"Ассирийские танки у врат Мемфиса" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 8 Ливийская пустыня

Четыреста пятьдесят сехенов с востока на запад, двести — с севера на юг… Каменистые плоскогорья, скалы, утесы и горы, огромные горы, каких не увидишь ни на Синае, ни в Сирии… Безбрежный океан песка, ровные песчаные пространства, песок вперемешку со щебнем, зыбучий песок, барханы длиной в половину сехена и втрое выше пирамиды Хуфу… Редкие оазисы, редкие источники и колодцы с драгоценной водой… Пронзительный холод ночью, а днем — чудовищный жар, что струится с небес… Ветры, смерчи, песчаные бури…

Такова Ливийская пустыня, Царство Осириса. Сами ливийцы называют ее Сахарой,[45] и в этом слове слышатся шелест гонимого ветром песка, хрип умирающих и рычание бурь — ссс… хрр… ррр! Ливийцам виднее, как называть эту страну смерти и невзгод. Сбежавшие из ее пределов — те, что пришли в Та-Кем, — принесли с собой ее истинное имя. Сахара… Ссс… хрр… ррр!

Мы идем по самому краю пустыни, не очень далеко от Реки, но тут уже не ощущается ее влажного дыхания. Воздух сух, остывающий песок шуршит и скрипит под ногами, сверху смотрят небесные огни, а на земле — ни проблеска, ни светлой точки. Земля пятнистая, как шкура леопарда: вершины дюн залиты лунным светом, ущелья между ними потонули в тенях. Можно идти по этим ущельям, лавировать, огибая барханы, но тогда дорога будет длиннее. Можно идти прямым путем, то взбираясь на гребень, то спускаясь или съезжая к подножию дюны. Муссаваса ведет нас так, как сам привык ходить — прямо, прямо, прямо… Вверх, вниз, вверх, вниз…

Идем быстро. Люди хорошо отдохнули в Мешвеше и даже развлеклись. Тех, кто поймал улыбку Хатор, немало; оборачиваясь, я вижу, как весело скалит зубы Хайло, ухмыляются Нахт и Пауах, как мечтательно щурится Амени, как шевелятся губы Давида. Он молится — наверняка испрашивает прощения у сурового иудейского бога за плотский грех. Лично я в свершившемся греха не вижу. Боги у людей разные, но обычай одинаков: мужчине нужна женщина, и ни один бог этого не отменит.

Что же сказать о себе самом? Странно, но чувствовал я такое облегчение, как если бы свалился с моих плеч Великий Сфинкс. Я знал, что если мы доберемся до римлян, то не увидим больше Хапи, и эту пустыню, и ее оазисы, а значит, я никогда не вернусь в Мешвеш. Но все же душа моя пела. От того ли, что поцелуи Бенре-мут были такими жаркими? Или по той причине, что прогнала она Урджебу, узкоглазого сборщика податей? А может, все дело было в Нефру-ра, в том, что оставалась в Черной Земле малая моя частица, плоть от плоти, кровь от крови?.. Я не размышлял над этими вопросами. Я просто был счастлив.

Муссаваса, шагавший рядом со мной, то бормотал под нос, то начинал рассказывать очередную историю.

— Если отправиться на запад, будут скалы, а за ними в двух сехенах — пустошь с плотной почвой. Там, мой господин, есть травы, есть русло высохшей реки, а в нем — вода. Немного, но для клювастых птиц хватает. И птицы там…

— Какие птицы, дед? — прервал его Хайло. — Тут червяка не сыщешь, кривой осины не найдешь, а ты — птицы!.. Из чего они гнезда вьют, из шакальего дерьма? Или несутся прямо в песок?

— Ты, видать, чужеземец из дальней страны, где птицы — вот такие, — Муссаваса выставил тощий кулак, — где они летают, потому что сами малы, а крылья у них большие. Птицы пустыни на них не похожи. Они бегают, мяса в них как в баране, когти длиннее пальца, а клюв — с ладонь.

