"Мария Валевская" - читать интересную книгу автора (Брандыс Мариан)Говорит МарияВ своих поисках, имеющих целью сокрушить противников по процессу и восстановить полную правду о Валевской, Жан Саван добрался и до бумаг, оставшихся после Фредерика Массона. Умерший в 1923 году историк завещал все свое литературное наследие Французской Академии. Ныне его бумаги хранятся в одной из зданий Академии – в библиотеке Тьера. Саван извлек из этого архива и впервые опубликовал полностью в книге «Дело Марии Валевской» необычайно важный документ: собственноручные выписки Массона из неизданных «Воспоминаний» Марии Валевской, на время предоставленных ему наследниками. Эти собственноручные выписки послужили историку материалом для известного очерка «Мадам Валевская», из которого черпали сведения все последующие биографы «польской супруги Наполеона». Но в очерке Массой передавал воспоминания Валевской своими словами, тогда как в выписках сохранились обширные куски оригинального текста «Воспоминаний». Впервые представляя польским читателям эти легендарные мемуары, я испытываю немалое волнение. Почти на двухстах страницах, борясь с фальсификациями, ловушками и подвохами косвенных источников, я старался воссоздать правдивые переживания, мысли и чувства героини романа, но только сейчас, на последних страницах, благодаря счастливому стечению обстоятельств нам дана будет возможность общаться с Валевской непосредственно. Теперь нам уже не надо опасаться фальсификаций или переделок, внесенных редакторами и комментаторами. Если какое-то утверждение героини покажется нам сомнительным, ответственность за это будет нести исключительно она сама. Сличение рукописи Массона с очерком «Мадам Валевская» наводит на некоторые размышления. Прежде всего бросается в глаза, что в рассказе Марии нет дат и (за редкими исключениями) нет имен, их заменяют инициалы. Некоторые из криптонимов Массон расшифровывает довольно произвольно. Так подруги Марии обозначены в «Воспоминаниях» четырьмя инициалами: Ц. (Цихоцкая), Д. (вероятно, Дзержановская), С. (вероятно, Соболевская), М. (трудно установить, кто это может быть). Массон облегчает себе дело так, что все инициалы относит к Цихоцкой. Другой пример: хозяйку одного из варшавских приемов автор «Воспоминаний» обозначает буквой К… Массон усматривает за этим инициалом какую-то неизвестную «мадам Коллонтай», что, в свою очередь, видимо, вдохновило графа Орнано включить в дело Валевской… князя Гуго Коллонтая. В некоторых сценах, изображенных мемуаристкой с умышленной недоговоренностью, историк ставит «точку над i» (злополучная сцена «наследия» во время второго свидания Марии с Наполеоном в Замке). Досвадебную историю с молодым русским Массон кратко пересказывает своими словами, но обширнее и несколько иначе, нежели в опубликованном позже очерке. Мы узнаем, что с этим молодым человеком, обозначенным в «Воспоминаниях» инициалом «de S…», панна Лончиньская познакомилась на балу, который давал в Валевицах камергер Валевский. «Бал устраивался в следующее воскресенье (…) Мать сказала дочери, что только от нее зависит, стать ли графиней В. (Валевской). А когда Мария возразила: „избави боже“, мать отпустила ей звонкую пощечину. Перед началом бала старый граф, в камергерской форме, с голубой лентой и звездой, ждал на дворе, держа большой букет роз. На балу находился один восхитительный юноша, который Марии страшно понравился и которому она понравилась не меньше. Но это был русский. Старый граф представил ей de S., сказав, что она разбила его сердце. Она этого не хочет. Боролась с собой. Молила небо. Назавтра визит графа В. (Валевского) вместе с его гостем. Русскому в руке отказано, хотя ей он бесконечно понравился. На следующий день новый визит графа, на сей раз одного. Мария не появилась в гостиной. Когда граф уехал мать пришла к ней и сказала, что она получила два предложения: русского и старика. Надо выбирать. Решение Марии в пользу старика (sic!). Но вскоре она заболела воспалительной горячкой и три месяца находилась между жизнью и смертью. Придя в себя, обнаружила у своего изголовья старика (sic!). Возвращение болезни еще на три месяца. Наконец она согласна выйти за графа. Тот ей сказал что он уже не в том возрасте, чтобы пробуждать чувство любви, но предлагает ей дружбу, доверие и т. д.». Таким вот образом Массон пересказывает всю первую часть «Воспоминаний». Сама Валевская получает слово только за миг до встречи с Наполеоном. С этого места ее текст я привожу полностью, а от оговорок и отклонений Массона оставляю только по несколько слов (в скобках), необходимых для связности действия. «Я была больше, чем другие, снедаема лихорадкой нетерпения, так что наконец придумала опрометчивый план и попросила одну из моих кузин сопровождать меня. План состоял в том, чтобы выехать навстречу Наполеону и хотя бы взглянуть на него. Эта неосторожность решила мою судьбу, лишила меня покоя, хотя я все время полагала, что поступаю вполне правильно. Надев черную шляпу с черной ваулью, я села с подругой в полной тайне в повозку, запряженную четверкой лошадей, в тот миг, когда прибыли курьеры, оповещая, что император находится уже в Блоне.