"Перекресток: недопущенные ошибки" - читать интересную книгу автора (Пузанов Михаил)

Глава 4 "Рассуждения"

1 472 202 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

Природный мир, континент Эльмитар, эльфийское Прибережье, дом Эйвелин.

В этой книге оказалось слишком много глав. Да, слишком много! К тому же сама книга поражала девушку своим занудливо-незатейливым смыслом и неоправданной претензией на авторскую философию. Книга с вытканным золотом единорогом на обложке повествовала о древних днях, первых в череде тысяч, последовавших за изгнанием черной нечисти с просторов материка Эльмитар. Ныне эти земли служили пристанищем для морского народа, варваров (включая вконец «оцивиловавшихся» жителей Иезекиля), а также двух эльфийских народностей.

Автор книги пытался донести до читателя мысль о возможности существования общих корней, связывающих перечисленные народы, о явно магической природе отрицающего всякую магию варварского народа, о вероятной истории морского народа и прочих, абсолютно неинтересных девушке вещах. Вообще, она взяла эту книгу в руки лишь потому, что заметила на обложке единорога — слишком уж большой интерес испытывала златовласая красавица к редким животным, неразрывно связанным с мистической сетью тонких нитей, пронизывающих просторы Природного мира. А девушка умела видеть эти нити: с их помощью она безошибочно определяла направление ветра, силу языка пламени, будущую высоту еще только зарождающейся в океане волны… Нет, физически существующими она бы их не назвала — больше таинственные нити никто из знакомых ей эльфов не наблюдал, но, тем не менее, сама девушка видела мерцающую сеть, не напрягаясь, и даже могла перемещать нити пальцами рук. Эйвелин называла их струнами: на нитях можно было играть, их можно было трогать, но различать на расстоянии пяти-шести шагов уже не удавалось — слишком тонкими казались эти проводники вселенской силы. Разве что самые древние и прочные из них можно заметить издалека.

Это удивительно, но первые семнадцать лет своей жизни она почти не помнила, будто они оказались скрыты плотным туманом. Девушка могла представить родной город, маму, горячо любимого брата, морских странников и само море. Все. На этом список ее детских и подростковых воспоминаний обрывался. Да Эйвелин никогда и не стремилась надежно запечатлеть в памяти Маскар, подаривший ей когда-то временное убежище. Именно временное — так и не иначе юная дева воспринимала родной дом: она не помнила, откуда и как попала в этот мир, каким образом оборвалась ее жизнь в предыдущем, но точно знала, что эта самая прежняя жизнь существует. Все те же нити давали девушке понять, что сила, принявшая для нее вид струн, простирается далеко за пределы маленькой вселенной Природного мира. Речь шла, конечно же, не о иных материках, даже не о звездах на небе: земля, море, небо и звезды — все они являлись частичками этого мира, тогда как нити уходили за их пределы. Смешно, но спроси кто-нибудь Эйвелин, как выглядит этот самый «предел», она бы только в недоумении пожала плечами. Чувствовать что-то — еще не означает представлять, как оно выглядит.

Да к тому же, все эти великолепные истины ничуть не волновали ума юной красавицы — ее не прельщали иные пространства, потому что именно в этом она нашла свое настоящее сокровище и отраду — море. Море, море, море — сколько тайн, секретов, бурных течений и тихих заводей, островков с необычными народами, заброшенных причалов и сундуков с неисчерпаемыми сокровищами хранило оно! И в этом же море жили ее любимые странники: существа, внешне напоминающие гигантских рыб, но поразительно разумные и безупречно доброжелательные в общении с другими разумными.

Помимо неописуемого восхищения для Эйвелин существовала совершенно конкретная причина любить морских странников: три года назад милые друзья спасли ей жизнь, не больше, ни меньше. Вот тот день она запомнить сумела. Семнадцатилетняя Эйвелин, по обыкновению, отправилась тогда на берег моря. Сегодня она хотела опробовать на воде новый парусник, созданием которых девушка увлекалась на протяжении последних семи лет своей жизни. Этот кораблик существенно отличался от всех предыдущих ее творений, ведь на нем было установлено две мачты с парусами, в отличие от прежних, одномачтовых, яхточек. Чтобы изготовить эти новшества, Эйвелин пришлось полдня искать на улицах города (а за его пределы выйти она не могла — отец предупреждал стражу у ворот о неуемной любви дочери к праздному шатанию вне пределов видимости родителей и брата) подходящую древесину. В конце концов, на одной из немногочисленных свалок Эви вытянула из кучи мусора слегка подгнившее полено — по всей видимости, когда-то этот обрубок был высоким раскидистым фрельмом, но ныне деревяшка тихо завершала свой век в компании таких же ненужных жителям города вещей. Можно сказать, что в лице Эйвелин полено обрело друга, потому что девушка смогла сделать судьбу деревяшки не столь грустной. Как бы смешно это ни звучало, она ощущала жизнь даже в давно срубленном дереве, а где видишь жизнь — там наблюдаешь и определенную судьбу, пройденный путь, историю создания.

Дальше наступила очередь парусов. С этой задачкой сообразительная девушка справилась гораздо проще: всего и делов — выпросить у мамы кусок подходящей ткани. Так как шелка и парусины у Ариды хранилось немало (женщина часто шила на заказ одежду для жителей Маскара, и эти материалы здесь никогда не выходили из моды), а упрашивать людей поделиться необходимыми вещами девушка умела в совершенстве. На создание парусов у Эйвелин не ушло и дня. Над мачтами пришлось трудиться существенно дольше: сначала отколоть от массивной деревяшки два в меру тонких прута, а потом еще и хорошенько просмолить их — на это ушло полнедели. Однако результат стоил того: суденышко приобрело вид настоящего корабля, какими их рисуют на картинках в старых книжках.

Эви запомнила, что в дни создания корабля ее голову посетило немало интересных вопросов: например, почему на материке почти никто не занимается мореходством? Отчего в Южном море никогда не появлялось и самого захудалого паруса? Много ли народов живет за пределами Иезекиля? Есть ли среди них эльфийские народы или они живут только в пределах этого континента? Правда, отец Эйвелин отрицал само отличие эльфийских племен от иных, утверждая, что это просто "порченые люди". Но девушка своим чудесным зрением различала множество струн, пронзающих земли материка восточнее империи, когда пыталась представить их в воображении, потому она прекрасно понимала, что эльфы — куда более загадочные и интересные существа, нежели полагает отец. Он называл их «порчеными», Эйвелин про себя решила, что не будет делать выводов, пока не увидит воочию хотя бы одного живого эльфа. Эви достаточно было единожды посмотреть на любое живое существо, чтобы понять, каким образом оно связано с паутиной нитей, пронизывающей воздух мира. А увидев связь, прочувствовав звучание струн в месте соприкосновения тела существа с тонкой сетью, она могла с определенностью сказать: кто порченый, а кто — нет. По крайней мере, отец ей не нравился: он производил впечатление чернильного пятна, марающего изумительной чистоты нити.

И вот юная мечтательница вышла к берегу с парусником в руках. Надежды оправдались: ветер мгновенно наполнил паруса корабля силой и погнал его по гребешкам мелких волн, наполнивших в этот час море. Она так увлеклась фантастическим зрелищем, настолько глубоко погрузилась в наблюдение силовых нитей, направляющих ветер и волны, что ничего больше вокруг себя не замечала. И в результате очнулась и отвела взгляд от кораблика, давным-давно скрывшегося в морской дали, но все еще порождающего мелкую рябь невидимых струн, лишь в тот момент, когда сама оказалась по горло в воде. Она пришла на берег в час прилива, притом особенно сильного. Удивительно, что Эви его не заметила: стоило отвлечься от ритмично подрагивающих струн, и сила волн обрела над ней реальную власть.

Вода опрокинула девушку и понесла в открытое море: сопротивляться течению оказалось просто бесполезно — любой гребок против волн вода расценивала как насмешку и лишь удваивала скорость, с которой тащила девушку в неизвестность. Эйвелин попыталась было ухватится за струны вновь, но эти манипуляции требовали хотя бы минимальной сосредоточенности, а когда у тебя голова ежесекундно ныряет под воду и ноги не чуют опоры, нелепо думать о какой-то там концентрации. Девушка плакала, кричала, пыталась плыть — ничего не помогало, только ветер тихонько напевал над ее головой свою песню, обычно красивую, но теперь жуткую и зловещую.

Глоток. Соленая вода забивается в ноздри. Мешает дышать. Погружаешься — вода давит на уши, возникает какой-то шум. Голова — в тисках. Виски ломит. Вода холодная-прехолодная, как кусочки льда. Кричишь — а не слышно, пытаешься двигаться — будто стоишь. Ты — стоишь, а тело несется. Несоответствие. Неправильно. Ноги рассекает острая галька — ее несет вслед потоком. И свет — сквозь воду, зеленый. А еще — неуместная мысль: под водой струны тоже есть!

Трудно передать ощущения тонущего человека, когда сидишь под кроной раскидистого дома-дерева. Но Эйвелин честно попыталась вспомнить… Вот только что стояла на берегу, чувствовала мягкий песок под ногами, время шло медленно и степенно, ветер оставался тихим и дружелюбным, вода едва плескалась под ногами. И вот — каждую секунду случается два десятка новых событий, шум ветра доносится как через глухую стену, а такая с виду дружелюбная вода заливает нос и рот, мешая дышать. Ну чем она умудрилась обозлить природу? Девушка с таким трепетом и нежностью относилась к животным, растениям и морю Природного мира! В самой страшной фантазии она и помыслить не могла, что однажды мир решит поиграть с ней, как с тряпичной куклой!

И все же… Струны под водой, над водой, в небесах, уходящие в землю и проходящие через людей… Они везде и всегда оставались неизменными: одинаково величественными, тонкими и безупречно музыкальными. Такие — не фальшивят и не всякому музыканту открываются!

В тот раз ей все-таки повезло. Спасение к Эйвелин пришло, хотя на такое везение она вовсе не рассчитывала. Девушка уже прекратила попытки вынырнуть и лишь старалась как можно дольше не раскрывать рта — не пытаться вдохнуть. Из последних сил она надеялась, что удастся дотянуться до струн, ухватиться за них, как за веревки, и, подтянувшись, выбраться на поверхность моря. К сожалению, девушка оказалась слишком молодой и неопытной, чтобы так легко манипулировать стихийными силами: она лишь оттягивала неизбежное. А море смеялось над ней и продолжало играть с телом Эви, то подбрасывая его над водой, то погружая в глубину.

