"Вечерня" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)Глава 8Утренний звонок от Кристин Лунд в понедельник был несколько неожиданным. Позавчера, в субботу ночью, у ее дверей, когда она решительно протянула ему руку для прощания, Хейз подумал было, что это — конец всему. Но вот она опять здесь, оживленная и веселая. Она поинтересовалась, завтракал ли он. — Нет еще. — Знаешь, я собираю свои вещи в церкви. И подумала, что, если оказалась рядом... — Чудесно, — отозвался он. — Мне заехать за тобой? — А что, если я еще раз приду в участок? — спросила она. — Может быть, надо снова снять отпечатки пальцев? — Может быть, — согласился Хейз, удивляясь, зачем надо было в субботу пожимать друг другу руки... «Актриса!» — подумал он и покачал головой. — Через полчаса будет нормально? — спросила она. — Отлично! — Я даже не знала, работаешь ли ты сегодня, — сказала она. — А что такое? — Сегодня же — День Поминовения! — Ах да! Для полицейских праздники и будни — на одно лицо! — Но я рада, что ты оказался на месте, — сказала она. — Пока! И повесила трубку. Он тоже повесил трубку и взглянул на часы. Пятнадцать минут восьмого. Посидел несколько секунд, тупо глядя на свет, струящийся сквозь забранные решеткой окна, еще не придя в себя от удивления. Полицейский в мундире вручил Карелле конверт «Федерального экспресса» через десять минут после того, как Хейз вышел из комнаты. Коп объяснил, что конверт лежал в груде других бумаг внизу, на столике для срочных бумаг, и сержант Мерчисон только сейчас его обнаружил. Но свои извинения за задержку он произносил с легким оттенком сарказма. В красно-синем конверте лежало письмо отца Майкла сестре, отправленное 12 мая. Оно было написано на церковном бланке, в верхней части страницы рельефными черными буквами было оттиснуто: Римско-католическая церковь Святой Екатерины, и адрес. Отец Майкл написал письмо от руки, но в почерке невозможно было углядеть каких-то проявлений душевной тревоги, которая заставила его исповедоваться перед старшей сестрой. Напротив, буквы были мелкие и четкие, слова равномерно шагали по странице, как будто маршировали под бой невидимого барабана. "Моя дорогая сестра! Уже очень давно мы не беседовали с тобой на серьезные темы, и, я полагаю, это во многом из-за того, что мы живем совершенно разными и отдаленными жизнями. В любом случае, мне так не хватает этих задушевных, искренних бесед, которые мы вели с тобой, когда я был ребенком, и твоих добрых советов, которые ты мне не раз давала. Кстати, не последним из них был совет следовать зову сердца и посвятить себя служению Господу нашему, Иисусу Христу. Пишу это письмо, все еще надеясь, что могу поделиться с тобой самыми сокровенными чувствами. Ирен, я в большой тревоге. Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой я стал всерьез сомневаться в своих способностях любить Господа и служить Ему так же преданно, как я поклялся это делать. Я дошел до такого состояния, что не могу смотреть в глаза прихожанам по воскресеньям, слушать исповеди, руководить молодежью из нашей католической организации, давать советы тем, кто в них нуждается — короче, исполнять обязанности и долг пастыря. Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху, когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей. Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке и стал опасен не только для себя и агнцев моего стада, но и для самого Господа! Не знаю, что делать, Ирен. Прошу тебя, помоги. Твой любящий брат Майкл". Карелла перечитал письмо, а потом обратился к первому абзацу ответного письма Ирен к брату: "Мой дражайший брат! Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем спешу тебе ответить. Майкл, как ты сумел воздвигнуть в себе такую башню сомнений? И не кажется ли тебе, что ты должен поделиться своими тревогами с епископом твоей епархии? Я просто не знаю, что тебе посоветовать". И это сестра, которая в дни юности Майкла Берни «не раз давала ему добрый совет»! Карелла воспринял это письмо как отказ. «Не приставай со своими проблемами, я еду в Японию. До отъезда я тебе позвоню, и мы приятно поболтаем. К тому времени над тобой опять будут голубые небеса. К тому же, я знаю, ты сможешь обрести в молитве просветление и спасение». Бедный, измученный сукин сын с кем-то связался, как это выяснилось после, но ее нельзя беспокоить. А вчера на похоронах — глаза, полные слез. Карелла покачал головой. Потом отправился в клерикальный отдел, снял копию с письма отца Майкла и желтым фломастером выделил слова и предложения, представлявшиеся ему важными для расследования: «Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой...» Значит, эта связь началась «перед самой Пасхой». «Перед самой» — понятие относительное, может означать и за два дня до Пасхи, или две недели, или даже два месяца. Во всяком случае, он не говорит «давным-давно». Его точные слова — «совсем недавно». Отметим это. «Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху...» Опять Пасхальное воскресенье! В тот же день Натан Хупер искал убежища в церкви. Тогда же он слышал, как отец Майкл спорил с невидимым мужчиной. Тогда же священник прогнал Бобби Корренте и его дружков. «...когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей». Не связано ли это со спором, который был у него с неизвестным, невидимым мужчиной? А не спорили ли они по этому поводу... «...