"Александр Васильевич Суворов" - читать интересную книгу автора (Осипов К.)

VIII. Турецкая война 1787–1791 годов

Приняв командование над Владимирской дивизией, Суворов поселился в своем поместье, селе Ундолы, расположенном недалеко от Владимира по Сибирскому тракту. Одетый в холщовую куртку, он расхаживал по селу, беседовал с крестьянами. Но деревенская идиллия вскоре прискучила Суворову. Обязанности хозяина и помещика, которыми он старался заполнить свой досуг, конечно, не могли удовлетворить его.

«Приятность праздности не долго меня утешить может», писал он Потемкину. Прошло еще несколько месяцев, и он отправил Потемкину новое письмо с настойчивой просьбой дать ему другое назначение. Опасаясь, что его ходатайство не будет удовлетворено вследствие наветов его недругов, он заранее оправдывается и дает себе такую харахтеристику:

«Служу больше сорока лет, и мне почти шестьдесят лет, но одно мое желание – кончить службу с оружием в руках. Долговременное бытие мое в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей. Препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к свету привыкать. Наука осенила меня в добродетели: я лгу, как Эпаминонд,[45] бегаю, как Цезарь, постоянен, как Тюренн,[46] праводушен, как Аристид.[47] Не разумея изгибов лести и ласкательств, моим сверстникам часто бываю неугоден, но никогда не изменил я моего слова даже ни одному из неприятелей… Исторгните меня из праздности – в роскоши жить не могу».

Это письмо очень характерно для Суворова. Он был вполне искренен, когда писал его. Он в самом деле не признавал лжи и притворства, а недостаткам своего характера (желчность, вспыльчивость) не придавал значения.

Однако и это письмо не достигло цели. Только в сентябре 1786 года последовало назначение Суворова в Екатеринослав– скую армию для командования кременчугскими войсками; одновременно Суворов был, по старшинству, произведен в генерал-аншефы.[48]

Суворов охотно поехал к Потемкину. Он уважал его больше других государственных деятелей. Он знал, что, наряду с тяготением к показному, наряду с хладнокровным истреблением десятков тысяч людей на работах по благоустройств\ подведомственных областей, Потемкин проявлял и подлинную заботу о солдатах. За это редкое свойство Суворов многое прощал фавориту царицы.

«Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их употреблением, – излагал свои мысли Потемкин во всеподданнейшем докладе в 1785 году. – Платье должно служить солдату одеждою, а не в тягость. Всякое щегольство должно уничтожить, ибо оно есть плод роскоши, требует много времени, иждивения и слуг, чего у солдата быть, не может».

Это было крупное новаторство по сравнению с прежними понятиями, столь роковым образом воскрешенными вскоре Павлом I.

«Завиваться, пудриться, – продолжал там же Потемкин, – плесть косы – солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то и готов».

Вместо громоздкого великолепия прежних воинских нарядов Потемкин ввел новую, удобную форму. Сложные парикмахерские сооружения были уничтожены, конница должна была просто закручивать усы, пехота подымала усы кверху; бакенбарды были в армии запрещены.

Реформы не ограничились вопросами одежды. Они коснулись основ военного устройства. В одном распоряжении на имя Репнина (1788) Потемкин писал:

«Из опытов известно, что полковые командиры обучают части движениям, редко годным к употреблению на деле, пренебрегая самые нужные. Для того сим предписываю, чтоб обучали следующему:

1. Марш должен быть шагом простым и свободным.

2. Как в войне с турками построение в каре испытано выгоднейшим, то и следует обучать формировать оный из всякого положения.

3. Наипаче употребить старание обучать солдат скорому заряду и верному прикладу.

Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями, а понуждать ленивых палкой не больше шести ударов.

Отличать примерных солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ним и храбрость».

По-иному, чем большинство генералов, смотрел Потемкин и на солдат. «Поставляя главнейшим предметом для пользы службы сбережение людей и доставление им возможных выгод, – писал он в ордере[49] князю Долгорукову, – особливо же призрение больных, предписываю вашему сиятельству подтвердить о том наистрожайше во все полки и команды».

Беда была в том, что Потемкин, по свойственному ему непостоянству, не очень следил за соблюдением новых порядков. Но самый факт столь авторитетной поддержки их имел громадное значение и подводил надежный фундамент под соответственные реформы Суворова.

В начале 1787 года Екатерина в сопровождении блестящей свиты выехала в путешествие. До Киева царский поезд двигался на перекладных – на каждой станции его ожидали 560 свежих лошадей; далее по Днепру – на 80 галерах. Потемкин превзошел самого себя, стремясь поразить великолепием и убедить в благоденствии своего края. Каждая галера располагала своим «хором музыки». На берегах толпился разряженный «народ»; для оживления пейзажа были согнаны стада, тайно перегонявшиеся ночью по пути следования кортежа; на горизонте вспыхивали колоссальные фейерверки – настоящее чудо пиротехники, кончавшиеся букетом из 100 тысяч ракет. Сопутствовавший Екатерине австрийский император Иосиф II назвал путешествие «галлюцинацией».

К маю императрица добралась до Кременчуга, и здесь Потемкин предложил посмотреть маневры. Суворов имел всего несколько месяцев для обучения своей новой дивизии, но за этот короткий срок он обучил войска исключительной точности и четкости перестроений и энергии маневра. Смотр произвел на всех ошеломляющее впечатление. «Мы нашли здесь расположенных в лагере 15 тысяч человек превосходнейшего войска, какое только можно встретить», сообщала Екатерина Гримму.

Щедро раздавая награды, императрица обратилась и к Суворову с вопросом, чем его наградить. Но Суворову уже давно было не по себе. Вся эта шумиха не нравилась ему. Он не видел ничего замечательного в продемонстрированном им своем обычном строевом учении; в то же время для него было ясно, что больше всех сумеют нажить капитал на успешных маневрах сам Потемкин и облепившая его туча прихлебателей. В этих условиях предложенная награда не радовала его. и на вопрос Екатерины он дал столь типичный для него, чисто эзоповский ответ:

– Давай тем, кто просит, ведь у тебя и таких попрошаек, чай, много. – И потом добавил: – Прикажите, матушка, отдать за квартиру моему хозяину: покою не дает.

– А разве много? – недоуменно спросила императрица.

– Много, матушка: три рубля с полтиной. – серьезно заявил Суворов.

Екатерина ничего не ответила на эту выходку; деньги были уплачены, и Суворов с важным видом рассказывал:

– Промотался! Хорошо, что матушка за меня платит, а то беда бы.

Впрочем, уезжая из Новороссии, государыня пожаловала злоязычному полководцу драгоценную табакерку, усыпанную бриллиантами.

«А я за гулянье получил табакерку с 7 тысячами рублей», иронически писал он об этом.

Мир, заключенный в Кучук-Кайнарджи, был подобен короткому отдыху бойцов перед новой схваткой. Потемкин развивал перед Екатериной свой «греческий проект»: изгнать турок из Европы, завладеть Константинополем и объединить под покровительством России все славянские народы Балканского полуострова. Императрица видела трудности этого предприятия, но давала себя увлечь им, потому что помещичье хозяйство, особенно на юге России, все больше втягивавшееся в товарный оборот, остро нуждалось в черноморских путях. Турция, запиравшая выход из Черного моря, препятствовала экономическому развитию русских черноморских областей и осваивавшегося русским правительством Крыма. Столкновение с ней было неизбежно. К тому же Турция держала себя чрезвычайно воинственно. Там жили мечтой о реванше. Отторжение Крыма, слухи о дальнейших планах русского правительства, падение авторитета султана – все это были тяжкие удары, парализовать которые можно было только победоносной войной. Это мнение поддерживалось английским, французским и прусским посланниками. Снова появился на сцене весь ассортимент интриг и хитроумных заверений: обещано было выступление Швеции против России, возобновление войны Польшей, нейтралитет Австрии, денежная помощь Европы и т. д. и т. п. Турция верила всему этому, потому что хотела верить.

На самом деле Турция находилась в состоянии государственной, культурной и экономической отсталости, и эту отсталость особенно остро испытывали подвластные ей народы.

Атмосфера накалялась с каждым днем. Последней каплей, переполнившей чашу, явилась поездка Екатерины в Крым. В Константинополе это было сочтено за явную демонстрацию. Русскому посланнику Булгакову был предъявлен самонадеянный ультиматум – возвратить Турции Крым и признать не действительными последние трактаты. Турция разговаривала с Россией так, как разговаривают только с побежденной страной. Булгаков, разумеется, отказал. В ответ турки, согласно усвоенной ими манере начинать войну, заключили посланника в Семибашенный замок.

