"Раб великого султана" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)5На следующий день Абу эль-Касим пригласил к себе нескольких богатых купцов, оказав им поистине королевский прием, потом велел Джулии чертить пальцем линии на песке и говорить, что открывается ее провидческому взору. А когда гости услышали слова Джулии, они стали вырывать клоки волос из своих бород, причитать и голосить: – Пусть бы знамя Пророка и в самом деле взвилось над морской пучиной, освобождая нас от алчного Селима бен-Хафса. Все лучше, чем терпеть издевательства жестокого властителя Алжира, который даже самых состоятельных людей вынуждает скрывать свои богатства и тем самым нарушать предписания Корана и совершать грех. Однако воины Селима бен-Хафса вооружены острыми мечами, а его палачи – крепкими пеньковыми веревками с петлями на конце. Абу эль-Касим тоже вырывал волосы из своей бороды и говорил: – Я такой же купец, как вы, и мне часто приходится уезжать из нашего города по делам. Во время путешествий я часто узнаю о вещах, о которых не ведают самые богатые и могущественные люди. Осенью говорили, что великий Хайр-эд-Дин снаряжает флот, призывает под свои знамена военачальников и собирает пушки, чтобы вернуть Алжир под власть Блистательной Порты до того, как поспеют фиги. Потому-то я и обеспокоен всерьез вашей судьбой, ибо вы богаче меня и вам есть что терять. Сопротивляться Хайр-эд-Дину бессмысленно, ибо сокрушит он любую преграду на своем пути, и для вас борьба с этим человеком, возможно, кончится плачевно. И я думаю: стоит ли ставить под удар свое дело – торговлю, лавки, дома, да и все свое состояние, – ради благополучия проклятых Хафсидов? Купцы ответили: – Надо тайно известить Хайр-эд-Дина, что мы не станем противиться его приходу, а наоборот, встретим его с пальмовой ветвью в руках, пусть только прогонит из города воинов Селима бен-Хафса и отсечет голову владыке Алжира. Однако Абу эль-Касим лишь покачал головой, слыша эти их слова, и печально изрек: – Да хранит меня Аллах от подобных речей! Разве можно обещать то, в чем мы сами не уверены? Впрочем, великий Хайр-эд-Дин вряд ли поверит столь сомнительным обещаниям. Говорят, он желает вступить в город, не проливая крови. Вы должны открыть перед ним городские ворота и преподнести на золотом блюде голову Селима бен-Хафса. Кроме этого, вам необходимо в великой мечети провозгласить Хайр-эд-Дина владыкой Алжира и таким образом загладить вину за старую измену. Он же обещает изгнать испанцев и разрушить их крепость у входа в порт. И я уверен – Хайр-эд-Дин сумеет достойно отблагодарить тех, кто расчистит ему путь к алжирскому престолу. Купцы хором воскликнули: – О горе, горе нам! Слова твои слишком опасны! Ибо как же нам голыми руками победить Селима бен-Хафса и тысячу его воинов, вооруженных мечами и пушками? Видимо, тебя сильно мучили кошмары в ночь полнолуния, и ты видел все это в недобром сне! На это Абу эль-Касим ответил: – Вы совершенно правы. Именно во сне видел я десятерых хитрых мужей, которые собрали десять тысяч золотых монет и передали эти деньги надежному человеку. А потом Гассан, начальник стражи, охраняющей восточные ворота, закрыл глаза на то, что в город прибыл караван верблюдов, доставивший в Алжир оружие в корзинах с зерном, купцы же спрятали привезенные мечи и пики в своих домах. И еще я видел, как десять храбрых мужей говорили с десятью другими, те же в свою очередь беседовали с третьим… И никого из них не предали, ибо всего лишь десятеро знали имена друг друга и имя начальника одного из отрядов городской стражи. В моем сне все происходило очень быстро, сам удивляюсь, как это я все запомнил – но успел заметить оружие, спрятанное в песке на берегу моря, и многочисленные военные корабли, ожидающие лишь сигнала, чтобы бросить якорь и высадить войска. Воины прошли в город через открытые ворота. В моем сне все происходило гладко и слаженно, но я тут ни при чем – ведь никто не может отвечать за свои сны. Купцы затыкали уши пальцами, чтобы не слышать опасных слов, но многие все же уловили, сколько денег потребуется на покупку оружия, и теперь остолбенело взирали на Абу эль-Касима. Наконец старший из них, задумчиво поглаживая бороду, промолвил: – Получи мы пусть даже тайное одобрение наших планов, мы могли бы обсудить это дело, несмотря на то, что Хафсиды правили нами целых триста лет. Муфтий мог бы благословить наши действия, а потом отправиться в паломничество; думаю, в случае неудачи Хайр-эд-Дин не откажется обеспечить этому ученому мужу спокойную старость. Я даже готов поговорить с муфтием об этом, ибо сам я уже дряхл и немощен и ничего больше не ожидаю от жизни, потому-то и боюсь меньше вас всех. Так что остается лишь подыскать надежного человека, которому мы сможем доверить столь большую сумму денег. – Он – перед вами, – прямо заявил Абу эль-Касим, приведя купцов в неподдельное изумление. Сперва многие не хотели согласиться, однако мой хозяин сумел их убедить, клянясь именем Аллаха, Кораном и собственной бородой, что рискует жизнью и всем своим мизерным состоянием лишь ради свободы Алжира, для себя ничего не требуя, и в конце концов вынудил купцов довериться ему. Вечером, когда стало смеркаться, к нашим дверям доставили тяжелый железный сундук с десятью кожаными мешками, в каждом из которых находилось по десять мешочков поменьше, содержащих по сто золотых монет. Когда с превеликим трудом мы втащили сундук в дом и отослали Джулию спать, Абу эль-Касим плотно затворил ставни и проверил замки на дверях, а потом пересчитал деньги. В сундуке было ровно десять тысяч золотых монет, и Абу эль-Касим, от великой радости не удержавшись на ногах, рухнул на эту кучу золота и, посыпая дождем монет голову и плечи, воскликнул: – Микаэль эль-Хаким! Ты когда-нибудь видел, чтобы нищий купался в золоте?! Я и вправду в жизни не видел такой кучи денег, поэтому поспешно сказал: – Дорогой мой господин и повелитель, надо поскорее сложить деньги в мешочки, нанять выносливого верблюда и бежать из города, пока не поздно. Но Абу эль-Касим ответил: – Не вводи меня в искушение, Микаэль эль-Хаким, мне и так трудно устоять перед соблазном, ибо я чувствую, что много на этом деле мне не заработать. Оружие Хайр-эд-Дина, правда, уже находится поблизости, но взяточнику Гассану придется немало заплатить, чтобы он пропустил поклажу в город. Подкуп воинов Селима бен-Хафса тоже обойдется в кругленькую сумму, так что вряд ли стоит рассчитывать на большее, чем половина этих денег. Да и то – слава Аллаху. Все шло по заранее намеченному плану. В караван-сарае остановились незнакомцы с исхудалыми лицами и горящими глазами, то и дело бессознательно пытавшиеся нащупать рукояти мечей – хотя оружие у приезжих отобрали. Перепуганные бедные торговцы и ремесленники тяжко вздыхали бессонными ночами, ибо по тайному повелению муфтия именно на складах и в чуланах этих скромных горожан хранились пики и ятаганы. Муфтий же поскорее отправился в паломничество, и сопровождал ученого мужа старший из купцов, которого сподвиг на это путешествие вещий сон. Уже зацвели фруктовые деревья, и больше не надо было отапливать дом кизяком и хворостом. Со дня встречи с купцами страх не покидал меня, и я бродил по дому сам не свой, но Абу эль-Касим успокаивал меня: – Ах, Микаэль эль-Хаким, ты же должен понимать, что опасность придает жизни особый вкус, как острые пряности – блюдам. Человек так быстро устает от удобств и обыденности существования, что лишь нависшая над ним смертельная угроза способна пробудить в нем жажду жизни, ибо только в таких условиях он может наконец по-настоящему радоваться пище и сну, а также наслаждаться каждым мгновением, отпущенным ему Аллахом на этой земле. Возможно, торговец говорил все это, чтобы посмеяться надо мной, потому что все ночи напролет я стонал во сне, а страх полностью лишил меня аппетита. Но как только задули теплые весенние ветры, напоенные чудесным благоуханием цветущих плодовых деревьев, я стал находить утешение в мыслях о том, что после падения жестокого деспота Селима бен-Хафса все обездоленные и нищие в Алжире обретут свободу. И со все возрастающей надеждой я ждал того дня, когда Джулия станет моей рабыней. Однажды, работая теплым весенним днем на улице около лавки, я вдруг увидел юношу, который явно направлялся к нашему дому. На молодом человеке были лишь короткая туника и шелковый пояс с бахромой и прикрепленными к ней серебряными колокольчиками. На шелковых лентах, завязанных под коленями, звенели такие же колокольчики, а на груди сходились передние лапы львиной шкуры, небрежно наброшенной на плечи. На эту роскошную шкуру волнами ниспадали великолепные локоны молодого человека, который приближался ко мне с непокрытой головой. В руке у него я заметил раскрытую книгу, оправленную в мягкий сафьян; проходя по улице, юноша время от времени замедлял шаг, заглядывал в книгу – и погружался в чтение, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Каждый