всепоглощающей и истощающей»? Что говорил ему тот мужчина, когда Хупер ворвался в церковь, брызгая кровью, преследуемый обозленной толпой? «Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке...» «Дьявольская ловушка», — размышлял Карелла. Что же священник имел в виду? — И что же ты забирала из церкви? — спросил Хейз. — Да кое-что из своего стола. Новый настоятель, заменивший отца Майкла, привез с собой своего секретаря. — Отец Орьелла? Я думал, его назначили сюда временно. — Наверное, нет, — сказала Крисси, встряхнув головой совсем как актриса. Наверное, есть такие курсы, где их учат, как вскидывать волосы. — Завтра займусь поисками новой работы. Пока не появится роль, — прибавила она, пожав плечами. В субботу вечером она честно и искренне сказала ему, что иногда сомневается, будет ли вообще у нее роль. Но, похоже, надежда живет вечно. Вот сегодня понедельник, и она опять поет свою старую грустную песню. «Появится роль! И когда она появится, я буду готова к ней! А если я ее потеряю, то лишь потому, что они искали актрису, которая выше ее. Или ниже. Или светлее. Или темнее!» — «Актриса!» — подумал он и удивился, какого черта вообще он здесь делает! Они завтракали в новом итальянском ресторане на Калвер-авеню. В этом городе ресторанов — как грибов (или, в некоторых случаях, как поганок) и большинство из новых — итальянские. Кажется, американское помешательство на пасте не знает предела. Некоторые ресторанчики выживают. Многие исчезают после двух-трех месяцев борьбы. Крисси заказала телятину в остром соусе. Хейз выбрал каннелони: большие макароны, фаршированные мясом. Судя по вкусу соуса, это блюдо было приготовлено уже две или три недели назад. — Ты не против, если мы поговорим о деле? — спросил он. Сегодня утром Карелла поделился с ним впечатлениями от вчерашнего посещения кладбища. У священника было амурное дельце. Хейз молча выслушал. Он чувствовал, что новость его обеспокоила, но не мог понять, почему. — Начинай, — сказала Крисси. — Хочу спросить... не обсуждал ли с тобой отец Майкл когда-нибудь свои личные дела? — Какие, например? — Ну... личные дела. — Например, к какому стоматологу ему идти? Или: может ли он себе позволить или нет новую машину? — Да нет! Я говорю больше о... сомнениях... страхах. — Нет! Никогда! — Ты когда-нибудь вскрывала его почту? Или отвечала по телефону? — Конечно. Всегда. — А были ли письма или звонки от... — Он запнулся, но решил договорить: — Были ли письма и звонки от женщин? — Да, конечно, — сказала она. — От каких-нибудь женщин особо? — Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она. — Ну, таких женщин, которые писали или звонили ему чаще, чем... ну... чем это надо. — Все равно не понимаю, о чем ты говоришь. — Ну... — сказал он и опять запнулся. — У нас есть основания считать, что отец Майкл оказался вовлечен в такую ситуацию, в которой он не знал, что ему делать. В такую, что привела его к беде. Если ты помнишь о чем-то в этом роде, ты бы нам здорово помогла... — Нет, не припоминаю ничего такого, что бы тревожило его, — ответила Крисси. — И не упоминал он о проблемах или... — Никогда. — А эти женщины, что звонили ему... — Разные женщины. Ведь их в приходе большинство, — сказала она. — Ты не припоминаешь их имен? — Так, экспромтом — нет. Но в делах могут быть письма... — Да, я видел их. — ...и я вела журнал записи телефонных разговоров — если новый секретарь уже не выкинула его. — А где он находился? — На моем столе. Справа от телефона. — Книга, блокнот?.. — Это блокнот для записей. Розовый. «Пока вас нет» или что-то в этом роде. И там есть колонка для записи сообщения, имени и телефона того, кто звонил. — И эти женщины, которые звонили... кто-нибудь из них посещал отца Майкла? — Посещала? — Ну да. Приходила в церковь, чтоб увидеться с ним, побеседовать. — Да, в офис приходили женщины, — сказала Крисси и удивленно уставилась на него. — Знаешь, у меня такое ощущение, что ты... ладно... ерунда, я ошиблась. — А может быть, не ошиблась, — возразил Хейз. — О чем ты подумала? — Что... ну... по вопросам, которые ты мне задаешь... ну, мне кажется, что ты допускаешь, что у отца Майкла... так сказать... — Да? — Ладно, был любовный роман или что-то в этом роде. — А ты это допускаешь? — Нет. — Ты так уверенно это говоришь... — Я считаю, что отец Майкл был всецело предан Господу и католической церкви. Вряд ли он вообще замечал женщин. Или так о них думал. — Как? — В сексуальном смысле. Он был симпатичным, ты же знаешь... ну, ты видел его... Хейз видел тело. Которое кто-то многократно бил и резал. — ...все приходские девчонки сходили по нему с ума — эта классическая внешность ирландца-шатена, эта улыбка Джина Келли... Труп на каменном полу сада не улыбался. Они занимались убийством, точка. Жертвой являлся белый мужчина в возрасте чуть больше тридцати лет, темноволосый, темноглазый. Симпатичный? Этого Хейз припомнить не мог. — ...вот я и говорю. Он был чутким и понимал с полуслова, а это как раз те черты характера, которые так нравятся женщинам. Но он же был священником, это-то вы знаете? А потому не мог уделять внимания... ну, как бы это... вопросам плоти. Он и не задумывался о том, как он привлекателен для женщин. И, конечно же, не мог себе позволить увлечься ими. — Его сестра думает иначе, — возразил Хейз. — Да? — удивилась Крисси. — Похоже, она уверена, что у ее брата была связь с какой-то женщиной. — Из этого прихода? — Он не говорил, а она не знает. — Удивительно! — сказала Крисси. — В самом деле удивительно. — И ты не замечала никаких признаков, что у него могло бы... — Ни малейших! — Несмотря на то, что были звонки, письма... — Ну, и от мужчин тоже! — И посещения? — Приходили и мужчины, и женщины! В приходе Святой Екатерины — многочисленная паства, а он был отзывчивым пастырем. Помню, как я удивлялась, когда начала работать здесь, тому, как он находил время для множества людей. У него была... ну... поразительная энергия. По-моему, он вообще не ложился спать. — И когда это было? — Когда я начала работать? В начале марта, еще помню, снег шел. Я вышла из подземки и пошла к церкви... — ...