"Вечерня" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 4

Троица, появившаяся в дежурной комнате в субботнее утро в самом начале смены, — часы показывали без трех минут восемь — смахивала то ли на бродячую шайку менестрелей двенадцатого века, то ли на цыганскую труппу из «Кармен», в зависимости от того, под каким углом смотреть. Коттону Хейзу, стол которого был расположен напротив окна, приходилось смотреть на солнце, и перспектива была размытой; свет косо падал в открытые окна, создавая почти призматический эффект в золотистом воздухе, наполненном плавающими пылинками. Из этой преломляющей среды вдруг возникло, как в космическом эксперименте, какое-то трио. Хейз даже поморгал глазами, желая убедиться, не мираж ли это или какое-нибудь религиозное чудо.

Вошли две женщины и мужчина.

Мужчина шел между ними и чуть впереди, так сказать, на острие летящего клина. По крайней мере, так казалось, когда они, миновав решетчатую дверь, направились к ближайшему столу, за которым волей случая сидел Хейз. Может, его рыжая голова сыграла роль маяка. А может, от него исходили флюиды власти, что, естественно, привлекает каждого нуждающегося в помощи. Или, наконец, их потянуло к нему по той простой причине, что он оказался единственным человеком в дежурной комнате в этот собачий утренний час.

Мужчина был одет в рубашку для регби с белым воротником и красными и синими полосками разной ширины, на нем были ярко-синие брюки из полиэстера. Это был заросший гигант с длинными рыжеватыми локонами и крепкой, мускулистой фигурой. По одну сторону от него была высокая чернокожая женщина, а по другую — среднего роста блондинка. Одежда обеих женщин выглядела удачным дополнением к синтетическому блеску этого косматого великана.

На блондинке была широкая яркая юбка и свитер с высоким воротом (без лифчика, заметил Хейз) того же цвета, что и брюки у мужчины. Хотя еще и не лето, на ногах у нее были сандалии. На черной женщине также была широкая яркая юбка (зеленого цвета) и свитер (и эта без лифчика, отметил Хейз) цвета волос блондинки. А на ногах — такие же сандалии.

— Там есть табличка, — сказал Хейз.

Они огляделись.

Хейз показал им, куда надо обратить внимание.

Табличка в виде руки справа от входа предупреждала:

«Перед тем, как войти в дежурную комнату, четко сформулируйте причину прихода»

— О, простите, — сказал мужчина, — мы не заметили.

Мягкий испанский акцент.

— Дежурный сержант на первом этаже сказал, что нам сюда, — тонким, слабым голоском пискнула блондинка. Почти шепотом. Но это привлекало внимание. Глаза голубые, как небо за окнами. Голос ровный, как равнины Канзаса. Хейз даже разглядел кукурузные поля.

— Меня зовут Корал Андерсон, — сказала она.

Хейз кивнул.

— Я — Стенли Гарсия, — представился мужчина.

— Ларами Форбс, — назвала себя негритянка.

— Ничего, что мы пришли? — спросила Корал.

— Но вы уже здесь, — развел руками Хейз. — Прошу вас, садитесь.

Стенли присел на стул возле стола. «Настоящий джентльмен», — подумал Хейз. Женщины притащили стулья для себя. Усевшись, они положили ногу на ногу под своими пышными юбками. Это движение напомнило Хейзу дни, когда по земле бродили толпы хиппи.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Я — первый дьякон церкви Безродного, — заявил Стенли.

Ага, церковь Безродного. Поклонение дьяволу, — как сказала Кристин Лунд. Хейз подумал, а не являются ли Корал и Ларами вторым и третьим дьяконами. А еще было любопытно, как же их зовут на самом деле.

— Мы — ученицы, — Ларами кивком показала на блондинку.

У нее был сильный голос. Интересно, поет ли она в церковном хоре? И вообще, есть ли хоры в церквах обожателей дьявола?

— Мы пришли по поводу убитого священника, — сказал Стенли.

Хейз положил перед собой блокнот.

— Нет, нет, — сразу же встрепенулся Стенли, — вовсе не это!

— Что «не это»? — удивился Хейз. Его карандаш застыл над блокнотом, как гильотина перед ударом.

— Мы не имеем никакого отношения к его убийству, — пояснил Стенли.

— Поэтому мы здесь, — добавила Корал.

— Давайте-ка вначале выполним некоторые формальности, — предложил Хейз.

Они озадаченно посмотрели на него.

— Ваши настоящие имена?.. — спросил полицейский.

— Корал — мое настоящее имя, — произнесла оскорбленная блондинка.

Хейз догадался, что она лжет: ни у кого не может быть настоящего имени «Корал». Или «Ларами», по той же причине.

— Ну, а что скажете вы? — спросил он другую женщину.

— Я родилась здесь, — сказала она.

— Где «здесь»?

— Ларами, Техас, — объяснила она с ноткой вызова в своем сильном голосе. Темные глаза вспыхнули.

— И поэтому «Ларами» — ваше настоящее имя?

— А как бы вам понравилось всю жизнь быть Генриеттой?

Хейзу самому казалось, что «Коттон» — жуткое имя. Наследство отца, который считал Коттона Матера величайшим священником-пуританином. Хейз пожал плечами, написал в блокноте: «Генриетта Форбс», проверил запись, согласно кивнул и тут же спросил блондинку:

— Как пишется «Андерсон»?

— Через "о", — ответила она.

— Откуда вы родом, Корал?

— Из Индианы.

— Готов спорить, там много Корал.

Она поколебалась, уже готовая вспыхнуть, но вместо этого улыбнулась, обнажив маленькую щель между верхними передними зубами.

— Хорошо, я Кора Люсиль, — сказала она, все еще улыбаясь, очень похожая в эту минуту на Кору Люсиль. Хейз представил себе косичку, завязанную ленточкой в горошек. Кивнул, записал в блокноте: «Кора Люсиль Андерсон», а затем спросил:

— А вы, Стенли?