[25] Я была не способна поступать рассудительно, охваченная энтузиазмом, всеобщей экзальтацией и убежденная, что каждый поляк и каждая полька могут выразить свой восторг, только приблизившись к этому человеку, которого мы считали спасителем нашей родины». ( «Я простерла к нему руки и умоляюще воскликнула по-французски: „Сударь, вызволите нас отсюда и сделайте так, чтобы я могла увидеть его хоть минуту, хоть бы минуту!“ Он вызволил нас из толпы, улыбаясь и держа меня за руку, подвел к окну кареты императора, коему сказал, представляя меня: «Сир, прошу взглянуть на ту, которая ради вас подвергалась опасности быть раздавленной толпой!» Наполеон снял шляпу и нагнулся ко мне. Не знаю, что он тогда сказал мне, так как я слишком спешила выразить то, что меня переполняло: «Сир, я приветствую вас, тысячу раз приветствую вас на нашей земле. Все, что бы мы ни сделали, не передаст должным образом ни чувств, которые мы питаем к вашей особе, ни радости, с которой мы видим, что вы ступаете по пределам нашей страны, ожидающей вас, чтобы воспрянуть». Я была в каком-то трансе, в каком-то ошеломлении, позволив себе это бурное выражение чувств, которые мною тогда обуревали. Не знаю, как я могла это сделать, будучи по натуре робкой. Наполеон посмотрел на меня внимательно. Он взял букет, бывший у него в карете, подал мне его со словами: «Прошу сохранить это как заверение в моих добрых намерениях. Увидимся в Варшаве, и тогда я попрошу благодарности из ваших чудесных уст». Военный тут же занял место подле императора. Карета быстро покатилась вперед, а великий человек долгое время махал мне шляпой. Я неподвижно провожала взглядом удаляющийся экипаж, пока он не исчез вдали. Моя спутница вынуждена была привести меня в чувство, хлопнув меня рукой. Я завернула мое сокровище в батистовый носовой платок. Мы быстро уехали и были дома уже поздно ночью. Я пошла спать, утомленная физически и от счастливых эмоций». «Я узнала, что император обедал у графа С. П. (Станислава Потоцкого), который пригласил избранных дам из высшего общества». ( «…Мадам, я пришел спросить, почему вы лишаете нашего гостя возможности любоваться одним из прелестнейших цветков нашей страны. Я пришел также просить, чтобы вы не были впредь так суровы и приняли приглашение быть у меня на балу. Я думаю, что вам уже нет никакой нужды знакомиться. Прошу прощения, но мы все знаем. Его смех, ехидный и громкий, вывел меня из равновесия, я покраснела и не пожелала понять его намек. – Нет, нет, не будьте больше столь скромной, не скрывайте свой триумф. Ваша тайна уже разглашена». ( «Мне было восемнадцать с половиной лет, я не знала света, у меня не было никакого опыта, и патриотический триумвират мне так импонировал и я чувствовала к нему такое уважение, что уступила его настояниям». ( «– Вас с нетерпением ожидали. С радостью заметили ваше появление. Полное удовлетворение тем, что вы найдены. Приказано повторять ваше имя, пока его не выучат наизусть. Спрашивали о вашем муже. Пожали плечами со словами: „бедная жертва“. Мне дано поручение пригласить вас на танец. – Я не танцую и вовсе не собираюсь танцевать. – Это приказ, прошу прощения, вы не можете уклониться от него. – Приказ! Приказ танцевать? Нет, нет! Я не флажок на крыше, который крутится, как его заставят, – ответила я со смехом. – Это что, бунт? – Да, я всегда бунтую против несправедливости и безрассудных требований. – Но ради бога! Вы только поднимите глаза и взгляните. Он за нами наблюдает. Я заклинаю вас! – Я не покину своего места. – Вы шутите. Не собираетесь же вы скомпрометировать меня. – Это вы компрометируете меня, настаивая с таким жаром. Прошу оставить меня, на нас обращены все взоры». ( «Сердце мое колотилось от страха. Он был всего лишь в нескольких шагах от меня. Не спускал с меня глаз. Я вся дрожала. Дамы, мои соседки, подталкивали меня локтями, желая мне подсказать, что я должна встать, чтобы выслушать его слова. С опущенными глазами, я услышала обращенную ко мне фразу. – Белое на белом плохо выглядит. А потом совсем тихо: – Не на такой прием я рассчитывал после… ожидания… Я стояла неподвижно, как статуя, не отвечая и не поднимая глаз. С минуту он внимательно смотрел на меня и пошел дальше. Вскоре он покинул бал, и я почувствовала облегчение, словно избавясь от страшной тяжести. (…) – Что он вам сказал? Мои объяснения вызвали