и не могла найти вход. Когда подходила со стороны Калвер-авеню, ты знаешь, ты там бывал. Церковь в плане имеет форму креста, как и все церкви. Дом священника этого прихода находится в западном крыле, заходишь в невысокую дверь с аркой, проходишь мимо кружки для сбора пожертвований и потом по отделанному деревом коридору — в его дом. Кабинет отца Майкла — в углу, где когда-то была часть кухни. На этом месте раньше стояла кухонная плита, а сейчас — шкафы с документами, у западной стены церкви. «Забавно! Похоже, Крисси репетировала роль!» Не исключено. Видимо, когда она вошла в офис, там была еще одна девушка. Когда приходишь в театр на пробу, там обязательно толпится сотня других девушек-претенденток! Конечно, в театре девушкой называют всех до тридцати, но в то вьюжное мартовское утро в офисе отца Майкла действительно была девушка, около тринадцати лет, в джинсах и сером свитере, желтых резиновых сапогах. Когда она наклонялась над столом, длинные темные волосы закрывали ей лицо. Он сказал: «Ты пропустила стоимость билета, Глория». Оказывается, они говорили о большом танцевальном вечере в церкви, который должен состояться лишь в начале июня, а красивая маленькая темноволосая девочка рисовала плакат к этому событию и принесла его показать отцу Майклу. «А что вы думаете об этом?» — обратился он к Крисси, взяв со стола плакат и показав ей. Она еще не успела даже представиться ему, не сказала, что ищет работу секретаря на неполный день, а он уже вовлек ее в церковные дела. Крисси посмотрела на плакат, на котором было нарисовано много танцующих мальчиков и девочек, а в воздухе над их головами плыли очертания больших жирных черных нот. Буквы в контурах воздушных шариков извещали, что в пятницу вечером 1-го июня состоятся июньские танцы. Сейчас было только начало марта, но отец Майкл любит, когда его юные прихожане вовлекаются в работу задолго до самого события. «Ну и как?» — спросил он и улыбнулся. — В самом деле, у него была улыбка Джина Келли... ...и ждал ее ответа, как если в от него зависело будущее всей католической церкви. Маленькая девочка — вообще-то она не маленькая, в ней 5 футов 6 дюймов росту, но для Крисси она — маленькая девочка 12 — 13 лет — также ожидала ее заключения и беспощадной критики. На Северной Одиннадцатой улице происходило важнейшее событие, и они ждали, когда обозреватель четвертого канала выразит свое мнение. Глория, — он называл ее Глорией, — красивая маленькая девочка с бледным овальным лицом и высокими скулами, длинными черными прямыми волосами, падающими на плечи, слегка раскрытым ртом, большими серо-голубыми глазами, сидела в ожидании. В Крисси вдруг проснулось сочувствие к этой девочке, которая, очевидно, и нарисовала плакат, а сейчас томилась, ожидая решения священника, которое может зависеть от того, как Крисси оценит ее усилия. Крисси знала, каково это в 13 лет, и она заявила, что, глядя на плакат, человек действительно захочет прийти сюда и потанцевать. И тут Глория воскликнула «ура!» или что-то вроде этого, бросилась к Крисси и крепко обняла ее. Вспомним, что Крисси пришла устраиваться на работу. И первые впечатления оказались не очень пристойные: какой-то подросток скачет в ее объятиях и визжит, а она не успела даже представиться! Она прислушалась к тому, что говорил отец Майкл: «Плакат ужасен, к тому же она забыла указать плату за вход», а девчонка все еще так взбудоражена восторженной оценкой Крисси и потрясающей, как у Джина Келли, одобрительной улыбкой священника, что чуть не обмочилась в штанишки прямо в офисе! Но наконец-то она свернула плакат, снова поблагодарила Крисси и ушла, счастливая, с улыбкой на лице. Симпатичный молодой патер покачал головой ей вслед и сказал что-то вроде того, что в этом приходе — чудесные дети, и наконец-то Крисси представилась ему и сказала, что пришла в поисках работы. И знаешь, что он ответил? — А он сказал: «Вы не могли бы приступить прямо сегодня?» Что-то в этом роде, — сказала Крисси и покачала головой. — Я чувствую, ему понравилось, как это все произошло с Глорией, как я повела себя с ней, кстати, она необычайный ребенок — президент КМО, умная до невозможности и к тому же красивая. — Знаю, — сказал Хейз. — Карелла мне говорил. — Дело в том... как это... он был чудесным, порядочным человеком и... слушай, я не знаю его сестры, поэтому не могу утверждать, говорит она правду или нет. Но если она тебе сказала, что он имел... любовную связь с какой-то женщиной... понимаешь, в это трудно поверить. В то, что у него была любовная связь с какой-то женщиной... наверное, она говорила, что у них была сексуальная связь, не так ли? — Да, он сказал ей, что нарушил обет целомудрия. — С какой-то женщиной. — Да. С женщиной, которую, по его словам, он любил. Крисси печально покачала головой. — Как жаль, — сказала она, — что он не смог разобраться. Если это правда. То, что он любил женщину и не смог найти выход. — Да, — согласился Хейз. День Поминовения. Только его и не хватало Мэрилин! Национальный праздник! Банки закрыты, офис ее биржевого агента — тоже, а два колпака из Аргентины дожидаются от нее сегодня ответа в половине четвертого. Она посмотрела на часы. Уже пять минут третьего. «Тик-так». Одним из знакомых до того, как она встретилась с Уиллисом, мужчин был юрист по имени Чарльз