Глава 4 Девочка с драйвером

Поэзия официанта

Известие о том, что после возвращения из Штатов я работаю официантом в «Патио-Пицце», шокировало многих моих знакомых. Это третий вид культурного шока – когда уже не они тебя, а ты их.

Впрочем, через три месяца меня уволили, и знакомые вздохнули с облегчением – привычная картина мира восстановилась. Но вопрос «За что?» они все-таки задавали с опаской. Приходилось рассказывать, как я вылил четыре огромных бокала кока-колы на очень важного клиента. Это радовало и успокаивало слушателей, но было неправдой. Уволили меня из-за гребаной литературы.

Хотя клиент, облитый колой, тоже был. Даже парочка, муж и жена – когда полные стаканы сыплются на стол с высоты плеча, сложно попасть лишь в одного человека. Правда, я слышал одну такую невероятную байку. В курсе подготовки официантов было занятие по проблемам равновесия. Преподаватель, опытный халдей из Москвы, советовал в критических случаях опрокидывать поднос на себя. У него самого, типа, такой казус приключился однажды. Но он спас ситуацию, приняв на грудь целый букет коктейлей – зато на дорогих гостей ни капли! Александр Матросов, короче.

Я так не мог. Инстинкты подводили. В последний момент рука с подносом выворачивалась естественным движением, которое в айкидо называют «кохю-нагэ». Выходило почти как у любимого Джеки Чана, который любит драться кухонной утварью. Ну, так круто я не научился, но по крайней мере, на себя ни капли не попадало.

Однако за такие проколы у нас не увольняли. В новую команду специально набрали людей без опыта – считалось, что лучше научить своих, чем переучивать уже испорченных советской практикой официантов. Так что и роняли, и сами падали регулярно.

Кроме того, в ресторанном коллективе всегда есть некая тайная сплоченность против так называемых «гостей». Нет, бывают и нормальные клиенты. Но когда тебя начитают гонять, пальцы гнуть вокруг самого дешевого салата… Ну, вы понимаете. Свои внутренние законы возникают. Пиццу, к примеру, можно ронять по дороге из кухни сколько угодно раз. Главное, не ронять ее в туалете. Иначе клиенты, находя среди пепперони туалетную бумагу, начинают спрашивать, что это за растение. Приходится напрягать фантазию.

А уволили меня за то, что я читал книжки в перерывах между заказами. Курить в это время разрешалось. Разрешалось даже чистить ногти зубочистками, которые потом будут воткнуты в изящные канапе. И много еще чего разрешалось. Но всякий раз, видя меня в курилке с книгой, директор почему-то злился.

Когда я выходил из директорской с последней зарплатой, в ресторане играл Коэн. Это была хорошая примета. И работа, с которой можно уйти, просто сняв фартук, была хорошей работой. Ну, может, не так спортивно, как развозить телеграммы на велике. И не так халявно, как дежурить на вахте в общаге. Но зато и не так холодно, как разгружать в порту баржи с сахаром под Новый год. И уж точно не так занудно, как преподавать вузовскую математику. Все мои работы были по-своему прикольны, когда я на них не задерживался.

Что до чтения на работе… Позже я осознал, что директор прав. Ну нахрена тебе книги, если у тебя такая поэтичная профессия? Когда бармен вынимает изо рта обсосанную оливку и бросает ее в мартини, а спустя три минуты этот мартини пьет жлоб в костюме за пять тысяч баксов – вот самая настоящая поэзия. Тонкая, недоступная для людей ограниченных. Может, через несколько лет на премьере «Бойцовского клуба» у них что-нибудь шевельнется в башке. Но не сильно. И во время походов по ресторанам я еще долго буду спасать знакомых, настоятельно советуя не говорить официанту лишних слов до того, как он принес еду. Официант не будет играть с вами в слова. У него есть поэзия посильней.

И, кстати, лучше не берите пирожные со взбитыми сливками. Вообще никогда.

Житинский и киберпанки

После увольнения из ресторана я сделал последнюю попытку взяться за ум. Я все еще числился младшим научным сотрудником СПИИ РАН. Кандидатский минимум был сдан как два байта, а доклад «Cellular Automata in Pattern Recognition» представлен на понтовой международной конференции. Перед докладом я зашел к своему научному руководителю коротко стриженным, в костюме-тройке и голубых контактных линзах. Доктор Баранов, отец первого русского Forth-транслятора, настолько не узнал меня, что вскочил с кресла, подбежал к двери и протянул мне руку.

Но даже на конференции один крупный ученый пытался сбить меня с толку. Совершенно игнорируя мои изящные алгоритмы распознавания испачканных букв, он спросил, кто нарисовал мне для презентации такие красивые буквы.

– Да я сам, попиксельно… – ответил я.

– О! – сказал известный профессор с каким-то нездоровым восторгом. – Вот это у вас хорошо получилось! – Затем хитро прищурился и добавил: – А вы знаете, что тем же самым сейчас занимается старик Кнут?

– Неужели Дональд Кнут тоже занялся распознаванием образов? – с воодушевлением спросил я, мысленно прокручивая в голове три тома «Искусства программирования» Кнута.

– Нет. Он тоже рисует буквы.

Эта дискуссия с явным литературным уклоном немного смутила меня, но виду я не подал. Публикация доклада в материалах конференции означала наличие печатной работы. Для защиты диссера оставалось перевести работу обратно на русский язык.

Увы, новое литературное знакомство поставило жирный крест на моей перспективной научной карьере.

# # #

Заочно я познакомился с Александром Житинским еще в универе, по книжке «Путешествие рок-дилетанта». В книжке была красивая идея: дилетант – это не лох какой-нибудь, а совсем наоборот: человек, который занимается музыкой из чистого интереса. В отличие от профессионала, который делает это за деньги. И потому у дилетантов может получиться даже круче. Типа БГ и Цоя в пику советской эстраде.

У меня имелись похожие соображения. «Профессиональный писатель» – это ведь как «профессиональная любовница». Конечно, бляди играют полезную роль в нашем обществе. Есть у нас еще такие пацаны, у которых без поддержки не стоит. Но любой здоровый мужик все-таки с сомнением относится к «профи», которая дает любому заплатившему. И предпочитает нормальную собственную подругу, которая любит только тебя, любимого. Именно это ценится и в любовницах, и в творчестве – свои переживания, непредсказуемые и оригинальные. Оригинальные для тебя самого, а не для учебника анатомии.

Мысль не такая уж новая. Среди моих любимых писателей тоже не было профессионалов. Кортасар горбатился переводчиком, Грэм Грин – шпионом, Буковски – почтальоном. Даже утонченная Сэй Сёнагон вкалывала фрейлиной и каждый день чернила зубы. Но незнакомым людям, особенно мертвым, можно всякое пришить. Другое дело – проверять теорию на собственной шкуре.