Таким образом, война началась, и притом в очень неблагоприятный для России момент: 1787 год был неурожайным, хлеб пекли наполовину с соломой. В Москве были случаи голодной смерти, а в Петербурге голодные бунты рабочих. Цена четверти ржи поднялась до 7 рублей (в 1773 году – 2 руб. 19 коп.). Питать армию было в этих условиях очень трудно.[50]

Русское правительство ничего не делало для того, чтобы избежать войны, но когда она стала фактом, обнаружилось, что к войне не готовы. Полки были укомплектованы только наполовину, питание было скудное, солдаты часто ходили без рубах. Пушек было много, но к ним нехватало снарядов. Флот достраивался, а спущенные корабли никуда не годились. Одетые в изящные мундиры кавалеристы были вооружены негодными саблями. Солдаты были все те же «чудо-богатыри», как их прозвал уже Суворов, но организация армии в целом была по-прежнему не на должной высоте.

Приходилось воевать, но Потемкин не знал, с чего начать в том хаосе, который представляла собой организация южной армии. Им овладела апатия. Талантливый, полный энергии деятель, он иногда погружался в непонятную хандру, в мрачную меланхолию, когда никакое дело не интересовало его и ничто не было ему мило. Состоявший при русской армии австрийский военный атташе принц де Линь оставил такой портрет Потемкина: «Показывая вид ленивца, трудится беспрестанно; унывает в удовольствиях, несчастен оттого, что счастлив; нетерпеливо желает и скоро всем наскучивает; говорит о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями. Какая же его магия? Природный ум, превосходная память, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд и величайшее познание людей».

Екатерина во всем полагалась на Потемкина и без его совета не предпринимала ничего серьезного. В нем она видела опору против крестьянских волнений, против дворцовых интриг, против всяких врагов, внешних и внутренних. Власть Потемкина была почти безгранична. Ему сходили с рук безумные кутежи, многомиллионные растраты государственных денег, издевательство над одними, возвышение других, которые тем только были хороши, что сумели ему понравиться. Таков был человек, которому было вверено главное руководство новой кампанией.

После блестящего смотра в Кременчуге Суворов пользовался благосклонностью и Екатерины и всемогущего Потемкина. Благодаря этому он получил командование одним из пяти отрядов, входивших в состав Екатеринославской армии. Потемкин поручил ему самый опасный район – Херсоно-Кин– бурнский, где ждали первого удара турок и где совсем не были готовы его отразить.

В августе 1787 года Суворов прибыл в Херсон и принял начальство над тридцатитысячным корпусом. Для него наступила счастливая пора: он спешно укреплял береговую линию, ставил батареи, распределял войска, приводил в порядок военное устройство фронта и тыла, разъезжал по всем угрожаемым пунктам, давал инструкции, изучал броды, наблюдал за турецким флотом. Мероприятия Суворова в этот период могут послужить образцом береговой обороны.

Потемкин двинул против турок построенный в Севастополе флот, но сильный шквал разметал все корабли; один из них занесло в Константинополь, а другие вернулись чиниться в Севастопольскую гавань.

Это окончательно лишило Потемкина мужества.

«Матушка государыня! Я стал несчастлив, – скорбно писал он Екатерине, – при всех мерах возможных, мною пред– приемлемых, все идет навыворот. Флот севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности; нет ни ума, ни духу».

Постигшая русский флот катастрофа дала временно туркам безраздельное господство на Черном море. В связи с этим турецкое командование решило высадить десант на Кинбурн– ской косе, имевшей большое стратегическое значение. Суворов сперва не верил в серьезность его намерения, но потом сдал в Херсоне команду Бибикову и поскакал в Кинбурн. 22 августа он доносил Потемкину:

«Вчера поутру я был на борде Кинбурнской косы. Варвары были в глубокомыслии и спокойны».

Он лихорадочно укреплял косу, но не для того, чтобы просто отстоять ее от неприятеля.

В письме князю Потемкину от 23 августа он писал:

«Ах! Пусть только варвары вступят на нее (Тавриду. – К. О.). – писал он Потемкину. – А что смогут они сделать? Если они бросят от 5 000 до 9 000 чел., если они пустят в ход все свои морские силы. Но чем больше будут они удаляться в глубь страны, больше их будет порублено». Он ставил себе целью нанести туркам тяжкое поражение, истребить их живую силу. В этом духе он подготовляет своих подчиненных. Генералу Реку он пишет:

«Ваше превосходительство знаете, что мы дрались часто с варварами один против десяти, что вы сами изволили испытать мужеством ваших при Козлуджи. Приучите вашу пехоту к быстроте и сильному удару, не теряя огня по-пустому. Знайте пастуший час!»[51]

С теми скромными средствами, которыми Суворов располагал, это был дерзкий замысел. О состоянии его артиллерии говорит тот факт, что при испытании кинбурнских пушек девять из тридцати семи разорвались при первых выстрелах. Суворова это, однако, не смутило.

Между тем турки все медлили. Приближался период бурь, и Суворов начал уже думать, что турецкий флот, бесцельно бороздивший волны на пушечный выстрел от Кинбурна, уйдет во-свояси. Но 1 октября началась бомбардировка крепости. Все турецкие корабли открыли огонь, медленно приближаясь к берегу. От кораблей отделились лодки и быстро направились к песчаной оконечности косы. Началась высадка десанта. Французские офицеры-инструкторы руководили ею.

К полному изумлению солдат и генералов, Суворов запретил открывать ответный огонь.

– Сегодня день праздничный: Покров, – сказал он, – иойдем к обедне. Пускай их вылезают.

Офицеры тревожно шептались о состоянии рассудка их чудака-начальника. Но Суворов хладнокровно выстоял обедню, а затем еще молебен «на победу врагов и одоление». Он хотел дождаться, пока все турецкие силы высадятся на берег, чтобы нанести им возможно более чувствительный удар; кроме того, оконечность косы находилась в сфере действительного огня турецкой эскадры; приближаясь же к крепости, турки теряли это преимущество.

Не встречая никакого сопротивления, турки высадили свыше 5 тысяч человек, которые немедленно стали продвигаться вперед, возводя на пути своего продвижения траншеи. Вскоре!5 рядов траншей пересекало узкую горловину косы. Считая, что укрепляться более не для чего, турки бросились на штурм крепости, до которой им оставалось не более одной версты.

Этого момента и ждал Суворов. У него под рукой было значительно меньше войск, но он не сомневался в победе. Со стен крепости понеслась картечь, из ворот выбежала в мощном штыковом ударе пехота, а на фланги турецких линий покатилась казачья лава. Турецкий авангард был почти целиком уничтожен, весь наступавший отряд смешался и «дал тыл». Командовавший вылазкой Рек с одного удара занял десять рядов турецких окопов.

Но по мере удаления от крепости контратаковавшие войска попадали под выстрелы турецких кораблей; 600 орудий громили фланговым огнем русских, опустошая их ряды. В числе раненых были Рек и почти все батальонные командиры. Войска, состоявшие наполовину из молодых рекрутов, заколебались, потом повернули обратно.

Суворов медленно отходил в арьергарде отряда. Лошадь под ним была ранена, и он остался пешим. Находившийся рядом с ним штабной офицер Макеев был ранен. Увидев нескольких солдат, ведших под уздцы коня, и приняв их за русских, Суворов окликнул их. Это оказались турки, стремительно бросившиеся на русского генерала. Гренадер Степан Новиков заметил это и устремился на помощь Суворову. Обладавший большой физической силой, Новиков убил двух турок, третий обратился в бегство.

«Позвольте, светлейший князь, донесть, – сообщал Суворов об этом эпизоде в реляции Потемкину, – и в низшем звании бывает герой».

Видя своего вождя окруженным турками, солдаты перестали отступать и ударили на. противника.

Снова удалось потеснить турок, и снова на окраине косы наступление выдохлось.

«Какие же молодцы, – с уважением отзывался на другой день Суворов о турках, – с такими еще я не дрался; летят больше на холодное ружье».

Солнце клонилось к закату. У русских были израсходованы патроны, полки понесли огромные потери. Суворов мог пустить в дело подходившие свежие части, но отказался это сделать, приберегая их для решительного удара.

Под вечер Суворов был ранен картечью в грудь. Рана была неопасная, но он потерял сознание. Придя в себя, он увидел, что русские полки вновь отступали в беспорядке. Турки с победными возгласами отвозили захваченные русские пушки. По рядам их сновали дервиши, обещая райское блаженство тем, кто погибнет в бою.

Четыре месяца спустя, описывая Кинбурнскую битву, Суворов сказал: «Бог дал мне крепость, я не сомневался».

Хотя над землей уже нависала темнота, он решил в третий раз «обновить сражение».