Ингерсол Эндикотт-младший. Ему было уже под шестьдесят, а он все еще не мог расстаться с пережитком своих школьных дней — прозвищем «Чип», как будто мало у него в жизни было других тягот. Она набрала его номер телефона, надеясь, что он не отправился на выходной день куда-нибудь на лодке — плаванье под парусом было его страстью. Телефон прозвонил четыре раза, пять, шесть. Она уже хотела повесить трубку, как... — Алло? — Чип? — сказала она. — Это я, Мэрилин. Она разговаривала с ним несколько месяцев назад. Вдруг Мэрилин спохватилась и чуть не ударилась в панику — а что, если он ее уже не помнит! Но когда в трубке послышался его глубокий, звучный и дружелюбный голос: «Мэрилин, Боже мой, как ты поживаешь?» — она тут же представила себе доброго друга, с которым они вдвоем провели столько удивительных часов в этом городе, где добрые друзья и добрые мужчины — редкость. — Я — чудесно, Чип, а как ты? Надеюсь, я не помешала? — поинтересовалась она, вспомнив его красивое лицо и умные карие глаза. Он был старше ее на 31 год, мог быть ей отцом, которого она никогда не знала. — Что-нибудь случилось? — ответил он вопросом на вопрос. — Нет, нет, — проговорила она. — Я просто подумала о тебе и... Ему бы она могла не лгать, он был для нее слишком хорошим другом, и она надеялась, что таким он и остался. Но в любом случае ей не следовало лгать тому, кто когда-то так много значил для нее... — Мне нужен совет, — сказала она. — Законный совет? — Не совсем. — Валяй, — сказал он, несколько озадаченный. — Чип... сколько, ты думаешь, я могла бы получить по второй закладной за мой дом? — Зачем? Что случилось? — Ничего особенного. Мне нужны деньги, вот и все. — И сколько? — Много. Я бы тебя не беспокоила, но банки сегодня закрыты, а деньги мне нужны срочно. — Ты меня тревожишь, Мэрилин! — Я в не хотела этого. Я просто хотела бы прикинуть... — Сколько стоил дом? Перешли к делу. — Семьсот пятьдесят. — А на сколько нынешняя закладная? — На пятьсот. — Можешь рассчитывать примерно на сто тридцать пять тысяч. Это составит около восьмидесяти процентов его стоимости. — Сколько времени это займет? — Обычно целый месяц. А когда они тебе нужны? — Вчера, — ответила она. — Мэрилин, я не хочу знать, что тут за проблема, честно! Но если тебе нужны деньги, не надо ходить в банк. Я могу одолжить столько, сколько нужно. — Спасибо, Чип, но... — Я говорю вполне серьезно. — У тебя под рукой есть два миллиона? — спросила она и подумала, что это удивительно, как она еще могла шутить. В трубке — молчание. — Что случилось? — сказал он. — Подошло время выплатить старый долг. — Проигралась? — Нет. — Что же тогда? — Из прежней жизни, из старой жизни. — Ты не хотела бы поговорить об этом? — Нет, Чип, не думаю. — Я могу достать пятьсот тысяч, — сказал он. — Вернешь, когда сможешь. — Чип... — Без процентов, без условий. — Я так не могу. — Ты так никогда и не узнаешь, как много ты значила для меня, — сказал он. — Приходи завтра ко мне в офис, я устрою трансфер[35]. — Не могу, Чип. Но все равно, спасибо. — Если передумаешь... — Вряд ли. — Ведь мы были такими добрыми друзьями, — вдруг сказал он своим проникновенным голосом. — Да, — согласилась она. — Мне не хватает тебя, Мэрилин! — Мне тебя тоже, — сказала она и вспомнила, что подразумевается под этим. — Я вполне серьезно, Мэрилин! Если все-таки понадобятся деньги, позвони мне. Сюда. А я — все тот же. Позвони мне, а? Я в хотел время от времени с тобой толковать по душам. Ведь это возможно, правда? — Конечно, Чип. — Хорошо, — сказал он. — Будь здорова, дорогая! И повесил трубку. Она медленно опустила свою трубку. Ее биржевого агента звали Хедли Филдс, но сегодня в его офис звонить было бесполезно, а домашнего номера у нее не было. Она отправилась в кабинет на втором этаже, стала разбираться в шкафу с деловыми бумагами и в папке со штемпелем «акции» раскопала самые последние банковские извещения. Взглянув на последнюю цифру в графе «Рыночная стоимость», выяснила, что согласно последнему квартальному извещению от 31 марта общая сумма ценностей на ее счете составила $ 496, 394. Из этой суммы $ 443, 036 было вложено в акции без фиксированного дохода, а остаток, чуть больше $ 50, 000 был помещен в то, что называлось «краткосрочный доходный фонд» под 8.6% прибыли. Мэрилин решила составить список всех имевшихся у нее акций: 500 штук — «Аббот Лабораториз», куплены в июне 2 года назад по цене $ 45.125 за штуку общей стоимостью $ 22,793. Сейчас акция стоит $ 54.75 или $ 27,435 в сумме — доход почти $ 5000... 300 штук — «Уолт Дисней Компани», куплены в апреле 2 года назад по $ 57.00 за штуку, сейчас стоят $ 78.50, а доход — $ 6,270. 500 штук — «Мортон Тиокол Инк.», приобретены в феврале прошлого года по $ 40.625 за штуку, сейчас их продают по $ 44.375, а общий выигрыш $ 1,657. Были и потери: 1000 штук — «Рипаблик Нью-Йорк Корп.», полтора года назад купила за $ 46,058, а сейчас они стоят $ 44,750, то есть убыток — $ 1,308. 500 штук — «Спрейг Тикнолоджиз Инк.», приобрела за $ 7872, а нынешняя их цена — $ 5812. Убыток — чуть более $ 2000. ...