— Стенли, — сказал Стенли. — Но по-испански.

— Как это?

— Эстанислао.

— Благодарю. Ну, и наконец, что вы хотели сообщить о священнике?

— Мы, вообще-то, по поводу ворот, — сказала Корал, убрав ногу с ноги и для убедительности наклонившись вперед. Юбка колоколом, руки сцеплены, локти на бедрах, как будто вернулись шестидесятые годы... Хейзу даже пришлось стряхнуть с себя налетевшую вдруг тоску по прошлому.

— Какие ворота? — спросил он.

— Которые ведут в церковный двор.

— Ну и о чем речь?

— О том, что на них нарисовано, — сказала Корал. — О пентаграмме.

— О звезде, — уточнил Стенли.

— Перевернутой, — добавила Ларами.

— Ага, — хмыкнул Хейз.

«Пусть раскручиваются сами», — решил он.

— Мы знаем, о чем вы наверняка думаете, — сказал Стенли. Сейчас его акцент звучал отчетливее. Хейза заинтересовало, не нервничает ли он. Но ничего говорить он не стал.

— Из-за звезды, — сказала Ларами.

— И ее связь с сатанизмом, — дополнила Корал.

— Ага, — отозвался Хейз.

— А это многие не так понимают, — Корал улыбнулась своей щербинкой.

— В каком смысле? — спросил Хейз.

— Не так понимают пентаграмму.

— Да?

— Потому что она перевернутая, — сказал Стенли.

— Обратная, — уточнила Ларами.

— Позвольте ваш карандаш?! — попросила Корал.

— Прошу... — Хейз протянул ей карандаш.

— И еще лист бумаги.

Он оторвал лист в конце блокнота и подал ей.

— Благодарю.

Он заметил, что она держит карандаш левой рукой. Интересно, не связано ли это каким-то образом с сатанизмом? Хотелось бы знать, неужели они все левши?

— Вот как выглядит звезда, — сказала она и начала рисовать. — Звезды на американском флаге, шерифская звезда, все они выглядят вот так.

Хейз смотрел, как возникают очертания звезды.

— Примерно так, — протянула она листок.

— Ага, — согласился Коттон.

— А вот как выглядит звезда, если ее изобразить вверх ногами, — продолжала Корал.

— Когда вы ее переворачиваете, — добавила Ларами.

— Да, — сказала Корал, склонив голову над листом бумаги и рисуя левой рукой. — Вот, — протянула она Хейзу свой рисунок. Две звезды, помещенные рядом, походили на пару акробатов, кувыркающихся «колесом».

— Так, — произнес Хейз.

— Вы видите разницу?

— Да, конечно.

— В чем? — спросила Корал.

— Разница в том, что звезда слева...

— Да, так называемая простая пентаграмма...

— У нее вверху только одна точка, тогда как у другой — две.

— Правильно, — сказала Корал. — И если чистая пентаграмма опирается на две точки, то символ Бафомета...

— Обратная звезда...

— ...опирается лишь на одну точку.

— Указывая направление в ад, — пояснила Ларами.

— Понятно!.. — почесал затылок Хейз: на самом деле он ничего не понял.

— Если взглянуть на чистую пентаграмму... — сказала Корал.

— На ту, что слева, — добавил Стенли.

— Можно себе представить, не так ли, — затараторила Корал, — человека, стоящего на широко расставленных ногах... то есть на двух нижних концах звезды... с распростертыми руками... то есть двумя средними концами звезды. А голова его — это верхний конец.

— Понятно, — снова сказал Хейз, с трудом пытаясь представить себе человека внутри звезды.

— В древние времена... — продолжала Корал.

— О, сотни лет назад, — перебил ее Стенли.

— Белые маги...

— Это не связано с цветом кожи, — уточнила Ларами.

— Нет, так называется вид магии, которой они занимались, — продолжала Корал. — Белая магия.

— Понятно, — зевнул Хейз.

— Как антитеза черной магии, — пояснил Стенли.

— Да.

— Белые маги, — сказала Корал, — использовали этот пятиугольник как символ доброты человека...

— ...потому что она изображает его стоящим вертикально, — закончила Ларами.

— Но в церкви противоположности... — вновь вступила Корал.

— Где добро есть зло, а зло есть добро...

— В церкви же противоположного...

— Где похоть — предмет вожделения...

— А достижение есть удовлетворение всех плотских страстей...

— Пентаграмму перевернули вверх ногами... — сказала Корал.

— Перевернули, — повторила Ларами.

— Так, чтобы козлиные рога...

— ...сатанинский символ похоти...

— ...точно совпадали с двумя верхними концами...

— ...являющими собой добро и зло...

— ...всеобъемлющую двойственность в извечном столкновении...

— А три другие точки, — продолжала Корал, — перевернутой звезды символизируют отрицание Троицы...

— Отца, Сына и Святого Духа, — вклинился Стенли.

— ...осужденной вечно гореть в пламени ада... — пояснила Ларами.

— ...на что указывает единственный конец, направленный вертикально вниз, — уточнил Стенли.

— Перевернутая звезда, — резюмировала Корал.

— Перевернутая, — эхом отозвалась Ларами, и все трое замолкли.

— Ну и что дальше? — спросил Хейз.

— Детектив Хейз, — сказала Корал, — мы знаем...

Он удивился про себя, откуда ей известно его имя.

— ...что звезду, нарисованную на воротах Святой Екатерины, полицейские умы могут каким-то образом связать...

«Наверное, ей сказал внизу сержант Мерчисон».

— ...с убийством священника.

— Но... — воскликнула Ларами.

— Но, — сказала Корал, — мы хотим, чтоб вы знали: мы собираемся опросить нашу паству сегодня же вечером и выяснить, рисовал ли кто эту звезду на воротах.

