Малахов ОлегТечение

Олег Малахов

Течение

Моему ангелу-хранителю посвящается...

Тревога литературной депрессии. Руки не слушают чью-то далекую долгую сагу. Мы героичны. Нам не страшно бояться страха, не подвергая пыткам свой беспечный возглас о чем-то неземном. Подойдите к запаху девственницы настолько близко, насколько возможно, начинайте глубоко вдыхать воздух, не поддавайтесь запахам извне, дышите и умирайте от невозможности задохнуться. Я похож на просителя лишнего глотка воздуха. Постоянство губительно. Ты проводишь пальцем по моему телу: грудь, живот, - я воспринимаю как должное жест твоей руки.

Эти необычные приобретения рук и пальцев! Поцелуй в щеку - лишь путь к поцелую в сердце. Я целую сердце, кровью отравляя цветок твоего рта. Я говорю "твоего", хотя просто необходимо обрести объект..."ты", "она", с именем или без... Почему-то пишу о любовных переживаниях... Молод. Хватит размазывать сопли по страницам, и без того уставших от буквенного заполнения. Пусть лучше буквы не расчленяют пустоту, а созидают опустошенность, расчленяя чувственные позывы. Беременность соседки радует глаз лишь своей наявностью. Иллюзия подчиняет разум, несмотря на неоспоримое отсутствие здравомыслия в деторождении по причине бессмысленности пребывания на земле. Однако всемирный гнев человечества заключен в извечном стремлении при жизни доставить себе максимум удовольствия за счет страданий иных индивидуумов, когда понятие "мой" становится главенствующей идеей существования. Поэтому путь самовлюбленности, скрещивающийся с самоистязанием, предстает во всеобщем понимании в качестве верной возможности обретения того самого состояния, которое издавна именуется "счастьем". Нервы... Как бы так прожить, чтоб не промахнуться? Именно после этого вопроса начинаются сомнения и раздумья, и их присутствие в первую очередь указывает на человечность, и именно они могут подтверждать отсутствие бесчеловечности как основного оценочного элемента, обличающего человеческую природу.

Соломенные часы моей бабушки.

Солнцестояние безмолвных строк влюбленного в раскопки своей души декадента.

Деградация циферблатов и деформация стрелок. Сообщество безликого гуру, провозглашающего хаос телодвижений в бестолковой зависимости от речевого решения и постановки ударений, протискивающихся в узость дверных проемов хранителей словесного наследия. Броская дезинтеграция интеллекта и чувства. Отрыв младенческого рта от кормящей груди. Блуд совести. Тоска по ненаписанному. Возьмите меня. Кому я нужен, кроме вас. Возьмите моё имя и несите его. Я продиктую вам его по буквам.

От тебя остаются сухие цветы. Твоя кожа. Она сладка. Что-то большее будет сказано...

Я начинаю писать книгу. Книгу и не книгу вовсе, просто заголовок к первой странице моего дневника. Вот первые слова этого заголовка. Я обозреваю кокарду на шлеме полицейского. Он улыбается. Блестят матово большие пуговицы на его черном кителе. Рация прикреплена к воротнику. Он приковывает мой взгляд. Вскоре мне все это надоедает. Мне надоедает сама мысль о том, что мне все надоедает. Отчетливость послания умаляет силу воздействия. Лишь определенная узловатость и аморфность соединительных элементов написанного выстраивает нестройную, но незыблемо всепоглощающую культурологическую цепочку. Стратегия заключается в отсутствии какой-либо стратегии, в единице, дублирующей реальную структуру мировой целостности, наделяющей ее разобщенностью и отслеживающей хаотичность процессов. Хаос развивает свою закономерность.

Предо мной предстало человечество. Руки и стеклоподъемники, простые и исконно сложные системы, детские аппликации, открытки. Я помнил все, ассоциативный ряд развивался. Пабло уже выспался и ждал пробуждения Марии. Общению у них обычно отводилось 2-3 часа, потом Пабло уходил в город, а Мария оставалась и обеспечивала уют. Она никогда не была в городе, Пабло не находил это необходимым. Мария умирала завтра.

(Последний свет романтизма.) Желательно не плакать при расставании. Насладившись однако хоть раз сладостью плача, невозможно отказаться от стройности чувств и подытоживания процессов. Максимилиан знал, что это нельзя назвать книгой. Книга - это бурлеск. Мысли плодятся, ты купаешься в кофе, а бармен знает каждый твой жест и угадывает каждое твое желание, а женщина рядом умеет молчать и ни за что не бросит тебя до тех пор, пока ты этого не захочешь, твой громкий голос, вызывающий голос будет раздражать окружающих, а твои скромные, но искрящиеся болезненно глаза сводят с ума молоденьких девушек, пугают и приводят в бешенство их кавалеров, машины замечают тебя, а ты не видишь даже людей на улице, крики в след, а ты и не идешь вовсе, а внутри зданий еда кажется блевотиной, а блевотина экскрементами, и дыхание учащается во время оргазма с молодой учительницей, случайно оказавшейся с тобой в лифте любого учреждения, и это ее дыхание, ее оргазм, ее стоны, а руки беспрестанно наносят слой совести на вечно плоскую и пустую поверхность, плохие сигареты, дешевая выпивка, дорогая одежда, парадоксальный выигрыш на скачках, незакономерная эйфория, палата, койка, друг болеет, а все-таки за окном плывет новое слово, а друг радуется, а слово неизменно подчиняет клетки мозга, пыльная дорога, дождь превращает пыль в грязь, сломана последняя зубная щетка, ночлег в траве прокуренного парка, привкус гашиша, стойкость безумства...безумства.

Я - кусочек секса в твоих глазах. Ты - танец с чужым мужчиной. Комочек строк, красное платье и интересные облака. Твоя одежда всегда превращала меня в слабого и беззащитного землемера. Ты станешь ей. Она пригласила домой. Последний раз я был у нее дома тем самым утром, памятным мне, которому предшествовала та самая ночь у того самого гнусного лицемера, чьей квартирой я воспользовался. У нее дома все было знакомым, и глаза помогли осознать, что мне нужно было все это увидеть снова. Но ее глаза не соглашались со мной. Ее глаза просто отказались от игры. Она умирала завтра. Она могла умереть сегодня, но пригласила домой, а я согласился. Она сжалилась, а во мне догнивало последнее желание соглашаться.

Максимилиан говорил с Книгоиздателем, разочаровываясь. Душа трудилась и устала. Максимилиан ослаб. Слабел Книгоиздатель, слово крепло.

Стоя с ней под душем в ее ванне, смотрю на ее шампуни и дезодоранты, на ее бритву, еще пахнущую порами ее тела, намыливаю ее кожу, смываю пену, волосы отяжелели и облепили шею и щеки, губы налились болью поцелуя. Я целовал, чтобы запомнить упругость ее губ и вкус ее рта. Я кусал мочки ушей, душ обжигал тело, а душа на время покинула телесную оболочку. Она умирала завтра. Я точно запомнил день и время ее смерти, 6 часов вечера. Я приду к ней в день смерти без приглашения, хотя она может не обратить на меня внимания, а встречаться с мертвым Максимилианом не представляется возможным, он у Книгоиздателя. Ты будешь мной. Ты плыл в эфире ее духов, сладкая помада на твоих плечах, она прижималась к тебе и губы касались, беспомощно оставались на одежде. Ты не знал, что заметишь следы слишком поздно. Заметив, ты провел по ним ладонью, не пытаясь их стереть, следы остались, но ты стер память. Потом были разные толки, но грубость растворилась в прошлом. Ты не знал, куда деть возникающую потребность любить и влюблять. Война заканчивалась и начиналась. Далекие огни взрывов предвещали угрозу. А вера в ее приближение все еще не поселилась в умах граждан. Ласковый мир. Солнце над головой профессора Неонила. Он закончил трактат. Завтрашние газеты уже говорили о его успехе. Но...далее.