Все резервы, которые он берег нетронутыми: 400 человек пехоты и 900 кавалеристов, были одновременно брошены на турок. В это же время единственное судно, которым располагал Суворов, галера «Десна» под командой мичмана Ломбарда атаковала турецкий флот и заставила отойти от берега 17 кораблей. Пользуясь ослаблением огня с моря, казаки пробрались по отмели в тыл к туркам. Зажатые в тиски, истомленные сечей турки не выдержали. Их загнали в море и до глубокой темноты истребляли картечью. Всего 700 человек были подобраны турецкой эскадрой.[52] Русские потери составляли 450 человек, а с легко раненными почти тысячу человек.

Незадолго до конца сражения Суворов был вторично ранен – пуля пробила ему руку. Он велел обмыть рану морской водой, перевязал ее куском материи и со словами: «Помогло, помилуй бог, помогло!» – снова бросился в битву. Однако, обессиленный потерей крови и болью от двух ран, он поминутно терял сознание.

Кинбурнская победа произвела большое впечатление. По всей России служили благодарственные молебны.

пели солдаты.

Участвовавшие в битве войска получили награды: всем солдатам было выдано по 1 рублю, по 2 рубля и по 4 рубля 25 копеек (в зависимости от степени участия полка в сражении); многим были даны кресты и медали. Суворов горячо хлопотал за тех, кто, по его мнению, заслуживал награды или у кого были тяжелые личные обстоятельства.

«На милосердие ваше, светлейший князь, – писал он Потемкину, – муромского полковника Нейтгарда: его полка легкий батальон сделал первый отвес победе. Жена его умерла, две дочери-невесты, хлеба нет.

Майор Пояркин и Самуйлович поставили на ноги полки: природное великодушие вашей светлости не забудет их.

Обременяю вашу светлость, простите! Обещаюсь кровью моей ваши милости заслужить».

Кинбурн был высшей точкой в отношениях Потемкина с Суворовым. Никогда уж более эти отношения не были так дружественны.[53]

После сражения Суворов обратил все усилия на выучку солдат по своему методу. Отсутствием этой выучки он объяснял неуспех первой атаки, едва не приведший к полной победе турок. Он еще долго помнил об этом, и через шесть лет со щемящим чувством вспоминал «кинбурнскую беду». Обучая войска, он издал, между прочим, замечательный приказ, ярко отражающий его военные правила:

«Артиллеристам быть приученным к скорострельной стрельбе, но в действии сие только служит для проворного заряжения. На неприятеля пальбу производить весьма цельно, реже и не понапрасну, дабы зарядов всегда много оставалось, отнюдь не расстрелятца и не привесть себя в опасность.

…Пехотное построение – движимый редут, т. е. кареями, линиею очень peдкo; глубокие колонны только для деплояда.[54] – Карей бьет неприятеля прежде из пушек; с ним сближаясь, начинают стрелки в капралствах, токмо по размеру пули по команде… Офицерам обучать прилежно солдат скорострельной пальбе, т. е. называемому батальонному огню и нужно то для скорого заряжения, но в действии он самим опасен больше неприятеля, множество пуль пропадает напрасно, и неприятель получая мало ран, меньше от того путается, нежели ободряется. Чего ради пехоте стрелять реже, но весьма цельно каждому своего противника, не взирая, что когда они толпою. Хотя на сражение я определил 100 патронов каждому солдату, однако кто из них много расстреляет, тот достоин будет шпицрутенного наказания, но весьма больше вина, кто стреляет сзади вверх, и тогда взводному тотчас заметить… При всяком случае наивреднее неприятелю страшной ему наш штьж, которым наши солдаты исправнее всех на свете работают. Кавалерийское оружие сабля… При твердом и быстром карьере каждой кавалерист особо должен уметь сильно рубить.

…У кого в полку или роте будет больше протчих больных, тот подвергается штрафу. Рекрут особливо блюсти, исподволь их к службе приучать и сих молодых солдат, взирая на каждого особо со старыми не равнять, доколе окреплятся.

Субординация или послушания – мать дисциплины или военному искусству.

Собственностью своею во всякое время жертвовать правилом высочайшей службы.

Козакам противную сторону зимою алармировать[55] и схватывать языки».

Военному обучению соответствовал весь арсенал суворовских воспитательных приемов. Результаты, как всегда, не замедлили сказаться. Рекрут становился первоклассным бойцом, гордым своим знанием и готовым стойко сражаться.

Главным турецким опорным пунктом на Черном море являлась сильная крепость Очаков, стоявшая на мысе, который спускался к морю с высоты 18 сажен. Через две недели после Кинбурнского сражения Екатерина писала: «Важность Кинбурнской победы в настоящее время понятна: но думаю, что с той стороны не можно почитать за обеспеченную, дондеже Очаков не будет в наших руках».[56]

Однако только в июле 1788 года Потемкин осадил Очаков. Первая половина этого года прошла в удачных операциях против турецкого флота. Установленные Суворовым на побережье батареи с помощью легких военных кораблей уничтожили 15 больших турецких судов. Турки потеряли 8 тысяч человек, в то время как потери русских не превышали 100 человек. Это дали основание Суворову предложить штурм Очакова. Но Потемкин не решился. Он не предпринимал почти никаких активных действий, рассчитывая на истощение запасов в крепости. Однако турки оказались хорошо подготовленными, а среди русской армии начались болезни, уносившие людей больше, чем турецкие пушки.

Отличный организатор, Потемкин был весьма посредственным полководцем. Это особенно ярко проявилось под Очаковом. Он отдавал все внимание мелким рекогносцировкам, выписывая из Парижа планы крепости с обозначением минных галлерей, заложенных французскими инженерами, и вяло обстреливал передовые укрепления турок. Иногда он впадал в хандру, лежал в своем роскошном шатре, никого не принимая; иногда же вдруг появлялся среди солдат, запросто разговаривал с ними, потом выходил на открытое место и подолгу стоял там под жужжавшими пулями.

Суворов командовал левым крылом осадного корпуса Медлительность и вялость действий страшно нервировали его.

– Одним гляденьем крепости не возьмешь, – обронил он однажды. – Так ли мы турок бивали…

Услужливые друзья тотчас передали эту фразу Потемкину.

Болезненно самолюбивый Потемкин после этого и вовсе отодвинул в тень своего строптивого помощника. Суворов выходил из себя от вынужденной пассивности и от сознания своей беспомощности и бесполезности. «Чтобы победить препятствия – я буду повторять всегда: кто хорош на первой роли, никуда не годен на второй», обронил он примечательные слова. Увы! Ему очень часто доводилось оказываться на второй роли, когда первую играл бездарный актер.

Три недели прошли в полном бездействии. 27 июля турки предприняли крупными силами вылазку. Любимый полк Суворова – Фанагорийский – отбил вылазку и, преследуя турок, ворвался в их позиции. Суворов решил использовать столь удачное обстоятельство и, введя все бывшие у него войска, постарался развить успех. Он надеялся, что Потемкин поддержит его либо воспользуется переводом почти всего гарнизона к месту боя, чтобы штурмовать Очаков с другой стороны. Но Потемкин не решился. Ломая руки, он бегал по палатке, скорбя о «ненужной» гибели русских солдат. Тем временем турки стали теснить оставленный без поддержки отряд Суворова. Сам он, как всегда, был в гуще битвы, отдавая распоряжения и поспевая всюду, где замечалось колебание. Один крещеный турок, недавно перебежавший из русского лагеря и знавший Суворова в лицо, указал на него янычарам. Десятки пуль одновременно полетели в Суворова. Одна из них попала ему в шею, застрявши у затылка. Чувствуя, что рана серьезна, Суворов зажал ее рукою и, сдав команду Бибикову, удалился, приказав отойти на прежние позиции. Потери русских в этом безрезультатном столкновении достигали 1000 человек.

У Суворова немедленно извлекли пулю и перевязали рану. Во время операции появился посланный Потемкина – главнокомандующий грозно спрашивал, что происходит. Корчась от боли, Суворов велел передать:

Это был удар не в бровь, а в глаз. На следующий день пришел официальный запрос Потемкина: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с каким предположением ваше высокопревосходительство поступили на оное, не донося мне ни о чем во все продолжение дела, не сообща намерений ваших прилежащим к вам начальникам и устремясь без артиллерии против неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтобы ваше высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела».

Суворову было предложено покинуть армию. Страдая от воспалившейся раны – во время перевязки там оставили куски материи, и они начали гнить, – он уехал в Кинбурн лечиться. Поправка его шла медленно. «Дыхание стало в нем весьма трудно и ожидали уже его кончины», свидетельствует бывший при нем Антинг.

Только он стал поправляться, как новая неудача подорвала его силы, в Кинбурне, вблизи от дома, где он жил, взорвалась военная лаборатория. Взрывом разнесло часть стены в комнате, где находился Суворов. Полузасыпанный камнями, с обожженными лицом и руками, он ощупью выбрался на улицу.

