"Озорство" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 3

— Появились? А мы уже начали по вас скучать, — с нетерпением произнес Паркер.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — стал успокаивать его Моноган.

— Не волнуйтесь, — поддакнул Монро.

— Выходит, мы удостоились особого внимания Отдела расследования убийств? — продолжал Паркер. — Шутка ли, краскопульты посыпались как из рога изобилия.

— Да, к сожалению, — согласился Моноган.

— И можем теперь наслаждаться вашим обществом? — закончил Паркер и подмигнул Клингу.

— Что за чепуха! — обиделся Монро.

Он и его напарник были одеты одинаково, как близнецы, и это впечатление еще больше усилилось, когда они одновременно подняли руки, отмахиваясь от насмешек Паркера.

Дождь лил уже несколько часов — в точном соответствии с предсказаниями метеорологов. Было семь часов утра. Четверо полицейских прятались или, вернее, пытались спрятаться от дождя под навесом, который мог бы укрыть только двоих из них и то при условии, что никто из этих двоих не был бы таким необхватным, как сотрудники Отдела расследования убийств. Моноган и Монро были в черных плащах свободного покроя с поясом. Согласно придуманному ими самими правилу, они одевались во все черное, потому что, по их разумению, в одежде других цветов они бы выглядели экстравагантно. И действительно, они иногда смотрелись довольно щегольски, хотя и не так щегольски, как им хотелось бы. А сегодня, стоя под навесом, с которого ручьями лила вода на их мокрые измятые плащи, они являли жалкое зрелище и были похожи на темно-перых крупных морских птиц, вышедших на берег, никогда не знавший мало-мальски сносной погоды.

Они оба усиленно работали плечами, пытаясь вытолкать Паркера и Клинга из-под навеса на тротуар, туда, где лежал залитый кровью и краской труп мужчины.

А дождь лил как из ведра.

Он смыл кровь, а краска осталась.

Краска двух металлических цветов, золотого и серебряного, покрывала лицо и руки трупа, перед футболки и куртки трамвайщика, в которые он был одет. Убитый лежал на тротуаре перед изгаженной стеной, безжизненный и вызолоченный, и походил на робота, из которого выдернули провода и шнуры.

— У него джинсы, как у маляра, — заметил Моноган.

Сегодня он не чувствовал себя элегантным и все из-за того, что побоялся намочить свой черный котелок и оставил его дома в шкафу. Моноган был уверен, что в этом котелке выглядит как истинный британец. Когда он и Монро, оба в одинаковых котелках, работали вместе, а поблизости никого не было, они титуловали друг друга не иначе, как «Инспектор». «Что вы сказали, инспектор Монро?», «Все в порядке, инспектор Моноган» и дальше в том же духе. Но они не были инспекторами, они были просто детективами первого класса, но это вовсе не значило, что они были первоклассными детективами. Коли уж говорить прямо, ни один человек в полицейском управлении, если он, конечно, был в здравом уме, не считал никого из них первоклассным детективом. В лучшем случае их использовали просто как наблюдателей или контролеров и не знали, как от них избавиться.

Моноган и Монро часто появлялись на местах совершения преступлений, хотя никогда лично не принимали участия в расследовании дел об убийстве. Разыскивать преступников — это работа детектива участка, на чьей территории был найден труп. В процессе розыска они посылают отчеты в Отдел расследования убийств, им оттуда изредка звонят, чтобы проверить, как идут дела, и этим ограничивается вмешательство служащих Отдела в работу детективов, если только дела, которые они ведут, не таят в себе сенсации и не привлекают внимания газетчиков и телевизионщиков. Убийство первого пачкуна заинтересовало телекомментаторов, потому что это было чрезвычайно колоритное преступление.

Особенно их привлекли красные буквы, намалеванные на стене и видневшиеся позади тела мальчишки Херреры. Все горожане возненавидели пачкунов и безмолвно одобряли убийцу, втайне надеясь, что он их всех проклятых уничтожит. Вот поэтому-то Моноган и Монро сочли нужным явиться сегодня утром на место преступления, чтобы самолично посмотреть, как идет расследование. Это был уже второй покойник. Во лбу у него зияли три пулевые раны, из которых текла кровь, а сам он был раскрашен золотой и серебряной красками.

— Сколько ему, по-твоему, лет? — спросил Монро.

— Тридцать пять-сорок, — ответил Моноган.

— Никак не думал, что в таком возрасте можно заниматься пачкотней, — высказался Монро.

— Возраст тут не имеет никакого значения, — вмешался в разговор Паркер. — Мальчишке, которого убили прошлой ночью, было восемнадцать лет.

— Ну, этот выглядит намного старше того, — заметил Монро.

— Вы знаете, сколько лет Полу Маккартни? — спросил Моноган.

— А какое это имеет отношение к пачкунам? — удивился Монро.

— Я хочу сказать, что пачкуны появились почти одновременно с Битлами. Значит, не исключено, что некоторые пачкуны-ветераны могут быть ровесниками Маккартни.

— А сколько лет Маккартни? Сорок, наверное?

— Ему должно быть 45 — 46 лет. Выходит, и ветеранам-паикунаги столько же, — талдычил Моноган. — Вот что я хочу сказать.

— Пятьдесят, — подсказал Клинг.

— Пятьдесят? Кому?

— Самое меньшее.

— Маккартни? Глупости. Сколько же тогда пет Ринго?

— Он старше Маккартни, — ответил Клинг.

— Глупости, — гнул свое Моноган.

— Что бы вы там ни говорили, но этот парень никак не выглядит пятидесятилетним, — сказал Монро.

— А я говорю, что он мог бы быть ровесником Маккартни, хотя Маккартни и не пятьдесят. Это уж точно, — заявил Моноган и бросил свирепый взгляд на Клинга.

— Тридцать пять-сорок — вот на сколько выглядит этот парень, — проговорил Монро и тоже неприязненно посмотрел на Клинга. — Это, скажу я вам, слишком много для этих паршивцев.

