"Убийство Президента Кеннеди" - читать интересную книгу автора (Манчестер Уильям)Часть первая В путиГлава первая САН-АНТОНИО, ХЬЮСТОН, ФОРТ-УОРТПеред завтраком в четверг, 21 ноября, президент Соединенных Штатов надел свой корсет, поддерживающий спину, зашнуровал ботинки (в левый из них был вложен супинатор высотой в четверть дюйма), надел костюм, выбранный камердинером, повязал галстук, выдержанный в строгом вкусе, закрепил его блестящей булавкой с изображением торпедного катера «ПТ-109» и положил в карман черный кожаный бумажник с двадцатью шестью долларами и прикрепленной к нему медалью Св. Христофора, а также свидетельство на право вождения машины за номером 053332, выданное в штате Массачусетс. Как всегда, подпись его на нем была не более разборчива, чем подпись врача на рецепте. Из текста явствовало, что удостоверение выдано Джону Ф. Кеннеди, проживающему по адресу: Бостон, улица Баудуин, 122. Из него следовало также, что, если удостоверение не будет возобновлено, право Кеннеди на вождение машины по стране истечет 29 мая 1965 года и полиция штата Массачусетс сможет подвергнуть его аресту. При этом давалось краткое описание возможного нарушителя: рост — 6 футов, цвет волос — код № 4 (каштановый), цвет глаз — код № 6 (серые), дата рождения — 29 мая 1917 года. Эта маленькая карточка была единственным удостоверением личности, которое он имел при себе. Прежде чем выйти, президент бросил взгляд на свое отражение в зеркале спальни. Под рамку зеркала, частично заслоняя его, были засунуты цветная почтовая открытии с изображением «дома предков» Кеннеди в Ирландии, открытка из Амальфи в Италии («Италия мне нравится больше, чем Хайяннис[22], но Хайяннис мне нравится немного больше потому, что там есть ярмарка. Я очень по тебе, папочка соскучилась. Вчера Кеннеди взвешивался на весах в бассейне. Он весил ровно 172, 5 фунта. Он был в хорошей спортивной форме и в расцвете сил. В зеркале отражался цветущий и, Как говорят врачи, хорошо упитанный мужчина европейского типа, Похожий в профиль на Линдберга, он был все еще стройным и интересным, глаза (код № 6) все еще продолжили оставаться ясными, лицо было румяным с Легким красноватым оттенком на висках. Во время краткой поездки по Флориду он слегка загорел. Президент выглядел преуспевающим, уверенным в себе американским отцом семейства, который собирается в трудную деловую поездку, что как раз и соответствовало действительности. — Кэролайн! — позвал он. — Джон! Он захлопал в ладоши, и они прибежали к нему — Джон в клетчатых коротких штанишках, Кэролайн в голубых чулочках и синем бархатном платье. Гувернантка Мод Шоу сказала детям, что родители отправляются в Техас. Это ничего по говорило Джону, но его сестра приобрела немалые познания по географии из-за поездок отца. Она любила, чтобы прощания перед такими поездками как-то запоминались. Прошлым вечером Кэролайн с особым старанием выбрала платье и разложила его около своей кроватки, но, к неудовольствию Мод Шоу, переменила утром свое решение. Сейчас она прыгала за дверью, ожидая знакомый низкий голос. Президент знал по опыту, что будет неразумно не замечать ее нарядов: за невнимание, проявленное сегодня, придется платить завтра. Он пробормотал галантный комплимент и пошел к столу, увлекая их за собой. Мать была занята прической, и теперь за завтраком отец находился в их распоряжении. Они весело щебетали, пока он просматривал газеты и давал по телефону указания заместителю министра обороны Россу Гилпатрику. В 9.15 дочь президента должна была идти в школу. Обняв его, она прошептала: — Пока, папочка («Пока, Кэролайн», — сказал он), — и убежала, мелькнув тоненькими ножками в голубых чулках. Через полчаса президент направился в западное крыло Белого дома, не попрощавшись с Джоном. Кеннеди любил бывать возможно больше с сыном и собирался взять его с собой на аэродром. Мальчуган ждал его, играя игрушечными самолетами, и смотрел через окно на затянутое облаками небо. Моросил мелкий дождь. Президент провел час в своем кабинете за напряженной работой. Еще двум послам США был дан приказ отправляться в путь (в Верхнюю Вольту и Габон). Затем он подписал подготовленный Годфри Макхью декрет о присвоении очередных рангов персоналу военно-воздушных сил, позвонил Бобу Кеннеди и Артуру Голдбергу, написал посвящение на книге для профессора Клинтона Росситера, надписал фотографию для директора школы в Ворчестере, штат Массачусетс, опять позвонил Бобу и послал личные соболезнования близким пяти американских военнослужащих, погибших за границей. Потом президент зашел в зал заседаний и стал с интересом рассматривать повешенные вчера драпировки. Теребя пальцами красную кайму одной из них, он спросил своего секретаря Эвелин Линкольн: — Когда мы получим наши? — Пока будем в Техасе, — ответила она. — И ковры? — спросил он. — И ковры тоже, — подтвердила она. — Хорошо, — сказал он. — Когда мы вернемся, у нас будут новые кабинеты. Затем он попросил ее вызвать Теда Соренсена, и Тед вошел с текстами речей, с которыми Кеннеди собирался выступить в Техасе. В течение недели они несколько раз пересылали друг другу их проекты. Это был давно заведенный порядок работы, и хотя авторство документов было совместным, на них явно лежала печать президента. Тед усвоил литературный стиль, характерный для первой книги Кеннеди, опубликованной тринадцать лет назад, еще до их знакомства. Президент был озабочен своей речью в Торговом центре. Он хотел быть уверенным, что Даллас поймет то, что он собирался сказать. Они уселись за старый корабельный стол, который Жаклин извлекла со склада Белого дома, надели очки и сидели в напряженном молчании, пока президент сосредоточенно изучал оригинал, а Тед вертел в руках копию текста. — Хорошо, — сказал наконец президент. Но далласская «Морнинг ньюс» не сочла бы речь хорошей. Президент собирался сказать магнатам Далласа и их женам следующее: «В этой стране всегда будут раздаваться голоса инакомыслящих, тех, кто, выступая с критикой, не предлагает ничего взамен, кто видит одни минусы, никогда не видя плюсов, кто видит все в мрачном свете и добивается влияния, избегая ответственности. Подобные голоса неизбежны. В стране слышны ныне и иные голоса — голоса тех, кто проповедует взгляды, целиком оторванные от действительности и совершенно не отвечающие требованиям нашего времени. Согласно этим взглядам, достаточно, видимо, ограничиваться одними словами, не прибегая к оружию; брань равнозначна победе, а мир является признаком слабости». Представление правых, будто «нация потерпит поражение, потому что ее обязательства превышают ее возможности, и будто сила заключается в лозунгах, — скажет он, — есть не что иное, как нелепость». «Сила, — намеревался он резко сказать в заключение, — бессмысленна, если она не опирается на справедливость». Президент потеребил себя за ухо. Может быть, следовало оживить текст небольшой шуткой. Как будто есть неплохие анекдоты о Техасе. Тед обещал посмотреть свое досье шутливых изречений, а президент позвонил Эвелин: — Как насчет сводки погоды? — спросил он, помахав прогнозом, который дал ему генерал Годфри Макхью. — Проверьте его. В 10.42 она вернулась на цыпочках с плохими вестями. Из Техаса поступил новый прогноз. В ближайшие два дня будет жарко. — Жарко! — воскликнул Кеннеди огорченно и выругался. — Жарко! Жарко! Все платья Джекки уже упакованы, и не те, что нужно. Проклятие! — Он еще раз выругался и гневно встал из-за стола. — Да, Тед. В чем дело? Не вовремя появившимся посетителем был Тед Рирдон, старейший член ирландского окружения Кеннеди еще с Гарвардского университета, который следовал теперь за Кеннеди повсюду с момента его избрания в конгресс. Рирдон явился с административным вопросом. Рождество и Новый год приходились в этом году на середину недели. Последний раз это было при президенте Эйзенхауэре, и Айк отпускал всех государственных служащих накануне каждого праздника на полдня раньше. Рирдон считал, что это хороший прецедент. Все еще взбешенный, президент зло на него посмотрел. — С какой стати давать им дополнительные праздничные дни? — Но ведь это же рождество, босс! — возразил Рирдон. Босс угрожающе заворчал. О’Доннел сказал спокойно: — Предстоят выборы… — А как насчет военнослужащих? — спросил Рирдон с надеждой. — Можно будет их отпустить? — Ладно, делайте, что хотите, — бросил президент через плечо. — Отпустите их на полдня раньше. Составьте приказ, и я подпишу. На втором этаже резиденции он почти столкнулся с горничной жены. — Где Джон? — спросил он. Через несколько минут обрадованный мальчуган был уже в своем дождевичке и в зюйдвестке. Внизу к ним присоединился агент Боб Фостер с поста секретной службы, «Ф-5», отвечавший за охрану детей. Президент схватил шляпу, и они побежали к посадочной площадке вертолета, где собралось большинство тех, кто отправлялся в Техас, а также группа наиболее преданных доброжелателей, покинувших кабинеты западного крыла для того, чтобы проводить Кеннеди. Стоя с непокрытой головой под дождем, президент сунул в карман анекдоты Соренсена, выслушал о рассеянным видом своего помощника Энди Хэтчера и пробежал глазами несколько срочных бумаг госдепартамента. Настроение Кеннеди улучшилось. Его помощник Холборн передал ему остроумную записку Макджорджа Банди с просьбой разрешить ему в конце января двухнедельный отпуск. Кеннеди усмехнулся и нацарапал поперек записки внизу: «Согласен. Кажется, мне и самому пора бы, уйти в отпуск. Представителем группы «С», посланным вперед в связи с техасской поездкой, был уоррент-офицер[23] Арт Бейлс («Старди» — «Крепыш»). Это был худощавый тридцатичетырехлетний ветеран, знавший всех начальников юго-западной телефонной компании «Белл». Он мог присоединиться к любому проводу от ближайшей линии или люка, подключиться к любому разговору или отключить его без предупреждения. Президент должен всегда, иметь прямую связь с Вашингтоном, когда он находится за пределами города. Это означало, что Бейлс мог прервать в случае необходимости любой телефонный разговор даже члена кабинета. (Однажды государственный секретарь обнаружил, что в ответ на его слова раздаются телефонные гудки. ) Во время продвижения президентского кортежа Вейле ехал в машине управления группой связи. По традиции это была последняя машина в кортеже. С ним ехал смуглый уоррент-офицер из группы «С» Аира Д. Гирхарт, его сосед по отелю во время остановок. Из всех лиц, сопровождавших президента, на Гирхарта, или на «Тень», возлагалась самая зловещая задача. Никто не звал его по имени или фамилии или даже по его кодовому имени. Он был для всех «человек с мешком», или просто «мешочник». «Мешок» (известный также как «черный мешок» и «футбольный мяч») был тридцатифунтовым металлическим чемоданом со сложным сейфовым замком. Внутри него находились различные толстые секретные пакеты, на каждом из которых имелись восковые печати и подписи начальников штабов армии, военно-воздушных и военно-морских сил. В одном из них были таинственные цифры, которые позволили бы президенту установить в течение четырех минут связь с премьер-министром Соединенного Королевства или президентом Франции. В другом находились секретные шифры, необходимые для того, чтобы начать ядерную атаку. В остальных содержались густо исписанные страницы, оживлявшиеся яркими рисунками. Они напоминали комиксы, вернее комиксы ужасов, поскольку были тщательно составлены таким образом, чтобы любой из трех военных адъютантов Кеннеди мог быстро сказать ему, сколько миллионов человеческих жизней составят потери в результате «Ответной акции Эйбл», «Ответной акции Бейкер», «Ответной акции Чарли» и т. д. Готовил эти книги «страшного суда» Тэйзвелл (Тэз) Шепард, адъютант президента по военно-морским делам. Никто не любил о них вспоминать и тем более говорить. Во время поездок к человеку с «футбольным мячом» относились как к парии. Ему была нужна компания Арта Бейлса. Вся его работа состояла в том чтобы находиться где-то поблизости, таскать за собой «сумку» и помнить нужную комбинацию сейфового замка на случай, если бы дежурный адъютант ее забыл. И все же и он и его страшный груз были необходимы. В Далласе обоим уоррент-офицерам предстояло оказаться в трудном положении: Бейлсу — потому, что операционная для экстренных случаев — самое неподходящее место для обеспечения надежной связи; Гирхарту — потому, что «мешочник» был личностью, не известной агентам секретной службы при вице-президенте. В Вашингтоне это были всего лишь два имени, которые надлежало сверять в длинном списке. Окружение президента огромно. Были группы «С», группы «Д», группы «В», объединенный секретариат, политические советники, врачи, военные, люди, ответственные за багаж, — число сопровождающих казалось бесконечным. Каждая группа имела постоянную инструкцию на случай поездок. Для тех, к примеру, кто занимался багажом, подготовка к поездке начиналась с посещения чулана около мастерской плотника в подвальном помещении Белого дома. Армейский мастер-сержант извлекал там вечером перед каждой поездкой две портативные трехдюймовые фанерные доски для кровати и пятидюймовый волосяной матрац и отправлял их на грузовике на пункт военно-воздушной транспортной службы в аэропорту Эндрюс для погрузки. Два человека отвечали за флаг Соединенных Штатов Америки, флаг президента и президентские эмблемы, одна из которых устанавливалась должным образом перед началом каждого выступления Кеннеди. В тех случаях, когда вице-президент сопровождал президента, приходилось брать напрокат трибуну с электрооборудованием, которая должна была находиться точно на расстоянии семидесяти шести дюймов от очков вице-президента. $лучше другого. Я не пойду туда, и вы не пойдете, и точка. — Слегка улыбаясь, эта элегантно одетая молодая женщина двадцати с чем-то лет сказала: — Если бы я его увидела, я бы просто плюнула ему в лицо. Через час, в 10.30, на улицах появился первый выпуск вечерней «Таймс геральд». Один из служащих книжного склада купил газету на углу Элм-стрит и Хьюстон-стрит и вбежал в здание, размахивая картой пути следования кортежа. Он создал переполох в грязном складе. Его сотоварищи были явно взволнованны. Сообщение, сделанное во вторник, подтвердилось: машина президента должна была проехать под их окнами, медленно двигаясь к тройному тоннелю. Самолет 26000 стартовал с аэродрома Эндрюс в 11. 