Когда в ЛИТО говорили, что я лезу в поэзию через черный ход, они и не догадывались, что близки к истине не хуже Фокса Малдера. Сначала X-Window, потом MS Windows – в общем, форточки. Виндос рулез, воистину рулез! Бросаешь тексты в Сеть и спокойно общаешься с читателями без посредников. Хочешь честных независимых оценок – публикуешься анонимно. Бумажные западные журналы и антологии тем временем печатают твои хайку – безо всякого обивания порогов, созвонов-перезвонов и прочих советов по творческому росту. Издатели сами находят тексты в Интернете и сами предлагают опубликовать. Хочешь потешиться своим именем на бумаге – заходишь на почту и забираешь бандероль из Японии или Канады. Что еще нужно самому гениальному поэту Северо-Запада?

Такую картинку я и нарисовал в манифесте сетературы для Zhurnal.Ru. На том же сайте рядом с неопровержимыми доказательствами моей крутизны висела статья Александра Житинского «Виртуальная жизнь и смерть Кати Деткиной». Житинский рассказывал, как купился на виртуальную девочку производства Темы Лебедева и какой вывод из этого сделал: «Любой сетевой персонаж по умолчанию считается виртуальным». Тоже типа манифест.

Мы списались, встретились. Житинский заочно знал меня, причем в очень харизматичном свете. Как выяснилось, Леня Делицын, которому я оставил в Штатах часть своих книг, решил не заморачиваться с их продажей. Тем более что он залил половину книжек каким-то бухлом, на них выросла разноцветная плесень, и видок получился нетоварный. Чтобы побыстрее избавиться от этой макулатуры, хитрый Левон замутил литературный конкурс «Тенета», а меня объявил первым спонсором: победителям раздавали мои книжки.

Стало быть, пока я прикалывался над жлобами в ресторане и пугал подвальных литошников своими заморскими образами, я еще стал известен как со-организатор самого крутого сетевого конкурса. И как раз в это время обсуждался новый, масштабный вариант «Тенет-97» под крышей Житинского. Тот обещал привести серьезных литераторов в жюри и издать победителей – в общем, сопрячь трепетную лань сетературы со старым козлом печатного слова. Мне же, как нечаянному со-организатору, было предложено стать первым секретарем конкурса.

# # #

Работать с Житинским было легко. Свой дилетантский взгляд на мир он прекрасно сохранил с возрастом, у нас было много общего.

Однажды Сергей Бережной привел к нам аккуратненького американца в очочках. Американец хотел поговорить с Житинским, но того еще не было. Я стал развлекать гостя. Рассказал вкратце, чем мы тут занимаемся. Пересказал свой манифест сетературы. Гость включил диктофон, но сетевая литература его не прикалывала. Вместо этого он открыл сайт какого-то Тимура Новикова и стал восхищаться дурацкими картинками, которые прыгали по экрану, как взбесившаяся колбаса в нарезке.

– Да это же любой дурак нарисует в «Фотошопе», – заметил я.

И продолжал гнуть свою линию. Мол, у нас такие вычурные картинки мало кому интересны, мы культура литературоцентричная. А в Интернете добавляется обратная связь. И можно очень интересно двигаться в этом пространстве идей, как летучая мышка – бросил текст-сигнал, получил ответы, бросил новый текст и дальше летишь…

– О, летучие мыши! – вздохнул хорошо выбритый американец. – В молодости я любил летучих мышей. Такие грязные, с отвратительными вампирскими рожами, они появляются только по ночам…. как хиппи. Вы любите хиппи?

«Ну, совсем тупой», – подумал я. Тут пришел Житинский, и американец стал спрашивать его про сайт Тимура Новикова.

– Да какое же это искусство? – удивился Житинский. – Я и сам такое могу нарисовать в «Фотошопе»!

И стал показывать американцу свой «Арт-Петербург». Американец вежливо кивал, но было ясно, что он по-прежнему не врубается.

Когда непонятливый гайдзин ушел, мы с Житинским вышли на лестницу покурить.

– Кто хоть это был-то? – спросил я.

– Да какой-то тупой американский журналист. – Житинский достал визитку гостя и передал мне.

Это был Брюс Стерлинг, один из отцов жанра «киберпанк». Спустя пару месяцев в журнале Wired вышла его статья про Питер. Называлась она «Art amp; Corruption». Естественно, там упоминался Тимур Новиков, а про визит к нам не было ни слова.

# # #

Стерлинг не был совсем тупым. Просто он давно наигрался в Интернет. И во время визита в Россию, которую он назвал «страной победившего киберпанка», его уже интересовали панковские штучки пожестче. Их-то он и собрал в статье: пиво в отстойнике Fish Fabrique, табличка DISINFEKTED в грязном туалете отеля, ну и прочее в том же духе.

У чистеньких американцев такая поэзия с реалистичной гнильцой очень ценится. Уильям Гибсон тут же стащил у друга табличку DISINFEKTED и вставил в свой роман «Распознавание образов». А сам Стерлинг использовал заведение Fish Fabrique в романе «Zeitgeist». Но суровые русские мужики и тут посмеялись над киберпанком. «Я работал на рыбозаводе», – говорит герой Стерлинга в русской версии романа.

Мы тем временем шли в другую сторону, к чистому. Для тогдашнего Питера наша шарашка казалась невероятным островком гуманизма в океане идиотизма. Достаточно сказать, что на двери «Невалинка» с улицы висела табличка «2-й этаж – ВЫШЕ». А на входе в наш веб-отдел (самый дальний в коридоре) размещался плакат категоричнее: жирный кружок «Вы здесь» и стрелка по схеме коридора в обратную сторону, к кружку «Вам сюда. Абонентский отдел». И все равно десятки чайников ежедневно добирались до нас со своими жалобами на то, что окно не открывается, бродилка не бродит и дайлап не дает. Они даже не догадывались, что Интернет можно не только потреблять, но и делать. Собственноручно.

Поэтому реальное число людей, которые входили в нашу дверь по делу, не превышало двух десятков. Помимо «Арт-Петербурга» Житинского, здесь обитали «Мистика, история, религия» Дарьи Телегиной, кинообзоры Макса Смолева и клоунские мемуары Иры Терентьевой. В соседних каморках Майк «Завхоз» Федоров заманивал игроманов на Quake.spb.ru, а Кирилл Климов приобщал к онлайну одиноких русских женщин, мечтающих найти мужа за границей. К этой веселой компании добавился мой журнал поэзии хайку «Лягушатник», а чуть позже – сетевая радиопрограмма «РадиоНЕТ». За это Саша Гагин спустя восемь лет обзовет меня «первым русским подкастером». Звучит так, будто я бил людей под дых кастетом. В каком-то смысле верно: нам с Юркой Елифтерьевым хотелось вернуть дыхание в этот немой мир электронных текстов. Мечтатели!

Полезным делом в нашем отделе занималась только Соня Овсянникова – она нас кормила. Но сумасшествие заразно, и вскоре она стала опытным веб-дизайнером. Пришлось питаться чем попало.

Мы и сами понимали, что наши игры далеки от реальности. Требовался более массовый продукт. Так возникла бумажная газета «НЕТ». В ней рассказывалось, что WWW – это не три жетона от метро, хотя и на метро похоже. Мы много работали над имиджем газеты, чтобы она принесла радость самым широким слоям чайников.

