"Убийство Президента Кеннеди" - читать интересную книгу автора (Манчестер Уильям)

Глава седьмая ЖАКЛИН КЕННЕДИ

Затея с подъемником оказалась совершенно несостоятельной. Он даже не доставал до дверцы самолета. Келлерман у одного конца, Грир — у другого, пять агентов секретной службы и Годфри Макхью с трудом опустили«Британию» О’Нила на площадку подъемника. Затем на нее сошли из самолета Жаклин и Роберт Кеннеди. За ними последовали остальные. Эвелин Линкольн, Мэри Галлахер, доктор Беркли и Кен О’Доннел, чьи лица опухли от слез, образовали скорбный ряд за плечами вдовы. Роберт Кеннеди спросил невестку, на чем она желает поехать.

— Тебя ожидает вертолет, чтобы доставить прямо в Белый дом. Ты не возражаешь?

— Нет, нет, я хочу ехать прямо в госпиталь Бетесде. Она заметила серую карету «скорой помощи» и решила, что это машина, вызванная по ее просьбе.

— Мы поедем в ней, — сказала она.

Платформа подъемника начала двигаться вниз. Не доходя пяти футов до земли, они остановилась. Это был предел. Помощники президента, агенты охраны и мобилизованные для этой цели представители всех пяти родов войск с большим трудом и сгибаясь от тяжести, подняли бронзовый ящик с отбитыми ножками и стали опускать его на землю. Непосильная ноша раскачивалась из стороны в сторону и едва не рухнула. «Гротеск» — так охарактеризовал эту сцену один из журналистов. В суматохе на какое-то мгновение Жаклин Кеннеди оказалась в стороне. Клинт Хилл полагал, что она сядет на переднее сиденье рядом с водителем кареты «скорой помощи» и попытался усадить ее там. Однако вдова наотрез отказалась:

— Нет, я сяду позади, — сказала она, отстранившись. Грир, Келлерман, Лэндис и доктор Беркли с трудом втиснулись на переднее сидение. Грир сел за руль. Доктору пришлось разместиться на коленях Лэндиса. Министр юстиции также сел в кузов, напротив невестки. Рядом с ней примостился Макхью. Не дожидаясь, пока уберут подъемник и подкатят трап для нового президента, машина с телом убитого президента тронулась с места и покатила в госпиталь.

Роберт Кеннеди отодвинул пластмассовую перегородку, отделявшую его от водителя, и спросил:

— Рой, тебе известно, что они задержали какого-то парня в Далласе?

Рой ничего еще не знал. В течение двух часов Ли Харви Освальд находился в центре внимания всей страны, однако на «Ангеле» о нем знали только те, кто смотрел телевизионные передачи в салоне. Затем завязался беспорядочный разговор о возможной судьбе помощников Кеннеди, о задержке с отлетом из Лав Филда, о роли в этом Макхью и о том, как объяснял эту задержку новый президент.

— Он сказал, Бобби, что говорил об этом с тобой, — пояснила шурину Джекки, — и что ты сказал ему, что он должен принести присягу там же, в Далласе.

Министр юстиции был ошеломлен. Он ответил, что, по-видимому, произошло недоразумение. Он вовсе не предлагал ничего подобного.

Склонившись над гробом, Жаклин прошептала:

— О, Бобби, я никак не могу поверить, что Джека больше нет.

И затем, вперив невидящий взор в серую занавеску над его плечом, она стала рассказывать ему о том, как двигался президентский кортеж по удинам Далласа, об убийстве в безоблачный солнечный день н о том, что происходило потом. Целых двадцать минут длилось это повествование, и он ни разу не прервал ее. Позже он так отозвался об этой беседе:

— Было видно, что ей просто необходимо было рассказать мне об этом; хотел я того или нет, а я просто не думал тогда, хочу ли я это слышать или нет. И она рассказала мне все.

Машина мчалась уже по улицам Вашингтона, и министр юстиции внезапно увидел, как из-за осеннего кружева кленов и дубов, посаженных еще при президентах Гровере Кливленде и Теодоре Рузвельте, показался белоснежный Южный портал Белого дома. В течение 1036 дней здесь был дом президента Джона Ф. Кеннеди. Этот день был последним.

Миновав Белый дом и парк, Грир был вынужден резко взять в сторону, чтобы объехать высокий узкий грузовик зеленого цвета, стоявший около открытого люка. Группа рабочих старательно опускала в него металлический кабель. Телевидение уже готовилось транслировать церемонию похорон. Телефонной компании «Чезапик и Потомак» пришлось проложить не менее шести миль временною телевизионного кабеля.

Внешне Беркли не придавал особого значения своему воинскому званию. Но от этого он не переставал быть контр-адмиралом, находящимся на действительной службе, и придирчиво следил за строгим соблюдением протокола.

— Президент Соединенных Штатов всегда въезжает только через главные ворота, — решительно сказал он Гриру, когда они подъезжали к зданию госпиталя.

На этот раз приезд президента не сопровождался вспышками красных фар полицейских машин и натужным воем сирен. Люди, близкие к президенту, хорошо впали его презрительное отношение ко всей этой шумихе.

Машину с гробом сопровождал лишь эскорт мотоциклистов. Грир прибавил скорость, полицейские с ревом рванулись вперед на своих мотоциклах, и карета «скорой помощи» в сопровождении неотступно следующей за ней вереницы «Меркуриев» подлетела к подъезду главного военно-морского госпиталя Бетесда. Капитан первого ранга открыл дверцу машины.

При входе на синем, шитым золотом ковре с изображением якоря стояли в ожидании капитан, начальник госпиталя контр-адмирал Кальвин Галлоуей и капеллан. Министр юстиции и капитан помогли Жаклин Кеннеди выйти из машины. Годфри Макхью остался с гробом. Он решил до конца нести свою траурную вахту у тела убитого президента.

Ровно через четыре минуты после того, как карета «скорой помощи» покинула аэродром Эндрюс, нелепый подъемник откатили от самолета, и президент Джонсон наконец-то сошел по трапу с самолета. Первым приветствовал его министр обороны Макнамара. Обращаясь к сенатору Мэнсфилду, стоявшему за Макнамарой, президент сказал с грустью в голосе:

— Это ужасно, ужасно!

Кивнув Дженкинсу и Риди, Джонсон зашагал вперед своей неуклюжей походкой. Когда он проходил мимо Шлезингера, тот в порыве чувств пожал ему руку и выпалил:

— Я сделаю все, что в моих силах.

Хьюберт Хэмфри, Эрл Уоррен и Аверелл Гарриман тоже обменялись с ним рукопожатиями. Кое-кто остался на своих местах. Артур Голдберг встретился взглядом с Джонсоном, но не подошел к президенту. Позже он объяснял:

— Я был там с другой целью. Я приехал отдать последний долг покойному. Я считал, что мне нужно было просто стоять там и ничего больше.