его шаг сопровождался нежным перезвоном серебряных колокольчиков. Казалось, более красивого юноши я не видел никогда в жизни. Его мягкие кудри и черная бородка блестели, как шелк. Когда он подошел поближе и я рассмотрел, сколь прекрасно его лицо и благородна осанка, я страшно позавидовал незнакомцу. Он же остановился передо мной и промолвил по-арабски: – Мне сказали, что торговец благовониями, Абу эль-Касим, живет в этом доме. Если ты, случайно, его сын, то Аллах воистину милостив к нему. Я был одет в старое грязное платье, а мои ладони покрывал толстый слой мази, которую я только что приготовил, поэтому, чувствуя себя униженным, я пробормотал: – Это лавка Абу эль-Касима, я же – всего лишь его раб, и зовут меня Микаэль эль-Хаким. Я не могу пригласить тебя, ибо моего господина нет дома. Незнакомец взглянул на меня своими лучистыми глазами и воскликнул: – Так ты и есть Микаэль эль-Хаким? Я много слышал о тебе! Недоверчиво глядя на него, я спросил, что ему угодно. Он же ответил мне: – Я – человек, Принадлежащий к братству странствующих дервишей. Наше братство называют также сектой Суфи [23] или молящими о любви. Мое имя – Мустафа бен-Накир, и я – не низкого рода, хотя сам зову себя ангелом смерти. Я путешествую из страны в страну, из города в город, а по пути читаю сочинения персидских поэтов, дабы возрадовалось сердце мое. Он открыл книгу и приятным голосом прочитал несколько звучных персидских строк, что доставило мне истинное удовольствие. Юноша понравился мне с первого взгляда, и, несмотря на отсутствие Абу эль-Касима, я пригласил дервиша в дом, он же согласился без лишних уговоров, а войдя внутрь, с таким любопытством огляделся вокруг, что я на всякий случай быстро упрятал подальше глиняный горшочек с мелкими монетами, которыми обычно отсчитывал сдачу нашим покупателям. Потом я предложил молодому человеку скромное угощение, а когда юноша утолил голод, я спросил о вере, которую он исповедует. И Мустафа бен-Накир рассказал мне о себе и своих странствиях. – Родился я в Стамбуле, на границе двух миров, в прекрасном городе, который христиане зовут Константинополем. Мой отец был богатым купцом, а мать – рабыней-гречанкой. Арабский мудрец обучал меня законам и открыл мне премудрости Корана, а персидский поэт – тайны стихосложения. В семнадцать лет на меня снизошло озарение, и учеба в самом знаменитом медресе, где я изучал формы и постигал сущность молитв и смысл сур Корана, показалась мне пустой тратой времени. Я вступил в братство Суфи, чтобы петь и танцевать на улицах городов под нежный перезвон серебряных колокольчиков. А когда пение и пляски надоедали нам, мы отправлялись в путешествие по другим странам, чтобы познать обычаи и традиции чужих народов. Я побывал в Багдаде, Иерусалиме и Каире и никогда не жалел о том порыве, который заставил меня отказаться от роскоши и неги ради познания опасностей и трудностей жизни. Я живу в нужде и питаюсь подаянием, но до сих пор никогда не голодал. И я доволен жизнью, ибо потребности мои весьма скромны. Его слова привели меня в восторг, ибо вера его показалась мне чем-то совершенно новым, хотя в глубине души я подозревал, что мудрецы-имамы не признают ее. Я хотел побольше узнать об основах этой веры, и тогда юноша взглянул на меня своими лучистыми ангельскими глазами и объяснил: – Полная свобода – вот суть моей веры, и она не признает над собой ни законов, ни запретов, ни ограничений; исповедуя ее, члены братства Суфи подвластны лишь велениям собственного сердца. Потому-то я и ношу с собой все, что мне принадлежит, и всегда могу пуститься в странствие с караваном, если понравится мне убаюкивающий шаг одного из верблюдов, или же, ведомый полетом птицы, отправиться в пустыню, чтобы в тишине и одиночестве предаться размышлениям, или вдруг, поддавшись порыву внезапного желания, взойти на палубу корабля, поднимающего паруса, и уплыть в неизведанные края. Бывает, что из-за тонкой оконной решетки поманит меня белая рука и бросит цветок к моим ногам – и без малейших колебаний я спешу на этот зов. Много интересного рассказал мне Мустафа бен-Накир и о своей вере, и о секте дервишей. Иногда он замолкал, словно вслушиваясь в отзвук собственных слов, и тогда мне казалось, что нет на свете ничего более важного, чем наша беседа в этот полуденный час. Занятые разговором, мы ничего не замечали, и неожиданно появившийся Абу эль-Касим застал нас врасплох. Увидев увешанного колокольчиками странного незнакомца со шкурой льва на плечах, хозяин мой удивился, а обнаружив, что я угощаю молодого человека обедом, вознегодовал. – Что здесь происходит, Микаэль эль-Хаким?! – не на шутку разозлившись, в ярости вскричал Абу эль-Касим. – Как смеешь ты бездельничать, когда все вокруг трудятся? Будь я покрепче, тебе бы не избежать моей палки! Мустафа бен-Накир встал и, коснувшись ладонью лба и пола, вежливо приветствовал хозяина дома, а затем, к моему великому удивлению, промолвил: – Говорят, освободитель придет с моря, когда наступит полнолуние. По знаку сигнальных огней его люди сойдут с кораблей на берег и под покровом ночи подберутся к стенам города, чтобы затем, когда прокричат первые петухи, проникнуть внутрь через открытые ворота. – Удивленно взглянув на Абу эль-Касима, Мустафа ответил: – Я передал тебе известие, и больше мне здесь делать нечего. Теперь я пойду дальше, следуя голосу собственного сердца, и буду делать все, что захочу. Храни тебя Аллах! Я же поищу более гостеприимный дом, где к тому же понимают толк в поэзии. Юноша шагнул к двери, но Абу эль-Касим положил ему руку на плечо и попросил: – Не покидай нас, добрый вестник. Мы благодарны тебе, но нуждаемся в совете, ибо нам предстоят великие и трудные дела и нам придется нелегко, несмотря на то, что Аллах покарал Селима бен-Хафса слепотой. – Аллах, о Аллах! – набожно произнес Мустафа. – Все в этом мире вершится по воле Его, и Он выбирает время свершений. И нам Он указывает удачный момент. Ведь сейчас армия короля Франции, во много раз превосходящая силы испанцев, осаждает в Неаполе войска испанского императора[24]. Императорский флот разбит, а Дориа[25], состоящий на службе у французского короля, перекрыл все подступы к неаполитанскому порту. Так что у испанского императора возникла теперь масса новых забот – поважнее помощи Алжиру. Так считают многие. Не веря собственным ушам, я в изумлении воскликнул: – Да разве это возможно?! Ведь нет еще и года, как я сам принимал участие во взятии Рима, завоевывая Вечный Город для императора, а вся Италия уже покорилась ему… Однако Абу эль-Касим жестом приказал мне молчать и тихо произнес: – Доверимся освободителю. Видимо, у него есть веские причины ускорить ход событий. Послезавтра – полнолуние. Помолись, Микаэль, и да поможет тебе Аллах исполнить возложенную на тебя миссию. Изумленный его словами, я робко спросил: – Разве я не выполняю наилучшим образом своих обязанностей, разве когда-нибудь ослушался тебя? Чего же еще требуешь ты от меня, господин мой Абу? Абу эль-Касим равнодушно взглянул на меня и ответил: – Послезавтра, когда прокричат первые петухи, мы должны поднести освободителю голову Селима бен-Хафса на золотом блюде. Теперь нам следует подумать, как все это сделать. Значит, так: ты принесешь мне голову Селима бен-Хафса, я же позабочусь о том, чтобы достать лучшее в городе золотое блюдо. Сердце мое вдруг сжалось от страха, я почувствовал странную пустоту в груди, к горлу подступил ком, я весь похолодел, и, несмотря на жару, меня стало знобить. Я напрасно пытался унять дрожь, не мог также произнести ни слова, будто внезапно онемел. С сочувствием глядя на меня, Мустафа бен-Накир посоветовал: – Выпей воды, Микаэль эль-Хаким, и тебе сразу полегчает. И не бойся, ибо убийство это, как говорится, – не грех. Напротив, отсекая голову Селиму бен-Хафсу, ты совершишь богоугодный поступок. И не так уж это сложно, если нож будет достаточно острым и не застрянет в шейных позвонках. Мне некуда было укрыться от их беспощадных пронзительных взглядов, и я стал пятиться назад, пока не уперся спиной в стену. Мой страх разозлил Абу эль-Касима, и он принялся ругать меня: – Значит, ты не доверяешь мне, Микаэль? Я терпеливо плел сеть, чтобы помочь тебе справиться с твоим делом. Во дворце живет твой брат Антар, на которого ты всегда можешь положиться, рассчитывая и на его помощь. Старший над евнухами – давно подкуплен. Далила пойдет с тобой, чтобы, чертя пальцем линии на песке, предсказывать будущее, а Селим бен-Хафс, которого еще вечером напоят крепким отваром из трав, собранных на знаменитом острове Крит, погрузится в глубокий сон. Разве этого мало? Мустафа бен-Накир коснулся ладонью моего плеча и ободряюще прошептал: – Микаэль эль-Хаким! Ты мне очень понравился, и я пойду с тобой, чтобы поддержать тебя и помочь советом в трудную минуту, но прежде всего – проследить и позаботиться о том, чтобы ты исполнил свою миссию, причем – хорошо