Дяченко Марина, Дяченко Сергей Слепой Василиск

Когда грохнуло в третий раз на полигоне, село наше переселили в предгорья - от прежних мест подальше. Подъемные выдали, обустроиться помогли, в общем, не все так плохо, хотя чужое место - оно чужое и есть, и прежняя хата нет-нет да и снится... Отец мой на старом кладбище остался, в зоне отчуждения за колючей проволокой, а мать уже здесь, на новом похоронили. Развели их. Место красивое - рядом горы. Земля хорошая; работы нет никакой, только огород. Рядышком, за перевалом, село василисков - межа их земли колышками помечена, и камень стоит. Лысый такой, в лыжном костюме. Покатался один на лыжах... Не местный, местные туда не ходят. Нет охотников. Хотя с василисками у сельчан забот как раз и не было - они тихо за перевалом сидели, пока к ним не сунешься, никого не трогали. А донимали лесные братья, с позапрошлой войны на горах застрявшие и только разбоем и живые. Баб, правда, только грабили да насильничали иногда, зато мужиков, если поймают, живыми не выпускали. Не любили мужиков, особенно молодых. Через три года, как переселились, я техникум закончил. Мать к тому времени уже похоронили; вернулся я к сестре. То есть не совсем чтобы вернулся; решать надо было, как дальше жить, куда податься, ну и вообще... Сестра меня на станции втретила; пока автобуса ждали, она и говорит: - Ты не пугайся только. Василиск у меня живет. Я молчу. Не было такого, чтобы василиски в людских селах жили. Врет, думаю. - Не вру, - говорит. - Слепенький он. Слепой. Его свои-то и выгнали. У меня живет. Слепые - они безопасные... Молчу. Приехали. Дом новый, обустроилась Надюха, уют навела, ничего не скажешь; красоту вокруг заводить, это она с пеленок любила. Только я сел к столу входит. Батюшки-светы, высоченный - под балку, тощий, как вобла, кожа, как молоко, волосы бесцветные - альбинос... И очечки черные, будто на пляже. Неуверенно так, под стеночкой, хоп - и сел на край скамейки. Присмотрелся я - ну точно василиск. Чистокровный. - Ну, Надюха, - говорю потом. - Где же ты такое добро откопала? Надулась. Сидит, как помидорина; сопит. Как, бывало, в детстве, когда застукаешь ее, что сама с собой в голос говорит. Была у нее такая привычка уйти подальше в поле, с деревьями секретничать, с муравьями в игры играть... Сопит. - Извини, - говорю, - если что-то не так сказал. Только удивительно мне. - Удивительно, - говорит. - Мужиков у нас мало, кто ж из вас в селе удержится... А ты на меня посмотри. Красавица, да? А Надюха, надо сказать, и впрямь. Заячья губа у нее с рождения. Рябая, маленькая, рыжая; мне она сестра, так я как-то и не задумывался... - А он, - говорит, - красивый парень. И сильный. И не пьет... А что слепой... Так он наощупь приспособился. И корову выдоит, и дрова поколет... И... И покраснела сильней. - Ну, - говорю, - твое дело. Прости... - Пожалела я его, - говорит тихо. - Свои его прогнали. Куда ему? Слепой... - Да, - говорю. - Конечно. И стали говорить обо мне. Где работу искать да как быть теперь; Надюха давай меня уговаривать, чтобы в селе остался. Работа, мол, будет, место хорошее, мужики очень нужны... И Варька за мной сохнет еще со школы. Ну, про Варьку я и без нее знал... Поговорили. На другой день встретил и Варьку. Увидела меня, так чуть с велосипеда не свалилась - почту развозила... О том, о сем, и тоже давай рассказывать, как тут у них все хорошо, как мужики нужны, а особенно образованные, и какой у нее дом новый, и мотороллер, и машину купить собирается... Распрощались. Погнала на велике так, что ветер засвистел. А я дальше пошел. Улица новая, дома одинаковые, из силикатного кирпича. Деревьев нет - одни прутики, когда еще вырастут... Дом теперь здесь. Родина... Хотел водки купить - магазин закрыт. А тут и автобус подкатывает; подумал я, плюнул в пыль, поехал на станцию и купил билет на последние деньги, на послезавтра - обратно в город... Надюхе ничего не сказал. На другое утро пошел посмотреть, что тут за горы. Хорошо. Солнце светит; озеро рядом, на полянке овцы пасутся, и Надюхин василиск сидит в темных очочках, на дудке тихонько играет. Красота... А у меня в нагрудном кармане билет лежит. А если, думаю, плюнуть и билет сдать? Варька - красавица... Дом - полная чаша, одна у родителей... Хозяйство будет, дети родятся, а мотороллер я с пацанячьих лет мечтал оседлать... Смотрю на горы и думаю. Вдруг - будто холодом в затылок. Оборачиваюсь... Как они подошли-то так близко?! Лесные братья; ничего не вижу, только как ножи под солнцем горят. Стальные лезвия... Клянусь - ничего умного подумать не успел. Знаю, что жизни моей полминуты осталось, и ничего не могу придумать, только про мотороллер Варькин. Что не довелось на мотороллере. Вот так. И тут этот первый, котрый ко мне уже с ножом подбегает - этот первый подпрыгивает как-то неправильно и валится мне под ноги, я смотрю на него, нож в руке стальной, а сама рука... Прожилочками уже. Базальт. Я не понял сперва... Камень! Камень! Памятник лежит, руки растопырив, правая нога носком в землю, левая пяткой в небо... Те прочие, что позади бежали, те раньше меня все уразумели. Они же рядом с василисками бок о бок живут; раз - и нет никого, только ветки на опушке шатаются, да каменный мужик лежит, да очочки черные в траве валяются... А глаза у альбиноса красные. Это потом уже знающие люди мне сказали, что никаких слепых василисков в природе не существует и существовать не может. А тогда я только смотрел ему в глаза - да и все. Свидетелей, кроме меня, нет; ему ведь все равно, сколько человеко-камней с обрыва в озеро навернуть - один или два... И тогда я полез в нагрудный карман за билетом. Лезу, а рука трусится... А он смотрит. Вытащил я билет, показал; число показал, ни слова не говоря. Уезжаю, мол. Нездешний я; что мне до ваших дел - ни помочь, ни помешать... Он посмотрел на билет, на станцию назначения, на число. Поднял свои очочки с травы и снова на дудке заиграл. А я обратно пошел. И Надюхе - Надюхе, конечно же, ни слова не сказал! А на другой день потихоньку сел в поезд, Надюхе записку оставил... Подло, конечно... Но... Я вот думаю - а если бы у меня этого билета в кармане не было? И еще - а если бы не лесные братья, не шухер этот - остался бы я в селе? И еще... никак понять не могу. Чего он с ней живет, с рябухой, с заячьей губой? Что он нашел в ней?