но в общем вложения, которые она сделала с момента переезда в этот город, выросли в цене больше, чем на $ 60,000. Хедли Филдс неплохо поработал на нее; она не стала бы продавать в убыток. Но сейчас это уже безразлично. Доходы уже не ее. Они вернутся в Аргентину. Завтра утром она позвонит Хедли и даст распоряжение продавать все, а вырученную сумму перевести на ее банковский счет. А тем временем ей еще надо позвонить Шеду Расселу. Человек, с которым Уиллис разговаривал в День Поминовения в офисе отдела идентификации, свободно говорил по-испански — его родители приехали сюда из Пуэрто-Рико еще в те дни, когда иммигрантов с того острова здесь называли «Морскими Тиграми». Дело в том, что на американский материк их доставил корабль под названием «Морской тигр», Харольд. Сержанта Мигеля Флорентино Моренте все сослуживцы звали Майком. Он попросил и Уиллиса называть его Майком. Это была любезность с его стороны, потому что в этом городе сержанты были старше по званию, чем детективы 1-й категории. А у Уиллиса вообще была третья! Моренте, просмотрев документы, поступившие по телефаксу от Видоса, заметил, что тот, кого зовут Карлос Ортега, похоже, самое безобразное существо, какое ему пришлось видеть в жизни (а может, виной тут было качество изображения), а затем вновь перечитал для Уиллиса весь перечень преступлений Ортеги и Кастаньеды, совершенных этим дуэтом за последние 12 лет. Уиллис, которого Портолес уже ввел в курс дела, вежливо, но с нетерпением слушал. Этот перечень: оскорбление действием, вооруженное ограбление, изнасилование, убийство и прочее — только усиливал тревогу Хэла. Ведь с этими людьми имела дело Мэрилин! Это они хотят получить с нее деньги! — Что меня здесь интересует, Майк, — вежливо сказал он, — так это имеется ли что-нибудь на них здесь? — В нашем городе, вы хотите сказать? — Или даже в этой стране, — уточнил Уиллис. — Это очень распространенные имена, — сказал Моренте, — среди испанцев. Очень распространенные. Кастаньеда? Ортега? Самые заурядные имена. Вот если в вы мне сказали что-нибудь наподобие «Гойяс де Карранца» или «Паломар де лас Герас», или... — Да, но так уж их зовут! — сказал Уиллис. — О, я понимаю! Я просто говорю: компьютеру придется попотеть с этими именами. Для начала он выдаст вам четыре тысячи Ортег, вот увидите! Но в действительности на распечатке значилось всего по восемьдесят три человека фамилии Ортега и имени Карлос в городской картотеке преступников и 47 Рамонов Кастаньеда. Однако, уже вооруженный документами из Буэнос-Айреса, Моренте знал даты рождения обоих, а кроме того, и рост, цвет волос, цвет глаз, шрамы, татуировки и тому подобное: все это он тоже ввел в компьютер и вот — каковы же были шансы: 10 000 000 к 1? — Он возник перед Уиллисом в виде досье на двух мужчин по имени Карлос Ортега, которые родились в один и тот же день и которые выглядели так же отталкивающе, как и тот Карлос Ортега, который приехал из Аргентины искать Мэрилин. Среди Рамонов Кастаньеда не нашлось таких, чья генеалогия совпадала бы с уже известной, принадлежавшей красавчику. — Вы лучше позвоните в Буэнос-Айрес, попросите их прислать по «Федеральному экспрессу» хороший комплект фото, — сказал Моренте. — Потому что могу сказать хоть сейчас: с этим факсом не будет толку! — А по-другому никак нельзя его вычислить? — Ну, можно проверить по тюрьмам и одного из них вычеркнуть, — сказал Моренте. — Он отсиживает сейчас свои пять лет десять месяцев в Каслвью. — А что известно о другом? — "Карлос Ортега", — Моренте вслух прочитал с экрана, потом взглянул на факс и сказал: — «Карлос Ортега». — Переводя взгляд с экрана на бумагу, как зритель на теннисном матче, сравнивая текст и громко читая строки: — «42 года, родился 15 октября», — и бросил реплику, предназначенную Уиллису: — День рождения великих людей, — при этом не повышая голоса: — «Рост 6 футов 3 дюйма, вес 265 фунтов, глаза карие, ножевой шрам у правого глаза». Да они же близнецы, за исключением того, что ваш парень родился в Аргентине, а этот парень — в Сальвадоре. — А как со сроками заключения? — В тот раз, когда ваш был на свободе, этот парень сидел в тюрьме. — Тогда это может быть один и тот же человек! — Вы на минуточку забыли про Сальвадор! — Возможно, это канцелярская ошибка. — Конечно. Что угодно может быть канцелярской ошибкой. — Сколько времени этот тип находится в Америке? — Два года, — ответил Моренте, глядя на дисплей, и снова посмотрел на факс. — Как раз тогда, когда ваш парень был на свободе. — А почему упрятали вашего типа? — Наркотики. — Где он сейчас? — Естественно, на свободе. — Есть ли что-нибудь в его документах о наркотиках? — Ничего. Но здесь — целая семейная история! Его дядя, некий Альберто Идальго, был сутенером, научил его шарить по чужим карманам, когда тот был еще мальчишкой... — Некий кто? — воскликнул Уиллис и бросился к факсу. — Не разорвите эту заср... штуку! — предупредил Моренте. — Где это написано? — Вот здесь... Это называется на испанском: «Жить на доходы». И вот сюда взгляните! Он умер! — Ортега? — Нет, его дядя. У Уиллиса перехватило дыхание. — Идальго покончил с собой несколько лет назад. Цианистый калий. — А они... известно, кто это сделал? — спросил Уиллис. — Здесь не говорится. Это же досье на Ортегу, а не на его дядю! — Его дядю, — тихо повторил Уиллис. — Да. Я так и сказал. Уиллис немного помолчал, затем спросил: — Когда ваш тип вышел из тюрьмы? — В октябре. — Это невероятно! — Это один и тот же человек? О, конечно, — сказал Моренте. — Но я бы не поставил на это и ломаного цента! — У вас есть его адрес? — спросил Уиллис. Ровно в три тридцать ей позвонил урод. Как и его друг красавчик, он говорил только по-испански. В его голосе сквозило едва прикрытое раздражение; он заставил себя выглядеть цивилизованно. Она отлично знала, что он ей никогда не простит оскорбления, которое ему пришлось претерпеть. Она также знала, что, как только она передаст им эти деньги, он отомстит и убьет ее! Она еще не представляла себе, как выкрутится из этой ситуации. «Терпение!» — повторяла она про себя. Но голос все равно дрожал. — Так есть у тебя деньги? — спросил он. — Я совсем забыла, что сегодня — праздничный день, — отвечала она. — Все закрыто. — Когда будут деньги? — спросил он. — Завтра я наверняка смогу достать пятьсот, — сказала она. — Потом мне надо будет... — Это — не два миллиона! — хрипло прорычал он. Она чувствовала, что он с удовольствием заорал бы на нее, но вместо этого он говорил ровно, и от этого его слова звучали еще страшнее: «Это — не 2 миллиона!» Почти шепотом. «Это — не 2 миллиона!» — Я понимаю, — сказала она. — Но, помните, вы предлагали кокаин... «Ustedes fueron los que sugerieron la cocaina...» — Si. — И я подумала... Наверняка у вас есть контакты... — Нет! — Потому что было б значительно проще, если в я... — Нет! — ...