и вовремя. Так что ничего не бойся, ибо камень может упасть и размозжить тебе голову здесь точно так же, как и в Райском саду во дворце Селима. Не успел я опомниться и прийти в себя, как Абу эль-Касим, настороженно прислушиваясь, воскликнул: – О Аллах! А это что такое?! Я вздрогнул и прислушался к звукам далеких выстрелов. А потом мы втроем, не раздумывая, выскочили на улицу, где уже собрались соседи. Толкаясь, галдя и беспокойно озираясь по сторонам, они тоже прислушивались к грохоту пальбы. Ни у кого не возникло никаких сомнений – стреляли на вершине холма, во дворце Селима бен-Хафса. Ветер доносил до нас отзвуки выстрелов, лязг оружия и крики людей. Внезапно раздался орудийный выстрел, и этому выстрелу, словно эхо, ответил пушечный залп в испанской крепости на острове Пеньон у входа в порт. – Аллах велик! – бормотал Абу эль-Касим, с трудом сдерживая рыдания. – Все пропало! В городе началась паника, люди бестолково метались по улицам, купцы закрывали лавки и запирали двери домов. Только Мустафа бен-Накир сохранял спокойствие. Он с улыбкой рассматривал свои холеные руки и полировал блестящие ногти, а потом бесстрастно заметил: – Аллах велик и всемогущ, и все вершится по воле Его. Однако пора взглянуть, что же там происходит! Мы побежали по узкой крутой улочке, ведущей в касбу. На небольшой площади у ворот крепости, где обычно совершались казни, собралась толпа встревоженных жителей города. Никто не знал, что случилось, да и спросить было не у кого, ибо у ворот не оказалось ни одного стражника и лишь на стене крепости около орудия суетилось несколько солдат, размахивающих горящими факелами и готовых в любой момент поджечь фитили и произвести выстрел. Только крики и свирепый вид этих солдат удерживали толпу на некотором расстоянии от касбы. Из-за стен все еще доносились крики солдат – не то радостные, не то сердитые и даже злобные, но в касбе явно стих лязг оружия и прекратился шум боя. В толпе говорили, что слуги султана – несколько носильщиков дров и подручных повара – удрали из дворца, спустившись по канату с высокой стены. Они неслись бегом вниз по крутому склону, хватались за головы и кричали, что Селим бен-Хафс совсем голый носится с саблей по Райскому саду и убивает каждого, кто попадется ему под руку. Однако никто не мог подтвердить, правда ли это. В следующий миг мы увидели более пятидесяти испанских аркебузиров, которые сомкнутым строем приближались к касбе со стороны моря. Во главе отряда шагал испанский консул, бодро размахивая руками. Испанцы остановились у закрытых ворот, их предводитель громко осведомился, что происходит и почему в касбе стреляли, а потом потребовал, чтобы их впустили во двор. В бойницах стены замелькали любопытные лица итальянских и испанских отступников, послышались язвительные возгласы – и наконец от консула потребовали, чтобы он увел испанских солдат обратно в крепость на острове – здесь, мол, им делать нечего. Толпа опять зашумела и заволновалась, люди проклинали испанцев, и вдруг в солдат полетели камни и верблюжий помет. Испанцы сочли поведение местных жителей весьма для себя оскорбительным и, не обращая внимания на мольбы перепуганного консула, который призывал своих солдат сохранять спокойствие, стали угрожать возбужденной толпе оружием. Командиру испанцев надоели увещевания и нерешительность консула, и он велел подкатить к воротам небольшую пушку, которую солдаты притащили с собой из крепости на острове. Вдруг заскрежетали и завизжали проржавевшие петли, и ворота распахнулись настежь. Испанцы с криками и воплями ринулись вперед, пытаясь ворваться в касбу. Но победоносный крик внезапно оборвался: под сводами ворот солдаты увидели заряженные пушки, готовые выстрелить в любую минуту, и отряд всадников, которые, пока еще сдерживая лошадей, уже занесли над головами христиан кривые сабли. Я с трудом поверил своим глазам, заметив возле пушек своего брата, который преспокойно держал в руке зажженный фитиль. Кажется, Антти обращался с ним не слишком аккуратно, ибо, когда брат мой повернулся, чтобы что-то сказать всадникам, одно из орудий вдруг послало ядро прямо в тесно сомкнутые ряды испанцев, уложив многих наповал. Всадники внезапно вонзили шпоры в бока лошадей и обрушили сабли на головы испанцев. Абу эль-Касим, обхватив голову руками, воскликнул: – Сон это или явь – все то, что здесь происходит? Однако он ни на минуту не терял головы и без колебаний схватил за плечо святого марабута[26], призывая его выступить против Селима бен-Хафса. Будучи же человеком предусмотрительным и крайне осторожным, Абу эль-Касим немедленно отступил назад, а потом юркнул за разрушенную лачугу, где заранее припрятал сухой хворост, и принялся за дело. Тем временем я поспешил на помощь Антти, который упал, сбитый с ног лошадью, и мог серьезно пострадать под копытами коней. Но не успел я подбежать к брату, как он уже вскочил на ноги и, невредимый, принялся стряхивать пыль со своего халата, удивленно спрашивая: – Что случилось, откуда ты тут взялся, Микаэль? Поскорее уноси отсюда ноги, пока цел, а то, кажется, здесь начинается настоящее сражение, хотя я вовсе не собирался стрелять из орудий. Все произошло совершенно случайно, поверь мне. Но какое же все-таки счастье, что все заранее предначертано судьбой, ибо мне совсем не хочется снова ввязываться в склоку! Мне вовсе не нужен скандал! Ведь нам только что удалось навести порядок в касбе и успокоить всех во дворце. Мое внимание привлек крепкий и устойчивый запах вина, исходящий от Антти, но я не успел ничего сказать, ибо брат вытолкал меня за ворота, и мне оставалось лишь одно: искать, где бы спрятаться от испанцев, которые стреляли из своих аркебуз и размахивали мечами. Вокруг раздавались крики, призывающие правоверных к джихаду – священной войне с гяурами, – а рядом ярким пламенем горела лачуга, которую Абу эль-Касиму удалось поджечь. Я метался туда-сюда, как перепуганная курица, пока наконец Абу и Мустафа не остановили меня, встряхнув, как следует, чтобы привести в чувство, и не спросили, почему мамлюки Селима бен-Хафса напали на испанцев. Я честно ответил, что понятия не имею, почему так произошло, и стал умолять их спасти Антти, ибо испанцы непременно повесят его, когда он попадет к ним в руки. Однако испанцам было не до охоты за моим братом: на них свалилось слишком много других важных, можно даже сказать – жизненно важных забот: им никак не удавалось выбраться из узеньких улочек и переулков обратно в порт. Многие остались лежать на земле у ворот, истекая кровью и умирая. Внизу же, в самом городе, на уходящий в порт отряд отовсюду напирала вооруженная толпа. С крыш летели камни, лился кипяток, падали тяжелые бревна. К тому времени мамлюки Селима бен-Хафса, испытав на себе действие испанских аркебуз, несколько умерили свой боевой пыл, охладели и предпочли вернуться в касбу, предоставив жителям города возможность самим расправляться с чужаками. Мы же – Абу, Мустафа и я – тоже побежали в касбу, чтобы спасать Антти. За несколько серебряных монет стражники согласились позвать его. Вскоре мой брат появился в воротах и, видимо, забыв, что мы с ним встречались несколько минут назад, изумленно воскликнул: – О Аллах! Почему вы здесь, дорогой мой брат Микаэль и господин мой Абу? Но раз вы пришли – добро пожаловать! Проходите и радуйтесь вместе с нами! Я в ужасе вскричал: – О Аллах, Антти, неужели ты пьян? Скорее всего, это тебе надо идти с нами, только тогда мы сможем уберечь тебя от возмездия Селима бен-Хафса! Антти, ничего не понимая, долго смотрел на меня, а потом сказал: – Ты что, Микаэль, не в своем уме? Селим бен-Хафс мертв, а я служу, как могу, его сыну, Мухаммеду бен-Хафсу, да благословит Аллах этого мальчика! Абу эль-Касим вдруг заорал, как резаный, а немного успокоившись, осведомился: – Это правда, Антар? Как случилось, что Селим бен-Хафс скончался столь скоропостижно? Он ведь не болел, хотя и злоупотреблял опием. Но от этого внезапно не умирают. Антти, избегая смотреть нам в глаза, неуверенно потирал руки, пока наконец не пробормотал: – Кое-кто считает, что он поскользнулся в бане и свернул себе шею. Но, честно говоря, к сожалению, вышло так, что шею ему свернул я. И произошло это, клянусь, совершенно случайно и, конечно же, по недоразумению. Поверьте мне. На самом деле я лишь защищал собственную жизнь, к тому же был немножко пьян. – Боже милостивый! – в ужасе воскликнул я. – Значит, ты в самом деле убил Селима бен-Хафса и из-за твоей тупости рухнули все мои планы? Наконец-то я стал понимать, что Создатель дал тебе голову исключительно для того, чтобы у тебя был нос, который можно утереть кулаком. Антти разгневался и вспылил: – Не говори глупостей, Микаэль, у меня все еще кружится и болит голова, а потому я могу не сдержаться и ударить тебя. Не понимаю, почему ты вдруг стал жалеть Селима бен-Хафса? Уж ему-то сочувствовать явно не стоит, хотя мне, признаться, неловко оттого, что именно