Лукницкий СергейВозвращение Лени

Сергей Лукницкий

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛЁНИ

(сюжеты)

Миллионы веков на земле - цветет и отцветает миндаль.

Миллиарды людей на земле - успели истлеть.

Что о мертвых жалеть, мне мертвых нисколько не жаль.

Пожлгечте меня, мне еще предстоит умереть...

Михаил Светлов

Дорогие мои, нашкафные:

Киплинг, Лермонтов, Нагибин, О 'Генри, Гоголь, Достоевский, Толстой, Пушкин, Шекспир, Хлебников, Тредиаковский, Хайям, Данте, Гумилев, Бунин, Андерсен, Сервантес. Верп, Салтыков-Щедрин, Чехов, Маяковский, Грибоедов, Кларк, Гашек, Лорка, Чаадаев, Свифт, Карим, Солженицын (начата процедура илтичмента со шкафа), Карамзин, Экзюпери, Евтушенко, Булгаков (на шкафу условно - по ходатайству Маши Федотовой и председателя Крестьянской партии -Черниченко), Твен, Маркес, Некрасов, Гомер, Лхмадуллина, Воннегут, кандидат на шкаф - Твардовский - отпустите на новую прозу...

...И, чтобы рассказать все это вам,

Приходит ямб, чуть-чуть преображенный,

Но тот же самый старый добрый ямб...

Евг. Евтушенко

В нашей команде самым странным человеком был Леня Прудовский - гений, прохиндей и мистификатор.

За короткие двенадцать лет общения с ним, я, да и все прочие узнавали от него множество очевидных пещей, подаваемые, однако, в таком ракурсе, что не только они, но даже я, рожденный под знаком "Водолея", давались диву.

Леня тоже рожден под этим знаком.

Был он росту стосемидесятисемисантиметрового. Не вспомню теперь наверное: были ли у него усы, кажется были, но верно такие большие.

что за ними не видна была грустная Ленина сущность, сущность человека странного, страстного и одновременно ленивого, и, конечно, как водится, всеми предаваемого.

Он любил невыносимо много поесть и выпить.

Лучшую свою повесть - "Максим Максимович", в чем я не сомневаюсь, написал он и никто больше. Но опубликовать ее не успел: во сне, как он любил рассказывать, к нему явился какой-то поручик и попросил ненадолго, от нечего делать, почитать рукопись. "Наверное, из другого времени прокрался", - дал свой вердикт Леня, - от их декабристских ...".

Далее шло слово не Леней выдуманное, но не употребляемое в нашем повествовании.

Потом, со слов Лени, этот поручик издал повесть под своим именем.

Леня обиделся, обещал даже принять дворянство и вызвать поручика на дуэль, но когда в штатном расписании Российского Дворянского собрания обнаружил в виде подразделения - контрольно-ревизионный отдел, вступать туда расхотел тотчас же. К тому же ему объяснили, что дворянство жалует исключительно государь. (Это в наши дни, пока государя нет, дворянство растащили все кому не лень, как рыбу из лавки, пока торговец отвернулся. Уже ворожеи и певички имеют этот титул и готовы побожиться его подлинностью).

...Царя не было, а Леня не был монархистом.

- Но ты понимаешь. - говорил он мне, - только я мог написать эту повесть. Ведь только я всегда служил им бесплатно, и верил. И меня предавали. Какие еще нужны доказательства моего авторства?

Однажды он притащил ко мне какого-то странного типа, с усами и пегого, назвал его Прудовским (с ударением на последний слог) и заявил, что это его предок их другого времени. От его имени он и "травит свои байки".

Попросил записать их разговор, напоминающий отдаленно полемику Дедамбера с Дидро. Случилось это в самолете, на котором всей командой мы отправились прошвырнуться во времени.

Леня там так разошелся, что подумал - остановка и открыл дверь... Он был моим попутчиком слева... Поскольку я - левша, я не смог его удержать.

Теперь мы все ждем возвращения петли времени, чтобы снова увидеть Леню, потому что Леня - отныне наша благотворительная программа. Интересно, найдет он по дороге времени того поручика, что утащил его повесть?

