"Вечерня" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)Глава 5Она полезла за пистолетом. Она сделала это сразу же, ни секунды не колеблясь: правая рука к левому боку и внутрь сумочки, пальцы вцепились в рукоятку, пистолет выскочил из сумочки, указательный палец на курке, большой палец снимает предохранитель, пистолет нацеливается на... В одно мгновение он оказался возле нее. Тот, большой. Быстро метнувшись по персидскому ковру на паркетном полу, мимо кровати под балдахином и любовного гнездышка, обитого голубым королевским жатым вельветом. Это был закаленный уличный боец, он не схватился за оружие — там, где оружие, таится опасность. Вместо этого он бросился на нее слева, уклонившись от руки с пистолетом и ударив ее плечом, опередил выстрел. Она споткнулась. С размаху он ударил ее в лицо своим огромным кулаком. Мгновенно ее пронзила боль, и она вскинула левую руку, позабыв о пистолете, боль невыносимая, сковавшая нос, разрывавшая залитую кровью руку. Он отобрал у нее пистолет, как игрушку у шаловливого ребенка. Она поняла, что он сломал ей нос. Боль была мучительной. Кровь лилась на руку, капала сквозь пальцы, заливала блузку и куртку, кровь забрызгала персидский ковер, и совсем некстати она подумала, удастся ли смыть пятна, о, эта боль, где пистолет? Он ухмылялся. Большая трахнутая горилла стояла перед ней и ухмылялась, пока она сдерживала рвущиеся наружу вопли, раздиравшие ее горло. Маленький пистолет в огромной лапе, Кинг-Конг на Эмпайр-Стэйт-Билдинг, прихлопывающий самолеты. — Чтоб больше этого не было! — сказал он по-испански, ухмыляясь. Другой, красавчик, пошел в ванную. Но она видела только урода, того, кто ее ударил. Он не знал, что у нее в сумочке был еще кнопочный нож. Когда появится шанс, она перережет ему глотку. — На, — сказал красавчик по-испански и подал ей одно из ее прелестных банных полотенец. Белое. С инициалами «М. X.», вышитыми причудливой вязью, — такие сделали бы честь королевской семье. Золотое на белом. Ей очень не хотелось пачкать свое миленькое полотенце. Но весь пол уже был в крови. И она приложила полотенце к носу. — Носы обычно здорово кровоточат, — заметил урод на испанском, как будто рассказывал о погоде. Второй просто кивнул. — У тебя есть разрешение на ношение оружия? — спросил безобразный и рассмеялся. Мэрилин ничего не ответила. Держала полотенце у носа, пытаясь остановить кровь. Боль ничем нельзя было унять. Она по-прежнему пронизывала всю ее. Сцепила зубы, чтобы удержаться от стонов. Она не будет вопить. И не покажет им своего ужаса. Она дождется подходящего момента и попробует добраться до ножа. Зарежет его. Причинит ему такую же боль, как и он ей. А потом примется за второго, красивого. — Ответь ему, — приказал красавчик. По-испански. Оба говорили на испанском, полагая, что она понимает, ведь ежели это и вправду Мэри Энн Холлис, она должна говорить по-испански, она выучила этот язык в проклятой чертовой дыре в Мексике, а потом шлифовала его на коленях в Буэнос-Айресе. Она делала вид, что не понимает языка. Чувствовала, как это глупо. Ведь инициалы «М. X.» стояли на всех полотенцах в ванной. — Ты меня слышала? — спросил красавчик. — Ответь ему! — Я вас не понимаю, — сказала Мэрилин на английском. — Она нас не понимает! — воскликнул он на испанском. — Врежь-ка ей в ее трахнутые зубы. Большой двинулся к ней, повернул пистолет, подкинул его, чтоб кулак оказался в удобной для удара позиции. И снова ухмыльнулся. — Нет! — вскрикнула она. — Что «нет»? — спросил красивый. На испанском. — Нет, не бей меня! — сказала она. На английском. — Я тебя не понимаю, — ответил он по-испански. — No me pegues, por favor[17], — повторила она. — Muy bien[18]! — сказал красивый. — А теперь говорим только по-испански, comprendes[19]? — Si, — сказала она, — solo espanol[20]. Пока я не доберусь до ножа. — Ты догадываешься, почему мы здесь? — спросил он. — Нет. — Ты знаешь, кто мы такие? — Откуда? — Меня зовут Рамон Кастаньеда, а моего коллегу — Карлос Ортега. Она кивнула. — Ты думаешь, что это безрассудно с нашей стороны? Назвать тебе наши имена? Она не ответила. — Мы верим, ты никому ничего не скажешь после нашего ухода, — заметил Рамон. — Или мы просто вернемся и убьем тебя, — добавил Карлос, скаля зубы. Пистолета в руке у него уже не было. Положил в карман? Надо было быть повнимательнее, но она была слишком поглощена этим уроком испанского, слишком боялась, что огромный Карлос ударит ее пистолетом по зубам. Она позволила им напугать себя. Первое маленькое сражение они выиграли; даже не сражение, а небольшую стычку, запугав ее и заставив раскрыть знание испанского. Но они это и без того знали. Так же, как и то, что она была Мэрилин Холлис. Или, точнее, Мэри Энн Холлис. Вчера на улице они сперва назвали ее Марианна, а потом Мариуча. Им она была известна как Мэри Энн Холлис. В таком случае она могла потребовать... — Что вы?.. — начала она на английском и тут же перешла на испанский. — Что вам здесь надо? — Деньги, — сказал Рамон. «Сразу к делу», — подумала она. — Какие деньги? — Которые ты украла у Альберто Идальго, — сказал Карлос. Еще ближе к делу. — Четыреста миллионов аргентинских аустралей, — добавил Рамон. — Два миллиона американских долларов, — поддакнул Карлос. — Мы требуем вернуть их. Ни дать, ни взять парочка банкиров международного калибра, обсуждающих высокие финансовые материи на испанском. — Не знаю, о чем это вы? Она по-прежнему говорила по-испански. Так сказать, теплая встреча высокородных испано-говорящих людей. Вечерний чай на лужайке у герцогини. Герцогиня пригласила двух банкиров на встречу с ослепительной