у всех удивленный смех. – Что он сказал мадам В.? – О! – воскликнули две мои соседки. – Он вежливо сказал, что белое на белом плохо выглядит. Остального мы не слышали, за исключением: «после ожидания…» ( «Я видел только Вас. Восхищался только Вами. Жажду только Вас. Быстрый ответ может успокоить нетерпеливый жар. «Стиль этот возмутил меня, я небрежно бросила письмо на пол, я была в каком-то окаменении. – Прошу прощения, а вы знаете, кто ждет на улице? Это… – Тем хуже, Юлия, ступай и скажи, что ответа не будет, пусть не ждет никакого ответа. (…) Наполеон был в моих глазах гигантской фигурой, гением, надеждой народа. Я призывала его, обожала издалека, но боялась приблизиться к нему». ( Двери не закрывались все утро… Граф вошел оказать давление, чтобы она была на приеме. Пришли выдающиеся люди того времени и гофмаршал Дюрок. (…) Задетая небрежным и неуместным тоном первого письма, возмущенная, что ее чувства были так дурно поняты… она решила не принимать участия в обеде, о котором думала с трепетом.) «Но могла ли я сделать, что хотела, одна против всех?» ( «Вы не можете отказать в полной поддержке нашему делу. Ваше присутствие обязательно, как сказал гофмаршал. Этого требует этикет двора. Без этого вы не можете находиться в обществе императора. (…) – Все должно отступить, сударыня, перед обстоятельствами столь великими, столь важными для всего народа. Надеюсь, головная боль пройдет до обеда, от которого вы, как настоящая полька, не можете отговориться. (…) – Все это не нравится мне Я не хочу выглядеть в глазах света ревнивым старцем. Вы делаете меня таким. А я считаю необходимым, чтобы моя жена занимала надлежащее ей место. (…) – Пусть будет по-вашему! (…) Я не люблю его. Так чего же я должна бояться?» ( «– Вас ждут, – сказал он. – Вы затмите всех собравшихся там красавиц. Прошу меня не забывать. Я первый, кто публично возгласил вашу победу». ( «– Входите же, я страшно боялась, что вы не приедете. Надеюсь, что одержанная победа вернет вам здоровье». ( «Я услышала сухой вопрос: – Я думал, вы недомогаете. Вы уже чувствуете себя лучше? Я осмелилась взглянуть на императора. Он заметил это, как признался потом, и счел это одобрением его деликатности». ( «Я встречалась с его взглядом, потому что он наблюдал за мной постоянно. Это составляло резкий контраст с серьезным разговором, в котором он принимал участие». ( «…с которым как будто объяснялся многозначительными взглядами. – Успех зависит, возможно, только от вас. Требуйте – и получите, а пока что вы отвергаете. Во время этого диалога мой высокий визави все время делал вид, что принимает участие в общей беседе, не упуская нити нашего разговора. Я видела знаки, сходные с языком глухонемых, как будто диктующие слова, передаваемые мне Дюроком. На один из знаков императорской руки, которую он приложил к левому лацкану своего мундира, «телеграф» пришел в замешательство. Несколько секунд он колебался, а потом, как будто уверясь, что понял смысл жеста, сказал: – Да, а букет? Что вы с ним сделали? – Он слишком мне дорог, чтобы я могла дать ему засохнуть или потерять хоть один листочек. Он будет наследием, которое я передам своему сыну. – О, сударыне стоит только повелеть, и ей предложат в подарок нечто более достойное ее. – Он любит только цветы, – покраснев, поторопилась я с ответом довольно громко, чтобы отвергнуть намек, который меня возмутил. Маршал взглянул на меня с удивлением. – Ну что ж. – сказал он после минутного колебания, – будем собирать плоды на вашей земле и подносить их вам. – Если так будет. Ах, господин маршал!.. Вот букет, который всем нам нужен. Таким образом прошел весь обед. Общество перешло в салоны. Его императорское величество воспользовался замешательством, чтобы приблизиться ко мне. Во взгляде его, который он хотел сделать проницательным, я видела блеск огня; его нельзя было выдержать, – Нет, Нет! С такими сладостными, такими нежными глазами, с таким выражением доброты уступают, не мучают, или же вы величайшая кокетка, самая жестокая из женщин. Произнеся эти слова, он быстро отошел. Все вновь последовали за ним». ( «– Он видел только вас. Он бросал на вас пламенные взгляды. Это было заметно». «Искушение начинало действовать. Я была склонна поверить в то, что являюсь орудием провидения». ( «Заняв место подле меня, Дюрок положил мне на колени письмо, взял мою руку и сказал умоляющим тоном: – Неужели вы могли бы отказать в просьбе тому, кто никогда не знал отказа? Слава соседствует с грустью; от вас зависит заменить ее несколькими минутами счастья. Меня душил стыд. Я подняла руки к лицу. Даже если бы меня убили, я не смогла бы ни произнести слово, ни поднять глаза на Дюрока. – Кто не говорит «нет», соглашается; да, господин маршал, заверьте е. и. в., что