Я вижу открытые двери. Вхожу. Слежу за происходящим. В первых рядах юноши и девушки целуют друг другу ноги, на заднем плане старые мужчины и женщины омывают друг друга розовым вином. Увидел несколько луж крови, а на потолке странные иероглифы. Я забылся, обо мне забыли. Плохо, что забывают тебя, хуже, если ты забудешь. Я ощущаю справедливость возгласов. Ко мне приходят письма, полные возгласов. Не правильно и обидно, если письма не доходят до адресата. Глубокая рана. Ее облепили насекомые. Спецвыпуск моего вздоха. Постели такие разные. Все - разные, и у каждой своя история.

18 июня. Гадкий день. Связные корчатся от боли. Цианид. Газы. Что-то с аппаратурой. Бред. Связь вещей неописуемо потеряна. Связной Андре, самый опытный из всех, постоянно пытался давать советы. Но боль усиливалась. Передатчики молчали и индикаторы зашкаливало. Мозг не пропускал информацию. На судне царила паника. Это девушка в розовом костюме с руками ведьмы. Старший помощник капитана застрелился. Боцман наблюдал признаки лихорадки, а корабельный врач пил спирт и падал пьяный, срывался со ступенек, ведущих на палубу, искал выход, колол обезболивающее. 18 июня. Гадкий день. По всем прогнозам жизнь отказалась от своих приоритетов, а смерть раздавала помилование в виде девушки в розовом костюме. Именно тогда я и написал все это. Предо мной предстало человечество. Осы жалят своих врагов, жалеют меня. Организм расстроен и растроган. I've got the feeling of the most unknown grace. The perfect silence is out of words. My trial to be modest and kind person is plainly sordid.

Ее родители против. Я отправляюсь в храм моего стона. Какие грустные глаза. Ничего не могу поделать с этой грустью. Осень пробудила историю.

Как ни странно, но я запомнил ее имя. Она просила называть ее Линой. Она смотрела в глаза человеку и часто улыбалась. Ее улыбка покоряла моментально. Порой можно было жить, пребывая лишь в состоянии ожидания мгновений вновь увидеть ее. Человеческие глаза ее и губы отпечатывались в мозгу, посещали воображение. Я восхищался нежными очертаниями ее губ, а ее искрящиеся глаза до сих пор будоражат память. Я вижу ее утром, когда просыпаюсь. Когда я выхожу на улицу, я ощущаю, что каждое дуновение ветра хранит ее блуждающий запах. Я инстинктивно поддаюсь шуршанию осени, путешествуя с лиственной массой улицами, помнящими изящность ее телодвижений. Она бережно ступала по тротуарам немевшего от ее шагов города. Мои глаза устали от наблюдающейся в некоторых девушках малейшей идентичности с ее образом. "Отпусти..." - просил я в отчаянии, хотя с ужасом и болью внутри чувствовал, что, видимо, лишь смерть в состоянии остановить нашествие ее глаз, внедрение ее мира в атмосферу моего сознания. И тем не менее неописуемое упоение болью раскрывает сущность моей беспомощности в обретении покоя. И я подчинялся боли. Временами она оказывала спасительное действие и я радовался каждой слезе, которой удалось просочиться из моих глаз. В городе, в котором она жила, в том городе, в котором я встретил ее, было много высоких деревьев. Со временем их становилось меньше, но пока я был рядом с ней, я не замечал их постепенное исчезновение. Видимо, подобно тому, как природа умирала под давлением городского гнета, умирала она, изнашивался ее организм, дыханию не хватало воздуха. А я лишь думал, что ее недуги - это пустяшное притворство, либо просто временное явление, как затянувшаяся простуда, не волнующая слишком серьезно, и проявляющаяся в незначительных рецидивах: либо это головная боль, либо надоедливый кашель, что угодно. Однако она была больна. Она болела жизнью и любовью к ней. И наблюдая за ужасами, царящими на планете, ее организм преобразовывал ненависть, которой наполнялась ее душа, в любовь. Окно ее дома стало приютом для моих глаз. Постель, согретая ее нежным телом и пропитанная ее несмелым дыханием, превратилась в пристанище для моих снов.

Завтра ничего не получится. Я, конечно, постараюсь не расстроить планы своего утра. Не хочется подытоживать, а продолжить нет возможности, желания... Не знаю... Просто нет того самого главного элемента, соединяющего людей, и имени ему нет... Нет ли ему имени? Завтра, может быть, не наступит, а, может быть, наступив, не подарит мне встречу. У нас с ней разные завтра. И имен у них нет. Как нет имени у соответствия, так нет его и у несоответствия. Но есть имена у людей, которые долгое время живут в памяти, порой они остаются до конца внутри, некоторые обязательно должны нас тревожить. Мне кажется, что были моменты, когда я был равен ее имени. Завтра ничего не получится. Я предамся созерцанию безумно надоевших улиц, прогулкам без цели, подчиню себя поиску друзей, случайным знакомствам, намеренным знакомствам, алкоголизму. Так было и раньше, но сейчас есть некая связь событий и ощущений. Природа, душа, обретение полноты городского безразличия, безличия. Постепенный отход. И очередная победа лиц и имен. Город наполнится мной, вплетет свои мостовые в мышцы рук и ног, дома внедрятся каждым стеклышком в грудь, и волосы спутаются с антеннами и проводами, транспорт растает огоньками фар и шумом колес в воспаленных глазах, люди осядут в мозгу и мертвецки уснут в душе - сознание очистится.

Мираж. Водопад. С головой окунаюсь. Подождав, перерождаюсь. Вода освещает меня, освящает. Это источник, который нравится профессору Неонилу. Он призывает к молчанию, он разрабатывает стратегию сопереживания. Что эти лица скрывают от меня? Это не те страницы, не то воспоминание, не то место, здесь другой запах и бесстыжие мысли ополаскивают мозг. Возникает мираж. То, что возникает, становится результатом умственной мастурбации. Нужно до упора, до предела, а потом будь, что будет. Покрывало укрыло мое лицо, и когда дышать стало трудно, я освободился от него. Рядом с постелью: газета, которую мне продал черный мальчик, стакан с выдохшимся пивом, молчание будильника, мои не совсем чистые вещи, прокуренные, страницы, на которых запечатлены мои искания, магнитофон с доигравшей кассетой, неуют, создаваемый отсутствием чужеродного, но такого необходимого мне тела. Эвелина придет завтра, а сегодня с утра я начал умирать. Босх пнул меня ногой и приказал встать... Больно - удар в сердце. Я заикнулся было о том, что нет необходимости жить, а Босх плюнул мне на лицо, освобожденное от покрывала. Пойти что ли к Максимилиану...или позвонить Эвелине и отменить завтрашний ее приход...или еще поспать, но Босх рядом, невидимый пинок... Я встаю, хотя падение неизбежно. И все-таки солнце, а листья опадают. А она плакала вчера, и я прикоснулся к ее слезам губами. Ее глаза. Какое прекрасное удивление. Душа летит. Листья сопровождают ее полет. Эта улица хранит молчание моего сна. Вот ее шаг. Вот дуновение. И вот она погрузилась в мои глаза. У нее прекрасное имя, но я назову ее Девой. Я слишком тихо буду произносить ее имя. Назвав единожды, я не стану злоупотреблять звуками и знаками.

В многоэтажном доме люди не пытались найти друг друга. Им достаточно было того, что они пользовались одним лифтом и мусоропроводом. Получалось так, что Максимилиан часто ездил в лифте один. Он был бы не против видеть кого-то из жильцов время от времени. Конечно, он бы не позволил себе знакомство с кем-нибудь из них, но всего на всего ему редко удавалось просто видеть людей вблизи более пяти секунд.