Пять минут спустя приехал помощник медицинского эксперта. Он вышел из машины, покуривая сигарету, прокашлялся, сплюнул в сторону, укоризненно покачал головой, раздавил сигарету ботинком и направился туда, где полицейские тщетно пытались укрыться от дождя, стоя под навесом у покрытой пачкотней стены.

— Никто не прикасался к нему? — спросил медэксперт.

— Трогали и всего его захватали, — сказал Монро.

— Ничего смешного тут нет, — проворчал медэксперт. — В прошлом месяце у меня был один. Так его карманы успели обшарить еще до того, как патрульные обнаружили труп.

— Ив прошлом месяце у вас был пачкун?

— Нет. Того типа зарезали ножом.

— А этого застрелили, — сообщил Моноган.

— Кто здесь врач? — раздраженно поинтересовался медэксперт.

Он закурил другую сигарету, закашлялся, опустился на колени на тротуар возле раскрашенного трупа и начал его осматривать.

А дождь лил как из ведра.

— Промокнешь под дождем, можешь заболеть, — заметил Монро.

Медэксперт и взглядом не удостоил его.

— Как ты думаешь, тот парень решил вычистить наш город от пачкунов? — спросил Моноган.

— Если мы его не поймаем, то и вычистит, — ответил Монро.

— Кто это мы, кикимора? — поинтересовался Паркер.

Монро ответил ему вызывающим взглядом. А Клинг с тоской смотрел на извергавшийся с небес дождь.

— Хорошо поработали над его мордой, а? — спросил Монро.

— Ты имеешь в виду дырки на ней или раскраску?

— И то и другое. Ты посмотри только, как красиво он обвел краской дырки! Получилось так, словно золотые и серебряные круги выходят из дырок. Как круги от камня, брошенного в реку? Интересно, как это ему удалось сделать краскопультом?

— Стоунзы еще старше, — снова оседлал своего конька Моноган. — Микки Джаггеру должно быть уже 60 — 65 лет.

— Что он раскрашивал? — внезапно спросил Клинг.

— Разве ты не видишь, что он раскрашивал? Лицо этого парня, его грудь, руки, одежду. Он орудовал двумя краскопультами. Совсем осатанел.

— Я имею в виду пачкуна.

— Что?

— Я не вижу на стене ни золотой, ни серебряной краски.

Все воззрились на стену.

Не счесть, сколько пачкунов потрудилось над ней. За свободное место сражались инструменты для разметки, палки с металлическими наконечниками, форсунки с краскосмесителями и даже трехцентовые монеты. Но Клинг был прав. Ни золотой, ни серебряной краски на стене не было видно. На ней вообще не было видно свежей краски.

— Его, должно быть, замочили до того, как он начал работать, — высказал предположение Монро.

— Мальчишку Херреру убийца замочил в тот самый момент, когда тот увлеченно разрисовывал стену, — сказал Паркер, мгновенно уловивший мысль Клинга.

— Это ничего не значит, — убеждал его Моноган. — Пойми, эти парни совершают миссионерские убийства и не считают нужным придерживаться определенного М. О.[4]

— Миссионерские убийства? — переспросил Монро.

— Да, парни выполняют какую-то миссию.

— А я было подумал, что паршивый покойник был священником или кем-то в этом роде.

— Обет, — пояснил Моноган. — Убивать всех проклятых пачкунов в нашем городе — вот что я хочу сказать. Это похоже на рыцарский обет. На проклятую невозможную мечту.

Ты понимаешь меня?

— Безусловно.

— Человек выполняет миссию, совершает миссионерские убийства и не считает нужным придерживаться определенного М.О. Он убивает и раскрашивает свои жертвы или раскрашивает и убивает их. Он действует бессистемно.

— И все-таки, — пожал плечами Паркер, — убийца замочил мальчишку Херреру в тот момент, когда тот пачкал стену своим шедевром.

— Это ничего не значит, — повторил Моноган.

— Причина смерти — огнестрельные раны головы, — изрек медэксперт и закурил новую сигарету.

Субъекта, сидевшего рядом с Глухим, звали Флорри Парадайз. Под этим именем его знали еще в те времена, когда он был ведущим гитаристом и выступал в составе рок-группы, носившей громкое название «Метеоры». Но роккеры не оправдали своего громкого имени, слава не улыбнулась им, они не взлетели в заоблачные выси. Они могли похвалиться только одним-единственным концертом, состоявшимся в гимнастическом зале местной средней школы. В свободное время группа репетировала в гаражах своих родителей. В те годы по всей Америке гаражи использовались как репетиционные помещения. Флорри было тогда восемнадцать лет.

Юность не прошла бесследно для Флорри, она подарила ему три вещи.

Ненависть к имени, значившемуся в его метрике: Фьорелло Парадизо. Он считал себя оскорбленным тем, что ему навязали это имя при рождении, нисколько не поинтересовавшись его мнением. Все в современной Америке разделяется на то, что можно выбирать, и на то, что нельзя выбирать.

Фьорелло был уверен, что человек должен иметь право хотя бы на выбор своего имени. Будь оно проклято. Этим присвоенным себе правом он воспользовался, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Сейчас ему минуло 42 года, но он продолжал зваться Флорри Парадайзом. Это было первое, что осталось у него от незабвенных веселых времен так и не взлетевшего «Метеора».

Недостаток мастерства группа восполняла оглушающей громкостью исполнения. Кроме того, Флорри обожал слушать по радио концерты других рок-групп, повернув до отказа ручку регулирования громкости. И был наказан за это частичной потерей слуха. В этом Флорри не был одинок.

Тугоухостью страдали все, кто в те времена терзал трехструнные гитары и клянчил у родителей усилители стоимостью 2000 долларов и динамики, которые, как любил говорить его отец, было достаточно включить в электрическую сеть, чтобы не взвидеть белого света.