— Злобные твари, — добавил Иапет. — Такая клюнет, и полетит душа к Осирису.

Некоторое время они с Муссавасой обсуждали повадки страусов, потом проводник сказал:

— Я охотился в той пустоши, мой господин. Птицы глупые, не сбиваются в стаи, как козы и шакалы. Стая бы льва затоптала, а так отобьешь одну, и когда в ярость придет и бросаться станет — дубиной ее по башке. Амон справедлив! Дал птице клюв и когти, а человеку — палку!

— Амон мудр, — возразил Иапет. — Дал птице мало мозгов, а нам — вот это. — Он хлопнул по висевшему на груди «сенебу».

— Такое оружие не для меня. Мне хватает лука, копья и дубины, и потому я — великий охотник! Что за радость добыть зверя пулей? Такой зверь нечист, ибо погиб не от рук моих, а от пороха, что придуман Сетом. Вот мое копье… Я убил им трех львов, а клювастых птиц — без счета!

— Вррет, вррет! — завопил попугай, подпрыгивая на плече Хайла. Должно быть, обиделся за страусов, пернатых своих братьев.

— У этого — ни мяса, ни кожи, ни ума, разве что перья ободрать, — заметил проводник, покосившись на попугая. — Отдай его мне, чужеземец. Я сделаю чучело и… — Он вдруг замер, принюхался и вытянул руку с копьем. — Смотри, господин! Там человек! Мертвый!

Поистине был Муссаваса ловким следопытом и охотником, ибо увиденное им я бы принял за игру ночных теней. К западу, на пологом склоне бархана, в сотне шагов от нас, виднелось черное пятно, яма или складка, куда не попадает лунный свет, или что-то иное, чужеродное и неуместное в пустыне. Приказав остановиться, я направился к этому странному предмету. Муссаваса и несколько моих спутников шли следом.

Черномундирный ассир из Собак Саргона… Он лежал скорчившись, и песок у его колена был залит кровью. На ноге — заскорузлая повязка, голова тоже замотана бинтом, нет ни оружия, ни фляги, ни мешка. Труп не истерзан — должно быть, грифы и шакалы его не нашли. Они обычно ищут добычу у людских поселений, где есть чем поживиться.

Иапет перевернул мертвеца на спину. Незрячие глаза ассира уставились в небо, черная борода казалась клочком свалявшейся шерсти.

— Раненый, — сказал Давид.

— Наверняка в схватке около усыпальницы, — добавил Иапет. — Тянулся за своими, жабье семя, обессилел и сдох. Что он теперь? Корм для стервятников!

Муссаваса втянул носом воздух, потом коснулся бледной щеки погибшего, ощупал кожу.

— День лежит, ночь и еще день… Откуда он, господин? — Охотник уставился на меня. — В Мешвеше твои люди говорили, что бродят по пустыне чужаки… Он из них?

Я кивнул.

— Да. Из тех, кто сжег Нефер. Но месть Амона-Ра его настигла.

— Амон-Ра велик! — Руки Муссавасы взметнулись к темным небесам.

— Нельзя его тут оставлять. Я его закопаю, — сказал Давид и принялся отгребать песок. Хайло, сбросив с плеча пулемет, помогал ему.

— В утробе Нергала твоя душа! — пробурчал Иапет, пиная мертвого ассира. Потом ухватил его за ворот туники и потащил в неглубокую яму.

Ливийцы, в отличие от роме и хабиру, не питают почтения к мертвецам; для них покойник — только пища для червей. Но что возьмешь с народа, который не строит каменных жилищ и храмов, не имеет письменности, не сеет зерна и промышляет разбоем, а в промежутках — пасет коз? Временами я думаю, что через много, много тысяч лет, когда исчезнут роме и ливийцы и придут нам на смену другие племена, память о сынах пустыни сохранится лишь в наших папирусах, статуях и росписях. И это справедливо, ибо они, как и хабиру, наши братья в годину бедствий. Но было так не всегда — помнится мне, как в трущобах Мемфиса мальчишки распевали старинную дразнилку: «за пирамиды и скарабеев бей ливийцев и иудеев».