В 18.14 президент Джонсон подошел к месту, где собрались журналисты. Его ждал там целый лес микрофонов. Впоследствии он вспоминал, что его последняя мысль перед выступлением была обращена к богу. Говоря его словами, он в душе молил, чтобы «господь помог ему с честью выполнить свой долг». Мирские силы не очень-то ему помогали.

Трудно было представить себе более неблагоприятное окружение. Подъемник убрали, но облик аэродрома не стал от этого лучше. Мало того, Джонсону предстояло выступать на фоне настоящей какофонии. В нескольких шагах от него громко рыдали Хьюберт Хэмфри и г-жа Мэнсфилд. Два только что взлетевших турбопропеллерных вертолета «Н-21» наполнили воздух ревом моторов.

Стоя рядом с Леди Бэрд, Джонсон начал читать свое заявление:

— Весь наш народ переживает сейчас горестное время. Мы понесли тяжелую, невосполнимую потерю. Для меня лично это — огромная личная трагедия. Я знаю, что весь мир сейчас разделяет горе госпожи Кеннеди и ее семьи. Я буду делать все, что в моих силах. Это все, на что я способен. Прошу вашей поддержки и помощи у бога.

Телевизионная аудитория, смотревшая передачу из Эндрюса, слышала слова президента, хотя и была удивлена шумом (вертолеты не попали в кадр телекамер). Лишь немногие из зрителей на самом аэродроме поняли, что говорит Джонсон.

Казалось, даже Леди Бэрд не слушала речь Джонсона. Взор ее был обращен куда-то в сторону.

Вся верхушка конгресса сгрудилась вокруг президента. Здесь были Хэмфри, Мэнсфилд, Дирксен, Смазерс, Хейл Боггс, Карл Альберт, Чарли Халлек, Лез Арендс. Четверть века парламентской карьеры Джонсона сделали обитателей Капитолийского холма его естественными союзниками. В отличие от Кеннеди, никогда не входившего в замкнутый круг вожаков сената, Джонсон мог рассчитывать на их широкую поддержку.

Однако сейчас он возглавлял совершенно иную часть государственной машины. И здесь он тоже нуждался в друзьях. Его тронуло приветствие Макнамары. В бытность вице-президентом он присутствовал на заседаниях Национального совета безопасности и членов кабинета. Поэтому для него не было секретом, что самыми сильными людьми у Кеннеди были министр юстиции и министр обороны. Подозвав к себе Макнамару, Джонсон попросил его, Банди и, как он сказал, «кого-нибудь из госдепартамента» сопровождать его на пути в Белый дом.

Министр обороны ответил, что на аэродроме находится заместитель государственного секретаря Джордж Болл. Болл подошел к президенту и передал ему памятную записку госдепартамента и проект заявления. У Болла создалось впечатление, что президент все о еще но оправился от шока. Его лицо судорожно подергивалось. Боллу даже показалось, что он движется, как человек, находящийся под действием сильных наркотических средств. Макнамара, напротив, нашел, что Джонсон «держится с поразительным самообладанием. В его положении я вел бы себя гораздо хуже». Как и следовало ожидать, президент сказал все приличествующие случаю слова.

Во время десятиминутного полета на вертолете от Эндрюса до Белого дома Джонсон подавил в себе все чувства, вызванные неуважительным обращением с ним на аэродроме. Он рассказал о мужественном поведении Жаклин Кеннеди в Далласе.

— Я никогда еще не видел такого героизма, — говорил он Боллу. Затем он сообщил своим троим спутникам, что высоко ценит их способности. Его последующие слова произвели на Болла особенно сильное впечатление.

— Кеннеди достиг того, чего я никогда не смог бы сделать, — сказал Джонсон. — Он собрал вокруг себя самых способных людей, каких я только знаю, — не друзей и даже не лучших служащих государственного аппарата, а просто лучших в любой области. Я хочу, чтобы вы оставались на своих местах. Я нуждаюсь в вас. Я хочу, чтобы вы были со мной.

Он попросил каждого доложить о принятых мерах и о том, какие вопросы надо решить. Банди сказал, что, по его мнению, ничего особо срочного в ближайшие сорок восемь часов не предвидится. Тогда президент повернулся в сторону министра обороны и спросил:

— Какие важные вопросы нам надо решить? Макнамара доложил о диспозиции американских во-оружейных сил в различных частях земного шара, степени их боевой готовности и численности союзнических войск, на который могут опираться Соединенные Штаты.

Болл вкратце охарактеризовал реакцию правительств иностранных государств на убийство Кеннеди.

В 18.25 они летели уже над южной частью территории Белого дома.

Президент Джонсон прибыл в столицу в день всеобщей скорби. Неоспоримо, что ни один новый президент не вступал на свой пост при столь трагических обстоятельствах.

Вертолет приземлился. Джонсон зашагал к Белому дому через газон, не прерывая своей беседы с Макнамарой и Банди. Даже Банди, самый точный чиновник во всем правительстве, казалось, не вполне отдавал себе отчет в том, кого он имел в виду, говоря о «президенте». Он сказал:

— Господин президент, я исхожу из того, что, во-первых, все документы, находившиеся сегодня до двух часов дня в личном сейфе президента, принадлежат его семье и, во-вторых, что госпожа Кеннеди сама определит порядок похорон.

— Вы правы, — бросил Джонсон и зашагал большими шагами мимо розария, приемной, где обычно работала секретарь Кеннеди Эвелин Линкольн, зала заседаний кабинета. Пройдя все западное крыло Белого дома, он вышел на Уэст Икзекыотйв-авеню и направился в свой кабинет вице-президента на верхнем этаже здания канцелярии президента. Там его ожидала секретарь Хуанита Робертс, и он сразу приступил к работе. Через пятнадцать минут сюда прибыл Тед Клифтон и заявил Биллу Мойерсу, что, по его мнению, Джонсону следует перейти в Овальный кабинет Кеннеди в Белом доме. Мойерс передал это Джонсону, но тот категорически отверг это предложение, заявив:

— Это было бы бестактностью с моей стороны.

Джонсон протянул было руку к телефону, но вспомнил, что маленькая книжка со всеми нужными ему номерами осталась у Мари Фемер. Он спросил Хуаниту:

— А где Мари?

Мари потерялась. Более того, основная группа сопровождающих его лиц вообще распалась где-то на пути с вертолетной площадки в Белый дом. Его помощники растерялись, попав в это колоссальное здание. Риди вначале вошел в зал для дипломатических приемов, повернул несколько раз в неправильном направлении и в конце Концов вынужден был обратиться за помощью к дежурному полицейскому. У Джека Валенти и Клифа Картера не было пропусков для входа в Белый дом, и они старательно избегали встреч с охраной Белого дома. Стремглав промчавшись но устланному красным ковром коридору подвального этажа, они наконец случайно натолкнулись на выход и с облегчением увидели перед собой здание канцелярии президента.