Кровь на бетоне. Бетон не может впитать кровь, ее могут слизать собаки. Максимилиана избили в подъезде дома, который на пятом этаже хранил историю его души, а душа Максимилиана кровоточит; Максимилиан не замечает естественной крови своего организма, но кровь души наполняет его странно преобразовывающие цветовое многообразие глаза. Кровь друзей - нож, режущий твои мысли, мои мысли; мой стон становится стойкой звуковой единицей. Я стоял возле койки Максимилиана, а все-таки за окном проплывало новое слово, и кто-то готовился к прыжку с n-ого этажа n-ого дома. Родной город порождал уродство. Просто двое влюбленных расстроились из-за жеста. А город продолжал...продолжал проникать в окна моего мозга. Карие глаза моей возлюбленной уже закрылись, спасая уникальность сна в то время, как я стоял возле Максимилиана, потом, присев, прижимал его руки к своему сердцу. Максимилиан сражался с болью, и я старался помочь ему. Что поделаешь, мой милый друг?.. Боль - наш удел. Надо принимать боль с благодарностью. Боль это наша жизнь. Многие не умеют любить боль - они умирают или уже умерли, хотя их биологические часы все еще отсчитывают секунды, минуты, и их организм функционирует и руки касаются перил и дверных ручек, их глаза читают вывески и обращают внимание на цены, наблюдают за транспортом, а умение говорить выдает в них способность мыслить; лишь душа догорает внутри вместе с непрочтенными книгами, неувиденными картинами и киношедеврами и неуслышанными музыкальными откровениями.

Явление Розы. Губная помада по краям чашки. Запах "Диора", кофе, табака. Роза появляется в золотой парче. Ее испорченный похотливый взгляд наполняет комнату. В комнате освещены предметы. Лиц практически не видно. Максимилиан рассматривал старинную фарфоровую вазу. Зеркало в серебряной раме отражало его затылок и часть лица Розы. Я сидел на кресле у занавешенного окна и мог видеть комнату и ее частичное отражение в зеркале. Роза подняла полы платья и отдалась Максимилиану. Акт был затяжным и страстным. У Максимилиана не было женщины более трех месяцев. Я наблюдал за их совокуплением, глядя в зеркало. В конце концов Роза полностью избавилась от одежды. Она вспотела и, косметика таяла на ее лице. У Розы красивое тело. Оно извивалось от неотвратимого вторжения. Максимилиан им вдоволь наслаждался. В итоге, после многократных оргазмов, Роза взвыла и упала на полуосвещенный диван. Я вышел из комнаты. Максимилиан, наверное, все понял. Понял, что Эвелина придет завтра, и время Розы, которое она собиралась уделить нам обоим, он использует самостоятельно. У него давно не было женщин... Я шел, смотрел на задумчивый город. Площадь Матисса. Холодное метро. Дрожание фонарных огней. Рекламная вакханалия. Позвоню Эвелине. Нет. Скорее всего, ее нет дома. Где она может быть? Она нужна мне. Нужна ли? Город стонет. Стон неудовлетворенных женщин и обессилевших от импотенции мужчин. Эрекция - не показатель мужского начала. Мужчина умирает, смертельно болен его организм. Женщина остается женщиной, но смерть мужчины неизбежно влечет ее загнивание. Она седеет, зубы от курения и пьянства желтеют и начинают крошиться, лицо бледнеет, сохнет кожа. Я люблю женщину... Я люблю явление Розы.

Открытие сезона. Достаются платья, костюмы. Альпинистские плащ-палатки выходят из моды. Вечером возле театров и филармоний собираются люди, явно предполагающие, что именно таким образом, посещая различные концерты и представления, они наполнят свою душу и в очередной раз ощутят свою исключительность, то есть интеллигентность своей натуры, непостижимо незамечаемую окружающими. Интеллигент, сморкавшийся на асфальт, мочившийся в подъездах и крывший матом уборщиц и не уступающих дорогу водителей, все равно остается интеллигентом в силу своей интеллигентности, а бездарность, пусть в смокинге, просто персона, осыпающаяся фразами и чрезвычайно меткими умозаключениями, не находит свое отображение в мире интеллигентности по причине отсутствия врожденной обеспокоенности своим "Я", бедственным, но бесспорно жизненно важным и бесконечно дорогим "Я", тем самым "Я", которое расчленяет мир, вплетая в него безумие творчества...

Максимилиан - интеллигент. Он может позволить себе многое, и мир должен быть ему благодарен за то, что он (Максимилиан) еще терпит его присутствие внутри себя и свое присутствие внутри него. Максимилиан релятивен миру, относителен ему, параллелен; смутные желания, возникающие в результате соприкосновения с ним, у Максимилиана преобразовываются в палитру образов и ощущений, раскрывающихся в его литературных испражнениях. Запах дорогих духов его соседки может превратиться в однопалого осьминога, а открытая пачка грузинского чая через некоторое время возникает в виде умопомрачительного заката на берегу Адриатического моря... И Максимилиан любит расправлять крылья... Однажды он будет парить над писсуаром, в котором утонул его роман. И единственный плевок в сторону Солнца подытожит любовь Максимилиана блаженством беспамятства. Лицо осталось на обложке журнала. Потом был стук в дверь. Пришла Эвелина.

У Эвелины длинные ноги и миловидная внешность. На лице мало косметики. Она всегда сексуальна. Я не знаю, почему она пришла ко мне. Ей, видимо, нравятся слабые мужчины, которым сложно носить девушек на руках. Я угадываю в ее поведении зависимость от моих волос, глаз, конечностей, от никчемного тела. Ей нравится мое лицо, оно мне и самому нравится; и, наверное, ей все-таки нужен мой голос и то, что им произносится, руки и оживающие с их помощью образы. Мне все нравится в Эвелине, но душа ее далека от меня, хотя ЕЕ проникновение в МОЮ душу неоспоримо. Мне почему-то хочется не прикасаться к Эвелине, а просто смотреть на нее, предаться пытке осознания ее беззвучия для моего слуха, лишь глаза порой выдают сексуальное влечение... Я захочу обладать ею, но беззвучие непоколебимо. Эвелина смотрит, как будто произносит молитву. Мой слух не восприимчив, глаза обретают ее тело. Эвелина сейчас расплачется. Я не заплачу. Эвелина подходит ближе, пытается обнять. Я поддаюсь - и она плачет... Ее губы - лепестки лилии, ее слезы - талый лед.

Я ждал, когда туман заглотнет город. Тогда Максимилиан будет радоваться вместе со мной. Мы встретимся на нашем привычном месте. Кто-то, как обычно, опоздает на минут 10-15. Мы выпьем вина во дворе нашей юности. Мы заговорим об упадке человечества, но как-то нежно и без иронии и сарказма. Да, благотворное влияние тумана. Гниение не беспокоит, а радует. Листва опала. Еще куда-то движется душа. Ее скольжение в иной мир продолжается. Максимилиан скажет: "Как бессвязно общаются люди..."

"Им нужно не общение, а отдохновение" - я скажу.

"Надо еще купить вина".

"Жаль, что нам нужно его ПОКУПАТЬ. У меня не осталось денег".

"У меня есть. Я говорил с Книгоиздателем. Он попросил четкости, упорядоченности сюжета; я согласился, получил аванс".

"Жаль. Приходится уничтожать себя ради вина".

"Мне все равно".

"Сегодня приходила Эвелина. Я не люблю ее".

"Она любит тебя. Она звонила, очень долго говорила мне об этом. Ей будет плохо".

"Мне тоже, в обратном случае".

Мы замолчим. Мы не заметим, как окажемся возле магазина. Вот мы входим внутрь, покупаем дешевое вино.

Я превращаюсь в него. Эвелина позволяла ему все. Он мог бить, кусать ее во время полового акта и просто из прихоти. И он несомненно ощущал ее желание подчинятся ему. Он мог прийти к ней домой ночью, когда она спит. Он приходит. Будит ее. Она кормит его. Удовлетворяет в постели. Утром он уходит. Он не говорит ни слова. Максимилиан часто говорил ему, что так поступать не нужно, что так - нехорошо. Но он не жалел ни Эвелину, ни себя. Эвелина знала, что такой порядок вещей - единственно возможный, все на что она в праве рассчитывать. Она пыталась создать иллюзию. Бедная, бедная, счастливая. Пусть "все равно", пусть холод и немой образ, "не мой" образ. Пусть звуки тают в шуме урбанизации и лица обретают искаженные формы в лучах больных фонарей и рекламных щитов. Пусть взгляд в небо не видит неба, а он приходит поздно ночью - и она вздрагивает, погружаясь в чуткий мир восприятий, распознавая его шаги, внедряясь в его дыхание, поддаваясь температуре его тела, разгадывая жесты и взгляды, вкрадываясь, пусть безрезультатно, в его сознание. Безрезультатность становится результативной.