— И если они признаются... — подхватил Стенли.

— ...мы обещаем, что эта особа придет прямо к вам и все расскажет сама. Вы ее допросите и убедитесь, что мы не имеем к этому никакого отношения. К убийству. Даже если кто-то и виновен в раскраске ворот.

— Виновность есть невиновность, — объявила Ларами.

— Мы вам сообщим, — сказал Стенли.

И все трое поднялись в многоцветном сиянии и исчезли в солнечных лучах за дверью, у которой они поначалу материализовались.

Хейз подумал о том, как сейчас идут дела у Кареллы на улице.

В такое яркое весеннее утро трудно воспринимать эту улицу как часть трущоб. Казалось, здесь нет видимых признаков бедности. Лениво прохаживающиеся люди одеты не в лохмотья. На пожарных лестницах и подоконниках стоят горшки с цветами. Оконные занавески колышутся под ранним утренним ветерком и кажутся чистыми и свежими, как выстиранное белье во дворе на веревках. Мусоросборочные машины уже проехали, и пустые мусорные баки выстроились в металлических каркасах по бокам от недавно подметенных ступенек. Когда Карелла появился на этой улице, поливальная машина обрызгивала своим дождем дорожки, придавая черному асфальту свежий блеск, какой бывает после только что прошедшего дождя. Здесь не могло быть трущоб.

Но они здесь были.

Нескончаемая тяжесть зимы осталась позади, и на ее место заступили робкие надежды на приход весны. Но люди, жившие в этих многоквартирных домах, — правда, красный кирпич казался ярче при солнечном свете, чем под серым, свинцовым небом, — знали, что надежда — это жар-птица, такая же неуловимая и такая же редкая, как счастье. Эта часть территории 87-го участка была почти полностью заселена чернокожими. И здесь, несмотря на иллюзию весны, царила та же угнетающая бедность, безграмотность, разгул наркомании и безнадежность. Черный человек в Америке и не знает, где она есть, эта весна. А если где-то она и была, так, конечно, не здесь, не на этих улицах. Весна приходила в пригород, тот далекий пригород, где черный человек никогда и не бывал, который даже мысленно не мог представить, только знал, что пригород — это такой сияющий город где-то высоко на холме, настоящая земля обетованная, где каждый ездит в Чоут и Йель, и тысячи сверкающих огней отражаются в каждой чашке с кашей.

«Читают по моим губам», — подумал Карелла.

Натан Хупер жил в многоквартирном доме в двух кварталах к югу от Стем-авеню.

Этим субботним утром в восемь тридцать Карелла нашел его спящим в задней спальне, которую тот делил со своим старшим братом и тринадцатилетней сестрой. Хуперу было шестнадцать. Восемнадцатилетний брат уже ушел из дому. Сестра ходила по квартире в белой хлопковой комбинации. На Хупере были белые трусы «жокей» и белая майка. Он был раздражен тем, что мать впустила полицейского, когда он еще спал. Посоветовал сестре прикрыться: «Не видишь, что ли, в доме посторонний!» Сестра накинула халатик и перешла на кухню, где мать Хупера пила утренний кофе. Она уже успела сообщить Карелле, что ей на работу к девяти; по субботам и воскресеньям она убирает офисы в деловой части города. В остальные дни она работает в домах белых людей в пригороде.

Хупер натянул джинсы и вышел босиком в узкий коридорчик, Карелла последовал за ним. В прямоугольной шесть на восемь футов ванной комнате размещались раковина, старая, пожелтевшая, поцарапанная ванна со встроенным над ней душем и беспрерывно журчащий туалетный бачок. Пластиковая штора наполовину закрывала ванну. На остальной части стержня висели трусики-бикини. Хупер вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, Карелла слышал, как он вначале мочился, а потом умывался над раковиной. Когда дверь отворилась, Хупер вытирал руки полотенцем персикового цвета. Хмурый, не произнеся ни слова, он вернулся в спальню. Карелла — тоже. Хупер выдвинул средний ящик единственного в комнате туалетного столика, вытащил черную тенниску и натянул ее через голову. Он сел на край кровати, надел белые носки и зашнуровал черные кроссовки. Прическа у него была из тех, что называется «высокое затухание» — нынешнее повальное увлечение негритянских парней этого города. Она похожа на феску, сдвинутую на макушку; при этом нижняя часть черепа выбривается почти начисто; такая прическа, надо сказать, требует минимального ухода. Не то что сад с фигурно подстриженными деревьями! Хупер прошелся по волосам расческой и направился на кухню, по-прежнему хмурясь и не проронив ни слова. Сестра Хупера сидела за столом, держа обеими руками чашку с кофе. Она смотрела сквозь раскрытое окно на белье, развевавшееся на ветерке, смотрела на него как зачарованная, будто это были необычайно яркие птицы! Мать Хупера собиралась уходить. Как прикинул Карелла, ей было уже хорошо за пятьдесят. Фактически же он завысил ее возраст на десяток лет.

— Предложи человеку кофе, — сказала она уходя.

— Хотите кофе? — нехотя спросил Хупер.

— Не откажусь, — сказал Карелла.

— Вы всегда приходите к людям посреди ночи? — спросила Серония.

— Прошу прощения за ранний визит, — Карелла улыбнулся. Девушка на улыбку не ответила. Хупер копался в подставке для сушки посуды в поисках чистых чашек. Он был просто взбешен. Наконец с громким стуком поставил их на стол, чудом не разбив, и налил кофе на три четверти. Тут же на столе стоял молочник. Налив себе молока, он подтолкнул молочник к Карелле, который сидел рядом с девушкой.

— Сахар? — спросила она, подавая Карелле сахарницу.

— Благодарю, — ответил Карелла и в свою очередь спросил: — Как тебя зовут?

— Зачем вам?

— Просто так, — улыбнулся он.

— Серония.

