"Убийство Президента Кеннеди" - читать интересную книгу автора (Манчестер Уильям)

Глава восьмая ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НОВОГО ПРЕЗИДЕНТА

Было восемь часов утра. В западном крыле Белого дома в кабинете Пьера Сэлинджера зазвонил телефон. Оператор сказал:

— С вами хочет говорить президент.

Сэлинджер был поражен: «Я очень мало спал и еще не мог представить себе никого другого в роли президента».

Джонсон стал говорить тихо и осторожно. Он понимает, объяснял новый президент, личные чувства, связывавшие Пьера с Джоном Кеннеди, но он хотел бы, чтобы Пьер остался на своем посту помощника президента по связи с прессой. Затем он подчеркнул:

— Вы мне нужны больше, чем были нужны ему. Первая задача, вставшая перед Джонсоном, после того как он возвратился из своего особняка «Элмз», состояла в том, чтобы найти себе рабочее место. Как президент, он имел право занять Овальный кабинет. можно, конечно, утверждать, что это было его прямым долгом и что всякий иной образ действий подорвал бы в критический момент уверенность в правительстве. И некоторые деятели ставили вопрос именно так. Но народ был охвачен горем, и присутствие в Белом доме нового президента могло быть неверно истолковано и даже воспринято отрицательно. Сделать выбор было нелегко, и тут Джонсон проявил необычную для него нерешительность. Первым его желанием было пойти в западное крыло Белого дома.

Эвелин Линкольн занималась упаковкой вещей и материалов. Макджордж Банди распорядился отвести ей прежний кабинет генерала Тэйлора в канцелярии президента. Она знала, что Роберт Кеннеди хотел, чтобы из западного крыла забрали все вещи, принадлежавшие его брату, но она не считала это срочным делом и даже попросила фотографа Белого дома капитана Сесила Стафтона сделать несколько снимков заново отделанных комнат, пока там еще оставались вещи бывшего президента. Внезапно появившийся Линдон Джонсон попросил ее пройти в Овальный кабинет.

— Да, сэр, — сказала Эвелин и послушно двинулась за ним.

Президент Джонсон сел на один из двух стоявших друг против друга диванов. Эвелин сделала шаг к креслу-качалке, потом резко остановилась и опустилась на противоположный диван. Как она вспоминала впоследствии, Джонсон сказал:

— Вы мне нужны больше, чем я вам. Но из-за тех, кто находится по ту сторону океана (это было, видимо, ссылкой на необходимость укреплять доверие к Америке за границей. — У. М. ), мне тоже нужно приступить к делам. На девять тридцать у меня назначен прием. Не сможете ли вы освободить к этому времени свой кабинет для моих девушек?

Он дал ей менее часа. Эвелин ответила слабым голосом:

— Да, господин президент. Затем Джонсон сказал:

— Как вы думаете, можно поместить Билла Мойерса в кабинете Кена О’Доннела?

Она не знала, что ответить, ибо но имела никакого влияния на начальника канцелярии Кеннеди. После неловкой паузы она запинаясь скапала:

— Я не знаю, господин президент.

Смущено удалившись, Эвелин столкнулась в своем кабинете с Робертом Кеннеди. Она зарыдала:

— Вы знаете, он просил меня убрать все к девяти тридцати!

Младший Кеннеди был потрясен. Он только что пришел с Южной поляны посмотреть, как идут дела с переселением, но не ожидал ничего подобного.

— Не может быть! — воскликнул он.

В холле он встретился с новым президентом. Это была их первая встреча после убийства Джона Кеннеди, и к тому же в новых условиях, ибо Джонсон уже не был подчинен одному из Кеннеди. Теперь дело обстояло наоборот. Роберт Кеннеди был возбужден рассказами о том, как новый президент вел себя в самолете на пути из Далласа в Вашингтон. Со своей стороны, Джонсон находился в невыносимом положении: как бы он ни поступал утром в эту субботу, 23 ноября, он не мог угодить всем. В первую очередь Джонсон должен был выполнять свой долг в отношении страны, и следует помнить, что он выполнил его с честью. Своему помощнику по сенату Джорджу Риди он сказал:

— Не должно быть никакой задержки. Правительство обязано продолжать работу.

Это было мудрое решение. На стыке обоих правительств должен был оставаться некрасивый шрам, и только.

Выходя из кабинета О’Доннела, президент увидел министра юстиции. — Я хотел с вами поговорить, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Роберт Кеннеди.

Но Джонсон не хотел разговаривать в кабинете президента, и они вошли в маленькую переднюю, расположенную против умывальной комнаты президента. Джонсон сказал Роберту Кеннеди, что тот необходим ему больше, чем был необходим своему брату. К этому времени уже около полудюжины членов правительства процитировали Кеннеди эту фразу. К тому же он вообще не хотел обсуждать сейчас вопрос о своем дальнейшем пребывании в кабинете. Роберт сказал Джонсону, что сейчас перед ними стоит куда более прозаический вопрос — вопрос о мебели. Чтобы уложить в ящики вещи его брата, объяснил он, потребуется время.

— Вы можете подождать? — спросил он.

— Ну конечно, — ответил новый президент и тут же стал пояснять, что он имел в виду. В сущности, сам он не хочет сразу же занимать Белый дом, но на этом настаивают его советники.

На министра юстиции это не произвело впечатления, и, видимо, его неотзывчивость побудила Джонсона принять быстрое решение — вернуться в свой кабинет в здании канцелярии президента.

Джонсон не преувеличивал, говоря о давлении, которое оказывали на него, чтобы заставить перебраться в Белый дом. После своей встречи с Робертом Кеннеди он стал ожесточенно сопротивляться этому давлению. Он спустился в оперативный отдел, где просмотрел сообщения, поступившие от директора ЦРУ Маккоуна и своего специального помощника Банди. Затем, согнувшись под зонтом, который держал над ним агент, он быстро пересек Уэст Икзекьютив-авеню, чтобы встретиться с Раском, Макнамарой и лидерами конгресса. Сотрудникам своего секретариата он кратко бросил:

— Мари будет отвечать на телефонные звонки, а Хуанита займется людьми.

Когда кто-то поднял вопрос, что президенту следовало бы выступить вечером по телевидению с обращением к народу, Джонсон отрицательно покачал головой. Адъютант нового президента полковник Уильям Джексон настойчиво доказывал Джонсону, что ему следует вернуться в Белый дом. На Джонсона это не произвело впечатления. — Пребывание президента в Белом доме придаст людям уверенность, — объяснил полковник.

— Людям придаст уверенность, если мы будем как следует выполнять свою работу, — отпарировал президент. — И хватит об этом! Мы должны в первую очередь подумать о госпоже Кеннеди и ее семье.

В это время на другой стороне улицы Роберт Кеннеди сказал Эвелин Линкольн, что ей не следует торопиться. Тем не менее она спешила. Два кресла-качалки Джона Кеннеди были быстро связаны и увезены через Уэст Икзекьютив-авеню на маленькой тележке. Освободить помещение к 9. 30 было невозможно, но Эвелин стремилась упаковать все в картонные ящики к одиннадцати часам. И хотя Эвелин выходила на короткое время, чтобы присутствовать при богослужении в президентской резиденции, она все-таки: успела сделать все необходимое. Для нее одной работы хватило бы на целый день, но как только она взялась за первую коробку, ее окружила целая команда помощников: ее муж, Мэри Галлахер, Джо Джордано, Бутс Мюллер и Магзи О’Лири. На минуту к ней заглянул Кен О’Доннел. Сказав, что он одобряет быстрый вывоз вещей Кеннеди, О’Доннел бросил на стол свою техасскую папку.

— Я пошел домой, — сказал Кен, как всегда кратко. Эвелин решила, что он подал в отставку. Папка О’Доннела была упакована вместе с принадлежавшими президенту, моделями судов, картинами, ящиком для сигар, стоявшим перед креслом президента в зале заседаний членов кабинета, резным письменным столом из его Овального кабинета и сувенирами, которые на этом столе находились. По мере того как выносились вещи бывшего главы правительства, прибывали вещи нового. На стене позади стола Эвелин Линкольн быстро появился огромный портрет Линдона Джонсона в золотой раме, перенесенный из его бывшего кабинета вице-президента. Пока Эвелин и ее команда паковали вещи в восточном крыле Белого дома, Артур Шлезингер закончил писать заявление об отставке. В западном крыле Тед Соренсен сообщал своим сотрудникам, что собирается уйти со своего поста и ожидает, что они поступят также. Большинство агентов, ездивших в Техас, трудились над своими отчетами. Шофер Билл Грир передавал для специального исследования одежду, которая была на президенте Кеннеди в Далласе. Мак Банди дежурил в приемной вице-президента, Дуайт Эйзенхауэр находился в пути, чтобы встретиться с Джонсоном, который говорил в это время по телефону с сенатором Хьюбертом Хэмфри, выражая ему благодарность за его выступление по телевидению, а затем с сенатором Ярборо, подтверждая получение его телеграммы о поддержке.

Член Национального комитета демократической партии Байрон Скелтон телеграфировал Роберту Кеннеди из Техаса: «Если бы только мое предостережение вам в письме от 4 ноября о визите в Даллас было принято во внимание!»

В Далласе Ли Освальд лежал в своей камере да пятом этаже под усиленной охраной. Его жена, мать и две дочери находились в номерах 905 — 907 на девятом этаже отеля «Адольфус», куда их быстро перевез из дома Пейнов корреспондент журнала «Лайф» Томас Томпсон. За ночь число улик против убийцы Кеннеди увеличилось. Просидев шесть часов над микрофильмами своих документов, директора магазина спортивных товаров фирмы «Клейн» в Чикаго в четыре часа утра по центральному стандартному времени нашли талон журнала «Америкен райфлмэн», по которому восемь месяцев назад Освальд заказал винтовку с оптическим прицелом. Отдых не изменил к лучшему поведение ее владельца. Когда Освальда снова привели в комнату для допроса, Форест Соррелз пришел к выводу, что арестованный нарочно изводит капитана Уилла Фритца в надежде, что тот изобьет его, что дало бы ему возможность выдвинуть обвинение в жестоком обращении с ним полиции. С другой стороны, полиция тоже не усовершенствовала свои методы допроса. Маленькая комната (площадью 11 на 14 футов) была опять набита полицейскими Далласа, Техаса и федеральной полиции, а многие вопросы, ставившиеся арестованному, вряд ли имели прямое отношение к делу. К примеру, Фритц спросил Освальда, верит ли он в бога. Позднее Фритц вспомнил, что Освальд, справедливо дав ему отпор, заявил, что «не намерен обсуждать этот вопрос». Освальд жалко лгал, рассказывая о своем прошлом. Он утверждал, что не мог купить винтовку, получая в книжном складе 1 доллар 25 центов в час. Он стремился убедить окружавших его людей в том, что он «не коммунист, не марксист-ленинец, а просто марксист».Поскольку среди тех, кто вел следствие, не было лиц, сведущих в диалектическом материализме, это кажется бессмысленным. Никто из них не читал Гегеля, как не читал его, конечно, и сам заключенный.