Макнамара и Болл покинули Джонсона еще в западном крыле Белого дома. Он сказал им, что пригласил ведущих деятелей конгресса к себе сразу же после их возвращения с аэродрома. Поэтому Макнамара и Болл, свернули направо и прошли в зал заседаний кабинета. Расположившись в креслах, они проговорили целых двадцать минут. Впервые они вдвоем обсуждали период правления Кеннеди. Выяснилось, что с момента прихода Кеннеди в Белый дом они в общем-то мыслили в одном направлении. Оба они сходились на том, что победа на выборах в 1960 году, выигранная незначительным большинством голосов, омрачила первый период правления Кеннеди, вынудив его употребить все силы своего правительства на сплочение страны. И тот и другой возлагали большие надежды на выборы 1964 года. Они верили, что на этих выборах Кеннеди победит значительным большинством голосов. А если бы оппозиционная республиканская партия решила выставить кандидатуру Голдуотера, то победа была бы одержана беспрецедентным перевесом над противником. И после этого, по их глубокому убеждению, сила предвидения Кеннеди принесла бы Америке четыре самых кипучих года коренных преобразований во всей американской истории.

Они расстались, когда уже весь аппарат Джонсона собрался на втором этаже канцелярии президента. В ожидании прихода своих сотрудников Джонсон поручил Дженкинсу и Рирдону — помощнику Кеннеди по кабинету министров — созвать на следующий день заседание кабинета. Килдафу передали, что президент недоволен тем, как была организована встреча на аэродроме Эндрюс. Риди заметил, что Джонсон совсем не упоминал о Далласе. Лишь однажды он пробормотал: — Сегодня Руф вел себя поистине геройски. Он швырнул меня на пол автомашины и прикрыл сверху своим телом.

Но и это было сказано как бы между прочим. Все помыслы Джонсона были обращены в будущее.

— Никаких пауз, — решительно сказал он. — Правительство должно продолжать свою работу. — И добавил: — Мы все пережили тяжелое потрясение, но мы обязаны по-прежнему идти вперед.

Наконец пришла запыхавшаяся Мари и начались бесконечные телефонные звонки. До ее прихода роль секретаря выполнял Билл Мойерс.

В 19.05 президент Джонсон переговорил по телефону с Гарри Трумэном. В 19.10 он позвонил в Нью-Йорк Эйзенхауэру и предложил послать за ним самолет. Эйзенхауэр ответил, что у него есть свой самолет и он может незамедлительно вылететь в Вашингтон. Однако, посоветовавшись, они решили, что в этом нет особой необходимости и условились о встрече в Белом доме на следующий день. В 19.20 Джонсон выразил соболезнование Сардженту Шриверу. Шривер все еще не разгибаясь трудился за письменным столом Ральфа Дангэна. Закончив этот разговор, президент сел за стол. Он должен был подготовить два личных письма. Впервые в жизни он писал письма на бланке Белого дома. В 19.25 он позвонил Эдгару Гуверу. Гувер был у себя дома. Его бывший сосед поручил ФБР подготовить полный отчет об убийстве. Выслушав президента, Гувер позвонил в Бюро и приказал своему помощнику по особо важным делам и тридцати агентам немедленно отправиться в Даллас.

Секретарь Хуанита Робертс доложила, что сенаторы и конгрессмены ожидают президента в приемной. Джонсон буркнул, что им придется немного подождать. Он должен был сперва закончить второе письмо. Первое письмо было уже написано. Вот что в нем говорилось:

Второе письмо было немного длиннее. Отец двух дочерей, Джонсон особенно любил дочь президента.

Характер Джонсона всегда отличался большой сложностью. В нем могли сочетаться бестактность и нежность, коварство и страстность.

Президент молча Отдал письма секретарю, с трудом поднялся из-за стола и направился в приемную приветствовать лидеров конгресса.

Встреча была краткой и мало что дала. Законодательных проблем вообще не касались. Медленно переводя взгляд с одного лица на другое, Джонсон начал с того, что обратился к присутствующим «как к близким друзьям». Он призвал их сотрудничать с ним, просил совета и поддержки. Все это было горячо обещано ему. Беседуя[$ Майклом Мэнсфилдом и Эвереттом Дирксеном, он выразил надежду, что конгрессу удастся создать новое энергичное руководство, действующее на двухпартийной основе. «Затем, — по словам Мэнсфилда, — все разошлись». Однако один сенатор все же остался. Это был Хьюберт Хэмфри.

Джин Кеннеди-Смит одиноко стояла у окна апартаментов в башенной части госпиталя Бетесде и наблюдала за тем, как темнота безжалостно наступала на холодную гладь стекла. Внезапно она услышала за спиной глухой голос: «Она здесь». Джин обернулась и увидела в центре гостиной свою невестку. Позади нее стоял ее брат — Роберт Кеннеди. Он подошел к телефону, быстро с кем-то переговорил и тут же вернулся к ней. Брэдли вспоминает, что поведение Роберта Кеннеди произвело на него сильнейшее впечатление. По его словам, Роберт «был подавлен, но внешне спокоен. Он помогал Джекки держать себя в руках, старался ободрить окружающих, хотя сам более всех нуждался в ободрении. Он вел себя просто потрясающе».

Отозвав Джекки в сторону, Боб сказал ей:

— Они думают, что нашли убийцу, человека, который это сделал. Он говорит о себе, что он коммунист.

Жаклин изумленно посмотрела на него. «Боже мой, — подумала она, — но это же абсурд». Впоследствии она не раз вспоминала напряженную атмосферу Далласа, пропитанную миазмами ненависти. Но в ту минуту она просто почувствовала дурноту.

В Бетесде Жаклин по настоянию матери, Жанет Очинклосс, которая приехала сюда, заставила себя подойти к страшившему ее вопросу — рассказать детям, Кэролайн и Джону, о случившемся.

— Джекки, ты сама сообщишь детям об этом или ты хочешь, чтобы это сделали я или гувернантка Мод Шоу? — спросила у дочери Жанет Очинклосс.

Жаклин сказала, что последует совету матери.

— Ну… Джон мог бы еще подождать, а вот Кэролайн следует сказать об этом прежде, чем она узнает от своих подруг.

— О, да, мамочка. Но что она подумает, если ей вдруг…

Она задумалась и затем сказала:

— Я хочу сама рассказать им об этом. Но если они узнают до моего возвращения, то пусть Шоу сделает все, что нужно.

Жанет Очинклосс сочла слова дочери разумными, но все же решила положиться на собственное суждение. В этот день она была преисполнена решимости набавить дочь от этой последней и, может быть, самой тяжелой обязанности, Позвонив по телефону няне, она спросила:

— Как чувствуют себя дети?

— Прекрасно — отвечала Мод Шоу. — Они было чуточку растерялись, но в их возрасте все быстро проходит. Они уже доужинали, и их клонит ко сну.

Сама няня чувствовала себя ужасно. Ей приходилось прилагать все больше усилий, чтобы сохранять самообладание. Временами она теряла над собой контроль и вынуждена была отворачиваться от детей, пока ей не удавалось вновь взять себя в руки.

— Госпожа Кеннеди просит вас рассказать о случившемся Кэролайн.