– В дизайне надо использовать мух, – предлагал я.

– Мухи – это отлично, – соглашался Кирилл Климов. – Побольше мух, мух и говна!

Самыми удивительными людьми в этом первом рассаднике питерских нетменов были альтернативные литературные стариканы, собранные Житинским. После Слепаковой и Кушнера мне вообще не верилось, что такие бывают.

А были! Они вовсе не жаждали эстетствовать по подвалам и поклоняться бумажным книжкам. Зато откровенно перлись от Интернета. Михаил Чулаки, из которого, казалось бы, уже весь песок высыпался, даже вел на своем сайте видеотрансляции, излагая футурологические прогнозы не хуже Лема.

Еще больше меня порадовал Виктор Кривулин. Когда я пришел к нему брать интервью для «РадиоНЕТа», этот живенький дедок сидел за компом в окружении восьми белых кошек и ожесточенно рубился с машиной в карты.

– Да погоди ты со стихами! – отмахивался он от меня. – Сейчас, сейчас, я тут одну комбинацию задумал…

И снова лупил по клавишам. Так продолжалось еще с полчаса, пока старый питерский битник не добил проклятую машину. Мы заговорили о сетературе. Кривулин сказал, что в Сети можно мутить игры покруче. И что сам он вскоре собирается похулиганить в жанре «литературного хакерства».

– Можно взять все тексты Гоголя в электронном виде, немного с ними поработать на компьютере и создать якобы неизвестный гоголевский текст. Тот же стиль, тот же словарь. Второй том «Мертвых душ»! А еще интересней – оживлять отдельных литературных персонажей…

– Мы над этим уже работаем, – улыбнулся я, чувствуя родственную душу. И рассказал Кривулину про Мэри Шелли.

Технология Франкенштейна

В своей сетевой жизни каждый мужчина должен сделать три вещи: построить домашнюю страничку, вырастить древовидный форум и родить виртуальную девочку.

Не путайте виртуальную личность с псевдонимом. Псевдоним – это просто другое имя. А виртуальная личность больше похожа на роль в театре. Сценой выступает Сеть, сценарий пишется автором прямо по ходу действия и им же исполняется. Для самого автора такой маскарад является чем-то вроде ролевого тренинга.

Красиво завернул, да? Булшит! Это только в теории. Она, теория, изложена по пунктам в романе «Паутина». Сейчас я ее, пожалуй, разоблачу.

Вопреки распространенным заблуждениям, виртуалка Мэри Шелли создавалась вовсе не для того, чтобы обливать всех дерьмом. И никаких особых «других настроений» у нее не было. В основе проекта лежала маленькая лингвистическая нестыковка. Один из тех глюков языка, которые определяют глюки мышления.

Мой журнал хайку назывался «Лягушатником» в честь лягушки Басё, которая прыгнула в пруд и наделала много шума в японской литературе. У средневековых японцев лягушки ассоциировались с поэтами. И в стихах лягушки обычно пели. Басё устроил настоящий флейм, написав про лягушку, которая ни черта не хотела петь, а просто свалилась в пруд с легким плеском. Это было суровое издевательство над самой сутью тогдашней японской поэзии. Неудивительно, что лягушка Басё стала для меня главным символом борьбы с литературной болезнью.

На сайте я обыграл лягушачью тему как только мог: разделы назывались «Лягушка-путешественница», «Лапы веером», «Десять лягушат» и т. д. Но как величать самого себя, главного редактора «Лягушатника»? Для начала я назвался «Главным Квакающим». Но чувствовал, что коряво. В русском языке, в отличие от многих других, «лягушка» всегда женского рода. Из-за этого даже в нашей сказке «Царевна-Лягушка» поменялись отношения полов: в оригинале-то был Принц-Лягух. И это логичней: по жизни девицы больше, чем мужики, любят делать искусственное дыхание всяким уродам. Фильм «Матрица» исправил аналогичную ошибку «Спящей Красавицы».

Идея создания женского персонажа окончательно захватила меня при написании статьи о поэзии танка. В отличие от созерцательных хайку, это лирика. Более женский жанр. А мои тексты о хайку были слишком сухими. Для танка такой стиль не канал. Тут нужен был кто-то вроде фрейлины Сэй Сёнагон с хорошо зачерненными зубами. Только русский аналог. Царевна-Лягушка.

При регистрации почтового ящика на Hotmail я долго выбирал логин: все похожее на «лягушку» оказалось занято. Пришлось расширить круг ассоциаций. Так выплыла «rakushka».

Дальше требовалось ввести имя на английском. «Мэри» – очевидно. Но какая у нее фамилия? Снова свободные ассоциации – и из «ракушки», как чертик из головы пьяницы, выскакивает Шелли. Мама Франкенштейна! Мама монстра, книга о котором начинается в Петербурге. Самое то.

Имя приклеилось намертво – и полностью изменило первоначальный замысел. Вместо утонченной востоковедки и вправду родился монстр.

Самая эффектная инверсия была на редкость примитивной: образ раскованной девицы на фоне академически-сдержанных мужчин, которые в то время составляли цвет Рунета. К сетевым публикациям они относились почти как к печатным – писали грамотно, вежливо и как-то отстраненно. На женщину с подчеркнуто субъективными, очень личными наездами они велись, как кошки на валерьянку. Уж я-то знал об этом коварном свойстве сетевых женщин на собственном печальном опыте.

Первой жертвой Мэри стал японист Митька Коваленин. Он как раз выложил в Интернет переводы танка Тавары Мати и очень приветствовал статью Мэри в «Лягушатнике». Ну еще бы – русская танкистка!

Стало ясно, как важно для общения с мужчинами проявлять интерес к их собственным достижениям. Будучи мужчиной, я старался выпятить свои. Но теперь я смотрел на мир незашоренными женскими глазами. Я понимал, чего хотят все эти ботаники, прикованные к экранам. Внимания к себе, любимым.

Одноклассника Сержа Бельца я атаковал в другом стиле. Серж делал абсурдный сайт «Повсеместно Протянутая Пурга». От Мэри он получил большое письмо, в котором все слова были на любимую букву. «Предлагаю прозорливым пургенцам популярнейшую (правда, подпольно) патологию: П-филию! – писала Мэри за два года до выхода «Generation П». – Приглядитесь повнимательней! Пространство Паутины просто переполнено П! Пестрое попурри прехорошеньких, половозрелых, полных первобытной прелести П! Пандемониум пляшущих повсюду П, поджидающих понятливого П-фила!» От этого письма Серж возбудился не хуже Митьки.

После такого разогрева Мэри задумалась об оружии массового поражения. Главным развлечением тогдашней элиты Рунета были веб-обозрения. Мэришелльский «Обзор обозревателей» представлял собой классический флейм типа «всем сестрам по яйцам».

Наутро я проснулся знаменитым. Антон Носик называл текст Мэри «глотком свежего воздуха». Он подозревал, что я – Зак Май или кто-то столь же безбашенный из-за бугра. Остальные обозреватели ругались. Но все цитировали!