Хоремджет склонился к моему уху.

— У них есть раненые, семер. И они, должно быть, устали и отчаялись, если бросают своих мертвецов без погребения.

— Возможно, ты прав, знаменосец. Но я полагаю, что здесь прошел один из мелких отрядов, а наши разведчики насчитали их больше двадцати. В этот отряд могли собрать всех раненых, а остальные ассиры живы, здоровы и по-прежнему свирепы.

Мой помощник с задумчивым видом почесал переносицу.

— Если так, чезу, можно поискать другие трупы. В пустыне раненые погибают быстро… Здесь есть след, я вижу отпечатки ног и колес, и они ведут примерно в ту же сторону, куда мы движемся. Проверим насчет мертвецов?

Я согласился и оставил с ним Давида и Иапета. Мое войско снова зашагало по пескам, и шли мы так до рассвета, то и дело перекликаясь с тремя разведчиками. Их поиски были безрезультатны — других погибших они не нашли. Кажется, этот ассирский отряд был вполне боеспособным и численностью не меньше нашего, что сулило изрядные неприятности. Враг прошел здесь недавно, и если в скором будущем мы на него наткнемся, схватки не избежать. Подумав об этом, я отправил Муссавасу вперед с двумя ливийцами и еще одну группу послал на восток. Но до утренней зари нас никто не потревожил.

Для дневки Муссаваса выбрал место в ущелье между высоких дюн. Напоив ослов, мы перекусили лепешками и финиками и попытались уснуть, пока гребень восточного бархана защищал нас от гнева Ра. Его ладья с пылающим солнечным диском поднималась все выше и выше, пока в полдень зной не обрушился на нас, придавив к песку раскаленной пятой. Ослы лежали, повесив уши, люди прятались под своими одеждами, и даже храбрейшие из нас испытывали страх перед мощью Ра. Но все же мы были привычны к жаре, а вот Хайлу пришлось тяжелее — он чувствовал себя как бегемот на большой горячей сковородке.

В странных местах живет его племя! Мир велик, и есть в нем разные земли и разные климаты, но большинство из них годятся для людей. Скажем, в этой пустыне, где обитают ливийцы, всегда один сезон, завтра похоже на сегодня, и лишь смерчи и бури вносят приятное разнообразие — не было бы их, так вообще ничего бы не менялось. В джунглях за Пятым порогом два времени года, Дожди и Зной, а у нас в Черной Земле — три, Половодье, Всходы и Засуха, однако и в верховьях Хапи, и в низовьях можно жить — мало того, выращивать два урожая ежегодно. А в Полуночных Краях, откуда к нам пришел Хайло, целых четыре сезона, но лишь один пригоден для человеческой жизни. В остальные льют холодные дожди или падает с небес застывшая вода, а в жилищах жгут огонь, чтобы не замерзнуть. И реки там странные — текут как попало, в любую сторону, и деревьев слишком много, почва местами вздыблена и покрыта льдом. Что же до греков, римлян и ассирийцев, то их края лежат между нормальным местом обитания и землями северных варваров, и я подозреваю, что они не очень благодатны. Иначе с чего бы всем им лезть в долину Хапи?