Секретарь Потемкина Попов прислал соболезнование. По поручению Суворова составили ответ, указав, что дело обошлось без большого вреда, кроме знаков на лице и удара в грудь. Прочтя, Суворов приписал: «Ох, братец, а колено, а локоть? Простите, сам не пишу, хвор».

Но даже больной, израненный, опальный, он не оставлял без внимания и поощрения героизма, проявленного солдатами.

«Кинбурнский комендант свидетельствует, – доносил он, – что во время взрыва капрал Орловского полка Богословский и рядовой Горшков, первый, когда флаг духом оторвало и впал оный с бастиона на землю, тот же час подняв оный, сохранил и по окончании взрыва вдруг[57] поставил в прежнее место; рядовой в самое время происшествия стоял на часах на батарее, где столько в опасности находился, что духом каску сшибло и кидало о туры[58] но он на своем посте был тверд и сохранил должность. За таковые неустрашимости и усердие произвел я капрала в сержанты, а рядового в каптенармусы».[59]

Из Кинбурна Суворов переехал в Херсон, потом в Кременчуг. Во время переезда он лично явился к Потемкину, надеясь умилостивить его. Князь принял его неласково, осыпал градом упреков; по выражению Суворова, готовил ему «Уриеву смерть». Всю зиму и часть весны Суворов оставался не у дел, с завистью следя за действиями других генералов.

Впрочем, действия эти были довольно неумелы. Нехватало лошадей для перевозки артиллерии, ощущался недостаток в боеприпасах и понтонах; полки состояли из неопытных рекрутов, и недоставало опытных командиров, чтобы обучить их. В частности, один из лучших командиров, М. И. Голенищев– Кутузов, был тяжело ранен 18 августа. От дизентерии и стужи вышла из строя половина людского состава и погибли почти все лошади. Румянцев острил, что куртки, сделанные Потемкиным, чтоб летом солдатам не было жарко, более не греют. Екатерина II ввиду того, что в стране сурово критиковали Потемкина, издала указ, запрещавший «на бирже, в клубах, трактирах говорить о делах политических о распоряжениях военных, и умножать неосновательные и неприличные толки».

В конце концов Потемкин решился на то, что полгода назад предлагал ему Суворов. 1 декабря он издал приказ: «Истоща все способы к преодолению упорства неприятельского и преклонению его к сдаче осажденной нами крепости, принужденным я себя нахожу употребить, наконец, последние меры. Я решился брать ее приступом и на сих днях произведу оный в действо».

Штурм состоялся 6 декабря 1788 года при сильнейшем морозе и длился всего час с четвертью. Очаков был взят. Русские войска потеряли во время штурма 3 тысячи человек – незначительную часть того, что унесли морозы и болезни. Потери турок – 9 тысяч убитыми и 4 тысячи пленными. Все ошибки Потемкина были забыты, когда закончилась, наконец, «осада Трои», как называл саркастически Румянцев осаду Очакова.

Новый, 1789 год начался для России при трудных обстоятельствах. Союзники ее, австрийцы, потерпели ряд жестоких поражений от турок. Швеция, еще в 1788 году объявившая России войну, действовала довольно успешно, в Петербурге бывала слышна канонада.

Весной этого года томившийся от долгого пребывания не у дел Суворов добился назначения в передовой корпус Молдавской армии. Зная о конфликте его с Потемкиным, Екатерина послала Суворова к Румянцеву. Вскоре, однако, Румянцев был, по настоянию Потемкина, удален в отставку, и командование Молдавской армией было вверено Репнину, причем Потемкин получил общее руководство всеми силами.

Суворов с порученным, ему корпусом – 5 пехотных полков, 8 кавалерийских и 30 пушек – занял выдвинутую позицию при Бырладе, на стыке с австрийцами. Через некоторое время к нему примчался курьер от командира австрийского корпуса, принца Кобургского:[60] сильная турецкая армия сосредоточивалась в Фокшанах, готовя удар против австрийцев, и Кобург просил у русских подкрепления. Суворов запросил Репнина; тот уклончиво ответил, что не препятствует Суворову предпринять операцию, но дает ему на нее шесть дней сроку, требует оставить часть войск в Бырладе для прикрытия и настаивает на предварительной письменной договоренности с принцем Кобургским.

Тогда Суворов донес, что во исполнение общей потемкинской директивы «не терпеть впереди себя неприятельских скопищ» он выступает к Фокшанам. Взяв с собою около половины имевшихся у него войск, он 16 июля выступил из Быр– лада.

Марш был исключительно быстрым. За 28 часов прошли 50 верст, отделявшие от австрийского лагеря. Суворов тотчас отправился осмотреть местность. Австрийский главнокомандующий прислал адъютанта, приглашая Суворова на личное свидание.

– Генерала Суворова нет, – учтиво ответили адъютанту. Через час пришел другой адъютант.

– Генерал Суворов молится богу, – последовал не менее любезный ответ.

Третьему посланцу сообщили, что генерал Суворов спит.

Принц переходил от удивления к негодованию. Но Суворов хорошо знал, что делал. Еще в Бырладе он познакомился с разработанным австрийцами планом операции, типичным продуктом кабинетно-доктринерского мышления. Оспаривать этот план в условиях двоевластия (причем австрийский принц был старше чином – генералом от кавалерии) было нелегко. Суворов предпочел выработать свой план, завязать по нему сражение и поставить австрийцев перед свершившимся фактом.

В 11 часов вечера он прислал принцу Кобургскому написанную по-французски записку, извещавшую, что русские войска выступают в 2 часа ночи, и предлагавшую австрийцам выступить тогда же по указанному им маршруту. На обсуждение не оставалось времени; австрийский главнокомандующий подчинился. Впоследствии Суворов так объяснил свое поведение:

– Нельзя было: он умный, храбрый, да ведь он тактик, а у меня был план не тактический. Мы заспорили бы, и он загонял бы меня дипломатически, тактически, энигматически,[61] а неприятель решил бы спор тем, что разбил бы нас. Вместо того: «Ура! С нами бог!» – и спорить было некогда.

В самом деле, план его был не книжный, схематический, а типичный суворовский, построенный на точном учете обстановки и решительных наступательных действиях, в каждой черточке отражающий энергию и дарование его автора и исполнителя. В глухую ночь союзные войска двинулись непосредственно к Фокшанам. В правой колонне шло 18 тысяч австрийцев, в левой – 7 тысяч русских. На полпути, у речки Путны, встретился передовой отряд турок. После упорного боя он был опрокинут; всю следующую ночь под огнем противника наводили понтонный мост, и к утру река была форсирована. Началась самая трудная часть предприятия.

Дорога к Фокшанскому лагерю вела через густой, трудно проходимый лес; подступы к лесу защищала пятнадцатитысячная турецкая конница. Отразив в результате пятичасового боя бешеные наскоки конницы, союзные войска достигли опушки. Здесь Суворов повел свою колонну в обход леса, австрийцы же стали обходить лес с. другой стороны. Пройдя некоторое расстояние, Суворов вдруг свернул с дороги и пошел напрямик через болота. Увязая в тине, на каждом шагу проваливаясь в трясину, солдаты с огромным трудом проделали эту часть пути. Но результатом этого маневра было появление русских войск с той стороны, откуда турки совершенно не ожидали их. Все турецкие пушки были направлены в другую сторону, здесь не было возведено укреплений, – словом, ничто не мешало Суворову нанести внезапный фланговый удар по турецким позициям. Он так и сделал. Обе союзные армии установили между собой связь и, не давая противнику опомниться, сбили его последовательно со всех позиций. Турки укрепились в нескольких близлежащих монастырях, но вскоре были выбиты и оттуда.

«Рассеянные турки побежали по дорогам браиловской и к Букаресту. Наши легкие войска, догоняя, их поражали и на обеих дорогах получили в добычу несколько сот повозок с военной аммунициею и прочим багажом», вспоминал Суворов в автобиографии.

Только теперь встретились, наконец, оба командующих. Принц Кобургский сейчас же устроил походный обед. Даже дележ добычи не омрачил праздника, хотя об этот камень преткновения разбивалось не одно хорошее начинание Суворов уступил австрийцам все продовольственные склады, так как он уже собирался возвращаться обратно; прочие трофеи были поделены поровну. Эта победа побудила Австрию прервать начатые ею переговоры с Турцией о сепаратном мире.

Именно с Фокшанского сражения турки выделили Суворова среди всех прочих военачальников. Имя «Топал-паши»[62] стало, внушать им страх.

Одна из любопытнейших особенностей Фокшанской битвы – это метаморфоза, происшедшая там с австрийскими войсками. Воодушевленные уверенностью Суворова, видя храбрость и стойкость русских солдат, австрийцы также дрались храбро. От их былой инертности не осталось и следа.