Чтобы подчеркнуть женственность Мэри, был создан и ее муж Перси. Еще один банальный, но эффективный трюк. Перси выступал редко, однако миф о «целом коллективе под одной крышей» держался очень долго. Особенно смешно получилось с романом «Паутина», где авторами числились «Мэри и Перси Шелли». Множество читателей всерьез уверяли, что отличают главы, написанные женщиной, от мужских глав. А один литературный критик даже посоветовал «не лениться и причесать стиль романа» – мол, слишком хорошо заметно, что текст писали несколько очень разных людей.

Кузница падонков

Припанкованная девица из Лондона окончательно победила Сэй Сёнагон в 1999-м, поселившись на сайте Fuck.Ru. Там заправляли Джейсон Форис, Франко Неро и Линкси. Они вовсю издевались над великим и могучим русским. Может быть, Мэри не стала бы поддерживать этих вырожденцев, если бы не конкурс «Золотая клякса». Какие-то умники взялись оценивать грамотность сайтов Рунета и трубили о своем дурацком конкурсе на каждом углу.

Этого никак нельзя было оставить без внимания. Грамотеи раздражали меня с детства. Рассказываешь, бывало, что-то интересное, и тут какой-нибудь зануда обязательно перебивает тебя торжественным сообщением, что в русском языке нет слова «ложить». Ага, щас, нету. «Ложка» есть, а «ложить» нету. Бред. А ведь многие ведутся! Даже Гребенщиков на концерте однажды сказал: «Вы эти записки сюда… э-э-э… поскладайте!» Представляю, как мучили в детстве этого крокодильчика.

Вместе с грамотеями в Рунет просачивался их мерзко-правильный язык, похожий на подкрашенного покойника в костюме-тройке. Раньше таким языком писали передовицы советских газет, теперь – корпоративные пресс-релизы, вылизанные автоматической проверкой орфографии в «Ворде».

Мэришелльский «Манифезд Антиграматнасти» появился в одном из выпусков ее колонки «Хулидол Таймз». Если раньше кто-то еще сомневался в том, насколько сознательны языковые издевательства Fuck.Ru, теперь сомнений не осталось:

В конце говорилось, что наше движение одобрили «Ельцин, Березовский, Вербицкий, Соснора, Осин, Дубинин, Липкин, Розенбаум, другие известные деревья, ну и птицы, само собой». Это было небольшое преувеличение. Небольшое, потому что под «Манифездом» сразу подписались Гельман и Курицын, а за ними – еще множество известных птиц.

«Манифезд» стал одной из самых долгоиграющих находок Шелли. Сайт Fuck.Ru загнулся через год, но его клоны типа Udaff.com понесли поэзию ошибок дальше, в массы зашоренной интеллигенции. Закат игры наступил только в 2005-м. И не потому, что на падонском языке заговорили весь «Живой Журнал». А потому, что этот язык докатился до телепузика Леонида Парфенова.

Есть такие особые люди, носители фатального знака заката. В Рунете начала века таким был Андрей Себрант. Если он появлялся в каком-то проекте, это означало, что проект не протянет и года. Кризис-менеджер, одним словом.

Однако Себранта в конце концов взяли в «Яндекс» и посадили перебирать бобы в региональных проектах, так что вскоре он стал уважаемым человеком. Чего не скажешь о Парфенове. К тому времени он уже отпи*арил во все щели Масяню, которая тут же коммерциализовалась, обскандалилась и померла. Но Парфенов продолжал рыскать в поисках новых культурных феноменов, рядом с которыми еще не мелькнула его напомаженная физиономия.

Правда, с телевидения его уже поперли. Первое время он там неплохо выезжал на том, что копировал трюки западной тележурналистики – ну типа, когда ведущий не сидит аки пень за столом, а весело бегает по лесу, что твой серверный олень. Но не прошло и пяти лет, как другие русские телепузики тоже научились смотреть BBC и «Discovery». Понты Парфенова уже не канали на родных каналах. Зато его взяли в русский «Newsweek».

Тут ему было трудней – журналу-то не впаришь текст из школьного учебника по истории, прикрываясь яркими видеотрюками. В бумаге текст всегда на виду. Но Парфенов старался, как тот негр преклонных годов. Он искал текстовые сенсации.

Обнаружив падонский язык, он конкретно съехал с катушек. Очевидцы рассказывали, что все дискуссии с подчиненными он стал вести в терминах «Афтар жжот!» или «Ниасилил!» Подчиненных, особенно молодых, тошнило не по-детски. Ну как если бы ваша бабушка возомнила себя знатоком панк-рока и в доказательство начала ежедневно петь «Машину времени».

После статьи в «Newsweek» падонский язык, упакованный в парфеновский глянец, стал напоминать фальшивый порносайт, на котором вроде те же голые бабы, но радости уже никакой. Это лишь подтвердило статус отечественной тележурналистики как «KillerApp по-русски».

Я слышал, вскоре после этого поэзию ошибок стали использовать в рекламе гандонов. И когда на уличных лотках появилась книжка под названием «Шлем ужаса», я долгое время считал, что это оно и есть. Но в конце 2005 года мне попалась статья «Книжного обозрения», где расхваливали «фантастическое чутье Пелевина на живой и развивающийся русский язык». А вместо слов «баян, спизжено у goblin_gaga» там стояла странная фраза «чуткое ухо Пелевина уловило…»

Сначала я подумал, это какая-то ошибка. Бывает, из-за некорректного переключения кодировок KOI/WIN в тексте вылезают совсем не те слова. Но потом стало ясно: нет, все правильно. В Рунете уже набирал силу новый, совсем жестокий стеб под названием «анти-падонский язык». Язык, на котором говорят «пришлите, пожалуйста, в двух экземплярах». Или «я просил 400 капель, а тут 404!» Но смысл тот же.

Проблема доктора Хайда

Еще Филип Дик заметил, что основное средство манипуляции реальностью есть манипуляция словами, а поддельные реальности способны создавать фальшивых людей. Но обычная литература ведет эти игры в рамках бумажного гетто, где сама обложка с надписью «роман» – как дверь с колючей проволокой. Пограничный такой пост – либо туда, либо сюда типа, но никак не смешивать.

Другое дело – когда играешь в вольной Сети без предупреждающих флажков. Открывается много интересного. Например, что ты уже находишься на маскараде, даже если не надевал маску специально. Дополняя принцип Житинского: «каждый сетевой персонаж по умолчанию виртуален, даже если сам не знает об этом». Встреча сетевых знакомых в реальности – всегда шок. Как бы много они ни рассказывали о себе в Сети.

А уж если ты публикуешь там нечто художественное… Раньше казалось, случайные казусы. Ну, перепутали американцы мое мужское имя с ихним женским. Бывает. Но перечитав отзывы на свои вполне реалистичные рассказы, выставленные в «Тенетах», я понял, что совсем не знаю себя. На самом деле у меня филологическое образование, мужественная манера речи и длинные волосы. И я на 10 лет старше, чем написано в паспорте. Охренеть! А ведь я писал на родном языке и ничего не выдумывал!