Правда, Синухет описывал страну Иаа, что в Верхнем Ретену, как рай земной, а это сейчас ассирийская вотчина. Но мог он, подобно многим путешественникам, не сказать всей правды, а еще вероятней — приукрасить землю ту себе же в утешение. Ведь тосковал он по родине и понимал: как ни хороша страна Иаа, а с Та-Кем не сравнишь! Да и что было в той стране хорошего? Если разобраться, сидел Синухет на границе, защищал край от диких горцев, а люди его то хватались за мечи и копья, то пахали землю, каменистую и не такую плодородную, как у нас. Вот и все радости! Хотя, пожалуй, было кое-что приятное…

«Прошло время, и выросли мои сыновья, и стали они воинами, подобными юным львам. Каждому Амуэнши назначил удел, не обделив никого из внуков своих; правили они племенами той земли и стояли друг за друга и за меня, их родителя, как могучие слоны против диких быков. И был я этим доволен, ибо не все в стране Иаа меня почитали. Были люди среди знатных, терзаемые завистью и говорившие так: «Привел Амуэнши чужеземца, и одарил его богатством, и отдал ему дочь, и поставил выше нас — а в этом поношение для нашей чести! Стар уже Амуэнши, и когда уйдет он к предкам, сядет чужак на его место и будет властвовать над нами и нашей землей. Нельзя, чтобы такое случилось!»

Выбрали знатные меж собой лучшего бойца, и был тот воин грозен, могуч и силен, как взбесившийся буйвол. Не было подобного ему в тех краях, и бросил он мне вызов, думая, что справится со мной — ведь прожил я в стране Иаа много лет, и в волосах моих уже виднелись серебряные пряди. Решил тот силач, что убьет меня с легкостью, а после разорит мой дом и уведет мои стада, как было в обычае в Ретену. И даже правитель Амуэнши не мог пойти против того обычая.

Узнав о том единоборстве, сказали мои сыновья: «Выйдет один из нас биться с завистником и исторгнет кровь из его жил. Ты, отец, не поднимай на него руки. Крепок кедр, но и он дряхлеет, ловок барс, но и ему назначен срок».

Не мог я принять их помощь, ибо хоть стали мои сыновья воинами, но в полную силу еще не вошли — старшему было семнадцать, а другим еще меньше. Какой отец пошлет юного сына под вражеский меч? Какой отец не встанет перед ним, не заслонит от гибели? Нет таких отцов! А если есть, то не мужи они, а трусливые шакалы. Сказал я сыновьям: «Крепок еще кедр, и барс ловкости не потерял. Соберите своих людей, а этого сына греха оставьте мне. И когда познает он мою силу и падет, ударим мы на его приспешников».

Взял я свой лук и натянул новую тетиву. Взял я свои стрелы и выбрал лучшие, с острыми наконечниками. Взял я свой меч и наточил его. И ничего другого мне было не нужно.

В день поединка явился мой враг и был он как гора, как бык, тащивший груз оружия, — нес он лук со стрелами, и связку дротиков, и щит, и боевой топор, и кинжал. И пришли с ним другие знатные из моих завистников, и привели своих воинов, и то же сделали мои сыны. Встали их и наши люди по обе стороны площадки для ристаний, и глядели они друг на друга, как псы на волков. И горели у моих людей сердца за меня, и говорили они…»

— Господин!

Я услышал крик Муссавасы и очнулся. Стоя на гребне бархана, охотник показывал на северный горизонт, и губы его тряслись — похоже, он был перепуган насмерть. Небо в той стороне потемнело, будто вдалеке развели огромный костер, дымы от которого застилали пустыню. Это не походило на грозовые тучи, виденные мною в Сирии и Палестине; как-то сразу я понял, что нет в тех темных облаках дождя — да и какие дожди в Сахаре! Если что и приходит тут с небес, так только ветер и песок.

— Буря! — выкрикнул Муссаваса. — Будет буря, господин! Поднимай своих воинов!

Иапет, Шилкани и десяток ливийцев были уже рядом. Прочие торопливо собирались около своих офицеров, хватали оружие и мешки, отряхивали одежду. Наш маленький лагерь внезапно наполнился голосами, шарканьем ног и лязгом металла.

— Плохое место, открытое, — сказал Иапет, озираясь вокруг. — Ослов потеряем. Да и людей, если только не найдем где спрятаться. Помилуй нас Амон!