Мод Шоу утратила дар речи. Ей хотелось разрыдаться, но она сдержалась: дети были в соседней комнате. Приглушенным голосом, в котором звучали нотки отчаяния, она сказала в трубку:

— Прошу вас, избавьте меня от этого. Пусть эта чаша минует меня.

— Но вы должны это сделать. Больше некому.

— Я не могу лишить дитя последней радости. У меня не хватает сил для этого. Я не в силах погубить весь ее маленький счастливый день.

— Я знаю, что это тяжело, но вы должны это сделать. Няня снова стала умолять избавить ее от разговора с девочкой:

— Пожалуйста, пожалуйста, неужели нет никого другого?

— Нет, никого нет, а госпожа Кеннеди слишком плохо себя чувствует.

Сказать было больше нечего, и они повесили трубки.

Сначала няня уложила в кровать Джона. Потом наступил черед Кэролайн. Когда они вошли в спальню девочки, Мод Шоу медленно сказала:

— Вашего папу застрелили. Его повезли в госпиталь, но врачи не смогли ему помочь.

Наступила пауза.

— Ваш папа, — продолжала няня, — последовал за Патриком. — Мод Шоу снова умолкла. — Он вас очень любил.

Девочка спрятала лицо в подушку и заплакала. Мод Шоу стояла у ее кроватки, судорожно сжимая свои огрубевшие от работы руки, до тех пор, пока девочка не заснула.

Многим вашингтонским чиновникам, решившими было, что их рабочий день закончился, пришлось в этот вечер отвечать на многочисленные телефонные звонки.

По телефонам названивал новый президент. Имея теперь в своем распоряжении два коммутатора Белого дома, он был на вершине блаженства. Одна его рука железной хваткой обхватывала телефонную трубку, — она буквально тонула в его крупной длани, в то время как пальцы другой руки искусно порхали по прозрачным кнопкам аппарата селекторной связи. Среди тех, кому он звонил вечером в пятницу, были Артур Голдберг и Тед Соренсен, Телефон Голдберга зазвонил в 9 часов вечера. Президент заприметил его в группе встречавших на аэродроме Эндрюс. Он потребовал у Голдберга объяснения, почему тот не подошел пожать ему руку. Голдберг объяснил, что приехал на аэродром встретить гроб с телом президента Кеннеди. Он обещал приехать на следующее утро к Джонсону. Соренсен услышал голос Джонсона примерно в половине десятого вечера, когда заканчивал обедать. Как и Голдберг, он — получил приглашение на следующий день. Совершенно механически Тед ответил:

— Слушаюсь, господин президент. — Только тогда весь смысл произнесенных им слов дошел до его сознания. Никогда более он не назовет Джона Кеннеди «господином президентом». Положив телефонную трубку, он опустился на стул в полубессознательном состоянии.

Линдон Джонсон был, пожалуй, самым активным клиентом телефонной сети Вашингтона, а это само по себе было немалым подвигом. По данным телефонной компании «Чезапик и Потомак», все АТС в этот вечер были достаточно сильно загружены. Большинство американцев неотрывно сидело у телевизоров. Поздно вечером к телезрителям присоединился и новый президент. Оставив помощника Риди готовить план работы на следующий день, Джонсон, захватив с собой Мойерса, Валенти, Клифа Картера и Хорейса Басби — в прошлом техасского журналиста, впоследствии присоединившегося к аппарату Джонсона, помчался на автомашине по бульвару Макартура к себе, в Спринг-Вэлли.

В своем особняке «Элмз», охраняемом у чугунной решетки ворот вооруженными агентами, президент принялся безостановочно бродить от одного телевизора к другому.

Леди Бэрд спустилась вниз на террасу и немного посидела в обществе супруга. Вскоре уехал Басби, а остальные гости поднялись в спальню хозяина и расположились у телевизоров. Все молчали. Лишь однажды президент тихим голосом сказал о Жаклин Кеннеди:

— В то время как мы показали миру самые отталкивающие, уродливые стороны нашей жизни, она показала пример и явилась символом наших благородных черт. За это мы должны быть вечно ей признательны.

Он снова замолк и продолжал смотреть на экран. Позднее Валенти вспомнил, как телевизионные станции «воспроизводили в записи ранние репортажи из Далласа и Техаса и передачи, описывавшие реакцию в мире на убийство. Вначале шли хроникальные кадры, показывающие парад, кортеж президента, а затем передавались отрывки из старых хроникальных фильмов с выступлениями и заявлениями Кеннеди. Линдон Джонсон смотрел с большим интересом».

В Бетесде в промежутке между телефонными звонками Роберт Кеннеди снова подтвердил Кену О’Доннелу и Лэрри О’Брайену, что он отнюдь не настаивал на том, чтобы Джонсон принял присягу на самолете. Они обменялись удивленными взглядами. Им не приходило в голову, что Джонсон мог пожелать подчеркнуть таким путем преемственность власти.

Около половины восьмого вечера в госпиталь приехал Макнамара. Боб Кеннеди успел переговорить с ним по телефону через несколько минут после того, как он вернулся домой из Белого дома.

Миновав анфиладу комнат, Макнамара увидел Жаклин.

Она все время говорила об убийстве и вдруг спросила:

— Где мы будем теперь жить?

Белый дом перестал быть резиденцией семьи Кеннеди. Их дом в Джорджтауне был продан после того, как Кеннеди был избран президентом. Подумав, она решила, что вернется снова в Джорджтаун, желательно в тот же самый дом. — Я снова куплю его для вас, — сказал Макнамара.

В 12.35 23 ноября, в первый рабочий день правительства Джонсона, правительственный самолет 86972, которому было дано распоряжение вернуться из рейса в Японию, завершил свой двадцатичетырехчасовой полет. Приземлившись на аэродроме Эндрюс, самолет подрулил к зданию аэровокзала.

Государственный секретарь Дин Раск, стоя на том же месте, где незадолго до него выступал президент Джонсон, сказал, что вместе со своими коллегами разделяет «чувство безутешного горя по поводу нашей тяжелой утраты».

Прибывшие для встречи правительственного самолета на аэродром Эндрюс заместители и помощники министров, не получившие поручений по работе, медленно разъезжались по домам. Среди встречавших был и помощник министра труда Пэт Мойнихэн. У него было мрачное настроение. Недобрые предчувствия не давали ему покоя. Ожидая самолет, он сидел за чашкой кофе в аэровокзале и услыхал, как несколько других членов «подкабинета» с беспокойством выясняли друг у друга, знает ли кто-нибудь Джорджа Риди. Один из собеседников напомнил остальным, что на следующий день состоится заседание кабинета и выразил надежду, что «некоторые из наиболее важных заместителей министров все же будут приглашены на это заседание». Пэт с отвращением отвернулся. Все разговоры эти лишь укрепили его подозрения в отношении второго эшелона рыцарей «новых рубежей». Слишком много было среди них молодых честолюбцев, жаждущих власти над Америкой, но не дающих себе труда понять саму Америку.