У него были округлые, как дамские груди, ногти. Такие же, как были у Ленина. С Лениным Леню роднило то, что они оба не пользовались "Хэд енд Шолдерс", не были эфиопами, и оба имели странные для своего окружения идеи.

Летом Леня приходил в министерство в сабо на босу ногу. И заявлял, что пришел саботировать работу.

Из его уст, как из уст барона Мюнхгаузена явилось несколько рассказов. Я записал их.

Садитесь читайте, если хотите. А если не найдете "сидячего" места под солнцем, читайте стоя:

Мне прозой воздается за грехи.

И крест тяжелый я несу при этом.

Я слишком грамотно пишу стихи,

Чтобы всерьез считать себя поэтом...

В ВЫПОЛЗОВО Я СПЛЮ

Заведующий отделом писем "Огонька" все непонятное и странное, приходящее в куче редакционной почты, ссыпал в мою редакционную панку или клал на мои стол, уверенный, что я знаю все и про уфологию, и про политику, и про литературу, и могу отвечать на такие вопросы, на которые, верно, не ответил бы и сам Коротич. Но так установилось.

Ссыпал.

День был удивительно погожий.

...Такой живописный и ясный, что в нем не хватало, как ни странно, только снега. Но снег редко бывает летом в Москве. Стоял июль.

Продираясь сквозь совершенство дня своими гнусными поползновениями испортить мне настроение, заместитель главного редактора задал припошлейший вопрос:

- Леонид Владимирович, я вам семечек приготовлю?

Я не первый и не двадцать пятый год в журналистике, а потому превосходно понял, и что такое "семечки", и что такое подобные вопросы.

На жаргонном журналистском языке - это не больше не меньше как "клубничка", невероятное... - (Кальтснбруннер женился на еврейке)

или в нарочито необычном ракурсе поданное. В нашем случае это было нераскрытое убийство, дело, которое "завалил" сперва районный прокурор, потом городской. Да к тому же в этом деле наличествовало и чтото странное.

В этом нет ничего удивительного, иначе бы оно не попало в прессу (кому нужно обычное убийство, кто будет про него читать?), конечно.

теперь остаюсь только я, как последняя инстанция.

Не для раскрытия, естественно, (я не Шерлок Холмс и даже не Хармс), а для выдрючивания общественного мнения. Потому что если такое мнение не пестовать, а еще потом и не подстегивать, наша доблестная полиция совсем "перестанет ловить мышей", придумает упэкашное "временное приостановление дела за нерозыском подозреваемых", и все придется сдавать в архив. Ну, а если на хвосте висит журналист, то и генпрок, и комитетчики, и лягавка, хотя и недовольны, что надо чтото делать, но... не поверите - работают.

Обычно такие поручения, как совал мне теперь заместитель главного, шли из администрации президента, и как бы мы не ворчали (надоело, глупость, маразм), - помимо всего прочего являли собой иллюзию доверия конституционной власти "Огоньку", а это не могло быть не приятно.

- Вот как, - вежливо ответствовал я, - неужели Интерпол опять дал добро на привлечение меня к работе? Если это Балканы и снова мафия что-то натворила, сразу говорю: я возьму с собой жену, она давно хочет посмотреть Италию, - хотя я прекрасно понимал, что отправят меня максимум в Новохоперск.

- Это значительно ближе Италии, но тоже интересно, - поспешно и серьезно (у него с чувством юмора дефицит) сказал заместитель. - Поедешь в Выползово.

Я так и думал и не удивился даже названию.

За годы работы я изъездил страну, был и в Хуукхонмякках, и в Херасково, и да простят мне неблагозвучие, на Уябаевой пустоши, так что Выползовым меня не удивишь.

- Где это? - спросил я. Хотя сперва подумал спросить: "Где хоть это", но потом подумал и "хоть" выбросил.

- Точно, понимаешь, точно, метр в метр полпути по дороге до Питера.

- Какая прелесть, - воскликнул я, - тогда я поеду туда на машине, сейчас вроде и бензин всюду есть, и кемпингов понастроили, меня отвезет мой друг Сережа.