И вот нежданно в ее неумолимо приближающуюся к завершению жизнь ворвались пятеро морских существ: кожа спасителей отливала в морской воде начищенной сталью, а по цвету напоминала серые платья, из тех, что шила мать девушки специально для старейшин города. Тот самый, уникальный оттенок серого, который на первый взгляд не отличить от глубоководного зеленого, и лишь при свете солнца становится ясно, что перед тобой серебристое полотно. Существа передвигались в воде с помощью гибких и хлестких хвостов и двух изящных плавников, слегка напоминающих миниатюрные крылья. И еще одна странная деталь: нити перед ними расступались, образуя коридор, изрядно ускоряющий движение странников. Удивительно, Эйвелин никогда бы не подумала, что своей необъяснимой скоростью передвижения в воде эти создания обязаны не только строению тела, но и магии! Впрочем, она не была до конца уверена, что нити связаны с магией — они, кажется, стояли над ней, превосходили даже не на порядок. И опять же, Эйвелин никогда бы не смогла объяснить, почему так считает, просто это казалось правильным. Хотя, быть может, дело в их чистоте и пугающей вездесущности…

Удивительные создания подхватили обессилившую девушку и понесли куда-то на восток. Впрочем, направление она определила приблизительно, просто по давней привычке наблюдать за положением струн. На востоке они всегда приобретали пурпурный оттенок, тогда как северное направление радовало глаз глубоким синим цветом, западное — насыщенным зеленым, а южное — алым. Чтобы Эйвелин могла дышать, странники поднялись к самой поверхности моря: так, что их спины поблескивали сталью под солнечными лучами. И на одной из этих спин лежала Эви, едва держась за скользкий спинной плавник слабеющими пальцами…

И вот она здесь. Уже пять лет здесь — в землях эльфийского Прибережья. Это место оказалось совершенно особенным, даже по меркам эльфов. Люди привыкли считать перворожденных единым народом, и такое восприятие встречается отнюдь не редко. Трудно, наверное, глубоко судить о народе, к которому не принадлежишь. А уж памятуя о привычной людям небрежности в таких вопросах — и вовсе удивляться нечему! Но собственную народность обладающий разумом почти всегда дробит на составные части, руководствуясь каким-то признаком: для одних разделительной чертой служит кровь, где-то эту роль выполняет сословная принадлежность. Эльфийский народ руководствовался менее жестким принципом: личными предпочтениями, хотя, кажется, существовали и внешние отличия. Тем не менее, Эйвелин уже не раз наблюдала случаи, когда лунных эльфов, живущих среди прибережцев и повторяющих их отношение к жизни, называли морскими.

Вообще, среди перворожденных существовало три основных народности, не учитывая различные варианты их смешения. Ночные, или, как их чаще называли, лунные эльфы слыли хранителями тайн и проводниками разумных существ: жизнь они посвящали познанию невесомых связей и закономерностей мира, исследованиям его загадок, поиску ответов на сокровенные вопросы, хранению этих неповторимых и важных знаний, а еще — всегда приходили на помощь необычным представителям иных народов, причастным к таинствам магии и души. Внешне сумеречные (менее распространенное название этой эльфийской народности) мало чем отличались от людей, даже по цвету глаз — чаще всего Эви встречала серо- и кареглазых. Но лунные эльфы, в отличие от людей, предпочитали черные или серые глухие одежды, особенно мантии, и еще отличались поразительной молчаливостью и отстраненностью.

Хозяйка Прибережья Элизар как-то рассказывала Эйвелин, что вызвано такое поведение не глубоким погружением в собственные думы, а привычной для лунников недоверчивостью, временами переходящей в откровенную подозрительность. "Разум сыграл с ними злую шутку: из тысяч вариантов отношения к собеседнику и оценки его искренности, лунники предпочитают выбирать худший — на всякий случай, если ошибешься — не страшно. С их точки зрения, конечно. По-моему, они какие-то душевно однобокие: избирая разум, теряют всякую эмоциональность и чувствительность — слепые дети, да и только. Хотя, признаться, интуиция у них — ни с чьей не сравнится, но доверия ее подсказки, сама видишь, не прибавляют". Разговор этот зашел после того, как Прибережье посетили по каким-то своим делам двое лунников: Эйвелин кинулась к ним со всех ног, когда заметила вокруг путников громадный клубок туго переплетенных струн, но те лишь вежливо поздоровались и прошли мимо девушки. Учитывая, что недалекие, по сравнению с лунниками, прибережцы все как один ходили за Эйвелин хвостом, словно зачарованные, такое отношение чрезвычайно обидело юную красавицу. Хорошо хоть Элизар краем глаза отметила надутую мину девушки и вовремя рассказала ей о неприятных особенностях характера лунников, а то бы так и растила в душе обиду против сумеречных.

Земли лунников простирались от северной оконечности восточной трети континента до границы с территорией морских эльфов, среди которых жила ныне Эйвелин. Прибережцы, в отличие от лунников, отличались от людей именно внешне, будучи очень близкими по характеру. Как правило, высокие, с королевской осанкой, пронзительно-голубыми глазами и почти белыми, длинными и прямыми волосами. А особое внимание стороннего наблюдателя привлекали, конечно, чуткие заостренные уши, которыми те же лунники похвастаться не могли.

О третьей народности Эйвелин только слышала, не имея шанса увидеть хоть одного рассветного эльфа воочию. Элизар говорила, что те в нынешние времена они не покидают своего леса на западе Карабада — второго гигантского материка Природного мира. По рассказам хозяйки выходило, что рассветные эльфы, как и лунные, почти не отличаются от людей, но все же существует одна характерная черта, свойственная большинству перворожденных этой народности: изумрудно-зеленые глаза. Да, встречались и голубоглазые, но куда реже, а уж серо- и кареглазых можно было по пальцам пересчитать. Больше "особых примет" не существовало. Как правило, среднего роста или низкорослые, зато очень ловкие: вошедшие в присказку, как исключительно эльфийское оружие, длинный лук и тонкий одноручный меч, использовали именно рассветники. Прибережцы, кажется, вовсе оружия не носили, а лунники пользовались либо магией, либо тяжелыми двуручными мечами, одним своим видом отбивающими всякую охоту с ними воевать. Эльфы рассвета, по рассказам Элизар, несмотря на свои фантастические воинские умения, отличались миролюбием и доброжелательностью. Одежду носили, ничем не отличимую от людской: те же рубашки, туники, платья и камзолы самых разных цветов. Да и разговаривали они между собой на привычном человеческому слуху языке, тогда как лунники и прибережцы общались промеж себя одни — на певучем, другие — на ломанном, изобилующем взрывными звуками наречии. Впрочем, справедливости ради надо сказать, разнообразными человеческими языками они также владели в совершенстве.

Элизар никогда не утверждала, что знает что-то о рассветниках наверняка, замолкая всякий раз, как Эйвелин начинала задавать более глубокие вопросы. Даже не так, лицо хозяйки Прибережья будто покрывалось дымкой рассеянности и тревоги, и она старалась скорее перевести разговор на иную тему. У девушки сложилось неприятное впечатление, что Элизар скрывает от нее что-то важное, но, быть может, это важное казалось хозяйке глубоко личным, чтобы рассказывать о нем "первой встречной".

В любом случае, эльфы совсем не такие кровожадные и лютые, как их любили изображать среди варваров севера, и не такие коварные и всесильные, каковыми считали их жители Маскара. Опять же, по словам Элизар, морские эльфы некогда умели строить корабли и управлять ими, однако в плаванье последнюю тысячу лет пускались немногие: как правило, останавливали их привязанность к Прибережью либо банальное отсутствие корабельной команды. Естественно, сорвиголовы, готовые отправиться на поиски приключений, находились, но их на протяжении веков оставалось слишком мало и, кроме того, они никак не могли поделить между собой обязанности на корабле. Ругались, как дети, пытаясь разделить шкуру не убитого куцехара. Да и сами корабли они строили тоже только в своих головах — их больше заботило будущее, а настоящему они уделяли ничтожно мало внимания. Но и будущее представлялось им в дымке иллюзорных фантазий, чего Эйвелин понять не могла. Строить воздушные замки она, конечно, тоже любила, но не до такой же степени, чтобы в них жить, ничем более не интересуясь! Видимо, чрезмерно долгая жизнь наложила на народ свой отпечаток.

Эви тонкости природы прибережцев не трогали — она к их роду не принадлежала (по крайней мере, глаза у нее все еще оставались оливково-зеленого цвета с карим ободком вокруг зрачка), и жила она настоящим моментом, в котором она планировала заняться-таки строительством небольшого судна, благо помощников тогда появилось бы хоть отбавляй. Некоторые эльфы до безумия любили новшества и незнакомые доселе занятия, если к ним кто-то приступал первым. Главное — чтобы этот кто-то постоянно напоминал и объяснял им, чем и зачем они занимаются, иначе дело никогда не было бы доведено до конца. Морские эльфы — натуры легко отвлекающиеся.

Пять лет назад этот народ казался влюбленной в море девушке совершенно непонятным и до крайности интересным. Они поначалу, вроде бы, даже и внимания на ее появление не обратили — сказывалась привычка ничему не удивляться и рассеянность, свойственная местным перворожденным. Однако правительница морских эльфов — та самая Элизар Уриане — проявила к незнакомке куда больше внимания, чем все ее подданные вместе взятые.

Теперь Эйвелин с трудом могла бы подобрать слово, определяющее отношение Элизар к ней: поначалу Эви казалась, что правительница испытывает к ней плохо скрытое недоверие и презрение. Но подробно изучив за пять лет рисунок тонких струн Прибережья и прочувствовав всю глубину привязанности перворожденных к этой загадочной паутине, Эйвелин поняла, что хозяйка просто опасается за спокойствие и равновесие, царящее в прибрежных землях. По всей видимости, некогда ей пришлось приложить немало сил, чтобы их обеспечить, потому теперь Элизар с легким опасением относилась к изыскам деятельной натуры Эви.

Конечно, самой девушке такое отношение казалось странным: она не представляла себе, как можно, обладая бессмертием и понимая все скуку, скрытую в привязанности к спокойствию, поддерживать столь вялое и безсобытийное течение времени. Однако, отстраняясь от чисто человеческого мышления, Эйвелин тут же приходила к мысли, что и в человеческом стиле жизни, и в эльфийском все зависит от привычки. Эльфы, наверное, всегда жили так: наслаждаясь своим необъятным будущим и собственными мыслями, они почти не "соприкасались с землей", не тяготились проблемами добычи пропитания и очень редко вступали в войну с кем-либо. Люди, и особенно варварские племена, — их полная противоположность: воинственные, агрессивные, живущие всего лишь сотню лет — как тут привыкнешь к покою и размеренности бытия?!

Мечты же самой Эйвелин и ее стремления оказались и вовсе третьим взглядом на мир, резко отличающимся от точки зрения людей и эльфов: она видела мир, где нашлось бы вдоволь места лишь для необъятного моря и новых впечатлений, а еще — людей, разделяющих ее мечты.

1 498 207 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

2006 год Н. Э. по Григорианскому календарю.

Мир Перекресток.