По поводу убийства Джона Кеннеди Освальд заметил:

— Люди забудут обо всем этом через несколько дней, так как будет другой президент.

Это, а также брошенное им вскользь замечание, что у главы правительства «милая семья», — вот все, что сказал Освальд о своей жертве. Фритцу он заявил, что не может сказать «ничего особенного о президенте», имея в виду Джона Кеннеди. Несмотря на неполноту протоколов допросов (видимо, Освальда не спрашивали о губернаторе Коннэли), чувствуется, что и более полная запись дала бы немногим больше Даже когда Освальду разрешили свидание с женой, матерью и братом, он был до странности сдержан в том, что касалось национальной трагедии. Во время пятиминутной встречи с родственниками он почти не обращал внимания на мать, расспрашивая по-русски жену о детях. В какой-то момент Марина Освальд громко рассмеялась и сказала своей свекрови на ломаном английском языке:

— Мама, он говорит, что любит меня и купит Джун туфли.

Марина не спрашивала мужа, убил ли он Кеннеди, тем не менее это не выходило у нее из головы. Позднее она говорила:

— По его глазам видно было, что он виновен.

Выражение глаз Ли Освальда произвело исключительное впечатление на его брата, внимательно за ним наблюдавшего. Роберт Освальд оставался с Ли в два раза дольше, чем жена и мать. Впоследствии он вспоминал:

— Ли вел себя осмысленно, но все его поведение было каким-то механическим. Меня осенила поистине удивительная мысль: я понял, что все это его не трогает. Я смотрел ему в глаза, но они были лишены какой-либо мысли, и мне кажется, что, прочитав удивление на моем лице, ему стало ясно, что я это понял. Он догадался, что именно я имел в виду, потому что, когда я снова посмотрел ему в глаза, он сказал: «Брат, ты ничего в них не увидишь».

В это время Марина стала быстро терять терпение в отношении своей свекрови. Единственное, что связывало Марину и Маргариту Освальд, были дети. Если не считать забот о нуждах детей и необходимости избавиться от одного из моментальных снимков Ли, где он держал винтовку, из которой было совершено убийство (как вспоминали позднее обе женщины, Марина сожгла эту фотографию в пепельнице, а Маргарита Освальд спустила пепел вместе с водой в туалет), отношения между ними были натянутыми и не приносили удовлетворения ни одной из сторон.

Но что бы они ни делали теперь, это уже не имело никакого значения. Уничтоженная фотография, бесспорно, нанесла бы ущерб Ли Освальду, однако при обыске гаража Пейнов полиция обнаружила почти такой же снимок, отпечатанный с той же пленки и лежавший в коричневой картонке среди вещей Освальда. Столь же мало смысла имела и та высокомерная манера, с какой Ли держался во время допроса, проводимого Фритцем. Конечно, многие выражали и будут выражать сомнения по поводу обоснованности обвинения Освальда, ибо улики против него казались слишком уж бесспорными. В течение нескольких часов после его ареста в Даллас звонили со всех концов света, в том числе шесть раз только из Австралии, высказывая предположение, что арестованный — всего лишь козел отпущения. Но он им не был. Косвенных доказательств против него становилось все больше. К утру субботы (23 ноября) его опознали свидетели, его шаткое алиби с карнизами для занавесок было развеяно в прах. Федеральное бюро расследований проверяло маршрут поездки шофера такси Билла Уэли[51], а лаборатории министерства юстиции в Вашингтоне подтвердили со своей стороны все подозрения относительно отпечатков пальцев и ладоней убийцы и обрывков хлопчатобумажной ткани его рубашки, застрявших в щели между металлической обшивкой приклада винтовки С2766 и ее деревянным ложем.

К рассвету 23 ноября Освальд был признан бесспорно виновным. Поводов для сколько-нибудь обоснованных сомнений в его виновности не существовало. Доказательства вины Освальда имелись в избытке. Все считали, что убийца главы государства должен был бы обладать хотя бы минимальной хитростью. Казалось, будто водородная бомба была случайно запущена каким-то жалким техником. Чем больше фактов становилось известно о преступнике, тем больше рассудок отказывался понять свершившееся. Между причиной и следствием по было никакого соответствия. Их нельзя было сопоставить. Люди, взявшие Освальда под стражу, не были виновны в его глупости. И их нельзя полностью винить за то, что у него не было адвоката. Конечно, делегацию юристов Союза борьбы за гражданские свободы надлежало принять в пятницу вечером более любезно. Однако суд не мог назначить защитника до тех пор, пока по начался судебный процесс, а разбирательство дела по дошло до этой стадии. Непростительной ошибкой в обращении с заключенным было по-прежнему беспрецедентное выставление его напоказ. Спектакль с участием Ли Освальда продолжался без перерыва. Несмотря на массу предостережений, ни одним фотоснимком, ни одним микрофоном не стало меньше. Во время одного из таких оживленных интервью, данного в субботу корреспонденту «Нейшнл бродкастинг компани», капитан Фритц заявил:

— Этот человек убил президента, мы имеем против него совершенно железные доказательства.

Когда ФБР уведомило начальника полиции Карри о заключении экспертов, что почерк на заказном талоне журнала «Америкен райфлмэн», посланном фирме «Клейн», принадлежит Ли Харви Освальду, Карри подробно сообщил об этом на пресс-конференции, передававшейся по телевидению. Директор ФРБ Эдгар Гувер, узнав об этом, был взбешен. Он позвонил в Даллас и предупредил, чтобы впредь улики, добытые его ведомством, не обсуждались публично. Карри был поклонником Гувера и с гордостью вывесил у себя в кабинете его фотографию с надписью ему, Карри. Тем не менее под влиянием какого-то, казалось, самовозникающего импульса разоблачения продолжались. Не было такой отвратительной подробности или такого участника событий, о которых бы умолчали. Окружной прокурор Генри Уэйд прозрачно намекнул, что Жаклин Кеннеди и Линдона Джонсона могут вызвать в Даллас для дачи показаний, а осторожнейший из комментаторов Дэвид Бринкли прямо заявил, что президента убил какой-то «подонок из винтовки, заказанной по почте». Почти все выдающиеся юристы впали в неистовство. Председатель Верховного суда Эрл Уоррен, смотря у себя дома телевизионную передачу, в которой приводились улики против Освальда, вспомнил случай, когда один шериф на Юге передал по телевидению признание обвиняемого. Суд низшей инстанции признал этого человека виновным, а Верховный суд вынужден был пересмотреть приговор. Нынешнее нарушение закона было, по мнению Уоррена, куда более серьезным.

Поскольку Роберт Кеннеди не мог выполнять своих обязанностей министра юстиции, фактически обязанности министра выполнял его заместитель Ник Катценбах Он предложил создать комиссию по расследованию, которую позднее возглавил председатель Верховного суда.

К своему ужасу, Катценбах узнал, что новый президент уже принял предварительное решение о создании техасской комиссии по расследованию убийства Кеннеди, в которую не должно было входить ни одного нетехасца, в том числе ни одного представителя федеральных властей. Катценбах отправился к вашингтонскому адвокату Эйбу Фортасу, бывшему в самых близких отношениях с Джонсоном. Катценбах без обиняков заявил ему, что считает идею нового президента страшной ошибкой[52].. От Фортаса он впервые узнал, что Джонсон намерен опубликовать доклад ФБР об обстоятельствах убийства, как только тот будет готов. Этого тоже нельзя делать, доказывал Ник и настаивал на том, чтобы доклад проходил через руки министра юстиции и его самого.

Для председателя Верховного суда или заместителя министра юстиции не обязательно заниматься рассмотрением неприглядной стороны событий или беспокоиться по поводу их возможных последствий. В полицейском управлении Далласа вопрос о безопасности Освальда вызывал тревогу. Так, один капитан полиции звонил Фритцу по поводу угроз в адрес арестованного. Ему было сказано, что это дело Карри.

Намек окружного прокурора Уэйда, что овдовевшую первую леди, возможно, попросят дать показания в техасском суде, привел всех в ужас. В Далласе было довольно широко распространено мнение, что, «после всего того, ей пришлось пережить, не приходится ожидать, чтобы она вернулась сюда и присутствовала на разбирательстве этого отвратительного преступления». Эти слова принадлежат Джеку Руби. Руби пошел, однако, еще дальше. Он был убежден, что «ради нашего любимого президента кто-то должен» сделать так, чтобы надобность в этой поездке отпала. Сделать это, очевидно, мог только доброволец. Всю свою жизнь Джек считал себя мстителем — достаточно было какого-нибудь антисемитского замечания, чтобы он потерял самообладание, а в своем мщении он всегда прибегал к насилию. Руби был физически слабым человеком, прямым и простодушным. Подобно ребенку, он не был способен предусмотреть последствия бурной вспышки, сопровождающейся применением физической силы.

Хотя железные ворота Белого дома и были закрыты ради предосторожности, интерес публики был сосредоточен на постаменте с гробом. Полтора века в бальном зале оказывали последние почести праху пяти президентов, умерших во время пребывания на посту: Гаррисону, Тэйлору, Линкольну, Гардингу и Франклину Рузвельту, однако для их современников это были события, происходившие где-то в другом месте, о которых лишь читали в газетах. 23 ноября 1963 года такого отставания от событий больше не было. Мощное объединенное усилие средств массовой информации привело всю нацию на Пенсильвания-авеню, 1600 и при помощи разно фокусных линз «Зумара» через подстриженную лужайку, на залитые дождем ступени президентской резиденции. Когда военный моряк щелкнул каблуком, салютуя прибывшему высокопоставленному лицу, десятки миллионов телезрителей видели разлетевшиеся при этом брызги и вымокшие гамаши моряка. На лице Нины Уоррен, когда она вышла из Северной галереи, были видны слезы, и все могли наблюдать, как Сарджент Шривер и Энджи Дьюк протягивали друг другу свои мокрые руки. В перерывах показывали задрапированный траурными флагами северный вход в Белый дом.