Наш проводник съехал вниз с бархана.

— На заходе солнца — скалы… К ним, мой господин, к ним! Если успеем, будем жить!

— Показывай дорогу, Муссаваса. Рени, Пианхи, Мерира, Левкипп, ведите людей! — распорядился я. — Иапет, ты с приятелями погонишь животных. Сохраните воду! Хоремджет, пойдешь последним. Подгоняй отстающих. Вперед!

Перевалив за край песчаного холма, мы побежали по пологому склону. Небо на севере дымилось все сильнее, и только Амон ведал, хватит ли нам сил и времени, чтобы добраться до убежища. Ветер, еще не достигший сокрушительной мощи урагана, срывал желтые вихри с гребней дюн, и воздух постепенно превращался в смесь пыли и песка. От этой отравы жгло в глотке и смертельно хотелось пить, но мы не могли остановиться — поистине жизнь наша зависела от наших ног. Подобно духам мертвых мы неслись сквозь сгущавшуюся мглу — двадцатую часть сехена, десятую часть, пятую… Вниз, вверх, вниз, вверх… Ревели ослы, раздавалось тяжелое дыхание людей, шуршал песок, и разбойничий посвист ветра становился все сильнее и пронзительнее.

Буря в пустыне надвигается быстро. Только что мы пребывали в покое, кто спал, кто лежал или сидел — и вот мчимся в неизвестность, спасаясь от гибели. Переставляем ноги, ни о чем не думая, кроме боли в икрах и в груди, тяжести мешков и палящей жажды…

Не думая?.. Как бы не так! Бежать без оглядки, вкладывать в бег все помыслы и силы — не моя привилегия. Не мой жребий! В мгновение опасности вождь думает за всех, ибо он — первый после бога, и судьбы человеческие — в его деснице. Даже на пороге врат Осириса вождь остается вождем; может быть, воздвигнуты эти врата, чтоб испытать его сердце и душу.

И я, шагая вслед за Муссавасой, не мог избавиться от мыслей, и были они странными: я думал, что буря эта послана нам во спасение. Если мы доберемся до скал, переживем ярость самума и сохраним свои жизни, это будет явный знак милости богов, посылающих удачу нам, а не ассирам. Ведь их отряды тоже блуждают в пустыне, и ярость бури обрушится на них, и ветры, зной и летящий песок возьмут свою дань… И будет она обильной, так как нет с ними проводников и опытных людей.

Думая об этом, я считал шаги. Четверть сехена… Ветер, налетавший с севера мощными порывами, нес песчинки, они секли шею и правую щеку. В небе — еще не над нами, но приближаясь с каждым мигом — кружили черные демоны, и призрачный их полет был страшен; чудилось, что злобный Сет отправил армию своих отродий, чтобы уничтожить Ра, повергнуть Гора и Амона и вновь убить Осириса. Но солнце еще сияло на юге и было оно как знамя, что собирает на битву светлых богов. Мы — с ними, подумалось мне. Мы уже сражаемся, бьемся с усталостью и страхом.

— Скалы! — завопил Муссаваса. — Скалы, хвала заступнице Исиде!

Они походили на каменные зубы или пни, подточенные снизу. Ветер гонит песок над поверхностью, перетирает камень, вырезает в утесах ниши и пещеры; от дневного жара и ночных холодов скалы трескаются, и проходы меж ними завалены глыбами. К таким местам я отношусь с большой симпатией: кто бы их ни сотворил, боги или демоны, они подходят для засад, для тайных укрытий и надежной обороны.

Наша колонна змеей вползала под прикрытие скал. Ливийцы, оставив ослов в одной из пещерок, принялись сооружать защитную стену из валявшихся кругом камней; остальные последовали их примеру, и на недолгое время грохот глыб, брань и восклицания перекрыли нараставшие стоны ветра. С камнем мы умели обращаться — еще недавно мы долбили его, ломали и таскали в Восточной пустыне и занимались этим кто год, кто два, а кто и десять лет.