Еще до прибытия самолета 86972 Мойнихэн возбужденно говорил с заместителем государственного секретаря Боллом, затем с министром труда Виртцем. И в том и в другом случае речь шла об одном и том же.

— Нам следует взять в свои руки дело расследования в Далласе, — убеждал Мойнихэн своих собеседников. — Американские полицейские — народ эмоциональный. Они не признают никаких правил и до такой степени скомпрометированы коррупцией, что готовы переусердствовать, как только они сталкиваются с действительно крупным делом. Положиться на них нельзя. Просто недопустимо передоверять полиции решение вопросов жизненно важного значения для всей страны. Никто не в силах предугадать, как поступит полиция Далласа. Они называют преступника коммунистом, но это еще отнюдь не доказывает, что он действительно коммунист.

— Да, вы правы, я поговорю об этом с Раском, — согласился Болл.

Однако у Мойнихэна сложилось впечатление, что Болл так до конца и не понял, о чем идет речь. Виртц также обещал поговорить с Раском, но и он лишь смутно догадывался, в чем суть дела. Ощущение тревоги не покидало Мойнихэна, и он продолжал добиваться своего. Увидев в аэропорту своего старого друга Боба Уоллеса, заместителя министра финансов, ведавшего секретной службой, он буквально припер его к стене. Защищаясь, Уоллес возразил:

— Но мы уже полностью контролируем обстановку. Один из моих лучших работников находится сейчас в Луисвилле или Нэшвиле на пути в Даллас.

Однако этот ответ не удовлетворил Мойнихэна. Он пытался привлечь на свою сторону все новых лиц. Большинство из них неправильно истолковывали его озабоченность и думали, что он стремится доказать существование заговора правых. Но он и не думал этого делать.

— Я хочу знать реальные факты, — повторял он, — у меня нет никаких предвзятых мнений, но я знаю, что республика зиждется на правопорядке, а в Далласе — хаос. Мы не должны терять ни минуты.

Кто-то ответил Мойнихэну:

— Ну, это вы уже хватили через край. Пэт взорвался.

— Ах ты, несчастный ублюдок! — воскликнул он. — Президент Соединенных Штатов, избранный народом, лежит в гробу, а ты еще болтаешь о том, что я хватил через край! Да, вся история состоит из одних невероятных событий. В свое время тот, кто говорил, что Цезаря убьют кинжалом на Форуме, тоже, по-твоему, хватил через край?

И в Эндрюсе и на обратном пути в столицу Мойнихэн продолжал безуспешно досаждать всем окружающим. Лишь очень немногие, в том числе, б Болл и Виртц, согласились, что следует что-то предпринять. Однако ничего не предпринималось, и по их уклончивым ответам и туманным заверениям Мойнихэн догадывался, что ничего так и не будет сделано.«Вот она, ахиллесова пята воинства Кеннеди», — думал он. Они во всем превосходно разбирались. От них ускользало лишь одно, какое важное место в жизни Америки занимает грубая, неприкрытая сила. Изысканность образа жизни и бонвиванство оторвали их от мира Полицейских участков и насилия и закрыли им глаза на то, какими бесчеловечными могут быть американцы по отношению друг к другу. Они были далеки от этого, и отсюда происходило их неверие. Он, Мойнихэн, отличался от них. Он знал жизнь и допускал возможность насилия. Поскольку он открыто высказывал свое мнение всякому, кто только соглашался выслушать его. Нет сомнения в том, что у него, как ранее у Байрона Скелтона, вполне определенно было мрачное предчувствие. Он был убежден, что если только правительство США немедленно и самым энергичным образом не вмешается, то страна станет свидетелем катастрофы в Далласе.

В 19.10 по далласскому времени Ли Освальду в кабинете капитана полиции Уилла Фритца было официально предъявлено обвинение в убийстве полицейского Дж. Д. Типпита. Председательствовал мировой судья Дэвид Л. Джонсон. В половине второго ночи (2.30 в Вашингтоне) после повторных парадных представлений перед прессой, включая сюда пресс-конференцию в подвальном этаже, Освальда привели на четвертый этаж в следственную часть, где ему предъявили обвинение в убийстве Джона Кеннеди. Дэвид Джонсон снова представлял судебные власти; в обоих случаях он приходил в полицейский участок для того, чтобы принять участие в закрытом заседании. В этой связи уместно напомнить, что все сомнительные судебные разбирательства, как правило, проходят при закрытых дверях.

После предъявления первого обвинения Освальд сообщил корреспондентам, что он заявил протест мировому судье, его имя он так и не разобрал.

— Мне, — заявил он, — не разрешили воспользоваться услугами адвоката во время этого весьма поспешного и приглаженного слушания дела, поэтому я и понятия не имею, в чем собственно дело.

Освальд говорил заведомую ложь. Он, конечно, знал, в чем дело. Косвенные улики самого убедительного свойства в десятикратной мере доказывают его виновность. Он просто изворачивался как только мог. Благодаря некомпетентности местных властей возможностей у него для этого было более чем достаточно. В действительности же он, вероятно, просто хотел таким образом выразить свое удивление До поводу того, что судебные и полицейские чиновники могут быть столь невежественными.

Пэт Мойнихэн просто ужаснулся, узнав, как все это происходило. Он понял, что страшно ошибался, строя свои умозаключения по известным ему нравам в Нью-Йорке и Бостоне. Даллас, несомненно, находился далеко внизу на одной из самых низших ступеней развития. Совершено величайшее в истории города преступление, а расследование полностью захватили в свои лапы мелкие блюстители закона. Окружной прокурор Генри Уэйд появлялся лишь на экране телевидения, в остальном же он был неуловим. Он был недоступен даже для министра юстиции США. Поздно вечером в пятницу л полицейское управление Далласа явилась делегация юристов Американского союза борьбы за гражданские свободы. Они хотели удостовериться, что Освальду действительно отказано в защитнике. Полицейские чиновники и мировой судья заверили делегацию, что все утрясется и беспокоиться не о чем. Однако им не разрешили повидаться с Освальдом. Несмотря на непрекращающийся нажим из Вашингтона со стороны заместителя министра юстиции Катценбаха и нескольких привлеченных им для этой цели помощников Джонсона, коллегия адвокатов города Далласа бездействовала в тот вечер. Меж тем сумбурные допросы Освальда продолжались. Их беспорядочность превзошла даже неряшливость и беззаботность, обычные в юго-западных штатах при разборе мелких уголовных дел. Освальда одновременно допрашивали следователи уголовного отделения городской полиции Далласа, шерифы, техасская окружная полиция, агенты ФБР и секретной службы.

Несмотря на все богатство Далласа, муниципальный бюджет был нищенским. Далласское полицейское управление не имело даже современного киноаппарата. Каждый раз, когда возникала необходимость в просмотре кадров об убийстве, заснятых Запрудером, полицейским приходилось ехать к нему в контору.

По какой-то неведомой причине, так и оставшейся неизвестной, всех секретарей полицейского управления в этот день распустили по домам. Таким образом, историки лишены даже элементарной стенографической записи этих важных допросов. Единственное, чем мы располагаем, — это воспоминания тех, кто вел допрос.