Целых семь часов продолжалась величественная пантомима. Периодически в телевизионную передачу включали отрывки из фильмов, траурную музыку или показывали Даллас; иногда говорил комментатор.

В Белом доме посетителей проводили в Синий зал, где члены семьи убитого президента по очереди выполняли роль хозяев; затем они проходили через Зеленый и Восточный залы, останавливались у подножия гроба, а потом спускались вниз по лестнице.

Из уважения к новому президенту правила этикета во время панихиды были пересмотрены. Было очевидно, что Линдон Джонсон должен первым пройти мимо гроба, когда удалится семья Кеннеди. Поэтому тех, кто прибыл раньше, просили подождать, пока новый президент не пройдет через Восточный зал. А таких было много. Генерал Тэйлор и его супруга приехали к концу службы. До них прибыло еще две автомашины, и молодой адъютант, промокший до нитки, подбежал к ним и попросил их оставаться в машине. Дуайт Эйзенхауэр и его сын Джон ожидали в Синем зале.

После того как Жаклин Кеннеди освободила зал заседаний правительства от вещей мужа, там собрались члены кабинета, намереваясь пройти к гробу вслед за Джонсоном. Но он сорвал их план. Перейдя в сопровождении лидеров конгресса Уэст Икзекьютив-авеню, Джонсон, не заходя в зал заседаний, обошел со свитой постамент с гробом президента.

За ними, поздоровавшись с Джонсоном, последовали члены кабинета.

Пришли и враги Кеннеди — у них не было иного выхода. Демонстративное пренебрежение к Белому дому в эту субботу было немыслимым для всякого, кто играл хоть какую-то роль в общественной жизни. Ненавистники выступали в прошлом слишком громогласно, и вопрос о том, не был ли стрелявший участником более широкого заговора, все еще оставался открытым. Нет сомнения, что некоторые из посетителей лицемерили, но очень многие из тех, кто резко расходился с президентом во взглядах, испытывали к нему симпатии как к человеку.

Представители прессы составили одну из двух последних делегаций, прошедших мимо гроба. В другую входил обслуживающий персонал Белого дома. К этому времени все знаменитости удалились. Послы возвратились на Массачусетс-авеню, губернаторы — в номера своих отелей, сенаторы — в Капитолий. Те, кто работал на радио, в печати и на телевидении, не проявляли интереса ни к печальной церемонии, в которой участвовали их коллеги, ни к молитвам сержанта Джордано, слуг Чарльза Финклина и Джорджа Томаса, и широкая публика так о них и не узнала. Тем не менее все это было, и в отличие от официальных лиц люди эти поступали так отнюдь не по обязанности. Прощание с президентом репортеров радио и телевидения, специальных корреспондентов и особенно слуг, плотников и уборщиц было чем-то необычным. Оно не предусматривалось планом торжественной церемонии похорон, как и толпы, собравшиеся прошлой ночью в Эндрюсе и Бетесде, и рабочие бензоколонок, с благоговением стоявшие на рассвете вдоль Висконсин-авеню. Это показывало, насколько вся страна была охвачена горем. Камердинер Джона Кеннеди Джордж Томас, который чистил каждый его ботинок и гладил каждую пару его брюк там наверху, тоже считал своим долгом находиться здесь и при этом стоять на коленях. Журналисты, вообще Не отличавшиеся рабской преданностью президентам, шли к гробу в скорбном молчании. Затем они попросили — и получили на это разрешение — следовать завтра пешком за гробом по Пенсильвания-авеню до Капитолия.

В Восточном зале Белого дома говорили шепотом. Овальный кабинет был пуст, но в служебных комнатах вице-президента никогда еще не было так оживленно. В это утро между обоими правительствами — прежним и новым — проходила физическая, видимая глазом граница. Это была Уэст Икзекьютив-авеню — улица, состоящая из одного квартала с односторонним движением, служившая фактически стоянкой для машин Белого дома. По одну сторону двойного ряда машин стояло красивое старое здание резиденции главы правительства, где еще витал дух самого молодого человека, когда-либо занимавшего пост президента Соединенных Штатов Америки. По другую сторону озабоченные люди вбегали и выбегали из здания канцелярии президента или, как все еще продолжал говорить Эйзенхауэр, «старого здания государственного департамента, армии и флота», напоминая тем самым о том, что до второй мировой войны этот дом с его фасадом в стиле французского неоклассицизма был достаточно просторным, чтобы вмещать и государственный департамент и военные министерства.

Некоторые яйца, и среди них сам Джонсон, пересекали границу, проходившую по Уэст Икзекьютив-авеню. Все сознавали, что она существует и руководство правительственного аппарата было расколото на два лагеря. На одной стороне были те, кто хотел ускорить наступление момента, когда Уэст Икзекьютив-авеню будет вновь использоваться как мощеная дорожка для стоянок автомашин «весьма важных лиц», на другой — люди, для которых сама мысль о предстоящих изменениях была невыносимой. В своем кабинете Артур Шлезингер писал в очередной записке Жаклин Кеннеди:

«Я нахожусь в состоянии полной опустошенности, но я понимаю: что чувствует здесь любой из нас — лишь незначительная частица той страшной пустоты и отчаяния, какие испытываете вы».

Шлезингер сообщил ей, что намерен посвятить себя работе над архивом покойного президента. Он уже подал Джонсону свое заявление об отставке.

Действия Шлезингера отражали позицию «лояли-стов». Президент умер — работу при новом президенте должны продолжать другие. На одном краю спектра в эту субботу были Шлезингер, Соренсен, О’Доннел и их лидер Роберт Кеннеди (несмотря на пасмурное небо, он был после панихиды в темных очках, чтобы скрыть свой распухшие глаза); на другом находились люди, подобные Макджорджу Банди, который неоднократно напоминал членам команды Кеннеди, что «представление должно продолжаться», и заявил, что он со своей стороны намерен оставаться на своем посту до тех пор, пока будет нужен президенту Соединенных Штатов. Тед Соренсен смотрел на этот вопрос несколько иначе. В 19. 30 он явился в здание канцелярии президента по приглашению Джонсона, который просил его совета, как быть с персоналом Белого дома. Соренсен спокойно ответил:

— Перед вами проблема двоякого рода: как быть с теми, кто воздержится поступить в ваше распоряжение, и с теми, кто сделает это слишком охотно.

Этот последний нюанс был тонким, но некоторые его остро ощущали. По мере того как убывал день, отношения между людьми обострялись. Поведение тех, кто мог представить себе президента как некий безличный институт, казалось многим бессердечным.

Кое-кто из тех, чье рвение вызывало неодобрение, не сознавал направленных в его сторону осуждающих взглядов. Один из них записал в своем дневнике: «Будучи лояльным в отношении обеих сторон, я не слышал ни от одной из них горького слова, а лишь одобрение». Этот человек был плохо осведомлен: такие слова были сказаны — он их просто не слыхал. Об этом человеке один из его коллег записал в своем дневнике: «Я никогда не видел столь неприкрытого и беспардонного проявления преклонения перед властью». Однако обоснованность столь язвительной критики представляется спорной.

— Справедливости ради следует сказать, — заявил Артур Шлезингер весной 1964 года, — что правительство оказалось бы парализованным, если б все вели себя так, как мы с Кеном О’Доннелом.

А в это время Шлезингер писал: «Для некоторых людей очень трудно проявлять эмоции. Банди держит себя под железным контролем. Но я не думаю, что люди, подобные ему, меньше переживают происходящее, чем все мы».

Он был прав. Шлезингер был человеком большой души, но и он не знал, что Макджордж Банди, образец эффективности, человек — счетная машина, стальной робот, плакал этой ночью, думая о Джоне Кеннеди.

«Лоялисты», охваченные самым сильным за всю свою жизнь порывом чувств, были полны решимости проявить должное уважение к убитому президенту. Что касается «реалистов», то они играли трудную и нужную роль, и история, возможно, оценит их выше, ибо заслуги «реалистов» в обеспечении национальных интересов были велики.

Страна, загипнотизированная видом постамента с гробом, не подозревала о существовании конфликта внутри правительства. Думать о чем-то, помимо вчерашней смерти и предстоящих похорон, было фактически невозможно. quot;Корреспондент журнала «Тайм» Хью Сайди говорил, что надо подождать до следующего номера с публикацией портрета нового главы правительства на обложке этого еженедельника, так как Джонсоном «пока еще никто не интересуется». И действительно, тогда лишь немногие им интересовались. Тем не менее настроения Джонсонам первый день его пребывания на посту президента сами по себе представляют интерес, но точно описать их затруднительно. Никогда еще его натура хамелеона не проявлялась так ярко, никогда еще Линдон Бейнс Джонсон не был так многолик, как в этот день.

Казалось, где-то за кулисами кабинета № 274 находилась дюжина одинаковых техасцев с одной и той же внешностью и манерой говорить, каждый из которых обладал, однако, своим собственным характером, идеологией и целями.

Вошел помощник по сенату Джордж Риди — и на сцене, появился Джонсон-ясновидец. «Все было в состоянии хаоса, — говорил впоследствии Риди, — только президент знал, что делает». Кеннета Гэлбрайта встретил воинствующий представитель умеренных левых. Ему Джонсон сказал:

— Я хочу энергично взяться за гражданские права, и не потому, что за них ратовал Кеннеди, а потому, что за них ратую я. Не забывайте, что я хочу проводить либеральную политику, ибо я демократ рузвельтовского толка.

Своей аристократической походкой вошел Аверелл Гарриман, и Линдон сказал ему:

— Вы знаете, я всегда считал вас одним из своих самых давних и лучших друзей в Вашингтоне.

Президент использовал свою способность так оборачиваться к каждому посетителю той или иной стороной своего характера, что тот уходил уверенный и ободренный. Поскольку посетители Джонсона входили по одному, успех его был почти всеобщим. Крайние «лоялисты», продолжавшие с недоверием относиться к Коллегам, бросившимся в кабинет № 274, увидели Линдона таким смиренным, таким сокрушенным своими страданиями, что даже на Соренсена и Шлезингера это произвело впечатление. Британскому послу Дэвиду Ормсби-Гору Джонсон сказал прерывающимся голосом:

— Если бы моя семья провела голосование, следует ли мне здесь оставаться, то три, а возможно, и четыре голоса были бы поданы за мой немедленный уход.