- Знаешь, во сколько ему обойдется бензин в оба конца, это же больше семисот километров.

- Я надеюсь, "Огонек" не нищий журнал, оплатит.

- Маком.

Однако односторонняя договоренность была достигнута.

Дебет: Леня Прудовский, специальный корреспондент журнала "Огонек", хочет ехать в командировку на машине приятеля - пусть едет (в конце-концов это его дело), и журнал оплачивает ему кроме командировочных еще и бензин, но, - тут заместитель поднял палец, - в один конец.

Пришлось соглашаться... Что поделаешь. Консенсус...

Кредит: Сережа тоже согласился.

И я выехал; взяв с собой Марину.

Марина - жена. Что тут удивительного. Повторяю:

... и я выехал, взяв с собой Марину.

До Клина доехали весело, купаясь в лужах на просохшей трассе, в анекдотах и перемывании косточек начальству, а потом, когда половина пути до Выползова была съедена, а мелькавшие Черная Грязь, Торжок, Выдропужск, Холохоленка, Домославль и Хотилово окончательно напомнили мне радищевское путешествие наоборот и в смысле века и в смысле чего-то еще, приближенность к работе стала исподволь делать свое дело.

Марина спала, ее сморило странное космическое естество после почти нереальных четверть века назад тверских помидоров, клинских бутербродов и клинских же вин, - а я стал вспоминать фабулу дела, по которому ехал в эту странную командировку, хотя подобных в моей практике было так много, что для описания их не стоило бы даже срывать меня с дивана.

Погиб археолог.

Конечно, это безысходно и невероятно для его родных и близких, но для закона, для статистики - как ни бестактно - норма. Человек, не соблюдая правил техники безопасности, полез под землю, где его и засыпало. А теперь мне, после всех дураков-следователей, чужому человеку, на основании каких-то земных правил предстояло выяснять имена и характеры друзей и любовниц погибшего, спрашивать, что они ему говорили перед смертью, что он им, что они подумали (скорее, придумать, что подумали) и что он имел в виду.

Бездарность, одним словом. Беспросветная бездарность. Скучная к тому же. Без изюминки. Изюминку предстояло еще найти. Кто, интересно, видел надпись на ценнике: "Булка без изюминки". Так и тут, но пока...

...Неинтересная, никому теперь ненужная, кроме терпеливых блоков памяти Главного управления уголовного розыска Министерства внутренних дел информация.

Перед кем, если уж говорить по большому счету, я буду доказывать свою способность восстанавливать прошлое? Кому интересно, что расследование, как и классическая журналистика - это всегда изучение уже исчезнувшего.

Читателю? Ему всегда все неинтересно.

Провидению? Но оно и само все знает.

Для чего тогда я? Неужели я всего лишь - трансформатор между читателем и событием. ...И для того только, чтобы помериться силой с самим провидением, доказать, что и ничтожный двуногий без перьев на что-то способен.

Я предпочел бы быть стабилизатором. Он дороже стоит.

Размышляя таким образом, я ворвался на машине Сережи в Вышний Волочек (мы едва успели сбавить скорость - город возник за поворотом), и показалось, что сам город чуть не стукнулся о бампер "ДжипКедра".

... А потом мирно, и как-то извиняясь ("извиняючись"), потек по обе стороны дороги, а я вспомнил, что здесь некогда был хороший винный магазин. Я попросил Сережу взять левее, и ... точно, вскоре увидел возле дороги множество машин, признак "автомобильности" места, мы взяли еще левее и остановились.

И пока отдыхала от беготни машина, и от сна Марина, я забежал в магазин и тут же, - надо и не надо, - накупил всякой алкогольной дребедени. В магазине меня, как водится, еще и обхамили.

Отдохнув и переключившись, мы двинулись дальше, теперь уже целиком думая о предстоящей работе. Сережа о своей (но это он сам расскажет), я о своей. Мы с ним как два ящика Пандоры. Ничто не предвещало особых волнений, ни один звоночек сознания не срабатывал на опасность, и, несколько раз проконтролировав свои ощущения, я попытался этим удовлетвориться, но не расслабился.