На следующий день, когда председатель местной коллегии защитников все же появился в полицейском управлении, Освальд отказался от его услуг, заявив, что он предпочитает иметь в качестве адвоката Джона Абта — нью-йоркского юриста, который приобрел широкую известность своей защитой лиц, обвиняемых в совершении политических преступлений, или кого-либо из адвокатов Американского союза борцов за гражданские свободы. Никто не подумал сообщить Освальду, что накануне представители этой организации пытались повидаться с ним и что им было в этом отказано.

Штаб-квартира генерала Уила в Форт-Макнейре пустовала, и вашингтонский военный округ был охвачен какой-то страшной апатией. Тело злодейски убитого президента должны были вот-вот перевезти в здание, откуда он управлял страной. Казалось бы, что каждый солдат в казармах Макнейра и Мейра, каждый моряк в Анакостийском военном порту и каждый морской пехотинец находятся в состоянии полной готовности. Увы, ничего этого не было и в помине. Они валялись на койках либо смотрели необычно поздние телевизионные передачи. Министр обороны имел в своем подчинении двухсполовиной миллионную армию. Но сейчас он оказался не в состоянии выделить подобающий воинский караул для Белого дома. Макнамара был в полном замешательстве. Не менее озадаченный министр юстиции Роберт Кеннеди ледяным тоном заметил:

— Если мы можем посылать двадцать тысяч солдат в городишко Оксфорд в штате Миссисипи, то надо полагать, что мы в состоянии вызвать достаточно частей в Вашингтон.

Предположение министра юстиции было абсолютно правильным, но неосуществимым. Сарджент Шривер, торопивший Роберта Кеннеди и Макнамару, буквально выходил из себя. В конце концов, война за независимость давно окончилась, Америка не участвовала в военных действиях, было мирное время, а Пентагон держал под ружьем самую многочисленную армию за всю историю страны. Однако в 3 часа ночи на ногах были лишь почетный караул для гроба под командованием лейтенанта Соутелля и группа лейтенанта Бэрда для переноски гроба. Хорошо налаженная военная машина вдруг отказала. Отдавались приказы, но никто их не выполнял. Кровь в Шривере кипела от негодования.

— Наш военный бюджет составляет 50 миллиардов долларов, — рявкнул он на Тэза Шепарда и Пола Миллера. — Президент, командовавший всем этим, возвращается домой. Неужели вы не в состоянии найти хотя бы кого-нибудь?

Капитан военно-морского флота и полковник сухопутных войск заерзали на стульях, виновато посмотрели друг на друга и побежали к телефонным аппаратам. Затем они снова вернулись. Однако войсковых частой по-прежнему не было.

В госпитале Бетесда Жаклин Кеннеди включила телевизор. Вновь полились: звуки органной музыки, вновь перед ее титром полнились изображения супруга. Она еще раз увидела кадр церемонии присяги. За ним передавали сцены многотысячных молебнов в церквах. Одинокая Жаклин смотрела на экран, и слезы текли по ее щекам. Потом она встала и пошла на кухню, где тихо беседовали Боб Кеннеди и Боб Макнамара. Шурин внезапно заговорил с ней о вдове полицейского Типпита.

— Не хочешь ли ты поговорить с ней? — спросил он. Нет, она не хотела этого. Было трудно думать о чём-то другом, кроме того, что внизу лежало тело мужа. Вероятно, г-жа Типпит понесла столь же тяжелую потерю, как она, но мысль об этом не шла ей в голову. Она могла только поражаться чуткости Бобби.

Роберт Кеннеди ушел в гостиную, чтобы позвонить по телефону. Пока он отсутствовал, Жаклин заговорила с Макнамарой о своем желании выставить тело покойного мужа в закрытом гробу. Времени оставалось мало, и надо было приходить к какому-то решению. Уже наступила суббота. Приближался рассвет. Через несколько часов гроб с телом президента Кеннеди должен был быть выставлен для прощания. В Жаклин мучительно вспыхнули воспоминания о похоронах отца, и она сказала:

— Я хочу, чтобы гроб был закрыт. Нельзя оставлять его открытым.

Макнамара возразил ей:

— Этого нельзя делать, Джекки. Все хотят увидеть в последний раз своего президента. — Мне это безразлично. Это самое ужасное, самое противоестественное зрелище. Они должны запомнить Джека живым.

В эту минуту вошел министр юстиции, и все они примостились, кто где мог: Роберт Кеннеди на холодильнике, Макнамара на кухонной раковине, а Джекки прямо на полу. Джекки снова заявила, что и думать не может о каком-либо «показе останков», как это любят называть в похоронных бюро. Однако Кеннеди, как и до него Макнамара, ответил, что это все же исключительный случай. Он не мог себе представить, как можно пренебречь общественным мнением в таком важном деле, как похороны президента. Личные интересы должны отступить на второй план. Джекки привыкла считаться с мнением мужчин. Ее собеседники принадлежали к узкому кругу людей, пользовавшихся абсолютным доверием ее супруга. Поэтому она в конце концов умолкла. По ее словам, она «отчаянно страдала, но смирилась с этим». На самом деле Джекки вовсе не смирилась. Она чувствовала, что на карту поставлено нечто весьма для нее дорогое. Чисто по-женски она избрала тактику выжидания. Позднее Макнамара вспоминал, что «напряжение в кухне было просто невыносимым».

Благодаря усилиям Шривера и художника Уолтона возвращение Кеннеди в Белый дом должно было стать потрясающим по драматизму зрелищем: залитая багровым светом факелов дорога, белоснежные колонны на черном как ночь фоне траурных драпировок.

Восточный зал являл собой картину глубокого траура. Погребальный постамент был готов принять гроб с телом покойного президента. Имелось всего лишь одно упущение, и Шривер мог им заняться. Обращаясь к Тэзу Шеппарду, он спросил:

— Так где же они?

Шриверу не надо было разъяснять, кого он имеет в виду. Шеппард лишь развел руками. Он ровным счетом ничего не мог сказать.

— Каждую минуту сюда может прибыть президент Соединенных Штатов, — резко сказал Шривер, — а встретить его здесь некому. Будь оно все проклято, Тэз, нам во что бы то ни стало нужны солдаты или моряки. Они должны торжественно проводить его до дверей, как этого требует серьезность церемонии. — Вызовите морских пехотинцев, — предложил Дин Маркхэм.

Во время второй мировой войны он сам служил в морской пехоте и знал, что несколько отборных частей, предназначенных для участия в разного рода парадах, расквартированы в районе Восьмой и Первой улицы к юго-востоку от Капитолия.

Подполковник Миллер был в восторге.

— Да, это ближе любой другой воинской части или морской базы, — сказал он, — я сейчас же пошлю за ними автобус.

Шеппард позвонил дежурному по части. Немудрено, что после всех перенесенных им волнений он отдал приказ голосом, не терпящим никаких возражений.