я свернул ему шею. Лучше пожалей тех двух султанов, которые правили после его смерти, ибо, по правде говоря, Мухаммед бен-Хафс, сын Селима, – третий наследник своего отца на алжирском престоле за сегодняшний день. Тут появились солдаты, вызывая Антти к аге[27]. Неверным шагом брат мой последовал за ними, попросив стражников присмотреть, чтобы нас никто не обидел. Только мы успели присесть в тени, мечтая об отдыхе, как в доме аги, куда отправился Антти, прозвучали выстрелы и раздались душераздирающие крики. Дрожа от страха и потрясения, мы вскочили на ноги, а я в отчаянии подумал, что никогда больше не увижу своего брата; однако я, видимо, плохо его знал, ибо вскоре он к нам вернулся. Едва держась на ногах и шатаясь пуще прежнего, он медленно брел по двору, а за ним следовала банда дико орущей солдатни. Голову Антти венчал тюрбан аги, украшенный султаном из роскошных перьев, который крепился к головному убору аграфом, сияющим драгоценными камнями. Мой брат доплелся до нас, вздохнул и сказал: – Да простит мне Аллах все мои прегрешения! Видимо, слишком много вина выпил я сегодня и уже не понимаю, что делаю. Остановите меня, дорогие друзья, не то в конце концов я сам расквашу себе нос. Дело в том, что я вынужден был убить агу, хотя и знаю, что поднять руку на своего командира – величайшее преступление для солдата. В свое оправдание могу лишь сказать, что ага был плохим человеком: он устроил заговор против маленького Мухаммеда, собираясь прикончить его. И тогда у Селима не осталось бы больше наследников – и некому было бы законно взойти на престол. И вот, чтобы предотвратить всеобщий хаос, я убил агу и взял его тюрбан – жалко ведь просто так выбросить столь ценную вещь, да еще украшенную бриллиантами и рубинами. Однако теперь мне требуется ваша помощь – твоя, Микаэль, и твоя, мой дорогой господин Абу, – мне нужен дромадер. Я было подумал, что Антти и в самом деле потерял остатки разума, но Абу эль-Касим сразу догадался, что моему брату нужен драгоман[28]; я же, подозревая, что Антти окончательно рехнулся и несет теперь всякую чушь, принялся упрашивать Абу и Мустафу дать моему брату снотворного, чтобы он хорошенько выспался, ибо пьяный Антти явно не мог пока отвечать за свои поступки. Но вдруг из внутреннего двора касбы в сопровождении солдат вышел евнух с перстнем султана на пальце. За ним слуги несли тяжелый, окованный железом сундук. Солдаты громогласно оповестили всех вокруг, что из дворца доставили казну султана, дабы по справедливости наградить за ратные труды его верных воинов. На зов сбежались все, толкаясь и галдя, и евнух, который все еще размахивал рукой с перстнем султана на пальце, напрасно старался собственным телом заслонить от толпы железный сундук. Антти без труда проложил себе дорогу к сундуку, схватил евнуха за шиворот и отшвырнул в сторону, громко призывая писарей приступить к делу и тщательно записать все, что получит из султанской казны каждый воин. И как ни странно, озверевшая солдатня тут же притихла, подчинившись Антти, и выстроилась рядами, соблюдая строгую субординацию. Все спокойно ждали своей очереди, почитая за честь получить от Антти по зубам. А брат мой дал кому-то в ухо, ткнул кого-то кулаком в грудь и обозвал всех пьяными свиньями. Писари, дрожа от страха, уселись на землю и развернули длинные списки солдат, в то время как евнух большим ключом отпирал замок сундука. Потом, глубоко вздохнув и разведя руками, евнух отошел от казны. Тогда Антти поднял крышку, заглянул в сундук, засунул внутрь голову и с ужасом воскликнул: – Будь ты проклят, Селим бен-Хафс! Даже после смерти ты сумел обмануть нас! И умер-то ты именно тогда, когда стал настоящим бедняком, беднее самого нищего погонщика ослов, и ни минутой раньше! Подбежали паши и тоже, остолбенев, безмолвно уставились внутрь сундука, на дне которого валялось всего несколько золотых монет. Но паши быстро пришли в себя от пережитого потрясения и тут же заявили: – Это правда, что мы бедны, но город-то богат. Пойдемте в город, там есть что взять, пока еще не нагрянули испанцы и не разграбили всего. Антти в раздумье почесал в затылке и мудро изрек: – Кто мы такие, чтобы противиться вам? Сто голов умнее одной. Однако неплохо бы обсудить наши дела до того, как мы отправимся грабить город, который великий султан доверил нам охранять. Абу эль-Касим громко разрыдался, умоляя военачальников подождать, пока он не принесет из своего дома золото, которое многие годы собирал, чтобы обеспечить себе достойную старость, но теперь решил раздать солдатам. И хватит этого золота монеты по четыре на каждого воина. Мы с Абу эль-Касимом помчались домой, а Антти и Мустафа принялись уговаривать воинов набраться терпения и немножко подождать, сохраняя спокойствие. Спускаясь вниз по крутым улочкам, мы видели, как уцелевшие испанцы на лодках и баркасах покидают порт, направляясь в крепость на острове, а люди на берегу, угрожая оружием и кулаками, провожают неверных проклятиями и непристойной бранью. Только мы успели добраться до дома Абу эль-Касима, как прогремел первый пушечный залп из всех испанских орудий и круглое ядро разрушило стену соседнего строения. Абу эль-Касим, как мог, ободрял меня, пока мы в дикой спешке вскрывали тайник под полом, доставали оттуда мешки с деньгами, складывали их в сундук, а сундук грузили на осла, которого сама судьба привела прямо под нашу дверь. Вернувшись с обещанным золотом во двор касбы, мы увидели воинов, спокойно сидящих на земле и внемлющих словам Мустафы, который красноречиво и вдохновенно рисовал чарующие картины райской неги, что ожидает в конце жизненного пути каждого правоверного мусульманина. Когда потные и запыхавшиеся, ворвались мы во двор, криками подгоняя нашего ослика, Мустафа с укоризной взглянул на нас, недовольный тем, что мы так внезапно и грубо прервали поток его красноречия. Даже Антти, который вздремнул на крышке султанского сундука, очнулся, потянулся, поднялся и сказал: – Микаэль и господин мой Абу, благослови вас Аллах! Вы вернулись вовремя, мне уже пора промочить горло. А пока суть да дело, я посоветуюсь с Аминой и ее сыном, которого я провозгласил султаном лишь потому, что его мать поклялась мне в том, что он потомок Селима бен-Хафса, хотя до этого добрая женщина часто жаловалась мне, что Селим бен-Хафс совершенно пренебрегал ею как раз в то время, когда был зачат этот ее сын. Но с того момента, как ей благополучно удалось задушить двух старших сыновей Селима, у нас не осталось никакого выбора – больше султанов-то нет, – и мне пришлось ей поверить. Мустафа захлопнул персидскую книгу, по которой, время от времени прерывая свой рассказ, читал воинам поэмы, вздохнул и согласно кивнул головой. – Пойдем, Микаэль эль-Хаким, – позвал он меня, – поищем сына Селима бен-Хафса. Деньги делить будут долго, мне здесь больше делать нечего – я уже подготовил солдат к встрече с освободителем. Не задерживаясь, мы отправились во дворец, миновав внутренний двор, где все еще валялись окровавленные трупы. Антти, нигде не останавливаясь, вел нас прямо в Райский сад, отталкивая надоедливых и перепуганных евнухов, которые тут же исчезали, а когда мы переступили порог золотых ворот, обвел все вокруг затуманенным взором и пробормотал: – Пошли в баню. Кажется, я опустил в воду два еще запечатанных кувшина, полных отменного вина. С уверенностью сомнамбулы он по лабиринтам узких коридоров провел нас в баню, у бассейна опустился на колени, вытащил из воды кувшин вина, сорвал печать, жадно припал губами к краю сосуда и стал пить так, что беспрерывное бульканье вина в его горле громко отзывалось в царившей кругом тишине. Я поглядел по сторонам – и на мраморной скамье увидел тело Селима бен-Хафса. Привлекательным он никогда не был; теперь же тело его посинело и вздулось, став еще отвратительнее, чем при жизни султана. Картина была весьма неприглядная. При нашем появлении евнухи, занимавшиеся мертвецом, покосились друг на друга и мгновенно исчезли, словно тени. Мустафа бен-Накир, скрестив ноги, присел на скамью рядом с умершим и многозначительно произнес: – Все когда-то должны умереть, и каждый миг нашей жизни заранее предопределен Всевышним. По воле Аллаха мы и оказались сейчас здесь, в этой бане, и привел Он нас сюда для того, чтобы ты мог успокоить свою совесть, а все мы вместе решили, как поступить нам наилучшим образом. Итак, не медли более, борец Антар, говори! Антти, глядя ему прямо в глаза, икнул, потрогал султан из перьев на тюрбане аги и обиженно ответил: – Никакой я не борец. Я – ага султана. И ничего особенного здесь не произошло. Злые языки разнесли грязные сплетни и нашептали султану Селиму, будто я оскверняю его ложе, что, конечно же, подлое вранье, ибо ложа его я и в глаза не видел. Сегодня утром султан Селим бен-Хафс неожиданно явился в баню совершенно голый, чтобы хорошо пропотеть после лишней вечерней порции опия, а когда заметил меня, буквально озверел и