кругосветной путешественницей Мэри Энн Холлис, чей нос все еще кровоточил в белоснежное полотенце. — Вы по ошибке принимаете меня за кого-то другого, — сказала она по-испански. Все говорят по-испански. Как хорошо знать два языка! — Нет, здесь нет ошибки, — возразил Рамон. — Мы знаем, кто ты такая, и мы знаем, что ты украла деньги! — закричал Карлос. — И мы убьем тебя, если не вернешь деньги, — просто сказал Рамон, слегка пожав своими узкими плечами; это всего лишь одно из правил ведения дел в международных финансах. — Мэрилин Холлис? — спросила она. — Так значит, вы ищете кого-то по имени Мэрилин Холлис? — Да нет, мы... — Дело в том, что и меня так зовут и... — Заткнись, — оборвал ее безобразный. Очень мягко. По-испански это прозвучало совсем не угрожающе, «callate», слово, сладкозвучно соскользнувшее с языка, «callate» — «заткнись». — Тебя звать Мэри Энн Холлис, — выпалил он. По-прежнему мягко. Как будто что-то объясняя очень маленькому и, возможно, очень глупому ребенку. — A, bien, — сказала она, — это ошиб... — Нет, — недослушал он. Слово, имеющее одно и то же значение и в английском, и в испанском. «Нет». Мягко. «Нет, мы не ошиблись. Ты — Мэри Энн Холлис. И мы убьем тебя, если ты не отдашь деньги, которые украла у Идальго». И все в одном этом слове. «Нет». А сумочка все еще висит у нее на плече. А нож — в сумочке. Часы над камином показывают четверть четвертого. Я буду дома где-то в половине пятого, до встречи! Люблю тебя! Уже бесполезно чего-то ждать. Свершить или умереть. Доставай нож или... В комнате слышно тиканье часов. Нос перестал кровоточить. Она отложила полотенце, глядя на свое отражение в зеркале напротив кровати, вставленное в роскошную раму, свое отражение, частично закрытое спинами двух джентльменов из Буэнос-Айреса. — У меня есть документы, — сказала она, — мои водительские права... Уроду достанется первому. — Нам не нужны документы, — ухмыльнулся красавчик Рамон. — Мы и так точно знаем, кто ты такая. — Но, понимаете, именно это... Она постепенно перемещалась по комнате к тому месту, где, потеряв бдительность, стоял урод. — Если б я только могла доказать вам, что я — не тот человек, за которого вы меня принимаете, я... По пути ее рука скользнула в сумочку. — ...вы поняли бы, что ошиблись... — Тут нет ошибки, — сказал Рамон, тряхнув головой. Пальцы ищут нож. — Да нет же, послушайте, я бы с удовольствием вернула вам деньги... — Так плати и заткнись! — крикнул Рамон. Пальцы сомкнулись на рукоятке ножа. — ...но я совсем не та, кто вам нужен. Я вам точно говорю. Правда... — Хватит этого дерьма! — сказал Карлос. «Verdad!»[21] — подумала она и выхватила нож из сумочки. Она допустила ошибку, замахнувшись слишком высоко. Ей надо было бы ударить снизу, по кишкам, вонзить лезвие и рвануть его на себя, поперек живота, и ему пришлось бы прикрываться руками, отражая ее удар, таким неуклюжим, неестественным движением. Но вместо этого она нацелилась на его горло. Одеревеневшая от напряжения рука вытянута, пальцы сжимают рукоятку ножа, лезвие устремлено к горлу, как шпага матадора, — в этом была ее ошибка. Потому что в инстинктивном защитном движении боксера он тут же вскинул руки, мгновенно сжались кулаки для того, чтоб отделать ее, и лишь через мгновение он осознал, что происходит: она бросилась на него с ножом! Вот ее нож! В его глазах был немой вопрос: «Неужели?» «Ah si»? В таком случае я разобью твое трахнутое лицо! Она в ту же секунду увидела эти глаза, прочла в них все; ей много раз доводилось видеть такие же глаза, когда ее били и насиловали в тюрьме Мехико, и она подумала: «Ну уж нет, больше такого не повторится!» Нож замер на полпути, она подалась назад, чтоб он не смог ее схватить, не смог вцепиться своими толстыми пальцами в ее запястье. Она перенесла опору с одной ноги на другую, широко расставив их и свирепо глядя на Карлоса, нож плясал в воздухе перед его глазами, описывая маленькие круги, ловя движения соперника. Он уже отбросил мысль полезть за пистолетом в карман или куда еще он, к черту, его засунул. Значит, он уважал нож. Не выйдет из тебя в Буэнос-Айресе даже дерьмового хулигана, если тебя хоть раз не порезали. А ты не зря сидела в мексиканской тюрьме — научилась читать по глазам. Глаза громилы говорили, что у нее — нож, а у него нет желания попасть под него. Ее глаза говорили: «Малейшее движение к пистолету — и я выколю тебе глаза! Ослеплю!» Мексиканская ничья. Она совсем упустила из виду красавчика. Он скользил изящно и быстро, как танцор фламенко. Еще миг и было бы слишком поздно, она заметила его краем глаза и мгновенно повернулась вправо, как только он ринулся на нее. И опять она подумала: «Ну уж нет!», описав широкую дугу ножом. Он вскинул руку, пытаясь отразить удар, потом стал пятиться, будто вспомнив, что противостоит холодной твердой стали, но поздно! Нож настиг его. Он прошел сквозь мясистую плоть на краю кисти, оставив после себя широкую кровавую рану. Он вскрикнул «А-а-а-а» и схватился за эту руку свободной левой, укачивая ее, пытаясь убаюкать, прижав к телу обе руки, — тут она снова бросилась на него. И снова ударила. Обе руки были жестоко порезаны, пока он прикрывал ими живот, лезвие раскроило левую руку до кости, до суставов. Вдруг он начал хныкать. Из носа текло рекой. В глазах застыл ужас, нос кровоточил, руки в крови, а он хнычет, как ребенок. Сейчас они оба были в поле ее зрения, красавчик отпрянул к уроду, пистолета по-прежнему нигде не видно, ее удивляло, почему тот не вынимает пистолет. И вдруг ее осенило, на мгновенье вспыхнула радость: они не могут ее убить! Убей они ее, им не видать денег, из-за