прекрасная птичка еще не освоилась, но вскоре станет ручной. – Ради бога, что вы говорите! – воскликнула я. – То, что должны бы сказать вы сами. Я в большей мере поляк, чем вы, и думаю, как все преданные своей стране люди, что нет такой жертвы, которую нельзя было ради нее принести Наполеону. Вскройте это письмо, умоляю вас. Надеюсь, что, прочитав его, вы станете более уступчивой. Он вышел, а мадам Ц. поспешила вскрыть письмо». ( «– Не бойтесь, – говорила мадам Ц. (Цихоцкая). – Я прошу только следовать советам пламенных сторонников отчизны. Что касается прославленных женщин, которые… и так далее… вы можете их презирать. Это жалкие принципы провинциального воспитания, а то, что им недостает разума, это вы поймете позже. Вы считаете, что место, которое вам предлагают, не вызывает зависти у других? Поверьте мне, поспешите с согласием, а не то случай может быть упущен. Почему вы сомневаетесь в добре, которое можете совершить? Нежели вы не знаете, что повелитель, полагая, что отдает лишь сердце, часто кладет и корону к ногам прекрасной дамы, сумевшей его зажечь? Пусть он и император, но все же мужчина, и ничего больше. – Ну, хорошо, – сказала я. – Делайте со мной что хотите. – Вот это я понимаю. Наконец-то вы облагоразумились. Вы ответите на письмо. – У меня никогда не будет сил написать его. Располагайте мной. Совершите жертвоприношение, на которое я обречена, но не требуйте, чтобы я написала хоть одно слово, чтобы хоть одно слово произнесла об этом». ( «А не могла бы я (…) дать согласие на тайные свидания, не уступая ни в чем? Не могла ли бы я, заручившись его уважением и дружбой, обрести такое доверие, чтобы передать ему наши чаяния, чтобы решиться нашептать ему слова, которые другие не смеют или не в состоянии сказать? Чтобы передать ему те патриотические голоса, которые полностью владеют моей душой? Неужели его душа невосприимчива к этим мужским, энергичным акцентам? Неужели он унизится до применения силы, чтобы сломить сопротивление женщины, которая хочет остаться чистой и не может предложить ему любви, но желает отдать восхищение, восторг, дружбу? Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать». (…) «Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль: страх ожидания. Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал. – Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью. Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок. Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног. – Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите. Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить: – Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя. – Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья. Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико. (…) – Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной. – Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел? При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе. Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением. Я подбежала к двери. – Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх? – О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята? И я снова заплакала. – Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки. – Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь? Я не ответила. – По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой? – Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я. – Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне. – Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести! – Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей. Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался. – Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки. Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении. В два часа кто-то постучал в дверь. – А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь? Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал: – Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание. Я пообещала. Знала ли я, что делаю? Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня. В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо. – Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол. – Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала. – Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю. – Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме! Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать! Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме. «Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя. Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. – Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть… … … … … … … … … …… … … Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по триумфаторшей. Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение. Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды. Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня. Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи. Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в. обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх. Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица. Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены. Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет. Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал. Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо. Меня усадили, как в первый раз, и как только представилась возможность, мой сосед засыпал меня упреками. – Я понимаю, – ответила я как можно тише, – что вы удивлены, приглядевшись ко мне; я не притронулась к шкатулке, она осталась в руках особы, которой вы ее вручили. Я никогда не приму подобных подарков. Господин маршал, расценивайте это как категорический ответ. Неужели я осмелилась бы явиться сюда, украшенная такими подарками? Скажите ему, что мою привязанность и живое восхищение не покупают дорогими подарками. Надежда на наше будущее, вот что нужно… – И вы, сударыня, еще сомневаетесь? Неужели он не дал вам ее? Ведь несмотря на вашу несправедливость, он вамп очень захвачен. Я понимаю его взгляд. Посмотрите, он как будто принимает участие в общем разговоре, а его рука на сердце показывает, что отсутствие бриллиантового букета беспокоит его. Садясь за стол, он велел мне напомнить вам об обещании быть вечером. О, сударыня, не обманите, если вам очень важно, чтобы он сдержал свое обещание. Вы должны сознавать цену подобной победы, а тем временем, осмелюсь это сказать вам, я нахожу вас совсем иной, совершенно лишенной пламенного порыва, иной, чем в Блоне. А что меня еще больше удивляет, так это то, что он гораздо больше влюблен, чем когда-либо. Успех, о котором мечтают все, завидовать которому будут все, этот успех достался вам. Устелите же цветами тернии его жизни, ибо у него их так много. На высокое положение люди смотрят с завистью… Что я могу вам[26] сказать? Вторая встреча была окружена такими же предосторожностями, как и первая. Он был какой-то оживленный, озабоченный, взгляд угрюмый. Помог мне снять плащ. – Ах, пришли наконец-то. Я уже лишился надежды увидеть вас, – сказал он, помогая мне снять шляпу и усаживая в кресло. – Ну что ж, оправдывайтесь в тех прегрешениях, в коих я вас виню. Зачем было вызывать во мне чувство, которое вы не разделяли? Почему отказ распространился и на лавр? Почему вы это сделали? Я рассчитывал на столько приятных минут, а ты лишила меня их. Моя рука не покидала сердца, а твоя оставалась недвижной. Только один раз ты ответила на мой знак. О Мари, ты не любишь меня, а я тебя люблю страстно. Откуда это все? Он гневно ударил себя в лоб. После минутной тишины, которой я не смела прерывать, он воскликнул: – Вот она, истинная полька! Это только утверждает меня во мнении, которое я имел о вашем народе! Я обрела речь и воскликнула: – Помилосердствуйте, сир, скажите мне его! – Хорошо, Мари, я считаю этот народ пылким и легкомысленным. Считаю, что поляки делают все, повинуясь фантазии, а не рассудку. Энтузиазм у них бурный, шумный, минутный, но они не умеют им управлять и преодолевать его. Не ваш ли это портрет, прекрасная полька? Разве не примчалась ты, как безумная, рискуя, что тебя задавят, лишь бы увидеть меня, лишь бы меня разжечь? Мое сердце похитили эти взгляды, такие прочувствованные, эти слова, такие страстные… а потом ты исчезла. Я ищу тебя повсюду, не могу найти, а когда ты являешься, одной из последних, я нахожу в тебе только лед, тогда как я горю. Послушай, Мари! Знай, что я всегда, сочтя что-либо невозможным или трудно достижимым, стремился к этому с еще большим жаром. Меня ничто не отвратит. «Нельзя» – пришпоривает меня, и я иду вперед. Я привык к тому, что судьба всегда уступает моим желаниям, твое сопротивление меня покоряет, твоя красота ударяет в голову, хватает за сердце. Я хочу, хорошо пойми это слово, я хочу тебя заставить полюбить меня. Мария, имя твоей родины возродится благодаря мне. Благодаря мне ее ядро еще существует. Я сделаю больше того. Но помни, как эти часы, которые я держу и которые разбиваю на твоих глазах (и действительно часы полетели к моим ногам), точно так же исчезнет ее название и все твои надежды, если ты доведешь меня до отчаяния, отвергая мое сердце и отказывая мне в своем. Обессиленная тревогой, я рухнула у его ног. Он был в состоянии невыразимого неистовства. Опустим занавес перед сценой, которую я хотела бы вычеркнуть из жизни ценой своей крови. Вы знаете, что это необычайный человек, это вулкан, охваченный честолюбивыми страстями, но его любовная страсть не менее бурная, хотя не столь продолжительная. Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих. Он осушал мои слезы, которые струились потоками. (…) Я не могла отступить. Оставалось идти вперед по этой каменистой стезе, которую проложила моя безумная экзальтация. Жертва была принесена. Теперь оставалось только пожинать плоды, получить то единственное, что могло бы оправдать мое предосудительное состояние. Вот мысль, которая меня проникала. Властвуя над моей волей, она не дала мне пасть под тяжестью упреков совести и отчаяния. С того случая мои посещения стали ежедневными, а мои надежды находились все в той же точке, всегда были только предвестием будущего. Как-то вечером он сказал мне: – Признайся, Мари, ты не меня любишь, ты родину любишь во мне. – Да, сир, это правда. Я вижу в вас спасителя, который возродит эту страну, столь дорогую нам. Вы для меня божество, к коему возносятся миллионы голосов и рук, взывающих о помощи во всех селениях этого несчастного края. Весь его люд почитает вас тем, кто одним дуновением, одним движением воли может поднять уже столько лет униженный рабством народ, который своими силами безуспешно пытался сделать это, но наверняка добьется всего с вашей помощью. Все сердца преданы вам. Разве можете вы сомневаться в моем, когда вы уже довели меня до того, что я обо всем забыла? Обо всем! – и я расплакалась. – Но угрызения и сокрушение не будут меня терзать, если я получу единственное удовлетворение, достойное вас, достойное меня, возрождение моей отчизны. Вот страстно желанный букет, вот единственный подарок, единственная награда, которую я могу принять без стыда и которая навсегда привяжет мое сердце. Вы обещали мне это! – сказала я, припадая к его ногам. Он растроганно поднял меня. – Можешь быть уверена, Мария, что обещание, которое я дал, будет выполнено. Ты же видишь, что частично оно уже исполнено. Я заставил Пруссию отдать ту часть, которую она захватила. Время сделает остальное. В одну минуту все не совершить. Нужно иметь терпение. Политика – это веревка, которая рвется, если ее чрезмерно натягивают. А пока что пусть формируются ваши государственные деятели. Сколько их у вас? У вас много добрых патриотов, да, я признаю это, отдаю им должное: честь и отвага так и бьют из ваших храбрецов. Но этого недостаточно. Чтобы помочь моим видам, моим усилиям, нужно большое единомыслие и много хороших голов. – Ну конечно, сир, они наверняка найдутся, можете в этом не сомневаться. – Хорошо, но чем же тогда станет ваша власть, сударыня? Когда мужчины ведут праздную жизнь, правят женщины. Но если вы заставите их действовать, горе вашей власти! – сказал он, похлопав меня по щеке. Так начинались обычно наши вечера, но любая мелочь быстро изменяла их. Император сам старался отгонять политические и серьезные мысли, переходя к нейтральным темам. Он любил слушать салонные сплетни, расспрашивал о семейных тайнах, обожал неизвестные светские анекдоты. Ничья личная жизнь не уходила от его внимания. Я исполняла его желания, говоря, что никто на свете не поверит, что величайший человек столетия, чья голова отягощена делами всего мира, забавляется такими пустяками. – Наблюдательный человек, – отвечал он, – не гнушается ничем. Изучение человека, вот что меня больше всего интересует. Я дошел до материальных границ, переступить их я могу только изучая моральную сторону. Нравы великих и малых влияют на судьбы народов. Отыскивая причины разлада, который подтачивает вашу страну и рушит ее устои, я распахнул золотые двери ваших дворцов, ваших салонов, поднял завесы ваших будуаров и альковов и именно там увидел источники зла. Ваши граждане слишком вознеслись. Вы позволили им это. Сделали малыми тех, кто их окружает и кто, может быть, действовал бы лучше их. Чтобы задобрить, их приглашают на пиры. Чтобы помешать им в походах, в действиях, им в изобилии льют в глотку вино, а чтобы располагать их голосами – дают им деньги. Дух семейственности, чисто личного преуспеяния, заглушил в видных людях гражданские добродетели, которыми отличались и гордились их предки. Народы, единственное стремление которых ничего не делать, только есть и пить, не имеют воображения. Стоит лишь раз впасть в бездействие, как это уже конец. Приходится одурманивать себя, лишь бы не терзаться необходимостью выполнять всю работу. – Сир, – сказала я, – эти времена уже прошли. Несчастье возродило моих соотечественников. Они осознали грехи отцов. Они готовы на все жертвы и лишения. Кончилось это похлопыванием по щеке и словами: – Моя славная Мари, ты достойна быть спартанкой и иметь родину. Как-то вечером, вернувшись с пышного банкета, который дал в честь его граф М., он почувствовал себя не совсем хорошо и потребовал чаю. Я подала