05 по восточному стандартному времени. На один миг под слегка скошенным назад левым крылом самолета было видно круглое здание Капитолия, похожее на сплющенную шахматную фигуру. Затем самолет поднялся вверх и исчез, летя го скоростью 550 миль в час на юго-запад. Полковник Джим Суиндал из Алабамы, бравый пилот с волевым профилем из тех, о которых пишут в книгах, вел самолет, подобный мечте, — стотонную машину с блестящей аппаратурой, звуконепроницаемыми кабинами, имеющими установки искусственного климата, изысканно оформленную внутри. Для фирмы «Боинг» это был самолет типа «707», для военно-воздушных сил — «VC-137». Но при всех своих различных обозначениях он стал известен миру как личный флагманский самолет президента Соединенных Штатов Америки. В принципе он мало чем отличался от других самолетов своего типа. Все они имели одинаковые реактивные моторы фирмы «Пратт энд Уитни», и когда они не были в полете, их обслуживал один и тот же персонал. Однако самолет 26000 был самолетом Джона Кеннеди, продолжением его самого. Президент наблюдал за внешним оформлением самолета и дал указание покрыть его голубой краской. (Нижние части самолетов № 86970, 86971 и 86972 были окрашены в красный цвет. ) Получив самолет 21 октября 1962 года, он налетал на нем 75 тысяч миль. На стенах главного салона в середине самолета, на обивке кресел, на посуде и в центре телефонных дисков была изображена золотая президентская эмблема. Уже одно это делало его единственным в своем роде. Однако он имел свое собственное лицо и в других отношениях. Туда выписывалось 15 журналов и 5 ежедневных газет. Все другие самолеты — военные и гражданские — уступали ему дорогу. За его полетом следили радарные установки, и внизу, вдоль линии его воздушного маршрута, была установлена система контрольных пунктов секретной службы. Если бы президентский самолет совершил вынужденную посадку, на месте оказался бы в кратчайший срок агент секретной службы в специальной машине. Достаточно было, чтобы старший агент на борту не доложил, что он проходит контрольный пункт «А» или «Б», чтобы завыли сирены. В течение пятнадцати минут до и после того, как Суиндал делал посадку или стартовал с любого аэродрома, летное поле было закрыто для всех других самолетов. Хотя «ВВС-1» мог лететь и на двух из своих четырех реактивных моторов, экипаж тщательно проверял каждый из них во время остановок. В пути президентский самолет имел право приоритета. Только после того как он уже находился в воздухе, разрешался старт для сопровождающих его самолетов и самолетов с представителями прессы. Они должны были также обгонять самолет президента в воздухе, с тем чтобы их пассажиры могли выйти в месте назначения президента и приготовиться к его встрече, прежде чем он спустится по трапу под звуки гимна «Слава вождю». Представители прессы — сорок репортеров из Вашингтона и корреспондент лондонской «Санди таймс» Брэндон — летели на зафрахтованном самолете. На борту президентского самолета пресса была представлена репортерами из группы прессы Белого дома — четырьмя ветеранами радио, телевидения, журналов и столичных ежедневных газет. Состав группы должен был меняться на каждой остановке, и в Далласе к ней должен был присоединиться Боб Баскин — корреспондент даласской «Морнинг ньюс». Тринадцать конгрессменов из Техаса, участвовавшие в поездке, также должны были чередоваться в пути. В самолете президента были зарезервированы места лишь для четверых из них. Когда президентский самолет находился в воздухе, обе его двери нельзя было различить. Сорок пять иллюминаторов под огромной синей на белом фоне надписью — «Соединенные Штаты Америки» — были похожи на иллюминаторы обычных самолетов. Но это впечатление было обманчивым. Самолет был разделен внутри на ряд отдельных секций. Суиндал в своей фуражке блином, лихо надвинутой на лоб, сидел в носовой части с четырьмя офицерами своего экипажа, окруженный покрытыми черной кожей рукоятками управления и светящимися циферблатами. За ними было отделение связи. Там находилось на два миллиона долларов электронной аппаратуры, включая телетайпы, закрытые чехлами шифровальные устройства и телефонный узел, связывающий самолет со службой связи Белого дома и сетью пунктов секретной службы на земле. Затем шли буфет, помещение для экипажа и салон для сопровождающих лиц — тридцать кресел и два стола с электрическими пишущими машинками. Далее — закрытая дверь. За ней был салон президента, служивший ему кабинетом. Там, на высоте пяти миль над землей, Кеннеди мог проводить заседания и вести телефонные разговоры с подчиненными так же просто, как если бы он находился в западном крыле своего «Замка». За кабинетом начинался коридор, который вел в личные покои президента — ванную и спальню. (Его кровать нельзя было спутать с кроватью первой леди: его матрац был тонким и жестким, как камень. ) За ними, в конце хвостовой части самолета, находилась последняя секция — буфет и шесть кресел для военных адъютантов и старших агентов секретной службы. В этот четверг в полдень агенты Рой Келлерман и Клинт Хилл сидели там и листали журналы. В хвостовой части самолета все было спокойно. Президент раскрыл свой потертый черный портфель из крокодиловой кожи и разложил его содержимое на столе салона. Водрузив очки на нос, он изучал дипломатические телеграммы с надписью «Президенту, лично», черную папку с материалами о визите Эрхарда и донесения Центрального разведывательного управления и военной разведки. В другом отсеке Жаклин со своим секретарем Памелой Турнюр работали над речью. Эта речь была единственной, которую ой предстояло произнести в Техасе, и она должна была быть совсем краткой. Поскольку Жаклин должна была выступать перед членами Лиги объединенных латиноамериканских граждан, она решила говорить на испанском языке. Президент не знал испанского языка. Он быстро переворачивал страницы, читая текст со скоростью тысяча двести слов в минуту, не вслушиваясь в знакомый голос и непонятные ему слова. В салоне для сопровождающих его лиц это оказалось бы трудным делом. В коридоре, перед большой дверью стоял шум и гам. Ральф Ярборо готовился к бою. За последние несколько дней он узнал о деталях ловушки, в которую его хотел заманить губернатор Коннэли, и они были ужасными. Дело выглядело так, что в Остине его ожидало поражение. Хотели унизить его достоинство. Его, старейшего сенатора штата! Его хотели провести по сцене, кратко представив, как представляют постороннего человека, и это все. Ни тостов, ни слова о его многолетних заслугах, ни даже почетного места. Ярборо продал на 11300 долларов билетов на обед, который будет завтра вечером в Остине, а там даже не найдется места для его жены! И в довершение оскорбления семейство Коннэли еще собирается его публично игнорировать. Коннэли должен устроить для Кеннеди официальный прием, на котором будут присутствовать все мелкие судейские сошки, а он, сенатор, не сможет даже выступить в приличествующей ему роли. Чем больше Ярборо об этом думал, тем больший его обуревал гнев. Его громкий голос гудел все сильнее, и его техасский акцент необычайно усилился. Он считал, что у Коннэли и Джонсона — ибо он считал вице-президента причастным к заговору — столь же черные сердца, как у республиканцев. Но пусть знают те, кто намеревается всех запугивать, что они выбрали неподходящее время для мобилизации своего политического вермахта. Он уже не мечтательный провинциальный парень, только что покинувший уютный родительский кров в Техасе. Он недаром Пыл судьей в третьем судейском районе этого штата и шесть с половиной лет — сенатором Соединенных Штатов. Он не отступит и будет бороться. В конце концов все уладится. Говоря иными словами, Ярборо был встревожен. Каждый опрос населения, который проводился этой осенью, показывал, однако, что его популярность среди избирателей штата на пять или десять пунктов выше, чем у Коннэли или у Кеннеди — Джонсона. Он понимал толк в вопросах земледелия и скотоводства, а занятая в сельском хозяйстве часть населения Техаса это ценила. Он мог быть спокоен, что устоит перед угрожавшей ему в Остине расправой. Единственное, что его действительно беспокоило, так это президент, с судьбой которого он связал свою судьбу. Ныне сенатор испытывал сильнейшие сомнения насчет партийной лояльности губернатора. Он подозревал, что во время избирательной кампании Коннэли ограничится оказанием Кеннеди чисто символической поддержки. Ярборо сказал Маку Килдафу и конгрессменам Джо Кил-гору, Джону Янгу, Тайгеру Тигу и Генри Гонзалесу, что даже если они сделают все возможное, результат все равно будет неопределенным. Он обратил их внимание на то, как голосуют мексиканцы. Мексиканцы — народ неустойчивый (Гонзалес выразил кивком свое согласие с этим), а если он гам и Коннэли будут проходить по одному и тому же списку, то это будет означать, что им предлагают купить весьма разнородный товар в одном мешке. Одни не будут голосовать вообще, другие будут голосовать либо за одного, либо за другого. Джим Матиас, репортер из пресс-группы при Белом домр, вернулся к вопросу о приеме в Остине. — Как вы к этому относитесь? — спросил он. — Я получил от друзей много писем и звонков по телефону. Они спрашивают, почему мы Маттиас поставил вопрос более резко: — Каково получать пощечину? Уязвленный Ярборо резко бросил в ответ: — Ну, для меня это вовсе не сюрприз. Губернатор Коннэли столь мало сведущ в вопросах администрации, что от него вряд ли можно ожидать чего-либо другого. Репортер записал это. Вендетта была теперь зафиксирована на бумаге Поело приземления президентского самолета заявление это должно было стать достоянием корреспондентов, находящихся в специальном самолете для представителей прессы. Таким образом, не прошло и часа, как самолет покинул Вашингтон, а уже начался разлад. Гонзалес, хотя и менее откровенный, чем Ярборо, был тем не менее явно расстроен. Он рассказал Тигу о своих заботах. Вот они летят сейчас в Сан-Антонио, его родной город, а Коннэли сманеврировал так, что вся поездка туда не должна будет носить политического характера. Даже имеющиеся возможности, связанные с официальными церемониями, и то не будут должным образом использованы. Кортеж пройдет на расстоянии всего одного квартала от Аламо, но там не предусмотрено никакой церемонии по возложению венка президентом. Встает также вопрос о средней школе имени Джона Ф. Кеннеди. По настоянию Гонзалеса новая школа в районе Эджвуд в Сан-Антонио была названа именем главы правительства. Она находится на расстоянии всего лишь двух кварталов к северу от аэропорта Келли Филд, Торжественное открытие ее заняло бы не более пяти минут. Однако О’Доннел и О’Брайен сказали Гонзалесу, что эти пять минут взять неоткуда — Гонзалес только что изучил программу поездки. Они должны провести два часа в Сан-Антонио и три часа в Далласе — в стане врага. На чьей же все-таки они стороне? Тиг пробормотал что-то в утешение. В этот момент большая дверь раскрылась и в салоп вошел президент, раскуривая длинную тонкую сигару. — Поздравляю вас с пресс-конференцией, господин президент, — сказал конгрессмен Джо Килгор. — Вы здорово разделались с Голдуотером. Гонзалес взял последний номер «Ньюсуик» и, открыв его на последней странице, передал президенту. — Вы это видели? — спросил он. На президента смотрело сливовидное лицо журналиста Рэймонда Моли. Под заголовком «Можно ли развенчать образ?» Моли призывал жителей штата Аризона проявить твердость и «выдвинуть настоящую альтернативу тому, что предлагает нам в настоящее время правительство Кеннеди». Президент громко рассмеялся. — В глазах Моли Барри не может ошибаться, — усмехнулся он. Действительно, шумиха вокруг Барри Голдуотера создавала весьма занятную ситуацию на внутриполитическом фронте. Представители правой прессы настаивали на том, чтобы Голдуотер продолжал стрелять из своих пушек XVIII века, чего хотел сам Голдуотер и чего хотел и Кеннеди. Он вновь прочитал статью Моли, свернул журнал в трубку и, похлопав ею по колену, сказал: — Это здорово! Наблюдая за сменой его настроения, Гонзалес сказал: — Господин президент, мне кажется, неправильно предоставлять Брюсу Элджеру столько же времени, сколько и мне. Лицо Кеннеди приняло озадаченный вид, и Лэрри О’Брайен поспешил ему на помощь. Поскольку он отвечал за связь с представителями законодательных органов, он хотел быть в курсе дела, когда высказывался какой-либо конгрессмен. Гонзалес объяснил, что, согласно маршруту, президент должен был находиться в городе Элджера Далласе на час дольше, чем в Сан-Антонио. — Господин президент, у нас единственная школа в стране, носящая ваше имя. Даже в Бостоне этого нет. Вам бы следовало туда заехать. — У нас туго со временем, — сказал Кеннеди, чувствуя себя неловко. — Нам пришлось выбросить кое-что из программы. — Тогда хотя бы позже, — попросил Генри, — для меня это политический вопрос. — Увидев, что О’Брайен подает ему знак остановиться, он остановился. Президент похлопал себя по коленке. — Хорошо, Генри, — сказал он, подумав. — Я вернусь туда позже. — Вы обещаете? — спросил Гонзалес быстро. — Обещаю, — сказал Кеннеди, встав и пожав плечами, видя, что Лэрри шепотом проговорил со страдальческим видом: «Когда?». Президент взглянул на часы. Они уже находились в зоне центрального стандартного времени, и он перевел стрелки часов на час назад — на 13. 