— Подымите людей по тревоге. Убит главнокомандующий. Высылайте немедленно взвод морских пехотинцев в Белый дом. Выполняйте!

Тем временем в госпитале Бетесде солдаты команды лейтенанта Берда, выделенной для переноски гроба, отдали честь покрытому знаменем гробу, и доктор Беркли направился на семнадцатый этаж и слегка постучал в дверь. Вскоре в дверях показалась группа людей. Позади Жаклин и брата президента шли вместе с Беркли и Макнамарой Этель Кеннеди и Джин Кеннеди-Смит.

Гроб снова погрузили в карету «скорой помощи». Рядом с ним на откидном сиденье села Жаклин. Роберт Кеннеди присел на полу у ее ног. Ровно в 3. 56 утра Клинт скомандовал Биллу Гриру отъезжать от госпиталя. Грир быстро проехал вслед за служебной машиной генерала Уила по территории госпиталя и, миновав главные ворота, выехал через Висконсин-авеню на Массачусетс-авеню.

Небо начало чуть светлеть. В машине царило молчание. Говорить было уже не о чем. Все были измучены и изнурены. Лишь мигающий фонарь был опознавательным знаком кортежа. Тем не менее на пути было немало молчаливых зрителей. Уил, Макхью, Хэккет и лейтенант Берд настороженно глядели по сторонам и видели, как у автомобилей, остановившихся на перекрестках, стояли, вытянувшись, люди в рабочих комбинезонах. Дежурные служащие на бензозаправочных колонках при виде кареты «скорой помощи» почтительно выпрямлялись и прикладывали к груди свои кепи. В эту раннюю пору в городе обычно не было движения. Однако на этот раз за машиной президента следовал колоссальный эскорт. При выезде из Бетесде машина с солдатами лейтенанта Берда замыкала колонну. Но когда на повороте с Массачусетс-авеню на Двадцатую улицу лейтенант оглянулся назад в направлении, где вдоль проспекта протянулись целые ряды иностранных посольств, он увидел «сотни машин с включенными фарами, следующими одна за другой буквально впритык». Бесконечную вереницу машин едва можно было охватить глазом.

Наконец кортеж прибыл к Белому дому. Два человека, понесших наиболее тяжелую утрату, вышли из автомашины.

Шривер молча пожал им руки. Выделенные для переноса гроба семеро солдат подошли к карете «скорой помощи» и, подняв гроб на плечи, понесли его через мраморный вестибюль в Восточный зал, где стоял помост под траурным балдахином.

Вдовствующая первая леди остановилась у порога зала. Она так любила и хорошо знала его историю. Только в среду она покинула его стены в самый разгар приема в честь судей. Внезапно Жаклин почувствовала, что вернулась домой. Преклонив колени у флага ветеранов войны, она зарылась лицом в его звездные складки. «Она встала и покинула зал, — писал историк Шлезингер, — и все мы последовали за ней».

Длинной вереницей они потянулись из зала в вестибюль. Джекки поднялась по лестнице на второй этаж, а остальные в нерешительности остались стоять в вестибюле в ожидании указаний министра юстиции. Роберту Кеннеди действительно надо было это сделать. В то минуты, когда они вдвоем стояли у постамента для гроба, он шепотом обещал Жаклин распорядиться насчет гроба. Но для этого он должен был вернуться в Восточный зал и попросить открыть крышку гроба. Пока почетный караул лейтенанта Соутелля торжественно сменял у гроба подразделение лейтенанта Берда, гроб открыли.

Брат президента потребовал, чтобы стоявшие возле гроба члены почетного караула отошли в сторону, и он в одиночестве приблизился к гробу. Так впервые Роберт Кеннеди увидел тело покойного. Достаточно было одного взгляда, и он понял: да, Джекки была права. Однако он не мог единолично решить столь важный вопрос. Доводы Макнамары, несомненно, имели под собой основание, и с ними нельзя было не считаться. Джон Кеннеди был супругом Жаклин и членом семьи Кеннеди, но он также был главой американского государства. Многие близкие ему люди — в том числе О’Доннел и О’Брайен — считали, что выставить закрытый гроб будет отступлением от традиций. Поэтому Роберт Кеннеди хотел еще раз проверить правильность своего решения. Войдя в вестибюль со следами слез на лице, он попросил ожидавших его там людей еще раз войти в зал, взглянуть на останки президента и затем сказать ему, как, по их мнению, следует поступить. Он пояснил свою просьбу словами:

— Джекки настаивает, чтобы гроб был закрыт.

Возможно, его поведение оказало на них воздействие. Может быть, результаты были бы иными, если бы Роберт Кеннеди не сказал о пожелании Джекки, хотя ото маловероятно, ибо Макнамара оказался затем в абсолютном одиночестве. Из всех тех, кто был в зале и видел покойного — Роберт Макнамара, Артур Шлезингер, Чарлз Сполдинг, Билл Уолтон, Нэнси Таккерман, Фрэнк Моррисон и доктор Инглиш, — лишь доктор и министр обороны считали, что тело покойного вполне презентабельно. Однако доктор Инглиш сказал, что в принципе возражаем против открытых гробов.

Однако приговор, вынесенный остальными, был решителен. Зная твердость характера Роберта Кеннеди, они не пытались смягчить свои суждения. Артур Шлезингер и Нэнси Таккерман вернулись в вестибюль.

— Это кошмарно, — высказал впечатление Шлезингер. — На первый взгляд мне показалось, что все в порядке. Но ведь я близорук, и по мере того как я подходил ближе, президент становился все менее и менее похожим на себя. Он весь какой-то восковой.

Нэнси еле слышно проговорила:

— Он действительно не похож на себя.

Сполдинг с грубоватой прямотой заявил, что лицо покойного похоже на резиновые маски, которые продают в игрушечных магазинах.

Он убедительно просил Роберта закрыть гроб.

С глазами, полными слез, министр юстиции повернулся к художнику Биллу Уолтону и прошептал:

— Пожалуйста, посмотрите. Я хочу знать ваше мнение. Уолтон смотрел, насколько у пего хватило выдержки, затем он сказал Роберту Кеннеди:

— Не позволяйте открывать гроб. Это не президент, это восковой манекен.

Предвосхищая ссылки на то, что это похороны главы государства, а именно такова была аргументация Макнамары, Шлезингер заверил Роберта Кеннеди, что он имеет убедительный прецедент в истории. Гроб Рузвельта также был закрытым.

— Не оставляйте его открытым, — умолял Уолтон.

— Вы правы, — резко сказал Кеннеди, — закройте гроб, — и, круто повернувшись, пошел наверх в сопровождении Сполдинга.

Сэлинджер сообщил об этом решении прессе, и, несмотря на то что телевизионные станции отчаянно боролись за всякий новый кадр, они проявили достойный такт, не создав никакой шумихи вокруг этого решения. Но и после этого сообщение о закрытом гробе вызывало много толков. Бесчисленное множество телезрителей по всей стране были убеждены, что гроб закрыли, чтобы что-то скрыть.