Я профессионал, поэтому бесконечно доверяю интуиции.

Бывает ведь и так, что звоночки сознания, приглушенные дьявольским шепотом саморедактора, не срабатывают, и тогда провидение может заманить в ловушку. Подумал и рассмеялся. Раз мне пришло в голову такое, значит, ловушка исключается. Уже потому, что иначе провидение не послало бы таких мыслей.

Дьявол был побежден.

Сережа вел машину еще ровно сорок километров, потом по указателю свернул вправо, и, проехав еще примерно шесть, остановился. Здесь на реке Березайке размещался пансионат, в котором несколько дней, пока я тут делаю вид, что работаю, поживет Марина.

От пансионата до места происшествия - три километра, поэтому я рассчитывал вечерами быть с ней, а не страдать от одиночества и тараканов в "сельсоветском" общежитии, именуемом отныне солидно: "Апартаменты Главы администрации района для вновь прибывших руководителей высших звеньев государственной власти и правительственных структур". Представляете себе такое название где-нибудь в Детройте.

Получив (невероятно, да? ну да, за такие деньги - полумесячную зарплату) двухкомнатный номер, оставив Марину Сергеевну разбирать скарб, убедившись в том, что в столовой кормят неплохо и не так дорого, как в "Бристоле" того же Детройта, я забрался теперь уже в машину местного начальства и поехал, поехал, поехал.

А Сережа отправился в Питер. Дней через пять он вернется и нас с Мариной захватит.

- Мы вас давно ждем, - сказали мне, когда я прибыл, и таким тоном сказали, словно я был им что должен. Что делать - лягавка... А в демократию играют как фээсбешники.

Я прошел в стоящий тут же вагончик, где временно, до окончания следствия по делу, помещался штаб по расследованию факта смерти археолога, - не побоюсь этого слова - Прудовского (!).

Меня это слово, если честно, шокировало. Никогда ранее я не встречал однофамильцев.

В бумагах, переданных мне в редакции замом главного фамилии потерпевшего не указывалось, так что командировку можно считать исключением. Кто бы поехал расследовать дело в отношении себя самого.

Через полчаса, разобравшись с бумагами, узнав из них, что думают об этой смерти самые разные личности и инстанции, я, по обыкновению своему, вышел на прогулку. Просто хотел побыть один и подумать, что делать.

В бумагах не было противоречий, все они говорили о том, что произошел несчастный случай. Профессор Прудовскии полез в шурф, свая не выдержала, и он был погребен под толщей земли, причем хватились его не сразу, он не пришел сперва обедать, потом - ужинать. Думали, попервоначалу - сел на диету, потом оказалась - смерть.

Вычислили примерное место под тощей земли, где он работал, обнаружили там завал, вызвали милицию, и с помощью местных жителей тело профессора нашли и откопали. Экспертиза установила, что умер он от асфиксии задохнулся под толщей земли.

Районная прокуратура прекратила уголовное дело по факту смерти, не найдя в ее обстоятельствах ничего такого, что делало бы гримасу закону.

- Это был отвратительный человек, хотя о покойниках обычно плохо не говорят, - сказал мне руководитель группы археологов. - Вас, конечно, интересует, почему и столь категоричен и не добр, для подтверждения своих слов я захватил с собой, чтобы не быть голословным, вот это.

И импровизированный свидетель положил мне на стол записную книжку покойного.

- Но прежде, чем вы будете листать его записи, - продолжал вошедший, я хотел бы сказать вам, уважаемый Леонид Владимирович, - Прудовский был тем редким среди людей его порядка человеком, который никогда и никому за всю жизнь не сказал слово "спасибо". Это первое, а вот второе вероятней всего вас смутит. В смерти профессора мы все увидели руку Всевышнего. И не думайте пожалуйста, что ее можно увидеть где, и в чем угодно. Нет. Так же как и храмы строятся не где попало, так и древние города. Они строились там, где - необычно, говорю вам как специалист. Выползово в числе этих необычных мест.

Но - обязательное условие: к необычным местам допускаются провидением только нравственные люди. Безнравственные, может быть, и могут вырвать у провидения какие-то тайны, но тотчас же и умирают.