отдала пятьсот... — Нет, это нас не устраивает! — ...а потом вы бы прокрутили дело... — Нет! Пятьсот тысяч — не два миллиона! — Конечно, нет. Но, уверена, вы понимаете... Она пыталась апеллировать к его чувству справедливости... — ...как трудно женщине заниматься эт... — Надо было думать об этом до того, как убила моего дядю! — Что вы сказали?! — воскликнула она. — Nada[36], — буркнул он. — Нет, что вы?.. — Когда у тебя будут два миллиона? — спросил он. Он сказал, его дядю! Так тот сукин сын — его дядя? Вот в чем дело! Маленькая семейная вендетта? «Нам нужны два миллиона, зайка, но это еще и дело Моего Дяди — Знаменитого Сутенера Идальго!» — Я пытаюсь кое с кем связаться, — сказала Мэрилин, — я же вам сказала: сегодня — праздничный день! Но я вам хотела вот что предложить. Если уж я решилась, то почему бы вам и вашему другу... — Ты — тупая? По-испански это «pesada». Или «твердолобая», или «упрямая». Que pesada eres! — Мы предложили тебе кокаин как выход для тебя. Но это — твоя проблема, не наша! Мы не собираемся впутываться ни в какие противозаконные дела! В ответ она разразилась хохотом. — Ты врубаешься, что тебе говорят? — заорал он. Она отлично поняла. Он не хотел рисковать. Она его должник, так пусть сама и выкарабкивается! — А если я смогу достать только пятьсот тысяч? — спросила она. — Ты же сказала, что с кем-то связалась... — Нет, я сказала, что пытаюсь... — Ну и делай, что надо, только делай это быстро! — Я понятия не имею, как покупать, продавать наркотики! Я... — Мисс! Одно-единственное слово! «Senorita!» На грани взрыва. — Когда будут готовы деньги? «Вернемся к нашим баранам. Хватит трепаться! Нам ни к чему брать эти пятьсот тысяч, вкладывать их в наркотики или в свиное брюхо! Если о чем-то можно переговорить, так это о сроках. Когда у тебя будут деньги?» — Я еще не знаю. Если я куплю эту штуку... слушайте, я просто не знаю! Я никак не могу застать этого человека... — Когда ты узнаешь! — В том-то и дело! Пока я не... — Когда? — Если в вы дали мне время хотя бы до конца недели... — Нет! — Прошу вас! Я в самом деле стараюсь! Поверьте! Если б я до пятницы... — Завтра! — Я ничего не могу обещать к завт... — Тогда в среду! — Нельзя ли в четверг? — попросила она. — Умоляю вас! Пресмыкаясь перед этим сукиным сыном. — Пусть будет четверг, ладно? — Не позднее! — сказал он и повесил трубку. В этот день по всей Америке ее граждане выстраиваются на тротуарах городов и городишек, больших и малых, и наблюдают парад, устраиваемый в честь павших во всех войнах. Сегодня ветераны всех поколений вспоминают свои пехотные взводы и эскадрильи бомбардировщиков, саперов и парашютные прыжки. Это — День Поминовения. День, когда отдаются почести погибшим. И день, напоминающий о начале лета. Сегодня по всей Америке распахивают двери теннисные корты и бассейны, по всей Америке сегодня лето принимает реальные очертания. Потому что сегодня — 28 мая, а до июня остается лишь 4 дня и он вот-вот ворвется, лето на подходе, лето уже почти здесь — таков День Поминовения! Город был полон туристов. Конечно, это был День Поминовения, символическое начало лета, время, когда большинство американцев воскрешает в памяти не войну и кровопролитие, а прошлые летние сезоны... лето первого поцелуя, лето утерянной любви, лето сплошной тьмы, лето далекой музыки, лето девочек в желтых платьицах, лето за летом на волнах обжигающих воспоминаний — таков День Поминовения! Туристы приезжали в город вовсе не для того, чтобы вспомнить о погибших воинах или ушедших безвозвратно годах. Они прибывали сюда, чтобы отпраздновать начало сезона кукурузы с кочерыжкой и вареными лобстерами, джином и тоником, пивом, которое пенится дымком. Лето... Натуральный хлопок и красивые женщины! Карелла перечитал свои докладные записки о беседах с Хупером и Корренте. Вопросов не было, но эти двое совершенно противоречили друг другу! Ему показалось, что здесь не исключается и третья перспектива, и Карелла отправился домой к Хуперам, чтобы побеседовать с одной Серонией. Ее мать сказала, где можно найти Серонию. Сама она зарабатывала на жизнь уборкой в домах белых и в офисах. Ползала на четвереньках и скребла полы. Ее дочь тоже ползала на четвереньках, но занималась абсолютно другого рода ремеслом. Карелла не догадывался, что девчонка была проституткой. Это было для него первой неожиданностью. — Арестуй ее, — сказала ему миссис Хупер. — Только так она поймет! Второй неожиданностью был вид Серонии. Он нашел ее в центре города. Она стояла под афишей кинотеатра, где крутили пару порнофильмов третьей степени крутости. На ней была пурпурная атласная мини-юбка и лавандовая атласная же блузка. На шее — янтарные бусы. Желтый цветок в прическе. Кожаные фиолетовые туфельки на высоком каблуке в тон юбке и блузке. Одна рука — на бедре, в другой — маленький фиолетовый кошелек. Стоило проходящему мужчине