Но и этот Линдон исчез и появился другой, который дал Лэрри О’Брайену хитрый совет относительно одной из юридических сторон парламентской процедуры. Трудно примирить между собой всех этих различных исполнителей роли президента, игравших ее очень тонко. Тем не менее факт остается фактом: каждый сыграл свою роль блестяще и в полной мере заслужил аплодисменты. Джонсон был обворожителен в эту субботу 23 ноября. Надо было просто примириться с тем, что он воплощает в себе многих разных людей. Кто из них был настоящим Линдоном Джонсоном, об этом пусть судят его биографы. Одно можно сказать: в этот день он был самым активным за последние три года. Накануне вечером он только начал понемногу входить в свою роль, мобилизуя свои позабытые таланты. И теперь он снова ожил. За ночь Джонсон набрался новых сил, и те, кто сомневался в его мудрости, не могли теперь усомниться в его энергии. Казалось, что каждая встреча с посетителями, каждое совещание придавали ему новые силы. Он несколько раз звонил Коннэли и Парклендский госпиталь; он скрестил шили с деликатным, но непоколебимым Ником Катценбахом по поводу того, кто должен вести расследование убийства — комиссия штата Техас или федеральная комиссия; он пустил в ход все меры воздействия на Эдгара Гувера, который уже бросил тучи своих агентов в далласский аэропорт Лав Филд; он объявил понедельник 25 ноября днем официального траура в стране; он принял члена Верховного суда Артура Голдберга н успел сфотографироваться с Раском, Банди, Макнамарой и Эйзенхауэром, а в 17.13 эти фотоснимки были уже переданы для показа по телевидению (это были первые снимки Линдона Бейнса Джонсона в роли президента).

После встречи с Робертом Кеннеди президент получил приятную передышку: к нему явились лидеры конгресса, чтобы заверить в своей поддержке. Как и вчера, они предложили ее независимо от своей партийной принадлежности. Деятели республиканской партии Чарли Халлек и Эн Шоу тщетно пытались травить Кеннеди, когда тот стал президентом. 23 ноября утром Чарли Халлек был первым, кто ободрил Джонсона. После Халлека сенатор Эверетт Дирксен сказал Джонсону:

— Мы будем сотрудничать на благо нашей родины. Да благословит вас господь, господин президент!

— Да благословит вас господь, сэр, — вторили другие члены делегации.

После этих ободривших его заверений президент вместе с Леди Бэрд провел лидеров конгресса мимо пустого кабинета в Восточный зал. Отойдя от постамента о гробом Кеннеди, он увидел Эйзенхауэра и пригласил его зайти к нему для двадцатиминутной беседы. На самом деле эта встреча оказалась для Джонсона самой долгой в этот день. Беседа продолжалась два часа. Во время беседы тридцать четвертому президенту показалось, что тридцать шестой встревожен. Джонсон просил совета генерала Эйзенхауэра по ряду текущих проблем, начиная с вопросов внутренней политики, таких, например, как сокращение налогов, и кончая вопросами внешней политики, особенно касавшимися Лаоса и Кубы. На этой первой стадии Линдон Джонсон был озабочен главным образом тем, чтобы ознакомиться с положением дел и подготовиться к продолжению политики своего предшественника. Генерал Эйзенхауэр убедился, что президент Джонсон полон решимости справиться со своими новыми обязанностями.

Во время этой затянувшейся беседы вошел на цыпочках Банди (он говорил о себе, что похож на «хлопочущую домработницу») и положил на стол письмо Шлезингера об отставке. Джонсон бросил на письмо сердитый взгляд и сказал:

— Пусть он возьмет его обратно. Мне не нужны такие письма, и скажите об этом всем так, чтобы они поняли.

Билл Мойерс, находившийся где-то на заднем плане, вышел из кабинета и позвонил Шлезингеру, что президент хочет, чтобы тот остался на своем посту.

Генерал Эйзенхауэр предложил Джонсону самому подобрать себе людей. Джонсон мрачно на него посмотрел. После похорон он стал искусно подбирать свой аппарат, отделываясь даже от тех советников, которые предпочли бы остаться. Однако 23 ноября он принимал любое предложение о переменах в штыки, рассматривая, видимо, уход из правительства как шаг, равносильный дезертирству. На вечернем заседании кабинета Дин Раск напомнил ему, что по традиции все члены кабинета с приходом нового президента должны подать в отставку. Джонсон упрямо тряс головой, заявляя, что хочет, чтобы все оставались на своих постах в качестве его советников. Раск указал, что это вопрос традиции, что так принято делать, что речь идет о прецеденте. Возможно, заметил он, в будущем какой-либо глава государства не захочет, чтобы все министры оставались на своих постах. Джонсон продолжал упорствовать. Он не подтвердил, что получил от членов кабинета заявления об отставке, хотя они и поступили. Когда вечером он встретил Соренсена и тот упомянул о своем заявлении, президент резко ответил:

— Да, знаю, я получил ваше письмо. — И быстро переменил тему разговора.

Новый президент и новая первая леди присутствовали на церковной службе в память Кеннеди в церкви Святого Джона на северной стороне парка Лафайетта.

Со времени убийства прошли сутки. Опять наступила середина дня, и Шлезингер устроил завтрак в отдельном зале Западного ресторана, который находится в здании Министерства финансов на противоположной от Белого дома стороне. Завтрак этот стал впоследствии известен как «гарвардский». Участники его, хозяин и гости (Кен и Китти Гэлбрайт, друг Кеннеди артист Билл Уилтон и его сын Тэтт, Сэм Бир и его супруга, Пол Сэмюэлсон и Уолтер Геллер), были подавлены и находились под впечатлением, как они считали, кризиса в жизни страны. Их попытки заглянуть в будущее окончились жалкой неудачей. Они не смогли даже прийти к единой точке зрения по поводу дальнейших действий. Позднее Гэлбрайт писал в своем дневнике:

«Артур Шлезингер был в довольно плохом настроении. Он чересчур быстро реагировал на происходящие события и коснулся возможности выдвижения на выборах 1964 года Боба Кеннеди кандидатом в президенты, а Хьюберта Хэмфри — в вице-президенты. Эта мысль, конечно, чистая фантазия, если только Джонсон не споткнется самым невероятным образом, но даже в этом случае это фантазия».

Любопытно, как сам Шлезингер оценил своего гостя:

«Подобно Макджорджу Банди, Кен Гэлбрайт реалист. Он, разумеется, предпочел бы Кеннеди, но готов смириться с фактами и приспособиться к ним. Как О’Доннел и Роберт Кеннеди, я человек, чувства. Моя душа не лежит к этому».

То, что произошло после завтрака, также типично. Шлезингер присутствовал на заседании сотрудников канцелярии президента, где Банди умолял всех остаться на своем посту, а Гэлбрайт столкнулся с новым президентом на Уэст Икзекьютив-авеню.

— Я искал вас, — сказал Джонсон, но Гэлбрайт усомнился в этом. — Я хочу вас видеть. Зайдите на минутку.

К концу беседы Джонсон попросил Гэлбрайта написать ему речь для выступления на совместном заседании обеих палат конгресса. Гэлбрайт, закончивший утром некролог о Кеннеди для «Вашингтон пост», искал случая вновь постучать на пишущей машинке. К тому же он был чрезвычайно польщен, но напрасно, ибо президент обратился с такой же просьбой еще к полдюжине людей. Если вы были грамотны, хорошо обо всем осведомлены и умели эмоционально выражать свои мысли, вы подлежали мобилизации.

Джонсон жаждал выступить перед конгрессом, и это было понятно: народ был потрясен случившимся, и чем скорее он услышал бы голос своего нового лидера, выступающего с каким-то существенным заявлением, тем лучше. В это утро заместители государственного секретаря Аверелл Гарриман, Джордж Болл и Алексис Джонсон приступили к подготовке семи-восьмиминутной речи президента для передачи ее вечером по всем каналам массовой информации. В этой речи президент должен был выразить сожаление по поводу царившей в стране «истерии» и выступить в поддержку Организации Объединенных Наций, мира и преемственности в политике. Однако Джонсон наложил вето на эти планы заместителей государственного секретаря по той причине, что он «не хочет выпячиваться». Он все еще держался на заднем плане, прощупывая почву. А в 14. 30 у него была великолепная возможность позондировать обстановку — на это время было назначено заседание кабинета. В зале заседаний на столе у каждого кресла были разложены толстые блокноты из желтой бумаги и остро отточенные карандаши. Кресло вице-президента было передвинуто на место президента. Среди присутствующих должен был находиться новый глава клана Кеннеди — министр юстиции Роберт Ф. Кеннеди.

— Джентльмены, перед вами президент Соединенных Штатов! — объявил Раск в начале заседания, и все встали.

Заседание не было большим достижением. Перспективы его были с самого начала сомнительными. Моральный дух министров находился, подобно барометру, на ненормально низком уровне. Правда, у Джонсона были известные шансы: Банди подготовил составленную в осторожных выражениях памятную записку по вопросам, по которым президент «захочет, быть может, высказаться». К тому же все присутствующие хотели, чтобы страна скорее вернулась в нормальное состояние. Но катастрофа произошла совсем недавно, и они не могли забыть, что тело человека, который назначил их всех на занимаемые ими посты, покоится сейчас в деревянном гробу на другом конце того же здания. Новому президенту мешала также его манера держаться. Совершенно незнакомый им человек мог бы оказывать на присутствующих большее влияние, но Линдон, как все они продолжали называть его про себя, был для них привычной фигурой. На прошлых заседаниях он занимал подчиненное положение, да и сейчас еще председательствовал самым осторожным образом. Вспоминая отношение нового президента к своей памятной записке, Банди писал десять дней спустя:

«Типичным для него было то, что по ходу дела он превращал высказанные в ней идеи в свои собственные».

Джонсон начал заседание молчаливой молитвой, потом попросил министров о поддержке в предстоящие трудные времена и закончил его кратким обращением, которое многие из них уже знали к этому времени наизусть: Джонсон сказал им, что ему они нужны больше, чем были нужны президенту Кеннеди.