- Здравствуй. Решил прийти?

- Снег на улице, - его ответ. - Что делала? - продолжит.

- Читала Гомера и Макиавелли. Мне жаль Приама.

- Я думал о тебе. Видимо, скучал.

- Мне нечего тебе сказать. - Она произнесла его имя, но я его не знаю. Может быть, это мое имя. Ее имя мне хорошо известно, но это знание не облегчает моей участи. Моя участь - безмолвие.

Я ощущаю отречение рук Эвелины от моей груди. Ее способы отдаваться самоотречению отнимают у меня голос. Я беспомощно глотаю горечь расставания. Как глупо терять человека, который жертвовал собой ради тебя. Я превращаю свой путь в глоток вина. У Эвелины теплое тело, но удаляющееся. Я отворачиваюсь, делаю шаги, еще шаги, шаги определяют физическое отдаление. Разрыв. Рвусь наружу. Не хватает улиц, чтоб успокоить глаза. Делаю шаги и ищу следы, смываемые дождем, укрываемые снегом. Когда я был землемером, мне было легко следовать и оставлять следы; теперь я становлюсь следопытом, пытливым, безропотным. Бесчестие признания. Не обмани. Нет, нет... Ведь самая жестокая правда честнее и нужнее мельчайшей лживой нотки. Картинки перед глазами. Калейдоскоп ее улыбок, ее безответные обиды, нереализованные чувственные позывы. Вот вижу наше единство на морском берегу, наше общее упоение волнами, цветом луны, силой ветра. Вот вижу ее в платье, которое мне нравилось, а я не признавался в этом, но она одевала его всегда вовремя. И вот вижу казалось бы нереальное исключительное блаженство, окутывающее нас внутри туманного города, вижу нас, победоносно обнимающихся, лишенных слов в связи с отсутствием необходимости выражать мысли, которые проникают в каждого из нас посредством неощутимых импульсов, как воздух при дыхании, как обмен слюной при поцелуе. Чувствую, нас окутывает эфир всеобъемлющего понимания...и вдруг... Вздох.

Мне кажется, я знаю, что происходит. Разоблачение тайны. Я хочу представить, как Эвелина потеряла девственность. Слишком неблагодарное занятие. Забываю улицу, на которой она живет. Я отправляюсь в Roxy. Я устаю пить пиво с едва знакомыми мне субъектами. Пиво быстро наполняет мочевой пузырь, и я часто бегаю в сортир, постоянно наталкиваясь на надоедливых продавцов кокса и ЛСД. Их черные лица настолько приелись, что волей-неволей начинаешь заговаривать с ними о разном. Они уже поняли, что мне не нужны тяжелые наркотики, тем не менее, они приветствуют меня, когда я в очередной раз собираюсь посетить туалет.

- Take care. No puking man.

- No way.

Жаль, Максимилиан уехал. Я с ним не пил сто лет. Скоро зима. Кое-что обретет недвижимость. Кое-кто приобретет недвижимость. Может быть, меня напечатают. Бобу понравились рассказы. Я от них не в восторге, но Бобу понравилось. Нужно позвонить ему, узнать, что он задумал. Давно я с ним не работал. Если он напечатает меня, я получу немного денег. На зиму хватит. Боб - хороший человек. Он не литератор. Он руководствуется своим читательским чутьем.

Я покидаю Roxy. Остановите дождь. Это невыносимо, когда душу вновь разрывает детерминанта существования в рамках алкогольных похождений, сексуальных влечений, финансовых забот, поиска образов. Дождь воскрешает историю. Она действительно болела. Я отражался в ее болезненных глазах, пытавшихся гореть радостным светом. Я - спутник ее стройных фраз и отважных взглядов на обнаженное раскаленное солнце. Я - стопроцентный даритель цветов. За бортом ее снов я - герой космического масштаба. Она - мой создатель и воспитатель. Парусиновое платье в руках - свежее напоминание о платформах скорых поездов и портовой резвой жизни с седоусым боцманом, курящем трубку. Измеряю длину ее ног, покусываю грудь, познавая вкус ее тела, засовываю нос ей в рот, проникая в ее внутренний запах. И все соединяется в системе ее загадок. Я присутствую в ее квартире. В ней и душно и просторно. А сейчас?

Мои внутренности смешались со слякотью на этих многоуровневых и разносторонних улицах. Комплекс уличных виртуалий - терабайт вздоха. Удар по клавишам. Все, кого я еще мог шокировать, выделяют свои жалкие гормоны в моем антимире. Самоизгнание мое и моих соратников нарисовано, вернее размазано рукой пьяного импрессиониста-маньериста серыми красками по асфальту. Черная кровь сочится из груди молодой кормящей матери - призрак необратимости внутреннего разложения. Нервное пространство. Материнство остаток инстинкта, сгусток страсти отдаться порывам заботы и самопожертвования. А девочки заказывают песенки. А мальчики объединяются ради обретения уверенности в правильности их присутствия в обществе. Я не один. Я не одна. Зачем их расстраивать. Святое одиночество - исключительные мысли - формирующаяся суть.

Нужно продолжать... Тем более, Максимилиан удаляется. В переполненном, прокуренном баре с застывшими похабными шутками и разговорами, с потными проститутками и современными мальчиками, приобщающимися к радостям и порокам секса в их рабочих квартирах, Максимилиан писал стихотворение, расчленяющее барную стойку, пахнущее виски и вдыхающее аромат марихуаны. Максимилиан плыл островком мучительного творчества на стуле возле ломающейся полногрудой шлюхи и напившегося рестлера. Ким Уайлд пела песню. Мелькающая рука бармена мешала сознанию, смешивая напитки, и, наконец, попала в структуру стихотворной сознательной тошноты. Роза была не обычной рабой любви. Максимилиан помнил о ней. А я назначаю встречи миленьким девушкам, и синие глаза, их апокалиптические груди, а еще их недоверчивые металлические возгласы, и слух, искажающий мой впитывающий оттенки неба голос, их желание положить руку на сердце, пригвожденное ржавым гвоздем к плоскости ветра, смешавшего бактерии и благородство микробов с подземным запахом и...кишат слова, и их синие глаза, и их обман, льющийся расплавленным стеклом из стеблей роз и лилий. Ай-ай-ай. Возникающий гром, отнимающий груз. Мне дарят медуз. Есть люди, которые мне могут что-то подарить.

Помните Неонила, этого профессора-извращенца-анализатора. Он мне вдруг стал противен. Его рот. Его гладковыбритая кожа. Его диссертации. Вечно вечные и временные расстройства его организма. Я позволяю ему уйти со всем тем опостылевшим светом христианства. Я приглашаю за свой стол узкозадую лесбиянку и пианиста-гомосексуалиста. Я готов занять место в их постели, в их общей постели, где пахнет жизнью предков и просто новой жизнью. Человек сгусток органики, израненный пережитком сладкоголосой профессуры. Я разыщу наркотик для поэта, чтобы услышать его стихотворение, в котором колокол его левой ноздри превратится в шрифтоочиститель, извлеченный из кожи дельфина. Я плюну в лицо Джоконды лишь из-за желания подчеркнуть уникальность ее исключительного всекультурологического поедания плоти и души человеческой. Мы копошимся во вселенной. Обреченность. Отстрел населения. Что происходит, когда все рушится, разом все рушится, мир разваливается... Максимилиан застрял в бессловесности. Он стал удалятся. Стекая в водку сиюминутностью взглядов. Крошась буквенной массой, осыпаясь пеплом догоревших идей, растекаясь сентенциями в бассейнах диалогов. Пенясь слюной, содрогаясь судорогой, гримасой крика раскалываясь на множество "не я". В конце концов я нашел его в "Лагуне". На листе бумаги он написал мне: "Книга - это бурлеск. Природа внешнего поглощает мой голос. Не дай себе уйти из гаммы голоса. Уезжаю".

Он уехал. Напишет ли? Что это? Бурлеск"... Он сможет. Зачем я это делаю? Зачем я измеряю неизмеримое?