— Рад познакомиться.

— Когда ты собираешься посадить в тюрьму этих подонков, которые избили Нейта? — спросила она.

— Об этом я и хотел поговорить.

— В первый раз с тех пор, как это произошло, — сказала Серония и пожала плечами.

— Не совсем так, — возразил Карелла. — Ведь я узнал об этом происшествии из рапорта в полицейском участке. Значит, кто-то должен был...

— Да, полицейские приходили, — подтвердил Хупер. — Но никто из детективов после этого не появлялся, вот что она имела в виду.

— Теперь и детектив здесь!

— Ты не похож ни на кого из детективов, каких я когда-либо видела, — заявила Серония. — Мама говорит, ты показал ей жетон, но, парень, по мне ты вовсе не похож на детектива!

— А на что похожи детективы? — поинтересовался Карелла.

— На куски дерьма! — выпалила она.

Карелла не искал повода для спора или скандала. Он не был уверен, что и девица собиралась его спровоцировать. Он здесь для того, чтобы добыть информацию. Убили священника. Священника, который защитил этого юношу в Пасхальное воскресенье.

— Как следует из рапорта...

— Этот рапорт — куча дерьма! — заявил Хупер. — Единственное, чего они хотели, так это как можно быстрее смыться, пока их не линчевали. Они были еще больше напуганы, чем я. Вы никогда не видели, чтоб два копа писали так быстро.

— Они даже не повезли его в госпиталь, — прошипела Серония. — Видел бы ты, как у него текла кровь, парень! Священник доставил его в «Скорую помощь»!

— Это куда?

— "Генерал Грир".

— И ты говоришь, отец Майкл отвез тебя туда?

— Отвел меня туда, парень! — воскликнул Хупер. — Ты знаешь, как Христос шел с этим трахнутым крестом на спине и всякий насмехался над ним, любой? Это был я, парень! У меня течет кровь из головы, оттуда, куда один из этих подонков ударил меня битой...

— Начни сначала, — сказал Карелла.

— Какой смысл?

— Что ты теряешь? — спросила Серония и снова пожала плечами.

Пасха в этом году выпала на пятнадцатое апреля, но даже в предсмертной агонии зима упорно отказывалась ослабить свою хватку, и день выдался гнетуще ветреный, с намеками на снегопад. Угрюмое, мутное небо зловеще висело над городом, придавая ему сходство с картинами Эль-Греко даже в районах, где жили не одни только испанцы. В этом полицейском участке, как на шахматной доске, черные кварталы сменялись белыми. Натан Хупер жил в районе, на девяносто процентов населенном черными, на восемь процентов — испанцами и на два — азиатами. А всего лишь в двух кварталах отсюда располагался целиком белый район, в котором жили итальянцы, ирландцы и чуть-чуть евреев. Бурлящий котел этого участка никогда не доходил до кипения. Но в то ветреное Пасхальное воскресенье он был готов перекипеть. Хупер редко ходит в церковь, но сегодня он бежит к другу по имени Харольд Джоунс, которого все остальные парни зовут «Толстый Харольд» под влиянием фильмов с Эдди Мэрфи. Толстый Харольд вовсе не толстый, он скорее тощий и похож на журавля. К тому же он такой же наркоман, и сегодня, в Пасху, он направляется в церковь помолиться, чтоб Бог помог ему избавиться от этой привычки и стать богатой и знаменитой черной телезвездой, как Билл Косби. Хупер решил присоединиться к нему. Слишком дерьмовый холод и ветер, чтоб болтаться на улице, вот и пошел с Толстым Харольдом.

Церковь, куда они идут, находится на углу Эйнсли и Третьей улицы, а называется она Первой Баптистской Абиссинской церковью Айсолы. Хуперу нравится, что в церкви тепло, потому что, насколько он знает, все остальное — дерьмо! Он уже бросил школу, потому что так и не выучился хорошо читать, — и никто из его учителей даже не догадывался, что он страдает дислексией[16], — но единственное, что он запомнил из всех учебников истории, через которые с трудом продирался, было то, что большинство войн на этой планете начинались, когда одна религия старалась доказать другой, что именно она знает истинный путь к Господу! А посему все, о чем разглагольствовал утром этот проповедник, — вся эта фигня про Иисуса, распятого римлянами, или евреями, или какими-то другими козлами, Хупер не знает и знать не хочет, — все это мура! Если народ хочет верить сказочкам про девственниц, забеременевших, когда их никто не трахнул, — это его дело! Хупер там только грелся, и больше ничего.

Они вышли из церкви чуть позже полудня. Толстый Харольд хочет идти в знакомую курильню, где продают крэк, купить пузырек за пять центов и побалдеть немного. Но Хупер говорит, на кой черт тогда ходить в церковь и вымаливать спасение для своей задницы, если в следующую минуту он опять курит, есть ли в этом смысл, а, парень? Он говорит Толстому Харольду, почему бы ему не использовать пять баксов, чтоб они сходили в кино и купили попкорн? Толстый Харольд думает, он лучше пойдет покурит. Поэтому они расстаются на Эйнсли-авеню — времени, может быть, десять минут первого, четверть первого — Толстый Харольд идет своим путем в курильню, где он собирается обрести надежду в трубке, парень, а Хупер отправляется в пригород по Стем, туда, где в кинотеатре крутят новую картину с участием Эдди Мэрфи.

Пригород.

Там, где этот кинотеатр.

Пригород.

Где живут Эдди Мэрфи и Билл Косби.

Хупер знает, что идет на белую территорию, он не вчера родился. Но, парень, это же Пасха, воскресенье, и все, что он делает, это идет в трахнутое кино, где сотни белых людей стоят в очереди в кассу, желая посмотреть черного парня на экране. Черных в очереди тоже полным-полно, здесь, там, все парни приодеты спортивно для своих девушек, это же Пасхальное воскресенье, будет клево, парень, не выдержишь!