Но вся эта возня с дорогостоящими и таящими угрозу для человеческого организма причиндалами неожиданно обернулась тем, что бывший Фьорелло Парадизо приобрел обширные познания в электронике, и это позволило ему со временем открыть магазин, где он торговал акустическими системами и аппаратурой. Так Флорри стал президентом и единственным акционером предприятия, называвшегося «Метеор саунд системе инкорпорейтед» в память безвременно почившей рок-группы. Группа подарила ему и жену, в которую он влюбился несмотря на то, что она щеголяла в старомодных платьях и бусах, не носила бюстгальтер и украшала голову цветами. Мегги Парадайз была солисткой группы и звалась тогда Маргарет Райли. Она была ирландкой до мозга костей и хороша, как летнее утро. Флорри, однако, не считал ее подарком «Метеора», с него было вполне достаточно имени, тугоухости и «Метеор инкорпорейтед». Ей было уже сорок лет, она растолстела, и Флорри крутил любовь с бухгалтершей своей фирмы, которую звали Кларисой, как героиню фильма «Безмолвие простаков». Бюст у нее был великолепнее, чем у киноактрисы. Любовью Флорри и Клариса занимались после того, как закрывался магазин, под грохот динамиков, выдававших стоунзовскую «Леди Джейн».

Флорри был помешан на всем, что передавало, усиливало, преобразовывало или улучшало звуки, в том числе и на слуховом аппарате Глухого. Ему даже приходила в голову мысль, что такой аппарат не помешал бы ему самому. Временами он с трудом разбирал слова собеседника, но ни за что на свете никому не признался бы в этом. Даже жене, а уж Кларисе и подавно.

Сейчас он слышал все, что говорил ему Глухой: акустика в квартире, по его мнению, была великолепной. Квартира эта находилась в доме по Гровер-Авеню и выходила окнами в Гровер-Парк, где должен был состояться концерт. Флорри держал в руках план парка, который ему дал Глухой, и сверялся с ним, внимательно слушая инструктаж. Он следил и за губами Глухого, потому что акустика акустикой, а пропустишь в его инструктаже хоть одно слово — что тогда?

— Видите на плане большое синее пятно? — спросил Глухой.

— Да, вижу, — откликнулся Флорри.

— Это искусственное озеро. Называется Лебедь.

— Вижу, — повторил Флорри, глядя на план.

— А как раз под ним участок, окрашенный зеленым. Это самая большая в парке лужайка. Называется Коровье Пастбище.

— Гм-м.

— Вот там и состоится концерт.

— Театр на открытом воздухе, да?

— Да. Прекрасное место. На востоке, на заднем плане, озеро, на севере здания Гровер-Авеню. Вы можете все увидеть отсюда, — проговорил Глухой и подошел к широкому, во всю южную стену квартиры, окну. Флорри стал рядом с ним. Сообщники смотрели с высоты 12-го этажа на парк, находившийся на противоположной стороне улицы.

Деревья только-только начали покрываться нежной зеленью, но ничто еще не цвело. Ни форсития, ни заросли кизила не скрашивали желтым или розовым расстилавшуюся перед ними внизу панораму. Было три часа дня, лил дождь.

Но даже в дождь вид обнаженных деревьев на фоне серого мрачного неба был по-своему красив. Сверху лужайка выглядела неравномерно окрашенным коричневым пятном, но, если дожди, хоть и с перерывами, будут продолжать идти, она к тому дню, когда назначен концерт, покроется роскошным зеленым ковром. А за лужайкой простиралось озеро. Оно представляло великолепное зрелище, темно-синее пятно, похожее на амебу и окаймленное с запада Коровьим Пастбищем, а с востока — теннисными кортами. Сообщники внимательно, оценивающе рассматривали парк. Многим еще можно было полюбоваться в этом городе, хотя бы только издали.

— Ожидается, что там соберется почти 200-тысячная толпа, — сказал Глухой.

— Грандиозно, — проговорил Флорри. — Вы были когда-нибудь в Вудстоке?

— Нет, — ответил Глухой.

— В августе 1969-го? Не были там в это время? О-о, вы очень много потеряли. Там собралась 400-тысячная толпа.

Красота! За два дня я трахнулся восемь раз! С восемью разными девками! Блеск!

— Ничего подобного сейчас не будет, — отозвался Глухой.

— Это я знаю. Ничто не может сравниться с Вудстоком.

Ни в жизнь! Ничто!

Глухому вдруг пришло в голову, а не ошибся ли он, связавшись с этим человеком. Справится ли этот допотопный хиппи с ответственной задачей, которую он собирался ему поручить? Но у него были отличные рекомендации. Он не только обладал умениями и навыками, необходимыми для выполнения задуманного Глухим дела, но и с должным презрением относился к законам и правопорядку. Глухой разузнал, что Флорри 13 раз за вознаграждение, значительно превышавшее доходы «Метеор саунд системе инкорпорейтед», из кожи вон вылез, если можно так выразиться, но обезвредил хитроумные системы сигнализации, в результате чего его наниматели легко проникли туда, куда им было нужно. Все эти ночные грабежи со взломом — ровно чертова дюжина — были успешно выполнены, и это сделало Флорри соучастником 13 совершенных преступлений. Так что если бы его поймали и судили, он надолго бы застрял в государственной каторжной тюрьме.

Знакомый Глухого совершил в течение последних шести месяцев с помощью Флорри четыре кражи со взломом. От него Глухой узнал, что Флорри — непревзойденный знаток акустических систем, что он работает быстро и изобретательно и еще знает назубок названия лучших песен и альбомы песен всех сколько-нибудь известных в последние 30 лет рок-ансамблей. Эти сведения произвели на Глухого благоприятное впечатление, но тогда он даже не подозревал, что Флорри Парадайз до сих пор носит бусы, куртку из оленьей кожи с бахромой и прическу «конский хвост». И вздыхает о добрых старых временах в Вудстоке.

— Мне нужна очень сложная чувствительная система, — сказал Глухой.

— О которой мы только что говорили? — спросил Флорри. — Рэп или настоящая музыка?

— Голос, — ответил Глухой.

— Для рэпа? Я имею в виду — для усиления рэп-музыки?

— Нет. Для усиления голоса.

— Так это все-таки рэп? Я прав? Голоса и барабаны. Я прав? Как в джунглях?

— Да, но это будет не рэп. Это будет записанный голос.

Мне нужно, чтобы вы записали...

— На магнитную ленту? Или на программируемое запоминающее устройство?

— Не знаю, что это такое, — проворчал Глухой. Он не знал также, как производится запись.