Отбирая мое сердце ты не думала, просто улыбалась. Я поддался, не мог иначе. Затерянный в застенках одиночества, я хотел разрушить кирпичную преграду, хотя бы пробить дыру и выглянуть наружу. Оказалось, что можно отдать сердце, просто отдать, не сопротивляясь, потому что нельзя иначе. Дева. Девочка. Мое сердце хочет хранить и оберегать Деву. Теперь внутри нее бьется два сердца. Оказывается сердце может раздваиваться, оставаясь полным.

Во время антракта он не удержался и влез на сцену. Пахло сказкой, которую готовили долго и по-разному, и от частого приготовления она потеряла вкус, и запах уже был не стойким. Сцена шаталась, сваи подгнили, и несколько реплик могут повлечь крах. А после крушения восстановить что-либо будет крайне сложно. Есть ли сила у слова и движения? Соединимы ли жесты и звуки? Где связь? Театр вырождается, или перерождается, или возрождается? Роман превратится в пьесу. Хвала режиссеру. На перроне Максимилиан ел наспех. Потом искал путь, свою платформу. Он предвкушал радость дороги.

Я звоню тебе из каждого телефонного автомата. Я хочу наполнить эти улицы твоим голосом. А он ускользает, лишь его стройная нотка внутри моего сознания не позволяет мне рассредоточиться, а разоблачает мою боязнь приближающегося одиночества. Маленькая разбивательница сердец. Дождь смоет грусть. Снег укроет асфальт. Солнце выжжет волосы. В траве спрячутся двое. Не нужны секунды. Время притаилось в венчиках цветов, ушло вглубь земли, прожгло планету насквозь и растворилось в парах Вселенной.

Зачем нам время, если есть то, что нам не подвластно. Говорить громко и шепотом. Но не подавлять свой голос.

Лина. Эвелина. Дева. Чувствую единство. Есть некая субстанция, связующее звено, некое скольжение в нежность. Лечу в невидимость, в неслышимость, в никуда.

Странно, непоколебимые смысловые единицы, населяющие сознание, пробуждаются, рождаются в необычный момент, в необычное время, в капле пива, в слегка приоткрытой двери, в гарпунах китобойцев...

Да, сэр. Это совсем не то. Я здесь. Неужели есть еще кто-то в этом веселом кабачке. У вас, сэр, еще один шанс. Подойдешь? А впрочем. А вот хотелось бы. Да сэр, в свечении моего танца ты невидим, а я - простор объятий и радостный плач сквозь дискоритмы и расплескивающийся виски в моем искрящемся стакане. Шар подвешен слишком низко, и ты коснешься его головой. Пригнитесь, мой милый. А вы уже задели меня. Да, сэр. Как же это?.. А ведь я уже. А вы ли? И где же? И в чем? Я - вопросительный знак, я очень пластичная, плачущая. Да, да...все правильно...сэр.

Я хочу быть прекрасным и влюбленным. А я слаб. А я изувечен. Когда я жил на Марсе, я был твердо убежден, что планета Земля необитаема. Я ошибался. Моей ошибкой многие увлеклись. Опять влюбляюсь. Живая женская натура покоряет меня.

Это случилось утром и повторилось вечером. В его азиатских глазах пылало солнце. Оно раздваивалось в пространстве, обретая отражение в окне отеля. А на крыше отеля он, некий тщедушный представитель человеческой расы, все еще хотел творить будущее. Тело в облаках, и солнце сжигает одежду, и синева неба приобретает синий оттенок. Кто-то должен украсть у времени свои шаги, чьи-то мысли застряли в лифте. Отель переполнен. Миллионный посетитель заказал номер на двоих и отправился спать, а его предшественник украл полотенце и два халата. А тот, был на крыше, остался с открытым сердцем и повернулся к миру спиной. Я подхожу к определенной точке. Отель отдается каждому, заманивая улыбками консьержей и консьержек, постельным разнообразием. Это старый отель. Когда он решил поселиться в нем, он вскрыл внутри мысль о том, насколько беспорядочна жизнь у каждой из гостиничных постелей. Они пропитаны сексом. Осознание этого факта укрепилось в мозгу, возбудило, развило желание. Он подчинился желанию. В баре напротив он уже пытался обрести свою ночь. Зачем я скрываю имя этого человека? Я очень давно знаком с ним; он расплавился в моих мыслях, трансформировался в расстояние, которое мне необходимо преодолеть. Каждодневная волокита не отражалась в его глазах, не сквозила в словах, и движения были лишены размеренности и монотонности. В нем процветала идея пресловутого нонконформизма. Вот именно. Так и не иначе. Он - нонконформист. Так и назову. Нонконформист остается в баре. Какая простая жизнь. Просто несешь свечу. Ветер гасит пламя. Начинается мучительный поиск света. Все просто. Простое решение требует титанических усилий. Почему же? Почему... Все...все...все...и ничего. И приходится обливаться болью. Когда боль проходит, исчезает любовь. Мучай меня. Издевайся. Казни меня. Иначе льдинкой останусь я на чьей-то ладони.

Нонконформист согласен составить мне компанию. Он не разноцветен. Он серый. Он не чувствует буйства красок. Он умер для всего, что имеет цвет. Он забывчив. Он вне стандартов.

"Я набью тебе морду." - звучало неестественно.

" Я убью тебя." - звучало нежно.

А ди-джеи блевали в пластиковые унитазы.

Что-то ласковое произошло вне моего времени. Позови меня завтра. Я должен очутиться именно в досягаемости твоего голоса. Я ложусь в темноту, я теряю тело в солнце. Что остается? Я, лежащий в темноте; я, утраченный в солнце. У меня есть секрет. Завтра я встану с постели, приму ванну. Секретная субстанция овладеет мной. Потом ощущение: я обрызган слезами пьяной обладательницы громадного сердца. Почему-то я знаю ее историю. Сигналы рук и струны взглядов. Сидеть на ступеньках и рыдать. Лужи слез. Что делает с детьми факультет. Церкви разоряются. Колокола умолкают. Купола пошатнулись. Свободное зависание. Распространение ощущения. Страх расстаться. Страх расстояния. Всю жизнь стараться не сделать глупость, сказать правильно, увидеть первым и не упустить увиденное. Всю жизнь знакомиться с людьми, ища общения, и тешить себя знанием закономерности поиска.

Художник - сгусток эмоций. Крайности раскрепощают рассудок. Необходимо уметь чувствовать, чтобы научиться вызывать чувства.

А любовь - океан слез. И можно просто рыдать, когда нет рядом, когда на миг ушла, когда он лишь грустно взглянул на небо. И плач. Разрывает плач, когда не прикоснулся, когда отвернулась, когда сон расстроил, когда не уходит, остается с тобой, но мелькнула мысль. Чистый плач. Когда болит все. Когда все болит. Когда все болит у нее, у него. Плач уничтожает, когда нельзя помочь. Полслова - и слезы. Полвзгляда - и слезы. Как ты себя чувствуешь? А в ответ - плач. А в ответ - поток слез. И ответ бросает в отчаяние. И тогда снова плач - и самоотречение. И любовь до самоотречения. И выстроить свои страсти, и разбросать свои настроения, и расплакаться. И плач - в крик, и крик - в стон. А потом предчувствие, а потом бесчувствие, предчувствие бесчувствия. Итог известен. Стабильность рыдания. Хочется разбить голову, изуродовать тело. Может, кто-нибудь заплачет. А потом мертвенный взгляд в никуда. Роковое мгновение. Судьба все равно не пощадит... И что?

Я поселюсь в крепости. Крепкими и прочными будут стены, бдительными будут стражники. Холод, хранимый внутри будет неистребим. Где-то море и солнце... Где-то. Где-то зеленые поля и заснеженные горы... Где-то.