15. — Мы будем в твоем округе через пятнадцать минут, Генри, — сказал он. — Да здравствует сельская местность! — улыбнулся Гонзалес. — Бексарское графство, — сказал Кеннеди как профессиональный политик. Легкие синие крылья скользили то над редкой травой, то над песчаной бесплодной землей. Впереди под небом цвета алюминия ярко блестел лежащий на равнине город. В Сан-Антонио было жарко. А там, внизу, в Сан-Антонио, Линдон Джонсон только что вышел из парикмахерской аэродрома и выстраивал ряды встречающих. Дел было много. Поскольку официальным поводом для появления здесь президента Кеннеди был визит в Бруксовский медицинский центр по изучению воздушного пространства, находящийся поблизости министр авиации США Юджин Зуккерт явился сюда и хотел знать, где он должен стоять при встрече. Нужно было также найти места для миссис Коннэли, генерального прокурора Техаса Уогонера Карра и генерал-лейтенанта военно-воздушных сил. В ряды встречающих нужно было также пристроить лиц из непосредственного окружения самого вице-президента: его политического советника Клифа Картера, помощника Лиз Карпентер и молодую секретаршу Мари Фемер. Позади них, потея и вытягивая шеи, стояли 26 членов торжественной делегации Торговой палаты, а за ними раздавался шум. Как оказалось, мэр Сан-Антонио У. У. Макалистер обманул секретную службу: он взял с собой свой фотоаппарат и фотографировал украдкой президентский синий открытый «линкольн» и бронированный «кадиллак» секретной службы, доставленные накануне вечером на самолете из Вашингтона, как вдруг агент потребовал у него предъявить удостоверение журналиста. У Макалистера не было при себе удостоверения, и он дал понять, что не позволит командовать собой. Он мэр города, и это его город. Линдон был создан для подобных ситуаций. Он настоятельно предложил им обоим договориться по-хорошему, и оба получили места в рядах встречающих. Приземлились самолеты с сопровождающими президента лицами и представителями прессы. Комиссия по приему гостя была в состоянии почти полной готовности — не хватало только одного человека. К несчастью, этим человеком был сам хозяин. Теперь в связи с предстоящей посадкой «Ангела», аэродром был закрыт для всех других самолетов. В последнюю минуту контрольная служба аэродрома приняла отчаянный сигнал с частного самолета, висевшего в небе над восточной частью горизонта. «Прибывает „Важный посетитель“», — предупредили его. «Важный посетитель» — значит президент. Пассажир самолета передал в ответ по радио, что он, губернатор Техаса, сам по себе достаточно важный посетитель. Коннэли был в Хьюстоне, где выступал с речью на завтраке Ассоциации промышленников Техаса в отеле — «Шератон — Линкольн». Стремясь обогнать президента, губернатор одолжил белый реактивный самолет типа «джететар» у одного своего друга — нефтяного магната. Контрольный пункт аэродрома Сан-Антонио немедленно сделал для Коннэли исключение из правила, относящегося к президентскому самолету. Самолет его приземлился, сам он выпрыгнул из самолета, потряс липкие руки двадцати шести бизнесменов, заметил белое платье жены Нелли и пристроился рядом с ней в ряды встречающих. — Я ждала тебя, затаив дыхание, — прошептала она, теребя свое жемчужное ожерелье. — Вот он! — закричал кто-то. И он действительно появился. Звездно-полосатые эмблемы на хвосте самолета «ВВС-1» грациозно скользили, опускаясь по невидимой воздушной дорожке. — Джекки! — закричала какая-то женщина, и толпа, подхватила: — Джекки! Джекки-и-и! Губернатор вздохнул с облегчением и усмехнулся. Он предсказывал, что Жаклин будет популярна. Надо будет напомнить об этом президенту. Подкатили трап, открылась задняя дверь самолета — и появилась первая леди, улыбаясь своей застенчивой, неуверенной улыбкой. Толпа заревела. Леди Бэрд приветливо помахала рукой. Патом в проеме двери самолета появилась хорошо знакомая всем стройная фигура человека, теребившего пальцами пуговицу пиджака. Снова раздался рев толпы. Третьим должен был быть Ральф Ярборо, но Ральф, зная, что Генри Гонзалес — любимец города, тихонько подтолкнул Генри вперед. Вокруг стоял гул. Присутствующие разразились аплодисментами, когда президент пожал руку мэру и, отойдя в сторону, потонул в обширном семействе Гонзалеса. Президент обладал прекрасной памятью на факты, имена и лица. Проходя мимо приветствующих его людей, он находил для каждого второго из них слово привета. Дети были специальностью Жаклин Кеннеди. В море устремленных к ней лиц она находила маленьких зрителей и приберегала для них свои самые очаровательные улыбки. Тем временем формировался автомобильный кортеж. План был заранее составлен секретной службой с некоторыми отклонениями от обычного в связи с присутствием вице-президента. Автомашина с багажом и ведущая машина с местными полицейскими шли на четверть мили впереди, проверяя дорогу. Первой в самом кортеже шла полицейская машина, в которой ехали агенты секретной службы из Сан-Антонио и агент из Вашингтона. Затем шла главная машина: четырехтонный «линкольн» с Гриром за рулем, Келлерман — рядом с ним, чета Коннэли на откидных местах, и Кеннеди с женой — на задних сиденьях. Все другие могут менять свои места, но президент всегда занимает правое заднее место, если только он не решит уступить его другому главе государства. Губернатор Техаса таковым не являлся, и Кеннеди должен был оставаться во время поездки на своем месте. Секретная служба это одобряла. Агенты должны были точно знать, где он будет находиться во время следования кортежей в Техасе. Вслед за «линкольном» шел восьмиместный «кадиллак» выпуска 1955 года, настоящий арсенал на колесах, который корреспонденты при Белом доме прозвали по имени океанского лайнера «Куин Мэри». Вел его Эмори Робертс. На каждой из подножек «Куин Мэри» стояло по два агента, а помощники президента Пауэрс и О’Доннел занимали откидные места. Следующей была взятая напрокат открытая машина вице-президента. Рядом с водителем сидел агент Руфус Янгблад. Затем шли по порядку машина с охраной вице-президента во главе с агентом Лемом Джонсом, лимузин Гонзалеса, машина Мака Килдафа для представителей прессы при Белом доме, две открытые машины для фотокорреспондентов и кинооператоров и длинный караван машин с экспансивными конгрессменами, возглавляемый Лэрри О’Брайеном. Предпоследним перед машиной связи в каждом кортеже шел автобус с надписью «ВВЛ» — «Весьма важные лица». В действительности едущие в нем лица были не столь уж важными. Это были просто сопровождающие лица. О’Доннел решил, что в Техасе секретарь президента Эвелин Линкольн и его личный врач д-р Беркли также поедут в автобусе. Они не одобряли этого решения. При скоплении больших толп случалось, что автобусы «ВВЛ» оказывались отрезанными от кортежа. В Риме такой автобус затерялся на целых два часа. Эвелин считала, что она как секретарь шефа должна быть вблизи него, а Беркли утверждал, что никогда не исключена возможность, что президент может быть ранен. В этом году во Франкфурте их уже бросали одних. Кто внушало беспокойство. Представлялось, однако, маловероятным, чтобы они могли потребоваться здесь, и им пришлось уступить. Для лиц из окружения президента слово О’Доннела было законом. Он сам утверждал все кандидатуры, включая полковника Суиндала, и он мог сместить любого, кто осмелился бы не подчиниться. Но в отношении сената он был бессилен, что и продемонстрировал Ральф Ярборо. Когда сенатор двинулся на своих коротких крепких ногах в сторону северной части аэропорта, путь ему преградила группа местных либералов, сообщивших, что им стало известно о заговоре в связи с его поездкой в Остин. Они предложили ему покинуть президентский эскорт в Далласе, чтобы по подвергаться унижениям в Остине. Ярборо энергично кивнул. Он пришел к тому же выводу. — И не садитесь в одну машину с Джонсоном, — сказал друг их идейного вождя Маури Мэверика-младшего, который, хотя и являлся членом Национального комитета демократической партии штата, не был допущен в аэропорт людьми Коннэли. Он продолжал: — Каждому либералу здесь и в Хьюстоне известно, что именно хотят подстроить вам Коннэли и Джонсон, и люди хотят знать, уступите ли вы им или нет. Ярборо был озадачен. — Как вы сказали, — спросил он, — не садиться в машину Джонсона? Кортеж уже должен был тронуться, а он все еще не знал, в какой машине ему ехать. Для него, с его ущемленным самолюбием, это было важно, и он всячески пытался узнать об этом. Указания, полученные им в Белом доме, были противоречивыми. В июне во время поездки в Эль-Пасо Ярборо ехал вместе с президентом. Когда впервые встал вопрос о поездке в Техас, ему было сказано, что на этот раз так не получится. Затем его заверили в том, что его посадят вместе с президентом и губернатором. Три дня назад все опять изменили. Лэрри О’Брайен вкрадчивым голосом сообщил, что Ярборо будет ехать в каждом городе в одной машине с наиболее популярным там лицом, обычно мэром. Однако, как позднее вспоминал сенатор, машина вице-президента при этом ни разу не упоминалась. — Они имеют в виду посадить вас туда, — настаивал друг Мэверика, и он оказался прав. Когда Ярборо подошел к растянувшейся колонне автомашин, перед ним оказался агент Янгблад, стройный, напористый, с редеющими волосами, уроженец Джорджии. — Сенатор, ваше место в машине вице-президента, — сказал Янгблад, передавая очередной приказ О’Доннела. Ярборо посмотрел на Янгблада невидящим взглядом, повернулся на каблуках и подошел к Гонзалесу. — Генри, — сказал он, — не возьмете ли вы меня в свою машину? Конгрессмен был в восторге, представители прессы Белого дома тоже. Всем сорока корреспондентам стало к этому времени известно, что именно сенатор сказал в самолете № 1, а местные репортеры сообщили им о том, кто где будет ехать в кортеже в Сан-Антонио. Увидев, что Ярборо избегает вице-президента, они сделали неизбежный вывод и решили назвать это пренебрежительным отношением. Янгблад проскользнул на переднее место машины вице-президента, повернулся к нему лицом и развел руками. — Ну, вот, — сказал он, — я ему передал. Джонсоны оказались в неудобном положении. Все другие машины были плотно набиты людьми. На заднем сиденье их машины легко могли бы уместиться три человека, и как бы они ни старались шире развалиться на своих местах, было очевидно, что там не хватает одного пассажира. Как выразилась позднее Леди Бэрд, «нам сказали, что с нами будет ехать Ральф, но всякий раз, когда мы его искали, его не было на месте… » Линдон смотрел прямо перед собой. Виноват был Коннэли, но он удобно устроился в большом «линкольне». Страдал престиж Джонсона. Судьба, как однажды заметил президент Кеннеди, несправедлива. Она была несправедлива и в отношении самого Кеннеди, который должен был бы быть героем дня. Когда один репортер спросил Гонзалеса, о чем, по его мнению, должна быть сегодня передовая в газетах, Генри ответил: — Сан-Антонио бурно приветствует президента. Журналист покачал головой. — Ярборо отказывается ехать вместе с Линдоном Джонсоном, — сказал тон. Возмущенный Гонзалес сказал: — Слушай, парень, ты хочешь подвести его, не так ли? — Это интересная информация, — оправдывался тот, и, согласно обычным понятиям, это так и было. Корреспонденты должны были взять это на заметку, как они должны были написать о мелькавших в толпе плакатах, восхвалявших Голдуотера, о грязной надписи «Добро пожаловать, президент Несмотря на предвзятое отношение, Гонзалес оказался, однако, в известной степени прав: главное событие дня сегодня не имело никакого отношения к внутриполитическим стычкам. Как ни странно, его отразила вечерняя галета, которая печаталась в то время, когда президент еще находился «Президент Джон Ф. Кеннеди, впервые посещающий город Аламо, был встречен по прибытии в Сан-Антонио в четверг с огромным энтузиазмом». Издатели газеты «Лайт» не прибегали к догадкам. Они знали, что встреча будет полна энтузиазма, ибо им был известен темперамент их