— Посредством электронного кристалла. Наговоренный текст будет храниться в виде дискретной информации.

— Хорошо. В этом я полагаюсь на вас.

— Так что там будет? Рэп или не рэп?

Глухой готов был задушить его.

— Вы же говорили, что это будет концерт рэп-музыки.

Разве не так? — допытывался Флорри.

— Рэпперы выступят в парке?

— Рэпперы и роккеры.

— Какова площадь лужайки?

— Чуть больше десяти акров.

— У них такая мощная аппаратура, что можно оглохнуть.

В Вудстоке не было даже устройств задержки времени. Вот вы не были в Вудстоке и много потеряли. Я там за два дня трахнулся восемь раз. Ну, это я вам уже рассказывал. Акустические системы того времени не идут ни в какое сравнение с современными. Рэпперы, которые будут выступать в парке, установят мощнейщую аппаратуру. Звук будет слышен далеко за пределами 10-акровой лужайки. Вы хотите, чтобы голос звучал из громкоговорителя? Да?

— Я хочу, чтобы он полностью заглушил все звуки. Когда мы запустим ленту, кристалл или что еще вы там придумаете...

— Включение будет с задержкой времени или нет?

— Ну, разумеется. Это как раз то, что мне нужно. Я бы не хотел быть вблизи лужайки, когда включится запись.

— Это проще простого. Я сделаю все как надо. Но разумеется... вы меня, конечно, понимаете...

— Что вы хотели сказать?

— Если вы желаете получить наилучший эффект, то можете просто вырубить ихнюю музыку и включить свою.

— Это было бы великолепно.

— Но мы сможем это организовать только после того, как они установят свою аппаратуру. Понимаете?

— Да.

— Возможно, подмостки сколотят за два-три дня до концерта, а накануне концерта музыканты проверят звучание своей аппаратуры. Какие фараоны там будут сшиваться?

— В дни подготовки к концерту на лужайке не должно быть лишних полицейских. Для них там найдется работа в самый день концерта...

— Это уж как пить дать.

— ...но меня беспокоит только одно — включится ли магнитофон по сигналу...

— Сработает автоматика.

— Хорошо.

— Сколько фараонов будут мешать мне работать?

— Понятия не имею. Мне кажется, вам нужно будет больше остерегаться телохранителей, чем фараонов. Но я не думаю, что вас кто-нибудь побеспокоит. Поверьте моему опыту, занятый своим делом рабочий никого не интересует.

— Согласен. А если на меня обратят внимание люди этих музыкантов? «Кто ты такой? Что ты здесь делаешь, приятель?»

— Скажете им, что вы служащий паркового ведомства, устанавливаете, мол, аппаратуру для замера шумов, по распоряжению директора парка. Но я сомневаюсь, что кто-нибудь помешает вам. Поверьте мне.

— А что если они побегут к фараонам с криками: «Эй, там какой-то белый чудак устанавливает свое дерьмо! Он не наш»?

— Такое не случится.

— А что если фараону приспичит поинтересоваться, кто я такой и что там делаю? А я буду стоять как дурак со своими причиндалами и глазами хлопать.

— Вы хотите, чтобы я достал вам фальшивое удостоверение личности?

— Слоенка — это было бы потрясающе.

— Это еще что такое?

— Что-то вроде карточки. С обеих сторон она покрыта прозрачной пластмассой. Повесишь ее на шею, и никто к тебе не цепляется.

— Где я вам ее достану?

— Этой вещи цены нет. Наниматели обычно раздают их своим работникам. Если кто-нибудь заинтересуется мной, я суну ему в морду слоенку, а он мне: «Проходи, приятель», и я снова займусь своей работой. Но это лишь на тот случай, если кто-то заинтересуется мной. А не заинтересуется, я делаю дело согласно вашим инструкциям, и в ус не дую.

— Постараюсь достать.

— Это не сложно.

— Может быть, — сказал Глухой, но у него не было уверенности, что он легко достанет слоенку. — Есть еще вопросы?

— Да, — ответил Флорри. — Деньги. Мы еще не решили денежный вопрос.

— За эту работу получите 50 тысяч.

— Маловато. Вернее, очень мало. Слишком много риска.

— Не вижу никакого риска. Если я достану вам слоенку...

— Даже со слоенкой рискованно. Я ведь там буду работать рядом с другими парнями и могу погореть. Вот в чем риск.

— Поймите же, я плачу вам пятьдесят за монтаж и подключение вашей электроники. В день концерта...

— И за монтаж с подключением мало. По правде говоря, наибольшая опасность будет грозить мне как раз в то время, когда я буду устанавливать там аппаратуру. В день концерта я буду вместе с вами и другими ребятами. Один за всех и все за одного. Но когда я буду устанавливать аппаратуру буквально под наблюдением фараонов, вот тогда я могу засветиться. Это очень большой риск. Я не знаю, сколько вы рассчитываете заплатить мне за работу в день концерта...

— Тридцать.

В уме Глухой держал 50 тысяч.

— Тридцать тысяч — отличная плата за работу, которую я должен буду сделать в день концерта, — сказал Флорри, — при условии, что непредвиденные события не усложнят ее, но за монтаж и подключение электроники я меньше восьмидесяти не возьму.

— А я больше шестидесяти не дам, — отрезал Глухой.

— Семьдесят пять и ни центом меньше.

— Давайте сойдемся на семидесяти и ударим по рукам.

— Семьдесят за электронику плюс тридцать за последующую работу. Итого сто. Идет?

— Отлично, договорились. Вы получите сто тысяч.

Именно столько Глухой и намеревался заплатить Флорри.

— Когда вы желаете ввести информацию в программируемое запоминающее устройство?

— Чем скорее, тем лучше.

— Давайте тогда покончим с этим завтра. Идет? Сможете ли вы прийти в мой магазин около одиннадцати?

— Одиннадцать мне подойдет.

— Принесете десять кусков наличными, — продолжал Флорри. — Остальное заплатите сразу же после того, как я все сделаю. С вас следовало бы взять больший задаток, потому что, изгаживая их работу, я буду буквально ходить по острию ножа. Но я покладистый парень и к тому же надеюсь, что решение вашей проблемы доставит мне удовольствие.