Хупер хотел бы, чтоб с ним тоже была девушка. Но он порвал с этой курочкой в прошлом месяце, потому что она взбесилась, когда его выбросили из школы; может, все к лучшему, если она не поняла, что ничего из него не выйдет в этой трахнутой школе, какой смысл терять там время? За десять минут на углу можно узнать куда больше, чем в школе за целый год. Но в такие дни, как сегодня, когда все пижоны вокруг него с девочками, ему не хватает своей. Он всегда ощущает себя последним сопляком, когда идет в кино один.

Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.

Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.

Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над самими собой, но ему от этого чертовски хорошо!

Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак — все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.

Хупер не состоит ни в какой из окрестных уличных банд. Не балуется сам и не таскает наркотик для этих толп торговцев крэком, тех, кого газеты называют «растениями, отравляющими вид городского пейзажа». Он — не лучший ученик, но от этого он не становится плохим человеком. И цвет кожи не делает его плохим. Он — черный. Он знает, что он — черный. Но в жизни он ничего преступного не совершал. Никогда! (Он с пылом повторяет это слово Карелле: «Никогда!») Это немалое достижение в районе, где слово «плохой» часто произносится с вызовом. Я пла-а-а-хой ниггер, парень! Если Хупер и станет каким-нибудь негром, он будет хорошим негром! Как Эдди Мэрфи! (Он говорит это Карелле, для убедительности стуча себя кулаком в грудь, обтянутую тенниской.)

Итало-американцы Одиннадцатой улицы так далеко ушли во времени, в пространстве и мироощущении от своих предков из Неаполя или Палермо, что спокойно могли, если в потребовалось, опустить первую часть в их составном названии. Они — американцы, и точка, родившиеся и вскормленные на этой беговой дорожке с несколько запутанной и сбивающей с толку этнической гордостью. Их пра-пра-прародители эмигрировали сюда на рубеже веков. Их пра-прародители были американцами в первом поколении. Их прародители сражались с Италией во второй мировой войне, их родители — тинэйджеры шестидесятых, а сейчас они сами тинэйджеры, которые по-итальянски не говорят и учить язык не собираются, спасибо! Они — американцы. А американец обязан оберегать свой дом и семью, защищать свой район от дьявольских поползновений, любить Бога и страну и не допускать, чтобы какие-то ниггеры трахали ваших сестер!

Хупер узнает их сразу же!

Он отошел, может, на полтора квартала от Стем-авеню, когда увидел их на ступенях дома. Их шестеро. Сегодня Пасхальное воскресенье, и все они приодеты в пасхальные обновки, тусуются, балдеют, смеются, но он затылком чувствует опасность. Не надо было тащиться сюда! Ему следовало идти от Стем по Пятой улице, а он, тупица, пошел по Одиннадцатой. Впереди вдруг прекращаются грубые шутки и смех, и наступает мертвое молчание, они заметили его!

Он понимает, что придется перейти улицу.

А Эдди Мэрфи перешел бы улицу?

Ч-у-у-у-ушь, парень, нет! Хупер имеет столько же прав, что и эти пижоны, бывать там, где, твою мать, ему хочется, парень! — но сердце колотится. Он знает, что будут неприятности. Это разлито в воздухе, он ощущает это в порыве ветра, парень, который касается его черной кожи, как будто кто-то колет его шилом... неприятность... опасность... беги!

А побежал бы Эдди Мэрфи?

Он не бежит.

Он не переходит улицу.

Он идет туда, где шестеро сошли со ступенек и стоят на тротуаре, руки свободно свисают по бокам, как будто готовые тут же выхватить пистолеты, узенькие улыбочки на их лицах, ну, скажи что-нибудь умное, думает он, скажи что-нибудь клевое, будь Эдди Мэрфи, парень! Но ничего клевого не приходит в голову.

Он улыбается.

— Привет, парень! — говорит он ближайшему из них.

И из ниоткуда ударяет бейсбольная бита.

— Ты не знаешь, у кого была бита? — спросил Карелла.

— Нет, не знаю, — сказал Хупер.

— У них у всех были биты, — заявила Серония.

— Это было потом, — сказал Хупер, — когда они погнались за мной. Все сразу, у всех биты. Или крышки от мусорных баков. Хотя сначала кто-то ударил меня битой по голове. Потому что я не ожидал. Это, наверное, один из тех, кто стоял сзади, спрятал ее, понимаешь? Понимаешь, я подхожу к ним с улыбкой, как будто съел дерьмо, говорю: «Привет, парень!» — вежливо, и откуда-то появляется спрятанная бита и раскалывает мою голову пополам.

— Что было потом?

— Я побежал, парень, а что мне было делать? Их шестеро, у них биты, и они орут «ниггер» и всякую всячину, парень, это как толпа во время линча, точь-в-точь. Я рванул к черту оттуда, быстро, как только ноги могли нести. Но это еще был не конец, они преследовали меня. Они дышали мне в спину, все шестеро, матерятся, кричат и гонят меня со своей беговой дорожки. Я понял, что бегу на Калвер, я мог бежать через центр города на Калвер, к черту от Одиннадцатой улицы...

— Ты сошел с ума, когда туда пошел! — воскликнула Серония.

— Была Пасха, — объяснил Хупер и пожал плечами.

— Хорошо, они гонятся за тобой, — сказал Карелла.

— Да, и я думаю, что надо удирать с улицы, останься я здесь, на улице, они убьют меня. Я должен быть где-то, где есть свидетели: ресторан, бар, все что угодно, где люди могут видеть, что происходит, если все зашло так далеко. Похоже, они не собирались отставать, парень, они хотели убить меня.

— Что дальше?

— Вдруг я вижу впереди эту церковь. Я никогда в жизни в ней не был, но вот она, и я думаю, внутри должны быть люди, не так ли, ведь сегодня Пасха. Я, похоже, потерял тогда чувство времени, не сообразил, что в половине третьего, в три службы быть не может — праздник. Но входная дверь была открыта.