подписчиков. Учащиеся были освобождены от занятий, витрины магазинов украшены порождественски на неделю раньше обычного, трудовой люд вышел на встречу в полном составе, демократическая партия выставила всех преданных ей людей. Парад не мог не удаться, даже если бы способность Кеннеди привлекать к себе людей и оказалась мифом. В действительности же эта способность оказалась большей, чем предполагали. Толпы людей, вышедших встретить президента, были потрясающими: свыше 125 тысяч человек теснилось вдоль дорог, и они изменили облик своего города. Обочины дорог были заполнены сияющими лицами латиноамериканцев. Они пришли не ради зрелища и даже не для одних только приветствий. Тысячи людей вложили много выдумки в то, чтобы придать этому приему свой, неповторимый характер. Президент был не только объектом для зрителей, но и зрителем. У школы Говарда каждый ученик размахивал американским флагом. Рядом с учениками средней школы Аламо Хейтс стояли их родители. На улице Святой Марии все учащиеся собрались под огромным красно-белым транспарантом с надписью: «Школа Брекинриджа приветствует вас!». Леди Бэрд, проницательно сбрасывавшая со счета плакаты, изготовленные типографским способом, видела со всех сторон сделанные и от руки надписи: «Добро пожаловать, Дж. Ф. К.!», «Бьенвенидо, г-н президент», «Джекки, приезжайте в Техас кататься на водных лыжах!» Головные машины подошли к Бруксовскому медицинскому центру. Этот центр не был, однако, тихим местом. Персонал военно-воздушных сил расставил 9 тысяч складных стульев для тех, кто хотел бы услышать краткую речь президента, посвященную открытию центра. Однако желающих занять эти места оказалось 20 тысяч. Уполномоченный по связи с общественностью спокойный подполковник был потрясен. Никто не информировал его о проблемах, возникающих при таких сборищах народа, и на какой-то момент он растерялся. Шесть директоров средних школ, представившихся в качестве корреспондентов своих школьных газет, были размещены в секторе прессы. Человек в одежде священника и с черной сумкой был проведен в первые ряды, когда один из жителей в ужасе опознал в нем психически ненормального. Пожилая женщина, только что закончившая работу над картиной, изображающей цветы, хотела преподнести ее президенту. Какой-то пожилой человек хотел подарить президенту два початка техасской кукурузы. Во всей этой неразберихе никто из офицеров не заметил прибытия людей из Белого дома, ответственных за размещение флагов. Выпроводив последнего чудака, они обнаружили, что флаг и эмблема президента оказались чудесным образом водруженными на свои места на трибуне. Оркестр играл мелодию песни «Человек, которого я люблю», а президент уже выходил из своего «линкольна». В тот момент от толпы отделилась женщина с остановившимися глазами и нетвердым шагом направилась к его жене. Рыдая, она приговаривала: — Госпожа Кеннеди, госпожа Кеннеди, прошу вас, дотроньтесь до моей руки! Их пальцы коснулись друг друга. — О господи, — заплакала женщина, — она действительно дотронулась до моей руки!.. Первая леди отшатнулась назад с застывшей на лице улыбкой. Свежий ветер еще более усилился. Свыше половины присутствовавших не могли слышать речь президента. А речь эта была страстным подтверждением линии «новых рубежей»: «… Мы… стоим на пороге великой новой эры, которая не только чревата кризисами, но и открывает новые перспективы, на пороге эры, полной как свершений, так и испытаний. Она зовет к действию и требует максимума усилий всех, кто хочет приложить неизведанные дотоле пути во всех сферах человеческой деятельности. Настало время для пионеров и следопытов… » Жаклин слышала его слова. Она сидела сразу же за ним, вслушиваясь столь же напряженно, как любая другая молодая женщина, впервые слушающая президента. Сразу же после того, как президент и сопровождавшие его лица покинули международный аэропорт Сан-Антонио, полковник Суиндал перебазировал свой воздушный флот из трех самолетов на близлежащий аэродром Келли Филд. Там в 15. 48 чета Кеннеди вновь поднялась на борт «Ангела». С них градом катил пот. Начался неизбежный в условиях такой поездки упадок жизненных сил. На самом аэродроме Келли Филд пять тысяч сотрудников государственных учреждений устроили им бурную овацию. Она подняла их дух, но истощила силы. Выпив две бутылки кока-колы, президент и его жена удалились в спальню. Им суждено было провести друг с другом еще почти целый день совместной жизни. Но это был их последний спокойный час. После своего двухсотмильного насыщенного событиями прыжка в Хьюстон они неизбежно должны были почувствовать усталость и изнурение. По сути дела, у них не было даже и часа. Полет в этом самолете длился всего лишь сорок пять минут. Этим и ограничивалась их личная жизнь, заключенная в пространстве маленькой синей кабины, летящей на высоте тридцати тыcяч футов над покрытой зелеными и коричневыми квадратиками равниной Центрального Техаса. Самолет приземлился в Хьюстоне. Супруги Кеннеди снова расстались. Президент вызвал Альберта Томаса. — Как дела? — спросил он. В аэропорту Келли Филд он попросил Томаса, который появился в самолете вместе со второй партией конгрессменов, вмешаться в конфликт между Ярборо и Коннэли и «помирить их». В течение последнего получаса старший конгрессмен Хьюстона пытался это сделать. Сперва он вызвал сенатора в переднюю часть салона и сказал ему, что дело зашло слишком уж далеко. Ярборо согласился что-то сделать. В интересах достижения согласия он выступит сегодня вечером на обеде в честь конгрессмена Альберта Томаса, но при условии, что жена встретит его в аэропорту Хьюстона, и они поедут в город вместе с Томасами. Это было, конечно, ширмой: Ярборо не хотел ехать в машине Джонсона. Но так как речь шла о сенаторе Ярборо, учтивый Альберт Томас не смог против этого возразить. — Ладно, — сказал Кеннеди сдержанно, — а губернатор? — Джон тянет, — сказал конгрессмен. Проводив сенатора на место, Томас вывел вперед Коннэли. — Борьба должна прекратиться, — повторил он. — Настало время пожать друг другу руки. Губернатор занял уклончивую позицию. Когда Томас предложил, чтобы Коннэли представил на обеде президента, а Ярборо — вице-президента, Коннэли возразил, что, насколько ему известно, сенатор должен сидеть в момент, когда происходит представление. Томас неохотно с этим согласился. Он попытался добиться других уступок, но тщетно: ничего не получалось. — Вы ведете себя как мальчишка, — бросил он губернатору, который холодно ответил, что он хотел бы поговорить с Лэрри О’Брайеном или Кеном О’Доннелом. — Я уже говорил с ними, — сказал Томас, — и сказал им, чтобы они не уступали. Что-то заскрежетало: это начали работать тормозные установки и «Ангел» пошел на посадку. Президент задумался. Он спросил: — Что вы думаете насчет Хьюстона? — Я беспокоюсь, — сказал Томас нервно. Сан-Антонио произвел на него впечатление. Он хотел, чтобы Хьюстон устроил столь же блестящий прием, и он обещал это президенту. — Мои люди трудились, как муравьи, — сказал он. — Они еще себя покажут. — Посмотрим, — сказал президент. Повторилась встреча в аэропорту Сан-Антонио: Линдон Джонсон, стоявший внизу у трапа, мэр, весь излучающий радушие, три дюжины желтых роз и одна белая орхидея для первой леди от Альберта Миллера, владельца цветочного магазина, и восемь тысяч техасцев, столпившихся вокруг грузового подъезда к аэропорту, обливающихся потом под свирепым послеполуденным солнцем, до хрипоты ревущих: «Джекки-и-и!» Томасу не следовало беспокоиться. В течение всей прошлой недели специалист по связи с общественностью Джек Валенти фактически отсутствовал в своей фирме «Уикли и Валенти». Будучи главным председателем на сегодняшнем обеде, он продал три с половиной тысячи билетов и сделал все, чтобы выполнить спои обязательства пород О’Доннелом. Если самолет «ВВС-1» сделает посадку засветло, писал он 1 ноября Кену О’Доннелу, то он гарантирует присутствие «огромной толпы из рабочих районов в количестве от двухсот до трехсот тысяч человек». В Хьюстоне президенту не было оказано такого горячего приема, как в Сан-Антонио. Число встречающих составляло на самом деле около 175 тысяч человек. Это не был Даллас, но либералы были здесь в меньшинстве. Значительное большинство избирателей графства Хэррис в Хьюстоне голосовало в 1960 году за Никсона. Сегодня представители местных правых выставили несколько злопыхательских плакатов по пути следования президента: «Смотрите, как бы Кеннеди не прикрыл ваш бизнес», «Долой братьев!», а небольшой биплан таскал над летным полем воинственную длинную ленту, на которой было начертано: Сосуществование означает капитуляцию». И все же, несмотря на некоторое запоздание Кеннеди, господствовал энтузиазм. Томас махал рукой своим избирателям, которые ому аплодировали. Наклонившись к президенту, он гордо спросил: — Ну как? — Окей, — засмеялся Кеннеди. — Ваша взяла. У ворот чета Кеннеди отдалась на волю толпы. Для Джекки такого рода ведение предвыборной кампании было непривычным делом, но она полностью в него включилась, и ее муж был ей за это признателен. Время от времени он оглядывался на нее, поощряя ее улыбкой. На какой-то момент она почти исчезла. Несколько рук схватили ее, как когти, за кисти рук, и, охваченная паникой, она почувствовала, что ее тянут через барьер. Вдруг когти ослабили свою хватку, и Джекки качнулась назад, тряхнув желтыми розами. — Не оставляйте меня! — сказала она, задыхаясь, Альберту Томасу. — Не отходите слишком далеко. — Хватит, — сказал Томас, и он и два его друга, оба лет семидесяти, заслоняли ее собой, пока она не вошла в машину. Синий «линкольн» для завтрашнего кортежа был отправлен на грузовом самолете в Даллас. Здесь же президент должен был ехать в белой открытой машине поменьше. В остальном караван был неизменным, и Ральф Ярборо продолжал оставаться его наиболее колючей фигурой. Представитель демократической партии Мартин Андервуд, посланный в Хьюстон для организации встречи, подходил по отдельности к Ярборо и Джонсону, указывая каждому из них на то, что им полагается ехать друг с другом. Джонсон соглашался с этим, сенатор нет. — По плану вы должны ехать в этой машине, — настаивал Андервуд. Ярборо только тряс головой. Агент Янгблад предпринял вторую попытку обуздать его. — Предполагалось, что вы поедете вместе с вице-президентом в Сан-Антонио и будете ехать с ним и здесь, — сказал он с укором. — Я еду со своей женой, если вы не возражаете, — сказал Ярборо хрипло. — По плану вы должны ехать в машине вице-президента до конца поездки, — сказал агент и возвратился к Джонсону. — Я уже достаточно твердил ему об этом, — заявил он раздраженно. Линдон ничего не сказал и лишь кивнул с каменным выражением лица. Пройдя около сотни ярдов, машины поползли еле-еле. Иначе нельзя было ехать. Народ высыпал на асфальтовую полосу шоссе Голф-Фриуэй, где людей никогда не бывает. Даже Валенти этого не ожидал, а Джон Коннэли был просто ошеломлен. Леди Бард, глядя на вещи как всегда просто и безыскусственно, отметила про себя сморщенного старика, державшего написанный от руки плакатик «Добро пожаловать, Кеннеди»; дюжину девочек в форме скаутов из «Отряда 1381»; маленького мальчика с выцветшим американским флагом, вытянувшегося по стойке «смирно». Жаклин с волнением обратила внимание на то, что на Трэвис-стрит зрители стояли в десять-двенадцать рядов, а за ними на расстоянии многих миль остановилось все движение. Президент сухо заметил: — Вот почему я перестал ездить в Нью-Йорке с полицейским эскортом: на каждый голос, который мы получаем здесь, приходится какой-то бедный парень, который не может добраться до своего дома там, — он махнул рукой в направлении находившихся по правую сторону блокированных мостов, пересекающих Буффало Байу, — и который на два часа опоздает на свой обед. Ему мы Не понравимся. Он будет только взбешен. Жаклин город Хьюстон показался любопытным, Он походил на два квартала домов, перенесенных из Манхэттена в середину прерий. Хьюстон со своей стороны с интересом присматривался к Джекки. Когда через сорок минут колонна знаменитостей остановилась у отеля «Райс», корреспондент журнала «Тайм» Хью Сайди, бегая вдоль обочины тротуара, спрашивал людей, почему они пришли. — Чтобы посмотреть на президента и на Джекки, — говорили они, а часто просто: «Ради Джекки». Кеннеди попросил Дэйва Пауэрса подсчитать, сколько примерно собралось народа. — Ради вас? Примерно столько же, сколько было последний раз, когда вы здесь были, — ответил Дэйв, — но еще добрая сотня тысяч пришла, чтобы посмотреть на Джекки. На Мейн-стрит творился сущий бедлам. Линдон наконец развеселился. Когда-то он преподавал в школе в двух кварталах отсюда. Увидев группу старых друзей, он бросился к ним навстречу, в то время как малорослый Валенти едва за ним поспевал. Президент прошелся до угла Мейн-стрит и Трэвис-стрит и хотел двинуться дальше. Предусмотрев это, полицейское управление Хьюстона соорудило остроумную баррикаду, чтобы заставить его отказаться от этой затеи: прямо против входа в отель были поставлены плотными рядами сотни мотоциклов рулями вперед. Трепещущие руки мелькали за мотоциклами, но Кеннеди не мог дотянуться до них из-за рулей и отказался от своего намерения. Жена