— Спасибо, — поблагодарил Глухой.

Очень сдержанно.

Дождливым вечером, в шесть часов, 24-го марта Сильвестр Каммингс, предпочитавший называться Сильвером Каммингсом, встретился с женщиной. Никогда в жизни он не видел такую красавицу.

Ее звали Хлоя Чэддертон.

Они сидели в баре, располагавшемся на крыше отеля, самого шикарного в центре города. Только благодаря стараниям своего агента, зарезервировавшего им места, Сильвер смог войти в бар как полноправный гость. А иначе метрдотель вряд ли впустил бы патлатого молодого негра в жутком балахоне, отдаленно напоминавшем спецодежду плотника и одетом на красную футболку. Обувь его тоже не стоила доброго слова и ее можно было принять за очень изношенные солдатские ботинки.

Наряд Хлои больше соответствовал обстановке. На ней было коричневое шерстяное платье простого покроя — хотя календарь свидетельствовал, что пришла весна, стоявшая на дворе погода повелевала одеваться так, как одеваются шотландцы в январе месяце — и коричневые же туфли-лодочки на высоких каблуках. Ее правое запястье украшал массивный золотой браслет, а в ложбинке, чуть пониже горла, притаился висевший на цепочке золотой медальон. Если бы к Сильверу пристали с ножом к горлу и спросили бы, какого цвета у нее кожа, он ответил бы: «Как у фрукта из богатого квартала», что соответствовало бы кличке «визгливая свинья», с которой Южане обращались к своим рабам. Эти слова он вставил в одну из своих песен, клеймившей современных изуверов всех стран. У самого же Сильвера кожа была цвета концентрированного шоколада, и он надеялся, что Хлое это понравится. Ему же хватило тридцати секунд, чтобы влюбиться в нее без памяти.

Единственное, в чем нельзя было упрекнуть рэппера, так это в косноязычии. Но сейчас язык отказывался служить ему.

— Очень любезно с моей... вашей стороны, что вы согласились встретиться со мной, — промямлил он.

Он сидел, опустив голову как школьник, запинался на каждом слове, и это придавало ему в глазах Хлои особое очарование. На ее взгляд, ему было 23 или 24 года, — на целых пять лет меньше, чем ей, но после гибели Джорджа она не отказывала в свидании и более молодым мужчинам. Когда она разговаривала с Сильвером по телефону, он показался ей очень деловым и практичным человеком. Представился поэтом, пишущим песни для группы «Блеск плевка», — она уже много слыхала об этой группе — и сказал, что хотел бы приобрести права на исполнение одной из песен Джорджа Чэддертона. С кем бы из служащих фирмы «Хлоя продакшнс инкорпорейтед» он мог бы поговорить об этом? Хлоя сказала Сильверу, что она вдова Джорджа Чэддертона, и поэтому все разговоры о правах на исполнение песен ее мужа он должен вести только с ней. Он предложил ей встретиться в баре и за чашечкой кофе обсудить интересующие его вопросы.

Он не захотел идти в ее контору, а пригласил ее в бар только потому, что не знал, как она воспримет идею исполнения рэп-ансамблем последних песен ее мужа, но не под его музыку. Понятия не имел, как она к этому отнесется. Им нужны были только слова песен, а дерьмовую музыку в стиле калипсо они выбрасывали на помойку.

Дождь хлестал по стеклу широкого окна, возле которого стоял их столик. Солнце должно было зайти не раньше, чем через 15 минут, но город уже погружался во тьму, и было что-то угрожающее в этой тьме. В окнах жилых домов и учреждений зажигались огни. Хлоя пила виски «Джонни Уолкер» со льдом, а Сильвер — легкое вино «перрье» и сок «лайма». Его голова должна быть ясной. Ему непременно нужно заполучить песню и успеть отрепетировать ее перед концертом.

— Меня интересует песня, — начал он. — «Сестра моя женщина».

— Очень хорошая песня, — сказала Хлоя. — Джордж написал ее перед самой своей гибелью. Чудесные слова.

Сильвер не хотел начинать переговоры расспросами о Джордже. Прежде всего песня. И вдруг неожиданно для самого себя пробормотал:

— Простите, но что случилось с ним?

— Это длинная история, — ответила Хлоя. — Одна чокнутая женщина держала взаперти его брата... это был злой рок. Но как бы то ни было, он оставил после своей смерти блокнот, полный песен. И вот теперь я довожу дело до ума.

Поручила одному человеку переложить эти песни на музыку в стиле калипсо...

— Но там не указана фамилия композитора...

— Я выкупила у него авторские права. За тысячу долларов.

«Ловкая дама», подумал Сильвер.

— Все авторские права принадлежат фирме «Хлоя продакшнс». Получился альбом, который принес мне три тысячи чистого дохода.

«Не такая уж ловкая», снова подумал Сильвер.

— На всю оставшуюся жизнь, конечно, не хватило бы, но эту длинную холодную зиму я прожила безбедно. Сколько вы предполагаете заплатить мне за использование песни?

Коротко и без всяких околичностей. Какой же еще была зима как не длинной и холодной? Но она кончилась и пришла весна. Пришла ли?

— Нам нужны только слова, — проговорил Сильвер. — Нам, «Блеску Плевка». Мы — рэп-группа...

— Да, я знаю вас.

— Нам не подходит музыка в стиле калипсо.

— Я и не думала, что она вам подойдет.

— Так что нам нужны только лишь слова песни. Нам интересно с ними работать.

— Гм-м. Так как же вы оцениваете песню? Будете ли вы ее записывать или только исполнять в концертах?

— Вначале исполним в концерте. Мы даем концерт четвертого. Ну, это вам, конечно, не известно.

— Четвертого июля?[5] — спросила Хлоя, широко раскрыв глаза. Великолепные черные глаза, похожие на ягоды терна.

Тонкий овал лица. Чудесный бюст, обтянутый отлично сидевшим на ней коричневым платьем. В ложбинке, под самым горлом, притаился висевший на цепочке медальон. Изящная длинная шея. Как он хотел бы поцеловать ее за одним ухом, а потом за другим.