— Сюда, чезу! — Давид показал мне углубление с подветренной стороны, достаточно большое, чтобы там разместился с десяток человек. Хайло, Нахт и Пауах торопливо громоздили камни перед этим убежищем. Муссаваса, бросив свое охотничье снаряжение, помогал им. Последние группы моих бойцов прятались под скалами, выкладывали у стен походные мешки, жадно пили, мочили в воде куски полотна, чтобы прикрыть лицо и рот. Небо потемнело, солнце затмилось, черные демоны уже парили над нами в вышине, а дальше, сметая этих призраков с небес и сокрушая холмы песка, двигалось жуткое чудище, гигантский смерч — гибли, как называли его ливийцы. Не хотелось на него глядеть — он был страшен, точно лик Сета.

Я возвысил голос, перекрикивая вопли ветра.

— Знаменосцы! Проверить, у всех ли есть вода во флягах! Снять с ослов бурдюки и раздать людям! Всем лечь! Прижимайтесь к камням, немху, берегите глотки, ноздри и глаза! С нами Амон! Молитесь ему, и останетесь живы, обнимете своих детей и упокоитесь в своих гробницах!

Это вряд ли, мелькнула мысль, ведь мы уходим к римлянам. Но что с того? Солдатам следует напомнить, что командир с ними, что он взывает к милосердию богов и не забыл о делах практических, то есть о воде и укрытии. Кто бережется сам, того и Амон побережет.

— Взз-ууу!.. взз-ууу!.. – выло в небесах. Демоны Сета готовились к схватке со светлыми богами.

Подскочил Хоремджет, доложил, что все отставшие спрятались в скалах. Потом усмехнулся и вытянул руку к черному смерчу.

— Операция «Буря в пустыне», семер! Накликали, нергаловы отродья! И каково им сейчас?

Мы улеглись, прижимая к ноздрям и губам мокрые тряпки. Рядом со мной громко вздыхал Хайло; попугай забился под его тунику, прикрыл глаза и выглядел так, будто попал к Муссавасе и превратился в чучело. Прошелестели шаги Иапета, тащившего бурдюк с водой. Опустившись рядом с Давидом, ливиец пробормотал:

— Когда начнет дуть ветер пустыни, познаешь вкус смерти на своих губах… А могли бы сидеть нынче в Тире или Газе и пить пиво в кабаке! Зря ты помочился на тот проклятый обелиск!

— Неисповедимы пути Господни, — ответил Давид. — Он дает и берет, Он награждает и карает, Он милостив и гневен, Он есть начало и конец. Все от Него!

— Даже недержание мочи, — добавил нечестивец Иапет, и в небесах взвыли разъяренные боги. Больше я не слышал ни его голоса, ни Давидова, ни дыхания Хайла, ни молитв Муссавасы; рев ветра стер все прочие звуки, как смерть, бушующая на поле сражения, стирает жизни людей. Смерч прошел над нами, и казалось, что утесы дрогнули, а небо опрокинулось на землю. На спину мою, на голову и ноги обрушились груды песка, и каждая песчинка была живой; подобно муравьям, они заползали под тунику, забивались в уши и волосы, жалили, царапали кожу. Тряпка, которую я прижимал к ноздрям и губам, позволяла дышать, но вдохи были мучительны, ибо не воздух вливался в легкие, а опалял их безжалостный огонь. Под веками плыли яркие пятна, в ушах завывало и звенело, мышцы напряглись в тщетном усилии сбросить навалившийся на плечи груз. Я был насекомым под ногой гиганта; его стопа давила на меня, плющила, вминала в землю, а где-то высоко, будто бы в самом поднебесье, раздавался его торжествующий хохот.

Это длилось бесконечно.