Я обнаружил Максимилиана в женском туалете Женевского аэропорта, испражняющегося в луже собственной крови. Он долго колол свое тело маленькой иголочкой, желая проколоть буквально каждую пору кожи. Я его не узнал, но почувствовал, что это он. Сначала я выбежал с желанием обратиться к кому-нибудь за помощью. Потом понял, что кроме меня Максимилиану не на кого рассчитывать. Я вернулся. Снял свою рубашку и попытался стереть кровь с его тела. Он смотрел на меня откуда-то издалека, почти с того света. Обморок с открытыми глазами. Зачем, черт побери? Максимилиан. Не один и один. Он практически соединился с абсолютом печали, то есть максимально приблизился к этому состоянию в этом абсолютно неабсолютном мире.

Нахожу вино. Отхожу в пластику английских лордов. Открываю буколики вдохнувшего порох римского эстета на поверхности взгляда, доступного лишь рабам.

Рассказы Максимилиана.

История моего города.

У Сони в левом глазу отражалось змеиное жало моего преподавателя Неонила. С египетской загадочностью звезды обретали свои окончания. Пока я целовался с Соней, Неонил что-то читал в углу своего гетто. Было мало места и я не мог полностью овладеть Соней. Неонил говорит всегда вовремя. Он берет слова из книги мудрого астронавта и распоряжается ими. Люблю Соню за то, что она перестает слушать как раз в тот момент, когда произносятся самые важные слова. У Сони славная грудь. Когда я убивал ее, мне было приятно ощущать, что я буду последним, кто будет щупать ее грудь. Неонил всегда убивал как-то бессознательно. В этом была разница между нами. После смерти астронавта, Неонил перестал любить экзамены и больше не занимался сексом с девушками, которым нужна была степень. Как-то в одном из баров на побережье Неонил поддался влечению к моей сестре, негритянке Лоле и обнажил ее в присутствии посетителей, многие из которых как раз вернулись после карательной операции. Увидев Лолу голой, даже у меня появилось непреодолимое желание обладать ею. Даже ее неизлечимая болезнь не остановила мужчин в баре. В последствии через 8 дней 5 счастливчиков умерло. Неонил остался в живых, а Лола стала любовницей Сони.

Опустошение.

Пьеро снимал пальто. Он был медлителен. Лимузин чернел на улице. Одна нога Сабины выглядывала из автомобиля, не касаясь асфальта. Пьеро искал краски. Когда он целовался с художником, внутри возникали краски, рождаемые воображением. Но Пьеро задушил художника вчера утром.

Нашествие.

Мария любила спать днем, когда соловьи покидали рощу. В глазах наблюдавшего за ее сном Пабло ветер шевелил слезы, то вырывая их из глаз, то разбрызгивая вокруг зрачков. Пабло превращался в беззаботного юношу, когда Мария спала. Где-то далеко шумел город. Его огни были яркими в ясную погоду. Мария всегда всматривалась в огни с особой тревогой, а Пабло волновался и пытался отвлечь внимание Марии. Город приближался.

Любовный бред Максимилиана.

Я ищу лекарство от дождя. Я думаю о тебе на обрывках бумаги. Направление, в котором ты движешься, приобретает мой смысл, вещи, которые ты надела, пропитаны моими далекими слезами. Как ты? Что ты? Где ты? Кто ты? Думаю, что вижу объекты такими, какими они видятся тебе. Затихает все вокруг. Момент затихания совпадает с моментом затухания зрачков. И ночь для меня начинается, как только ты подумаешь, что уже темнеет, что пора... Вода в озере отражает твое лицо, если я всматриваюсь в ее глубину. Я всматриваюсь в твою глубину. Рисунки на тротуарах размыты дождем, и я читаю в их расплывчатости свою потребность в красках твоей души. Моя потребность долгое время не имела имени, не могла быть расшифрована; сейчас потребность жить олицетворяется с потребностью видеть тебя.

Неприкасаемый.