И снова закрадывается подозрение, что печатное слово – это не способ передачи информации, а всего лишь код для запуска виртуальных реальностей в чужих головах. И если бы слов не было вообще… Но проклятый вирус словесной болезни еще сидит в мозгах и опять не дает тебе додумать правильную мысль до конца. Зато один знакомый уже перестал есть кетчуп.

Со схемами проблем не было. Я хорошо подстраховался, начав публикации Мэри с сайта Алексромы. Потом и другие сетевые знакомые охотно предоставляли свои площадки. Я намекнул им, что не против их собственных акций от имени моей виртуалки. Так появилось несколько выдуманных историй о встречах с Мэри Шелли, куча псевдоразоблачений и невероятных слухов о ее новых деяниях. Серж Белец даже замутил веселый мэришелльский хэппенинг на сайте одного американца: тот парень так и не врубился, отчего в его гостевой книге вдруг собралась толпа незнакомцев, говорящих на каком-то албанском (через десять лет это будут называть «флеш-мобами»).

Но с каждым таким приколом я все больше завидовал Мэри. Все играли с ней, а не со мной! Когда я посылал собственные стихи Митьке Коваленину, он отвечал, что сейчас очень занят и вообще уезжает в Японию. А сам тем временем бурно флиртовал с Мэри по почте. Вот ведь гад! Я, значит, выкладываю его перевод «Охоты на овец» на сайт конкурса «Тенета», фактически стимулирую Мураками-бум в России – а он меня на бабу виртуальную променял!

Остальные тоже хороши. Житинский прибегает с горящими глазами и кричит, что Мэри Шелли написала про него очень неплохой пассаж и что надо бы с ней подружиться. Носик публикует пьесу Мэри в «Вечернем Интернете». Делицын берет у нее интервью, а Гагин предлагает ей написать статью для культового бумажного журнала «Internet». Не мне, одному из Отцов Рунета, а опять-таки случайной виртуальной бабе! Мочить ее, однозначно! Рассказать наконец всем, что это я, я ее создал!

Но разоблачиться было непросто. На «Тенетах-98» Мэри получила первое место в категории «Виртуальная личность». Перед церемонией награждения мы подговорили выйти на сцену Женьку, жену Сержа Бельца. Серж написал для нее короткую и яркую речь. Казалось, выход Мэри в реал будет последней хохмой. Знакомые подмигивали мне в перерыве – вроде бы все уже знали правду, я давно ничего не скрывал.

Спустя несколько дней, собирая в Сети отзывы на церемонию, я убедился, что эта шутка лишь сгустила мистический флер вокруг моей виртуальной хулиганки. Веб-обозреватели обсуждали размер груди Мэри Шелли и ее знаменитую (откуда, блин, знаменитую-то?!) улыбку. В 1999 году в конкурсе «Знаменитости русского Интернета» Мэри Шелли заняла 21-е место, а сам я – на пять мест ниже.

Всего в «Теории ВЛ» было двенадцать советов. Последний, тринадцатый, состоял в том, чтобы не применять все эти советы сразу. Предлагалось, в частности, использовать только четные или только нечетные. Не знаю, раскусил ли кто эту хохму. Дело в том, что при написании «Теории ВЛ» тоже использовалась техника ВЛ. Половина советов противоречила другой половине, потому что одни писались от имени человека, а другие – от имени его виртуальной личности. Совет про «идеальную ВЛ» – явно вирусный. За ним шел другой, человеческий:

До сих пор случается, что люди при мне ругают или расхваливают найденного в Сети автора, и я с трудом сдерживаю смех, поскольку это один из моих виртуалов. Но здесь я обещал разоблачения, и потому расскажу о другом.

Почти все Отцы Рунета 90-х прошли через игру в виртуалов. У Темы Лебедева была Катя Деткина, у Ромы Лейбова – Май Иваныч Мухин, у Саши Гагина – Паравозов, у Жени Горного – Мирза Бабаев. Думаю, все они просекли, что собственная личность и общественная личина – две очень разные штуки. И не очень приятно, когда вторая побеждает.

Поначалу-то кажется, что ВЛ – это открытие собственных неизвестных талантов. Вроде как внутри тебя сидит совсем другой человек, которого вечно подавляют условности сурового окружающего мира. Но это очень сомнительная идея. Если ты думаешь, что внутри тебя сидит другой человек, лучше сразу купи тест на беременность.

Другое дело, что человек вообще не приспособлен к массовой коммуникации. У него только две руки, два глаза и одна штуковина между ног. Основное наше общение по жизни – один на один. Ну, может быть, в компании из трех-четырех человек на кухне. Если больше – это уже не личное общение. Это вещание. Нечто для толпы. С учетом желаний толпы. То есть не совсем свое. Хотя оно и кажется очень убедительным, когда толпа реагирует. Ведь тысяча мух не могут ошибаться, да? Так и начинается главная проблема сетевой летучей мыши – комплекс Бэтмена.

С другой стороны, дождь тоже не ошибается – но можно надеть плащ. Виртуальная личность – это одежда в чуждой сетевой среде. И среда эта гораздо активнее, чем просто «читатели». Тысяча мух в Интернете не просто хавают. Они еще могут за тобой шпионить, а потом – ловить тебя на твои слабости, твои дыры. Поэтому сетевой одеждой нельзя пренебрегать.

Но и срастаться с нею не стоит. Нужно соображать, что ты надел и для чего. А ради этого и поэкспериментировать не вредно. Так что ежели вам вдруг попадается человек в диком попугайском наряде, это еще не значит, что он – конченый пидор. Возможно, он просто ищет свой прикид. Тестирует. И это лучше, чем наспех одеться так же, как другие, попутно копируя их дурные привычки: носить только темное, кутаться в жару…

Вот почему я не использую автоматические подписи в почте. Джентльмен никогда не позволит роботу подписываться за него. Особенно если джентльмен – то Джекил, то Хайд. Главное, самому выбирать, когда кто.

Электронный Стругацкий

Если создатель ВЛ все-таки позволил своему виртуальному монстру выйти из-под контроля и захватить мозг, теория ВЛ рекомендует выбирать клиники для шизофреников в местах с мягким климатом – Бахчисарай, Баден-Баден, Борнео.

Меня самого это миновало. Может, потому, что в разгар самых веселых мэришелльских хулиганств я, по счастливому совпадению с собственной теорией, уехал отдохнуть в страну с мягким климатом на ту же букву – в Болгарию. Однако дурной пример заразителен. Перегрев одного из коллег-виртуалов стал причиной большого скандала, после которого «Арт-Тенета-97» накрылись большой волосатой мышью.

Началось тоже с виртуального автора – на конкурс попал наркоманский роман «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. Тут и сказались минусы дилетантской идеологии Житинского. Все-таки с возрастом приходится выбирать, за какую сторону играешь. Приходится надевать конкретный костюм. После номинации «Пилотажа» Житинский начал нести что-то о «морали». И удалил роман с сайта, заменив его ельцинским указом о запрете пропаганды наркотиков.