Жрецы считают, что нет среди богов единства и что они, как люди, борются за власть, и от тех сражений происходят сотрясения земли, бури и смерчи, потопы и иные бедствия. Возможно и так; когда Сет убил Осириса, содрогнулись горы и зарыдало небо, заливая мир потоками воды. Сам я этого не видел, но готов поверить, что в старину творилось страшное, и смерть благого бога была тому причиной. Божеств у нас много, как у ассиров и римлян, и нельзя исключить, что они ссорятся, но вот у иудеев бог один, и он, по их словам, всемогущ и всеведущ. С кем ему биться, кого устрашать? Но и тут есть объяснение: бог хабиру сотворил людей, а те, вместо благодарности, то и дело плюют на него и поклоняются различным идолам. Нестерпимо для бога! И он посылает всякие напасти, чтобы образумить своих чад, а то и уничтожить их самым мучительным способом.

Но это одна точка зрения, а согласно другой, возникшей в наш просвещенный век, боги давно опочили или покинули нашу вселенную и удалились за ее пределы. Причины неясны; возможно, мы им надоели со своими склоками, или они оскорбились из-за скудости жертв. В самом деле, им мы приносим ягненка, или кувшин вина, или мумию ибиса, а тщеславию царей и фараонов — тысячи жизней. Так ли, иначе, но боги ушли, а бедствия остались; значит, не боги в них повинны, а игра слепых стихий. Отсюда следует, что, изучая ветры и климаты, моря и огнедышащие горы, можно выяснить, где и когда случится катаклизм, и своевременно убраться из тех мест. Respective, как говорят римляне; что означает: в соответствии с данными условиями.

Лежа под грудой песка, я утешался мыслью, что так когда-нибудь случится. И хотя мы явно были не там, где полагается быть человеку, и не могли избежать гнева богов или стихий, я все же чувствовал удовлетворение. Да, нам было плохо, но ассирам приходилось хуже. Пусть не боги, но стихии мстили им, и то была месть за Нефер, за его руины и его людей.

Тряпка высохла. Я дотянулся до фляги, с трудом приподнял голову, глотнул воды и смочил ткань. Сколько прошло времени, сообразить никак не удавалось — может быть, близился вечер или наступила ночь. Ветер продолжал бушевать с прежней силой, швырял песок и пыль, но скалы, спасавшие нас, сопротивлялись с упорным спокойствием. Когда-нибудь они падут и сами станут песком, но это случится много позже, чем рухнет пирамида Хуфу. Дела рук людских преходящи…

Песчаный холмик неподалеку от меня зашевелился, и Иапет, фыркая и отплевываясь, явил мне свое бледное лицо в свисающих рыжих космах. Ноздри его раздулись — он нюхал воздух.

— Скоро буря улетит на юг, семер. Ждать недолго.

— Разве? — прохрипел я. — Ветер еще силен.

— Но дует ровно, а не кружит. Просто ветер, не гибли. Смерч прошел. Носом чую!

Я ухмыльнулся, чувствуя, как с лица осыпается песчаная корка.

— Хвалю твой нос! За такие вести ты будешь награжден и возвеличен.

Ливиец оскалился мне в ответ.

— Пива в Цезарии поставишь?

— На целый пиастр.

— На пиастр мне не выпить. Я ведь не этот бегемот. — Он ткнул кулаком в песчаный холмик покрупнее и озабоченно сказал: — Давай-ка, чезу, его откопаем. Похоже, парень задыхается.

Ветер начал стихать. Постепенно его пронзительный вой превращался в жалобное поскуливание. Мы разбросали песок над телом Хайла, перевернули его на спину, и Иапет приложил к губам северянина флягу. Его щеки посинели, дыхание едва слышалось, но он был жив.

Тут и там возникали фигуры людей, еще неясные, похожие на тени в пыльном воздухе. Встал Давид, за ним — Нахт, Пауах, Хоремджет и Муссаваса. Хайло жадными глотками пил воду, захлебывался, кашлял. Иапет смочил тряпицу, вытер ему лицо.