Он выпивает стакан молока. Она выпивает стакан молока. Идем... Сара, пораженная огнем, касается руки, а глазами говорит, что хочет остановить... Я ей верю и падаю, касаясь земли. Земля вновь разродится мной. На континенте, на котором я буду рожден, священнослужители освятят меня. Я выпиваю стакан молока и ощущаю, что касаюсь губами влажной жизни; жизнь обволакивает язык. Оказывается, что глаза касаются взглядом зеркала. Зимняя кожа моего друга касается одежды. Поздние обещания тревожат слух, истинная любовь касается последней слезы, катящейся по лицу и устремляющейся вниз. Падающее тело касается поверхности. Нерв обретает тело. Старость касается юности, юность касается детства. Вопросы касаются ответов. Телефонная карточка касается телефонного аппарата. Слова касаются телефонной трубки. Я просыпаюсь в квартире на 22-ом этаже. Слышу звонок, но боюсь прикоснуться к чьему-то посланию. Я приближаюсь к стеклянному столику, опрокидываю стакан с вином, отхожу к окну и углубляюсь в ночные краски, свет, распадающийся на движимые и недвижимые огоньки. Город - эпилептик. Драматургия фонарей. Они разыгрывают новые городские пьесы. Даже фонари начинают влюбляться друг в друга. Я касаюсь фонарного света. Прожекторная любовь хранит тайну кислотных ливней. Город - астматик. Необдуманное движение. Шаг по направлению к пустынному пляжу. Одежда в клетку. Остаюсь. Касаюсь. Каюсь. Отстаю. Кто-то собрался прикоснуться к страницам утерянного романа. Робкие воины. Город химия, город - зоология. Город - зоохимия. Обезьяна в моей постели. Я касаюсь ее шерсти. Правдивый сон. Он пьет молоко и опровергает свое предназначение. Можно я постою на сцене? Со сцены доносятся слова про неумирающую любовь, которая умерла при рождении. Город - торнадо. Позволь прикоснуться к твоей руке. Волосы поддались буйному торнадо. Где искать твои волосы? Город обволакивает и не отпускает, как жизнь обволакивает язык и проникает внутрь. Утро. Кому-то подчиняется вселенная. Я чувствую, что множество голосов зовут меня. Помню ли я, когда все ЭТО началось? Я касаюсь вопросов, верю в жизнь с вопросами, а в небе проплывает мечта, которую я болезненно ощущаю внутри своего чувствительного организма. Я интересуюсь людьми. Я касаюсь их имен. Их имена находят мои мысли в пьяной полудреме. Медиум обретает постоянно бездомную, пожизненно бездонную осень. Чувства касаются мест, пространств, касающихся каждой временной единицы. Я могу переплыть океан, но потом я не скроюсь от прикосновений иного светлого, пасмурного, солнечного и ночного неба. Слова обидели меня. Слова успокоили меня. В небытии я касаюсь бытия. Мыслительные игры. Игры мысли. Разобрать, расстроить, распутать, разгадать, разоблачить, изобрести, изувечить, измерить, изведать, изобразить. В образах обитает серенада моей любви. Я представляю многое и многое в моем представлении становится малым, частичкой и, в то же время, я тону в частностях и ощущаю их целостность. Я частичен... Холодная рука моего соперника касается моих зрачков. Кто-то пошутил, сказав: ты не один. Необходимость отсрочить приход женщины, подождать и обрести состояние открытого сознания. Я остыну. Завтра выйду на улицу, именуемую "больничной койкой." Ты никогда не найдешь. Скажи, что тебе это не нужно. Но ты ведь не думаешь так на самом деле. Девушка рядом похожа на кокаин. Времени нет, а ее кокаиновые глаза касаются моих измученных рук, огрубевших от неискренних рукопожатий. Я вдыхаю ее глаза. Мои стоны приобретают различные цвета. Точка отсчета развивалась и выросла в систему. Подарок солнца. Еще одна возможность ощутить землю под ногами. Я касаюсь земли. Пальцы обрастают робкими поцелуями моих невидимых незнакомок. Я проскальзываю в светопластику городских огней. Не отворачивайтесь от меня. Видите ли вы меня? Нравлюсь ли я вам такой? Я знаю, что прошли годы, и пройдут годы. Но я стою, не меняя позы, а вокруг все меняется. И мне кажется, что я не меняю позы, а оказывается, что я уже вовсе не стою, к моему великому счастью я наконец смог взлететь и коснуться неба. Мне нравится запах некоторых цветов. Я влюбляюсь в цветок и касаюсь его аромата. Я беспомощен в своей одинокой постели. Высокие здания. Многоквартирные, многопостельные накопители. Каждая из постелей достойна быть признанной спасением. Я касаюсь спасения. Любовь - порошок. Любовь - заменитель. Любовь - растворитель. Любовь - путеводитель. Любовь - опоздание. Любовь расписание. Я рядом с твоим дыханием. Я не знаю, кто ты. Я даже не знаю, кто я, но я касаюсь дыхания. Я стою на краю. Подо мной суматошные дни со своими "я". Друзья покидают, когда тест становится жестоким. Кожа стоящего рядом на сцене безумца краснеет и отмирает. Шум. Он похож на греческого атлета. Того самого атлета, который был воспитан в Фивах и умер в глубокой старости. Вот он метает диск, вдогонку - копье. Шум нарастает. Я не похож на атлета. Я слаб и безоружен. Как удержать мне глаза воскрешающей мои чувства девушки? Я потерял веру. Я знаю, что каждый может потерять веру. Но как мне спасти в себе ее глаза? Меня чарует возраст. Эти наполненные жизнью годы. Эта свежесть и...свет. Подростковая демократия внешности и тела. Весна жизни. Обретение формы. Познание мелодии. Я хочу прикоснуться к этой мелодии. Детская совесть. Я уже не слышу ее чистую речь. Молодой итальянец поступил в университет. Видимо, он станет важным человеком. Ничто. Слышишь? Ничто. Видишь? Ничто. Ничто не заменит спасительного взгляда юной грации. Можно бродить по аллеям несостоявшихся прогулок вдвоем. Можно избегать солнечных лучей и следовать за дождем, но послание двух зрачков может неожиданно настигнуть и разорвать душу. No exit - самый щадящий режим существования. Появляется что-то неопровержимо новое. Это закрытый клуб. Многие хотят попасть сюда. У многих есть неистребимое желание прикоснуться к этому стилю жизни, соединиться с ним. Я, растворившись в электрическом беспорядке таинственной изолированности, касаюсь разговора с вельветовой душой моих долгожданных соратников. Бесконечная улица. Я привыкаю к уличному движению. Сердце разбито. Мое тоже. Чем ближе ты к Швеции, тем чаще ты думаешь о непрекращающемся дожде, а цветы все слаже. Какая крошечная душа! Посмотрите. Боже мой. Какая хрупкая! Коснись ее - и она умрет. Кажется, вот-вот она утратит форму. Неужели еще не все исчезло? Громкие слова. Психологизация страны. Удержись на плаву. Я вырасту специально для тебя. Меня четвертовали. Пробуждаясь, я ускользаю. Сгорая, я уплываю в звездную диаграмму. Он вновь прыгает вниз с многоэтажного здания. Она опять раздевается на площади в центре города. Ее одежда касается асфальта. Падение ее белья чарует его и его падение на асфальт остается незамеченным. Я здороваюсь с бельгийцем. Его бесит свобода передвижения. Независимость его духа определяет утрату чувственной зависимости. Порой я забываю адреса, имена, названия, время и место. Когда я должен быть и где? Должен ли я быть? Быть ли мне? Есть ли я? Утренняя слава. Как зовут тебя? У меня нет имени. Я есть и меня нет. Странности вокруг. Я радуюсь горю. Вены на левой ноге хранят мой мир, случайные и обусловленные слезы и влюбленности, мои взгляды на небосвод; узлы вен - сосредоточение моего светлого стона и дорогих мне человеческих глаз. Абсурд, хотя кому какое дело? В сплетениях вен притаилась моя скорбь и вдохновение. И мир остается нетронутым. Он лишь слегка потревожен. Как много боли вокруг. Я в баре. Я не знаю, хотя нет, знаю, как я попал сюда, я просто шел и все... и все казалось бездумным, необдуманным, невыдуманным. Была жизнь, как выставка, как заставка, приставка, отставка. Я касаюсь того, что мне кажется необдуманным. Я останавливаем ситуациями. Я зачастую не в состоянии творить свою маршрутную сетку, преобразовывать свои кондиции, общаясь с жидким допингом. Боюсь ставить точки. Бумаге больно. Может, отказаться от точек, но я все равно касаюсь бумаги, и буду и желаю касаться бумаги. Потом все будет втиснуто в сферу безжизненной виртуальной шизофрении. Это больше, чем вселенная. Это больше, чем бесконечность. Это больше, чем я и ты. Все-таки воображение может победить грусть и можно разрыдаться от радости. Мне нечего делать. Никто не обращает внимания на тебя и меня. Хорошо, но что с тобой происходит? Ты превращаешься в дерево, потом в таракана, затем ты становишься полотенцем. Польская девушка Анна не догадывается о том, что я сейчас касаюсь ее имени. А я хотел бы прикоснуться к ее руке. Я буду героем каждого момента для девушки в модной одежде. Откуда взялись эти масс-культурные взгляды? Беспечность прежде всего оставляет след, касаясь стратегии поведения. Умереть в чьих-то объятиях, и даже не в чьих-то, а именно в тех самых объятиях, а взамен овеществление, меркантильность и лицемерие. Инстинкты и рефлексы. Люди - нелюди, люди - не люди, люди - нелюди, люди - не люди. Под знаком сна прошла ночь моих соседей. А я пытался разрушить асфальт. Мостовые - городские речки. Тротуары - ручьи. Здания - горы. Столбы - деревья. Прожекторы - звезды. Попытка разоблачить мечту таит прикосновение к чувствительной мякоти человеческого естества. Ради тебя я навсегда остаюсь одиноким. Знаешь ли ты, куда идешь. С тобой никак не может проститься чье-то сознание. В этом пространстве мистификаций ты превращаешься в сердечную боль, в светловолосые стоны. Слова усложняются, становятся безжизненными. Когда все закончится, она проснется, встанет с постели, отыщет свое белье, оденется, выйдет, останется одна. Оплеванные творцы догадываются о том, что плевок касается души и затрагивает чувства. Мы говорили о кайманах, о тамилах и сикхах. Мы касались сгустка судеб. Кто-то сходит с ума от буйства жизни. Все смешивается. Части касаются друг друга. Многообразие одиночества подчиняет умы и разоблачает сущности. Мы покидаем друг друга. Окно, то самое, открытое настежь в зарождающейся ночи. Редкие огни, оранжевая луна. Запах слияния. Ирония и надежда. Предательство и главенство чувства. Ты будешь помнить это все. И все это буду помнить я. Я буду бережно касаться каждого поцелуя в памяти и ощущать их тепло. Я буду касаться того неба, открывавшего воздух городских видений и полуночных созвездий. Я буду касаться зодиакальной пыли в наших глазах. Я даже могу подчиниться твоим воспоминаниям - и плач не будет прекращаться. Моя голова лежала у нее на животе. Мысли касались медного кабеля и Лондонского арбитражного суда. Выбор сложен. Пачка молока разорвана. Молоко растекается по поверхности. Молоко подобно кислоте разъедает асфальт. Очаровательное Рождество. Поцелуи. Эйфория снега. Вечернее возвращение домой. Славная атмосфера запаха хвои и неуверенных огоньков свечей. А появляюсь ли я за праздничным столом? Дни превращают меня в юношу с окровавленной головой. Не пересекай черту. Я перпендикулярен зданию, я параллелен небу. Почему-то закончился морфий. Боль возобновилась. Капельница. Электрошок. Искусство продолжить боль. Я чаще смотрю на звезды. Когда я запрокидываю голову, всматриваясь в ночное небо, я спотыкаюсь, и продолжаю идти, не ощущая дороги. Она следит за модой. Она - воплощение современности. Ее глаза - пестрые картинки журналов. Она - дым сигарет и запах дорогих коньяков. Я не вижу цветов у ее ног. Каждый мусорный бак символизирует мою безграничную любовь к ней. В телевизионном хаосе разоблачается ее растительная исключительность. Пластиковый дождь. Я пытаюсь объяснить, что что-то не так. Обними дождь и дождись восхода солнца. Я трогаю твое тело. Ощущение близости, но твои глаза далеко. Не целуй мои следы. Это моя природа, они не подтверждены чувствами. Ты глупая. Прошлое перечеркивает будущее, оставляет кого-то за пределами света. Я касаюсь твоей истории и осознаю, что у меня исчезает желание касаться твоего тела. Я обретаю состояние неприкасаемости.