заорал, чтобы ему немедленно принесли его кривую саблю. Жена его Амина, которая в тот момент была одета так, как это принято в раю, пыталась нежными словами успокоить своего супруга и дать мне возможность надеть хотя бы шаровары. Но султан, увидев жену, совсем взбесился, и нам пришлось запереть его в бане, чтобы посоветоваться с Аминой, как же нам поступить, чтобы усмирить владыку Алжира. Амина решила, что нет другого выхода, как сделать это силой, и я сразу же взялся за дело, но султан, человек плохой, сильно сопротивлялся. Ну а так как я был немного подвыпивши, то не смог точно рассчитать своих сил. По правде говоря, я и придавил-то его совсем чуть-чуть, но, к сожалению, тут же свернул ему шею – к великому ужасу своему и Амины. Антти смахнул слезу, повисшую на реснице, а Мустафа бен-Накир, разглядывая свои накрашенные ногти, спросил: – А потом? – Потом? – переспросил Антти, потирая виски, чтобы освежить память. – Амина решила, что такова воля Аллаха и нам следует говорить, будто султан поскользнулся на влажном мраморном полу и, падая, свернул себе шею. Потом она внезапно кинулась вон из бани, уверяя, что у нее масса очень важных и весьма срочных дел, и обещая прислать агу и евнухов в качестве свидетелей этого несчастного случая. Те вскоре явились. Евнухи положили Селима бен-Хафса на мраморную скамью, перевязали пальцы ног мертвеца и потребовали назвать имя нового султана. Я же, взяв агу под руку, повел его обратно в казарму, ибо посчитал, что во дворце мне больше делать нечего. Ага показался мне человеком хорошим, но, видимо, я ошибся, потому что, насколько я сейчас припоминаю, мне пришлось потом убить и его. Во всяком случае, его тюрбан оказался у меня на голове. Антти снова коснулся тюрбана, встрепенулся и продолжил: – Так о чем мы тут говорили? Ах да, я вспомнил – началась свара из-за того, кому же быть новым султаном, потому что у Селима бен-Хафса, кроме сына Амины Мухаммеда, благовоспитанного и послушного мальчика, было еще два сына. Обоих старших сыновей одновременно провозгласили султанами, и из-за этого начался весь сыр-бор. Но Амина с помощью верных евнухов быстро справилась с обстановкой и навела порядок – обоих сыновей Селима просто задушили, а для большей надежности убили и их мать. Когда же я стал упрекать Амину в содеянном, она спросила, не предпочитаю ли я видеть мертвой ее и Мухаммеда, и, кажется, обиделась. Потому как в этой стране по давней традиции новый владыка не оставляет в живых ни одного соперника. Амина также дала мне понять, что готова выйти за меня замуж, лишь бы я защищал ее сына, пока он не станет взрослым. Однако я, хоть и не имею ничего против Амины, женщины благородной и страстной, никогда не помышлял о браке с ней, ибо особа, столь ловко орудующая удавкой, не слишком-то меня привлекает. В великом гневе Антти стал звать Амину. Брат мой был так пьян, что едва держался на ногах. Но Мустафа бен-Накир уже узнал все, что хотел, и теперь, поднявшись со скамьи, довольно резко сказал: – Борец Антти! Твое дело сделано, и тебе пора отдохнуть. Нет султана, кроме Сулеймана, господина моего, султана из султанов. По его велению и от его имени я вступаю во владение этой касбой и этим городом, пока не явится освободитель, чтобы каждому воздать по заслугам. Невольник Микаэль, возьми у своего брата меч, который ему пока не понадобится, и отсеки Селиму бен-Хафсу голову, чтобы мы могли положить ее на золотое блюдо, а потом водрузить на вершину колонны, выставив на всеобщее обозрение. Он – последний из Хафсидов, а его женам-интриганкам я не позволю будоражить город и сеять раздоры в бессмысленной борьбе за власть. Алжирский трон подождет своего владыку. Вскоре сюда придет освободитель! Мустафа говорил столь повелительно, что я не посмел ослушаться его. Выхватив у Антти меч, я одним махом отсек голову Селиму бен-Хафсу, но, должен заметить, сделал это с отвращением. Я как раз возвращал Антти его меч, когда в баню вошла толпа роскошно одетых евнухов и чернокожих рабов, среди которых шагал мальчик в богато расшитом халате, путаясь в слишком длинных полах этого одеяния. Мальчика вела за руку мать. Увидев женщину, Антти неловко вскочил на ноги и смущенно забормотал: – Это ты, дорогая Амина? А это твой сын Мухаммед. Где вы были? Я тут немножко поддал… Неряшливый вид и жалкое состояние Антти привели пышнотелую женщину в полнейшее неистовство. Забыв закрыть лицо вуалью, она топнула ногой и завопила: – Как я могла понадеяться на этого необрезанного обращенца, как могла положиться на его вероломные обещания?! Где сундук с деньгами, почему солдаты не провозглашают моего сына султаном? И как ты посмел надругаться над телом моего господина?! Тебе следует перерезать горло, ибо ты пользуешься им не так, как заповедал нам Пророк. – Да будет благо… благословенно имя Его, – пробормотал Антти, шатаясь и с трудом сдерживая икоту, в то время как я, беспомощно озираясь по сторонам, лихорадочно думал, куда же мне девать голову Селима бен-Хафса, которую я все еще держал в руках. Разгневанная женщина сняла с ноги красную туфлю и в ярости набросилась на Антти, колотя его куда попало, а тот напрасно пытался обеими руками закрыть лицо. Наконец Амина сорвала с головы моего брата тюрбан аги, бросила сей головной убор на пол и растоптала роскошный султан, презрительно и злобно визжа. Не знаю, что бы случилось с Антти, если бы Мустафа бен-Накир не выступил вперед, позвякивая своими бесчисленными колокольчиками, и не сказал резко: – Закрой свое лицо, бесстыжая женщина, уведи отсюда своего ублюдка и возвращайся в гарем. Нам с тобой говорить больше не о чем, и пусть Аллах покарает тебя за то, как ты отблагодарила человека, которому и ты, и сын твой обязаны жизнью. Гордая осанка и повелительный тон Мустафы испугали Амину, и она, отпрянув назад, покорно спросила: – Кто ты, прекрасный юноша? И как ты посмел говорить таким тоном с матерью султана Алжира? И ответил ей Мустафа: – Я – Мустафа бен-Накир, сын ангела смерти. Я обязан позаботиться о том, чтобы каждому воздалось по заслугам, а также объявить о приходе освободителя. Подняв с пола тюрбан аги и расправив перья султана, Мустафа водрузил тюрбан себе на голову и повернулся к евнухам. – Уведите женщину в гарем, – велел он, – и уберите отсюда Антара, эту пьяную свинью. Положите его где-нибудь, чтобы он проспался и протрезвел. Потом принесите мне халат, соответствующий моему высокому рангу, чтобы я мог наконец взять город под свое покровительство от имени освободителя, который придет с моря. И спешите поскорее выполнить мой приказ, ибо если до вашего возвращения я успею прочесть в своей книге подобающую случаю газель[29], многие из вас лишатся головы. Он гордо выпрямился, повернулся спиной к Амине, раскрыл свою книгу и, ни на кого больше не обращая внимания, начал читать стихи звучным, красивым голосом. Никто не смел мешать Мустафе, и мне показалось, что евнухи и негры отнеслись к нему с уважением, считая его святым по причине его странного наряда и серебряных колокольчиков. От одной мысли о том, что в этой общей неразберихе все же есть человек, который знает, чего хочет, мне стало легче и спокойнее, но я не смог побороть своего обычного любопытства и спросил: – Кто же ты на самом деле, Мустафа бен-Накир? Как случилось, что все стали послушны тебе? Мустафа снисходительно улыбнулся, склонил голову и ответил: – Я всего лишь дервиш и всегда следую зову своего сердца и своему вдохновению. Возможно, они послушны мне потому, что я свободнее других людей, настолько свободнее, что мне, вообще-то говоря, все равно – подчинятся они мне или нет. Евнухи принесли роскошный наряд быстрее, чем можно было предполагать, и молодой человек переоделся, со скучающим видом водрузил на свои прекрасные кудри тюрбан аги с несколько потрепанным султаном из перьев, мне же приказал положить голову Селима бен-Хафса на золотое блюдо и нести, следуя за ним, Мустафой. Подавляя зевок, дервиш добавил: – Дележ золота вскоре закончится, и для солдат придется придумать дело, чтобы в раздражении и гневе не навредили они жителям города. Кажется, лучше всего приказать им воевать с испанцами. Потому-то я и собираюсь направить в испанскую крепость посла, который говорит по-латыни, и потребовать возмещения ущерба, причиненного городу безрассудными действиями христиан. Если же испанцы откажутся платить, мой посол должен доходчиво объяснить им, что новый султан не позволит унижать себя и, к сожалению, вынужден обратиться за помощью к защитнику веры Хайр-эд-Дину. Но если ты, невольник Микаэль, можешь предложить другой план, я с удовольствием выслушаю тебя. Не бойся, говори! – Почему ты говоришь о султане? – удивился я. – Неужели ты считаешь, что маленький Мухаммед бен-Хафс законный владыка Алжира? – М-да! – презрительно причмокнул губами Мустафа, опять подавляя зевок. – Говоря об Аллахе, мы ничуть не сомневаемся в Его существовании, хотя никогда не видели Его. Не так