— Братец… век не забуду… спас, мать твою…

— На кой ты мне сдался, — буркнул ливиец. — Пулемет твой не хочу тащить.

Показалось солнце. Оно стояло еще высоко, и я с удивлением понял, что буря длилась не вечность, не день и даже не половину дня. Эта новость была приятной — до вечера люди отдохнут и приготовятся к ночному маршу.

Послышались голоса. Кто молился, кто окликал товарища, кто проклинал песок, въевшийся в кожу, кто просил воды. Тутанхамон звал тех, кому необходима помощь, Рени пел боевые гимны, а Левкипп подпевал ему на греческом, Шилкани поил ослов и уговаривал их подняться. Прошло недолгое время, и зычный глас Кенамуна раскатился над нашим убежищем:

— О Амон, великий, лучезарный! Целуем прах под твоими стопами и опускаем глаза, дабы не оскорбить тебя случайным взором! Ты наш спаситель, опора сердец, рука, что ведет сквозь мрак ночной и тьму несчастий, ты упование наше, даритель жизни, наш сияющий владыка! Прими благодарность детей своих и не оставь нас в будущие дни, одари своими милостями, укажи путь, что уготован нам судьбой, пошли победу над врагами. Что пошлешь, то мы примем, ибо нет другой воли, кроме твоей, нет другой силы и нет власти, что могла бы спорить с твоим величием. И мы, покорные дети твои…

Воистину этот Кенамун был красноречивее самого Хунанупу![46] Но я ему не мешал, так как уместно сказанное слово поднимает боевой дух не хуже кружки пива и хлеба с чесноком. Когда речи ваятеля завершились и все мои солдаты благополучно вылезли из песка, я велел Хоремджету произвести перекличку, дать время для отдыха, пока солнце не опустится на локоть, а потом чистить оружие и амуницию. Хайло, самый уязвимый среди нас, уже очухался, вытащил из-за пазухи попугая, встряхнул его и посадил на плечо. Птица покачалась туда-сюда, раскрыла клюв и выкрикнула:

— Вперред, брратва! Ассирр трруп, трруп!

Муссаваса полез на скалу, спустился и доложил, что — хвала матери Исиде! — небо на севере чистое и пыль, хоть медленно, однако оседает. Знаменосцы проверили своих людей — никто не пострадал, но оружие, хоть его укрывали под мешками и телами, нуждалось в чистке. Шилкани скормил ослам по горсти фиников и заставил их подняться. Ноша животных полегчала — во время бури и после нее мы опустошили фляги и половину водного запаса в бурдюках. Но воды еще хватит, чтобы дойти до Темеху. В наших обстоятельствах вода была важнее амуниции и патронов, оружия и сапог, важнее, чем пища и Тутанхамонов сундучок с лекарствами. Как всякий командир, воевавший в пустыне, я знал, что здесь побеждает не самый храбрый, не лучше вооруженный, не более решительный, а тот, у кого достаточно воды.

Между вечером и ночью есть время, когда жара спадает, холод еще не наступил, и от песков струится приятное тепло. Этот промежуток я отвел для сна и трапезы. Буря — тяжкое испытание, и люди нуждались в восстановлении сил. В конце концов, не так уж важно, доберемся ли мы в Темеху через день или два; главное — дойти живыми. Впрочем, не только живыми, но и готовыми к схватке — я помнил про ассиров и знал, что буря не убила всех. Возможно, не задела какие-то отряды — ведь их не меньше двадцати… Амон и так явил нам изрядную милость, требовать большего — нахальство, и лучше полагаться на самих себя.

Мы собрались в дорогу, когда ночная свежесть стала превращаться в холод. Мы были сыты и бодры, и в наших флягах плескалась вода. Мы шли на север под светом звезд и луны.