Прохожий.

Я прошел мимо и даже не подумал о том, что, быть может, позади осталась долгожданная любовь. А потом я не подумал, что можно неожиданно свернуть на другую дорогу и заблудиться. Я прохожу мимо откровений и музыкальных композиций. То, что остается позади, остается позади навсегда. Я обещал кому-то когда-то, что я не стану пренебрегать глазами девушек. Радостная мелодия тела. Искусственный запах подчиняется естественному аромату. Я забыл о дожде, но как я могу запретить ему искать меня. Он не может просто пройти мимо. Он так влюблен в меня. Раньше мы часто проводили время вместе. Сейчас я не знаю, когда я вновь вспомню о дожде и о его целебных свойствах. Я прохожу мимо. Хочется взорваться, пройдя мимо, чтобы ничего не осталось. Но даже после взрыва мои частицы останутся как-то чем-то в чем-то зачем-то. Я оставлю свой след на старых открытках, я оставлю свои взгляды на чьей-то одежде. Это дух - он живет внутри планеты и в космическом пространстве. Это безумство творчества. Это непознаваемость безумства. Это безымянные слова, и беззвучный плач, и неподдающаяся нотам мелодия. Я шествую впереди своих желаний и страстей, безволосый и безголосый юноша. Я прохожу мимо чьих-то детей. Я открываю двери, но не проникаю внутрь, прохожу мимо открытых мною дверей. Все будет хорошо, потому что будет холодно, холод успокоит. Мне опять захочется путешествовать в чьих-то глазах, облизывать чьи-то губы и покусывать чьи-то мочки ушей. Судороги и ласковая боль. Я углублялся в ее дыхание. В этом сне таилась неестественная порочность. Необходимость спать преобразовалась в тоску по сновидениям и уюту, по возможности спать долго и крепко. Но бессонница наполнила пространство над кроватью, проникла в беспокойные слезящиеся глаза и растворилась в сознании.

Стоит ли писать, определенно ощущая, что предмет написанного все равно остается болезненным грузом внутри, в недрах души и в последующих конвульсивных воспоминаниях? Солнечный удар. Сбился на абзацы. Более боли. Переживание в пустых глазах и оборванных фразах. Вновь поток, как водопад, как опадание листвы и умирание тела. Солнце почему-то уже не восходит. На небе появляется лишь огненный шар, в лучах которого сосуществуют более стойкие и толстокожие. Их жизнь устроена, их смерть закономерна. Когда умирает гений или любимый человек, смерть начинаешь ненавидеть. Но это не на долго. Вскоре смерть вновь манит и чарует. Цепи. Умертви свою плоть. Клетка. Плоскости. Неровности. Чистосердечное признание. Разоблачение. Я проникаюсь недосказанностью и прохожу мимо, иду, передвигаюсь в жестоком пространстве. Соль тела. Капли пота. Лица на улице. Бесконечная улица. Исчезновение и возникновение огней - явления беспорядочной городской природы. Безжалостное солнце. Безумное солнечное пекло. Лучи жалят, не жалея. Древнеегипетские мифы поглотили ласковое небо моих городов. Мария проснулась и сказала, что видела во сне Будду. А вот и ее страж. По ее взволнованным волосам и подергивающимся губам он определяет, что она видела во сне Будду. Он говорит почти человеческим языком. Я буду соединять истории. Я предполагаю связать нитями чувственной зависимости имена.

Он шел уверенно. Непоколебимые шаги. Именно уверенность и непоколебимость ощущалась в его движениях. Кровь в городских лужах. Приторная любовь. Она не может без его имени, его рук, его слов и его молчания. Я хочу этого свободного потока зеркал и реального изображения. И в перевоплощениях заключается кривой стон. Японский символ в моих окровавленных руках. Может ли японский символ оставаться символом в европейских окровавленных руках на заре дня, открывающего эпоху поедания собственного отчаяния. Репортаж прерывается, и рука молодой журналистки роняет микрофон. Она раскрывает мозг маленького чуда, прошитый нитями мыслей Дэвида Боуи. Далекий мир окончательно теряется в ближайшем переулке. Детей забирают неведомые силы. Детей превращают в бесчувственную массу прохожих. Дети под колпаком пропаганды. И почему же мне так больно. В этих непрерывно сменяющихся взглядах - последняя надежда на спасение дыхания. Лицо - горящий шар. Взрыв, а ведь я умею плакать. Жаль, что ты, та, кто заставляет мою душу содрогаться, блуждать и скитаться в темноте беззвучных аллей, жаль, что ты не можешь позволить себе наслаждаться плачем. Люди, которые разучились плакать, игнорируют душу внутри и постепенно теряют ее, равно как и людей, которые когда-то не захотели пройти мимо. Таким образом, ты теряешь меня - и я болею твоей и своей болью, потому что умею.

Просто в этом пространстве я оставляю место своему приступу музыкальности и свежести чувств. Все разнообразие становится более разнообразным. А небеса будут неподвижны за пределами моих преступных приступов. Мы, конечно, достигнем края и станем одними из солнечных детей и, простите, я упаду первым... Радостное пробуждение. Пятидневка. Ожидание заветного временного отрезка. Я опять возвращаюсь. Нет ни единой крупицы, не волновавшей бы меня. Мир бросок и грандиозен контраст. Я не смог увидеть, но я смог почувствовать, я не смог услышать, но я смог почувствовать. Вся эта молодость. Вся эта таинственная субстанция. С начала и до конца. Вижу то, что для тебя... Вижу то, что для всего человечества остается невидимым. Там, где я родился, родилось все. Вся эта молодость. Как прекрасно. Как радостно, что это все еще молодость. Честное слово. Ложь. Голос души. Не уходи. Заботься о человеке. Заботься о себе. Не проходи, все и так пройдет. Но ты не должен пройти мимо. Я временно зол. Вдалеке твой звук. Рукой тянусь. Ты моргаешь глазом. Ты выступаешь в роли недосягаемого витамина. Неужели так сложно сказать "я люблю тебя"? Ты так прекрасна... Я ненавижу тебя за то, что тебя нет рядом со мной. Нужно обновлять высоты. Высота неизменна, уникально каждое из ее покорений. Все может произойти в моей иллюзии. Я погружаюсь в иллюзию и продолжаю себя. Звук моего голоса более человечен. Мои руки теплее. Небо доступнее. Я любил тебя раньше. До того, как родился, я любил тебя. Прекращаю сон. Теперь я беспомощен.

Рой сновидений. Я должен был вчера, должен сегодня, завтра. Что-то всегда должен. Жаль, что не смог. Жаль, прошел, не пришел, день прошел, ушел. Пришел - не нашел. Все как-то мимоходом. Уходя, приходя, находя. Уходить так не просто. Расход сил, уход сил. Выход наружу. В стужу. Отход. Постепенный. Степенный. Степень ненаходимости безотчетно расходует приходящую грусть. Проходящую грусть. Ход мыслей нарушен, разрушен. Разоблачение влечения. Свойство, устройство, расстройство, тройственность, двойственность, единичность, личность, личность без личности, безличность, личина, причина, причина бесчинства, единства, отсутствие единства, беспутство, узость мышления, влечение, лечение, мучение, свечение, течение, обретение, проведение, тень соединения...разоблачение влечения.

Разбит ртутный шар. Безоблачное безразличие. Рукописи не горят, тонут в океане безразличия.

Кто-то всегда проходит мимо.

Чаще всего лишь кто-то обратит внимание, потом все равно исчезнет в абстракции дорог.

Многие лишены взгляда.

Я чувствую твое, слышишь, ТВОЕ!..касание этого груза. Ты только что прочитал/ла слово "слово".

Оставаясь бесполым прохожим, сущностью, по сути несуществующей, что, в общем-то, несущественно, ты проникаешь внутрь, оставаясь снаружи, внутри чего-то большего, трансформируясь в точку небытия, обретающую свое положение на пути бесконечности.

Лето 1999 - Февраль, 2000.