обернуться на нее, как она посылала ему воздушный поцелуй, сопровождая его какими-то словами, шепотом. На вид ей было все 27. Хотя Карелла отлично знал, что ей всего лишь тринадцать лет. — Свидания хочешь? — обратилась она к Карелле и послала ему воздушный поцелуй, но потом вдруг узнала его. Попробовала отвернуться, да поняла, что слишком поздно, не сбежать, и застыла, держа руку на бедре. — Чего тебе? — спросила она. — Есть несколько вопросов, — объяснил он. — Хочешь арестовать меня? — За что? — Это не преступление стоять у кино, — заявила она. — Согласен, — ответил он. — Можно угостить тебя чашечкой кофе? — Я предпочла бы мороженое, — сказала она. Они нашли кафе со столиками в глубине зала. За прилавком стояли свеженькие негритяночки в красно-синих костюмчиках. Они продавали двойные порции сахарного мороженого, зарабатывая по семь баксов в час. Сидя за столиком у окна, Карелла наблюдал за Серонией, которая ела банановое мороженое с шоколадно-фруктовым пюре, взбитыми сливками и вишневым ликером, и выслушивал ее мнение о том, что эти девицы за прилавком — сплошные задницы. — Они могли бы делать двести в час! — говорила она. — Им повезло. Он понял, что она имеет в виду пятьдесят долларов за сеанс. — Я хочу знать, что произошло в воскресенье на Пасху, — начал он. — Нейт говорил тебе, что случилось, — сказала Серония. — Хочу услышать, что он говорил тебе! — То же, что и тебе! — Я так не думаю. — Послушай, парень, чего ты от меня добиваешься? Нейт сказал тебе все, почему ты не арестуешь тех членососов, которые разбили ему голову? — У твоего брата был нож? — Нет. Кто говорил тебе про нож? — Он ходил на Одиннадцатую улицу продавать крэк? — О, парень, не смеши меня! — Его уличное прозвище — Мистер Крэк? — Где ты услышал все это дерьмо, парень? — Значит, кто-то лжет, Серония! Или твой брат, или парень по имени Бобби Корренте, который... — А, тот сукин сын! — Ты знаешь его? — Да, знаю. Спроси меня, не он ли первым ударил битой! — Тебе это сказал брат? — Он мне сказал то, что сказал тебе. — Он мне не говорил, что первым его ударил Бобби Корренте. По его словам, с напавшими на него парнями он не был знаком. — Так и было. — Но ты знаешь Корренте? — Я видела его, это все. — Где? — Где-то тут. — Что ты от меня скрываешь? — Ничего. Ты знаешь Корренте, иди арестуй его. Это он пробил Нейту голову. — Откуда тебе это известно? — Просто догадываюсь. — Так тебе рассказывал брат? Что Корренте первым ударил битой? — Иди спроси Нейта. — Я спрашиваю тебя. — Я не могу тратить время на тебя, — сказала Серония, вытерла рот бумажной салфеткой и уже приготовилась было встать из-за столика, когда Карелла спросил ее: — А не хочешь ли ты потерять время у нас в пригороде? Он не испытывал никакой неловкости из-за того, что играет мускулами перед тринадцатилетней проституткой. — Подождешь, когда подъедет полицейский автомобиль и подвезет тебя в Центр регистрации, — сказал он, как будто приковав ее к месту. — По какому обвинению? — спросила Серония, крайне уверенная в себе. — Все равно мой парень вытащит меня оттуда через полчаса! — Хорошо. Тогда пошли. Уверен, ему будет по душе внести за тебя залог. — Ты хочешь меня запугать? — Нет, я просто хочу привлечь тебя по статье 2-30. — Никто не предлагал тебе никаких сексуальных услуг, парень! — Это — твое слово против моего, — произнес он и встал. — Идем! — Сядь! — сказала она. — Ты создаешь неуместную шумиху? — Так ты расскажешь о Пасхе или нет? — Они оба лгали! — выпалила она. Да, это не «Расемон», то есть не совсем. Насколько Карелла помнил, фильм «Расемон» был не о лжецах. Это был фильм о людях, которые видели одно и то же событие, но воспринимали его по-разному, так что каждый раз при пересказе оно выглядело совсем иначе. Слушая сейчас Серонию, сидя в кафе-мороженом с тринадцатилетней проституткой, пока она ковырялась во второй порции бананового мороженого, зная, что мужики старше ее на 30 — 40 лет глазеют на нее с улицы сквозь окна, Карелла ломал голову над вопросом: а эта версия, как ее изложил Нейт сразу после инцидента, эта версия — истинная! Или она тоже лжет? В некой игре «Убийство» только убийце позволяется лгать, остальные игроки обязаны говорить правду. Но ведь это же не игра «Убийство»! Здесь погиб человек, который к тому же был и священником, а сейчас, похоже, все врут, и дай Бог, если врут только о том, что случилось в воскресенье на Пасху! Кроме того, в нескольких местах три истории совпадают, а потому еще труднее выяснить, кто из них наверняка лгал — или лжет — в своей версии происшествия на Одиннадцатой улице. Серония, например, созналась, что уличное прозвище ее брата действительно Мистер Крэк и что на самом деле он слонялся вокруг начальной школы на Девятой улице, соблазнял малышей, предлагая им попробовать чуть-чуть крэка, разок, на никель купить, не такие уж большие деньги для десяти-одиннадцатилетних детей! Здесь, как, наверное, и в любом американском городе, дети все больше и больше позволяют себе вещи, предназначенные только для взрослых. Серония сообщает Карелле — и тут она, вероятно, права, будучи знатоком, — что за прошедшие три года число преступлений на сексуальной почве среди двенадцати-семнадцатилетних мальчишек возросло только на 28%, а среди мальчишек до двенадцати лет — на 200%! А так как насильник обычно набрасывается на того, кто слабее, жертвам женского пола этих новоявленных секс-преступников — всего от трех до семи лет! Так что Серония прониклась сознанием, что выполняет гражданский долг, потому что она вовлекает в секс потенциальных насильников, которые вместо этого могли бы