Вместе с тем я хочу, чтобы вы вспомнили, - продолжал археолог, - что на свете существует немало мест, в которых человек чувствует себя, по меньшей мере, чужим на этой планете. Например, в акватории Бермудского треугольника, где происходит много удивительного, в Индии - в Шамбхале, в Бурятии - в Белогорье, в Америке - в Эльдорадо, там все что происходит не так, как должно быть в хрестоматийном представлении человека о природе вещей. Или вспомните Памир, где есть озеро, в котором тонет дерево, а потом оказывается, что на дне этого озера никакого (только что утонувшего) дерева нет (оно исчезло), а в источнике Гарм-Чашма на том же Памире вообще можно купаться в кипящей воде. И не обжечься.

Все, что я говорю, конечно, не волшебство - это относится к области физики, чаще не изученной, уверен, эту область можно было бы назвать даже сверхфизика, потому что все в ней алогично и изначально непонятно.

Эта сверхфизика граничит с фантастикой, те физические законы, которые применимы здесь в Вьшолзово, неприменимы в обычных условиях, и... Леонид Владимирович, я понимаю, что, быть может, осточертел вам своим монологом, хотя бы потому, что я и свидетель для вас никчемушный, но тем не менее слушайте.

Я зевнул, но профессор был в себе и вещал:

- Прудовский в последние дни так странно вел себя и говорил такие вещи, что у нас сложилось впечатление отнюдь не его помешательства, нет, все мы ученые и, сделав открытие, подвержены некоторым странностям в быту. Так вот лично я был уверен в том, что он что-то нашел, и отнюдь не остатки какой-то цивилизации, нет, я уже твердо знал по обрывкам его речей, он нашел, говоря современным языком, лабораторию, которая изучала отражение действующей на планете Земля цивилизации. Я не удивлюсь, если вскоре обнаружится какой-то алгоритм, с помощью которого можно будет вызывать на допрос (профессор нехорошо хихикнул) души умерших, а соответственно, доподлинно видеть прошлое и будущее.

- Прудовский потому и погиб, что слишком много открыл знаний.

Это преступление (убийство его или кончина, - называйте это как хотите) конечно было умышленным, но умысел вынашивал не человек, а нечто высшее.

- Ну если вы все так хорошо поняли, то в таком случае, зачем же было возобновлять следствие, ведь район прекратил дело, установив, что здесь имел место несчастный случай.

- На этот вопрос легко ответить. Дело в том, что наша команда не однородна. Она состоит их людей разных: кто-то хочет свести счеты с покойником, кто-то хотел бы доказать, что он был бездарностью, кто-то гением. Последнее доказуемо тем, что Прудовский был убит силами, землянами до сих пор не исследованными. Но внешне это походит и на несчастный случай. Им, этим силам, наверняка ведома конспирация, особенно, когда надо обмануть нас с вами.

- Но в таком случае надо обратиться к местным властям, чтобы Выползово было как-то переименовано, - улыбнулся я, - вы представляете себе, что Центр аномалии и, может быть, контактов с внеземными цивилизациями, вдруг носит такое вот название?

Археолог шутки не принял.

- Мы уже думали об этом, Леонид Владимирович, - ответил он, - сейчас, по-моему, наступило время для того, чтобы вы могли посмотреть тетрадь покойного. Я принес эту тетрадь, потому что иллюстрируя лишь одну сторону жизни Прудовского, могу впасть в односторонность, а вам как искателю истины, полагаю, надо знать больше.

- Все что вы сейчас откроете и рассмотрите, - снова продолжал археолог, - уверен, приведет вас в плохое настроение. Вот видите, на первой же странице столбиками написаны имена людей, рядом против каждого имени дата. Даты начинаются с конца сороковых, заканчиваются девяностыми, а здесь в этой графе коротко, что сей человек сделал в отношении Прудовского плохого. Иными словами, кто и когда его обидел. А вот в этой графе возмездия (не пугайтесь - всего лишь результат ei'o субъективного отношения к людям). Понимаете, этот человек никогда и никому ничего не прощал. Говорят, что гений и злодейство несовместимы и не могут ужиться в одном человеке. Но я, например, не уверен, что подобное хобби с тетрадкой могло просто так обойти провидение, если, конечно, оно вообще существует...