ли? Так почему же испанцы не должны поверить в существование султана? Ты можешь рассказать им о султане невидимом – с них и того довольно. – Аллах, о Аллах! – вскричал я, задыхаясь от ужаса. – Так ты решил послать меня в крепость? Боже упаси! И все лишь потому, что я знаю латынь?! Эти жестокие испанцы если не отсекут мне голову, то уж точно отрежут нос и уши. Мустафа бен-Накир, с нежностью взирая на меня, медленно покачал головой и сказал: – Я бы с удовольствием сам отправился в крепость на острове Пеньон, чтобы утолить свою вечную жажду познания и тягу к новым местам и людям. Однако я, к сожалению, плохо владею латынью, так что придется идти тебе – да и не мешало бы остаться там подольше. А теперь уходи. Я собрался переложить одну турецкую поэму на персидский лад. Рифмы только что родились в моей голове, и я должен на пальцах посчитать слоги. Ах, если бы я раньше не взял на себя стольких дел, я мог бы полностью отдаться сочинению стихов. Чтобы хоть немного порадовать меня, Мустафа приказал евнухам поднести мне роскошный халат, и в конце концов я вынужден был покориться и следовать за Мустафой с головой Селима бен-Хафса и золотым блюдом под мышкой. Вооруженные до зубов негры сопровождали нас, и торжественное шествие двинулось во двор, где встретили нас громкие восклицания удивленных солдат. Абу эль-Касим первым подбежал к нам, упал на колени и стал покорно целовать носки туфель Мустафы бен-Накира. Подражая ему, старший евнух тоже кинулся в ноги Мустафе, а тот, сняв с пальца евнуха перстень султана, поглядывал по сторонам, небрежно подбрасывая перстень на ладони. Вскоре двор заполнила толпа притихших воинов, которые почтительно кланялись дервишу, кончиками пальцев касаясь лба и земли. Мустафа бен-Накир поднял вверх ладони, позвал пашей к себе и заговорил с ними. Он велел поставить стражников охранять ворота, отправить людей в порт тушить пожары, оттащить орудия вниз и расставить их вдоль морского берега, нацелив на испанскую крепость. Кораблям возбранялось приближаться к острову, а любого человека, покидающего крепость, следовало немедленно поймать и привести к Мустафе. Покончив с неотложными делами, дервиш, разглядывая свои ухоженные ногти, осведомился, есть ли у кого-нибудь какие-то вопросы? Солдаты явно забеспокоились, заговорили наперебой – и наконец один из них выступил вперед и злобно вскричал: – Все это чушь! Кто ты такой, чтобы повелевать нами? Со всех сторон послышался громкий хохот, но Мустафа бен-Накир даже глазом не моргнул. Он взял из рук негра кривую турецкую саблю и медленно подошел к солдату, глядя ему прямо в глаза. Толпа расступалась перед дервишем, давая ему дорогу, а когда Мустафа встал лицом к лицу со смельчаком, тот не успел даже поднять руки, как голова его покатилась с плеч, отсеченная резким взмахом ятагана. Брезгливо отвернувшись от обезглавленного тела, Мустафа прошел на свое прежнее место, встал лицом к солдатам, вернул негру саблю и спросил, желает ли еще кто-нибудь высказать свое мнение. Смех замер у весельчаков и любопытных на устах, а ближайшие соседи убитого поспешно завершили дележ содержимого его кошеля. В следующее мгновение все отряды в строгом порядке отправились на позиции, указанные им Мустафой бен-Накиром. Когда двор опустел, Абу эль-Касим напустил на себя важный вид и, потирая руки, заметил: – Мы прекрасно справились с делами, сын ангела смерти, хоть и стоило это недешево. Я, конечно же, не сомневаюсь, что освободитель возместит мне все расходы, однако нам необходимо заранее договориться, что и как мы скажем ему, чтобы потом избежать разногласий и противоречий в наших рассказах. Мустафа снисходительно ответил: – Правильно сказано, и нам действительно необходимо побеседовать. А пока пусть твой раб Микаэль отправляется в крепость к испанцам, чтобы вести с ними переговоры на латыни. – И повернувшись ко мне, Мустафа добавил: – Будет неплохо, если ты уговоришь их сдать нам крепость. Если же не сумеешь – ничего страшного… Прогуляйся по крепости, оглядись вокруг, посчитай орудия – если сможешь. Если же нет, позволь водить себя хоть с завязанными глазами, ибо освободителю известно все про крепость и без тебя. Приказав нескольким солдатам проводить меня, Мустафа повернулся ко мне спиной, направляясь в Райский сад во дворце владыки Алжира. Мне же осталось лишь одно: проклиная свою горькую судьбу, пойти в порт, где все еще бушевали пожары, а на берегу воины строили укрепления и устанавливали пушки. Испанцы как раз прекратили обстрел города, и один из пашей усадил меня в лодку. До крепости было недалеко, но по мере приближения к острову ее мощные стены казались мне все более темными и зловещими. Мы находились примерно на полпути, когда прогремел пушечный выстрел, и ядро упало рядом с лодкой, окатив меня с ног до головы водой. От ужаса я принялся метаться по лодке, размахивать длинными полами халата и орать по-латыни, что я посол и парламентер султана. Лодка бы непременно перевернулась, если бы один из гребцов не схватил меня за плечо и силой не заставил сесть. Обстрел прекратился, а когда наше суденышко подошло к крепости на расстояние слышимости человеческого голоса, на причале возник монах в черном одеянии, который обратился ко мне по-латыни. Заклиная меня именем Господа, монах спросил, что творится в городе, и поблагодарил за столь срочное прибытие, ибо в крепости сильно обеспокоены поведением войск султана. Тем временем лодка подошла к причалу, я сошел на берег и от имени султана потребовал препроводить меня к коменданту крепости, чтобы поскорее начать с ним переговоры. Желая появиться перед послом султана в подобающем виде, комендант попросил меня немного подождать, и монах, коротая со мной время, угостил меня вином. Он готов был предложить мне и обед, будь в крепости побольше продовольствия, однако, к сожалению, сказал он мне, запасы пищи почти иссякли, ибо испанцы привыкли ежедневно покупать свежие продукты на городском базаре. Наивный и легковерный монах вполне серьезно спросил, нельзя ли послать лодку в город и доставить в крепость мясо и овощи для раненых и пострадавших в этой странной драке испанцев. Их довольно много, доверительно сообщил мне этот благочестивый человек, и потому комендант крепости капитан де Варгас сильно огорчен, можно даже сказать, раздосадован, и мне следует поскорее успокоить его, пообещав возместить все потери. Из болтовни почтенного монаха я понял, что ни он, ни комендант крепости не имели ни малейшего понятия о том, что в действительности произошло в городе. За десять лет безмятежной жизни на острове они привыкли к безделью и удобствам и, пребывая в полнейшем неведении, так и не усомнились в том, что я явился к ним умолять о снисхождении и просить прощения от имени султана Селима. Селим бен-Хафс считал этих испанцев своей опорой и единственной защитой от посягательств морского разбойника Хайр-эд-Дина. Потому капитан де Варгас имел все основания верить, что и новый султан смирится с любыми унижениями, лишь бы сохранить дружбу с испанцами. Это был прекраснейший пример извечной человеческой способности заблуждаться и удивительным образом принимать желаемое за действительное – в соответствии со своими ожиданиями, чаяниями и надеждами. Меня била дрожь от одной лишь мысли о гневе и негодовании, которые испытает и, несомненно, обрушит на меня капитан де Варгас, узнав, с чем я явился в крепость. И неудивительно, что я пытался храбриться, то и дело прихлебывая вина, которым щедро потчевал меня любезный и разговорчивый монах-доминиканец. В конце концов появился капитан де Варгас, облаченный в блестящие доспехи. Капитана сопровождал испанский консул, тот самый, который вместе с солдатами сбежал из города в крепость после неудачной попытки ворваться в касбу Селима бен-Хафса. На лбу у консула красовалась большая шишка, и настроение у него было не лучшим, что вполне понятно, если учесть, что дом консула в городе нещадно разграбили. Капитан де Варгас, мужчина рослый и гордый, немного говорил по-латыни. От безделья он отяжелел и располнел, и дорогие доспехи стали ему тесны, что явно не способствовало его дружескому расположению ко мне. Разговор предстоял не из приятных, и не зря меня колотила мелкая дрожь. Сначала комендант крепости пожелал узнать, что же случилось в городе и почему воины султана и фанатичные горожане предательски напали на почти безоружный отряд, посланный в город для переговоров, и убили и ранили многих испанцев. Тут в разговор встрял консул и, багровея от возмущения, громко заявил о потерях, которые куда дороже жизней нескольких тупых солдат. Он все больше горячился и распалялся, требуя полного возмещения ущерба и немедленного наказания виновных. Он не собирается никому ничего прощать. Кроме этого, султан должен, разумеется, построить ему, испанскому консулу, дом – да лучше прежнего, который нещадно разграбили. Консул уже успел выбрать подходящее место, поблизости от мечети, рядом с