"Из дневников неслучайного Попутчика"

Пружина стремительно раскручивается. Все последние дни меня не покидает ощущение, что внешнее спокойствие, царившее ранее в воздухе, — всего лишь следствие такого вот сосредоточенного наматывания крепкой стальной пружины на ось мира. Пружина накопившихся споров, ссор, противоречий, конфликтов, старых долгов, обид, философий, идей, наций, культур, языков, мировоззрений… Интересно, как выглядит ось, способная это выдержать? Как бы то ни было, теперь ощущение сменилось — пружина выстрелила, причем стремительно. Возможно, это отразится только в незаметных (или, напротив, заметных) колебаниях воздуха, быть может, во снах, вроде сегодняшнего, когда я увидел две луны на небе: еле заметный серп и полная луна. И что самое жуткое — две луны имел этот мир, не какой-то там еще. Наслаивающиеся друг на друга, многообещающе и зловеще «подмигивающие». А потом — в реальности… Интуиция подсказывает, что рано или поздно это все равно случится — слишком много невысказанного накопилось за душами людей. Интуиция…

Я чаще стал опираться на интуицию. Когда-то, года два-три назад, мне казалось, что интуиция — всего лишь продолжение работы разума, происходящее на более тонком и незаметном уровне. Теперь это мнение пришлось изменить: интуиция, совершенно явно, имеет с разумом мало общего. Если считать разум и чувства — компонентами души, то приходится признать, что всего таких компонентов три. К последнему, видимо, и относятся всевозможные экстрасенсорные способности вкупе с интуицией, о которых в последние дни на удивление часто стали говорить, особенно по осточертевшему телевидению, но каждый раз — до боли однобоко и топорно.

И все равно, направление движения от этого не стало более ясным. Что правильно? Что ложно? Что верно и что неверно? Чего ждать, а на что — забить? В чем больше силы: в материи или в идеях? Что требует больше внимания и заботы: мысли или объективная жизнь?

А ведь бытует такое мнение, что духовное совершенствование — единственно важное дело в жизни. Параллельно существует и иная позиция, "кричащая во все горло" о том, что кусок хлеба с маслом — истинный смысл жизни для любого человека, потому как после смерти существования нет. Обе теории, воистину, стоящие одна другой, для меня были и остаются смешными. Первая позиция не устраивает, потому что превращает человека в безумца, фанатика, не способного жить среди других людей и вообще жить. Оставаясь отшельником, разве что-то в мире изменишь с помощью своих духовных изысканий? Да и другим людям ты этим не поможешь. Кроме того, как же любовь? Как же то неповторимое наслаждение, которое испытываешь, изучая с любимым человеком каждую новую идею, мечту, концепцию или какой-то реальный случай? Нет, духовный аскетизм — это просто форма сумасшествия.

С другой стороны, когда материальное становится единственно важным и нужным — в этот момент душа человека растворяется в вещах, растекается по ним серой лужей, из которой смотрят два непередаваемо грустных глаза. Нелепо.

Вот также и с вечной троицей: интуицией, разумом и чувствами. Где-то можно воспользоваться одним инструментом, а в чем-то не обойтись без иных. Еще удобнее использовать все три поочередно, в более сложном варианте — одновременно, по ходу дела ликвидируя последствия наложения. Каким-то все более и более сложным способом сохраняя равновесие внутри себя самого… В конце концов, должна же душа быть целостной, а не лежать тремя отдельными кусками на разных блюдах! Выходит этакий кадуцей: черная и белая змеи разума, обвивающие древко интуиции, и увенчанные крыльями чувства.

А ведь это мысль. Идея полной гармонии, основанная на том, что каждый элемент с чем-то справляется лучше, а в иные дела — не лезет. Идея кадуцея в том и состоит, что две змеи, обвивающие его ось, и крылья — не взаимоисключают друг друга, а составляют единство. Между ними нет и быть не может никакого противоборства. Более того, друг без друга они — калеки. То что людям кажется противоположностями, для ученых древности — всего лишь разные возможные проявления одних и тех же сил, используемые в зависимости от условий. Иногда становится смешно или грустно, когда кричат о необходимости истребления тьмы, о нашествии хаоса, о противостоянии между добром и злом, о противостоящей свету смерти. Никакие силы в реальности между собой не сталкиваются, а вот сражаются и истребляют друг друга всеми доступными способами люди, использующие оппозиции как прикрытие.

Что ж, если кадуцей — это равновесие, то в нашем мире он развалился на части. И каждый ухватил себе столько, сколько смог унести. Остается тупо депрессировать в ожидании последствий "духовного и культурного развития" народов Земли…

1 472 202 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

Природный мир, континент Эльмитар, эльфийское Прибережье, дом Элизар Уриане.

Элизар Уриане никогда не претендовала на роль заботливой и доброй красавицы-эльфийки. Более того, ее с трудом можно было назвать эльфом. Да, глаза правительницы Прибережья блистали цветом ясного дня и при этом всегда оставались кристально-прозрачными. Но заглянув в них, собеседник неизменно натыкался на ледяную стену, которая отгораживала эльфу от окружающего мира и его обитателей. Ее не занимало беззаботное течение времени, раздражали спокойствие и сама необходимость ради подданных это спокойствие поддерживать. Она не была милосердной, милой, ласковой или, тем более, любящей. Но лишь потому, что катастрофически устала от этих вещей, да к тому же была вынуждена оставаться холодной, словно лед.

И все же, несмотря на всю свою строгость и высокомерие, Элизар не могла отрицать, что Эйвелин оставляла в ее сердце какой-то особый след. При каждой встрече, при любом разговоре Уриане чувствовала, как ломаются напластования льда на сердце, и это пробуждало в ней смутную тревогу. Элизар боялась, что однажды сердце окончательно растает, и тогда — все вернется… И это представлялось ей самым страшным, что может случиться, потому что забвение казалось госпоже куда более милосердным выбором, нежели воспоминания о событиях, произошедших в Природном мире более сотни тысяч лет назад.

В силу этих причин общение с Эйвелин превратилось для заледеневшего сердца Элизар в тяжелое испытание, однако обращаться с девушкой жестоко или прогнать ее правительница не могла. Просто рука бы не поднялась — настолько ослепляющее чистой, сияющей и нежной казалась ей душа молодой девушки. Как могло такое неземное, небесное создание родится среди варваров — этого Уриане понять не могла, разум раз за разом заходил в тупик, не способный отыскать и самого невероятного варианта. Элизар не могла даже запретить Эйвелин нарушать образцовый покой, установленный правительницей среди эльфов Прибережья сразу после победоносного изгнания черной нечисти. Даже до сравнительно недавнего темного всплеска хозяйка морских эльфов пыталась «поселить» на своих землях атмосферу тихой благодати, а уж после расстаралась в полную силу.

Мечты девушки вызывали у Элизар горькую усмешку. Море уже многие сотни тысячелетий ласкало берега континентов Природного мира, однако какое это имело значение? Просто вода, не более того. "Смертные чрезвычайно романтичны", — рассуждала она, — "можно даже сказать, болезненно романтичны. Они живут всего лишь сотню лет, потому и не способны понять, что настоящую ценность представляет размеренное течение жизни". Однако самым грустным в этой логической схеме оставалось то, что душа Элизар после таких слов презрительно отворачивалась от собственной хозяйки, погружаясь куда-то вглубь тела. А виноват во всем проклятый лед на сердце, который так и не растаял. Элизар и сама не смогла бы вспомнить, какие именно ужасные события прошлого заставили ее намертво блокировать память и ощущения, но одно она знала точно — произошедшее едва не разорвало ей душу на куски. Потому и ледяной занавес на сердце — особо сложное магическое умение, позволяющее имитировать эффект смерти: остаешься жить, но совершенно ничего не можешь вспомнить из "прошлой жизни". Элизар боялась только одного: иногда разумные существа вспоминали свои прошлые жизни… Эйвелин своим душевным теплом и жизнерадостностью, не осознавая и не желая того, приблизила Уриане к страшному обрыву.

Иногда, но совсем не часто, Элизар искренне начинала скучать по временам, когда множество черных теней "со звериным оскалом" бродили по континенту, наводя ужас на местных обитателей. Уж это-то время относилось к ее «нынешней» жизни! Что-то странное творилось с умершими в пределах Эльмитара: будь из них хоть кто-то чуть злее шакала, умерев, он тут же обращался в такое вот ходячее пугало. И ладно бы просто пугало, но эти твари открыто нападали на людей, которые после встречи с чернющим «мертвяком» чаще всего сами вскорости умирали. Причем без всякой видимой причины — просто однажды во сне сердце переставало биться. Тело человека при этом практически никогда не удавалось похоронить: на второй-третий день оно пропадало. Сама Элизар в те дни упорно задавалась вопросом: что происходит с непогребенными? Вроде бы живых скелетов в округе она не встречала, тем не менее, такое положение дел ее очень тревожило.

Тайна открылась позднее, перед памятной «битвой», когда эльфы не смогли более терпеть глумления над отдаленными родичами и решили отогнать умертвия от живых людей. В те дни Элизар еще поддерживала тесные дружеские отношения с лунными эльфами, и те рассказали ей о северных долинах, заполненных каменными завалами, которые при большом желании можно было принять за гробницы. Тогда Элизар еще не сторонилась долгих странствий и небольших приключений, потому завалы ее живо заинтересовали, да и желающих сопровождать эльфийку нашлось немало.

Бедой ли обернулся тот поход? Пожалуй, «да» — это самый мягкий ответ. Элизар до сих пор трясло от страха, когда она вспоминала, чем окончилась для ее отряда рискованная экспедиция. Завалы действительно оказались гробницами, причем, обжитыми гробницами… И именно там она поняла, что умертвия — далеко не стихийно возникшая в пределах континента необычайность.

Как выяснилось впоследствии, северо-восток континента и по сей день "вплотную примыкал" к незримой стене, существующей на границе междумирья. А именно там, во владениях смерти, встречались иногда такие вот непонятные твари: не то живые, не то мертвые. Бездушные, бестелесные, обладающие одним только духом, лишь жуткой нематериальной мощью. Тени, так, пожалуй, назвала бы их сама Элизар. Каким-то образом некоторые из них сумели подчинить себе материю и воплотится в человекоподобном обличии на северо-востоке материка, окружив себя такими же вольными духами, но без тел. Отличительной чертой созданий, пришедших из-за грани, оказалась эта самая поразительная бездушность и, как следствие, полное отсутствие каких-либо чувств или, тем более, морали. А вот разум, как ни странно, был. Странный, ничем не ограниченный, холодный разум существ, видящих цель, но не считающих чужие жизни и жизнь как таковую препятствием на пути к ней. Им нужна была материя, чтобы наделить телами как можно большее число себе подобных: как некротическая зараза, расползлись они по всему северу континента, оставаясь незаметными для большинства эльфийских и людских сообществ. Варваров же в те дни и вовсе в природе не существовало: их история началась на сотню лет позднее, и рассказывать ее в двух словах — глупо.