взяла его под руку, и они последовали за директором отеля Максом Пеком через забитый людьми холл в лифт до номера-люкс на пятом этаже, стоившего 150 долларов в сутки. Президент снял пиджак, промокшую рубашку и сел на качалку, перелистывая пачку газет. Джекки удалилась. В конце полета из Сан-Антонио она читала журнал, в то время как муж ее дремал. Теперь она дремала в своей комнате, пока он, оставшись в одних трусах, перерабатывал текст своей вечерней речи. Помощники появлялись и исчезали. Мак Килдаф принес техасские анекдоты, которые, передали ему из Белого дома по телефону Соренсен и Билл Мойерс. Президент взглянул на них и отложил в сторону. Пауэрс доложил о встрече с местными политическими деятелями. На этот раз они были довольны. О’Доннел разрешил принести групповую фотографию школьников, чтобы президент надписал ее. Затем супруги Кеннеди пообедали. Они должны были есть перед каждым официальным банкетом: как только они появлялись за почетным столом, им было уже не до еды. Предстоящий банкет был заурядным делом, и большинство журналистов решили его пропустить. Именно поэтому корреспондент лондонской «Санди таймс» Генри Брэндон обедал с одним англичанином, жившим в Хьюстоне, Тот нарисовал мрачную картину враждебных Кеннеди настроений, господствовавших среди техасских правых. Брэндону показалось, что у его соотечественника это навязчивая идея. — Ультраправые дошли до предела мерзости, — повторял собеседник Брэндона. — Я не преувеличиваю. Пятый этаж отеля «Райс», где находился номер президента, был зарезервирован для лиц из его ближайшего окружения. Прямо над ним, в номере на шестом этаже (100 долларов в сутки), обедали вице-президент и Леди Бэрд. Затем Линдон Джонсон встретился с Кеннеди. Существо их беседы во, время этой последней встречи остается неясным. Как вспоминал Джонсон девятнадцать месяцев спустя, «каких-либо разногласий определенно не было. Был активный обмен мнениями», при котором точки зрения обоих «в значительной степени совпадали». Он не рассказал подробнее, о чем шла речь, но, если верить воспоминаниям других, президент и его преемник говорили о внутриполитическом конфликте в штате. Что именно было сказано, остается неизвестным, ибо одного президента нет в Живых, а другого увлек за собой ураган событий, спутав в его памяти последовательность всего предшествовавшего. Они были одни. Жаклин удалилась в соседнюю комнату, чтобы прорепетировать свою речь. Хотя до нее и доносились их возбужденные голоса, внимание ее было поглощено речью. Входившие и выходившие официант и слуги отеля слышали, как несколько раз упоминалось имя Ярборо. У всех создалось впечатление, что Кеннеди считал, что с сенатором поступают несправедливо, и что он говорил об этом исключительно резко. Джонсон сдерживал свой бурный нрав в присутствии своего шефа, но, по словам одного из агентов, дежуривших за дверью, «он вылетел из номера как пуля». Директору отеля, Максу Пеку, видевшему, как Джонсон выскочил в коридор, быстро переставляя длинные ноги, показалось, что он взбешен. — Что у вас тут было? — спросила Жаклин, входя в номер после того, как вице-президент его покинул. — Судя по его манере говорить, он взбешен. Президент усмехнулся и сказал: — Ты же знаешь Линдона — он попал в затруднительное положение. Неожиданно для себя Жаклин вдруг призналась, что ей не нравится губернатор Коннэли. Кеннеди спросил: — Почему ты это сказала? — Я не в состоянии быть с ним вместе в течение целого дня. Он один из этих людей… Ну, я не знаю, как это объяснить. Я просто не могу выносить, когда он сидит рядом и произносит все эти высокопарные слова о самом себе! И кажется, что он весь день старается уязвить тебя. — Ты не должна говорить, что он тебе не нравится, Джекки, — сказал президент. — Если ты будешь говорить так, ты начнешь так думать, и это повлияет на то, как ты будешь вести себя с ним на следующий день. Он заигрывает со многими из этих техасских бизнесменов, которые его прежде не поддерживали. Он собирается обойти меня в Техасе — вот Суть того, что он говорил в машине. Что ж, против этого не приходится возражать. Пусть себе старается. Но ради бога, не настраивай себя против него, потому что я сюда приехал именно для того, чтобы рассеять подобные настроения. Я пытаюсь начать с того, чтобы заставить двух человек сесть в одну машину. Если они начнут ненавидеть друг друга, никто ни с кем не поедет. Жаклин постаралась отбросить эти мысли. К тому же приближалось время ее выступления. Представители Лиги объединенных латиноамериканских граждан ждали внизу в Большом бальном зале, а запоминать текст наизусть оказалось неожиданно трудным делом. Секретная служба, казалось, предусмотрела все. В течение последних девяти дней, например, агенты опросили всех служащих в здании «Колизеума» в Хьюстоне, где должен был состояться обед в честь Томаса. Был проверен каждый аппарат для кондиционирования воздуха в отеле «Райс», чтобы установить, нет ли в нем ядовитого газа. Вооруженные часовые дежурили на низкой крыше, находившейся как раз перед окнами номера-люкс отеля, где остановился Кеннеди. На появление президента за почетным столом в Большом бальном зале было наложено вето из-за того, что он оказался бы там слишком у всех на виду. Вместо этого в южной части зала была сооружена временная трибуна. Семьсот громкоголосых членов Лиги объединенных латиноамериканских граждан, пытаясь пожать руку президенту, рвались вперед, толкая друг друга. Свалка стала отчаянной. Президент наклонился над двумя инвалидами из Либерти. Фотограф Белого дома капитан Сесил Стафтон сфотографировал президента, чтобы поддержать кампанию по оказанию помощи больным. Неожиданно Макс Пек с удивлением обнаружил, что все пуговицы на его пиджаке и, рубашке оторваны. — Нелегко вам приходится, господин президент, — сказал один из людей Пека. Кеннеди поморщился. — Да, это нелегкое дело, — сказал он. В бальном зале Кеннеди выступил после вице-президента, кратко сказал о роли Союза ради прогресса[25]. — Чтобы мои слова были вам еще яснее, — заключил он, — я попрошу свою жену сказать вам тоже несколько слов. Для Жаклин это было сигналом. Она подавила в себе волнение, обычное для всех выступающих перед публикой, и слова ее, произнесенные на испанском языке, необычно прозвучали для людей, которые привыкли к мексиканскому произношению: — … ибо это традиция, которая сильна и живуча. Вы трудитесь для Техаса и для Соединенных Штатов. Большое всем вам спасибо и да здравствует Лига! — Оле! — ревели они. На самом деле Жаклин не сказала им ничего особенного. — Он сказал им больше. Но она говорила с ними на их родном языке. «Джекки говорила на испанском, — писал Дэйв Пауэрс. — Она им очень понравилась, и они аплодировали ей». Когда они ехали в темноте в колонне машин, это было уже их четвертым туром за день. Но, прежде чем лечь спать, им предстояло еще две поездки. Даже овации могут наскучить. Она устало спросила его: — Кто же все-таки организовал этот обед в честь Альберта Томаса? — Сам Альберт Томас, — сказал президент шутливо. Он стал подробно объяснять ей с серьезным видом, как Томас составлял программу, писал речи, восхваляя сам себя, как он носился по всему штату, продавая билеты, готовил обед. Обед в честь Альберта Томаса был типичным обедом в честь политического деятеля. Гигантская надпись, висевшая над головами, гласила: «Графство Хэррис благодарит Вас, конгрессмен Томас». Один за другим поднимались видные ораторы, откашливались, вспоминали избитые анекдоты и неискренне воздавали хвалу конгрессмену. Ему преподнесли «кадиллак». Проблема, связанная с процедурой представления прибывших, могла бы, возможно, придать всему некоторую остроту, но Томас ловко обошел ее, представив, всех сам, и дал тем самым миротворцам дополнительную передышку. Президент не был особенно красноречивым. Наиболее интересные места в его речи (и единственные, которые Жаклин Кеннеди могла позднее вспомнить) были взяты из Библии: «Вам, старикам, будут сниться сны, вам, молодым, будут являться видения и: „Там, где нет видений, люди гибнут“. Большая часть его выступления состояла из статистических данных. Так, Техас был пятым среди штатов, получивших крупные военные заказы. Содержание речи сводилось к довольно бесцеремонному напоминанию того обстоятельства, что своими доходами Хьюстон был в большой степени обязан Пентагону. Кеннеди обладал, однако, способностью подавать самую обычную прозу так, как если бы она была классической латынью. И он оживил свое выступление преднамеренной обмолвкой. В следующем месяце, заявил он, Соединенные Штаты запустят на орбиту самый большой объект программы по освоению межпланетного пространства, «направив в пространство самый дорогой… то есть, виноват, самый большой полезный груз. Мы выдвинемся в этой области на первое место». Он тут же добавил: «Кстати, это будет и самый дорогой груз тоже». Президент рассмеялся с видимым облегчением, но на самом деле он его не испытывал. На пресс-конференциях Кеннеди чувствовал себя непринужденно, несмотря на большое число телезрителей. Чередование вопросов и ответов было брошенным ему вызовом, испытанием ума. Однако официальные речи ему никогда не нравились, н его непринужденная манера при этом достигалась благодаря усилию воли. Он не был таким общительным человеком, как Линдон Джонсон. Для присутствующих его свободная манера держаться казалась естественной. Очень мало кто знал, чего это ему стоит. Когда он был на трибуне, создавалось почти полное впечатление, что он говорит свободно, без всякой подготовки. Только его руки могли выдать его, но он старался, чтобы их не было видно. Было уже 21.30, когда почетные гости встали из-за стола, не они могли отдохнуть, лишь добравшись до отеля и близлежащем городе. Перед «Колизеумом» возникла небольшая заминка. Поддавшись минутному настроению, вице-президент Джонсон решил, что ему нужен дополнительный спутник до конца поездки; Выбор пал на Джека Валенти, находившегося поблизости. Тот сунул ключи от машины своей жене, и она осталась с хмурым видом на тротуаре. Мэри Маргарет Валенти была секретаршей сенатора Линдона Джонсона, до того как стала женой Джека, и ее не пугал титул вице-президента. У нее совсем недавно родился ребенок, и она боялась одна оставаться ночью. Генерального прокурора Техаса Карра тоже разлучили с женой, и она со слезами на глазах говорила, что не полетит без него. Конгрессмен Тиг бегал взад и вперед в судорожных поисках свободной машины, когда вдруг услышал насмешливый голос: — Эй, Тиг, почему бы тебе не поехать вместе с Ярборо? — Это был президент. Он улыбаясь выглянул из «кадиллака». В машине находились Жаклин, Джон Джонс, издатель хьюстонской газеты «Кроникл», и его жена Фредди. Джонсону опять не повезло. Джонс сказал Кеннеди, что в завтрашнем номере «Кроникл» будет указано, что 57 процентов избирателей Техаса поддерживают Ярборо и лишь 50 процентов Кеннеди — Джонсона. Учитывая это, с сенатором не следовало ссориться. Фредди Джонс не была почитательницей вице-президента. Фредди имела также совершенно определенные взгляды насчет различных городов Техаса. Она любила Форт-Уорт. Он маленький, бедный и гордится тем, что известен как «коровий город, с которого начинается Запад». — Но Даллас! — Фредди была невысокого мнения о Далласе. — Даллас — это город торгашей, ужасный город, — говорила она. Фредди понравилась Джекки, и та задавала себе вопрос, каким же окажется Даллас. Уже в самолете президент сказал Ярборо: — Ральф, я только что узнал о результатах публичного опроса, проведенного газетой «Кроникл». Поздравляю с успехом. — Затем он вместе с Годфри Макхью стал просматривать кое-какие донесения. В 23.07 три самолета приземлились на военно-воздушной базе Карсуэлл на окраине Форт-Уорта среди громадных серых стальных ангаров и нелепых фанерных щитов, на которых было написано «Мир — наша профессия». Последний кортеж в этот четверг выстраивался под небольшим дождем. Полагая, что в столь поздний час вряд ли кто выйдет встречать президента, Ярборо спросил агента Янгблада, не найдется ли для него места в машине вице-президента. Сенатор ошибся в своих расчетах: вдоль всей магистрали города толпы промокших людей приветствовали чету Кеннеди, и впервые явственно раздавались выкрики! — — Линдон! Вон Линдон Джонсон! Джонсоны и Коннэли были в восторге. Леди Бэрд вспомнила, что отель «Техас» в Форт-Уорте был местом, где разыгрывались, некоторые из наиболее драматических эпизодов в жизни ее мужа. Для Нелли Коннэли, вспомнившей дни, когда ее супруг подвизался здесь у нефтяного магната Сида Ричардсона, приезд в Форт-Уорт был «возвращением домой». В глазах публики, все выглядело иначе. Надпись на полотнище около отеля гласила! «Добро пожаловать, г-н президент!», но это не был элегантный «Райс». Апартаменты, предназначавшиеся для президента, оказались меньше и дешевле тех, что были предоставлены вице-президенту. Холл отеля был забит толкающимися, гудящими людьми в кремовых широкополых техасских шляпах. В номере Кеннеди обсудил текущие дела с О’Доннелом. Они кратко коснулись конфликта между Коннэли и Ярборо. Жаклин смертельно устала, но она понимала, что утро предстоит очень напряженное. Нагнувшись над обоими чемоданами, она