— Нет-нет, — ответил он. — В следующем месяце. Четвертого.

— Значит, вам нужно поторопиться, — сказала Хлоя.

— Да. Мы должны хорошо переложить слова на музыку, отрепетировать песню...

— Как переложить?

— В ритмах рэпа, — пояснил Сильвер. — Вы же знаете, слова песни нельзя просто проговорить, их нужно пропеть под музыку, которая бы раскрыла их содержание. Только тогда публика примет песню.

— Где состоится концерт? — спросила Хлоя.

— В здешнем парке. Гровер-Парке.

— Много будет народа?

— Бесплатный концерт, — сказал Сильвер, давая этим понять, что ей не следует разжигать свой аппетит.

— И вы хотите, чтобы я позволила вам спеть эту песню бесплатно? — удивилась Хлоя. — Только потому, что концерт будет бесплатным?

— Нет, мы вам заплатим.

— Сколько?

Сильвер думал, что сделка будет стоить ему дешево. Дама нуждалась в деньгах, и этим все сказано. Он не знал, что она, действительно, сидела на мели и смотрела на жизнь почти так же, как «Сестра моя женщина», о которой пелось в песне.

О музыкальной фирме нечего было и говорить, она фактически не существовала. Хлоя занималась тем же, что и до гибели мужа, — танцевала почти совсем обнаженная в барах, размещавшихся на крышах отелей. Мужчины засовывали ей за тонкую полоску — лифчик — долларовые, иногда пятидолларовые, бумажки. Больше пяти долларов она получала редко. Для этого нужно было позволить им увести себя в скрытую от посторонних глаз комнату. Там женщина, совершенно обнаженная, танцевала для мужчин, разрешала им прикасаться к своим грудям, целовать соски, гладить бедра.

Это был только первый шаг, потом следовала работа за стеной из искусственных растений, за которую платили 40 долларов. Хлоя всегда отказывалась от этого, потому что знала — стоит перейти черту и дальше покатишься по наклонной плоскости. Работа в массажных кабинетах, сопровождение в поездках, а дальше — ничем не прикрытая проституция. У нее были подруги, которые пошли по этой скользкой дорожке. Девушки, танцевавшие вместе с ней в баре. Они называли ее дурой за то, что она была среди них белой вороной. Она задумывалась над своим положением и никак не могла ни на что решиться. Но вот появился человек, который заинтересовался творчеством ее покойного мужа.

— А что вы можете сказать о других песнях из альбома?

— спросила она.

— Совершенно ничего интересного. Песни для шлюх, — покачал он головой. — А «Женщину» я хотел бы включить в репертуар группы.

— Хотите, чтобы она стала вашей?

— Нет-нет.

— Как будто вы ее написали?

— Нет. Я не хочу обкрадывать вашего мужа.

— Пропади он пропадом, мой муж, — отрезала она.

Сильвер не поверил своим ушам. — Я заинтересована только в том, чтобы выжать из этого как можно больше денег. Вы хотите купить авторское права, очень хорошо. Хотите, чтобы песня стала вашей, тоже хорошо. Вы можете ставить под словами песни свое имя. Все, что хотите, но вам придется раскошелиться. Вы желаете исполнить песню только один раз — это уже меняет дело. Если вы захотите спеть ее еще раз, вам снова придется иметь дело со мной. А я всегда пойду вам навстречу, мистер Каммингс.

— Зовите меня Сильвером, — попросил он.

— Звучит как «лошадь Одинокого Рэйнджера».

Он застыл в изумлении, а потом расхохотался. Хлоя пристально посмотрела на него. Ровные белые зубы, энергичный подбородок — очень привлекательный мужчина.

— Тогда зовите меня Силом, — смеясь, проговорил Сильвер. — Как все мои друзья.

— Сил, — сказала Хлоя, — мне нужны наличные. Я хочу удержать за собой квартиру, в которой сейчас живу. Срок аренды истекает в конце апреля, а мне стало известно, что хозяин квартиры намеревается повысить арендную плату. Видите ли, после гибели мужа ничто не изменилось в моей работе, и мне это не...

— А что вы делаете? — спросил Сильвер.

Хлоя уныло посмотрела ему в глаза.

— Я танцовщица, — ответила она.

Но она, конечно, не сказала ему, что танцует в чем мать родила перед мужчинами, а те гладят ее груди и бедра и даже целуют соски...

— Но мне не нравится моя работа...

Это была сущая правда.

— ...так что я хотела бы завести свое собственное дело.

Открыть салон красоты в Даймондбеке; там всегда найдется помещение для салона красоты.

— Уж вы-то, я думаю, собаку съели в красоте, — заметил Сильвер. Ему хотелось сказать Хлое приятное, и он очень надеялся, что комплимент понравится ей. Он просиял, когда услышал:

— Ой, спасибо, Сил, — в ее голосе прозвучало удивление.

— Собаку съели, — повторил он, словно политик, желающий обратить особое внимание слушателей на основную мысль своей речи.

— Спасибо, — повторила Хлоя, — но мне нужны наличные. Я же собираюсь вложить их в свое дело. Вы меня понимаете?

Она умолчала, что некоторые ее приятельницы загребают 500 — 600 долларов в день. При пятидневной рабочей неделе у них выходило 2500 — 3000 в неделю, а в год около 150 тысяч. Ничего она не сказала ему об этом. И о том, как ее искушали, соблазняли в последнее время, и она чувствовала себя загнанным зверем, тоже умолчала. Она не хотела идти в шлюхи. Ни за что на свете не хотела.

А за окнами ночь уже захватила власть над городом.

— Так сколько же вы хотите? — спросил Сильвер.

— Двадцать тысяч, — ответила Хлоя.

Это было слишком.

— Вы их получите, — сказал он.