На обратном пути в Бырлад Суворов отправил Репнину и Потемкину лапидарные донесения о сражении. Потемкин написал по этому поводу Репнину: «О фокшанском деле я получил, так сказать, глухую исповедь и не знаю, что писать ко двору. Синаксарии[63] Александра Васильевича очень коротки; извольте истребовать от него подробного донесения, как дело происходило и куда неприятель обратился». Одновременно он сделал выговор Репнину за чрезмерно горячее поздравление, посланное принцу Кобургскому: «В письме к Кобургу вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? А иначе не нужно их так подымать, и без того они довольно горды».

Суворов сразу вернул себе былой престиж и стал действовать более свободно, не озираясь так опасливо, как прежде, на стороживших каждый его шаг Репнина и Потемкина.

Август прошел в полном бездействии. Турки оправились от фокшанского поражения и задумали грандиозную операцию: разбить сначала австрийцев, а потом обрушиться на расположенные по линии Бырлад-Яссы русские войска. Искусным маневром – демонстрацией своего тридцатитысячного отряда под Измаилом – турки обманули Потемкина и побудили его сосредоточить главные силы в этом районе. Между тем у местечка Рымника сосредоточивалась огромная армия под начальством великого визиря Юсуф-паши. Со дня на день она готовилась перейти в наступление.

В начале сентября 1789 года австрийцы получили через лазутчиков сведения о приближении этой свыше чем стотысячной армии. Австрийский командующий, принц Кобургский, тотчас обратился за помощью к своему испытанному союзнику – Суворову.

Мало доверяя сведениям принца Кобургского, Суворов решил выждать дальнейших известий. Но через сутки прискакал второй курьер – турки подошли к австрийским позициям, и со дня на день можно было ждать атаки. На клочке бумаги карандашом Суворов написал принцу Кобургскому одно слово: «Иду!»

Наличные силы его составляли 10 тысяч человек. Из них 3 тысячи он оставил для прикрытия своего тыла от возможной атаки турок и взял с собой только 7 тысяч. Командирами были взяты хорошо известные ему генерал-майор Позняков, бригадиры Бурнашов и Вестфален, кавалерийские полковники Поливанов и Шрейдер, артиллерийский майор Яков Гельвиг.

Уведомив Потемкина о своем движении, он немедленно, глубокой ночью, выступил в поход. Потемкин, в свою очередь, послал донесение в Петербург, пояснив, что «Кобург почти караул кричит, и наши едва ли к нему во-время поспеют».

Однако Суворов поспел. Идя по размытой дороге, под проливным дождем, вынужденный наводить в пути сорванный разбушевавшейся рекой мост, он проделал в течение двух суток около 100 верст и утром 10 сентября примкнул к левому крылу австрийцев. Он привел с собой 11 батальонов пехоты, 12 эскадронов кавалерии, 2 полка казаков, 800 арнаутов (вооруженных молдаван), при 30 орудиях. Существует рассказ, что когда один шпион доложил великому визирю о появлении Суворова, визирь велел повесить его за распространение небылиц.

Безмерно обрадованный, принц тотчас явился для обсуждения плана действий. Суворов принял его в простой палатке, на охапке свежего сена и, не дав ему изложить составленной австрийцами диспозиции, развил свой проект. Ежели турки еще не наступают, заявил он, значит они не закончили сосредоточения сил. В таком случае надо немедленно атаковать их. Принц Кобургский колебался: русских и австрийцев вместе было 24 тысячи, то есть в четыре раза меньше, чем турок. Но Суворов поставил вопрос ультимативно, пригрозив, что в случае отказа атакует только своим семитысячным корпусом. Он указал, что при крупном неравенстве сил лишь внезапная и быстрая атака обещает успех, что многочисленность турок будет способствовать их беспорядку и, наконец, усмехнулся он. «турок все же не столько, чтобы заслонить нам солнце». В конце концов австрийский полководец подчинился более сильной воле и отдал себя в распоряжение Суворова…

Немедленно после совещания с принцем Кобургским Суворов поскакал к реке Рымне, вскарабкался, несмотря на свои шестьдесят лет, на высокое, дерево и долго обозревал турецкие позиции. В голове его постепенно складывался план сражения. Позиции турок были очень удобны для обороны. Они прикрывались с фронта и с флангов рекою, оврагами и лесами. Однако Суворов сразу заметил допущенную турецким командованием ошибку: оно разделило свои войска на три армейские группы, причем пересеченная местность затрудняла быстрое прибытие подкрепления к какой-либо из них. Суворов решил бить турок по частям: сперва атаковать их левофланговую группу, затем центральную и тогда, сомкнувшись с правым флангом австрийцев, предпринять наступление на последнюю группировку неприятеля.

План был очень рискованный, но Суворов верил в себя и своих солдат. Характерно, что, не желая смущать австрийского главнокомандующего, он не посвятил его полностью в свои намерения, сообщив только первую половину плана.

В тот же вечер войска двинулись на сближение с противником. В интересах наступавших было возможно долее остаться незамеченными. Поэтому они шли молча, команда отдавалась вполголоса. Стояла безлунная звездная ночь. Турки, не предполагая активных замыслов противника, не позаботились выставить охранение. Около четырнадцати верст войска прошли, не встретив ни одного турецкого пикета. По пути пришлось переправляться вброд через Рымну, шириною до двухсот шагов.

Только утром турки заметили приблизившиеся колонны и открыли огонь. В это время русский корпус двигался берегом реки к левому флангу турок, австрийцы же надвигались на центр, немного подаваясь вправо, вслед за Суворовым. Связь между русским и австрийским корпусами поддерживалась кавалерией под командованием одного из способнейших австрийских генералов, Карачая. Таким образом, наступление велось как бы уступами. Русские войска двигались четырьмя линиями, имея на флангах донских казаков. Сам Суворов находился в первой линии, при среднем каре.

Идти приходилось полем, заросшим бурьяном и кукурузой. Местность казалась ровной, так как из-за высоких кукурузных стеблей не видно было впадин и оврагов. Это чуть не повело к катастрофе – у самых турецких окопов колонна Смоленского полка наткнулась на глубокий овраг. Войска замялись. В этот момент турки открыли бешеную стрельбу, а из-за леса неслись нестройные толпы их конницы.

Суворова это не смутило. Он велел первым рядам немедленно спуститься в овраг и, перебравшись через него, атаковать батареи. Остальные части с помощью обогнувшей овраг кавалерии вступили в бой с конницей. Как раз в это время произошел известный эпизод, описанный одним очевидцем, австрийским офицером. Спустившись в овраг, карабкаясь под жерлами неприятельских пушек, гренадеры внезапно разразились громовым хохотом: повидимому, вездесущий Суворов рассмешил их какой-нибудь шуткой.

Встретив твердый отпор, встревоженная глубоким продвижением ей во фланг передовых русских частей, турецкая конница рассеялась. Суворов запретил преследовать ее, чтобы не ослаблять темпа наступления.[64]

Не теряя ни минуты, Суворов направил свой отряд влево, повернув фронт почти под прямым углом.

Тем временем австрийцы выдержали ряд сильнейших ударов турок и, хотя замедлили свое продвижение, все же с помощью кавалерии Карачая и русской конницы отразили все атаки.

Полдневный жар истомил бойцов. Битва на короткий срок приостановилась. Турки подтягивали главные силы; Суворов использовал передышку для сообщения своему союзнику дальнейшего плана операции. Он предложил концентрически наступать на центр неприятельской позиции, Крынгумейлор– ский лес, и одновременно с русскими атаковать его.

Однако, изучая лежащую перед ним местность, Суворов заметил, что подступы к лесу обстреливались сильной турецкой артиллерией, расположенной в деревне Бокзы. Он принял решение сперва овладеть Бокзы, видя в ней ключ позиции, и тотчас двинул туда свой отряд.

Сражение возобновилось с новой силой. Великий визирь ввел свежие части, и сорокатысячная масса конницы с отчаянными возгласами: «Экбер-алла… Я-алла!» – обрушилась на австрийцев. Те мужественно оборонялись, однако с каждой минутой слабели. Видя, что Суворов удаляется, принц Кобург– ский слал к нему одного курьера за другим, прося поддержки.

– Пускай держится, – отвечал русский полководец, – а бояться нечего: все вижу.

Он знал, что, заняв Бокзы, окажет более действенную помощь австрийцам, чем сотрудничая с ними в отражении фронтальной атаки. Ему и самому приходилось нелегко – сильные турецкие батареи почти в упор громили его поредевший отряд, с флангов то и дело налетали янычары. Во время одной атаки казаки были совершенно рассеяны, но пехота устояла. Отлично действовала русская артиллерия, принудившая турок дважды увозить свои орудия с позиций.[65] В конце концов Бокзы была взята. Быстро пройдя небольшую рощу, Суворов вышел во фланг главным турецким силам, почти опрокинувшим уже австрийцев. Попав под перекрестный огонь, турки отхлынули к Крынгумейлорскому лесу.