гоняться за крошечными малышками! Но это ни к селу ни к городу. Речь о ее брате, да, он — торговец крэком! Но от этого он не становится плохим человеком. Ведь он — бизнесмен, удовлетворяющий потребности общества, а она — деловая женщина — в тринадцать лет она себя называет женщиной, а почему бы и нет, если учесть ее профессию — удовлетворение потребностей другой, но, может быть, родственной части общества. Все это было преподнесено Карелле на английском. Не совсем черном английском, но и не на языке Ее Величества Королевы. А на Пасху, в воскресенье, как это бывает каждое воскресенье, под дождем или солнцем, в Рождество, Йом Киппур, или Рамадан Натан Хупер отправился в пригород на Одиннадцатую улицу не продавать крэк юным итальяшкам, собравшимся на ступеньках и морозящим свои задницы в своих праздничных нарядах, а покупать крэк у своего поставщика, юного Бобби Корренте... — А ты не выдумываешь? — спросил Карелла. — Я похожа на ту, которая выдумывает? Она ни капли не была похожа на выдумщицу. — Бобби делает скидку, когда большая партия, — сказала она. — Вообрази... ...ты можешь купить флакон крэка за пять баксов, но тебе надо идти к суетливым покупателям, а это отнимает время и энергию. Бобби продает Нейту флакончик за четыре бакса, но он дает сто флаконов сразу и идет к себе домой с четырьмя банкнотами, освободив себя от необходимости бегать по всему городу. Нейт зарабатывает один доллар на каждом проданном флаконе, так что, вложив капитал в четыреста долларов, он уходит с дополнительной сотней, что дает прибыль в двадцать пять процентов на один доллар, а это куда лучше, чем можно заработать на Уолл-Стрит! В это замечательное воскресенье, на которое выпала еще и Пасха, Нейт отправляется в пригород с тремя стодолларовыми бумажками и еще с одной сотней двадцатками, собираясь купить свою обычную сотню флаконов с крэком у своего обычного дилера Роберта Виктора Корренте (это если вы вдруг не знаете его полного имени). Но что-то случилось, и дело приняло другой оборот. А произошло следующее: Нейт вручает деньги и тянется за пластиковым пакетом с флаконами крэка, как это он всегда делал. — И, кстати, это было не на парадных ступеньках средь бела дня, где будто бы сидели и наблюдали за всем глупые итальянские девчонки. Это было в коридоре... — Нейт тянется за пластиковым пакетом, когда вдруг Бобби говорит ему, чтоб он исчез, растворился, пропал, ниггер, в общем, такие словечки. Нейт сразу же, естественно, понимает, в чем дело, но прикидывается дурачком, и тогда Бобби говорит ему это по слогам. Что же это такое («О, парень, ты, наверное, разыгрываешь меня?» — недоумевает Нейт): якобы в предыдущее воскресенье, когда Нейт делал свою обычную покупку, он заплатил за наркотики фальшивыми деньгами («Нет, парень, ты ошибаешься, хочу тебе сказать!»), а сейчас, в это воскресенье, Бобби держит четыре банкноты, но не собирается отдавать Нейту дурман, вместо этого он говорит Нейту, чтоб тот запихал этот бизнес себе в задницу, что он не хочет иметь дела с типами, которые платят за товар деньгами, напечатанными в тюремной камере. «Эй, парень, брось, парень!» — говорит Нейт, хотя понимает, что Бобби будет стоять насмерть, и он соображает, что это — конец всем их отношениям. Теперь ему придется искать поставщика в другом месте. Но без наличности наркотика не купишь, а четыреста долларов уже в кармане у Бобби. Единственное, что еще слабо смахивает на конвертируемую валюту, — пакет, полный крэка. А в нем сто флаконов. Отношения разорваны, и черт с ними, поскольку Нейт — очень быстрый бегун с хорошим чувством ритма... — Он схватил пакет, — догадался Карелла. — Именно это он и сделал, — сказала Серония. ...он рванул, как черт, думая удрать с Одиннадцатой улицы и отсидеться у себя, пока все не затихнет. Захочет Бобби отыскать его — пусть придет на черную беговую дорожку, где все имеют чувство ритма и где твоя жизнь не будет стоить и никеля, если ты побежишь наперегонки с братом. Вот тогда Бобби и ударил его по затылку бейсбольной битой. От удара Нейт покачнулся вперед, он чуть не выпустил пакет, но продолжал бежать, зная, что домой сейчас ему нельзя, зная, что кровь течет слишком сильно, чтоб идти домой, но он не хотел выпускать из рук эту сотню флаконов. И вдруг впереди он увидел церковь! Он дернул дверь — незаперта! Вбежал в церковь и закрыл за собой дверь, повернув большой медный ключ, торчавший в замке; услышал снаружи крики вопов, топот по ступенькам. И тут он сообразил, что ему надо спрятать дурман, потому что из-за него вся эта кутерьма плюс его разбитая голова. А они уже колотят по двери битами, наваливаются на нее, может, у них уже есть и таран? Нейт не знает этого. Все, что он знает, — дверь вот-вот поддастся, а ему надо спрятать дурман. И он вдруг услышал, что где-то в церкви идет спор, а он знает, что надо бежать, он должен спрятать этот наркотик до того, как кончится спор и его увидят, или до того, как разобьют дверь, что и происходит через три секунды после того, как он прячет наркотик. — Где? — спросил Карелла. — Понятия не имею! — ответила Серония. — Но где-то в церкви? — Где-то в церкви, — подтвердила она. — И это, по-твоему, не смешно? Нейт превращает церковь в склад наркотиков! — Да, очень смешно, — согласился Карелла. — Ну и что дальше? — Дальше он тебе рассказывал. Священник вышел, раскричался, кто-то позвонил в полицию, потом все идут домой, а священник ведет Нейта в госпиталь, где ему бинтуют голову. Конец истории. «Не совсем», — подумал Карелла. — Ты не против, если я уйду? — спросила Серония. — Мне надо зарабатывать на жизнь. |
||
|