Двое полицейских, патрулировавшие в квадрате Адам Один, спешили закончить объезд своего сектора, а потом намеревались припарковать машину и немного развлечься. Объятия, а тем более ласки в рабочее время строжайше запрещены уставом полицейского ведомства, но парни всегда будут парнями, а девушки девушками. Одного из полицейских звали Адам О'Хэр (не путать с известным автоконцерном О'Хэр), а другого — Джози Руджиеро. Вот уже полтора месяца как они занимались любовью в рабочее время, а потом возвращались к своим семейным очагам. Вначале они просто держались за руки, устроившись на переднем сиденье машины, под верещание стоявшей между ними портативной рации. Потом перешли к невинным поцелуям и прикосновениям. Утекло не так уж много воды, и во время ночной смены они оказались на безлюдном пустыре и с наслаждением трахались.

Дождливое утро, четверть шестого. Рассветать начнет только в шесть, а в 87-й участок им нужно было вернуться без четверти восемь. И расстаться до следующей смены. Но сейчас, однако, не это было у них на уме. Закончив объезд закрепленной за ними территории, они сразу же направятся в Тихую Зону, окружавшую больницу Святого Себастьяна, куда не пускали посторонних. Темные, обсаженные с обеих сторон деревьями улицы, — как раз то, что им нужно. Они молчали, но их мысли работали в одном направлении. В этот ранний утренний час движения в этом районе почти не было, транспорт мог двигаться со скоростью не более 15 километров в час, на всех перекрестках светофоры освещали мигающим светом безлюдные улицы. Если поставить машину на пустой стоянке для машин посетителей, потушить передние фары, то всякий, увидев мокнущую под дождем патрульную машину, подумает, что фараоны посредством радарной установки вылавливают лихачей. Никому и в голову не придет, что они вместо этого занимаются любовью.

О'Хэр очень жалел, что устав запрещает Джози носить в рабочее время юбку. Это намного усложняло их жизнь. А Джози молила Бога, чтобы ее муж никогда не узнал, как она с середины февраля исполняет свои служебные обязанности.

Ее муж, сержант Отдела борьбы с наркотиками, был ростом 190 см, весил 95 кг, и все знали, что за свою жизнь он снес немало голов. Адам же был ростом 173 см и весил 70 кг.

Но если ему не повезло со статью, то повезло в любви.

— Остановимся ненадолго? — спросил он.

— Мммм, да, — ответила она.

Адам кивнул головой. Ему уже было невтерпеж. Его жена Сюзанна была на седьмом месяце беременности, и их ночи были теперь безгрешными. Сюзанна, как и всякая другая жена полицейского на ее месте, была не в восторге, что ее муж работает в паре с женщиной. Да еще с темноволосой красавицей Джози Руджиеро. Итальянкой. Она видела ее на рождественском балу общественной организации полицейских. Это было еще задолго до того, как между Адамом и его новой напарницей установились любовные отношения. Его прежний напарник был убит во время дежурства. Сюзанна заявила тогда Адаму, что если он вздумает положить глаз на Джози, его новая напарница распрощается с жизнью и необязательно во время исполнения служебных обязанностей. И Адам тоже последует за ней. Старый 87-й участок лишится сразу двоих своих фараонов, и ни один здравомыслящий судья не посмеет засудить ее, Сюзанну.

Адам оправдывал свое грехопадение беременностью жены. А Джози оправдывала неверность мужу своим бешеным успехом у мужчин. Но при всем при том они были взрослыми людьми, способными оценивать свои поступки, знали, на что шли, и ничего не могли поделать со своей усиливавшейся с каждой ночью любовью.

Подъезжая в это раннее утро 26-го марта к Тихой Зоне в своем теплом и уютном сине-белом коконе, они предвкушали наслаждения, которые сулило им тайное любовное свидание.

Им и в голову не могло прийти, что они там увидят то, что увидели. Как же они были удивлены, когда нежданно-негаданно обнаружили посередине стоянки инвалидное кресло на колесах. В нем под проливным дождем сидел маленький старичок.

Дежурный врач отделения неотложной помощи больницы Св. Себастьяна сообщил Мейеру, что ранним утром кто-то оставил старика на больничной автомобильной стоянке и спросил его, имеются ли в полиции донесения о безвестной пропаже людей. Может быть, там есть сведения об этом старике. Его зовут Чарли. Больше ничего от него не смогли добиться. Чарли. Было начало девятого утра. Дневная смена приступила к работе около получаса назад, и Мейер завтракал, сидя за своим столом. Чашка кофе и подрумяненные оладьи по-английски.

— Чарли, а дальше? — спросил он.

— Я же вам только что сказал, — проговорил врач. — Чарли — это все, что мы о нем знаем.

— Негусто для начала, — заметил Мейер. — Чарли и все.

— Могу дать вам описание его внешности, — сказал врач. — На вид ему не меньше 75 лет...

— Это вы так думаете или он вам сам сказал?

— Нет. Он знает только свое имя.

— Значит, это просто ваше предположение, что ему семьдесят пять...

— Научно обоснованное предположение.

— Пусть будет по-вашему. Семьдесят пять. Какого цвета глаза?

— Синие.

— Волосы?

— Возле ушей немного седых волос. Иначе говоря, лысый.

«Как я», подумал Мейер и вслух сказал:

— Я проверю по заявлениям, поступившим в Отдел розыска без вести пропавших. Авось что-нибудь и найду.

В пределах административных границ 87-го участка находились две больницы, и обе были переполнены. Главная — Морхаузовская — считалась одной из самых плохих больниц в городе, но и больница Св. Себастьяна, или Сент-Сэб, как ее фамильярно называли горожане, недалеко от нее ушла.

Полицейские знали наперечет все хорошие больницы и только туда возили своих раненых коллег. В радиофицированных машинах, на максимальной скорости, под вой сирены. Старую Неотложку, находившуюся на территории 86-го участка, они тоже старательно избегали. Хорошей репутацией пользовались Буэнависта и еще несколько больниц. Именно туда привозили раненых полицейских.

В начале десятого утра Мейер и Хейз отправились в Сент-Сэб. Интересная пара полицейских. Оба плотные, сильные, высокие, Мейер сантиметров на пять ниже Хейза. Мейер совершенно лысый, а на голове Хейза пламенела копна рыжих волос с седой прядью над левым виском. Мейер был занят поиском деликатного синонима слова «лысый». Безволосый?