Присутствие министра юстиции на этом двадцатипятиминутном заседании следует оценивать с большой осторожностью, так как пристрастные люди могут легко исказить характер трений, имевшихся между Джонсоном и Робертом Кеннеди. Оба они находились под беспрецедентным психическим прессом. Если неделикатность, которую проявил Джонсон, может показаться не очень великодушной, то не следует забывать и того, что Боб Кеннеди представлял собой для нового главы правительства проблему единственную в своем роде за всю историю смены президентов: перед ним был член кабинета, который выглядел, говорил и думал так же, как убитый президент. Он был вторым «я» этого президента, одним из двух людей, больше всех оплакивающих его смерть. Наконец, это был человек, который, как знали все присутствующие, временами фактически осуществлял от имени своего брата исполнительную власть.

Сам министр юстиции был поглощен мыслями о предстоящих похоронах, и его присутствие в зале заседаний кабинета было, можно сказать, случайным. Он пришел сюда после траурной мессы из личных апартаментов президента, чтобы убедиться, что отсюда убрали все вещи ого брата. Заметив, что сержант Джордано забыл убрать из зала заседаний кабинета кресло Кеннеди, он решил днем зайти сюда еще раз и проверить. Члены кабинета уже собрались, и Банди, увидев Боба Кеннеди, уговорил его зайти и занять свое место. Одиннадцать дней спустя Банди говорил:

«Бобби опоздал и, возможно, не остался бы, если бы я не сказал ему, что он должен присутствовать на совещании. Он поставил условие, чтобы не делалось никаких фотоснимков, с чем, как мне теперь известно, президенту было так же трудно согласиться, как курильщику, дымящему тридцать лет, воздержаться от курения. Но президент с готовностью пошел на ото во имя согласия».

Однако в тот вечер версия Банди была более резкой. Одному из своих коллег он сказал, что «его беспокоит Бобби», что «Бобби не желает считаться с новым положением» и что ему «пришлось фактически затащить его на заседание кабинета». Согласно воспоминаниям самого Кеннеди, он просто «проходил мимо. Банди сказал, что очень важно, чтобы я зашел, и я зашел»:

Его появление вызвало драматическую реакцию. Несколько членов кабинета вскочили со своих мест, один из них пожал ему руку и похлопал по спине. Другие, в том числе Джонсон, ne пошевельнулись. Министр юстиции сидел, откинувшись в кресле, в мрачном раздумье, с глазами, полу прикрытыми тяжелыми веками. Для человека с его положением само молчание может быть многозначительным. За полчаса до этого в одной телевизионной передаче открыто высказывалось предположение, что он может выйти в отставку. Ближайшее будущее Роберта Кеннеди обсуждалось в миллионах контор и квартир, н его сдержанную манеру заметили и учли все сидевшие за длинным столом, и президент Джонсон, возможно, более, чем кто-либо другой.

После того как президент кончил говорить, выступили два человека: Эдлай Стивенсон по старшинству в демократической партии и Дин Раск как первый министр кабинета. Выступавшие руководствовались одинаковыми мотивами: они хотели, чтобы из протокола следовало, что они поддерживают новое правительство. Стивенсон был удивительно неуверен в себе: обычно самый опытный и красноречивый оратор, он написал текст своей речи из пяти абзацев и теперь зачитал его слово в слово. Он напомнил, что на первом заседании кабинета он заверил президента Кеннеди в своей поддержке, и, повторив это заверение сейчас, добавил, что «страна может лишь на момент прервать свои дела». Джонсону он заявил:

— Исключительные черты нашего характера, ваша мудрость и опыт — благословенно для нашей страны в этот трудный час, и мы целиком полагаемся на ваше руководство.

Раск был столь же щедрым в своих похвалах Джонсону.

После обмена репликами между Джонсоном и Раском по поводу заявлений об отставке президент попросил всех представить к понедельнику рекомендации своих ведомств. Затем все разошлись. Ничего не было достигнуто, и ни у кого не сложилось впечатления, что удалось чего-то добиться. Даже Джонсон, которого выступления Раска и Стивенсона привели в восторг, теперь, казалось, был разочарован. Его последующие замечания в этот день говорят о том, что он рассчитывал на большее. Банди это показалось «небольшим скучным заседанием», для министра труда Уилларда Виртца оно было «ужасным» и «почти автоматическим». Один министр, ожидавший, что президент будет «энергичным и проявит себя», пришел к заключению, что заседание прошло «в высшей степени неудовлетворительно». Другой член кабинета решил поговорить об этом с Джонсоном. Клиф Картер провел его в здание канцелярии, и там этот министр настоятельно рекомендовал президенту, чтобы он сначала обратился к народу, а уже потом выступил в конгрессе. К удивлению посетителя, поведение Джонсона полностью изменилось за те несколько минут, что прошли после заседания кабинета. Это было еще одно из его удивительных молниеносных перевоплощений. Если на заседании кабинета Джонсон казался неуверенным, то теперь, как отметил в своем дневнике министр: «Разочарование его прошло, напряжение спало. Казалось, что силы и уверенность в себе, характерные для лидера большинства в сенате Линдона Джонсона, снова вернулись к нему».

Новый президент откровенно говорил со своим высокопоставленным посетителем о натянутых отношениях между ним и министром юстиции.

Он сказал:

— Джекки вела себя прекрасно. Она сказала, что выедет, как только успеет собраться. А я сказал ей: «Милочка, оставайтесь столько, сколько хотите. У меня дома хорошо и удобно, и я не тороплюсь. У вас же трагедия и много всяких проблем».

Джонсон дал понять, что его «настоящая проблема» — это Боб. Он был убежден, что позднее появление Кеннеди на заседании было преднамеренным, и утверждал, будто тот имел в виду унизить его, доверительно заявив «одному помощнику»: «Мы не войдем, пока Джонсон не сядет на свое место»[53].

Это обвинение было несправедливым, но, видимо, явилось неизбежным следствием отношений между Джонсоном и Робертом Кеннеди, или, выражаясь точнее, между некоторыми из их советников. Еще со времени съезда демократической партии в Лос-Анджелесе в 1960 году отношения между этими двумя деятелями неоднократно портились в результате недоразумений, а первопричиной этого оказывался в конечном счете тот или иной «помощник». Так, вице-президент был убежден, что министр юстиции никогда не простил ему критических замечаний, сделанных им в Лос-Анджелесе в адрес его отца Джозефа П. Кеннеди. Удивительнее всего то, что Роберт Кеннеди никогда не только не слыхал этих замечаний, но даже не читал о них. Сторонники Джонсона были убеждены, что Боб Кеннеди не любит их лидера, и хотя люди, связанные с Кеннеди, неоднократно заверяли их в обратном, все было бесполезно. Не успело правительство Джонсона приступить к работе, как печать уже начала высказывать подробные предположения о «вражде» между двумя деятелями.

Однако, каковы бы ни были истоки этих натянутых отношений, они бесспорно существовали. «Последствия опоздания Роберта Кеннеди на заседание кабинета, — заявил Джонсон своему посетителю, министру, — были крайне неприятными». Войдя в зал в середине выступления президента, министр юстиции испортил все впечатление от этого выступления. Член правительства, который беседовал с Джонсоном, с симпатией отнесся к положению, в котором тот оказался, и сразу же сказал об этом другому члену кабинета, который считал, что заседание провалилось. Собеседник Джонсона писал об этом разговоре: «Тут в голосе Линдона послышалась настоящая горечь». Джонсон считал брата покойного президента грозным препятствием на своем пути. Он согласился со своим собеседником, что следует возможно скорее выступить перед конгрессом: Джонсон боялся, что в среду будет слишком поздно, ибо члены конгресса собирались на каникулы. В то же время он опасался, что выступление ранее среды «может вызвать недовольство семейства Кеннеди».

В приемной его ожидал директор Корпуса мира Сарджент Шривер, чей визит был продиктован чувством долга. Из всех членов семейства Кеннеди он был наиболее близок Джонсону и хотел пожелать ему успеха. Шривер считал Джонсона очень радушным хозяином. Новый президент сказал ему:

— Ну, Сардж, все это ужасно. Я совершенно подавлен, но мне хочется сказать, что я всегда относился к тебе с большим уважением. Я ничего не мог сделать для тебя до сих пор, ко я имею это в виду в дальнейшем.

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь? — спросил Шривер.

Джонсон сказал Шриверу, что есть два нерешенных вопроса: о переезде в Овальный кабинет и о времени выступления на совместном заседании обеих палат конгресса. (Следует отметить, что Джонсон не проявлял особого интереса к тому, чтобы выступить в эти дни с речью перед народом. Он был озабочен в первую очередь конгрессом. Правда, выступление в Капитолии, которое транслировалось бы по телевидению, услышали бы столько же американцев, что и беседу у камина в Белом доме. ) Джонсон заметил, что Раск и Банди, подчеркивая, как и другие, символическое значение пребывания президента в резиденции, совершенно определенно считали, что он должен принимать своих посетителей в западном крыле Белого дома. Кроме того, подчеркнул президент, он будет там значительно ближе к важным средствам связи.

Государственный департамент оказывал на Джонсона особенно сильное давление. Причины необходимости переехать через улицу — из здания канцелярии президента в Белый дом — не очень ясны, хотя здесь следует провести линию различия. Президент не торопился выселять Жаклин Кеннеди. Напротив, он был готов оставаться у себя сколько угодно. Ему нужен был кабинет главы правительства в западном крыле, а вовсе не роскошь резиденции.

Преемник Авраама Линкольна, как и преемник Джона Кеннеди, не хотел создавать впечатления, что он стремится поселиться в доме президента. Сходство между семнадцатым и тридцать шестым президентом удивительно и в других отношениях.

«Кто из президентов был лучше подготовлен для своего поста?» — спрашивает Ллойд Пол Страйкер, биограф Эндрю Джонсона. Биографы Линдона Джонсона сразу же поклялись бы, что второй Джонсон лучше подготовлен для поста президента. Как и Линдон Джонсон, Эндрю был нетактичен с мужчинами, галантен но отношению к женщинам и стремился затмить своего предшественника. Эндрю тоже созвал на следующий день после убийства Линкольна заседание кабинета, на котором заявил, что намерен лишь продолжать прежнюю политику. И в этот день тоже шел дождь. В вопросе же о переезде в резиденцию оба Джонсона резко отличаются друг от друга. Эндрю устроил кабинет в здании министерства финансов, где затем временно организовал свою штаб-квартиру. Лишь 9 июня 1865 года, через восемь недель после смерти Линкольна, он перебрался в Белый дом.