Номинационный комитет, состоявший из Отцов Рунета, сразу взъелся. Свободу попугаям! Гостевая книга «Тенет» опухла от ругани – и превратилась в самое интересное произведение конкурса. Я подливал маслица в огонь от имени Мэри Шелли, напоминая Житинскому, что сам он публикует «Кысю» Кунина, где герой-кот трахает лисичек и собачек, да еще успевает по ходу пьесы героину тяпнуть. Чему учит наших деток этот издатель мерзких врак о лисоебучих котах?! – вопила Мэри.

К чести Житинского, он выкрутился. Он узнал, что Ширянов – не торчок, а вменяемый писатель Кирилл Воробьев, у которого жена и двое детей. Роман Ширянова остался в конкурсе, прошел во второй тур. Житинский отнес «Пилотаж» председателю жюри Борису Стругацкому, и тот вынес окончательный вердикт: да, это литература, хотя и странная. Типа жизнеописания инопланетян. Но литература. Можно дать первое место.

И дали. И даже издали на бумаге, как было обещано. Но осадочек остался. И выплеснулся 11 июля 1998 года во время итоговой онлайновой конференции со Стругацким, на которую загрузилось множество знатных нетменов и литераторов.

Первые три часа общественность просто балдела от Стругацкого, ибо он оказался большим ценителем сетевой литературы и знатоком Рунета. Он давал отличные отзывы на конкурсные тексты. Когда к нему обращался Антон Никитин, он переспрашивал: «Антон Борисович, если не ошибаюсь?». Митя Коваленин называл Стругацкого не иначе как «Сэнсэем» и получал от него одно благословение за другим. «Низший пилотаж» Стругацкому тоже очень понравился.

А потом в чат пришел настоящий Стругацкий.

Он просто опоздал. Все это время за него отвечал Дима Гусев, второй секретарь конкурса, живущий в Штатах. У него был пароль к серверу, и сначала Дима хотел всего лишь подколоть окружающих, зайдя в конференцию с ником «Стругацкий». Но никто не заметил подвоха. Посыпались вопросы. Дима стал отвечать.

– Ближе к концу трехчасового интервью накопилась страшная усталость, – рассказывал он мне потом. – Я весь вспотел. Но кайф словил!

После того, как подделка раскрылась, все вопросы были заданы по новой настоящему Стругацкому. Но его ответы были ужасно скучны по сравнению с гусевскими. «Это не читал… Это не запомнилось… Девяносто процентов – всегда говно… Какого-то особенного будущего у сетевой литературы, разумеется, нет и быть не может по определению».

Не, наш Стругацкий был круче.

# # #

Спустя два года тот же трюк прокрутили на Западе. В феврале 2000-го во время интернет-конференции на CNN президент Клинтон сделал шокирующее признание. Его там спросили, как он видит развитие Интернета.

– Лично я, – ответил президент США, – хотел бы видеть в Интернете побольше порнухи.

Но что интересно: нашего Стругацкого три часа не могли разоблачить, а вот американцы сразу заподозрили, что кто-то хакнул чат с Клинтоном.

Почему? Я думаю, они просто разучились мечтать о нормальных человеческих радостях. Бедные бездуховные существа. То ли дело наш Ельцин. Он в своей первой интернет-конференции сказал безо всяких хакеров: «Ядерное оружие мы уничтожим вместе с Соединенными Штатами!» Честно сказал, что думал. Такое не подделаешь.

Месть виртуалки

В «Мастере и Маргарите» упоминается мета-религия, согласно которой после смерти с человеком происходит то, во что он верит. С учетом этого сам Булгаков сейчас находится на альтернативной Земле, где рукописи не горят. Вся поверхность планеты покрыта пятиметровым слоем бумаги. Планета Писака: растительности нет, ископаемых нет, населена рукописями. Адский отжиг!

Интернет частенько работает как «тот свет», с которым налажена хорошая связь. Каждый может получить воздаяние по вере его, не дожидаясь полного ухода. Стоит лишь опубликовать в Сети какой-нибудь манифест, и ты обязательно получишь отдачу в самом ближайшем будущем.

После «Арт-Тенет» я уже не рвался пропагандировать сетературу. Мне хватало сумасшедших, которые присылали на конкурс тексты в пять мегабайт и с редким упорством переспрашивали, как мне понравилось. От такого волей-неволей промелькнет мысль, что некоторым писателям был бы полезен даже ГУЛАГ.

Похожие проблемы возникли у Житинского с его манифестом виртуальности. Вроде бы он грамотно проанализировал свой облом с Катей Деткиной. Невзирая на это, из всех моих знакомых он чаще всего попадал в смешные истории с виртуалами.

Однако чувство юмора рок-дилетанта всегда его спасало. И в конце концов он сам, преодолев последние заблуждения о «морали», создал отличную подделку. Причем на международном уровне.

Дело было в Швеции в 2005-м. Житинского с Горчевым пригласили выступить на тамошней книжной ярмарке. Но Горчев не поехал. А швед, который пригласил их, опоздал на мероприятие. Между тем ведущий уже объявил на непонятном шведском следующий номер программы. Прозвучали фамилии двух великих русских писателей. Житинский вышел к микрофону.

– Мистер Горчев? – спросили его.

Наверное, в этот момент в голове Житинского разом захохотали все виртуальные девочки, которые дурили его долгие годы в Интернете. И он им отомстил.

– Да, мистер Горчев.

– А где мистер Джитински?

– А хуй его знает, – ответил Житинский, быстро входя в роль Горчева.

Потом он взял микрофон и сообщил публике на ломаном английском, что стихи пишет редко, но недавно удалось написать одно приличное. И с выражением прочел пастернаковский «Август».

Говорят, сейчас в Швеции готовят к изданию полное собрание стихотворений Горчева и вообще очень заинтересовались русской поэзией. А поскольку Нобелевку куют именно шведы, перспективы у Горчева самые радужные.

# # #

Виртуальные девочки догнали и меня. Как-то в конце 90-х я узнал, что в старинном кинотеатре «Ленинград», где я даже ни разу не был, идет японский фильм «Весна». В то время фильмов о Сети было немного: всю классику типа Hackers, The Net и Nirvana можно было за одну ночь просмотреть. И каждый новый смотрелся с удовольствием.

Фильм оказался и вправду что надо. Парень и девчонка знакомятся в чате, долго ведут переписку, параллельно у каждого своя жизнь со своими заморочками. Но в финале они проходят через все заморочки и встречаются вживую. Хороший фильм, без голливудовщины, со своей глубиной.

И вот, в самом конце, когда герои уже идут навстречу друг другу по платформе, мое воображение пустило сопли. Я решил, что осознал сверх-идею фильма. И остальные, кто его посмотрел, тоже осознали, решил я. И сейчас, когда зажгут свет, каждый по-новому посмотрит на тех незнакомцев, которые сидят рядом. Может, кто-то даже познакомится на почве этих открытий.