которых они все это и затеяли. В том мире, где они живут, провинившихся должников не убивают, разве лишь в назидание другим должникам. Хотите получить свои деньги? Угрожайте, калечьте — да, вы можете жестоко избить ее — но никак не убить. Если вам, конечно, нужны деньга. Они не могут убить ее! Мэрилин вдруг почувствовала себя непобедимой. — Ну, давайте! — весело вскрикнула она. Помахивая ножом перед собой. — Ну, давайте, вы, членососы! По-испански, так чтобы до них полностью дошло то, что она сказала. Нож резал воздух. — Хотите попробовать? Так вперед! Начинайте! Красавчик все еще хныкал, прижимая согнутые руки к животу. Рубашка вся залита кровью. В глазах громилы Мэрилин могла прочесть о своей смерти. Она чуть не расхохоталась. Как же ему хотелось прикончить ее, но он не мог себе этого позволить! Злобой перекосило лицо, губы дрожат от бессилия. Его охватило бешенство, нарастающая в нем ярость сотрясала его, как вулкан перед извержением. Лицо побагровело, зубы стиснуты, рот дергается, глаза сверкают. — Ну что, давайте! — подзадорила она. Надеясь, что он решится. На самом деле желая, чтоб он отважился. «Глаза тебе выколю! — решила она про себя. — Избавлю тебя от них». Но он отшатнулся от нее, проводя мимо нее красавчика и не спуская глаз с ножа, далеко обошел ее и направился к выходу из спальни. Мэрилин настороженно поворачивалась так, чтобы нож постоянно находился между ними, пронзая воздух. Красавчик не переставая хлюпал носом. В дверях громила прошептал: «Volveremos!» Что означало: «Мы вернемся!» Никто на Одиннадцатой улице не имел представления о том, что произошло в Пасхальное воскресенье. Следовательно, каждому жителю района было доподлинно известно все, что случилось. Но о таких делах с копами беседовать вообще не полагалось. Когда на вас кто-то наезжает, вы идете к парням, которые во всем этом смыслят. Копы ведь только и умеют, что выписывать штрафы за неправильную парковку да ковырять пальцем в заднице. Здесь была очень популярна история о четырех парнях, которые как-то ночью нагрянули в «Грот Капри». Это ресторан на Эйнсли-авеню, правильное его название «Иль Гротто ди Капри», но все его зовут «Грот Капри», даже сами хозяева. Так вот, эти черные парни заваливаются в ресторан в пятницу, когда там толпа народу. Все перепоясаны огромными пистолетами вроде 45-го калибра или «магнума», в зависимости от рассказчика. Они тычут пистолетами в лицо кассиру и сообщают ему, это, мол, ограбление, парень, а тут же стоит и метрдотель со скрещенными на груди руками, трясет головой. Как будто он не верит своим глазам, парень! Это ж надо — четыре трахнутых ниггера заходят в заведение, до гвоздя принадлежащее мафии, и приступают к работе! Изумительно! Ну, они опустошают кассу и уходят в ночь, а метрдотель все качает головой и не может прийти в себя от изумления. На следующий день один из ниггеров вновь появляется в ресторане. Рука на перевязи, правый глаз открывается наполовину, голова забинтована. Он приносит с собой кейс. Спрашивает хозяина, а потом говорит ему, что прошлой ночью они с приятелями совершили ужасную ошибку, имея в виду то, что натворили здесь, вот, парень, возьми все свои деньги назад, кто старое помянет, тому глаз вон, парень, держи кейс! Народ тут до сих пор смеется над этой сказкой. Вот почему никто не идет к копам со своими проблемами. Вместо этого они обращаются за помощью к парням, которые разбираются в таких делах. Вот почему в любую пятницу ночью посетители «Грота Капри» могут безбоязненно парковать свои «бенцы» и «ягуары», и никому даже в голову не придет тронуть их. А если и случится вдруг двойная парковка в четко обозначенной запретной зоне, и это — о'кей! Потому что копы, которые здесь совершают обход, тоже в кармане у парней, к которым вы пойдете со своими проблемами. Вот почему здесь не обсуждают с копами всякие грязные дела, даже если они будут допытываться у вас, была ли ваша мать девственницей до замужества. Никто на улице не знал, кто пробил голову тому ниггеру на Пасху в воскресенье. Никто, кроме Анжело Ди Наполи. Ди Наполи было тридцать семь; к фамилии этого полицейского (которая переводилась «Неаполитанский») больше подходил бы коротыш с черными курчавыми волосами, но на самом деле это был белокурый голубоглазый парень аж шести футов ростом. В 87-й участок он перешел недавно из подразделения ПУМП, которое базируется в 51-м участке в Риверхеде. ПУМП — это сокращение от Программы Укрепления Муниципальной Полиции — концепции поддержания правопорядка, говоря по-простому, положивший начало пешему патрулированию в нескольких крупных городах Америки. Здесь, в этом городе, централизованная система быстрого реагирования 911 была развернута около тридцати лет назад и, как следствие, потребовала быстрого моторизованного реагирования, а в результате опять же упало количество пеших патрулей. Вот тогда, как это часто бывает, когда скорость путают с качеством, многие офицеры полиции стали подумывать о том, что работа в мотопатруле более разнообразна и интересна, да и результаты получше, чем при пешем дежурстве, поэтому и проявляли в своей работе куда меньше рвения. Понятно, что офицер пешего патруля почти полностью выпал из городской системы поддержания порядка и предупреждения преступности. ПУМП была предназначена для того, чтобы исправить то, что сейчас воспринималось как ошибка. Ее единственная цель — возродить роль пешего дежурного полицейского как важной составляющей при налаживании связей между полицией и населением. Ди Наполи служил в известном, своей эффективностью отделе по борьбе с наркоманией, который проводил