Наступал последний акт драмы. Предпринятый Суворовым сложный маневр, сводившийся к тому, что турок били последовательно, по частям, должен был увенчаться прямым штурмом основных неприятельских позиций. Главное укрепление их состояло из неглубокого рва и земляной насыпи. Однако насыпь эта не была еще готова и высота ее была незначительна. Заметив это, Суворов молниеносно принял решение – одно из тех, которые не предусмотрены никакими теориями и которые рождаются только в мозгу гения, – он решил атаковать турецкие окопы кавалерией.

По его распоряжению, оправившиеся австрийские войска составили вместе с русским отрядом одну общую, несколько вогнутую линию. Каре первой линии были раздвинуты, и в интервалах помещены конные части; остальная часть кавалерии была размещена на флангах.

Под сильнейшим огнем турок атакующие приблизились в таком порядке на 300–400 сажен к ретраншементу. В этот момент из интервалов всей линии вынеслась кавалерия и полным карьером помчалась на неприятеля. В одну минуту всадники пересекли обстреливаемое пространство, перескочили через ров и бруствер и врубились в плотные ряды янычар. Пораженные этой невиданной атакой, защитники траншей растерялись. Это позволило атакующей пехоте почти беспрепятственно добежать до места схватки.

– Ребята, смотрите неприятелю не в глаза, а на грудь, – кричал солдатам Суворов, в течение всего дня присутствовавший в самых опасных местах боя, – туда придется всадить ваши штыки!

Началась жестокая рукопашная сеча. Прорвавшиеся в турецкий тыл казаки и австрийские уланы увеличили смятение потрясенного противника. Ряды турок дрогнули: еще момент – и они, бросая оружие, устремились в бегство. Напрасно останавливал их с кораном в руке великий визирь, напрасно стрелял по беглецам из пушек. Паника была так велика, что не было даже попытки защищать прекрасно устроенные окопы, прикрывавшие переправу через реку Рымник. Единственный мост был запружен повозками. Турки бросились вплавь, но массами тонули в холодных вздувшихся водах Рымника. Тех, кто оставался на берегу, рубила русско-австрийская кавалерия (пехота не участвовала в преследовании, так как не поспевала).

Стотысячная армия великого визиря перестала существовать как боевая сила. Победителям достались 100 знамен, 80 орудий, огромная разнообразная добыча. Потери союзников не превышали тысячи человек.

Над местом боя спустилась тьма. Победители шумно праздновали победу и делили трофеи. Сохранился рассказ, что при дележе захваченных пушек между русскими и австрийцами возникли трения.

– Отдайте австрийцам, – распорядился Суворов. – Мы себе у неприятеля другие достанем, а им где взять?

Однако отношения между союзниками в общем остались хорошими. Австрийцы признавали, что вся честь победы принадлежит русским. Один австриец писал: «Почти невероятно то, что о русских рассказывают: они стоят, как стена, и все должно пасть перед ними». Суворов, со своей стороны, хвалил поведение австрийских войск, особенно выделяя Карачая с его кавалерией.

Рымникское сражение представляет собой одну из самых замечательных страниц русской военной истории и является одним из величайших подвигов Суворова. Что касается тех, чьими руками была завоевана эта победа, – русских солдат, дравшихся против упорного врага один против пяти и неуклонно, как таран, разбивавших все преграды, подавивших самую способность к сопротивлению у пришедших в отчаяние турок, – то этой битвой они доказали, что при умелом руководстве русские вправе называться лучшими в мире солдатами.

Все участвовавшие в сражении войска были награждены. Солдатам, по обычаю, дали грошовую денежную премию и некоторое количество серебряных медалей. Офицеры получили более существенные награды (Суворов трижды представлял списки отличившихся, мотивируя тем, что «где меньше войска, там больше храбрых»). Наградили и самого полководца, на этот раз щедро: он получил титул графа Рымникского, Георгиевский орден 1-й степени и драгоценную шпагу.

Австрия выразила ему свою признательность, возведя в титул графа Священной Римской империи. Не привыкший к подобной оценке своих подвигов, Суворов был просто поражен. «У меня горячка в мозгу, – писал он близким, – да кто и выдержит! Чуть, право, от радости не умер!»

Сторонние наблюдатели, впрочем, гораздо сдержаннее оценивали полученные Суворовым награды (учитывая его заслуги). Так, П. В. Завадовский писал: «Суворов проименован Рымникским, в соравнение Задунайскому. Ты знаешь, как сия река своим течением равняется Дунаю».

Надо отдать должное Потемкину: забыв старые счеты, он сам ходатайствовал о возможно более «знатной» награде. Но в придворных сферах у нового графа нашлись другие враги. Все упорнее пополз шепоток о суворовских странностях и чудачествах; не обходилось, конечно, без преувеличений и при– крашиваний. Все чаще стали с глубокомысленным видом объяснять победы Суворова одной причиной – счастьем. Помилуйте, «авторитеты» не советуют, а этот чудаковатый старик поступает по-своему и добивается успеха! Слепое счастье!..

Косвенным результатом Рымника было взятие без труда русскими войсками Бендер и австрийцами – Белграда; турки изверились в своих силах после двукратного страшного поражения. Кампания 1789 года, в начале которой союзники (особенно австрийцы) терпели крупные неудачи, окончилась для них очень удачно.

Для России создалась возможность заключить на выгодных условиях мир, который был очень нужен истощенной стране. Турция еще больше нуждалась в мире; чтобы облег-, чить ведение переговоров, она беспрекословно выполнила требование об освобождении все еще содержавшегося под стражей русского посланника Булгакова.

Внешнеполитическое положение России осложнилось вследствие предательского поведения Австрии, которая, потерпев, несмотря на огромное численное превосходство, поражение под Журжей, заключила сепаратный мир с Турцией, обязавшись к тому же не пускать русские войска в занятые ею владения (Валахию). Это крайне усложняло стратегическое положение русской армии, вынуждая ее ограничить операции в узком коридоре между морем и Галацем.

Между тем Екатерина понимала, что затянувшаяся война порождает в стране глубокое недовольство, грозящее вызвать кризис всего ее царствования. В первую очередь был заключен мир со Швецией. Это в известной степени облегчало положение. «Ты пишешь, что спокойно спишь с тех пор, что сведал о мире с шведами, – писала Екатерина Потемкину, – на сие тебе скажу, что со мною случилось: мои платья все убавляли от самого 1784 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро паки прибавить должно меру, я же гораздо веселее становлюсь».

Но главная война велась, конечно, не в Швеции, а в Турции. «Одну лапу мы из грязи вытащили, – выразилась в другом письме Екатерина, – как вытащим другую, то пропоем аллилуя».

Русская дипломатия упустила, однако, военные и политические возможности, открывшиеся после Фокшан и Рымника. Блестящая рымникская победа не дала, в конечном итоге, плодов; она поблекла в многоречивых прожектах дипломатов и вялых действиях генералитета. Чтобы создать вновь почву для выгодного окончания затеянной войны, нужен был новый сокрушительный удар, новый Рымник.

Вернувшись с рымникских берегов в Бырлад, Суворов бездеятельно провел здесь целый год. Потемкин не склонен был к активным действиям. Он ограничивался дипломатической и военной корреспонденцией, перемежая ее небывало роскошными празднествами. Однажды, живя в Бендерах, он устроил пир в специально сооруженных подземных залах, роскошно убранных в восточном вкусе. Все русские генералы стремились присутствовать на этих увеселениях. Один Суворов избегал появляться в главной квартире; он по-прежнему ненавидел роскошества и празднословие.

Досуг свой он заполнял изучением турецкого языка, чтением газет и книг и беседами с толпившимися в Бырладе людьми. Жил он очень скромно, даже подчеркнуто скромно, в виде протеста против потемкинского великолепия. Он ходил в куртке из грубого сукна, не имел никакого багажа, обедал на скатерти, которую расстилал прямо на земле, и т. д. Все резче и нетерпимее проявлялись его оригинальные вкусы и понятия.

Существование, которое приходилось вести в Бырладе, не могло успокоить ненасытной жажды деятельности старого полководца, и он был очень обрадован, когда узнал, что в сентябре Потемкин двинул войска с Днестра на Дунай. Екатерина требовала энергичных действий, в результате которых можно было бы возобновить переговоры о мире. Но ввиду невозможности перенести операции на равнины Валахии, для таких действий оставался лишь узкий плацдарм между Черным морем и устьем реки Серег. Задача осложнялась тем, что и без того очень удобный для обороны Дунай был защищен кольцом крепостей: Килией, Тульчей, Исакчей, Измаилом. Однако выбора не оставалось. В сентябре началось наступле– ление. Первые три крепости были в короткий срок взяты русскими войсками: 18 октября Гудович взял Килию, 7 ноября была взята Тульча, пала также и Исакча. Оставался грозный Измаил: он «вязал руки для операций дальних». Пока стоял этот оплот турецкого могущества, Турция не склонна была к уступкам.