его ему. – Я слишком много там ел, – сказал он, – вопреки своему обыкновению. Это выводит меня из равновесия. Должен признать, Мари, что вы великолепно разбираетесь в том, как принимать властителей. Я вижу, что все сведения и новшества в формах светских развлечений, удовлетворении жизненных потребностей и украшении дворцов осуществляются со вкусом и изобилием. Но, дорогая моя Мари, не сердись, не делай сердитые мины, если я скажу, что, любуясь вашими городами, вашими деревнями, роскошными домами, колоннами, въездами в просторные парки, китайскими павильонами, греческими и римскими храмами, чудесными цветами и различными торжествами, я был неприятно поражен нуждой масс, общим видом тонущих в грязи городов, бедными деревнями, заваливающимися домишками и лохмотьями, прикрывающими весь люд. Когда мои солдаты просят хлеба, им говорят: «Нету». Когда просят воды, им отвечают: «Товар, товар», как будто воду имеют исключительно для продажи. Мари, только общим усилием всего народа, который населяет этот несчастный край, можно добиться осуществления надежды на прочный успех. – Боже милостивый, сир, что вы говорите! – Я смертельно побледнела, и мне казалось, что я потеряю сознание. Я упала на ковер к его ногам, точно пораженная громом. – Мари, ты не дала мне договорить. Ты не поняла. Приди в себя, Мари, моя сладостная Мари. Он побежал за солью, одеколоном и стал растирать мне лоб и побелевшие виски. – Сир, перемените это ужасное мнение, это роковое предсказание. Это смертный приговор для меня и для моей отчизны, ибо без вас, без вашей помощи она не может существовать. Я судорожно простерла к нему руки. – Ах, эти женщины, эти женщины! Ничего не понимают. Совсем не имеют терпения. Плохо понимают и беспричинно страдают. Если бы ты дала мне договорить, это хорошенькое личико не побледнело бы. Я очень люблю это личико, и мне больно, когда я вижу на нем страдание. Ты хорошо знаешь, Мари, что я люблю твой народ. Мои стремления, мои политические воззрения, все склоняет меня к тому, чтобы желать его полного возрождения. Я хочу помочь его усилиям, поддержать его права. Я наверняка сделаю все, что в моих возможностях, если это не нарушит моих обязательств перед Францией. Но я считаю., что нас разделяет слишком большая разница. То, что я могу сделать сейчас, завтра может рухнуть. Но прежде всего у меня имеются обязательства перед Францией. Я не могу позволить проливать французскую кровь ради дела, чуждого интересам Франции; я не могу вооружать мой народ, чтобы он бежал к сам на помощь каждый раз, когда это нужно. Ввиду неясного будущего, я на всякий случай считаю необходимым улучшить положение народа, хотя бы это было сделано ценой замков, чтобы развить те всеобщие силы, которые могут стать постоянной основой и заставить молчать ваших врагов. Верь мне, Мари, единство усилий и мыслей всего вашего народа и есть та страшная сила, которая может противостоять даже больше, чем трем врагам. Но я буду помогать, поддерживать, буду с вами, уверься в этом, во всех обстоятельствах. Герои-поляки, которые сражались со мной, и их правое дело имеют все права на мою поддержку. Таким образом меня успокоили и дали мне надежду, которой я тотчас поделилась с другими, чтобы соотечественники могли порадоваться и почувствовать себя счастливыми. Я делала успехи в безмолвном и таинственном языке, которому он учил меня каждый вечер, и наконец стала понимать его лучше Дюрока. А когда я призналась, что меня удивляет это его двойное умение выражать одновременно великие политические мысли и сокровеннейшие движения сердца (среди самой оживленной беседы, на виду у внимательной толпы его мимолетные взгляды, движения руки и пальцев ухитрялись передать мне, что он хочет сказать), он ответил: – Тебя это удивляет, Мари. Так знай же, что я должен достойно выполнять обязанности, диктуемые положением, которого я достиг. Я имею честь приказывать народам. Я был только желудем, Мари, теперь я стал дубом. За мной следят, за мной наблюдают и издали, и вблизи. Такое положение заставляет меня играть роль, которая часто не в моей натуре, но играть я должен, не только ради людей, чье мнение и голос мало меня волнуют, а ради себя самого, так как положение, которое я занимаю, налагает на меня обязанности по представительству. Но тогда, как для всех я – дуб, для тебя хочу быть желудем, для тебя одной, моя дорогая, моя сладостная Мари. Понимаешь? А как же мне еще поступать, если за нами наблюдает целая толпа, а я хочу сказать тебе, что я тебя люблю? Каждый раз, когда я на тебя взглядываю, я чувствую потребность сказать эти слова и не могу приблизиться к твоему уху, чтобы не обратить на это внимание. Вот что наделяет меня способностью, которая тебя удивляет. Он часто ворчал на меня из-за