Сам же я был в исключительной ситуации, поскольку вошел в зал после начала фильма, в темноте. Сиденье нашел на ощупь, с краю, никого в зале еще не видел. Так что, развивая свой романтический бред, я представил, что после включения света обнаружу на соседнем ряду… Ну, например, одну из своих виртуальных питерских знакомых, с которыми пока не виделся.

В то время я еще тешил себя принципом «абсолютной романтики»: мол, настоящие родственные души должны быть связаны именно этим тонким «родством душ», а не географией и прочими внешними факторами. Истории типа «влюбился в одноклассницу» или «женился на коллеге по работе» отметаются как пошлость. А Сеть зато оказывается тем каналом, через который можно найти «родственную душу» по самым неформализуемым признакам родства. В полном отрыве от прочих поверхностных атрибутов.

Короче, было несколько девчонок, с которыми я флиртовал через Сеть. О трех или четырех из них я даже знал, что они в нашем городе живут. И было бы вполне логично, если бы кто-то из моих сетевых собеседниц пришел на фильм по такой актуальной сетевой теме…

Когда фильм кончился и включился свет, кинозал оказался набит старушками. Сотня морщинистых отечественных старушек в небольшом кинотеатре – после сверхсовременного японского фильма про подростков, треплющихся через Сеть! Я был самым молодым в зале, остальные были старше меня и героев фильма как минимум лет на двадцать! Так в ужастиках слишком сладкая романтика резко переходит в кошмар – как будто девицы-виртуалки из моих мечтаний в самом деле пришли на фильм, но за время сеанса все резко постарели! Когда я в толпе старушек плелся к выходу, сзади меня две бабуси мерзко захихикали – будто знали, как я обломался.

Оффлайн

Свет вырубается неожиданно и весь. Как раз в тот момент, когда я прикнопливаю над рабочим местом очередной План Делов. Полная темнота, только зеленая лампочка горит в телефоне – оказывается, уже поздний вечер. Все замирают в креслах. Слышится мат тех, кто не успел сохраниться. «Все, нашей профессии больше не существует», – шутит кто-то из дизайнеров.

На ощупь выхожу в коридор. Там уже бродят с фонариком у распределительного щитка, пытаясь его открыть. Сейчас все выйдут курить на лестницу. Но пока тут никого нет, только один сигаретный огонек в углу. Спрашиваю у темноты закурить. Вспышка зажигалки освещает улыбающееся лицо незнакомца, он замечает: «А ты сигарету не тем концом вставил…»

Если ежедневно ходишь на работу в интернет-компанию, такие возвращения в реальность быстро забываются, когда возобновляется работа. Другое дело, если компания дает дуба. Ломка накатывает вроде бы незаметно, но забирает конкретно. Весной 98-го наша веб-студия в «Невалинке» отбросила клавы не на разовое отключение света, а насовсем.

Поначалу возвращение в аналоговый мир даже приятно. Конечно, чувствуется «голод» – как-то неуютно без этой кучи писем, новых сайтов, даже без глупых реплик в форумах, без скандалов. Но постепенно внешний мир снова заполняет поле зрения. Вспоминаешь, что кого-то давно не видел, что сто лет не играл в теннис… И не то что не рисовал – уже полгода руки не доходят вставить в рамку последнюю летнюю пастель.

Снова записываешь в бумажных блокнотах полузабытые стихи. Покупаешь на день рожденья брату чернильную ручку и вспоминаешь, как давно не писал чернилами. Наверное, со школы, да и там в старших классах мы уже перешли на шариковые. В кисти дурацкое ощущение из-за частой работы с мышкой. Но почерк тот же: ровный, лишь кое-где взбрыкивает завитками.

Во множестве рецензий на фильм Гринуэя «Записки у изголовья» я так и не нашел упоминания самой главной метафоры, на которой построено это кино. У японцев времен Сэй Сёнагон почерк был показателем чувственности. Отсюда – совершенно особый символизм: девушка, пишущая стихи на коже любовника. Но что знают о почерке современные кинокритики, живущие на клавах? Знакомая американка, изучавшая древнюю Японию, написала по мейлу: «Ну и как тебе мои буковки, достаточно сексуальны?» Увы, милая, буковки твои – никак. А вернее, как у всех. Белые на черном в Юниксе, черные на белом в Виндах. У современников сексуальность – это частота движений, измеряется в Херцах. То ли дело, когда снова пишешь чернилами! Не спеша, красиво.

Но потом приходит и другое. «Ты чего такой молчаливый нынче?» Вокруг шумит вечеринка, а я умираю со скуки. Нет, я вроде бы не маньяк, обратно к компу не рвусь. Просто будущее распределено неравномерно, как заметил Гибсон. И резко возвращаться в прошлый век нелегко.

«Короче, врезаются два шестисотых мерса…» – «Говорят, четвертый “Чужой” вышел…» Будь я в Сети, это было бы прервано на первой же фразе. Уже слышал, неинтересно, not of my business – и моментально удаляешь, закрываешь окно. И переходишь на другое. Хотя бы вот на этот джаз, что доносится из приемника.

Я мысленно приглушаю окружающих, а на джаз «щелкаю мышкой». Пока только мысленно, потому что какой-то урод уже подошел к приемнику и крутит ручку. Теперь вместо джаза – Пугачева. Она просит, чтобы я позвал ее с собой, «…ня …ня …бя…» – доносятся рифмы. Мало того, этот тип еще и направляется ко мне. Ну так и есть, спрашивает: «Как дела?» Да не хочу я ему рассказывать, как дела! Тем более что он-то хочет рассказать мне о своих, а не о моих слушать! А я бы сейчас вырубил всех окружающих, а джаз бы врубил снова, дослушал. А уж потом бы всех вернул обратно и рассказал бы про дела. Как в Сети – без прерываний, без цензуры, и именно тогда, когда я сам хочу.

Хотя… стал бы я рассказывать про дела? «Учитесь бороться с информацией, иначе вы будете ей поклоняться», – говорил преподаватель программирования в школе. Странная была школа – поклоняться информации отучила, а бороться – нет.

Понятно, что бороться можно по-разному. Я не знаю, чем болеют те, с кем я перекидываюсь письмами, и что вообще происходит с ними после того, как они напишут письмо. И не скрою, мне такая стерильность общения нравится. Скажете – эгоист? Но есть и обратная сторона – я знаю, что им тоже неинтересны мои нудные рассказы о моих проблемах. Знаю, что свежий анекдот лечит настроение гораздо лучше, чем двухчасовая лекция полезных советов. И что с помощью короткого образного стишка-хайку можно передать яркое впечатление человеку, который живет на другом конце планеты и не знает обо мне ничего, кроме имени.

Значит, я не только изолируюсь – я сам приучаюсь не говорить лишнего. А интересное общение все равно остается. Несколько старых знакомых, умеющих разговаривать «ни-о-чем». Красивые и неразговорчивые женщины. Звери. Дети.