И вот, едва осознав вторжение эльфов, эти твари обрушили на них всю свою странную и страшную силу. Они буквально прогрызли невидимую стену, порвали трехмерную структуру небольшого участка мира и впустили пустоту, более чем смертельно опасную для любого существа, наделенного душой. Для Элизар осталось неизвестным, существует ли особый мир, наполненный пустотой, или виноват во вторжении междумир и его владыка, не уследивший за странными существами, но умертвия, определенно, пришли из глубины, лежащий в стороне от гармоничного небытия. Около двадцати тысяч лет назад Уриане представилась возможность наблюдать созданий, способных обитать в пространстве небытия и воплощающихся после этого в реальности: странные, несколько отстраненные, иногда жуткие и чем-то, несомненно, похожие на нынешних «теней», но не бездушные — не пустые внутри! А эти — чистейшая пустота…

Разрушение ткани мира тенями обернулось большой бедой. Щели в пространстве не имели в принципе никакого конкретного вида. Более всего они напоминали чернильные пятна, расползающиеся по воздуху. Позади и впереди этих пятен был все тот же воздух, но сами они как-будто не существовали либо же были заполнены пустотой. И эти трещины пугали даже больше, нежели сами тени.

Как выяснилось, малейшее соприкосновение с пятнами становилось смертельным даже для перворожденных. Вернее, более чем смертельным: войдя в контакт с пятном, любая материя стиралась из существующего мира, обращалась в пустоту, из которой и состояли разорванные участки. Самое жуткое, в момент соприкосновения эльфа с пустотой, он гас на всех планах: не оставалось тени мышления, эмоционального отклика, даже образа погибшего. Уриане до сих пор боялась даже подумать, что это могло свидетельствовать о смерти души существа…

Мертвецы «прогрызали» все больше и больше дыр на пути эльфов: вскоре пятна начали попадаться под ногами, прямо над головой в момент прыжка, а иногда вокруг отряда спиралью взвивалась целая лента пятен, постепенно охватывая все пространство вокруг, превращая клочок земли, на котором ютились эльфы, в самый центр водоворота. Из двух дюжин смельчаков в земли лунных эльфов вернулись лишь семеро во главе с чудом уцелевшей Элизар.

Тогда-то она впервые и встретила герцога Астрона. Лунные эльфы никогда не имели полновластного правителя: они жили каждый сам по себе, некоторые из них оставались добровольными отшельниками, другие образовывали общины. Впрочем, номинальную герцогскую роль выполняла Катрис Вильфарис, но и она скорее не управляла, а просто старалась находиться в курсе происходящего. Все лунные были поглощены изучением действующих в Природном мире сил, внутренней энергии деревьев и трав, которая наделяла простые растения каким-то своим, непонятным даже эльфам, видом разума.

А вот таинственный Астрон действительно направлял всех и вся в этих землях: он не был повелителем, оставаясь скорее всеобщим учителем. Не существовало такой силы, которую он не мог бы хоть частично осмыслить, не встречалось такого противоречия, которого он не смог бы, пусть временно, но примирить. Выслушав испуганную до слез Элизар, он только пожал плечами, отметив неправильность самого существования таких теней. И еще, с особым нажимом, он старался внушить Элизар, что виденные ею тени, определенно, неоднородны. По крайней мере, сам Астрон был совершенно уверен в том, что лишь бестелесные и бездушные, более всего испугавшие ее, духи являются «неправильными», а остальные — тени из междумира и небытия, которые неким образом попали под контроль «пустых» существ. Еще он задумчиво говорил что-то о повторении истории, но смысла его последних слов хозяйка Прибережья не поняла, а сам герцог не торопился прояснять их, как-то по-особенному заботливо и одновременно грустно смотря на Элизар. Астрон согласился с тем, что нападающие на людей и уничтожающие эльфов мертвецы представляли определенную опасность, но резко оборвал ее, когда Уриане попыталась убедить его уничтожить это явление любыми силами и рассеять поднявших мятеж духов:

— Зарья, послушай, это не разумно. Они не обладают душой в нашем понимании, следовательно, существуют в какой-то иной системе координат и сил. Да, признаю, довольно необычна сама возможность духа существовать и мыслить без влияния души, но это только доказывает, что мы еще не познали всех возможностей чистого разума. А вернее, забыли многие из них, утратили знания. В любом случае, уничтожить странный народ сейчас все равно, что истребить любую иную расу разумных существ за вину единиц. То, что они настроены агрессивно, еще ничего не значит — вполне возможно, что их просто натравливают на нас. В конечном счете, если бы эти «пустые» духи от натуры своей жили только разрушением живого мира, и не существовало ничего удерживающего их, они бы вторглись гораздо раньше — возможностей было хоть отбавляй. Значит, случилось нечто, что заставило их напасть. Жаль, что ситуацию не прояснишь с помощью разговора — судя по твоему рассказу, они не настроены общаться, но их истребление может привести к страшным последствиям в будущем. Разумнее, мне кажется, их изгнание либо изоляция.

Спорить с Астроном оказалось делом бессмысленным — однажды сделанные выводы он менял только по своей воле, плохо поддаваясь чужим уверениям и, уж тем более, истерикам. В невнимательности к словам собеседника обвинить герцога невозможно, но все услышанное он явно еще сотню раз переосмыслял и пропускал через свою схему представлений о реальности. Он признавал возможность существования разума там, где мышление никто больше обнаружить не мог. Астрон настаивал на том, что разумным может быть все, что существует, в том числе и пустота. Проще говоря, он признавал право на разум решительно всех составляющих вселенных и пространства между ними. Для Элизар такие мысли оставались ни более ни менее безумием.

— Эти твари уничтожают людей и эльфов! Герцог, опомнись! Они плодятся с сумасшедшей скоростью и рвут ткань между мирами, как будто это сгнившая простыня! Они же просто истребят нас! И некому будет с ними обсуждать, с чего вдруг они напали.

— Поэтому их необходимо остановить и дать возможность удовлетворять свои потребности в материи каким-то иным, мирным путем. Либо, хотя это будет куда более печальным и менее благородным поступком, их необходимо изгнать на континент, народ которого окажется способен справиться с атаками таких умертвий. Пожалуй, я могу согласиться с тобой в том, что они не имеют права прогонять души из собственных тел, заботливо выращенных и воспитанных тел, между прочим. И уж тем более, нельзя позволить им и дальше уничтожать души, хотя в возможность подобного я не верю. Вполне вероятно, что они создают временную аномалию, отбрасывающую душу существа в отдаленное пространство — таким образом, все отпечатки тоже стираются. Когда-то наблюдал подобное, очень давно и не в этом мире… Весьма любопытно.

Думаю, достаточным будет загнать их в большую гробницу и наложить мощные охранные плетения на ее стены и вход. Если найдется народ, который ее взломает, этому народу и придется справляться с умертвиями, однако такое бедствие станет разумной компенсацией за пробуждение потусторонней силы. Естественно, заклятия должны быть достаточно сложны, чтобы их смог преодолеть лишь обладающий особым знанием и талантами чародей, в крайнем случае, маг-ритуалист… Пожалуй, ими я займусь самостоятельно. Тебе же, Зарья, рекомендую до поры до времени просто не трогать умертвия и вообще держаться от них подальше.

Дальнейшее — уже история. Тени пустоты, как подозревала Элизар и достоверно знал сам Астрон, боялись огня. Причем, если пришедшие из междумира его просто сторонились и шипели, то бездушные спешили раствориться в воздухе при малейшей вспышке. С помощью мощного, обладающего многомерной структурой пламени их загнали в одну из наиболее крупных и массивных гробниц, после чего мудрый эльф запечатал ворота «храма» и наложил соответствующие ограничения на них.

Все эти сведения прокручивались сейчас в голове Элизар без естественного эмоционального сопровождения — ей казалось, что нашествие случилось чрезвычайно давно, хотя, обычно, тысяча лет для эльфа — как прошлый год.

А вот Астрон так и остался непревзойденной загадкой. Элизар прекрасно понимала, что этот эльф (и вообще, эльф ли, ведь глаза его слишком часто меняли цвет, а это служило отличительной чертой бродяг между мирами) понимает многие тайны смерти, большинство загадок этого мира и еще черт знает сколько — иных миров. И вообще, Астрон, несмотря на вечную молодость, из-за которой его поголовно и причисляли к эльфийскому народу, с самого его появления в пределах восточных земель производил впечатление глубокого старика с молодыми глазами, обладающего притом совершенно детской непринужденностью и болтливостью. Конечно, именно разговорчивость больше всего разубеждала Элизар в его «лунно-эльфийском» происхождении. Да и мудрость Астрона таилась глубже, чем его новых друзей.

И еще один, пожалуй, самый важный штрих: никто в эльфийских землях не имел ни малейшего представления, откуда он появился. Просто однажды перворожденные заметили в своих лесах странника с посохом и тяжелым волнистым мечом на поясе, который внимательно осматривал деревья и кусты. Он мгновенно заметил наблюдателей и, назвав свое имя, попросил пристанища у эльфийских племен. И еще, по рассказам Каффа, одного из встретивших странника лунников, с улыбкой на губах герцог произнес в качестве приветствия непонятную фразу: "Саддон к'хара, Вольные".

1 498 207 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

2006 год Н. Э. по Григорианскому календарю.

Мир Перекресток.

"Из дневников неслучайного Попутчика"

До сих пор не могу уловить, в какой момент ты перестаешь писать книгу, и она сама начинает создавать все новые и новые страницы? Ты можешь что-то менять и перестраивать, но шлифуешь при этом то, что уже живет и существует без твоего вмешательства. Ты становишься своеобразным наблюдателем с правом менять, но без права разрушить.

Думаю, книга похожа на ребенка: она еще маленькая и капризная, но очень любит все новое и необычное. И если ей действительно понравится какая-то идея, она поможет создать из нее целую фантазию, феерию плетений. Например, эта книга ведет себя на удивление капризно: она буквально затаскивает на свои листы все новых героев, вырывая их из обыденной жизни.

Любая настоящая Книга, в которую автор вкладывает часть собственной души, бесспорно, разумна. Она примеряет варианты, смотрит, что выиграет мир от того или иного поворота событий. В интересах книги, чтобы у нее всегда были читатели… И герои. Причем читатели должны погружаться в написанное с головой, читать, не отрываясь, а герои обязаны во всех ситуациях оставаться настоящими героями: благородными, добродушными, но обладающими стальной волей и неукротимым стремлением, чего-то страшащимися, но преодолевающими собственные страхи.