Журнал «Тайм» в номере от 6 декабря 1963 года сообщил своим читателям, что «гроб нельзя было открыть ввиду того, что лицо президента было сильно изуродовано». Объяснение журнала было сплошным вымыслом от начала до конца. Ни одна из пуль не изуродовала лица президента. Когда жена смотрела на него в Парклендском госпитале, черты его лица не были обезображены. Однако лицо покойного позднее подверглось косметической обработке, и именно это вызвало возражения у близких. Если строго следовать хронологии, то слова Джекки при виде тела супруга утром в воскресенье здесь неуместны. Однако суть ее наблюдений имеет прямое отношение к тому, что описывалось выше. «Это не был Джек. Это был, скорее, экспонат из музея мадам Тюссо».

В Белом доме не осталось ни одного тихого уголка. Повсюду велись бесконечные, непрерывно повторяющиеся по своему содержанию беседы — в ванных комнатах, туалетных комнатах и даже в зале около постамента с гробом.

В такой обстановке и особенно в столь ранний час всякий декорум утратил смысл.

В это утро, сидя за рулем своего автомобиля, специальный помощник президента высказал, пожалуй, наиболее точный прогноз грядущих дней.

Выходя из Белого дома, Артур Шлезингер предложил Макнамаре довезти его до дому. Когда он остановил машину в небольшом жилом квартале, прилегающем к фешенебельной площади Дюпон-сёркл, серая предрассветная мгла все еще окутывала улицы. Как следует из дневника Шлезингера, славящегося своим быстрым пером, Макнамара сказал ему:

— Страна понесла такую потерю, восполнить которую возможна будет лишь лет через десять, и в настоящее время на горизонте не видно ни одной фигуры, способной выдержать сравнение с президентом Кеннеди в качестве национального лидера.

Макнамара полагал, что Голдуотер уже вышел из политической игры и Никсон — наиболее вероятный кандидат от республиканской партии. Борьба между кандидатами от демократической партии, по его мнению, была бы для нее самоубийственной.

Макнамара добавил, что он лично недостаточно знает Джонсона и не знаком со стилем его работы, но высказал предположение, что новый президент сосредоточится главным образом на подготовке к выборам в 1964 году.

Их озабоченность по поводу нового президента росла, и образ его, подобно наступившему рассвету, казался им расплывчатым и серым. Министр обороны рассказал о своем полете с Джонсоном на вертолете с аэродрома Эндрюс к Белому дому. Хотя президент и убеждал его остаться на прежнем посту, Макнамара заметил, что он не уверен, удастся ли им сработаться.

Когда Макнамара вышел из машины, наступило утро, кругом еще виднелся туман, но уже рассвело. Шлезингер решительно заявил, что он немедленно подаст в отставку. По его глубокому убеждению, «уйти должны были они, то есть все те, кто работал с Кеннеди, оставив Джонсона со своим окружением». Шлезингер заметил, что «правительственный кабинет отличается от аппарата Белого дома. Последний формируется сугубо на личной основе. Но и здесь есть одно исключение: Мак Банди, создавший должность специально для себя».

Шлезингер был убежден, что аппарат Кеннеди, вся его, так сказать, «служебная семья» никогда не сумеет стать близкой Джонсону. В отличие от этого кабинет(правительство) Кеннеди вполне мог стать кабинетом Джонсона. Но это был уже особый вопрос.

Для бывшего профессора Гарвардского университета Артур Шлезингер был слишком хитер. Макнамара невинно строил вслух различные предположения относительно предстоящих выборов, а его добровольный шофер, обычно столь говорливый, на этот раз слушал его со сдержанностью, достойной Кеннета О’Доннела:

Макнамара был республиканцем, а Шлезингер рьяным приверженцем демократической партии, и хотя он в тот момент воздержался от каких-либо высказываний, его взгляды на избирательную кампанию были куда пристрастнее, чем у Макнамары. Шлезингер задавал себе вопрос: должен ли Линдон Джонсон быть кандидатом от его партии на предстоящих выборах? Он уже готовился к съезду демократической партии в Атлантик-Сити. Покинув площадь Дюпон Сёркл, он поехал к председателю Национального комитета партии Джону Бейли и спросил его, можно ли отказать новому президенту в выдвижении его кандидатуры от демократической партии. Как рассказывает Бейли, он ответил, что «с формальной точки зрения это вполне возможно, но в результате этого демократическая партия потерпит поражение на выборах». Шлезингер высказал мнение, что партия при любых обстоятельствах потерпит поражение и что победят либо Рокфеллер, либо Никсон, заручившись большинством голосов в «крупных промышленных штатах». Затем он задумался и добавил:

— И все же я думаю, что Джонсон достаточно проницателен, чтобы также понять обстановку, а это может заставить его проводить наступательную либеральную политику.

Таково было суждение, высказанное в первый день тридцать шестого президента на его посту, еще до того, как он сумел сделать шаг в каком-либо направлении. Его автором был деятель демократической партии, всерьез обдумывавший вопрос о том, не следует ли, невзирая на его заслуги, провалить кандидатуру Джонсона, даже если бы это означало поражение всей партии на выборах.

И все же вряд ли кто-нибудь мог более точно предугадать будущее направление внутриполитической программы Джонсона.

Наступивший день озарил все ярким светом. В утренней дымке опавшие листья дуба образовали причудливый узор на зеленой лужайке, где со времен Эйзенхауэра сохранились лунки для гольфа.

Под самыми окнами спальни бывшей первой леди взъерошенный бельчонок с урчанием разглядывал свои лапки. Жаклин Кеннеди не видела его. Она лежала без сознания. Пожалуй, только так можно было назвать ее состояние. Это ne был сон. Вероятно, во всем Белом доме не нашлось бы человека, менее способного сомкнуть веки, чем сама хозяйка этого дома.

Врач Джон Уолш должен был прибегнуть к самым крайним мерам, ибо дальше так но могло продолжаться. У нее не хватило бы сил. Поэтому врачу оставался только один выход: одурманить ее впрыскиванием сильнодействующего наркотика.

Покинув Восточный зал, Жаклин с трудом поднялась в вестибюль на втором этаже и буквально рухнула на руки плачущей горничной. Они обнялись. Жаклин вошла в свои личные покои и только здесь наконец сняла залитую кровью одежду. Брызги крови уже засохли и потемнели. Но даже сейчас горничная пришла в ужас от обилия кровяных пятен. Хотя она слушала радио и смотрела телевизионные программы, это зрелище ее потрясло.

Еще в морском госпитале Бетесде Уолш сделал укол своей главной пациентке. Однако лекарство не оказало на Жаклин действия. Доктор снова с мрачной решимостью наполнил шприц. На сей раз он собирался применить самое мощное средство из имевшегося у него арсенала медикаментов.

Впервые после пробуждения в номере на восьмом этаже отеля «Техас» города Форт-Уорт, когда через окно до нее донесся голос супруга, стоявшего внизу; на автомобильной стоянке, Жаклин Кеннеди потеряла сознание.