— Распахнута?

— Нет, нет. Незаперта. Я толкнул ее, и она оказалась незапертой. Они были совсем близко от меня, парень, хорошо, что она была незапертой, меня в убили прямо на ступеньках церкви. Поэтому я вбежал с разбитой головой, кровь льется, эти шестеро сзади, и первое, что я подумал: они меня окружают, парень, крики сзади и впереди, я погиб!

— Что значит «крики впереди»?

— Как будто из-за этих колонн. Кричали два человека.

— Из-за каких колонн?

— Тех, что в правой части церкви, знаешь? А за колоннами, как я догадываюсь, должна быть маленькая комната, потому что...

— Это там, откуда доносились крики? Маленькая комната за колоннами? В правом крыле церкви?

— Я только думаю, что это была комната, я никогда в ней не бывал. Но дверь открыта, и выходит священник...

— Из этой комнаты?

— Из чего угодно, что было за дверью. Он слышал, понимаете, все эти крики в церкви. Слышал, как они кричали «ниггер», готовые убить меня, вот так, и слышал, как я кричал: «Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!» Поэтому он вышел, удивленный и испуганный, и первое, что он видит, — меня, текущую кровь из моей головы, и он подходит: «Что это, что это?», словно не верит своим глазам, понимаешь, вот ниггер, истекающий кровью, кровь на полу, и шесть белых парней гонятся за ним. Тогда я кричу: «Эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!» И священник врубился, что происходит, моментально, парень, и встает между мной и ними, и говорит им: «Вон, вашу мать, из церкви!» Говорит им: «Это дом Господа, как смеют они...» и прочую муру. В это время кто-то позвонил копам, и ко времени, как они появились, снаружи уже была большая толпа, все кричали и вопили, хоть и не понимали толком, что, к чертовой матери, случилось. А в госпиталь меня повел патер. Полицейские слишком напугались! Если ты собираешься писать рапорт...

— Да.

— Ты непременно отметь: эти козлы слишком перепугались, чтоб посадить меня в машину и отвезти за шесть кварталов в «Грир». Мне пришлось идти со священником.

— Я отмечу это, — пообещал Карелла.

«Хорошенькое дело! — подумал он. — Полиция защищает себя! Простой прискорбный факт. Но я его отмечу».

— Говоришь, когда ты вбежал, священник с кем-то спорил...

— Да.

— Известно ли тебе, с кем?

— Нет. Это было за дверью.

— Это был мужчина? Женщина?

— Похоже, мужчина. За мною гнались шесть трахнутых парней, пытавшихся меня убить, и ты думаешь, я дал бы кусок дерьма тому...

— Почему ты решил, что они спорили?

— Они кричали друг на друга.

— О чем они говорили?

— Я слышал только громкие голоса.

— Два голоса? Или больше?

— Не знаю.

— Ладно... Когда все кончилось... ты видел кого-нибудь?

— Что ты имеешь в виду?

— Кто-нибудь выходил из той комнаты?

— О, нет! Мы пошли прямо в госпиталь. Копы расчищали дорогу в толпе, и мы со священником шли сквозь толпу. В церкви никого больше не видел.

— Ты знаешь, что ночью в четверг убили отца Майкла?

— Конечно, знаю. А еще знаю, кто это сделал.

Карелла замер.

— Те подонки, — сказал Хупер. — Они поклялись на крови убить меня и священника. За то, что случилось на Пасху. Сейчас они прикончили священника, значит, я следующий! А за что? За то, что шел по улице, считая это своим собственным трахнутым делом!

— За черный цвет, — добавила Серония.

Карелле было нечего возразить.

— Очень рад, что вы пришли, мисс Лунд, — сказал Хейз. — Знаю, сегодня — суббота, а я терпеть не могу распоряжаться чужим временем.

— Ничего страшного, — ответила она. — С удовольствием помогу, чем смогу.

Часы на стене показывали двадцать минут двенадцатого. На Крисси были голубые джинсы, кожаные сапоги, белая тенниска и кожаная куртка с бахромой. Никакой косметики, кроме губной помады и карандаша для век. Длинные светлые волосы были стянуты сзади в «конский хвост». От нее веяло запахами весенних цветов.

— Как я уже говорил вам по телефону, из лаборатории пришла целая кипа писем, счетов и другие бумаги, короче, все материалы отца Майкла. Я только что кончил их разбирать. Дело в том, что лаборатория обнаружила на них очень четкие отпечатки, и мы...

— Отпечатки?

— Разумеется, принадлежащие отцу Майклу. Но есть и неидентифицированные, которые, кто знает, мог оставить и убийца. Если, конечно, он был в канцелярии, что-то искал в документах, отчего, возможно, мы и увидели выдвинутый ящик и разбросанные на полу бумаги. Пока все понятно?

— Да, — ответила Крисси и улыбнулась.

— Что мы хотим сделать, так это опознать отпечатки — те, которые точно принадлежали отцу Майклу, — и исключить тех людей, кто на законных основаниях мог держать эти бумаги в руках. По логике, одним из...

— Да, секретарь, — сказала Крисси и вновь улыбнулась.

— Это вполне логично. Вы их печатаете, раскладываете и так далее.

— Да.

— Вы сегодня прелестно выглядите, — вдруг произнес он.

Эти слова взбудоражили ее. И его тоже. Он совсем не думал произносить их так громко. Секундой раньше они были у него только в мыслях.

— Спасибо, — сказала Крисси.

— Простите, — пробормотал он.

— Нет, ничего.

— Но вы и в самом деле хорошо выглядите.

— Благодарю.

Последовало глупое молчание. Они стояли рядом в лучах света, струившегося сквозь окно. Сегодня дежурная комната была неожиданно тихой. Где-то внизу в холле звонил телефон. А на улице кто-то сигналил в автомашине.