Цель известной уже читающему эти строки Книги Разума, например, — побуждать существ, оным обладающих, к мышлению, поиску тайн и их разгадыванию, к созданию легенд, осмыслению происходящего, проще говоря, — к Движению. Ведь Движение — это череда наших поступков, каждый сделанный однажды выбор, каждый личный «подвиг», преодоленное препятствие, чувство, мысль, ощущение. Это Движение — жизнь, только оно настоящее и лишь оно роднит души предметов и людей. У нас больше возможностей управлять собственным Движением, у книги — нашим, вот и вся разница.

Книги, как никто, знают, что в любом мире существует целый набор самых разных сил, среди которых разумные существа — лишь одно из многих начал. А рождены все малые силы от некой единой и всеобъемлющей, которая, впрочем, неизбежно распадается на составные части, не имея иного способа существовать. Но изначально она нейтральна: ни тьма, ни свет, ни хаос, ни порядок, ни равновесие… И возникает предположение, хотя и смешное, но пугающе реальное: что если все Книги мира образуют в своем единстве то самое Слово-Эхо, что "было в Начале"? Бесконечную и обладающую собственным сознанием «Книгу» Разума?…

1 472 202 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

Природный мир, континент Карабад, Лес Рассветных эльфов, личные покои Леди Нары.

Темно-русые волосы девушки разметались по вышитой золотым бисером подушке. В лучах рассветного солнца, робко пробивающихся сквозь полуприкрытую шелковую занавеску, они приобрели особый красно-оранжевый отлив, словно бы опаленные нездешним огнем. А когда на локоны невзначай опускался особенно яркий и теплый луч, волосы озарялись легким и эфемерным серебристым сиянием. Этот отблеск, хотя и был бы заметен лишь очень внимательному и чуткому наблюдателю, превосходил в своем сиянии и золотой бисер подушки, и сами солнечные лучи. Растрепавшаяся за время сна челка прикрывала лоб девушки, а две или три пряди надежно прятали в своих объятиях ныне крепко сомкнутые глаза.

Если бы девушка сейчас проснулась и приподняла веки, незримый наблюдатель тотчас был бы рассекречен и опознан, ведь ничто не могло скрыться от внимательных зеленых глаз юной Нары. Леди Нара — так зовут спящую девушку рассветные эльфы, живущие в лесном городе к западу от земель лорда Тауросса. Трудно сказать, что все эльфы, в целом, и Нара, в частности, особенно радуются столь милому соседству: Тауросс, как и многие люди, нарочито сторонился всего волшебного и в принципе необычного, нашедшего воплощение в эльфийском народе. По крайней мере, именно такое впечатление сложилось у перворожденных, которым довелось общаться с человеческим лордом. Лорд вел себя не то чтобы совсем отчужденно, но подчеркнуто дипломатично, с примесью особого душевного холодка.

Впрочем, надо отдать ему должное: Тауросс не вмешивался в дела перворожденных, не пытался изгнать их с западных земель и даже не запрещал им посещать человеческие города, лежащие в пределах его владений. Отстраненность лорда выражалась лишь в отсутствии всякого желания наладить хотя бы эфемерный, формальный контакт с лесным народом. Ни одна из упомянутых встреч не имела отношения к официальным приемам при дворе — чаще всего эльфы сталкивались с человеческим лордом в библиотеке Ксаросс'Торга, столицы лордесса. По всей видимости, книги и исторические загадки играли в его жизни немаловажную роль, потому рассветники частенько за глаза называли Тауросса лунником-полукровкой.

Как бы то ни было, особой проблемы отчужденность лорда не представляла, так что эльфы уже давно условились между собой оставить чудака в покое и пореже тревожить жителей его лордесса. А вот Нару такое положение дел не устраивало: люди интересовали ее, и девушка обязательно взялась бы за налаживание деловых контактов, но мешала присущая ей природная лень. Большой недостаток леди — ничто в подлунном мире не вызывало у нее стойкого интереса: и хотела бы что-нибудь сделать, но сил и воли хватало лишь на бесплотные фантазии.

Меж тем, у рассветных эльфов, населяющих западные леса Карабада, существовало предостаточно забот. И что самое удивительное, это признавали даже люди, обычно считающие перворожденных счастливыми и беззаботными созданиями. Однако южные земли таили немало угроз, знакомых не понаслышке обоим народам: здесь обитало около пяти различных кочевых племен, периодически совершающих грабительские набеги на приморские земли. В результате, южные человеческие деревни часто оставались без припасов, а хранители окраин эльфийского леса каждый раз не досчитывались сотни спаленных деревьев. Еду кочевники воровали в силу приземленных интересов — южные лесостепи не были настолько плодородными, чтобы прокормить многотысячные племена, а вот леса палили в чисто «романтических» порывах…

"Романтика" заключалась в неуемной браваде: напасть на эльфов и обойтись при этом малой кровью. От жестокой расправы кочевников спасало только то, что перворожденные, будучи в целом довольно миролюбивым народом, не разменивающимся на мелкие проблемы и безрассудцев, сочли достаточным создать усиленные гарнизоны лишь в глубинах леса. Таким образом, серьезная опасность грозила исключительно тем "степным героям", которые в своих бравых похождениях натыкались на хранителей лесных окраин — здесь уж трепетно относящиеся ко всякой растительности лесные воины себя не сдерживали. Как правило, обратно в лагерь возвращались одни лошади, без всадников (эльфы, по возможности, старались не трогать животных, памятуя о том, что кони всего лишь преданно служат своим хозяевам).

В последнее десятилетие, пустяшный по меркам большинства эльфов срок, разного рода неприятности стали приходить еще и со стороны северного моря. Наиболее назойливыми оказались пираты: она беззастенчиво брали на абордаж корабли в какой-то лиге от порта, притом всегда успевали растаять в морской дали до отправки основного флота лордесса на выручку пострадавшим купцам. Казалось бы, эта проблема мало затрагивала эльфов, но те старались по мере сил и возможностей поддерживать жителей лордесса, а набеги пиратов доставляли людям куда больше неприятностей, нежели "детские шалости" кочевников.

Ко всему прочему примешивалась еще одна напасть, на этот раз больше затрагивающая перворожденных, чем людей, в принципе не способных справится с новой бедой… В некоторые, особенно освещенные полной луной, ночи стоящий на северо-западной башне замка лорда Тауросса страж мог наблюдать удивительное зрелище (правда, ценой такого наблюдения довольно часто становилось душевное равновесие стража). Примерно в полночь над морем начинал собираться густой серый туман, постепенно уплотняющийся и превращающийся в миниатюрный воздушный водоворот. Буквально через полчаса туман бесследно рассеивался, и нахмурившийся было гвардеец мог сладко зевнуть и расслабиться… Но спокойствие его продолжалось недолго: не успевал еще стать тише в груди наблюдателя гулкий стук растревоженного сердца, а из пространства, служившего до того центром водоворота, бесшумно и величественно выплывал корабль черного дерева с рваными парусами и оскаленной мордой мифической химеры на носу. Особенно не везло стражам, обладающим от природы острым зрением — им удавалось рассмотреть членов команды корабля, а иногда, и самого капитана, неизменно в задумчивой позе созерцающего побережье, замок с прилегающими к нему полями и, наиболее тщательно, лес, восточной опушкой выходивший к окраинным наделам. Часто именно в этот момент страж внезапно бледнел, срывался с места и несся к колоколу, вопя по пути: "Шартарат! Шартарат!".

Возможно, незримому наблюдателю покажется странным поведение бывалого гвардейца, испугавшегося какого-то там неопознанного корабля, но если бы этот самый разведчик проявил чуть больше любознательности и взглянул сам на палубу судна… Он бы мгновенно понял, что панический страх стража вполне объясним, а заодно уяснил, что слово «Шартарат» в этих землях неразрывно связано с самыми жуткими и потому особо любимыми детьми легендами — с историями о неприкаянных мертвецах. Да, совершенно верно, по палубе корабля, производя отполированными костями жуткий скрипучий шум, перемещались десятки самого жуткого вида мертвецов. Да и сам корабль, как уже было сказано, представлял собой выползшего из загробного мира страшилу.

Фантасмагория завершалась достаточно быстро: галеон — это был именно галеон, а не какая-нибудь там утонченная каравелла — почти бесшумно приближался к окраине леса по морю, капитан приказывал дать залп из пушек, через секунду воздух сотрясался от оглушительного грохота трех десятков орудий, установленных на правом борту давно погибшего судна, и… корабль так же спокойно и величественно, как в начале своего пути, таял в воздухе, начиная со скалящейся морды химеры на носу и заканчивая не менее злобно ухмыляющимся матросом, болтающимся в петле, привязанной к кормовой мачте судна.

В принципе, гвардейцы, оправившись от первого испуга, решили, что наличие собственного корабля-призрака, не причиняющего никому особого вреда, дает владению лорда некоторые преимущества: этакий налет загадочности и эпатажа, связанный со средоточением величайших мировых тайн (подразумевались до кучи и рассветные эльфы) вокруг лордесса Тауросса. Однако однажды «Шартарат» встретил на своем пути бриг, совершающий ночной обход линии побережья в поисках затаившихся где-то неподалеку пиратов. С нехорошей улыбкой капитан указал щупальцем на болтающееся прямо по курсу корабля людское судно. В следующую секунду галеон ускорил ход, настиг несчастный бриг, так и не успевший удрать… Залпа не прозвучало, зато борт человеческой «лодочки» облепили абордажные крюки, и призрачная команда все с тем же невыносимым скрипом начала перетекать на борт человеческого судна. Что произошло с командой брига, оставалось только гадать, но утром корабль обнаружили абсолютно целым: палуба осталась чистой, мачты — неприкосновенными, паруса — аккуратно свернутыми. Не хватало в этом царстве образцового порядка только одного — команды. Ни живых людей, ни тел… Ничего.

Нара тогда попыталась выяснить у мамы, герцогини рассветных эльфов Эллионы, чем провинилась перед призраками команда брига, но та лишь покачала головой, сказав несколько туманных фраз о "дисбалансе тьмы и света" и "распроклятом Астроне, застрявшем на южном континенте". "Распроклятый Астрон", меж тем, являлся законным мужем Эллионы, герцогом рассветных эльфов и признанным знатоком многих существующих в мире проявлений разума. Призраки под эту категорию явно подпадали, вот только Астрон, и без того появляющийся в лесах рассветных эльфов крайне редко, ныне окончательно и бесповоротно застрял на южном континенте, сославшись на чьи-то там судьбы. Эллиона уже и рукой махнула на мужа вместе с его непредсказуемыми выходками, а вот Нара по отцу соскучилась сильно. Да и мама частенько пропадала куда-то на долгие недели. Правда, скучала юная леди точно также, как чем-либо увлекалась — недолго и смазано, словно бы чувства для нее играли роль общего фона для демонстрации безделья.