начала разбирать свои наряды. — Ты вела себя замечательно сегодня, — сказал Кеннеди. — Как ты себя чувствуешь? — спросила Жаклин. — О господи, я измучился! Его жизненная энергия была столь же иллюзорной, как и его жизнерадостные манеры. Полусонный, он уже думал о завтрашнем дне. — Я должен выступать в сквере до завтрака, а ты оставайся в постели. В четверть десятого приходи к завтраку. Жаклин пожелала ему спокойной ночи. Прежде чем выключить свет, она аккуратно разложила одежду на завтра: темно-синюю кофточку, темно-синюю сумку, туфли на, низком каблуке, розовый костюм и шляпку, похожую на маленький берет. Супруги Кеннеди спали в номере 850, но большинство людей из их окружения все еще бодрствовало. В просторном номере, пятью этажами выше, Линдон развлекал друзей-техасцев. Обретя свободу, Джон Коннэли восседал среди своих почитателей в кафетерии отеля;. Боб Баскин, корреспондент далласской «Морнинг ньюс», рассказал ему о возбужденном состоянии Ярборо, и Коннэли обратился к присутствующим с громким призывом достичь согласия. Некоторые из агентов секретной Службы несли охрану. Однако девять агентов отправились в город развлекаться, ничего но сказав начальнику охраны президента Келлерману. Вместе с Килдафом они начали с пива и коктейлей в пресс-клубе Форт-Уорта. Семеро из них отправились затем в злачное заведение под названием «Погребок», где заказали «Солти Дике» — безалкогольный напиток. Один из них пробыл там до пяти часов утра. В числе его собутыльников до самого утра были четыре агента, которые Должны были ехать в машине, следующей за машиной Президента в Далласе, и от бдительности которых в большой степени зависела его безопасность. Время от времени к ним присоединялись еще три агента из смены, дежурившей с полуночи до восьми утра. Они находились официально при исполнении служебных обязанностей и должны были охранять дверь спальни президента, но предпочли развеять таким образом скуку караульной службы. В Далласе, находившемся в тридцати милях восточнее Форт-Уорта, все поступившие ранее сигналы тревоги оказались ложными — по крайней мере, внешне все было спокойно. Ричард М. Никсон, адвокат компании «Пепси-кола», крепко спал после утомительного дня, проведенного на заседании съезда фабрикантов безалкогольных напитков в помещений, находящемся напротив Торгового центра. Окончательные приготовления к большому параду были, закончены во второй половине дня, после того как Соррелз, главный агент секретной службы Далласа, проследил за разгрузкой президентского «линкольна» и бронированной машины, которая должна была идти за ним следом (обе находились теперь в подземном гараже аэропорта Лав Филд), и заказал целую колонну машин типа «линкольн» и «меркюри» у агентства Форда в Далласе, а также автобусы для прессы и «весьма важных; лиц» у компании «Континентал трейлуэйз». В Вашингтоне царил безмятежный покой. В этом не было ничего необычного. Вашингтон — один из наиболее спокойных городов страны. Большинство семей там рано дожитая спать. Исключение в этот вечер составляли гости, собравшиеся на обед на Хайленд-плейс, в числе которых были генеральный секретарь Международного секретариата Корпуса мира Гудвин и сенатор Эдвард М. Кеннеди, Почетными гостями были друзья Гудвина латиноамериканцы. Других сколько-нибудь значительных официальных приемов в Вашингтоне в тот день не было. Самолет № 86972 находился в это время на Гавайских островах. Министры Раск и Диллон и их жены остановились в предназначенном для гостей особняке адмирала Гарри Д. Фелта и единственными членами кабинета, оставшимися в Вашингтоне, были Роберт Кеннеди, Макнамара, Целебрецце и только что получивший назначение министр почт и связи Гронуски. Одним из самых скучных событий в Вашингтоне в этот вечер было заседание Национальной ассоциации психологов в отеле «Шорхэм». Докладчиком был сенатор Хьюберт Хэмфри от штата Миннесота. Темой его доклада было: «здоровая психика и мир во всем мире». Репортеры, естественно, уклонились от присутствия на докладе. Им трудно было себе представить, сколь актуальной окажется его тема. Хэмфри довольно много думал о Далласе и пришел к заключению, что общество людей, так же как и отдельные личности, «может быть подвержено эмоциональной неустойчивости, расстройству и иррациональному поведению». Он ссылался на «эмоциональную неустойчивость, поразившую небольшое, но влиятельное среди нас меньшинство, которое одни называют ультраправыми, другие — бэрчистами, третьи — крайними реакционерами». «Они продолжают делить мир, — говорил он, — только на белое и черное и хотят иметь на все немедленный и окончательный ответ. Они продолжают подменять конструктивное мышление догмой, гневаются на окружающий их мир, боятся его и глубоко им встревожены». В этот вечер 21 ноября 1963 года Хэмфри предостерегал ученых, занимающихся исследованием поведения людей, заявив, что «действия эмоционально неустойчивого лица или безответственного гражданина могут погубить выдающегося политического деятеля». Среди тысяч водителей машин в Форт-Уорте, которые пересекали вечером в четверг маршрут кортежа президента, была больничная сиделка с тяжелой челюстью Маргарита Клеври Освальд. Она только что закончила вечернее дежурство в больнице Харгроув, продолжавшееся с 3 часов дня до 11 вечера. По дороге домой, на другой стороне Тринити-парка, два полицейских преградили ей путь к обычному выезду с магистрали Восток — Запад. С характерной для нее независимостью она не обратила на полицейских внимания. Нажав на акселератор своего серо-синего «бьюика» выпуска 1954 года, она исчезла в темноте за завесой дождя и, как она позже вспоминала, с удовольствием отметила озадаченное выражение лиц полицейских. Торжество ее было, однако, не столь большим, как ей казалось. У нее создалось впечатление, что кортеж уже тронулся. Но если бы президент находился поблизости, то ее бы заставили изменить путь. Она поставила «бьюик» против своей двухкомнатной квартиры в двухквартирном блочном доме 2200 Томас-Плейс в 23. 15 — за пять минут до того, как Кеннеди покинул военно-воздушную базу Карсуэлл. Маргарита Освальд была склонна считать себя жертвой каких-то неведомых сил и испытывать по разным поводам обиду, остро ее переживая. Ей было пятьдесят шесть лет. Голос у нее был пронзительным и сварливым. Она любила говорить о положении в обществе и деньгах, которых жаждала и которых у нее не было. Хотя она была трижды замужем, но состояния не сколотила: один ее муж умер, два других бросили. Последний обвинил ее при этом в нанесении ему телесных увечий. Физически она была способна на это. Маргарита была женщиной с сильным телосложением, и на ее шее были видны мускулы. У нее был неровный землистый цвет лица. Присяжные заседатели согласились с истцом, что она «виновна в эксцессах, жестоком обращении и оскорблениях». Теперь Маргарита Освальд работала сиделкой, получала девять долларов в день, имела в банке счет на 80 долларов и надеялась, что ее машина и ее пожилая больная протянут еще год или два. Она не боялась бедности при условии, что посторонние понимают разницу между «людьми бедными» и «бедной швалью», как она говорила. Будучи дочерью трамвайного кондуктора в Новом Орлеане (который, как она любила говорить, получил «почетный отзыв» при выходе на пенсию), она гордилась своим умением быть бережливой и передала это свое качество младшему сыну, которому только что исполнилось двадцать четыре года. Маргарита Освальд и ее сын Ли Харви были похожи друг на друга и в других отношениях. Знакомые описывали его впоследствии как человека нервного, замкнутого, трудно сходившегося с людьми, раздражительного, высокомерного, скрытного и «какого-то скованного», с «умом, как бы устремленным в одну точку». Когда капитан Халлет встретил Ли в Москве, у него создалось впечатление, что Ли «бежал от каких-то неурядиц в семье». Все считали его холодным и надменным, Маргарита Освальд тоже обладала этими качествами. Еще в молодости она любила командовать. По ее признанию, ее «примерно пять раз увольняли с работы». О себе и Ли она позднее говорила: — Меня преследовали и его преследовали. Все отворачивались от меня прежде, делают это и теперь. Отец Ли умер. Его роковой сердечный приступ случился за два месяца до рождения Ли, так что Маргарита Освальд осталась одна с ребенком, В этих условиях мать и сын могли бы сильно привязаться друг к другу, но этого не произошло. Когда у Ли были стычки со взрослыми, мать обрывала взрослых, заявляя, что обвинения против него «вымышленные», она защищала не его, а свою репутацию. В действительности ей было трудно правильно оценивать подобные обвинения. Дома ее не было весь день, но она запретила Ли приходить к ней на работу. Она не хотела, чтобы у него были товарищи по играм, и он проводил очень много времени в одиночестве. Очень рано Ли стал пропускать школьные занятия, предпочитая бездельничать дома, смотреть телевизор и зачитываться комиксами. Когда ему было тринадцать лет, мать и сына вызвал к себе в связи с непосещением уроков школьный психиатр, который пришел к заключению, что мать не понимает, что уединение Ли — это форма протеста против того, что она не обращает на него внимания, и является его реакцией на полное отсутствие настоящей семейной жизни. Своему школьному руководителю Ли сказал: — Что ж, мне приходится находиться с ней под одной крышей. Наверное, я ее люблю. От него не потребовали объяснения, что такое любовь. Весьма возможно, что он не имел об этом настоящего представления. К этому времени у Ля сложился вспыльчивый и жестокий характер. Однажды он погнался с ножом за своим братом (у матери это сошло за «небольшую драку»). Другой раз, размахивая ножом, он угрожал жене своего сводного брата. Драка эта была серьезной, и мать попробовала вмешаться. Но было уже поздно: она потеряла над ним контроль. Ли стал слишком взрослым, и вместо того чтобы послушать ее, бросился на нее и ударил. В его поведении уже установились прочные рефлексы: он не мог сдерживать раздражения в обращении с мужчинами и не умел справляться с женщинами, быстро впадал в ярость. Хотя испытательные тесты показывали высокий уровень его умственного развития, это не подтверждается его характеристиками. Судя по документам, он плохо учился и, закончив девятый класс, бросил школу. Подражая своему брату Роберту, он вступил в корпус морской пехоты, что было неудачным выбором для юноши, не признававшего авторитетов. Ли выводил из себя офицеров, в они не оставались в долгу. Товарищи по службе дразнили его «мокрой курицей» Три года, проведенные им на военной службе, — это ряд мелких дисциплинарных проступков и два военно-морских суда. Они завершились Ли приобрел также привычку обращаться к мужчинам постарше со словом с Освальд сознавал это. Характерно, что он приписывал успех президента богатству его семьи. Ему казалось, что Кеннеди обладал всеми предпосылками для успеха. Как и во многих других заблуждениях, в этом имелось зерно истины. Президент был десятикратным миллионером. Но это было лишь одним из тысячи различий между ними. У одного было почти все, у другого почти ничего. Кеннеди обладал, к примеру, бросающейся в глаза интересной внешностью. А Освальд, голос которого еще не потерял юношеских ноток, уже начал лысеть и имел телосложение хорька. Президент был храбрым офицером во время войны и, будучи прикован во время выздоровления к постели, написал книгу, получившую премию Пулитцера, На военной службе в мирное время Освальд показал себя самым постыдным образом, и он был едва грамотен. Глава правительства и главнокомандующий, Кеннеди был всемогущ. Освальд был бессилен, Кеннеди встречали приветствиями, на Освальда никто не обращал внимания. Кеннеди любили, Освальда презирали. Кеннеди был героем, Освальд — жертвой. С детства Освальду угрожало особое психическое заболевание — паранойя. Параноик теряет в конце концов всякое ощущение реальности. Им овладевает ужасное ощущение личной обиды и слепая жажда мести. Никто не может предсказать, что может в каждом отдельном случае явиться причиной катастрофы. Но мы знаем теперь, что вулкан в душе Ли Освальда вспыхнул вечером в четверг 21 ноября 1963 года. Его мать не знала об этом. Маргарита Освальд даже не подозревала, что сын ее спит менее чем в десяти милях от нее. Она не видела Ли и свою невестку больше года и не пыталась узнать, что с ними сталось. Да это ее, видимо, и не заботило. У нее была своя собственная одинокая жизнь, и, приготовив свой белый халат, она тяжело опустилась на постель. Ей хотелось заснуть до полуночи. Она любила рано вставать и смотреть днем телевизор. В 16.40 в четверг 21 ноября, когда супруги Кеннеди выходили из самолета в Хьюстоне после спокойного сорокапяти минутного перелета с аэродрома Келли Филд, Ли Освальд на складе учебников в Далласе закончил трудовой день и попросил своего коллегу Уэсли Фрэзиера, сухопарого парня, уроженца Алабамы, подвезти его в пригород Ирвинг на своем видавшем виды помятом «шевроле». Насколько мог припомнить впоследствии Фрэзиер, Освальд подошел к нему через несколько минут после того, как оба они, взглянув на маршрутную карту, помещенную на первой странице вечерней «Таймс геральд», убедились, что завтра президентский кортеж проследует мимо склада учебников. — Ты бы не подвез меня домой сегодня вечером? — спросил Освальд. — Конечно, — ответил Фрэзиер. — Я же предлагал подвозить тебя домой всегда, Когда ты пожелаешь. Я готов это сделать в любое время, как только тебе захочется повидать жену. Уже потом эта просьба Освальда показалась Фрэзиеру несколько странной. Раньше Освальд уезжал к жене по пятницам, чтобы провести вместе с нею уикэнд, а сегодня был четверг. Остальные дни он жил обычно в меблированной комнате в Далласе на Норс Бэкли-авеню, 1026. — Почему ты едешь домой сегодня? — спросил Фрэзиер. — Я должен привезти карнизы для занавесок, — объяснил Освальд. Фрэзиер, не зная, что в меблированной комнате Освальда на Норс Бэкли-авеню уже были занавески, понимающе кивнул. Езда на машине от склада до Ирвинга была похожа на езду на санках по quot;укатанному, разделенному на десять рядов бетонному шоссе, бегущему по на редкость бесплодной земле с разбросанными по краям шоссе большими заводами, бензоколонками и ночными клубами. Освальд молчал, но Фрэзиера это не удивило: Ли часто бывал угрюм. Однако сегодняшние его размышления были, видимо, чем-то примечательны. Улучив момент (вероятно, после обеда), Освальд проскользнул в отдел посылок и сделал из коричневой бумаги мешок, чтобы спрятать в нем 6, 5-миллиметровую винтовку системы «Манлихер-Каркано». У Освальда было такое оружие. Прошлой зимой, под вымышленным именем Алека Дж. Хиддела он послал бланк заказа, помещенного в журнале «Америкэн райфлмэн», и денежный перевод на 21 доллар 45 центов в магазин спортивных товаров «Клейна» в Чикаго. 