Депилированный? Его также возмущало, почему люди видят только лысых мужчин и совершенно не замечают женщин с тремя волосинками на голове. Хотя за всю свою жизнь он видел только одну лысую женщину. Она утонула в ванне, наполненной мыльной водой. Даме было под девяносто, у нее не хватило сил самой вылезти из ванны, и она захлебнулась.

Вероятно, она весь день звала слабым голосом на помощь.

В ванной комнате, на полке возле раковины, лежал парик из белокурых волос. Мейер попытался представить себе, как выглядела старуха в молодости, когда у нее на голове росли собственные белокурые волосы. Теперь же, лысая и истощенная, она была похожа на узницу концентрационного лагеря.

Эта маленькая лысая старушка, обнаруженная в ванне" долго вспоминалась Мейеру. Он даже иногда просыпался среди ночи и думал о ней. Ему показалось, что она похожа на еврейку. Ибо одно дело быть евреем, который считает Израиль" иностранным государством, каждый год на Рождество украшает елку, а в синагоге не был с тех пор, как много лет назад расследовал убийство раввина, и совсем другое дело сознавать, что преследование евреев в Германии было вызвано только тем, что они были просто такими же евреями, как он сам. Жалея маленькую старушку, положившую перед роковым купанием свой белокурый парик на полку в ванной, Мейер оплакивал каждого жившего в этом мире еврея. Правда, как оказалось, она вовсе не была еврейкой. Ее фамилия была Келли.

Она потому мне вспомнилась сейчас, подумал Мейер, что мужчина, назвавшийся Чарли, выглядит намного старше 75 лет. Научные методики явно подвели врача.

Чарли сидел на кровати, но, казалось, витал где-то в заоблачных высях. Тщедушный старик с отсутствующим выражением лица, обтянутого прозрачной, как пергамент, кожей, и синими, словно цветы цикория, глазами.

— Как поживаете, сэр? — спросил Хейз.

Старик кивнул, головой.

Чарли.

Чарли — это все, что мы из него вытянули.

С одежды спороты все метки. Укутанный в одеяло, он сидел под дождем в инвалидном кресле-коляске.

— Мы обследовали его, — проговорил врач. — У него диабет, анемия, высокое артериальное давление, ревматический полиартрит и двусторонняя катаракта. Потеря памяти.

Возможно, это болезнь Альцгеймера.

— Знает ли он, как сюда попал? — спросил Хейз.

— Вы знаете, как сюда попали, сэр? — спросил Мейер.

— В машине, — ответил Чарли.

— Кто вел машину? Знаете?

— Мужчина, — произнес Чарли.

— Он вам знаком?

— Нет.

— Знаете, как его зовут?

— Нет.

Дрожащий голос, дрожащие руки. Может быть, у него еще и болезнь Паркинсона, подумал Мейер. Фамилия и первая буква имени врача были вытиснены на маленькой пластмассовой карточке, пришпиленной к его халату. Д-р Дж. Мукерджи. Наверное, индиец, предположил Мейер. В этом американском городе врачей-индийцев было гораздо больше, чем индийцев-заклинателей змей в индийском городе Калькутте. Если вы поступаете в покой неотложной помощи в одной из здешних больниц, наверняка вас будет лечить врач, мать которого проживает в Дели.

— Как вы попали в машину? — поинтересовался Хейз.

— Меня вынесли из дома, поднесли к машине. Посадили на переднее сиденье рядом с ним.

— Когда это случилось?

— Прошлой ночью.

— Где?

— У дома.

— Где он находится, сэр?

— Дом, — повторил старик и пожал плечами.

— Он не знает, где живет, — сказал Мукерджи. — Я его уже спрашивал.

— В котором часу это было, сэр? — спросил Хейз. — Когда мужчина вынес вас из дома и понес к?..

— Видимо, он давно разучился ориентироваться во времени, — перебил его Мукерджи.

— Как выглядел тот мужчина? — спросил Мейер.

Он не надеялся получить обстоятельный ответ. Многие старики отлично помнят, что произошло с ними, когда им было четыре года, но напрочь забывают, куда всего лишь три минуты назад положили свою шляпу.

— Ему 40 — 45 лет, — ответил Чарли. — Ростом он около 180 см. Кареглазый, темноволосый. В джинсах и коричневой кожаной куртке, под курткой желтая рубашка. Без шляпы.

Мейер был потрясен. Хейз тоже.

— Черный или белый? — поинтересовался Мейер.

— Белый.

— Что вы еще можете вспомнить о нем?

— Он был очень любезен со мной, — сказал Чарли.

— Вы запрашивали Отдел розыска без вести пропавших?

— спросил Мукерджи.

— В их картотеках мужчина с его приметами не значится, — сообщил Мейер, но умолчал, что детектив, с которым он разговаривал, взорвался: «Что за чертова эпидемия!»

— Он ехал от вашего дома прямо или где-нибудь сворачивал? — снова задал вопрос Хейз.

— Не знаю, — ответил Чарли.

— Мне кажется, он в последние годы не вставал с постели, — вмешался в разговор Мукерджи. — На его теле много пролежней. Нам нужно непременно найти его родных. Тех самых, которые сбагрили его нам. Кто бы они ни были.

Это вульгарное выражение было в ходу у больничного персонала. «Сбагрить» на их языке значило выкинуть. Сбагрить. Коротко и ясно. Как ненужный хлам. Но это были живые существа. Люди.

— Долго ли вы ехали в машине? — спросил Хейз.

— У него же нет ни малейшего понятия о времени, — напомнил Мукерджи.

— Двадцать месяцев, — подтвердил его заявление Чарли.

— Он с вами разговаривал в дороге?

— Он знает, как меня звать.

— Знает, что вас зовут Чарли?

— Называл меня Чарли. Он знает мое имя.

— Чарли. А фамилия?

— Не знаю.

— Что он вам сказал на прощание?

— Сказал, что я вел себя молодцом.

— А еще что?

— Сказал, что здесь меня будут любить, — произнес Чарли и посмотрел Мейеру прямо в глаза. — А вы меня любите?

— спросил он и заплакал.