Как пишет сенатор Хэмфри, новый глава правительства (Линдон Б. Джонсон — Ред. ) — это «человек действия, и он хочет, чтобы дела действительно делались. В известном смысле он беспокоен и требователен».

Шривер оказался в неловком положении: он имея туманное представление в том, что касалось прецедентов, и хотя благодаря своей женитьбе на представительнице семейства Кеннеди он породнился с президентом, его занятость делами Корпуса мира не оставляла у него времени для изучения всяких правительственных лабиринтов. Позднее он говорил:

— Я вспомнил, что в подвальном помещении западного крыла Белого дома что-то делала, когда Джон был президентом, и хотя не имел представления о том, что именно там происходит, я подозревал, что это имеет какое-то отношение к прямому проводу.

Шривер, обычно быстро принимавший решения, ничего не мог решить относительно Овального кабинета. По его словам, Банди, на которого президент сослался, говоря со Шривером, «считает, что это прежде всего кабинет президента, в то время как семейство Кеннеди, естественно, считает, что это кабинет Джека».

— Я служил во флоте, — говорил Шривер, — и склонен согласиться с Банди. Нельзя оставить командный пост незанятым, потому что пал командир. С другой стороны, занимать этот кабинет, пока Джек еще в Белом доме, кажется мне неуместно поспешным. Ведь тело Джека все еще находится в Восточном зале.

Отсутствие поддержки со стороны лучше всего относившегося к нему члена семейства покойного главы правительства как будто внесло для Джонсона ясность в данный вопрос — в этот день он больше не возвращался к нему.

Оставалось решить, когда выступать в кош россе. Джонсон снопа сослался ни давление со стороны руководства кабинета. У тех, кто привык прямо подходить к делам, что было характерно для Джона Кеннеди, такие обходные маневры вызывали недоумение. Примечательно, что, когда Кеннеди что-то приказывал кому-либо, он начинал со слов: «По моему, мнению… » Если вы не были с ним согласны, вы могли спорить. Джонсон же выступал выразителем мыслей других людей. Если эти мысли оказывались неудачными, излагавший их был ни при чем: он всего лишь ставил их на обсуждение. Осторожные вводные слова Джонсона («Банди говорит», «Раск говорит» или «Макнамара говорит») как бы снимали с него ответственность. По данному вопросу, сказал он Шриверу, все единодушно высказались за то, чтобы президент отправился в Капитолий «возможно скорее», и что «важно показать, что правительство Джонсона начало действовать». Шривер согласился с этим, хотя и по другим соображениям.

Исходя из опыта своих поездок по делам Корпуса мира, Шривер понимал, что в Азии, Африке и Южной Америке будут считать, что, «тот, кто организовал убийство президента Кеннеди, станет теперь президентом». Важно было рассеять подобное представление. Чем скорее всему миру будет сказано, что Джонсон не из тех, кто пользуется услугами наемных головорезов, тем будет лучше для Соединенных Штатов. И когда и Джонсон и Мойерс сказали, что предпочли бы, чтобы выступление состоялось во вторник, Шривер ответил:

— Я поговорю с Бобби.

Однако из этого ничего не вышло. Шривер не знал, что ту же задачу поставили и перед Маком Банди и что тот потерпел неудачу. Роберт Кеннеди решительно ответил Банди:

— Мне это не нравится. Я считаю, что вам следует подождать хотя бы один день после похорон.

Банди сказал Кеннеди, что «они» (он быстро усвоил у Джонсона его неопределенную манеру выражаться) хотят, чтобы это состоялось во вторник.

— Ну и черт с ним! — отрезал министр юстиции. — Почему вы меня тогда об этом спрашиваете? Не спрашивайте меня о том, что хотите делать. Вы все равно скажете мне, как оно будет. Так что действуйте.

Если Джонсон считал, что родственника Кеннеди будет сподручнее использовать в качестве посредника, то он ошибался. Он просто устроил Шриверу ловушку. Кеннеди, раздраженный тем, что новый президент не обращается непосредственно к нему, выслушал Шривера и затем резко сказал:

— Почему он посылает тебя ко мне? Что он пристает к тебе? Ему же известно, что я хочу, чтобы он подождал до среды.

Шривер бросился обратно, и Мойерс провел его к президенту. Сарджент осторожно доложил: — Боб предпочел бы, чтобы вы подождали еще день» если нет каких-либо особо веских причин, чтобы выступить раньше.

Джонсон тут же снял трубку и стал нажимать кнопки. Слушавшим ого он кратко бросал:

— Это будет в среду.

Никому не нужно было ничего объяснять. Весь его персонал был знаком с обстановкой и ждал только его сообщения. Шривер быстро передал решение Роберту Кеннеди. Оставалось лишь сделать официальное сообщение через Сэлинджера. Около 18. 30 по радио и телевидению было сообщено, что президент Джонсон выступит перед конгрессом в 12. 30 в среду двадцать седьмого ноября, накануне Дня благодарения.

Двадцать седьмого ноября, за день до Дня благодарения, радиотелевизионные компании Си-Би-Эс, Эн-Би-Си, Ай-Бн-Си должны были передавать выступление Джонсона. Ни один из комментаторов не намекнул, что президент поспешил пли, напротив, замешкался. Только горстке людей было известно о разногласиях в связи с этим заявлением. Шривер, однако, в какой-то степени подозревал, какие чувства оно вызвало. Было ясно, что это обстоятельство обострило отношения.

Трудно измерить степень обострения отношений. Большинство осведомленных лиц молчали по поводу своих разговоров в субботу в кабинете вице-президента. Банди предпочел тоже умолчать о своей первоначальной оценке президента Джонсона. Со свойственной ему чрезвычайной объективностью и здравым смыслом Банди заметил 4 декабря:

— Важно различать цели, которые ставит себе Джонсон, и те средства, к которым он будет первоначально прибегать. Надо стараться служить истинной цели, выступая, если это окажется необходимым, против методов ее осуществления.

Макнамара совещался с Джонсоном в середине дня, но его комментарий: «Речь шла не о текущих делах, но я не считаю себя вправе излагать содержание разговора с президентом Соединенных Штатов», — краток и никого не может удовлетворить, если учесть, что другие такие же беседы он излагал подробно.

— Представляется очевидным: Джонсон считал, что ему мешают, и он винил в этом в значительной степени Роберта Кеннеди. Это можно понять: министр юстиции символизировал собой то прошлое, которое Джонсону предстояло преодолеть. Но это было и несправедливо: если внимательно ознакомиться с тем, что делал в этот день Боб Кеннеди, то станет ясно, что он фактически все время был занят подготовкой к похоронам. Разумный выход из создавшегося положения казался явно невозможным. Правительство должно было продолжать свою работу, а это было несовместимо с горем, которое переживало семейство Кеннеди. На нута президента стояло нечто большее, чем отдельная личность: он старался заставить функционировать новое правительство, а все те, кто мог ему помочь, включая его собственных техасцев и вашингтонцев, бывших близкими ему на протяжении трети века, оказались застигнутыми потоками эмоций, которых им никогда еще не приходилось испытывать.

Беседа президента с Тедом Соренсеном состоялась как раз перед самым уходом Джонсона домой. Она была долгой и нелегкой. Между ними все равно была бы невидимая стена, даже если б не существовало Роберта Ф. Кеннеди. Хотя Соренсен и решил без шума уйти со своего поста, он относился к своим обязанностям с большой ответственностью и хотел быть полезным. Прежде чем удалиться, он подготовил для президента перечень наиболее срочных дел. Они детально разобрали каждый пункт, а Мойерс делал заметки. Тед вспоминает, что сам он был при этом «прямым и резким». Однако его отношение к Джонсону не было враждебным. Он рекомендовал ему возможно скорее выступить в Капитолии. Отмахнувшись от заявления Соренсена об отставке, президент слушал с непроницаемым видом его характеристики персонала Белого дома (Соренсен не знал, что Джонсон в свою очередь спрашивал у других, легко ли работать с ним. Ответы были разноречивы). В начале беседы президент спросил:

— Считаете ли вы, что в этом, возможно, замешано иностранное правительство?

Тед ответил вопросом:

— У вас есть какие-нибудь доказательства?

Ответ гласил, что веских доказательств нет. Джонсон показал Соренсену донесение ФБР, в — котором сообщалось, что правители одной недружественной державы надеялись на смерть Кеннеди. Но это донесение было слишком туманным, чтобы принимать его всерьез: в нем не приводилось никаких имен или фактов, а имя осведомителя было закодировано. Возвращая бумагу, Соренсен сказал:

— Это ничего не значит.

Президент промолчал. Затем он спросил Соренсена, считает ли тот необходимым принять чрезвычайные меры предосторожности для его охраны во время похорон. Тед отрицательно покачал головой: он этого не считал.

Рано или поздно (оказалось, что рано) отношения между новым президентом и советником прежнего президента должны были испортиться. Как рассказал Соренсен одному члену кабинета вскоре после трех часов дня, он вложил больше десяти лет жизни в карьеру Джона Кеннеди, а теперь псе это пошло прахом, словно жертвой в Далласе пал он, Соренсен. Кеннеди избрал его потому, что они идеально подходили друг к другу. Оба были молоды, образованны. Соренсен был идеальным инструментом для оттачивания интеллекта Джона Кеннеди, так же как О’Доннел содействовал развитию его политических талантов, а Ллуэлин Томпсон руководил им при изучении им русского вопроса. Однако для Линдона Джонсона Тед Соренсен никогда не смог бы быть подходящим компаньоном: они были совершенно разными людьми, страшно далекими друг от друга.

В эти первые дни президент всячески давал понять, будто он верит, что сможет сохранить команду Кеннеди в ее нынешнем составе. Но он не мог этого сделать и, став увереннее в себе, понял, что ему придется подобрать своих людей. Эти его иллюзии были характерны для чувств, которые вызывал Джон Кеннеди. Как выразился сам Джонсон, они свидетельствовали о необходимости сохранить «ореол Кеннеди». 23 ноября 1963 года скорбь нации была столь глубока, что любая иная эмоциональная атмосфера казалась невозможной. Позднее, особенно после того, как Джонсон стал президентом уже в результате выборов, он забыл, что когда-то просил помощников Кеннеди о поддержке. Само упоминание их имен стало раздражать Джонсона, а через год его раздражало все, напоминавшее о Кеннеди. Джонсон стал столь чувствительным к этому, что любой агент секретной службы или шофер Белого дома, носивший булавку для галстука с изображением торпедного катера «ПТ-109», на котором Джон Кеннеди служил во время второй мировой войны, рисковал навлечь на себя гнев президента.