Эльфийская леди была удивительно молода, по меркам чудесного народа, — в этом году ее возраст достиг всего лишь двадцати двух лет. Для существ, привыкших измерять время хотя бы десятилетиями, столь малый срок приравнивался по сути к «новорожденному», однако Нара внесла серьезные коррективы в принятые среди эльфов условности. Она росла, осознавала себя и выстраивала вокруг хрупкую "собственную реальность" с человеческой скоростью, что казалось удивительным привыкшим к куда более медленному течению подобных процессов эльфам. Сейчас любой, не принадлежащий к карабадскому сообществу лесного народа, перворожденный определил бы возраст юной леди в две-две с половиной тысячи лет.

Не смотря на привычную леность, она все же могла на краткое время становиться стремительной, причем сразу во всем: движениях, словах, поступках, решениях и, как мы уже могли убедиться, взрослении. В то же время чистокровное происхождение девушки не оставляло сомнений и у самого закоренелого скептика среди перворожденных — эльфийская кровь всегда оставляла незримый след в окружающем пространстве, и у Нары этот след оказался отчетливо заметен. Где бы она ни проходила — за ее спиной деревья наливались силой, плоды — соком, птицы начинали петь особенно громко и трепетно, а животные так и рвались потереться головой об ее ноги. Однако Нара чаще всего сторонилась их, делая исключение только для кошек, в изобилии обитающих в эльфийском лесу, и некоторых пернатых созданий. Впрочем, сторонилась она и остальных перворожденных, кроме мамы и отца, держалась на расстоянии и от людей, которые даже при большом желании с трудом узнали бы в ней бессмертную.

Нара превосходно владела оружием, особенно мечом и кинжалом, что опять же резко отличало ее от большинства сородичей — рассветные эльфы чаще выбирали лук и стрелы. Передвигалась она быстрым шагом, а вот соблюдать тишину при этом совершенно не умела — о приближении Нары узнавали минуты за три до того, как она, ломая ветки и обрывая листья, буквально выпадала на поляну или к двери дома-дерева.

Чего у юной эльфийки не отнять, так это уникальной наблюдательности: она замечала множество деталей окружающего мира, вплоть до положения замшелого пня среди сотни таких же, покрытых «лишайником», соседей. Касаясь магии и волшебства, о способностях Нары лучше умолчать: внутри нее не ощущалось присутствия грандиозной мощи, способной стереть с лица земли добрый лордесс или, напротив, с нуля отстроить его, однако стоило девушке всерьез призвать себе на помощь какую-либо из сил… В общем, однажды, когда Нара находилась сильно не в духе, лорд Тауросс с удивлением обнаружил возле западной башни замка пару выкорчеванных с корнем столетних дубов. Астрон тогда, помнится, с ухмылкой проворчал: "Узнаю стиль…". Что означали те его слова, поняла, видимо, только Эллиона, потому что тут же до корней волос покраснела — видимо, речь шла все-таки о ней, хотя заподозрить в разрушительном безумии светлейшую герцогиню?… Нет, просто невозможно!

А еще юная леди любила полеты: эльфы довольно редко использовали свою способность разговаривать с некоторыми, обладающими наиболее развитым разумом, животными — их помощь нечасто требовалась перворожденным. А вот Нара почти каждый день беседовала с грифонами и овоидами (престранными существами, имеющими яйцевидную форму тела, пять глаз, разбросанных по лбу и переносице в произвольном порядке, и обтянутые белой кожей перепончатые крылья), которые после таких разговоров с удовольствием соглашались развить тему "после небольшого познавательного полета над лесом и посевами". Даже Астрон не мог понять, каким образом его дочь способна уговорить грифона, в принципе не пускающего никого к себе на спину под страхом расцарапывания лица обоюдоострыми когтями, прокатить ее на спине. Однако как раз на грифонах-то она чаще всего и появлялась в высоте над лесом. Как позднее немногословно объясняла такое предпочтение сама Нара, "они мне больше нравятся. На этих овоидах стыдно появляться в воздухе: увидят, потом хохотать будут до посинения. А при виде грифона всем сразу не до шуток становится…". После этого она начинала звонко, но надтреснуто смеяться, по всей видимости, представляя последствия даже самой безобидной саркастической улыбки, адресованной грифону.

Однако как только Нара оставалась в одиночестве, вся ее веселость вмиг куда-то исчезала. Лицо становилось сосредоточенным, линии проступали особенно четко, очерчивая плавный треугольник, вершиной упиравшийся в округлый подбородок, а основанием теряющийся в длинной непослушной челке. Она могла подолгу абсолютно невидяще смотреть в зеркало, как будто мечтала что-то в нем отыскать, могла тихонько напевать себе под нос какую-то грустную мелодию… Иногда она рисовала: чаще всего это были ее любимые кошки, застывшие в самых необычных, чаще всего, безрадостных позах, иногда — жуткие черные фигуры, затерявшиеся в сером пространстве. В иные часы ее рисунки становились совсем уж непонятными: смешение красок, нечто неясное, но, пожалуй, безрадостное…

И ночь не давала Наре покоя — во снах она бродила где-то впотьмах. В ее снах настолько темно, что к утру можно было разобрать только смутные воспоминания о том, что ночь была, а сами сны… Может, были, может, и не было. Не более того. Но всякий раз Нара просыпалась вот в такой милой и одновременно измотанной позе: с разметанными по подушке волосами, отяжелевшими веками, подогнутыми к груди коленями, едва не свернувшись в клубок, подобно кошке. Одинокой бродячей кошке…

Девушка внезапно открыла глаза. Секунду-другую она смотрела перед собой, будто бы собираясь с мыслями, потом резко поднялась и, вопреки обыкновению, подошла не к умывальнику в углу комнаты, а к зеркалу. Она вглядывалась в гладкую стеклянную поверхность очень долго, так долго, что солнечные лучи с ее кровати успели перебраться под самый потолок, ежесекундны рискуя пропасть. Нара стояла и смотрела в зеркало: не на себя — она видела в нем нечто иное, большее, нежели комната дочери эльфийского герцога. А потом коротко и неуверенно произнесла:

— Афранташ?…

Если бы эту сцену могла наблюдать юная Эйвелин, златовласая девушка замерла бы на месте с открытым ртом. Такого она, определенно, никогда не видела. Только что между двумя континентами мира проскочила гигантская черная искра, заставившая странно мерцать с десяток прочных нитей, пересекающих Срединный океан и соединяющих друг с другом двух совершенно не похожих девушек.

1 472 202 год по внутреннему исчислению Мироздания "Альвариум".

Природный мир, континент Карабад, лордесс Ксаросс, Ксаросс'Торг, Северо-Западная башня замка лорда Тауросса.

На башне замка лорда Тауросса уже третью ночь подряд неприступной скалой возвышался один и тот же часовой. Своими могучими плечами, гигантским торсом и ногами, больше похожими на корни, он напоминал вековечный дуб, вросший в северо-западную башню восьмиугольной твердыни. Страж не отличался высоким ростом, однако поставь его на землю рядом с самым долговязым из придворных, и последний показался бы стороннему наблюдателю карликом на фоне нынешнего дозорного.

Сумерки уже всерьез сгустились над землей, погрузив в свой мрачный туман лордесс Тауросса и все прилежащие земли. "Пожалуй, только в рассветных лесах темнота не властна", — подумалось вдруг стражу. Не сказать, что он испытывал теплые дружеские чувства к эльфам — они оставались для него пока слишком сложной загадкой и даже, в какой-то степени, очень интересной, но полной неясностей тайной. Наблюдателю всегда хотелось понять, в силу каких причин и природных капризов перворожденные остаются бессмертными, учитывая, что убить их в бою не сложнее, чем любого из людей. "Впрочем, не так уж и просто — слишком искусные воины", — тут же исправил ошибку в своих рассуждениях страж. Про себя он решил, что не будет выстраивать с эльфами официальных отношений без веской причины, при этом он прекрасно понимал, что в лесах, на месте которых могли бы простираться земли лордесса, живут очень ценные и важные существа. По крайней мере, он искренне надеялся на помощь со стороны эльфов в каком-нибудь совсем уж необычном и смертельно опасном для людей случае.

Прецеденты, между тем, случались, — это было зафиксировано в хрониках людского удела. Кажется, около трехсот лет назад ("вот уж для них-то не срок — так, смех один!", — очередная невольная мысль стража) произошло крупное вторжение объединенных племен кочевников, против которого военные силы людского государства просто не выстояли бы. По всей видимости, это оказалось очевидным и для эльфов: в те дни Астрон, герцог перворожденных, лично явился к лорду Хароеру. Между ними произошел некий разговор, содержание которого не было зафиксировано ни в одних свободных или официальных хрониках, однако сразу после дружеского визита герцога лорд на три дня покинул замок. По истечении этого срока Хароер вернулся в твердыню удивительно тихий и растерявший большую часть былой надменности: он вызвал приближенных советников, после чего произошел еще один незафиксированный в письменных источниках разговор.

Тем не менее, страж знал, о чем шла речь на той встрече, и почему один из советников с парой десятков приближенных на следующий день был выслан из города на одиноком бриге — в долгое, очень долгое плавание, плавно переходящее в окончательное и бесповоротное изгнание. Наблюдатель узнал причину ссылки от своего отца, которому история перешла "по наследству": один из советников являлся далеким родственником стража.

Советник Алестин рассказывал, что Туршор (отправленный в "долгий путь") около трех лет успешно манипулировал набегами кочевников для утаивания истинного положения дел в южных землях лордесса: он подкупал то одно племя, то другое, чтобы фальшивые набеги скрывали гигантские недостачи зерна, овощей и, что самое важное, соли, являющейся на материке продуктом исключительно редким и ценным. Настолько редким, что торговля одной только солью могла в полной мере обеспечить казну лордесса на многие годы вперед. Более того, имел место и подкуп поверенных лорда в южных землях, ничтоже сумнящась создающих особые хранилища соли, предназначенной специально для советника и его окружения. Поверенные получили за свою работу плату от лорда, однако они не являлись владетелями земель, следовательно, права на долю прибыли от торговли солью не имели — вот и расстарались ради лишней прибыли. С тех пор, кстати, некоторых южан лорд начал награждать плодородной землей, чтобы избежать опасных случайностей в дальнейшем.