операцию с участием полицейских и агентов в штатском. В ходе облавы на дельцов наркобизнеса в 51-м участке было произведено в общей сложности около 10 000 арестов по схеме «купил — взят с поличным». Таково мерило ценности человека, который считал для себя большой честью быть посланным во вновь создаваемое в 87-м участке подразделение ПУМП, под команду сержанта, подавшего идею операции «Чистая метла» в знаменитом 101-м участке в Маджесте. Ди Наполи был и хорошим, и преданным полицейским. Как любой хороший полицейский, он выслушивал. И как любой преданный своему делу полицейский, он применял то, что слышал, для пользы дела. Если в Карелла не представился, он так бы и не знал, что Карелла тоже служит в полиции. Ди Наполи не смог припомнить, видел ли он его когда-нибудь в участке, впрочем, он был еще новичком. Они обменялись обычными любезностями. — Как дела? — Потихоньку. — Погоди еще, сегодня же суббота. — Нет, ждать некогда. ...и тут Карелла перешел к делу. — Я веду расследование убийства того священника из Святой Екатерины, — сообщил он. — Да, в четверг ночью, — сказал Ди Наполи. — Вот именно. Сейчас разыскиваю тех, кто загнал черного парня в церковь в Пасхальное воскресенье. — Меня тогда здесь не было, — ответил Ди Наполи, — меня перевели сюда только с первого числа. Он поколебался и сказал: — Я слышал, что группа «Эдвард» струхнула, а? — Скажем, они быстро смылись оттуда. — Местные до сих пор над ними насмехаются. — Еще бы! — Подпортили картинку, ага? — сказал Ди Наполи и нахмурил брови. — Я деру здесь свою задницу день и ночь, а два сопляка бегут, лишь начнет припекать. — Ты что-нибудь слышал, кто бы это мог быть? — Которые гоняли черного парнишку? — Да. — Вот что я тебе скажу, — произнес Ди Наполи. — Когда здесь происходит что-нибудь такое, все они начинают гордиться этим. Понимаешь, что я хочу сказать? Местный народ. Ему нравится, что эти задницы избили черного мальчишку и удрали. Ты знаешь, что копы замяли это дело? Отчего, почему, черт его знает, может, группа «Эдвард» побоялась, что вспыхнет бунт, кто знает? Дело в том, что парня избили и никто за это не ответил. Никто. Поэтому здесь и поговаривают: «Да, это будет ему уроком, пусть не вылазит из своего района, нечего ему сюда ходить и все такое, здесь тихий, добропорядочный район, и негры здесь нам не нужны...» Ди Наполи покачал головой. — Ты же знаешь, я — итальянец, — продолжал он. — По-моему, и ты — тоже, но я не выношу того, как итальянцы относятся к черным. Они ведут себя дерьмовски позорно. Может, им невдомек, с каким предубеждением все еще относятся к нам. К итальянцам. Может, они не знают, как здесь рассуждают: раз ты итальянец, то ты — вор или землекоп, или тип, распевающий «О Sole Mio!» по ресторанам со скатертями в шахматную клетку и бутылками «Кьянти» с сургучом. Я всего лишь полицейский, я не какой-нибудь трахнутый конторский чиновник или президент банка, но есть же и такие итальянцы? И вот видишь, тупые «вопы»[22] из этого района — а это точное их название, извини меня, — эти тупые трахнутые вопы избивают черного парнишку и потом хихикают над этим, а страдают все итальянцы. Все мы. Ненавижу! Парень, ух как я ненавижу все это! — Похоже, ты знаешь, кто тут замешан, — сказал Карелла. — Не до конца. Но, поверь мне, я прислушивался. — Ну, и что ты услышал? — Слышал, что тут как-то один парень, ему уже за сорок, занят в строительном бизнесе, зовут его Винни Корренте, так вот, говорят, он хвастался, что среди этих с битами был и его сын Бобби. Сам я не слышал, иначе его задница была бы уже в участке, а я читал бы ему закон Миранды, поганый тупой воп. — Но с другой стороны... — С другой стороны, ты расследуешь убийство... — Ага. — Посему, наверное, тебе надо притянуть его. — Скажем так: я хотел бы побеседовать с ним. — Скажем так: Северная, 304, квартира 41. — Благодарю, — сказал Карелла. Под номером 304 на Одиннадцатой Северной улице стоял пятиэтажный кирпичный дом, ничем особо не выделяющийся из целой серии таких же зданий, наверняка воздвигнутых одним и тем же архитектором где-то в начале века, когда этот район города все еще высоко котировался. Днем, в половине четвертого на ступеньках дома, наслаждаясь солнечным теплом, сидело несколько пожилых женщин, одетых в черные траурные платья и чулки, какие носят все вдовы в Италии; они оживленно переговаривались по-итальянски. Карелла поздоровался с ними и прошел в подъезд. Поискав глазами, нашел почтовый ящик с табличкой «В. Корренте» и начал подниматься по лестнице. Подъезд был тщательно прибран. Воздух был напоен такими запахами, от которых слюнки текли. Майоран и чебрец. Сладкая колбаса. Свежий базилик. Восхитительное мясо с чесноком, поджаренное на оливковом масле. Карелла продолжал подниматься по лестнице. Квартира 41 оказалась на четвертом этаже направо от лестницы. Он задержался у дверей на несколько секунд, прислушался. Ничего не услышал и постучался в дверь. — Кто там? — спросил мужской голос. — Полиция, — ответил Карелла. Ненадолго воцарилось молчание. — Минуту, — произнес тот же голос за дверью. Карелла ждал. Послышалось несколько щелчков отпираемых замков, дверь приоткрылась на три дюйма, удерживаемая дверной цепочкой. — Покажите ваш жетон, — потребовал мужчина. Хриплый, несколько озадаченный голос. Голос курильщика. Или алкоголика. Карелла щелкнул замком кожаного кейса, вынул жетон детектива в форме золотого щита, покрытого голубой эмалью, и тонкую металлическую пластинку удостоверения. — Детектив Карелла, — представился он. — Восемьдесят седьмой участок. — В чем дело, Карелла? — спросил мужчина. Дверь по-прежнему была на цепочке. В узкую щель между дверью и косяком Карелла с трудом разглядел грузного мужчину со щетиной на щеках и темными подслеповатыми глазами. — Вы не могли бы открыть дверь? — поинтересовался он. — Только когда узнаю, в чем дело, — ответил мужчина. — Вы — Винсент Корренте? — Да. В его голосе прозвучало удивление. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов, мистер Корренте, если не возражаете, — сказал Карелла. — Я уже сказал — «О чем?» — О Пасхальном воскресенье. — Что о Пасхальном воскресенье? — Ну, я сам не узнаю, пока не задам вам ряд вопросов. Вновь за дверью наступило молчание. Карелле показалось, что собеседник прищурился. — Так что скажете? — спросил Карелла. — А скажу, что этих объяснений мне недостаточно, — ответил мужчина. — Мистер Корренте, я хочу расспросить вас в связи с инцидентом, происшедшим в церкви Святой Екатерины в Пасхальное воскресенье. — Я не хожу в церковь, — буркнул Корренте. — Я тоже, — сказал Карелла. — Мистер Корренте, я расследую убийство. И опять тишина. Потом неожиданно — слово «убийство» иногда имеет магическую силу — цепочка с шумом выскочила из гнезда, и дверь широко распахнулась. На Корренте были надеты коричневые брюки и майка с высоким воротом. Это был мордастый, неопрятный мужик, к тому же с брюшком, с сигарой во рту и улыбкой на лице. «Привет, входи, входи, рад видеть Закон у себя на пороге, входи, входи, извини за беспорядок, жена болеет, входи, детектив, прошу». Карелла вошел. Скромная, безукоризненно чистая квартира — извинения Корренте явно были неуместны. Справа маленькая кухня, в конце прихожей — гостиная, двери по обеим сторонам от нее распахнуты, вероятно, это спальни. Из-за одной из закрытых дверей доносятся звуки работающего телевизора. — Давай пройдем на кухню, — сказал Корренте, — чтоб не тревожить жену. Простудилась, вчера вызывал доктора. Как насчет пива или еще чего-нибудь? — Спасибо, не стоит, — вежливо отказался Карелла. Они прошли на кухню и сели друг напротив друга за круглый, покрытый огнеупорной пластмассой стол. Через распахнутую форточку из заднего двора четырьмя этажами ниже можно было услышать, как детвора играла в «Рит-Ливио». Из соседней комнаты доносилось монотонное бормотание телевизора. Корренте взял со стола открытую банку пива, сделал мощный глоток и лишь после этого спросил: — Так что там со Святой Екатериной? — Это вы мне скажите. — Все, что я слышал краем уха, так это то, что на Пасху там был какой-то шум. — Верно. — Но это все, что я знаю. — Банда из шести белых мальчиков жестоко избила черного парня. Мы считаем, что эти ребята были из... — В этом районе нет банд, — сказал Корренте. — Мы называем бандой все, что больше двух, — разъяснил Карелла. — Как думаете, кто бы это мог быть? — Какое это имеет для вас значение? — спросил Корренте. Сигара его потухла. Он достал спички из кармана брюк, вновь зажег сигару, закурил, наполнив кухню клубами дыма. — Вы должны знать, — сказал он, — может, этот черный парень не имеет права ходить в наш район, понимаете? — Я понимаю, что так здесь считает большинство, да? — спросил Карелла. — И оно не может ошибаться, — сказал Корренте. — Знаю, что вы думаете: вы думаете, что здесь живут сплошь люди с предрассудками, они не любят цветных, вот что вы думаете. Но, может быть, то же самое случилось бы, если в этот парень был белым, вы меня понимаете, детектив? — Нет, — сказал Карелла, — боюсь, что нет. Ему не нравился этот человек. Ему не нравилась эта щетина на лице и брюхо, вываливающееся через ремень, и зловоние его сигары, и, как рассказывают, пьяное хвастовство, что его сын Бобби держал в руках ту биту, которой проломили голову Натану Хуперу. Неприятным было даже то, как он произносил слово «детектив». — Здесь тихий район, — заметил Корренте, — семейный район. Трудолюбивые люди, приятные чистые дети. И этот порядок мы хотим поддерживать. — Мистер Корренте, — возмутился Карелла, — в воскресенье на Пасху полдюжины приятных чистых мальчиков из этого района напали на черного парня с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков и гнали его по улице до... — Да, парня Хуперов, — сказал Корренте. — Да, — подтвердил Карелла, — парня Хуперов. Вдруг выяснилось, что Корренте знает и имя жертвы того воскресенья. Вдруг выяснилось, что он все знает о той потасовке, что произошла в Святой Екатерине, хотя менее десяти минут назад он ничегошеньки не знал — не ведал. — Вы знакомы с этим парнем? — спросил Корренте. — Я с ним беседовал. — Что он рассказал вам? — Он рассказал, что с ним случилось здесь, на Одиннадцатой улице. — А сказал он вам, что он делал здесь, на Одиннадцатой улице? — Он шел к себе домой из... — Вовсе нет, чушь это, — взорвался Корренте, вынув сигару изо рта и размахивая ею как дирижерской палочкой. — Говорил он вам, что он здесь делал? — А что он здесь делал, мистер Корренте? — А вы знаете, как его называют в школе? На Девятой улице? В начальной школе? Знаете, как там его зовут? — Нет, — сказал Карелла. — А как его там зовут? — Хотите знать его прозвище? Он вам не говорил о своем прозвище? — Нет, не говорил. — Так спросите его, что у него за прозвище в школе. Спросите, что он делал здесь на Пасху, спросите-ка. — Почему бы вам не избавить меня от этих хлопот? — вежливо спросил Карелла. — Запросто!!! — Корренте глубоко затянулся сигарой. Выпустив облако дыма, он наконец сказал: — «Мистер Крэк». Карелла уставился на него. — Вот такое прозвище, — подтвердил Корренте. — Мистер трахнутый черномазый Крэк. Возвратиться сюда его заставила необходимость. Что-то необъяснимое приводило его вновь на место преступления, которое