Сидя за своим письменным столом в стиле Людовика XV на втором этаже Белого дома у окон, выходящих на Розовый сад и на кабинет президента, Жаклин Кеннеди заполняла один лист бумаги с гербом Белого дома за другим именами людей, которым нужно было позвонить или написать, и перечнем дел, которые следовало уладить. Можно только поражаться тому, что убитая горем первая леди вынуждена была заниматься такими пустяками, однако, подобно любой другой вдове, ей надлежало принять решения по многим частным вопросам. Жаклин Кеннеди могла, конечно, уединиться, и никто не стал бы критиковать ее за это или выражать удивление, ибо это соответствовало врожденной сдержанности ее натуры. Однако она хотела принять участие в организации похорон.

Для Жаклин это было полезным, потому что она не могла спать и ей нужно было что-то делать. Писать было лучше, нежели предаваться тяжелым мыслям, и она сосредоточилась на завтрашнем дне и на послезавтрашнем, посвятив себя подготовке торжественной церемонии, которая именно благодаря ее участию оставила неизгладимое впечатление у всего американского народа. В отличие от других вдов первая леди редко оставалась одна: ее родственники, секретари, находящийся при ней персонал, ее друзья и друзья мужа входили и выходили через двойные раздвигающиеся двери западной гостиной, держа в руках исписанные ею листки бумаги, которые заставляли ее думать и создавали преграду между нею и горем.

Семейство Кеннеди могло защитить Жаклин от невыносимого вторжения посторонних — все студенческие общества, организации ветеранов и общества полурелигиозного характера стремились принять участие в церемонии. Однако, если Жаклин хотела, чтобы церемония соответствовала духу Кеннеди, она должна была действовать активно и даже заниматься политическими деталями. Церковная иерархия имела свое собственное представление о торжественных церемониях, а с соперничеством между различными родами войск ничего нельзя было поделать.

Но настоящее столкновение произошло в связи с выбором собора для панихиды. С точки зрения кардиналов, выбор должен был совершенно очевидно пасть на храм Непорочного зачатия в северо-восточной части Вашингтона. Епископы и кардиналы не могли себе представить лучшего святилища. Собор этот в романском стиле — самое большое и великолепное здание католической церкви в Соединенных Штатах. Там может сидеть 2500 человек, вокруг имеются обширные стоянки для автомашин, да и сам собор стал чем-то вроде достопримечательности для туристов. Весной и летом во время наплыва туристов организуются экскурсии для осмотра собора, а в подвальном этаже устроен большой кафетерий. Но на Жаклин все это но производило впечатления. Она никогда не была в этом храме, и ей не нравилось его название. Собор Святого Матфея казался ей куда более привлекательным. Особенно дорого было ей воспоминание об одной службе там, на которой она присутствовала вместе с мужем. Если какой-то храм и имел отношение к президенту, то именно собор Святого Матфея. Отцы церкви были ошеломлены: по сравнению с их великолепным храмом собор Святого Матфея представлял собой старую запущенную церковь, где не было никаких художественных сокровищ и роскоши. Обе стороны — вдова и служители церкви — стояли на своем. По словам Роберта Кеннеди, «священники настаивали на храме Непорочного зачатия, а Жаклин упорно отстаивала собор Святого Матфея». Роберт сказал Жаклин:

— Мне кажется, собор Святого Матфея очень мал: там может разместиться только тысяча сто человек.

— Мне все равно, — ответила она. — Пусть все стоят на улице. Я знаю только, что это самое подходящее место.

Выбор Жаклин диктовался еще и другой веской причиной, которую она в конце концов открыла: вдова отказывалась ехать на заупокойную мессу по своему мужу в «жирном черном кадиллаке». Она твердо решила идти за гробом пешком, а поскольку роскошный собор находился слишком далеко, он автоматически отпадал Таким образом, вопрос был решен, хотя он создал другие, нецерковные проблемы, и некоторые из них первостепенной важности.

Никто, в том числе и Боб Кеннеди, не ожидал, что целая колонна знаменитостей пойдет за гробом пешком. Всех, кто имел отношение к вопросам безопасности, это привело в ужас. Шеф протокольного отдела государственного департамента Энджи Дьюк предчувствовал катастрофу в том, что касалось этикета, и он не был даже уверен, что подобная дань уважения президенту соответствует американским традициям. По его предложению ищейки Библиотеки конгресса были снова брошены на поиски. Они вернулись, сгибаясь под тяжестью пожелтевших томов с выцветшим газетным шрифтом и коробок с микрофильмами, с помощью которых удалось установить, что аналогичные процессии следовали за гробом Вашингтона, Линкольна, Гранта и Теодора Рузвельта. За телом Джорджа Вашингтона к его могиле в Моунт-Верноне следовали тридцать две — тридцать три тысячи ветеранов Американской революции. Это было наилучшим прецедентом из всех возможных, и Дьюк включился в работу.

Сначала вдова хотела проделать пешком весь путь — от президентской резиденции до Капитолия, а оттуда до собора Святого Матфея и Арлингтонского кладбища. Независимо от нее члены Объединенной группы начальников штабов приняли такое же решение. Солдатам и морякам это представлялось вполне достойной почестью павшему верховному главнокомандующему. Тед Клифтон осторожно указал, что последствия будут катастрофическими: мужчины откажутся сидеть в машинах, если овдовевшая первая леди будет идти пешком, а из них мало кто может выдержать такой поход. Клифтон напомнил г-же Кеннеди, что за ней поплетутся самые старые члены конгресса и Верховного суда, которым под семьдесят и под восемьдесят, а также президент Турции, который имел чин майора еще тогда, когда Эйзенхауэр (а теперь ему уже семьдесят три года) был только кадетом военной академии в Уэст-Пойнте. Вполне возможно, заметил Клифтон, что в итоге половина стран — членов Организации Объединенных Наций останется без своих лидеров.

Жаклин подумала и изменила свое решение: они пройдут пешком восемь кварталов от Белого дома до собора Святого Матфея, а главы государств, которые не смогут сделать этого по состоянию здоровья, приедут туда заранее. Организаторы похорон пытались возражать и против этого, но Жаклин отказалась отступать далее. Она сказала:

— Никто не должен идти, кроме меня.

Но когда ей заметили, что участники церемонии будут настаивать, чтобы присоединиться к ней, она пожала плечами. Это их дело, подчеркнула она, «это не важно». Один твердолобый спросил:

— А что мы будем делать, если пойдет дождь?

— Мне безразлично. Я все равно пойду. Решительный тон Жаклин заставил отказаться от дальнейшей дискуссии. Все поняли наконец, что даже свирепый ураган не помешает ей пройти по Семнадцатой улице и Коннектикут-стрит до собора святого Матфея на Род-Айленд. Вдова должна была это сделать, подобно тому как она оставалась с телом в Далласе, отказываясь снять запятнанную кровью одежду, пока не возвратится домой.

Дело в том, что друзья Жаклин никогда ее не понимали. Ее понимал муж. Семь лет назад, сидя на краю стола в штаб-квартире демократической партии в Бостоне, он сказал друзьям:

— Моя жена застенчивый и тихий человек, но когда события приобретают крутой оборот, она вполне способна с ними справиться.

Только теперь они поняли, что, говоря так, Джон Кеннеди в данном случае проявил свою склонность к излишне сдержанным оценкам.

В памяти выбитого из колеи американского народа суббота 23 ноября 1963 года осталась как интервал между двумя днями — потрясением от известия об убийстве Кеннеди в пятницу и убийством преступника в воскресенье. Телевизионные передачи драматических церемоний в Вашингтоне в воскресенье и понедельник усугубили это впечатление, так же как и улучшившаяся в эти дни погода. Ужасающе мрачный день в субботу был не похож на все другие. Исследование, проведенное Чикагским университетом, показало, что каждый взрослый человек провел в этот день у телевизора в среднем десять часов. Однако зрители мало что узнали. Позднее большинство из них могли вспомнить лишь несколько бессвязных эпизодов событий: душераздирающий спектакль в Восточном зале Белого дома у гроба Кеннеди, где каждые полчаса сменялся почетный караул: оскорбительно контрастирующие с этим сцены в далласской тюрьме, когда некоторые кадры (например, как Освальд меняет рубашку) преподносились как события большого значения; и прежде всего чувство изумления, что по молодому американскому президенту скорбят не только соотечественники, но и весь мир.

Государственный департамент, считающийся авторитетом в том, что касается настроений за границей, был ошеломлен. Его папки от 23 ноября были забиты телеграммами от послов Соединенных Штатов, описывавших глубокую печаль всех, кто их окружал. Политики за границей испытывали подобное же чувство. Премьер-министр Великобритании Дуглас-Хьюм признался, что «поражен глубиной реакции англичан, особенно нашей молодежи». Президент де Голль сказал своему другу: «Я ошеломлен. Повсюду во Франции плачут, словно он был французом, членом их собственной семьи».

Быстрая связь, бесспорно, усиливала накал страстей во всем мире. Содействовало этому и отсутствие других событий. Если бы, к примеру, Китай напал на Индию, внимание Азии было бы быстро отвлечено. Поскольку в эти дни не происходило исторических событий равной значимости и отвлечься было не на что, смерть Джона Кеннеди оставалась единственным в своем роде событием. Последствия ее во всем мире были, можно сказать, столь фантастическими, что привели в собор Святого Матфея восемь глав государств, десять премьер-министров и большинство из оставшихся еще на свете коронованных особ.