— Дело в том, — сказал он и прокашлялся, — что если убийца прикасался к бумагам, — а есть шанс, что он, по крайней мере, дотрагивался до них, когда выбрасывал на пол, — тогда, исключая как можно больше отпечатков, мы в конце концов сможем его вычислить. Если мы на кого-то наткнемся. Что нам пока еще не удалось. Но если нам повезет...

— Я понимаю.

— Вот почему я попросил вас заглянуть к нам для снятия отпечатков пальцев. Если это, конечно, не причинит вам неудобств.

— Никаких неудобств, — возразила она.

— Это займет десять, максимум пятнадцать минут.

— Меня всегда интересовало, как же снимают отпечатки пальцев.

— Правда? Вот вам и представилась возможность это увидеть, — сказал он и снова прокашлялся.

— Вы простудились? — спросила она.

— Нет. Вроде, нет.

— Вы кашляете и...

— Нет, это...

— ...поэтому я подумала, может быть...

— Нет, это просто нервная реакция, — буркнул Хейз.

— О! — воскликнула она.

Они посмотрели друг на друга.

— Хорошо. Как мы будем это делать? — спросила Крисси.

— Так... если вы подойдете к столику...

— Совсем как в кино?

— Что-то вроде этого.

— У меня никогда не брали отпечатков пальцев!

— Да, я знаю.

— Я разве вам говорила?

— Да.

— О, тогда это правда, — улыбнулась она.

— Первое, что я должен сделать, — сказал он, — это запереть свой пистолет в ящик стола, потому что однажды — не знаю, сколько лет назад, — офицер полиции где-то в нашем же городе снимал отпечатки пальцев одного преступника, а этот тип схватил пистолет и застрелил полицейского.

— Боже мой!

— Вот так, — вздохнул Хейз. — С тех пор существует правило: при снятии отпечатков обязательно убирать оружие.

Он подошел к своему столу, бросил пистолет в один из глубоких ящиков в правой тумбе и, заперев ящик, вернулся к специальному столику. Крисси с беспокойством наблюдала за тем, как он выдавливал черные чернила из тюбика на стеклянную пластинку.

— Это легко отмывается водой и мылом, — объяснил Хейз.

— Слава Богу.

— Правда. И совсем не нужно волноваться.

— Должно быть, вы — большой специалист в этом деле.

— Да, это становится второй натурой. Хотя вообще мы этим редко занимаемся. Сейчас все это делается в центральной картотеке. В центре города. В полицейском управлении.

Он равномерно размазал чернила по стеклу. Она с большим интересом следила за ним.

— Это нужно размазать? — спросила она.

— Да.

— Как варенье из черной смородины, — заметила Крисси.

— Мне такое никогда не приходило в голову. — Хейз отложил валик. — А теперь приступим. Я только возьму одну из этих карточек...

Он взял со стеллажа карточку для отпечатков пальцев.

— И если вы мне позволите сначала вашу правую руку...

Она протянула ему руку.

— Я должен... гм... что-то вроде... гм... гм... если бы вы немножко опустили руку... гм... расслабьтесь... мне надо сначала прижать их к стеклу, понимаете, каждый палец...

— Надеюсь, эта штука и вправду отмоется, — сказала Крисси.

— О да, водой и мылом, обещаю вам. Так, вот так лучше.

Она стояла как бы правым бедром к нему, его руки вроде бы ласкали ее кисть, он держал ее руку обеими руками, пока прикладывал ее пальцы по очереди к стеклу, а потом переносил их на карточку и прижимал к ней...

— Теперь большой палец, — комментировал он.

— Я все правильно делаю? — поинтересовалась она.

— Разрешите, — сказал он, — расслабьтесь, вот так...

...вроде бы стояли очень близко друг к другу в тишине залитой солнцем дежурной комнаты, он чувствовал запах ее цветочных духов...

— А теперь другую руку.

...как будто ведя каждый палец к стеклу, поворачивая его, поднимая, прикладывая к карточке, они словно бы двигались вместе в особом ритме, ее рука — в его руке, ее бедро будто бы рядом с его...

— Все это забавно, — улыбнулась Крисси.

— Да-да, — рассеянно отозвался Хейз. — Не пообедать ли нам сегодня вместе?

— Что ж, можно!

Она остановила свой выбор на «вальтере ППК», аккуратном, маленьком, тридцать второго калибра, автоматическом, восьмизарядном. Шед Рассел положил перед ней несколько пистолетов с магазинами из пяти-шести патронов, но она прикинула, что, если придется разбираться с этой бандой, дополнительные патроны не будут лишними. Семь в магазине, как он ей сказал, один в стволе. Он предлагал и двадцать второй калибр, но она настояла на более увесистом оружии. Шед говорил ей, что калибр особого значения не имеет. Иногда и с двадцать вторым калибром можно наделать дел пострашнее, чем с сорок пятым. Но она ему не поверила. Если хочешь уложить великана, нечего охотиться на него с пистолетом, стреляющим горошинами.

Ее даже взяло сомнение, а будет ли прок от этого пистолета. Но все другие, большего калибра, казались ей либо громоздкими, либо тяжелыми. У «вальтера» был короткий трехдюймовый ствол, а длина — всего лишь пять с половиной дюймов, к тому же облегченная модель, которую она выбрала, весила чуть больше двенадцати унций. Пистолет уютно умещался в ее сумочке вместе с — и совсем ненамного объемистее — портмоне. За пистолет Шед взял с нее шестьсот долларов. Она подсчитала, что на доход от одной этой сделки он сможет прокатиться отдохнуть на озеро Комо.