- Интересно, - машинально сказал я. Но тут мне пришла в голову мысль, которой я тотчас же с археологом и поделился.

- Скажите, а вам не приходило в голову, что... скажите, а в этом списке нет вашего имени?

- Есть, конечно, и встречается не раз.

- Я. если можно, попросил бы вас дать мне на время эту тетрадь. Я полагаю, этот список не совсем то, о чем мы говорим. Это только на первый взгляд список обид, а на самом деле... Словом, я беру ее у вас, я, кажется, увидел некоторую систему, имеющуюся в этом списке. А может и дешифровальщики нам что-то подскажут.

Через несколько дней состоялась моя новая встреча со свидетелем. А пока пролетали эти несколько дней, я неистовствовал в раскопках, общался с людьми, и что запомнилось, купался и очаровательном озере, пил хороший коньяк со своей восхитительной супругой и был почтителен с ней, как следи. Вообще, надо сказать, что, участвуя в этой работе, я неплохо отдохнул.

Однако что-то мешало мне расслабиться до конца. И это что-то напомнило мне веселье и трапезы небезызвестного Хомы Брута в день перед очередным походом в церковь на отпевание панночки.

Когда документ от дешифровальщиков, которого я ждал как серьезную точку отсчета для моего очерка (я твердо решил не выходить из рамок очерка в своем "огоньковском" выступлении), - наконец появился, то я не пошел к археологу, а пригласил его с нарочным в вагончик, который уже несколько дней заменял мне кабинет.

- Я не знаю, огорчу ли я вас, - сказал я вошедшему в кабинет археологу, - или обрадую, но вы были правы только в общих чертах, в том, что Прудовский составлял список обидевших его людей.

Однако вы ошиблись в том, что увидели в списке только летопись чьих-то плохих поступков. Вы знаете, что компьютер из полутора тысяч ответов на вопрос, что это может быть за список?, тысяча триста двенадцать раз ответил невероятное: профессор Прудовский пытался составить схему бытия.

- Не понимаю вас, - честно удивился археолог.

- Да-да, человечество давно думает о книге судеб, - сказал я, стараясь быть столь же возвышенным, как и несколько дней назад был со мной археолог. - Прудовский пытался составить книгу судеб. Вот, посмотрите, целая колонка дат и значков, которые вы не поняли. А компьютером они были расшифрованы. Вы знаете, что это такое?

- Что? - спросил археолог, протягивая руки к тетради.

- Здесь указаны даты возмездия, то есть даты, когда обидевшие профессора люди, получали по заслугам. Так вот эти даты имеют, как видите, определенную закономерность. Чаще всего, по мнению покойного, человек, обидевший его, получал по заслугам через десять месяцев:

- Вот как, - удивился археолог, - это любопытно.

- Более чем любопытно, - продолжал я, - потому что мы можем теперь ответить на вопрос, сказать, почему некоторые имена обведены в кружочки. Потому, - я пристально посмотрел в глаза собеседнику, - что в отношении этих людей возмездие не наступило, из чего, я уверен, профессор сделал вывод, что на самом деле эти люди его не обидели. Он ошибся.

- Либо? - спросил археолог, меняясь в лице.

- Либо эти люди были сильнее профессора, вы, кажется, это хотели услышать?

- Невероятно, Леонид Владимирович, невероятно, кто бы мог подумать, что журналист может столь замечательно и абстрактно мыслить.

- Да тут дело не в мысли, - продолжал я, пропуская "комплимент" мимо ушей,- а совершенно в другом, и мне понадобится ваша помощь.

именно ваша, потому что вы сами принесли мне эту тетрадь.

Мне обязательно нужно попасть туда. на то самое место, где погиб Прудовский. Я прошу вас об этом, хотя мог бы и потребовать, но в моем представлении Прудовский - представитель той науки, которой еще не существует. Науки, исследующей контакты с небом (подразумевайте под этим что угодно), и эта наука со временем, уверен, объяснит действительное положение вещей на этой планете.