Если бы оставалось больше времени и если б государственный департамент оказал быстрое содействие, то иностранные делегации были бы еще многочисленнее. Во второй половине дня в пятницу заместители государственного секретаря обсудили этот вопрос и затем послали телеграммы всем послам Соединенных Штатов, предлагая им отговорить государственных деятелей страны своего пребывания от присутствия на похоронах Джона Кеннеди, ввиду того, что появление одних может стеснить других. К вечеру того же дня стали поступать недовольные отклики. Английская королева Елизавета II ждала ребенка и не могла прибыть сама, но она хотела послать мужа и премьер-министра. Руководители ряда других стран сообщили Вашингтону, что желают приехать в качестве частных лиц. Один из них телеграфировал, что если не может быть речи об официальном приглашении, то он намерен явиться «по праву личной дружбы». Государственный департамент начал задумываться. Однако утром в субботу Дин Раск собрал всех своих заместителей и подтвердил принятое в пятницу решение. Похороны должны были состояться через сорок восемь часов, и приглашения, считал он, опоздают. К этому времени, однако, столицы мира начали чувствовать растущее давление со стороны своих собственных граждан, и к середине дня плотину прорвало. Первым, кто сделал это, был генерал де Голль; Людвиг Эрхард, Де Валера, принц Филипп и сэр Алек Дуглас-Хьюм тоже заявили, что они прилетят на похороны.

Сначала де Голль хотел остаться в Париже. Американцы сказали, что они хотят этого, а он человек гордый. Кроме того, его расхождения с Кеннеди не были секретом, и резкий поворот мог быть истолкован как проявление лицемерия. Решение де Голля изменила Франция. Если президент Соединенных Штатов так много означал для французов, заявил он близким людям, то президент Франции должен отправиться на его похороны, и он сам позвонил французскому послу в Вашингтоне Эрве Альфану и сказал ему об этом. Кэ д'Орсе сообщило о решении де Голля в 12. 02 по вашингтонскому времени. Через десять минут Брюссель объявил, что в Вашингтон прибудет король Бодуэй. Государственный департамент спешно телеграфировал официальные приглашения, и, по словам Гарримана, «за телеграммами последовал необычный поток сообщений о принятии приглашений»: от королевы Греции, императора Эфиопии, великого герцога Люксембургского, кронпринца Нидерландов, кронпринцесс Норвегии и Дании, президентов Западной Германии, Израиля, Южной Кореи и Филиппин, премьер-министров Турции, Канады и Ямайки, Анастаса Микояна, первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, принца Нородома Сианука из Камбоджи. Всего послали свои делегации девяносто две страны. Президент Пакистана Айюб Хан остался дома, как и президенты большинства латиноамериканских республик, но это только потому, что они не могли по конституции покинуть свои страны без принятия особого законодательного акта. Несмотря на это, их избиратели сердились на них. О настроениях, господствовавших в конце этой недели, свидетельствует тот факт, что названным главам государств пришлось публично разъяснить, почему они не могут стоять у гроба главы иностранного государства.

Бросалось в глаза, что в списке блестящих высокопоставленных лиц, которые должны были собраться в столице США, отсутствовало имя отставного дипломата Джозефа П. Кеннеди, американского посла в Великобритании в 1937 — 1940 годах. Он не мог присутствовать на похоронах своего сына, так как два года назад его разбил паралич. Он был самым жестким н хитрым из всех Кеннеди и поэтому подвергался самой безжалостно» критике. Теперь, когда он был беспомощным, его, конечно, оставили в покое. Маленькая группа репортеров, дежурившая около дома в Хайяннис-Порте, вела себя спокойно. В то время как перед глазами телезрителей мелькали Вашингтон и Даллас, мыс Код, где находится Хайяннис-Порт, редко даже упоминался. Сообщения оттуда ограничивались краткой информацией о прибытии родственников и серией фотографий матери президента Кеннеди во время первого богослужения в Хайяннис-Порте.

Весь день в субботу прибывали самолеты, но затем плохая погода отбила охоту пользоваться ими, и поэтому иностранные государственные деятели отложили свой полет в Вашингтон до воскресенья.

Любая поездка бывших президентов Трумэна и Эйзенхауэра предварительно внимательно взвешивалась. После того как Эйзенхауэр возвратился в Геттисбург, он не мог вырваться со своей фермы из-за плохой погоды. Тем не менее н он оказался захвачен событиями.

Трумэн остановился в Блэр-хаузе — официальном правительственном особняке для гостей. Там он жил во время своего второго президентского срока, когда шел ремонт резиденции главы правительства. В Блэр-хаузе пуэрториканцы совершили на него покушение. В этот день Трумэн сказал Авереллу Гарриману, что он очень сочувствует Линдону Джонсону, поскольку помнит, каким он сам был «неопытным», когда умер Рузвельт.

По своему возрасту и положению Эйзенхауэр и Трумэн были окружены особым вниманием, и они в нем нуждались. Пройти даже восемь кварталов до собора Святого Матфея им не рекомендовалось. Опрос общественного мнения, проведенный в Чикаго, показал, что убийство Кеннеди не затронуло лишь одного американца из каждых десяти. Можно сказать, что в ту субботу почти любая реакция на происходящее вокруг казалась естественной. В Лос-Анджелесе умер Олдос Хаксли[54], в Огайо при пожаре больницы погибло шестьдесят три человека. В другое время это были бы крупные события, но в этот день газеты упомянули о них вскользь. Горе нации было доминирующим фактором, а оно было почти всеобщим. Институт по изучению общественного мнения страны сообщал, что даже среди южан, которые были настроены против Кеннеди и возглавляли оппозицию против него, шестьдесят два процента «чувствовали, что потеряли кого-то близкого и дорогого».

Однако печаль проявлялась по-разному. В пятницу страна была охвачена прежде всего тревогой за Жаклин Кеннеди и детей, а также чувством стыда и гнева, ни против кого, однако, определенно не направленного. В столице гнев господств рвал всю субботу. В вашингтонском отделении далласской «Морнинг ньюс» беспрестанно раздавались телефонные звонки с угрозами.

Помощник министра труда Пэт Мойнихэн был настроен агрессивно. Во время обеда на квартире корреспондентки вашингтонской газеты «Стар» Мэри Макгрори он мрачно говорил о полицейском управлении Далласа. Чем скорее оттуда заберут Освальда, доказывал Мойнихэн, тем больше шансов раскрыть истину.

— Иначе, — сказал он, — мы, возможно, никогда не узнаем, кто это сделал. Это может бросить тень на нашу историю на целое столетие.

Никто из присутствующих не возразил ему. Среди вашингтонцев репутация Далласа вряд ли могла пасть ниже.

Жаклин Кеннеди знала, что траурный кортеж тронется из резиденции завтра в двенадцать часов дня. Время для окончательных распоряжений сократилось до нескольких часов, и именно теперь, а не в пятницу вечером в Бетесде, окружавшие ее лица почувствовали в ней резкость. В субботу вечером ее уверенность в себе достигла наивысшей точки. Вопрос о завтрашней церемонии в Ротонде не терпел отлагательства, напомнил Шривер, поэтому все должно быть решено сегодня же вечером. Дальнейшие планы на понедельник можно будет изменить после того, как все вернутся из Капитолия, но церемония в Ротонде обязательно должна состояться в самое ближайшее время. На какой-то миг вдова заколебалась: конгресс оставался для нее тайной. Ее муж разбирался в законодательных маневрах, а она видела сенаторов и членов палаты представителей лишь на приемах и не знала, как принято делать в подобном случае. Затем она вспомнила небольшой прием в Белом доме за месяц до этого. Там был Бен Бредли из «Ньюсуик», который подтрунивал над президентом по поводу того, что законов проекты о сокращении налогов и о гражданских правах что-то медленно продвигаются в конгрессе. Кеннеди огрызнулся, заявив, что оба законопроекта будут приняты, и даже уточнил дату. Продолжая говорить, Джон Кеннеди спросил:

— Почему бы вам не дать портрет Майка Мэнсфилда на обложке «Ньюсуик»? Мэнсфилд самый лучший лидер большинства в конгрессе, какого мы когда-либо имели.

Затем, демонстрируя свою блестящую память, глава правительства выложил ряд статистических данных в доказательство высокого процента законодательных актов, принятых при Мэнсфилде. Жаклин Кеннеди вспомнила теперь о симпатии мужа к лидеру демократического большинства в сенате. И она сказала:

— Я хочу, чтобы единственным человеком, который выступит в Ротонде, был Майк Мэнсфилд.

Шривер вернулся в кабинет Дангэна и заявил заседавшему там до бесконечности собранию:

— Джекки приняла решение о завтрашнем дне: она хочет, чтобы прощальную речь в Ротонде произнес Мэнсфилд.

Шривер услышал, как кто-то кашлянул. Это был Уильям М. Миллер, по прозвищу Фишбейт[55], привратник палаты представителей, дворецкий Капитолия и связной между членами конгресса. Фишбейт прямо заявил Шриверу, что г-же Кеннеди придется либо взять свое требование назад, либо пойти на компромисс.

— Та часть Капитолия, где расположена Ротонда, — пояснил он, — находится под юрисдикцией палаты представителей. Она принадлежит спикеру.

Сарджент спросил удивленно:

— Вы хотите сказать, что он ею владеет?

Фшнбейт сделал глотательное движение.

— Не то чтобы он владел ею, но если у вас есть какие-то планы и отношении Ротонды, то обращаться по этому поводу следует к спикеру. Так уж принято. Это та часть похорон, которая касается конгресса, и чего бы там ни хотела Джекки, вы не можете просто зайти туда и сказать, что, мол, говорить будет Майк Мэнсфилд. Это может задеть чувства спикера.

У Шривера было такое ощущение, будто он имеет дело с правителем иностранного государства. Затем кто-то заметил, что существует еще и третий государственный орган — Верховный суд и что на панихиде следует найти какую-то роль для его председателя. Сарджент пришел к выводу, что все это похоже на съезд политической партии: каждый лидер фракции должен получить право выступить в порядке очереди с трибуны. Телефоны Белого дома беспрестанно звонили. Было созвано совещание специалистов в области парламентской процедуры, и общее мнение свелось к тому, что на панихиде должны выступить три оратора — Джон Маккормак, Эрл Уоррен и Майк Мэнсфилд.

— Я принимаю это предложение, — сказал Шривер. Был дан сигнал, и все трое принялись за работу — Маккормак и Уоррен в номерах своих отелей, а Мэнсфилд в своем кабинете.

Между 13.10 и 14.10 телевизионные передачи транслировали в качестве позывных национальный гимн Соединенных Штатов Америки.

Жаклин Кеннеди написала мужу прощальное письмо. Позднее она не могла вспомнить точного времени, когда она его писала: лекарства и долгая бессонница притупили ее восприятие, а слуги задернули занавеси в юго-западном углу президентских апартаментов так плотно, что невозможно было отличить день. от ночи. В затемненной комнате, исписывая страницу за страницей, Жаклин написала свое последнее пылкое письмо и запечатала конверт.