К своему удивлению, она обнаружила, что, когда несла по городу свой незаконно приобретенный пистолет, ни один человек не перебежал улицу в неположенном месте. Она подозревала, что немногие из таких же вооруженных бродяг позволяют себе превысить скорость. Или плюнуть на тротуар. Или просто повысить голос в общественном месте. Она нарушала закон. И будет его нарушать, если понадобится. Нарушать до последнего, если потребуется. Ее сумочка с пистолетом стала тяжелее. И вес внушал уверенность.

Это субботнее утро она провела в магазинах в центре города и в двадцать минут третьего вошла в вагон метро пригородной линии, разукрашенный самыми разнообразными надписями. Она не привыкла к дорогостоящим поездкам по городу на такси, и сейчас не собиралась изменять своей привычке. Более того, ей казалось, что в многолюдных местах она будет в большей безопасности; они же вчера смылись, как только она прямиком привела их к копам.

Поезд грохотал в темноте подземелья.

Мэрилин вдруг задумалась, а живут ли в тоннелях метро пылкие, страстные, поэтичные мужчины, похожие на львов? Интересно, водятся ли крокодилы в городских канализационных трубах?

Поезд подошел к станции.

С шипением растворились двери.

Она рассмотрела вошедших пассажиров. По правде говоря, она и не думала, что войдет кто-нибудь, хотя бы отдаленно похожий на ее двух испанцев. Двери вновь с шипением закрылись. Поезд тронулся.

В два тридцать пять она вышла из поезда в пригороде на Стем-авеню и направилась на север к реке. Наверняка они уже знали, где она живет, и, несомненно, следили за ней на всем ее пути к школе. Подходя к Сильвермайн-Овал, она напряженно вглядывалась в лица прохожих по обеим сторонам. Ее сумочка была перекинута через левое плечо. Правую руку она держала на ее открытом клапане как раз над рукояткой «вальтера».

Ничего.

Она продолжила свой путь.

Вошла в Овал, обошла его вокруг. Под ярким солнцем нянька катила детскую коляску. Такой чудесный день! Тяжесть пистолета в сумочке. За Овалом путь лежит к Харборсайд. Через дорогу от ее дома — маленький парк. Не исключено, что в нем — потенциальная опасность. По той стороне улицы навстречу идет мужчина. Небольшого роста, в желтовато-коричневой спортивной куртке. Коротенькие усики. Как Чарли Чаплин. Прошел мимо, погруженный в свои мысли. Она присмотрелась ко входу в парк.

Ничего.

Харборсайд, 1211, был уже совсем близко, слева от нее. Никого на другой стороне улицы, ничего подозрительного в парке. Над головой вспорхнул и скользнул сквозь ограду парка голубь, уселся в одном шаге от входа. Она подошла к дому, порылась в сумочке в поисках ключей, касаясь «вальтера» тыльной стороной кисти. Наконец нашла ключи, отперла оба замка, вошла в переднюю и заперла за собой двери. На ней были блузка «шанель», голубая юбка и такого же цвета куртка с голубыми рюшами. На ходу расстегивая куртку, она подошла к автоответчику, увидела, что он трижды принимал сообщения, и нажала кнопку.

— Зайка, это я!

Голос Уиллиса.

— Ты заказала ужин? Я не смог, а сегодня — суббота, и у нас вечером будет чертовски много времени. Что-то мне захотелось чего-нибудь итальянского. А ты как? Давай сходим в «Манджиа Бене»? Я в лаборатории, буду дома где-то в половине пятого. Пока. Люблю тебя.

Она посмотрела на часы.

— Салют, мисс Уиллис, это Сильвия Бурн, я — управляющая недвижимым имуществом, мы с вами беседовали в четверг вечером в сдаваемой квартире. Олифант Риэлти. Кооператив. Мне хотелось бы узнать, вы, случайно, с мистером Уиллисом не думали об этой квартире-пентхаусе? Я уверена, что спонсор согласится на меньшую, чем три пятьдесят, цену, если вы только пожелаете предложить свою. Вы мне дадите знать о своем решении, хорошо? Мы можем с вами обсудить цену. Помнится, я давала вам свою визитную карточку, но на всякий случай запишите номер телефона.

Пока она торопливо диктовала свой номер — дважды, не меньше — Мэрилин подумала, что никто не называет их своими именами. Стоило бы выйти замуж, чтобы они в конце концов запоминали только одно общее имя и больше не путались.

— Здравствуй, Мэрилин!

Женский голос.

— Это Эйлин.

Эйлин!!

— Если у тебя выдастся минутка, ты не смогла бы позвонить? Домой, пожалуйста. Я хотела бы с тобой кое-что обсудить. Вот мой номер.

Мэрилин прослушала номер, записала, подумав, что существует, наверное, телепатия. Только вчера она собиралась позвонить Эйлин по поводу пистолета, а сегодня Эйлин сама звонит ей. Разница лишь в том, что сегодня у нее уже есть пистолет. И, помимо этого, Мэрилин до сих пор не знает, нравится ли она Эйлин. Так зачем же звонит? И, наоборот, нравится ли она мне настолько, чтобы я ей позвонила?

Первым делом — самое важное.

«Манджиа Бене».

В своей персональной телефонной книге она отыскала нужный номер, набрала его, представилась от имени детектива Уиллиса — почему бы не заказать маленький студень из свиной головы и говяжьих ножек на вечер в субботу? — и спросила, можно ли зарезервировать два места на восемь часов вечера. Машинально она снова взглянула на часы. Ровно три. Через полтора часа он будет дома. Она подождала, пока администратор сверялся с журналом регистрации заказов, при этом все время кудахтая. Наконец он сказал: «Хорошо, синьора Уиллис, два места на восемь, ждем вас к этому часу».

Снова «Уиллис».

Она положила трубку, раздумывая, позвонить ли Эйлин прямо сейчас, чтоб покончить с этим делом; решила вначале принять ванну. Повесив через плечо сумку, стала подниматься по ступенькам на третий этаж.

Они ждали ее в спальне.