могилой святого марабута. Да, да, место весьма почитаемое, потому и подходящее для строительства нового дома испанского консула. Когда наконец дали высказаться мне, я заговорил, тщательно подбирая слова: – Благородный капитан, господин консул и вы, досточтимый святой отец! Султан Селим бен-Хафс, да благословит Аллах имя его, скончался сегодня в результате несчастного случая: он поскользнулся в бане на мокром мраморном полу и свернул себе шею. Его внезапная смерть стала причиной разногласий и ссор между осиротевшими сыновьями султана. Недоразумения прекратились в тот самый миг, когда семилетний Мухаммед в халате султана взошел на отцовский престол, став владыкой города. Чтобы укрепить свою власть, он раздал верным солдатам деньги из отцовской казны, ближайшим же советником молодого султана стала его мудрая мать Амина. Старшие братья больше не будут возражать против власти Мухаммеда, ибо во время обеда оба подавились финиковыми косточками, что, несомненно, произошло по воле Аллаха. – Однако, – продолжал я, пытаясь унять дрожь, – в то время как по древним обычаям этой страны вершилась судьба владыки, в город ворвалась банда испанцев, которые, притащив с собой даже осадные орудия, ринулись грабить дома. Когда же ага послал против них горстку солдат, требуя, чтобы испанцы немедленно прекратили свои бесчинства и покинули город, христиане напали на воинов султана, вступив с ними в бой. Во время этой неравной схватки испанцы разрушили мечеть, оправились на могилу святого марабута, ограбили жилища многих горожан и изнасиловали жен правоверных сынов Пророка. Я не виню тебя, благородный капитан, а скорее считаю, что происходило это без твоего ведома и участия. Чтобы остановить бойню, султан по милости своей повелел перерезать путь к острову. Это решение позволило также предотвратить кровавую месть жителей, которые поклялись превратить крепость в груду камней. Сейчас в порту уже роют траншеи и строят насыпи для установки орудий, в чем вы сами можете убедиться, посмотрев на город, но уверяю вас – меры эти предпринимаются исключительно с целью защиты крепости от нападения и предотвращения насилия, которое могло бы нанести непоправимый урон дружбе императора и султана Алжира. Вино развязало мне язык, и я стал так красноречив, что меня самого не на шутку взволновали собственные слова. Консул, окаменев, слушал с открытым ртом. Зато доминиканец несколько раз перекрестился и с удовлетворением заметил: – Очень хорошо, что наши христианские воины осквернили мечеть и сровняли с землей могилу этого мерзкого марабута. У меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение их поступками. Я убежден, что лишь по-настоящему глубокая и пламенная вера в Господа нашего заставила их забыть о благоразумии, и они переступили грань дозволенного, ибо мы много раз были свидетелями того, как неверные на базаре пинали ногами крест лишь для того, чтобы разозлить нас. Да, да – разозлить нас. Капитан де Варгас приказал монаху замолчать, вперил в меня тяжелый, угрюмый взгляд и сказал: – Твои слова – явная ложь, правда же такова: это я послал в город отряд солдат на переговоры, вы же заманили их в ловушку, стреляли по ним из пушек, и лишь дисциплина и порядок, царящие в нашей армии, спасли моих воинов от полного разгрома. Я впервые слышу о надругательстве над мечетью, а что касается пожаров и грабежей в домах горожан, то у меня нет сомнения, что это дело рук мусульманских фанатиков, которые решили таким образом скрыть следы своих бесчестных деяний. Выслушав его объяснения, я низко поклонился, касаясь ладонью лба и пола, и ответил: – Ты говорил, благородный капитан, а я слушал тебя. Но раз ты не веришь моим словам, мне остается лишь вернуться к султану и уведомить его, что ты сознательно искажаешь факты, упорно настаиваешь на своем мнении и делаешь все, чтобы разрушить дружбу Хафсидов и императора, твоего господина. – Не уходи, – остановил меня капитан де Варгас. Он взял из рук консула какой-то документ, прочитал его и произнес: – Больше всего на свете желаю я сохранить хорошие и доверительные отношения между нашими владыками. Я человек терпеливый, потому и готов забыть об этом досадном недоразумении, если султан возместит ущерб, нанесенный собственности императора и его подданных, оплатит боль и страдания наших солдат, поддержит потерявших кормильцев вдов и сирот, а также закупит нам на свои средства новое оружие. Я даже согласен получить всего лишь двадцать восемь тысяч испанских эскудо, что, конечно же, меньше того, что мы потеряли, и только половину этой суммы жду завтра утром, выплату же остальных денег отсрочу на три месяца, ибо понимаю, что у молодого султана в первые дни его правления будут и другие неизбежные расходы. – Двадцать восемь тысяч испанских эскудо! – вне себя от негодования воскликнул я, ибо сумма была огромной и наглость испанцев потрясла меня, хотя лично меня это не касалось – не мне же платить и не мне получать эти деньги. Капитан де Варгас жестом велел мне замолчать и добавил: – Чтобы в дальнейшем избежать подобного рода недоразумений, я требую также, чтобы мне разрешили построить в порту, рядом с мечетью, башню с орудийными бойницами, и настойчиво советую султану назначить своим визирем испанского военачальника, который сам подберет себе людей для личной охраны, а султанская казна возьмет на себя расходы по их содержанию. Монах, не в силах больше молчать, живо вмешался в разговор: – Следует также строго запретить мусульманам измываться над крестом на глазах у христиан и совершать гнусные обряды на могиле марабута. Только святые Матери нашей святой христианской Церкви наделены свыше чудотворной силой, и это доподлинно известно всем и каждому. Способность же исцелять недуги, которой якобы обладают останки марабута, – не что иное, как дьявольское наваждение, используемое с одной лишь целью: сбить с пути истинного легковерных людей. Условия, которые ставил султану капитан де Варгас, однозначно свидетельствовали о том, что комендант крепости – человек дальновидный и преданный своему императору. Одновременно я понял, что в лице капитана мы имеем достойного противника. Все происходящее глубоко тронуло меня, я страшно разволновался, а выпитое вино только подогрело то сочувствие, с которым я стал относиться к де Варгасу. С трудом сдерживая слезы, я упал на колени и попытался поцеловать ему руку. – О, благородный капитан! – воскликнул я. – Ты не можешь быть так жесток, чтобы вынуждать меня передавать султану подобные вести. Лучше сразу отруби мне голову, ибо султан непременно казнит меня, узнав про твои условия. Я верил в великодушие этого испанского дворянина и не ошибся в нем. Капитан велел мне встать и изрек: – Тебе нечего бояться. Если станешь служить мне верой и правдой, если сможешь убедить султана в правдивости и серьезности моих слов, я не допущу, чтобы ты пострадал. Я готов одарить тебя сейчас же, чтобы ты поверил в мои добрые намерения. Итак, тебе следует доложить султану, что канониры с зажженными фитилями стоят возле орудий, дожидаясь моего приказа, и я велю забросать город зажигательными снарядами, если до завтрашнего утра не получу от султана положительного ответа на мои требования вместе с половиной названной суммы. – Аллах велик, – ответил я ему, – а так как ты доверяешь мне и обещаешь меня отблагодарить, позволь мне дать тебе хороший совет. Не слишком угрожай молодому султану, ибо плохие у него советники, народ же сильно озлоблен и не простит христианам бесчинств в мечети. Твои угрозы, боюсь, заставят султана обратиться за помощью к великому предводителю пиратов Хайр-эд-Дину, заключить с ним в союз и изгнать тебя с этого острова. Капитан де Варгас громко расхохотался и сказал: – Ты хитер, как лис, отступник. Но даже семилетний мальчик не может быть столь глуп, чтобы рубить сук, на котором сидит. Хайр-эд-Дин – слишком крепкое снадобье от недугов султана. А я, человек рассудительный и терпеливый, не собираюсь отказываться от переговоров и готов выслушать предложения владыки Алжира, которые он соизволит сообщить мне после того, как узнает о моих условиях. Несмотря на смех и пренебрежительный тон капитана, я понял, что одно лишь упоминание имени Хайр-эд-Дина напугало де Варгаса. И я сказал: – Господин мой и благодетель! Тебе не надо отправлять меня обратно к султану, чтобы узнать о его предложениях, ибо мне велено передать тебе условия молодого султана. Он требует справедливого возмещения ущерба, причиненного испанцами жителям города, а также тысячу золотых монет на покупку розовой воды, чтобы очистить мечеть и могилу марабута от скверны. Но владыка Алжира даже не будет настаивать на возмещении ущерба, если под присмотром его советников ты замуруешь бойницы в крепости со стороны города. Если же ты откажешься выполнить эти справедливые требования, султан будет вынужден поверить, что ты хочешь вмешаться во внутренние дела Алжира, – и повелитель мой обратится