Расположенный в исключительно важном стратегическом пункте (на пересечении путей из Галаца, Бендер, Хотина и Ки– лии), запиравший выход через Дунай в Добруджу, Измаил был обнесен глубоким рвом в шесть сажен шириной и четыре сажени глубиной, местами наполненным водой. Над рвом возвышался земляной вал в три-четыре сажени вышиной; общее протяжение вала превышало 6 верст. На валу было расставлено несколько сот орудий. Крепостной гарнизон состоял из 35 тысяч человек под командой одного из опытнейших турецких военачальников, Айдос-Мехмет-паши. Сюда вошли гарнизоны ранее сдавшихся крепостей: Килии, Хотина, Аккермана; они были посланы в Измаил для искупления своей вины, причем был издан фирман,[66] предписывавший в случае повторной сдачи рубить им без суда головы. В сущности, за измаильскими стенами была сосредоточена целая армия. По обширности укрепленного пространства Измаил и был рассчитан на это; турки называли его «Ордукалеси», то есть армейская крепость.

В обороне крепостей турки были вообще гораздо сильнее, чем в маневренном бою. Для взятия такой крепости, как Измаил, требовались исключительные для того времени людские и технические ресурсы.

Но как раз этих ресурсов Потемкин не имел. Армия понесла большие потери в первые годы войны; несколько корпусов было приковано к прусской и польской границам; часть войск еще не дошла из Швеции; наконец, те силы, которые имелись в южной армии, были разбросаны во многих пунктах, и Потемкин не решился либо не сумел сконцентрировать их перед Измаилом.

В ноябре русские войска в количестве 28 тысяч человек под начальством Гудовича и де Рибаса обложили Измаил. Хотя де Рибас уничтожил 20 ноября турецкую флотилию под Измаилом, на активные операции никто не решался: шла слабая бомбардировка в надежде, что турки падут духом и выкинут белый флаг. Армия терпела лишения от холода, болезней и недостатка продовольствия. Один очевидец писал, что даже у корпусного командира за обедом, когда стол накрывался на восемь персон, могли насытиться только двое. О солдатах и говорить не приходилось. «Время стало, столь дурно, что людям вытерпливатъ весьма трудно», сообщал генерал Павел Потемкин.[67] В конце ноября был созван военный совет, отправивший главнокомандующему на утверждение свое решение – снять на зимнее время осаду и ограничиться наблюдением за крепостью.

Однако Потемкин, всегда избегавший рискованных предприятий, на этот раз упорствовал. В письме Суворову от 25 ноября 1790 года Потемкин раздраженно отзывался о русских военачальниках под Измаилом: «Много тамо равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного». Взятие Измаила было необходимо не только по военным, но и по политическим соображениям. Пруссия и Англия исподтишка распространяли мнение, что держава Екатерины – колосс на глиняных ногах. На карте стоял престиж Российской империи.

Потемкин решил предпринять штурм Измаила. Был только один человек, который мог справиться с такой задачей; правда, светлейший князь предпочитал держать его в тени, потому что слава его и без того начинала иногда звучать чересчур громко, но теперь приходилось подчиниться обстоятельствам.

30 ноября Суворов получил ордер (приказ) главнокомандующего: «…остается предпринять с помощью божиею на овладение Измаила… Извольте поспешить туда для принятия всех частей в Вашу команду…» Через два дня в русский лагерь под Измаилом приехали на простых донских лошадках два всадника: то был Суворов в сопровождении казака, везшего узелок с его одеждой.

Ознакомившись с положением вещей, Суворов увидел, что трудности штурма превосходят все его предположения. Даже с теми подкреплениями, которые были подтянуты им из Гала– ца, он располагал 30 тысячами человек; значительная часть из них – казаки, не приспособленные в то время по своему вооружению к бою в пешем строю. Осадной артиллерии почти не было, снарядов для полевой артиллерии – только один комплект. Войска непривычны к осадным действиям, плохо обучены, голодны и разуты. Крепость зорко охраняется и отлично, «без слабых мест», укреплена.

«Обещать нельзя», резюмировал Суворов в донесении Потемкину свои наблюдения и тотчас начал готовить штурм.

Впоследствии, когда Екатерина узнала подробности овладения крепостью, она выразилась, что «почитает измаильскую эскаладу[68] города и крепости за дело, едва ли где в истории находящееся». Склонная к преувеличениям, когда дело касалось ее славы, Екатерина была на этот раз очень близка к истине. И уж во всяком случае военная история не знала прецедентов, когда бы подготовка такого грандиозного предприятия заняла так мало времени и вместе с тем была настолько тщательна, настолько систематична.

Невдалеке от крепости был насыпан вал – точная копия измаильского. По ночам войска упражнялись в штурме этого вала, последовательно воспроизводя все фазы: подход ко рву, забрасывание его фашинами,[69] переход, приставление и связывание лестниц, подъем на вал, разрушение палисадов и т. д. Беспрерывно шло заготовление фашин и лестниц. Днем упражнялись в штыковом бою. Суворов проводил целые часы среди солдат, наставляя их, ободряя, подгоняя шутками и окриками, внушая каждому мысль о необходимости штурма, внедряя в каждого уверенность в успехе.

Чтобы усыпить бдительность турок, Суворов велел построить две батареи, которые должны были свидетельствовать о намерении его продолжать осаду. Но это не достигло цели: перебежчики и пленные сообщили туркам о приготовлениях к штурму, рассказав даже о задачах и направлении отдельных колонн. Это не смущало полководца; он знал, что основная идея, самая сущность замысла оставалась тайной для войск: искусно составленная диспозиция маскировала ее даже от начальников колонн.

Со дня прибытия к Измаилу Суворов совершал беспрестанные рекогносцировки, изучая местность и состояние измаильских укреплений. Турки сперва обстреливали назойливого старика, но потом сочли его разведки не внушающими опасений и прекратили обстрел. Сопоставляя свои наблюдения с донесениями лазутчиков, Суворов убедился, что наиболее доступна та сторона крепости, которая примыкает к Дунаю. Отсюда турки не ждали удара, и укрепления здесь были незначительны. В связи с этим главный удар Суворов решил направить на эту сторону.[70] Задача остальных колонн сводилась к тому, чтобы вынудить турок рассредоточить свои силы на всем шестиверстном протяжении крепостного вала. Это могло удаться только при условии, что атаки демонстрирующих колонн будут вестись с максимальной настойчивостью. Поэтому в беседах с офицерами и солдатами Суворов не делал различия между колоннами; всем казалось, что предстоит равномерная атака по всему фронту, и если бы турки разузнали о плане штурма в такой форме, это было бы только наруку Суворову.

9 декабря был создан военный совет.

– Два раза русские подходили к Измаилу, – сказал Суворов, – и два раза отступали; теперь, в третий раз, остается нам только взять город либо умереть.[71] Правда, что затруднения велики: крепость сильна, гарнизон – целая армия, ко ничто не устоит против русского оружия. Мы сильны и уверены в себе… Я решился овладеть этой крепостью либо погибнуть под ее стенами.

Это была не фраза: Суворов твердо решил победить во что бы то ни стало, даже если пришлось бы самому пасть под стенами Измаила.

Казачий атаман Платов, как младший из членов совета, первый высказал свое мнение: «Штурм!» Прочие двенадцать участников присоединились к нему. Постановление военного совета гласило: «Приближаясь к Измаилу по диспозиции, приступить к штурму неотлагательно… Отступление предосудительно победоносным ее императорского величества войскам». О том, что две недели назад было вынесено противоположное решение, никто даже не вспомнил.

За два дня до созыва совета Суворов написал официальное предложение о сдаче, присовокупив свою собственную записку: «Сераскиру,[72] старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для здачи и воля; первые мои выстрелы уже неволя; штурм – смерть, чего оставляю вам на рассмотрение».

Айдос-Мехмет-паша ответил уклончивой просьбой установить на десять дней перемирие; один из его помощников витиевато заявил парламентеру, что скорее Дунай остановится в своем течении, чем сдастся Измаил.

Суворов и не ждал иного; предложение о перемирии он оставил без ответа. На 11 декабря был назначен штурм.

Всего восемь дней прошло с момента появления Суворова в русском лагере, но за эти дни войска преобразились. Один из очевидцев штурма впоследствии рассказывал, что среди солдат и офицеров царили душевный подъем и готовность к подвигу: каждый рвался вперед, в самые опасные места, совершенно пренебрегая собственной жизнью. С таким войском можно было атаковать любую крепость. Но теперь предстояла не менее важная задача: надо было умело использовать эти войска, умело составить и выполнить план штурма.