Впрочем, корень проблемы заключался в том, что сам лордесс основали всего тысячу лет назад — еще слишком много обычных для истории ошибок не совершено, слишком много досадных упущений в структуре управления не исправлено. В тот раз ошибка едва не привела к гибели людского оплота: вождь одного из племен кочевников получил однажды от советника сумму, вдвое меньшую, чем было оговорено, причем Туршор сослался на небрежное исполнение кочевниками работы — лорд, якобы, заметил, что набег не походил на обычные грабительские. Однако предатель просчитался: Таюр (так звали вождя) лично присутствовал при набеге (а в фальшивых набегах вожди обычно не участвовали — считали это ниже своего достоинства), чтобы хорошенько приглядеться к здешним землям, ее богатствам и фортификациям, дабы позднее наметить план эффектного, уже вполне грабительского набега. В результате, он своими глазами увидел и намеренно нанесенный имуществу ущерб, и будто бы опустошенные хранилища — фальшивку не распознал бы и самый искушенный в искусстве обмана наблюдатель. Таюр решил созвать совет вождей кочевников, подозревая, что советник обращался и к ним. Здесь быстро выплыла на поверхность нехитрая истина: история с недостоверностью нанесенного ущерба успела стать традиционной. Согретая южным солнцем кровь подстегнула неприкаянных заключить кратковременный союз и обрушить совокупную военную мощь на лордесс, чтобы раз и навсегда отучить правителей и их приближенных вести с кочевыми народами подковерные игры.

Каким-то образом Астрон вместе с лордом Хароером сумели усмирить горящих жаждой мести вождей. Страж полагал, что заслуга эта принадлежала больше Астрону, а лорда он призвал, чтобы обеспечить участие в переговорах непосредственно заинтересованной стороны. Речь же, зная характер и уникальную дипломатичность, перемешанную с неприкрытым давлением, герцога, шла, по мнению наблюдателя, о необходимости лордесса для кочевых племен в качестве источника продовольствия. По крайней мере, изучив едва ли не до дыр хроники, страж готов был утверждать это практически с полной уверенностью, и для него рассмотренный случай, как ни крути, оставался наглядной демонстрацией мудрости и рациональности диковинных "соседей".

Однако на башню его привели далеко не эти мысли. Просто они проносились в голове последние три дня вслед за всеми остальными, связанными с эльфами. Он надеялся, что сможет обратиться к Астрону с просьбой помочь разобраться в этой жуткой загадке — появлении корабля мертвецов, — однако хранитель, встретившийся стражу на окраине леса, с заметным сожалением рассказал, что герцог уже несколько лет не появлялся в здешних землях. "Некие, имеющие несомненную значимость дела, заставляют его оставаться в пределах Эльмитара. Сожалею, но помочь вам не в силах".

Вот так. Поговаривали, что Астрон неведомым (даже для эльфов!) способом может перемещаться между любыми точками мира в мгновение ока: так это было или не так, страж не знал, но фактом оставалось то, что и при наличии странной способности, герцог не считал нужным возвращаться к своему народу. По всей видимости, дела, задержавшие его в иных землях, оказались действительно крайне важными… "Либо же герцог нашел-таки свою смерть". Впрочем, в последнее не верил и сам страж — Астрон казался особенно бессмертным даже среди остальных перворожденных, он явно скрывал за душой некие важные тайны, не доступные даже представителям его собственного народа.

И вот теперь внезапно появившуюся загадку приходилось решать самому. Сейчас лорд Тауросс, а это именно он занял место стража на северо-западной башне, хотел собственными глазами увидеть так называемый «Шартарат»: команду корабля, капитана, рассказы о внешности которого погружали его в полушоковое состояние. "Шартарат… Шатар…". Слова, которые ныне задумчиво шептал себе под нос благородный правитель, первыми приходили на ум при одном упоминании о мертвом корабле. Легенда, достаточно древняя, по меркам населения лордесса, — она родилась в дни создания человеческого государства на этих землях. Мифическая повесть отличалась тем, что при всей своей краткости, поражала обилием тайн, содержащихся в ней. В сущности, это даже не легенда, а переходящий из уст в уста рассказ об одной и той же необычной встрече.

Людское владение основали на континенте не коренные его жители: большую часть земли здесь занимали южные степи и лесостепи, а следовательно, кочевые племена и прочие, привыкшие к постоянным перемещениям народы. Говорят, где-то на востоке жили хачеги — существа в полтора человеческих роста, с четырьмя руками и тремя глазами, один из которых располагался на лбу существ. О мудрости этого народа ходили сотни легенд, хачеги практиковали также магические ритуалы, хотя изредка среди них попадались и чародеи. Но главной особенностью народа оставалась их неповторимая миролюбивость, в которой хачеги превосходили даже нейтральных эльфов: ни один из них за всю историю существования народа не совершил убийства. В случае опасности хачеги использовали свои тайные знания для того, чтобы переместить неприятеля в более-менее отдаленные земли. Чаще всего потрясенные вояки возвращались в родные пенаты с юга, хотя иногда случалось им оказываться и в лесах эльфов, которые «милостиво» разрешали им мгновенно покинуть свои владения. Астрону совершенно не нужны были в качестве гостей горе-вояки, осмелившиеся напасть на абсолютно безвредный, не представляющий никакой опасности народ. Хачеги не обладали бессмертием, однако их народ практически не изменял численности — по всей видимости, существа умели искусственно контролировать рождаемость внутри своего замкнутого сообщества.

Все это Тауросс знал, благодаря многолетнему исследованию летописей в обширных архивах библиотеки Ксаросс'Торга. Его совершенно искренне интересовали все существующие народы, а также разнообразные тайны и загадки — по ним лорд просто сходил с ума. Это, кстати, весьма удивляло его подданных — в силу своих привычек Тауросс напоминал скорее книжника или исследователя, а правители с подобной характеристикой встречались реже, чем эльфийские сообщества в человеческих городах. Тауросс не знал и не мог знать, что такой его интерес к знаниям хорошо известен Астрону, как не мог знать он и того, что некоторые древние источники, прочитанные им, были написаны рукой самого герцога и лично переданы в дар зарождающемуся государству. Сам Астрон сопроводил дар почти пророческой фразой: "на тот случай, если найдется среди вашего народа человек, способный оценить интересные примеры использования разума и его многочисленные проявления в нашем мире".

Однако даже в этих древних источниках никаких упоминаний о мертвом корабле или ему подобных лорду не встретилась. Так что все упиралось лишь в одну легенду. В ней рассказывалось о встрече Алкина, первого лорда людского государства, со странствующим по Карабаду хачегу. Представитель мирного народа был одет, подобающе отшельнику: в длинное черное облачение, наподобие мантии, но без парадного лилового оттенка, с посохом, покрытым многочисленными узорами и завершающимся изумрудной пирамидой. При разговоре Алкин чрезвычайно волновался, один раз даже накричал на незнакомца, бесплотно пытаясь опровергнуть его слова и заставить замолчать. Однако отшельник предупреждал его о неизбежности кары, которая постигнет людей, о необходимости, пока не поздно, принять волевое решение и вернуть похищенное Шартарату, о том, что старые долги будут взыскивать во времена наслоения лун — в мистическую эпоху Шатар. Слова незнакомца и без того, видимо, оказались достаточно туманными, а тут еще и сам разговор происходил при небольшом числе свидетелей — в общем, кроме этого предложения из речи незнакомца никому более ничего не запомнилось. Хачег говорил загадками, но Алкин его, определенно, понял, а большего странник и не желал. На прощание гость сплел четыре руки в подобие каната, что на языке его народа означало благословение ("По всей видимости, из-за того, что жест символизирует крепость и связанность всего сущего", — дал свою трактовку незнакомому ритуалу Тауросс), и еще раз напомнил лорду о том, что все же более благоразумно было бы вернуть вещь законному владельцу. Алкин лишь усмехнулся и сказал, что в этом конкретно взятом случае разумно как раз обратное. На том полный недомолвок разговор и завершился.

— Да, Астрон, наверняка, знает, о чем шла речь. В конце концов, он мог присутствовать при этом разговоре или хотя бы знать о нем и о том, какая именно вещь подразумевалась!

На этой фразе Тауросса, сказанной самому себе (что свидетельствовало о глубоком погружении лорда в мысли), небо внезапно осветилось тусклой луной, едва просвечивающей из-за туч. Наступила полночь… И на этот раз Тауроссу «повезло» больше, чем в предыдущие ночи: едва отраженные лучи охватили небесный саван своим мягким свечением, над морем стал подниматься туман, постепенно принимающий воронкообразную форму. У Тауросса возникла единственная ассоциация и далеко не самая приятная — с вратами, через которые смерть приходит в мир, чтобы забрать душу и дух погибшего существа.

Потом туман, как и в прошлые «явления», растворился, а на месте его начали проявляться смутные контуры чего-то громоздкого. Тауросс, заранее готовый к подобному, наблюдал ныне за появлением корабля-призрака почти хладнокровно. Он рассчитывал изучить все детали «явления»: от появления тумана до момента растворения галеона. Например, сейчас он отметил, что на самом деле судно не "выплывает из ниоткуда" по частям, как с пеной у рта утверждали видевшие «явление» воочию, а появляется целиком. Просто в дальнейшем лунный свет падает на темный контур, и мистический корабль начинает «проявляться», обретать материальную форму, переходя из призрачного видения во вполне реальный и осязаемый галеон.

"Можно сказать, дух постепенно обрастает материей, выходя из иного пространства, где для этой самой материи места нет. А источником ее служит, как ни странно, лунный свет — потому «Шартарат» и является лишь с наступлением темноты и только в лунные ночи. Здесь все просто", — размышлял лорд, рассматривая детали оснастки корабля. Рваные черные паруса, мрачно и траурно блестящие пушки, отчего-то заранее выставленные командой корабля в отсеки для стрельбы, покрытые плесенью мачты — все это его волновало мало. Однако одно заключение он сделал: "дух-то насквозь прогнил, раз материя принимает такие формы. Был бы дух благороден — обрамления из плесени и рванины не пожелал бы".

Тем временем луна выпустила из-под покрова облаков столько света, что стало возможным разглядеть команду корабля-призрака. Тауросс плотно прислонил к верхнему веку увеличительный аппарат: устройство некогда передали ему эльфы в обмен на десяток прелестных платьев, изготовленных и расшитых лучшими ткачами лордесса. Кроме того, Тауросс, будучи наслышан о юной дочери герцога, даже среди эльфов пользующейся славой девушки необычной и в высшей мере загадочной, решил сделать и небольшой персональный дар. В подарок юной Наре он преподнес… подушку из черного бархата. Особенным в подушке был не только цвет (для Тауросса означающий далеко не траур, а тайну и загадку, цвет безлунного неба, ночи), но и вышитый рукой самого лорда рисунок на ней: золотые крылья из бисера, застывшие в момент парения существа, которому они принадлежали. Правда, существо к крыльям не прилагалось, ведь и сам Тауросс не смог бы его описать: просто туманный образ-ассоциация, из тех, что нередко посещали его в часы размышлений. Кроме того, крылья не имели перьев — скорее, они напоминали крылья существ, обитающих в прибрежных пещерах северо-восточной части побережья. Лорд не знал, видел ли он когда-либо странное существо воочию — в пределах континента разумных крылатых человекоподобных жителей не встречалось, не нашлось упоминаний о ком-то подобном и в архивах. Однако Тауросс знал, что рисунок — не плод его богатого воображения, а нечто неразрывно связанное с реальностью и, как ни странно, с самой дочерью герцога.