20 марта в адрес его почтового ящика в Далласе № 2915 была прислана винтовка за № 02677 с оптическим прицелом четырехкратного увеличения. Под тем же псевдонимом Освальд заказал револьвер системы «Смит-Вессон». Его попытки замести следы показались неуклюжими даже ему самому. Оба бланка заказа были заполнены его почерком, почтовый ящик № 2915 арендован на его имя, в его бумажнике лежало грубо подделанное служебное удостоверение морской пехоты на имя Алека Дж. Хиддела. Револьвер хранился в его меблированной комнате. Винтовка была завернута в коричневато-зеленое шерстяное одеяло и вместе с несколькими вещевыми мешками, наполненными личным имуществом, находилась в забитом всякой всячиной гараже инженера-конструктора Майкла Р. Пейна на Западной Пятой улице, дом № 2515, в Ирвинге, в нескольких шагах от дома Фрэзиера. Теперь Освальд ехал туда, чтобы забрать винтовку. Предшествующий разговор с Фрэзиером сразу же после того как выяснилось, что президент наверняка окажется завтра днем поблизости от склада, почти не оставляет сомнении в том, что оба события связаны между собой[28] Дом Пейнов производил обманчивое впечатление. Снаружи это был скромный одноэтажный четырехкомнатный блочный дом, подобный сотням и тысячам других на юго-западе США. Встроенный внутри гараж использовался под склад, что тоже не было необычным. Хотя внутренне убранство комнат не говорило о хорошем вкусе и в доме почти не чувствовалось женской руки, он был практичным и удобным. В комнате, окна которой выходили на улицу, стояли диван, радиоприёмник и новый телевизор фирмы «Зенит», в глубине кухни — большой солидный стой. Налево от кухни находился гараж, направо — ванная и две небольшие, довольно скудно обставленные спальни, окнаquot; в Которых были закрыты белыми жалюзи. Эго был обычный Пригородный дом. Необычным его делали жившие в нем люди. Майкл Пейн, глава семьи, в нем не жил. Блондин с соломенными волосами и хрупким телосложением, он работал инженером-конструктором на заводе вертолетов «Белла» в Форт-Уорте. Майкл познакомился со своей будущей женой, Рут Хайд, на вечере народных танцев. После вступления в брак 28 декабря 1957 года он принимал какое-то участие в социально-политических движениях, в которых Рут играла руководящую роль, особенно в работе Комитета по контактам между Востоком и Западом. Этот комитет оказывал содействие переписке американских граждан с советскими. Рут была его председателем. К сожалению, интерес Пейнов к социальным реформам оказался недостаточным, Чтобы удержать их друг подле друга. В сентябре 1962 года, накануне пятилетия совместной жизни, они разошлись. Она с двумя детьми осталась в доме. Он переехал на другую квартиру. Рут как личность была сильнее и интереснее, чем Майкл. Отец Рут был врач, мать — посвященная в духовный сан женщина-священник унитарной церкви, отрицающей доктрину о троице. Сама Рут окончила Антиохийский колледж и принадлежала к квакерам. И внешне она была интересной женщиной. Осенью 1963 года ей был тридцать один год. Это была стройная черноглазая брюнетка с мягким мелодичным контральто и приятным, хотя несколько удлиненным лицом. Рут производила на всех впечатление религиозной и очень умной молодой матери семейства. Будучи готовой пойти почти на все во имя оказания помощи ближнему, Рут Пейн помогала бедным и Как донор Парклендского госпиталя регулярно сдавала кровь. Когда — через пять месяцев после того как она разошлась с мужем — произошла ее встреча со светловолосой славянкой двадцати одного года Мариной Освальд, крайне нуждавшейся в поддержке, можно было предугадать дальнейший ход событий. Они познакомились в гостях 22 февраля 1963 года. Одинокой Рут нужна была подруга. Она тут же попросила адрес девушки, а затем написала ей. Ее новая знакомая могла отблагодарить за дружбу. Работа Рут в Комитете по поддержанию контактов между Востоком и Западом вызвала у нее интерес к русскому языку. Уроженка Советского Союза, Марина Освальд могла давать своей покровительнице уроки родного языка. Таким образом, Марина Николаевна Освальд оказалась связующим звеном между своим мужем и Пейнами. В то же самое время Рут стала ее главной благодетельницей. С этого момента жизни Рут, Марины и Ли Харви Освальда оказались тесно связанными между собой. Ли и Рут стали соперничать, добиваясь дружбы белокурой Марины, в то время как она заигрывала то с одной, то с другим. Положение это было для Марины непривычным. Нежеланная и незаконная дочь незамужней женщины из Архангельска, Марина так и не узнала, кто был ее отцом. В некоторых отношениях условия, в которых она росла, были похожи на те, в которых рос Ли. Ребенком ее часто наказывали, и был случай, когда она серьезно подумывала о самоубийстве. Но Марина обладала одним огромным преимуществом перед Ли — значительно более привлекательной внешностью. Она вызывала у людей желание покровительствовать ей и оказывать помощь. Ее муж увлек ее за собой из СССР, и теперь Марина искала у Рут помощи и защиты. Еще до появления Рут брак Освальда превратился в жестокий фарс. В Минске Ли думал, что нашел красивую женщину и убежденную коммунистку, которая навеки останется его «Мариненкой», его покорной любимой. Но только красота ее оказалась настоящей — во всем остальном она разочаровала его. Ли ожидал, что Марина будет презирать тот мир, который презрел его, и отвергнет буржуазные критерии капиталистического общества, которых он все равно не мог бы себе позволить, так как они были ему не по карману. Вместо этого Марина стала чем-то вроде пародии на буржуазную домохозяйку: она постоянно требовала от него новых вещей и денег на кино, насмехалась над ним за то, что он не способен был выдержать конкуренции на капиталистическом рынке труда, и издевалась над ним, потому что, как она говорила о нем в присутствии других, он «не мужчина». Сначала он раздраженно бросал ей: «Заткнись!» Затем, верный своей натуре, нанес ей в буквальном смысле слова ответный удар. Вскоре после возвращения в Америку мать его, прежде чем исчезнуть из их поля зрения, заметила как-то, что лицо ее очаровательной невестки испорчено подбитым глазом. Для Маргариты Освальд стало ясно, как она позднее выразилась, что «у них не все благополучно». Было бы, однако, неправильно изображать мужа животным, а жену невинной жертвой. Все было куда сложнее. Весной 1963 года, когда Рут часто видела Освальдов, она заметила, что они всегда «спорили и нападали друг на друга и оба не знали, как избежать этого». Марина была более сильным противником: она знала слабости Ли, и ей было легче поставить его на колени. В конце концов капитулировал именно Ли. Он давал ей запирать себя в виде наказания в ванне, падал там в темноте на колени и горько рыдал, когда его начинали мучить кошмары. Как только Рут и Освальды познакомились ближе, Марина стала провоцировать Ли. Явно льстя в его присутствии Рут, она унижала его, заявляя, что Рут знает русский язык лучше. Утверждение это не было пустяком и свидетельствовало о безошибочности ее хищных инстинктов. Ли и так мало чем мог гордиться. Умение метко стрелять могло бы убедить жену в его мужественности, но возможностей продемонстрировать это умение в городской части Техаса было мало (Ли уже пытался это сделать 10 апреля 1963 года. Когда между двумя женщинами стала возникать дружба, он хотел произвести впечатление на Марину, застрелив генерал-майора Эдвина А. Уокера из новой винтовки, заказанной по почте. Но как только он нажал курок, генерал шевельнулся, и Ли сделал промах). Насмехаясь над его плохим знанием русского языка, Марина вступила на опасный путь, и Рут понимала это, видя ее игру. Рут сознавала, что владеет русским языком хуже, чем Ли. Через две недели после покушения на жизнь генерала Ли уехал из Техаса, чтобы поискать работу в Новом Орлеане, и Марина переехала к Рут. Ее пребывание в доме Рут оказалось кратковременным и окончилось в мае, когда Освальды вновь сошлись. Рут повезла Марину и ее ребенка в Луизиану, хотя ей не хотелось ехать и она считала поездку нецелесообразной. Почти сразу там вновь вспыхнули ссоры, и Рут, чувствуя себя, как она вспоминала позднее, «весьма неудобно», уехала. В конце сентября, получив письмо Марины, Рут снова отправилась в Луизиану, чтобы привезти Марину, ее маленькую дочь Джун и полную машину различного имущества Освальда обратно в Техас. Последний настоящий домашний очаг Ли Освальда развалился. На его долю в жизни никогда не доставалось многого — теперь у него не осталось ничего. Для него это был критический момент, и Рут заметила, что, целуя на прощание жену и дочь, он «выглядел очень мрачно». Через два дня он попытался бежать на Кубу, а когда из этого ничего не вышло, вернулся 4 октября в Техас к Марине и Рут. Но ни одной из них он не был нужен. Отношения, которые установились к этому времени между Рут и Мариной, были лучше, чем этого мог когда-либо Добиться Ли. Рут была лучше как товарищ, имела больше денег, успешнее вела хозяйство. В Ирвинге Рут создала для Марины более стабильные условия существования, чем их когда-либо могла иметь эта никому не нужная полусирота из Архангельска. Эмоционально уравновешенная, Рут приучила Марину исправлять ее ошибки в русском языке. Ли, постоянно чувствовавший себя неуверенно, терпеть не мог, чтобы кто-то поправлял его, и дошел до того, что запретил Марине это делать. Рут имела «шевроле» и могла вывозить на прогулки своих детей и Марину с детьми. Ли не имел даже прав на вождение машины. Убогие квартирки были самым лучшим кровом, который он мог ей предоставить. Рут имела удобный дом, полный сверкающего кухонного оборудования и электроприборов, холодильник, а для детей солнечный дворик, ящик с песком и качели для игр. Чек от Майкла Пейна на 80 долларов, который Рут еженедельно получала, и другие источники дохода постоянно обеспечивали им достаточные средства к существованию.14 октября в письме матери Рут откровение призналась, что ее брак оказался неудачным, и она откладывает деньги на то, чтобы «двинуться на восток». Муж Марины не мог выдержать сравнения. Он был по-прежнему без денег. Этим, однако, не ограничивались преимущества, которые имела перед ним Рут. Полученное в колледже образование давало ей знания и авторитет. Она легко могла говорить о проблеме «отцов и детей» и о своей потребности «найти выражение своего собственного „я“ в чем-то большем, нежели в роли жены и хозяйки». Хорошо осведомленная об окружающем мире, она давала практические советы по вопросам, которые ставили Ли в тупик. Как человек, подолгу бывший без работы, он должен был бы знать, где можно получить бесплатную медицинскую консультацию для своей беременной жены, но именно Рут — доставила ее в бесплатную клинику Парклендского госпиталя. Сам Ли стал подопечным Рут. Она учила его по воскресеньям водить машину, организовала ему встречу с директором Техасского склада учебников Роем Труди, чтобы устроить его на работу, решительно брала на себя все заботы, когда он был ее гостем. Во время его посещений Рут была великодушной хозяйкой, разрешая ему сколько угодно сидеть у телевизора во время передач футбольных матчей и показа фильмов со сценами насилия, которые он с увлечением смотрел. Главное, однако, заключалось не в том, что Рут, имущая, облагодетельствовала Марину, неимущую, а в дружбе этих двух женщин, искренне любивших друг друга. Им нравилось общество друг друга, и обе они были очень привязаны к своим детям. Короче говоря, этот маленький коллектив был счастлив и процветал. Хотя будущее и оставалось неизвестным, двое взрослых и четверо детей разумно приспособились к новому образу