за помощью к любому, кто предоставит ему эту помощь, чтобы противостоять твоим дальнейшим козням и проискам. Борьба будет беспощадной, поверь мне. – Боже упаси! – вскричал капитан де Варгас, осеняя себя крестным знамением. – Впустить воинов ислама в крепость, чтобы они наблюдали за работами каменщиков, – это все равно, что сдать султану испанскую твердыню! Я – кастильский дворянин, и даже думать о подобном мне противно. Я скорее умру, чем сдамся! Вот мое последнее слово: обе стороны откажутся от компенсаций, не будут больше говорить о деньгах, ибо все мы допустили ошибку. Обещаю также наказать виновных, если действительно кто-то посмел осквернить священные для мусульман места. Однако розовую воду я отказываюсь покупать – у меня на это нет средств. Капитан потупился и опустил голову, а консул с глухими рыданиями принялся рвать на себе сальные волосы, мгновенно впав в глубочайшее отчаяние. Монах поспешил громко объявить о своем горьком разочаровании, вызванном уступками коменданта крепости. Но капитан де Варгас сурово сказал: – Как видишь, я готов пойти на мировую, даже пренебрегая мнением своих советников. Однако это все, что я могу сделать, дальнейшие уступки означают мое бесчестие. И если твой владыка не согласен со мной, пусть заговорят пушки. Тогда посмотрим, кто победит в этой недоброй игре. Но прежде всего пусть султан откажется от переговоров с Хайр-эд-Дином, ибо любые ваши попытки связаться с этим безбожным морским разбойником я вынужден буду считать действиями, направленными против моего императора. Капитан вручил мне потертый кошель с десятью золотыми монетами, и хоть несказанно удивила меня неблагодарность императора, который позволял своему капитану прозябать в такой нищете, я принял дар де Варгаса, не выказывая своего пренебрежения. Оказывая подобающие почести и отдавая дань уважения послу султана, комендант лично проводил меня до лодки, а когда мы отходили от причала, капитан в доказательство того, что в крепости достаточно пороха для пушек, приказал дать прощальный залп из нескольких орудий. Я не переставал удивляться наивности и легковерности гордого кастильца и навсегда запомнил, очень крепко усвоив, что в переговорах в любом случае проигрывает тот, кто честно выкладывает всю правду, тогда как лжецы и обманщики имеют все шансы на успех. Как только мы вернулись в город и сошли на берег, солдаты, которые тем временем закончили работы в порту, использовав те минуты затишья, что я обеспечил им своими переговорами с комендантом крепости, повели меня в касбу. Там без промедления отправили меня в Райский сад гарема, где Мустафа бен-Накир, удобно развалившись на мягких подушках, с чувством читал персидские стихи моему господину Абу эль-Касиму. Мустафа и Абу, несколько смущаясь, уведомили меня, что в мое отсутствие скоропостижно скончалась Амина, но я так и не смог искренне пожалеть эту легкомысленную женщину, лишь с беспокойством подумал об отчаянии Антти, которое он испытает, когда, протрезвев, проснется и узнает о смерти своей подруги. Но Мустафа бен-Накир, словно читая мои мысли, внезапно промолвил: – Аллах – судья справедливый и не слишком медлит с возмездием, а эта коварная женщина давно заслуживала наказания. Мы говорили с ней и теперь точно знаем, что с первой минуты знакомства с твоим братом она использовала его наивность и неискушенность в своих подлых целях, хотя правда и то, что он возбуждал ее своей красотой и выносливостью. Многих женщин из гарема она заставила участвовать в оргиях, а также подкупила евнухов, чтобы они оставили в бане Селима бен-Хафса наедине с Антаром. Поэтому не удивляйся, что мы решили немедленно наказать эту женщину за ее коварство и интриги, велев евнухам задушить неверную и распутную жену Селима. – Да, да, – поспешно подтвердил Абу эль-Касим. – И мы имели в виду исключительно благо твоего брата. Ну а раз уж взялись за дело, то надо было все доводить до конца, и пришлось приказать задушить и ее сына, ибо, как известно, финик от пальмы недалеко падает. Ну, и кроме всего прочего, можно было ожидать всяких осложнений и неожиданностей, с которыми непременно столкнулся бы Хайр-эд-Дин, если бы мальчик, оставшись в живых, в один прекрасный день сбежал к испанцам и тем самым дал бы императору повод для вмешательства во внутренние дела Алжира. Только теперь я наконец понял, что Мустафа бен-Накир не случайно отправил меня в крепость: он не хотел, чтобы я мешал осуществлению его жутких замыслов. Я испытывал сочувствие и жалость к маленькому мальчику, который совсем недавно, держась за руку матери, семенил рядом с ней, путаясь в длинных полах роскошного халата. Но ничего уже нельзя было изменить… После этого разговора я покинул дворец и отправился в дом Абу эль-Касима, на улицу торговцев пряностями. Звезды уже мерцали в небе, а мне казалось, будто я возвращаюсь в единственный дом, который есть у меня на земле. Люди бодрствовали, все еще оставаясь на крышах домов, я слышал смех, пение и веселую музыку. У меня было легко на сердце, и я был растроган до слез, когда, переступая порог дома, громко возвестил о своем возвращении. Навстречу мне выбежал Раэль; песик стал ластиться ко мне и лизать мои руки, появившаяся же на пороге Джулия зажгла светильник и забросала меня вопросами: – Это ты, Микаэль? Почему ты один? Где ты пропадал так долго? Что происходит, и где сейчас наш господин Абу? Я боялась, что с вами что-то случилось. В городе все еще неспокойно, и говорят, что вскоре прибудет освободитель. После возвращения домой я нашла в полу огромную дыру и подумала, что грабители ворвались и сюда. Этот приветливый и дружелюбный прием еще больше растрогал меня, и я ответил: – Ничего плохого не случилось и все идет как нельзя лучше. Освободитель прибудет завтра, когда прокричат первые петухи; тогда и тебя ждет нечто неожиданное и весьма приятное. Будем же друзьями, дорогая Джулия, и не скупись на ласки, ибо весна расцветает этой ночью и дома мы совсем одни. Джулия радостно всплеснула руками и восхищенно воскликнула: – Ах, наконец-то, наконец я увижу великого освободителя, который властвует на море! Я не сомневаюсь, что он отблагодарит меня и подарит чудесные драгоценности за то, что я так настойчиво предрекала его приход. Возможно, он даже разрешит мне погадать ему на песке. Я сделаю это с удовольствием, ибо люди утверждают, что борода у него мягкая и цвета спелых каштанов, и он чуточку картавит и немножко заикается, когда говорит, а это так приятно возбуждает… Правда, у него уже есть несколько жен, а мать его сыновей происходит из рода Пророка, но, возможно, ему понравятся мои необычные разноцветные глаза и он захочет оставить меня при себе. От болтовни Джулии я впал в глубокое уныние, а когда попытался привлечь красавицу к себе, обнять и поцеловать ее, девушка поскорее опустила на лицо вуаль, больно наступила мне каблуком на ногу и произнесла: – Ты спятил, Микаэль, если в отсутствие нашего господина смеешь так со мной обращаться! Опомнись! Скажи, откуда у тебя такой прекрасный халат? Если подаришь его мне, я сошью себе новое роскошное платье. И она с необычайной живостью стала мять и ощупывать шелковую ткань. В слабом свете лампы Джулия выглядела настоящей красавицей, и я не смог отказать ей. Правда, неохотно, но я все же позволил ей стащить с меня халат – самую красивую одежду, какая была у меня в жизни. Джулия схватила халат обеими руками, прижалась к нему лицом, глубоко и жадно вдохнула запах мускуса и воскликнула: – Ты в самом деле подаришь мне этот халат, Микаэль? Если ты это сделаешь, я разрешу тебе поцеловать меня разок, а может быть, даже несколько раз, но только без задних мыслей! Ибо я очень страстная, и трудно мне защищать свою честь. Итак, поцелуй меня, если хочешь, однако сначала пообещай, что подаришь мне халат! Она разрешила поцеловать себя в щеку и даже подставила губы, но когда я попытался обнять ее, Джулия стала отбиваться, угрожая, что позовет на помощь наших соседей и вообще устроит скандал. При этом она со всей силы снова наступила мне на ногу своим тонким каблучком. Я не смог удержать Джулию в своих объятиях, и как только она вырвалась из моих рук, сразу же убежала в свой альков, унося с собой мой халат; захлопнув дверь-решетку, она разразилась громким, издевательским хохотом. Полуобнаженный, я стоял под ее дверью, тряс решетку, плакал и умолял Джулию выйти ко мне. Только потом, немного опомнившись, я сообразил, что одежду раба, оставил в касбе и утром, когда придется встречать освободителя, мне нечем будет прикрыть свою наготу. Ночью, ворочаясь без сна на своем холодном ложе, я тешил себя мыслью, что уже следующим утром Джулия станет моей рабыней. И тогда я решил, что она дорого заплатит мне за все страдания, которые я испытал по ее вине. И еще я надеялся, что, может, не совсем безразличен ей, раз она все-таки беспокоилась обо мне и приняла в подарок халат. Мысли эти утомили меня, и я наконец уснул. |
||
|