он расследовал, раз за разом, чтобы постоять посреди спальни, или коридора, или кухни, или крыши, или — как это было сейчас — маленького уединенного сада, напоенного в эти предвечерние часы упоительным ароматом сотен роз в их буйном цветении. Все вещественные доказательства с места преступления давно уже были собраны, эта часть полицейской работы была завершена. Но Карелла стоял в саду под раскидистыми ветвями клена и пытался ощутить, почувствовать, что же разворачивалось здесь в прошлый четверг на закате дня. Было без нескольких минут пять, священник погиб примерно два часа спустя, но Карелла сюда пришел не для того, чтобы оценивать или взвешивать, изучать или делать выводы; он находился здесь для того, чтобы прочувствовать этот сад и это убийство, проникнуть в их суть, глубоко вдохнуть ее в легкие, пропустить ее в кровь, чтоб она стала такой же жизненно важной частью его тела, как печень или сердце, — только так он надеялся понять это убийство. Да, это выглядит мистически. Детектив в поисках музы. Он признавал внешнюю абсурдность таких действий и все-таки шел на это, и вот теперь стоял здесь, в пятнистой тени, слушая звуки весеннего города за высокими каменными стенами, старался впитать в самое плоть свою все секреты, которые хранил сад. Не поднялось ли в беспорядке ввысь над этим уютным тихим местом что-нибудь от дикого бешенства убийцы и ужаса жертвы, а потом осело на камень, или розу, или травинку и осталось навечно, подобно тому, как отпечатывается изображение убийцы в зрачке погибшего? А если это так, если существует такой шанс, тогда почему не допустить, что ужас и ярость этого страшного бесповоротного мига, когда нож вонзился в тело, могут быть восстановлены из всего того, что породило молчаливых свидетелей здесь, в этом саду? Он одиноко стоял, едва осмеливаясь дышать. Он не был религиозен, но сейчас он, может быть, молился. Казалось, так он простоял очень долго, десять или пятнадцать минут, склонив голову, ожидая... Он не знал, чего именно. И наконец, глубоко вздохнув, поднял голову и возвратился в дом священника, в маленький кабинет, расположенный в глухом, удаленном месте, который — судя по новой штукатурке — когда-то был чем-то другим, он даже не мог вообразить, чем. И здесь тоже были секреты; наверное, секреты тут были везде. Из рапорта, полученного из сектора отпечатков пальцев, он узнал, что все отпечатки, снятые с выдвинутого ящика стола с документами, оказались слишком смазанными и непригодными для дальнейшей работы. Также были обнаружены отпечатки на различных бумагах, разбросанных по полу и доставленных в отдельном конверте с отметкой «корреспонденция: пол», а также с инициалами работника лаборатории Р. Л., кому бы они там ни принадлежали. Некоторые отпечатки совпадали с оттисками, снятыми с пальцев погибшего священника. Принадлежность остальных отпечатков установить не удалось; возможно, некоторые из них оставлены на корреспонденции Кристин Лунд. Карелла опустился на колени перед столом. На нижнем ящике, который был найден выдвинутым, приклеена этикетка: КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ G — L Он потянул ящик. Сейчас это можно было делать безбоязненно, поскольку мобильная лаборатория уже использовала здесь буквально весь свой арсенал, начиная с пылесоса и кончая пинцетами. Заглянул внутрь ящика, осмотрел заднюю стенку передней панели; иногда с помощью клейкой ленты кое-кто прячет вещи внутри ящика, там, куда, кроме копа или вора, никто не догадается заглянуть. Ничего нет. Почта, G — L. Возможно, тот, кто разбросал повсюду бумаги, что-то искал в этом ящике, что-то, начинающееся с букв алфавита между G и L. Всего шесть букв. Одному Богу известно, что за бумагу искал этот вандал и нашел он ее или нет. А может быть, этот обыск не имел ничего общего с убийством. Карелла уже поднимался с колен, когда чей-то голос позади него произнес: «Простите, сэр». Он обернулся. В дверях кабинета стояли две девочки. Вряд ли им было больше тринадцати, ну, максимум, четырнадцати лет. Одна — блондинка, а другая — брюнетка с черными, как смоль, волосами. Блондинка была настоящей классической красавицей с бледным овальным лицом, четко очерченными скулами, благородным ртом и темно-карими глазами, которые придавали ей задумчивый, почти ученый вид. Вторая девочка могла бы быть ее близнецом: такое же тонкое лицо, такой же скульптурный, утонченный вид, за исключением того, что ее волосы были черными, а глаза — поразительно близкими к цвету «электрик». У обеих девочек была модная сейчас прическа — прямые, ниспадающие до плеч волосы. На обеих были свитера, юбки и — как отголосок пятидесятых — коротенькие носочки и легкие мокасины. От девочек веяло свежестью, которую американцы самонадеянно приписывают только своим здоровым юным созданиям, но которая в действительности является ценным качеством большинства девочек-подростков по всему свету. — Сэр, — сказала черноволосая, — вы из церкви? Тот же голос, что звучал за мгновение до этого. — Нет! — ответил Карелла. — Мы думали, что сюда могли прислать кого-нибудь, — сказала блондинка. — Нового священника. — Нет, — Карелла показал свой «щит» и удостоверение. — Я — детектив Карелла, Восемьдесят седьмой участок. — О! — воскликнула брюнетка. Обе девочки мялись на пороге. — Я расследую убийство отца Майкла, — добавил Карелла. — Какой ужас! — сказала блондинка. Черноволосая лишь кивнула головой. — Вы знали отца Майкла? — спросил Карелла. — О да, — почти одновременно ответили обе девочки. — Он был чудесным человеком, — сказала брюнетка. — Прошу прощения, я — президент КМО. Меня зовут Глория