Кто может ответить на вопрос: почему часть земных существ имеет в голове аппарат, способный воспринимать под воздействием логики сознания удивительные вещи. И более того, тот же самый аппарат, но уже вопреки всякой логике, заставляет их контролировать свои действия, самих себя, иными словами, давать отчет перед небом. Я не имею в виду религию.

- Не совсем так, - сказал археолог, - если вы имеете в виду только человека, то многие существа имеют мозг, как инструмент для выживания, включенный в автоматический режим инстинкта. Возьмите десятки случаев, когда животные подсказывают человеку, какую траву надо поесть, чтобы выздороветь. Вопрос в том, почему у человека не включен мозг таким образом, что ему не дано знать, какую и когда надо есть траву. Он придумывает лекарства. Химию.

Все свои научные открытия человек вынужден делать неимоверно сложно, долго и болезненно.

- А это правда, что мозг собаки может в отличие от человеческого заставить ее видеть будущее, хотя бы на несколько минут вперед. Предвидеть опасность? - Я понимаю, конечно, что вы не биолог, - сказал я, - но мне хотелось бы знать на сей счет ваше мнение.

- Ваш вопрос, Леонид Владимирович, по всей вероятности, связан с версией: а не было ли Прудовскому предначертано именно здесь совершить свои открытия и погибнуть. И если да, не чувствовал ли он это?

- Мы понимаем друг друга, - ответил я, - и, быть может, это приблизит нас к открытию процессуальному, ибо, как я себе то представляю, профессор каждый раз, вылезая из шурфа, носился с новой идеей. Почему же тогда он не был завален сразу, лишь он полез под землю.

- А он и полез туда первый раз.

- Вот как, тогда я тоже погибну, следуя вашей логике, забравшись в тот же шурф, что и он.

- Конечно, и скажу вам больше: погибнув при тех же обстоятельствах, простите, что я вам это говорю, вы встретите там профессора.

Я удивился столь парадоксальному мышлению археолога и задумался. Но чем больше думал, тем приходил к большему убеждению, что все же обязан слазить в этот шурф.

- Скажите, профессор, а вы уверены в том, что само небо не хотело, чтобы Прудовский жил только из-за того, что он приоткрыл тайну этого неба, тайну бытия.

- Я никогда не говорил вам об этом, Леонид Владимирович.

- Но думали? И намекали.

- Ну думал ли, не думал, какое это имеет значение?

- Скажите, а будь вы на месте погибшего, как бы вы себя там вели?

- Я никогда не мог бы быть на его месте, потому что убежден, на свете есть вещи несопоставимые. Иначе игра, которую затеяло с нами небо, превратится в фарс.

- Что вы имеете в виду?

- Я имею в виду то, что каждому здравомыслящему человеку когда-то н жизни приходит в голову мысль, что за все надо платить, каждый за что-то платит.

- Ну, это наверное так.

- Да, но при этом, когда вы видите слепого на улице или беспомощного калеку, вы склонны его пожалеть, не так ли. А степень вашего шока от вида этого калеки - есть степень ваших пригрешений к этому времени. Так сказать, индикатор, установка: остановись, подумай, верно ли ты живешь... А уж потом: займешь ты его место, если не остановишься..

В эту тайну влез Прудовский.

- А мы с вами?

- А мы с вами не во что не влезли, мы все знаем на уровне представлений, а не на уровне абсолютной информации. К тому же, исходя из странной теории, мы уже закодированы на то, что к любому человеку должно проявлять участие. А не проявив его, посмеявшись над калекой, мы опять-таки совершаем плохой поступок, и когда-то за него ответим.

...У всякого существа есть три богатства: тело, душа и дух, дух неизменен. Он руководит телом, и, если потом, после этой жизни, выяснится, что дух помогал этому телу совершать плохие поступки, то он попадает в другое тело, менее совершенное, поскольку более совершенного он отныне не заслужил.

Провидение, уверяю вас, точно в своей бухгалтерии, нужно только не совершать никаких злодеяний, тогда уродов на свете будет меньше.