Открывашка Бродского

Еще оставались странные наброски в блокнотах. Уже и не хайку, просто пары-тройки ключевых слов, которые разворачиваются в полную картинку только в моем воображении. Эдакий персональный «Яндекс». Тут бы и остановиться… Но от литературного вируса отделаться трудней, чем от привычки к Интернету.

Книжку «Жидкое стекло» издал Житинский. Делалась она в самых пижонских традициях, которых я набрался при издании «Мояямы» в Америке. Маленький тираж, только для своих – зато ты полностью контролируешь процесс, включая иллюстрации и гарнитуру. Не говоря уже о текстах: никаких долбаных редакторов, которые вечно норовят то переносы не там сделать, то исправить парочку слов так, что смысл полностью меняется.

Подобная книжка легко решает проблему подарков: все эти вечные размышления о том, какую бесполезную вещь подарить человеку на день рожденья, да еще так, чтобы она отличалась от всех других бесполезных вещей, которые ему подарят. Только книжка, повторяю, должна быть сделана более-менее самостоятельно. Иначе придется долго оправдываться, что это не ты нарисовал на обложке квадратный трехчлен.

Но «Жидкому стеклу» не суждено было остаться чисто подарочным изданием. После двух презентаций – сначала в Питере у Житинского, потом у Кузьмина в Москве – сетевые люди книжкой тоже заинтересовались. Я отдал несколько десятков на реализацию в магазины, написав адреса магазинов на своем сайте. В маленьких лавках, вроде московской «Гилеи» или питерского «Борея», это легко. Говорят «ну оставьте десяток», дают бумажку-квитанцию, все дела. Народ потом пишет – о’кей, зашли-купили, круто.

Вдохновленный успехами внедрения в бумажную поэзию с черного хода, я выждал еще полгода и решил войти с парадного. Отправился прямиком в питерский «Дом Книги». Это оказалось даже посильней, чем ЛИТО.

Сначала меня послали «на третий этаж» – там, говорят, у нас коммерческий отдел. Иду. Встречает какая-то тетка. Вам, говорит, к такой-то надо завтра прийти, ее по средам нету. Ладно, говорю, приду.

А покажите, чего за книжка, говорит тетка. Показываю. Тут тираж не указан, говорит тетка. Так у меня такой плавающий тираж, завтра можно еще допечатать хоть тысячу штук, говорю я. Это неправильно, говорит тетка. Короче, завтра придите к такой-то, она вам все расскажет, но ее по средам нет. И вообще, сначала в отдел пойдите, там должны сначала поглядеть и заказ сделать.

В отделе меня посылают к Людмиле-отчества-не-помню. Которая прямо в зале работает, типа консультанта. Она долго разглядывает переднюю обложку. Вокруг ходит народ, косится. Потом она разглядывает заднюю обложку. Потом читает первую страницу.

Ладно, говорит, я возьму у вас пять штук на короткое время, по сколько вы хотите ее продавать? Я говорю, по сколько – ровно столько, сколько стоило издание. За столько не возьмут, тут вообще никому эта поэзия не нужна, говорит Людмила-отчества-не-помню-ни-хрена.

В Москве берут, в «Гилее» за месяц десяток уходит спокойно, возражаю я. Ну, в Москве, говорит она. Тут вам не Москва какая-нибудь!

Тут подходит какой-то тип плюгавенький. Вот, говорит она, вот Вы, Не-помню-как-имя-отчество, здравствуйте и скажите товарищу не-местному про Москву.

Да, говорит плюгавенький, видел я эту книжку в Москве в «Гилее» – и не купил! Вообще «Гилея» – это графоманский магазин, говорит этот Не-помню-как.

Вот видите, специалист знает, говорит мне Людмила-не-помню-но-старая-и-в-очках. Я говорю: ну мы же не о мнении товарища Не-помню-как говорим. А о том, что я хочу вот за такую цену и за нее вполне покупают в Москве.

Как хотите, говорит Людмила-опять-же-не-помню. Но вообще, говорит, у вас еще и обложка такая белая, ее сразу захватают грязными руками, а все равно никто не купит, а мне вам потом придется грязную отдавать. Мне пофигу, говорю я (меня все больше увлекает процедура). Ну, говорит Людмила-не-помню-уже-совсем, тогда вот вам на пять книжек заказ, идите к той, которой все равно сегодня нету, потому что она по средам не бывает.

Но я не ищу легких путей, у меня уже чисто спортивный интерес попер. Прихожу на следующий день к той, которая не по средам. Мне, говорю, Людмила-не-помню-как-отчество, и в общем, сомневаюсь даже, что она вообще Людмила, короче из раздела поэзии и в очках, и вот она мне заказ тут написала на пять книжек. И я бы как бы хотел бы их вам как бы на реализацию как бы отдать.

Плохо, плохо, что вы не знаете Людмилу-как-ее-там! – говорит та, которая не по средам. Наша Людмила-с-вот-таким-отчеством, между прочим, самого Бродского открыла!

Мне тут же делается страшное видение: стол кухонный, на столе гроб с Бродским, а вокруг стола – Людмила-не-помню-как-отчество, плюс поэт Рейн, плюс еще человек тридцать. Все по очереди открывают гроб, но кто-то изнутри упорно закрывает его взад, и все сначала. Я видение такое отгоняю и говорю: извините, сами мы не местные, живем на вокзале, про Бродского не в курсе, кто его первый открыл и с чем вообще едят.

Если не местный, тогда ладно, милостиво говорит та, которая не по средам, и уже спокойно так смотрит на меня как на нормального дебила из, скажем, города Чудова. Берет книжку, листает, листает, листает… Я прямо замираю в каком-то сладком предчувствии. И ведь оправдалось! Она вдруг как закричит:

– Нужна справка из санэпидстации!

Yes! Я к этому времени был уже совсем как под кислотой. А что это, говорю, за справка? Это типа что моя книжка не радиоактивная и не бактериологически-оружейная?

Вроде того, говорит она очень даже серьезно.

И как, спрашиваю я, эту справку мне поиметь?

А вот вы сейчас идете на, говорит она, на Садовую дом один, там у вашей книжки берут анализы, проверяют их на вредность и потом дают справку.

Я, конечно, сразу представляю себе, как моя книжка какает в коробок, а я несу этот коробок на Садовую дом один. Ладно, говорю я, мне уже достаточно приколов на сегодня. А то я сейчас совсем помру от смеха с этими анализами. Лучше я домой пойду чай пить, пока не умер.

Как хотите, говорит она, но знайте: с первого июля ничьи книжки нигде не будут без анализов брать. Или штраф – сто мротов!

От «ста мротов» я совсем заколбасился и ушел, просветленный.

Спустя пять лет в Доме Книги появились мои книжки. Но другие. «Жидкое стекло» было последней игрой в традиционную поэзию. На презентации в московском клубе «Авторник» я признался, что завязал со стихами. И что теперь буду заниматься какими-нибудь более поэтичными вещами. Может, управляемыми снами. Или общением с животными…

Примерно так и получилось. Правда, я еще долго не мог определиться, к чему ближе моя новая работа.