Кили. — А я — Алексис О'Доннелл, — представилась блондинка. — Я — никто. Карелла улыбнулся. — Рад познакомиться с вами обеими, — сказал он. — Мы тоже рады с вами познакомиться, — отозвалась Алексис. — КМО — это Католическая Молодежная Организация. Обращали на себя внимание задумчивые карие глаза на ее тонком серьезном лице. «Я — никто» — так сказала она. Подразумевая при этом, что она — не член клуба. Но в чем-то она, несомненно, была красивее подруги, с ее скромными и весьма привлекательными манерами. Карелле подумалось, знали ли родители, давшие своей дочери имя Алексис, что она превратится в такую красавицу. — Благодарю вас, — улыбнулся он. — Мы хотели узнать про завтрашние похороны, — сказала Глория. — В котором часу они должны состояться. Чтоб сообщить ребятам. Гримаса. Пожимание плечами. Все еще маленькая девочка в созревающем женском теле. — Я вообще-то не знаю, — растерялся Карелла. — Может, вам лучше позвонить в приемную архиепископа? — М-м, да, это хорошая мысль, — согласилась она. Серо-голубые глаза, искрящиеся умом, волосы цвета полуночи, каскадом падающие на плечи, кивок головой — план действий уже созрел. — Вы случайно не знаете их номер телефона, а? — Извините, нет. — А вы не знаете, что будет с завтрашней мессой? — спросила Алексис. — Я в самом деле ничего не знаю. — Терпеть не могу пропускать мессу, — сказала она. — Думаю, можно будет сходить в церковь Святого Иуды, — предложила Глория. — Наверное, — согласилась Алексис. В комнате воцарилось тягостное молчание, как будто все вновь ощутили тяжесть невосполнимой утраты. Ведь в это воскресенье отец Майкл уже не прочтет свою мессу. Девочкам кажется, что можно сходить к Святому Иуде, но там не будет отца Майкла! И тут (он так и не понял, кто раньше) они обе вдруг залились слезами. И обнялись. И прижались друг к другу в этом неуклюжем объятии. И стали успокаивать друг друга тихими женскими причитаниями. Он почувствовал себя здесь совершенно лишним. В зале в дальнем крыле дома близнецы смотрели телевизор. В ожидании мужа Тедди Карелла сидела одна в гостиной. Он позвонил ей с работы и предупредил, что может задержаться и чтоб она не беспокоилась об ужине: он перехватит гамбургер или еще что-нибудь. Но на душе у нее было неспокойно: может, он опять в опасности, ведь какой опасной стала сейчас жизнь! Были времена, когда этот «щит» что-то значил. Достаточно было произнести слово «Полиция!», предъявить жетон, и вы сами становились щитом. Вы были всем тем, что олицетворял этот щит: силой закона, мощью закона — вот что тогда представлял собой этот щит! Щит был символом цивилизации. А цивилизация означала органы правосудия, которые человечество создавало для себя сотни и сотни лет. Чтобы защитить себя от других, а также чтобы защитить себя от самих себя. Это обычно и означал щит. Закон. Цивилизацию. В наши дни щит уже ничего не значит. В наши дни законы нацарапаны на стенах, написаны кровью полицейских. Ей иногда хотелось взять и позвонить президенту, сказать ему, что завтра русские на нас не нападут. Сказать, что враг уже в доме, и это — не русские! Враг снабжает наркотиками наших детей и убивает полицейских на улицах. — Хэлло, мистер президент, — сказала бы она. — С вами говорит Тедди Карелла. Когда вы намереваетесь что-нибудь сделать с этим? Если б только она могла сказать... Но, конечно же, ей никогда не сделать этого. Поэтому она сидела и ждала возвращения Кареллы домой и, когда наконец увидела, как поворачивается ручка входной двери, вскочила и мгновенно очутилась у входа, с облегчением оказавшись у него в объятиях и чуть не сбив его с ног. Они поцеловались. Мягко, долго... Сколько лет они знали друг друга! Она спросила Кареллу, не хочет ли он выпить чего-нибудь... Стремительно летали пальцы в языке жестов, который так хорошо был ему знаком... ...и он ответил, что не отказался бы от мартини, и пошел в зал повидаться с близнецами. Когда он вернулся в гостиную, она подала ему коктейль, и они присели на диван, обрамленный тремя арочными окнами, в дальнем конце гостиной. Дом был из тех, какие обожает Стивен Кинг, — большой, в викторианском стиле, цвета слоновой кости, в той части района Риверхед, которая когда-то могла похвастаться множеством таких домов. Под каждый отводилось три-четыре акра земли, а сейчас почти все они исчезли. Дом Кареллы был как бы напоминанием о тех давно ушедших днях, о том добром, изящном времени Америки — белое здание с остроконечной крышей, со всех сторон обнесенное решетчатой, кованной из мягкой стали оградой, с обширным тенистым садом в углу двора; нет больше тех акров, те дни раздолья и роскоши стали уже частью туманного, отдаленного прошлого... Он сидел, время от времени прикладываясь к своему мартини. Она чуть отпила коньяка. Спросив, где он поел, — поставив на время бокал, чтобы освободить руки для разговора, — а он понаблюдал за ее порхающими пальцами и ответил комбинацией голоса и жестов, что забежал в китайский ресторанчик на Калвер-авеню, а потом замолчал, потягивая свой напиток, уронив голову. Он выглядел таким усталым. Она так хорошо знала его. Она так любила его... Карелла рассказал жене, как подействовало на него убийство священника. И не потому, что он был религиозен или что-то там еще... — Ты знаешь, Тедди, я не был в церкви со времени свадьбы сестры, я просто не верю больше во все эти вещи... ...