простоты моего туалета и цвета его. Я носила только белые, серые или черные платья. Он не любил этих цветов и жаловался на то, что я мало считаюсь с его вкусами. Я оправдывалась, говоря, что полька должна носить траур по своей родине. – Разве мы не сироты? Когда вы нас воскресите, я буду всегда носить розовый цвет. Любой разговор и любая тема служили великолепным поводом, чтобы затронуть эту всегда главенствующую мысль. Только воплощение мечты могло как-то оправдать меня в общественном мнении. Только благодаря ей я могла выносить положение, противоречащее моим принципам и причиняющее мне боль. Император вообще-то не любил разговаривать с женщинами о политике. Даже высмеивал всех, кто ею занимался. – Ненавижу женщин-мужчин. Лучше им вязать и рожать детей, чем соваться в область, которая для них недоступна. Вот слова, которые я выслушивала. Часто я даже брала под защиту женщин, которых он обвинял в этом недостатке. И что же! Совершенно не понимаю, как удавалось мне вести разговоры такого рода, не раздражая императора. Думаю, что это объяснялось уверенностью в моем бескорыстии и отсутствии личных видов. Он читал в моей душе, что ее наполняет чистая любовь к отчизне, без всякой задней мысли, и что моя мольба к нему приносит облегчение моей душе. Добрый, хороший маршал Дюрок также питал меня надеждой. Он любил и уважал наш народ. Накануне отъезда императора он сказал мне: – Терпение – и вы достигнете цели, выношенной в сердце. Говорю вам, что полное восстановление вашей родины стоит на первом месте в его политических намерениях. Но чтобы эффективнее помочь вам, нужно устранить прежде всего многие серьезные препятствия, которые мы несомненно преодолеем. Действительно, на другой день после этого разговора прибыли курьеры из Франции и из всех стран Европы, что ускорило отъезд его императорского величества. Континентальная блокада, покорение Испании, английские заговоры, которые надо было расстроить, удержание Австрии от активных действий – вот великие дела, которые целиком его занимали. Я была подавлена, когда е. и. в. сказал мне: – Мари, завтра я уезжаю. На мне лежит великая ответственность. Я должен развеять бурю, готовую разразиться над моими народами. Ты лишишь меня навсегда своего присутствия? Я для тебя ничто? Я залилась слезами и воскликнула: – Вы уезжаете, ничего для нас не сделав! Чувство удрученности проникало все мое существо. Я смогла только произнести: – Всемогущий боже, что с нами будет? – Ты приедешь в Париж, добрая моя Мари. Даю тебе в опекуны Дюрока. Он будет заботиться о тебе. Ты же знаешь его. Можешь всегда обратиться к нему, и твое желание будет выполнено, если только ты не будешь желать непомерного. – Сир, вы знаете, что у меня лишь одно желание, одно чаяние, и оно вам известно. Сердце мое всегда одно и то же. Я не хочу другого подарка из ваших рук. Все сокровища всего света не могут меня успокоить и возвысить в собственных глазах. Сир, возвратите мне мою родину. Тогда я буду спокойна и свободна от заслуженного презрения. Этой минуты я буду ждать, с верой в ваше обещание, под сенью моего сельского прибежища. Память о вас вместе с идеей, царящей в моих мыслях, будет скрытым и священным огнем культа, которому я себя посвящаю. Он будет сокрыт в глубочайших тайниках сердца, я буду питать его надеждой, воспоминанием и доверием. – Нет, нет, Мари. Все будет не так. Я знаю, что ты можешь без меня, Я знаю, что твое сердце не принадлежит мне. Ты не любишь меня, Мари, я знаю это, ведь ты же искренняя, безыскусная женщина, и именно этим покорила меня так, как никто не покорял. Ты добрая, хорошая, сладостная, у тебя такое благородное и чистое сердце. Неужели ты лишишь меня этих минут счастья, ежедневно испытываемого с тобой? Ах, Мари, я могу изведать его только с тобой, А ведь меня считают счастливейшим из людей! Эти слова были произнесены с усмешкой, такой горькой, такой печальной, что я испытала странное чувство к владыке мира. В его объятия толкнула меня жалость. Я поклялась сделать все, чего он желал». Драматическая сцена прощания с Наполеоном – это последний фрагмент рассказа Валевской. Из рукописи Массона как будто видно, что героиня романа довела свои воспоминания только до отъезда из Финкештейна.[27] Судить об объективной и субъективной истинности ее рассказа предоставляю читателям, я на эту тему уже несколько раз высказался. В заключение моего затянувшегося рассказа я хотел бы выразить благодарность трем французским историкам: Жану Савану, Андре Кастелло и Жозефу Валензееле, чьи труды дали мне возможность познакомить польских читателей со всеми новейшими открытиями, связанными с Марией Валевской. Единственной неразрешенной загадкой остается все еще таинственный архив Орнано, хранящийся в замке Браншуар. |
||
|