жизни. Опыт явно удался. Но он удался лишь для тех, кто в нем участвовал. Ли Освальда исключили из игры. Поскольку Майкл Пейн сам предпочитал отсутствовать, Ли был единственным человеком, которого выжили, и для него это было жестоким ударом. Его не только оторвали от жены, но изолировали от детей. Дети же играли важную роль в его жизни. Несмотря на его психоз, у Ли была одна здоровая черта — чувство отцовства. Как заметила Рут, он любил приходить домой, нагруженный пакетами со съестным, и звать к себе дочерей, обращаясь к ним по-русски: «Девочки», Теперь он был лишен этого. Он должен был признать свое положение постороннего среди тех, кто некогда составлял его семью. Это было крайне тяжким предварительным условием для оказания любой помощи, но Рут была тверда. Его кулаки не пугали ее. Ли казался Рут слабым человеком. Она достаточно знала марксизм, чтобы понимать всю фальшь болтовни Ли по этому вопросу. В атом она была единодушна с Майклом, который, как сын коммуниста, еще лучше мог судить об истинном характере убеждений Ли. Во время одной из случайных встреч он наблюдал за тем, как Освальд уставился, не отводя глаз, на экран телевизора. — Для революционера этот парень что-то слишком уж много сидит на месте, — говорил он насмешливо. Копаясь в заваленном вещами гараже, Майкл дважды перекладывал свернутое одеяло. Он предполагал, что в нём оборудование для кэмпинга. Инженер по профессии, он мог по ощущению тяжести судить, что предмет внутри одеяла из стали. У него мелькнула мысль, что теперь делают металлические колья для палаток, но это не его дело. Как Пейн вспоминал позднее, он чувствовал себя «несколько неловко», перекладывая вещи, принадлежащие другому человеку. Ему и в голову не приходило развернуть одеяло и посмотреть, что в нем находится. Содержимое поразило бы его. Майкл уже думал о том, что Ли может совершить насилие, но он отгонял эту мысль. Почти чужой в собственном доме, Майкл понимал, как складываются там новые взаимоотношения, и пришел к заключению, что Ли не будет создавать трудностей — «он не опасен для Рут». Подобно своей жене, он считал Освальда неотесанным парнем с претензиями, склонным Жалеть себя. Рут пошла дальше. Этот псевдоидеолог произвел на нее столь незначительное впечатление, что она не постеснялась поставить ему условия Она заявила, что ни она, ни Марина не желают видеть его в этом доме. Ли может иногда видеть своих детей, но это все, на что он может рассчитывать; в других случаях он не должен у них появляться. Он должен привыкнуть к мысли о том, что у его жены другой дом. По крайней мере внешне, Ли согласился с этим решением. Он стал так редко появляться на Западной Пятой улице в Ирвинге, что даже не имел в этом доме бритвы. Его настоящим домом стала меблированная комната на Норс Бэкли-авеию. Во время своих поездок в Ирвинг он был, в сущности, мужем, почти что чужим для жены, но с правом на посещения по воскресеньям. Рут раскусила Ли. Марину же было труднее понять. Этим объяснялось ее очарование. Никогда нельзя было предугадать, как она поступит через минуту. Рут не обманывалась полностью насчет Марины, чувствуя в своей подруге некую черту характера, которую называла «стеной». Как она говорила впоследствии: «С ней можно идти до какой-то определенной точки, но не дальше». Рут, однако, не имела представления о том ужасе какой был за этой границей. Она никогда не догадывалась о том, насколько двуличной была Марина. Казалось, что Марина рассказала ей о Ли все. На самом деле Марина о многом умолчала. Она знала все о вымышленных именах своего мужа. Он рассказал ей о своем выстреле в Уокера в темноте, и она сфотографировала его с 6, 5-миллиметровой винтовкой фирмы «Манлихер-Каркано» и револьвером системы «Смит-Вессон» в руках. Уходя от Ли и переезжая к Рут, Марина во время всего своего долгого обратного Пути в Техас знала, что он пытается попасть в Гавану, но ничего не сказала об этом своей новой подруге. Рут была набожной. Перед едой, как и все квакеры, она читала молитву. Из религиозных убеждений она отвергала всякое насилие. Марина знала это. Однако, вопреки обычаям, столь же глубоко чтимым в России, как и в Соединенных Штатах, она преднамеренно утаила от Рут тот поразительный факт, что они спали каждую ночь под крышей, скрывавшей мощное орущие с боевыми патронами, скорость полета пули которого равнялась 2165 футам в секунду. Было около 17.25 вечера, когда Уэсли Фрэзиер высадил Ли и поехал к своему Дому — на полквартала дальше. Поскольку Марина осталась с детьми одна (Рут отправилась в продовольственный магазин, имеется лишь ее версия сцены, разыгравшейся на Западней Пятой улице, 2515. Версия эта едва ли представляет Марину в выгодном свете, и сомневаться в ней не приходится.. Она звучит правдоподобно. Сначала Марина была удивлена, увидев мужа, затем возмутилась. Его появление было совершенно неожиданным. Предполагалось, что, прежде чем приехать, он должен позвонить по телефону и попросит разрешения Рут. Ли знал, что женщины не желают его визитов на неделе, чем, видимо, и объяснялось то, что он не позвонил. Гнев его жены имел, однако и другую причину. В понедельник 18 ноября у Марины возникло внезапное желание позвонить Ли в его меблированную комнату. Для Ли с его глупостью было типично, что он не предупредил ее о том, что живет в Далласе под вымышленным именем. 18 ноября, когда Рут набрала по просьбе Марины номер, голос на другом конце линии ответил ей, что никто да вмени Освальд не проживает до адресу Норс Бэкли-авеню, 1026. На следующий день Ли позвонил Марине и сказал ей, что его хозяйка и соседи знают его как Ли О. Х. По совершенно непонятной причине Ли очень рассердился на Марину за то, что она к нему позвонила. Марина же еще больше рассердилась на него, ибо теперь от Рут было невозможно утаить, что он живет в Далласе под вымышленным именем. Хотя Ли звонил в этот день несколько раз, Марина отказывалась с ним разговаривать. Сегодня был четверг, и хотя Ли сказал Марине, что приехал мириться, она продолжала — сердиться на него. Раскаивающийся, бледный и расстроенный, Ли несколько раз пытался завязать разговор. Он говорил ей о своем одиночестве, о том, как ему не хватает детей. Рут для него — длинная, глупая женщина», которую он терпеть не может. Марина отказывалась выслушать его, и Ли еще больше нервничал, но не уходил. Как сказала Марина, «он очень старался мне понравиться». Ли занялся вместо нее пеленками и всячески проявлял интерес к Джун и к малютке. Поскольку Марина оставалась непреклонной, Ли стал умолять ее не сердиться на него, так как его это очень расстраивает. Затем он предложил Марине уйти от Рут. Он устал жить один. Ли объяснил их нынешнюю ссору тем, что хотя они муж и жена, но «не живут вместе». Вновь и вновь он повторял, что не может выносить мысли о том, что жена предпочитает ему Рут, и не хочет, чтобы она продолжала «оставаться с Рут». Ли хотел, чтобы Марина и дети были В этот момент подъехала машина — Рут закончила покупки. Она сразу же увидела Ли, игравшего на траве с Джун, и Марину, которая сидела в стороне с недовольным видом. Как и Марина, Рут удавилась, обнаружив Ли здесь, но не стала упрекать его. Вместо этого она решила отвлечь его, упомянув о предстоящем прибытии Джона Кеннеди, о — котором она очень много думала. Находясь в Торговом центре, она уже думала о том, чтобы устроить как-нибудь так, чтобы они с Мариной смогли завтра утром взять с собой детей в Даллас и найти по пути следования кортежа подходящий пункт для наблюдения. Она даже вспомнила в этой связи о Ли, подумав о том, как было бы удобно, если бы он работал в здании книжного склада на Элм-стрит, откуда так хорошо будет виден кортеж автомашин. Рут знала это здание. Тысячу раз въезжая в город через тройной подземный тоннель, она поднимала глаза на красно-бело-синюю неоновую рекламу фирмы «Герц» по прокату автомашин, находившуюся на крыше этого здания, по которой едущие мимо водители узнавали точное время и температуру. Однако школьные учебники в Далласе хранились в двух помещениях, находившихся в разных местах, и у Рут сложилось впечатление, что Ли работал в другом здании, расположенном в нескольких кварталах от площади, более старом и более известном. Поэтому Рут воздержалась от того, чтобы обратиться к Ли с просьбой. Подойдя к нему с пакетами в обеих руках, как делал и он, когда был главой семьи, она лишь сказала ему по-русски: — Наш президент приедет в город. Освальд ничего не ответил. Он прошел мимо нее подошел к машине, чтобы помочь вынести покупки. В 18.30 он сел с ними за стол, но почти не разговаривал во время обеда. В присутствии Рут он не маг особенно уговаривать Марину. Ковыряя вилкой в тарелке, он сидел в конце длинного стола с отсутствующим видом, напряженный и мрачный, готовясь к новому наступлению. Как только посуда была убрана, он возобновил свои просьбы, пока она наконец не ответила ему холодно, что его мольбы ев не трогают. Она намеревается остаться здесь, с Рут — так будет куда разумнее. В конце концов он тратит меньше денег, пока она здесь, а он в Далласе. Однако деньги не имели уже для Освальда особенного значения. Оказавшись перед перспективой дальнейшего одиночества, он еще больше разволновался. Сначала казалось, что Марина готова идти — ему навстречу. Его скаредность всегда была причиной раздоров между ними. Ссылаясь на то, что при двух маленьких дочерях ей трудно все стирать вручную, она попросила его купить стиральную машину. Теперь уже по-настоящему пресмыкаясь, он капитулировал. Он хотел вернуть ее любой ценой и поэтому пообещал ей стиральную машину. Затем Ли понял, что Марина только играет с ним. Она саркастически предложила ему убираться и потратить деньги на себя — ей не нужно его великодушия. Она нашла себе пристанище здесь, у Рут, и может обойтись без него. Вполне возможно, что этот момент оказался поворотным для Освальда. У него ничего не осталось, даже гордости. После того как она оборвала его, Ли, по словам Марины, «замолчал, уселся перед телевизором, а потом пошел спать». Между их окончательным разрывом и его ранним уходом в спальню прошло около двух часов. На Ирвинг опустилась тьма. Президент Соединенных Штатов Америки резко разговаривал с вице-президентом в номере. отеля в Хьюстоне в двухстах сорока милях к юго-востоку, а Освальд сидел, сгорбившись, в темной комнате, Матерям, занятым своими детьми, было не до него. Марина заглянула однажды в комнату и увидела, что он сидит, уставившись на экран телевизора «Зенит», где шел старый фильм о битве времен второй мировой войны. Казалось, что он напряженно смотрит на мелькающий экран «Зенита». В действительности он сходил с ума. Сумасшествие — это не вирус, оно не поражает внезапно. Болезнь Ли Освальда развивалась в течение всей его жизни. Его мать оказала бесспорно большее влияние на его жизнь, чем Марина или Рут. Они имели дело с ненормальным человеком, проблемы которого возникли задолго до его встречи с каждой из них. И хотя создавшееся положение, возможно, и содействовало его вспышке, возлагать на кого-либо из них ответственность за это было бы несправедливо и неправильно. У них были свои собственные серьезные проблемы, и сам Ли в большой степени содействовал возникновению проблем, стоявших перед Мариной. Но то потрясение, которое было вызвано столкновением с женой 21 ноября, возможно, сыграло решающую роль. Представляется также очевидным, что полное затмение его разума произошло незадолго до девяти часов вечера в этот день, через несколько минут после того, как в Хьюстоне Жаклин Кеннеди закончила свою краткую речь на испанском языке и вместе с президентом пробиралась сквозь толпу людей, заполнивших холл, направляясь на обед в честь конгрессмена Альберта Томаса. Время это установлено в результате наблюдений двух женщин в доме на Западной Пятой улице. В девять часов Марина заметила, что муж вошел в ее спальню и закрыл за собой дверь. Одновременно Рут, которая только что уложила своих детей спать и прошла через кухню в гараж, чтобы покрасить лаком игрушечные кубики, увидела, что в гараже горит свет. Она поняла, что там побывал Ли. Марина была вместе с ней. Кроме того, Марина всегда гасила свет. Для Ли, с его небрежностью, было характерно оставлять свет включенным, и Рут не стала над этим задумываться. Однако он мог пойти в гараж только по одной причине — за винтовкой. Можно лишь строить догадки, положил ли он винтовку в коричневый бумажный мешок, взял ли то и другое с собой в спальню или оставил их в гараже. Второй вариант кажется более вероятным. Если бы он взял их с собой в спальню, он рисковал бы тем, что их могла обнаружить. там Марина — единственный человек в мире, который мог угадать истинный смысл припрятанной в спальне винтовки. Она могла споткнуться о нее, если бы грудной ребенок, кроватка которого находилась в нескольких футах от ее кровати, разбудил ее ночью. Оставив винтовку там, где она была, Ли мог достать ее столь же просто и с меньшей опасностью днем. За маленькими окнами спальни продолжал моросить дождь. Поднялся ветер. Он глухо хлопал до почтовым ящикам, проводам и неплотно прикрытым рамам, мягко шелестел среди неубранного мусора, шумел в водостоках. Наступила пятница, но еще была ночь. |
||
|