но все же, это убийство служителя Господа... — Я даже не верю в это, хотя люди отдают себя религии, посвящают свои жизни распространению религии, любой религии, я просто в это больше не верю, Тедди, прости меня. Знаю, что ты веруешь. Знаю, что молишься. Ну, прости меня, виноват. Она взяла его руки в свои. — Как жаль, что я не могу измениться, — произнес он. И снова замолчал. Потом сказал: — Но я так много видел всякого! Она сжала его кисти. — Тедди... это в самом деле мучает меня. Она встрепенулась в ответ единственным словом: «Почему?» — Потому что... это был священник. Она непонимающе посмотрела на него. — Знаю, я противоречу себе. Почему смерть священника должна так волновать меня? Я ведь даже не беседовал со священником со... когда она вышла замуж? Анжела? Когда была ее свадьба? Пальцы Тедди задвигались. «В день рождения близнецов». — Почти одиннадцать лет назад, — задумчиво произнес Карелла и утвердительно кивнул, — именно тогда я в последний раз встречался со священником. Одиннадцать лет назад. Он взглянул на жену. Столько больших событий произошло за эти одиннадцать лет! Иногда время казалось ему эластичным, способным изменяться по желанию, следуя нашим вечно меняющимся прихотям. Кто скажет, что близнецам сейчас не тридцать лет, а одиннадцать? Кто скажет, что они с Тедди уже не те молодожены? Время. Категория, приводящая Кареллу в такое же смятение, как и... Бог. Он покачал головой. — Ладно, не будем трогать Бога, — сказал он, как будто и до этого он думал вслух. — Забудем, что отец Майкл был служителем Господа, что бы это ни значило. Может, вообще не бывает служителей Господа. Может быть, весь мир... Он вновь покачал головой. — Допустим, это был... о'кей, не целомудренный, таких не бывает, а по крайней мере, невинный человек. Он заметил растерянность на ее лице и понял, что она либо неверно прочла по его губам, либо не так истолковала его небрежную жестикуляцию. Он снова повторил слово буква по букве, она кивнула в ответ, поняв смысл, а он продолжал: — Да, давай так рассуждать о нем. Невинен. А может, и целомудрен, почему бы и нет? Чистый сердцем, в любом случае. Человек, который никогда никому не причинял зла. И вдруг из ночи, из заката в тихий сад врывается убийца с ножом. Он осушил свой бокал. — Вот это и мучает меня, Тедди. Под Новый год мне пришлось увидеть девочку, задушенную в кроватке, это было лишь пять месяцев назад. И вот сегодня, Тедди, двадцать шестое мая, даже пяти месяцев не прошло... И еще одна невинная жертва. Если люди таковы, таковы... если люди таковы, что могут убивать... если... если даже... если никто не ценит больше... если могут убить дитя, убить священника, убить девяностолетнюю старушку, убить беременную женщину... И вдруг он спрятал лицо в ладонях. — Это уже слишком, — сказал он. И она догадалась, что он плачет. — Слишком, — повторил он. Она обняла его. И подумала: «Господи милосердный, избавь его от этой работы, пока она не убила его». В кафе на Стем-авеню Серония с братом ели пиццу. Они заказали и уже уничтожили одну большую порцию с добавочным сыром и перцем, а сейчас были заняты меньшей порцией, которую они заказали после первой. Серония сидела, склонившись над столом. Длинная лента сыра «моццарелла» тянулась от ее губ к сложенной вдвое пицце, и она методично поглощала сыр, приближаясь к куску пиццы. Хупер следил за ней с таким напряжением, как будто она шла по натянутому канату на высоте ста футов над землей. Она откусила сыр уже вместе с пиццей, прожевала, проглотила и запила диет-колой. Она отлично знала, что белый парень, бросивший им пиццу на прилавок, не спускал с нее глаз. На ней была невероятно короткая мини-юбка из ткани под черную кожу. Красная шелковая блузка с очень низким воротом. Длинные красные сережки. Черные модельные туфельки. Девочке 13 лет, и ее с головы до ног разглядывает белый мужчина, время от времени ставящий пиццу в печь. — Ты не должен был врать ему, — говорила она брату. — Он узнает, почему ты был на Одиннадцатой улице, он вернется. — А я говорю, он их не найдет, — сказал Хупер. — Он не давал тебе повода лгать. — Я говорил ему в основном правду, — возразил Хупер. — Нет, ты врал про Толстого Харольда. — Ну и что? Кому он нужен, это маленькое дерьмо? — Ты говорил, будто он занимается крэком. Ч-у-ушь, парень, этот маменькин сынок знать не знает, как курить крэк. Хупер рассмеялся. — Рассказываешь, как будто он ходил в курильню, купил себе за никель флакончик... — Это правда, мы ходили в церковь вдвоем, да, я и Харольд, — сказал Хупер. — "Я не занимаюсь наркотиком!" — сказала Серония, передразнивая брата, отвечавшего Карелле. — «И я не таскаю крэк никому, как эти несчастные дельцы, которые ходят здесь и портят детей». — Мы же говорили с детективом, — воскликнул Хупер. — Что ты ожидала, я должен был сказать ему? — "Я не совершил ни одного преступления в жизни!" — Серония очень похоже сымитировала более глубокий голос брата. — Никогда! — сказала она и, сжав кулачки, стукнула себя по детской груди. — Это я точно говорил ему, — ухмыльнулся Хупер. — Я чуть не намочила штаны, когда услышала это, — сказала Серония и тряхнула головой от восхищения и гордости. — «Я собираюсь стать каким-то негром — это будет хороший негр», — передразнила она. — Как Эдди Мэрфи. — И снова тряхнула головой, закатив глаза от удовольствия. — Правильно, Эдди Мэрфи, — подтвердил Хупер. — Жалко, что ты не Эдди Мэрфи, потому что он снова придет, — сказала она. — Я сразу поняла, что полиция будет вынюхивать, искать, брат. И он собирается говорить с людьми на Одиннадцатой улице, и кто-то скажет ему то, что ты не говорил. А потом он узнает, что случилась между тобой и священником, а ты окажешься в бо-ольшом дерьме, брат. — Ничего не случилось между мной и священником. — Кроме того, что ты прятал свою штуку в церкви, — закончила Серония и откусила еще кусочек пиццы. |
||
|