Помимо таких мистических мотивов, лорд хотел отразить в вышивке свое понимание человеческой сущности, в лучших своих проявлениях способной «парить» над миром, словно на незримых крыльях. Ну и конечно, он не мог ни слышать о любви девушки к полетам на спинах крылатых существ! Главной же причиной поступка Тауросса стало опять же одно из проявлений внутреннего благородства: он знал о долгом отсутствии герцога на континенте, и лорд примерно представлял себе, какие чувства должна испытывать человеческая девушка возраста юной эльфийской леди в связи с такой «потерей». Потому и решил принести в дар подарок, позволяющий упражнять свой разум, фантазировать и, как итог, разгонять грусть и одиночество. Если бы на месте Нары оказалась любая другая эльфийка, лорд никогда не добился бы поставленной цели: все же расчет делался, исходя из человеческой скорости взросления, а у двадцатилетних эльфов разум слишком медленно цепляется за смыслы, скрытые в символической форме. Однако дочь герцога развивалась в соответствии с человеческими ритмами, и в двадцать два вполне могла оценить, хотя бы частично, глубину подарка… А затем последовал момент, когда лорд испытал доселе неизвестное ему радостное, почти отцовское чувство, когда получил вместе с биноклем письмо от леди, поблагодарившей человека за галантность и умение делать своевременные подарки. "Все же для эльфа она на удивление саркастична, чем, впрочем, напоминает собственного отца, судя по рассказам о нем".

И вот теперь бинокль пробудил в разуме Тауросса еще одну цепочку воспоминаний. Правда, он не стал на них отвлекаться — корабль все же занимал человека больше. Размышления ободрили лорда, однако в следующий миг вся его бодрость моментально растаяла — он увидел капитана. Увидел — и тут же замер в оцепенении. Сколь ни были подробны описания, такого он все-таки не ожидал разглядеть через стеклянный глаз увеличительного аппарата.

Чудовище (называть его капитаном язык не поворачивался) роста оказалось вполне человеческого и имело две ноги и голову. На этом сходство с человеком, эльфом или тем же хачегом заканчивались… Из груди монстра глядели два огромных круглых черных глаза, еще два внимательно смотрели со лба существа. Из левого бока чудища без каких-либо переходов вырастало семь щупалец разной длины и формы. Из правого — пять. Плечи завершались загнутыми, покрытыми слизью шипами с жалами на конце. "Несомненно, смертельно ядовитыми", — подумал Тауросс. Шея чудища щетинилась намокшей черной шерстью. Сначала лорду показалось, что ветер развевает ее, однако потом он с ужасом осознал, что шерсть шевелится сама, извиваясь, подобно червям, вытащенным из земли. Голова страшилы по форме напоминала наконечник весла: сплющенная, с высоким лбом, в верхней части которого красовались, как уже упоминалось, два черных колодца-глаза, даже издали напоминающих саму смерть в самом жестоком ее обличии. Кроме того, Тауроссу показалось, что в верхних глазах капитана горит ярость, ненависть и смесь подобных им, жутких и опасных чувств. "Если только ОНО может чувствовать" — уточнил для самого себя отважный лорд. На макушке красовались еще три щупальца, совсем маленьких, но судорожно движущихся из стороны в сторону.

Глаза на груди выглядели, на самом деле, куда безобиднее, чем налобные. Они просто сверкали обсидианово-черным цветом, никаких чувств или мыслей в них не отражалось. Просто два наблюдателя — не более того. Век у них, естественно, не было. На ногах капитана кожа отсутствовала, обнажая два идеально белых, словно бы отполированных и зловеще светящихся при луне сочленения костей. Ну, а спину чудовища венчал состоящий из острых, с длинными шипами на концах, отростков гребень, напоминающий чем-то плавник морского странника, но на вид такой же рваный, как паруса корабля…

А потом чудовище обернулось и обратило налобные глаза точно в бинокль наблюдателя. Прямой взгляд… Тауросс вдруг схватился за сердце, которое будто покрылось липкой слизью и пропиталось ядом. Боль, дикая боль! Рвет, душит, режет, колет! Сердце, проколотое насквозь иглой, потом еще раз, и еще, и еще… От игл растекается «кислая» боль по внутренностям, и дальше — вглубь тела. "Умри, умри — боль исчезнет, умри, умри!" — эта фраза мерзким колокольчиком звучит в голове, с каждым вздохом все сильнее пропитываясь ядом, наслаждением чужой болью. Словно бы существо на гигантском расстоянии пережевывало лорда, наслаждаясь его внутренностями, и при этом еще предлагало ему соблазнительный способ избавления от боли. Однако в планы Тауросса не входила смерть, потому лорд решил вытерпеть явно мистическое воздействие существа, тем более что он заметил тот самый таинственный предмет в руках чудовища. Вещь, которую просто необходимо было осмыслить!

Корабль обычно исчезал, поравнявшись с опушкой эльфийского леса. Собрав последние силы, Тауросс подполз к углу башни и бросил мимолетный взгляд на судно. Если его скорость останется неизменной, капитан не уйдет восвояси вместе с галеоном еще в течение десяти-пятнадцати минут. Лорд вновь почувствовал укол боли, еще раз услышал голос, наполненный просто безмерным вожделением — чудовище желало, жаждало, чтобы Тауросс сам выбрал смерть, чтобы убил себя, избавившись таким образом от боли и… Мертвец явно хотел чего-то добиться, заставив лорда совершить самоубийство, но чего?

— Слишком мало для мыслей, слишком мало для предположений… — Тауросс почти шептал, говорить было трудно — боль добралась и до связок. А потом внезапно исчезла. Лорд недоуменно посмотрел на корабль, но тот все еще спокойно плыл вдоль побережья.

— Что произошло?…

Сзади послышался тихий шорох одежд. Наверное, первый раз в жизни лорд на самом деле испугался и нервно оглянулся. Тауросс всмотрелся в пересечение теней, и одна из них надвинулась на него. А затем прозвучал тихий, глубокий и странно знакомый голос:

— Здесь Шатар бессилен — его власть не распространяется на меня, потому что украдена и ему не принадлежит. А кому принадлежит — знаю только я. Возможно, я и прав, возможно, ошибаюсь, но, думаю, что знаю, кто это и почему это.

— Герцог Астрон, благодарю вас за помощь.

Лорд досадливо поморщился, понимая, что искренне поблагодарить у него не получилось. Однако Астрон только улыбнулся:

— Взгляд иногда более полезен, чем голос, особенно когда его пытались отнять. А взгляд никто не отнимет, если только сам не продашь его — но этого вы никогда не сделаете, и сегодняшний случай — тому лишнее подтверждение.

Корабль тем временем скрылся все в том же тумане.

— Путешествие из смерти в смерть… — Досадливо плюнул на пол башни лорд.

— Да, действительно так. Пожалуй, вы до крайности будете поражены, когда поймете, до какой степени правы и не правы одновременно.

— Герцог, не могли бы вы мне рассказать, что здесь все-таки творится?

— Мог бы. Но мои предположения пока что остаются только догадками, хотя они обычно близки к истине. Вы видели, с риском для своей жизни, но видели «Шартарат» вблизи. Скажите, держал ли капитан в… хм, щупальцах какой-либо предмет?

— Да. Я его разглядел в последнюю очередь, перед тем как это чудище обернулось.

— Хорошо. Вы можете мне подробно описать эту вещь?

— Пожалуй, смогу. Но, если вы, конечно, не спешите куда-либо, не соблаговолите ли спуститься в покои? Мне смертельно, — на этом слове Тауросс запнулся, — хочется выпить чего-нибудь крепкого. Надеюсь, вы разделите со мной скромное желание?

Астрон вновь загадочно улыбнулся:

— Только если это будет не ром.

Вместе, лорд и герцог, скрылись в узкой двери, ведущей на крышу северо-западной башни…

____________________

Двумя часами позже Астрон поблагодарил лорда за выпивку и бесценные сведения. Тот же лишь ошарашено смотрел на него, и на прощание смог выдавить из себя только одну фразу:

— Неужели все до такой степени… может так быть? Чтобы столько всего зависело от одной истории?

— Я бы выразился точнее: и от этой истории тоже. К сожалению. И даже если кто-то сможет вернуть вещь… Уже слишком поздно, чтобы прогнать все обратно. Есть форма — и уничтожать ее я себя вправе не считаю. То, что вообще не должно было приходить в мироздание, все-таки в него просочилось. Не отвечаю за последствия — думаю, дисбаланс сохранится за счет того несчастного, кто осмелится это сотворить. Все зашло чересчур далеко — и чашки весов болтаются из стороны в сторону. Весов вообще, по-моему, больше нет — один каркас. И Лилии вянут, — На последней фразе Астрон болезненно улыбнулся.

Он немного помолчал. Тауросс отметил, что теперь уже понимает слова Астрона, однако любой другой человек в этой фразе не уловил бы даже грошового смысла. Что-то просыпалось в отдаленных уголках его памяти, заставляя почувствовать основу и подоплеку рассказанного герцогом. Сокровенную историю, было бы правильнее сказать так. Да и Астрон всегда адресовал фразы конкретному человеку, настраиваясь на его манеру мыслить и условности мышления…

— Я возвращаюсь к вратам. Во-первых, мне надо подумать над тем, как хотя бы на небольшой срок удержать весы от разрушения. И, кроме того, есть еще важное личное дело. Крайне важное.

— Простите, может, я слишком много себе позволяю, но вы не посетите дочь?

На этот раз Астрон улыбнулся очень широко, и теперь его лицо напоминало довольную кошачью морду:

— Не стоит, чтобы все пошло так, как мне мыслится, сначала ей стоит подождать иных гостей… Но боюсь, на этот раз я не чувствую полной достоверности моей догадки. Крайне странно. Однако пусть все идет своим чередом. Не мне, видимо, решать.

На этом Астрон счел разговор оконченным и оставил лорда обреченно выстраивать мысли в стройный ряд, пытаясь осмыслить сказанное. Тауросс думал очень долго, потом открыл окно и внимательно вгляделся в звезды и луну. Наконец, когда по его лицу стало понятно, что человек пришел к некоему решению, он подошел к зеркалу и смело заявил своему отражению:

— Ты — как хочешь, а я намерен разобраться с пиратами в прибрежных водах. Главное — не делать этого ночью. А с мертвяками пусть разбираются те, кому это на роду написано. Мне, увы, пока не по силам.

И теперь в его душе действительно воцарился покой. Только надолго ли?… Лорд чувствовал, как в его душе поднимается нечто давно забытое, очень древнее… Память, сила — все вместе. Что-то, чему уже через несколько дней предстояло стать новым знанием и целью для человеческого лорда Таросса.