Диспозиция предусматривала разделение атакующих на три отряда по три колонны в каждом.[73] Каждая колонна состояла из пяти батальонов; в голове шли 150 стрелков, обстреливавших защитников вала; за ними 50 саперов с шанцевым инструментом,[74] потом три батальона с фашинами и лестницами; в хвосте – резерв из двух батальонов. До двух третей всех наличных сил предназначалось для атаки приречной стороны.[75] Почти половину русских сил под Измаилом составляли казаки; они участвовали в штурме, вооруженные короткими пиками.

Весь день 10 декабря происходила усиленная бомбардировка крепости; с русской стороны действовало почти 600 орудий. Турки энергично отвечали. К вечеру канонада затихла. Так как дело происходило в период самых коротких дней, было решено начать штурм за два часа до рассвета, чтобы успеть до вечера подавить все очаги обороны.

В ночь перед штурмом никто не спал. Начальникам было предписано оставаться при своих частях, запрещено было выводить батальоны до сигнальной ракеты, «чтобы людей не утруждать медленней к приобретению славы».

Суворов лично обошел фронт, вспоминая историю каждого полка, совместные битвы в Польше и Турции, запросто здороваясь с ветеранами и ободряя молодых. Потом он вернулся в свою палатку и прилег. Он был необычно сосредоточен, весь ушел в себя. Полученное им письмо от австрийского императора осталось нераспечатанным; он прочел его только на следующий день.

В 3 часа ночи взвилась первая ракета: войска выступили к назначенным местам. По второй ракете они подошли к стенам на 300 шагов. В половине шестого утра, по третьей ракете, колонны двинулись на приступ.

Турки узнали от перебежчиков о дне штурма и были наготове. «Крепость казалась настоящим вулканом, извергавшим пламя, – замечает в своих мемуарах Ланжерон. – Мужественно, в стройном порядке, решительно наступали колонны, живо подходили ко рву, бросали в него свои фашины, по две в ряд, спускались в ров и спешили к валу. У подошвы его ставили лестницы, лезли на вал и, опираясь на штыки, всходили наверх. Между тем стрелки оставались внизу и отсюда поражали защитников вала, узнавая их по огню их выстрелов».

Осажденные дрались отчаянно. Они не ждали пощады и не давали ее. Турки производили многочисленные вылазки, тесня и опрокидывая русские батальони. Бойцы смешались в предрассветной мгле. Крики «ура» и «алла» беспрестанно сменялись, указывая, на чью сторону клонится победа. Мекноб, Безбородко, Львов, Рибопьер, Марков были ранены. – Суворов расположился на кургане, зорко следя за перипетиями сражения и беспрестанно посылая ординарцев с распоряжениями. Резервов у него почти не было, но предназначенный для этой цели отряд казаков он использовал с максимальным результатом, неоднократно выручая попадавшие в тяжелое положение части.

В 8 часов утра внешний вал был взят. Битва перекинулась в город. Каждую улицу приходилось завоевывать, каждый дом представлял собой стойко защищаемую крепость. Русская полевая артиллерия открыла огонь вдоль улиц. К 11 часам исход сражения определился. Русские войска, прорвавшиеся с приречной стороны и в других пунктах, со всех сторон концентрически надвигались на центр города, сжимая турок в железное кольцо.

Татарский хан Каплан-Гирей, победитель австрийцев под Журжей, предпринял отчаянную попытку отбросить русских. Во главе трехтысячного отряда он напал на черноморских казаков, порубил их и прорвался в глубь русских полков. Подоспевшие егеря и гренадеры ликвидировали прорыв, отряд Гирея был окружен и уничтожен.

Близилась развязка. Турок выбивали из горевших домов, из «ханов» (больших каменных строений, служивших постоялыми дворами). В одном из таких «ханов» погиб комендант крепости Айдос-Мехмет. Общий хаос увеличивался оттого, что из конюшен вырвалось несколько тысяч лошадей и в бешенстве носилось по улицам.

К сумеркам сопротивление было окончательно сломлено.

«Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, надшей перед высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом!» писал Суворов 11 декабря в донесении Потемкину.

(Б а й р о н. Дон-Жуан.)

Говоря о штурме Измаила, нельзя забыть об участии в этом штурме М. И. Кутузова. В рапорте Потемкину о взятии Измаила Суворов особо остановился на роли, которую сыграл здесь Кутузов. «…Генерал-майор и кавалер Голенищев– Кутузов оказал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, взлез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель[76] принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов…» В другой раз Суворов выразился так о Кутузове (под Измаилом):

– Он был на левом фланге моей правой рукой.

Внутри города был открыт огромный госпиталь. Впрочем пользы от него было мало – две трети раненых скончались вследствие антисанитарных условий и неопытности врачей; двое опытных хирургов, Массо и Лоссиман, находились в это время в Бендерах, потому что у Потемкина болела нога, и прибыли в Измаил через два дня после штурма. Тела убитых русских свозились за черту города и предавались погребению. Тела турок во избежание заразы было велено бросить в Дунай. Но даже при этой несложной процедуре потребовалось поесть дней, пока город был очищен от мертвецов: потери турок были очень велики. По приблизительному подсчету, в Измаиле было убито около 26 тысяч турок и взято в плен 9 тысяч. Только один человек из всего гарнизона ушел из крепости: он бросился в реку, ухватился за плывшее бревно и таким образом добрался до другого берега. Он-то и принес в Константинополь весть о судьбе Измаила.

Русские потеряли во время штурма около 10 тысяч человек. Из 650 офицеров 400 было убито и ранено.

В занятом городе была взята огромная добыча.

Офицеры предложили Суворову взять хотя бы коня из захваченных табунов, но он ответил:

– Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду.

Весть о падении Измаила произвела во всей Европе ошеломляющее впечатление. Заседавшая в Систове враждебная России конференция держав прервала свои работы; турецкое правительство впало в уныние. Зато в Петербурге царило ликование.

Державин так описывал штурм Измаила:

Суворов, проведший еще дней десять в Измаиле, был засыпан летевшими со всех концов поздравительными письмами.

Но екатерининская эпоха еще раз зло посмеялась над ним. Суворову горше, чем когда бы то ни было, было суждено почувствовать, что недовольство фаворита значит для царицы больше, чем любые подвиги полководца.

В первые дни после штурма переписка Суворова с главнокомандующим носила самый дружеский характер. Суворов, следуя своей манере и общему эпистолярному стилю того времени, рассыпался в изъявлениях преданности. Потемкин отвечал в том же любезном тоне. Вслед за тем Суворов выехал в Бендеры для личного рапорта, и тут одно «пустое обстоятельство» все погубило.

Он был уверен, что Потемкин встретит его как равный равного. Но Потемкину это и в голову не пришло. Он радушно встретил Суворова, выбежал даже на лестницу и в привычном добродушно-грубоватом, слегка покровительственном тоне сказал:

– Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич?

– Ничем, князь, – раздражительно ответил он, – я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме бога и государыни, никто меня наградить не может.

Потемкин обомлел. Подобного тона он никак не ожидал.

Повернувшись, он пошел в комнаты. Суворов последовал за ним и подал строевой рапорт. Они молча ходили по залу; ни тот, ни другой не могли найти слов. Наконец Суворов откланялся и вышел.

Это была его последняя встреча с князем Таврическим.

Пять минут независимого поведения в Бендерах дорого обошлись Суворову. Все участвовавшие и многие не участвовавшие в штурме Измаила получили награды и повышения.

На долю же самого Суворова досталось вместо фельдмаршальского звания производство в подполковники Преображенского полка. Это считалось почетным назначением, потому что сама Екатерина числилась там полковником. Но таких подполковников был уже десяток, и в качестве награды за Измаил это было прямым оскорблением. До конца жизни Суворов с горечью вспоминал «измаильский стыд» – демонстративно-малую награду за подвиг, который он сам считал своим величайшим деянием и о котором как-то в минуту, откровенности отозвался, что на подобный штурм можно решиться только однажды в жизни.

Суворов выехал в Петербург. Потемкинские эстафеты опередили его: он был принят очень холодно. Екатерина почти не приглашала его в Эрмитаж, в разговорах бывала сдержанна и неприветлива.

Суворов тяжело переживал это. Он начинал думать о близком конце. «Время кратко, – записывал он в одиночестве свои мысли, – сближается конец, изранен, шесть лет, и сок весь высохнет в лимоне».

В конце апреля Потемкин устроил небывалый праздник в честь подвигов минувшей войны. За три дня до праздника императрица вызвала Суворова и во время беседы невзначай обронила:

– Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию.

Суворов понял: его хотят удалить, ему не место на потемкинском триумфе. В тот же день он покинул Петербург.