Вспомните Босха, Брейгеля, те картины, на которые невозможно смотреть без содрогания. Эти художники писали бывших палачей, мерзавцев, лихоимцев, политиков, подонков, которые потом превращались...

А вы уверены, - вдруг спросил археолог, - что они превращаются только в людей в следующей жизни.

- Далеко не уверен. У моего друга, который меня, кстати, и привез сюда к вам, - сказал я, - есть собака Штучка. Это удивительное существо. Это существо, мы уже с вами говорили на эту тему, как раз способно предвидеть будущее на несколько минут вперед. Вот недавно был случай: мой друг достал из холодильника бутылку шампанского и стал ее открывать в комнате, где находилась собака.

Собака, увидев бутылку в его руках, вдруг выбежала со страшным визгом в другую комнату. Бутылку в его руках она вид ела, конечно, множество раз и это не могло ее напугать. Но, когда он, бросив бутылку, помчался за ней, бутылка взорвалась. Не послушайся он собаку, мог бы быть ранен.

Мой друг не раз говорил, что его Штучка, - заколдованная девочка, которая смотрит на него совершенно осмысленно, которая ведет себя, как настоящая дама, ревнует его к пассиям и проч.

Хотя мой друг большой фантазер, но в его словах есть доля правды.

Может быть, собака зарабатывает себе право в будущем на иное тело9

Археолог таким моим рассказом был, кажется, не доволен. По крыше вагончика застучали капли дождя. Я выглянул в окно и не удивился.

Шел черный дождь.

- Вселенский разум, изучая землян, материализует их души, и в связи с этим я наблюдал любопытную вещь. Вы знаете, почему великие произведения искусства столетиями притягивают людей. Это ведь тоже одна из формул бытия. Потому что код, заложенный в музыку, живопись, литературу, как магнит не ослабляет своего действия, а воздействует на все последующие поколения, и потом есть и абсолютные книги, и абсолютная музыка, и абсолютная живопись. Как правило, это то, что мы считаем великим.

Говорю это вот для чего: Прудовский мог погибнуть из-за того, что он сам испугался сделанного им открытия. И, уверенный п том, что Вселенский разум переселяет души, я убежден, что душа Прудовского сейчас уже поселилась в младенце, который вырастет и станет величайшим ученым. Может быть тот, кто произрастет из этого ребенка, и не будет примитивно по-обывательски счастлив в быту, и в этой части заплатит за то, что Прудовский в своей жизни был несовершенным. Но то, что его мозг не исчез и найдет себя во Вселенной - бесспорно.

Я вам более того скажу, раз уж вы меня слушаете столь внимательно:

Прудовский обнаружил ошибку Вселенского разума, иначе говоря, сбой Вселенской программы. Прудовский не был Богом, не был ни служителем Бога, ни учеником Бога, хотя и открыл великую тайну, но вся проблема в том, что небу пока не угодно было иметь на земле бесконтрольного ученика. В противном случае его надо было распинать, как Христа, и снова отправлять на небо "на стажировку" для того, исключительно, чтобы он потом явился в облике Спасителя. Но это, согласитесь, накладно, к тому же не прошли еще две положенные к этому времени тысячи лет.

Бюджет неба лимитирован.

Наконец Прудовский мало подходил для роли спасителя, все-таки с точки зрения примитивной земной нравственности он не был абсолютным человеком. Может быть, его за это отправили в услужение кому-то в параллельное время.

- В параллельное время?

- Параллельное время? - археолог, ни секунды не задумываясь, объяснил и это. - Параллельное время - это код всех сказок. Это то, из чего черпают силы все волшебники на свете. Представьте себе: у вас есть волшебная палочка. Что это такое? Это прибор, который способен остановить ваше время. Любой человек, имея такой прибор, может стать волшебником, даже... вон рабочие работают, они тоже могут. Это очень просто. Вы взмахиваете палочкой и говорите:

мне нужен бочонок шотландского виски. Через три секунды перед вами стоит бочонок. Как это происходит? Это происходит очень просто. Ваш знакомый из параллельного времени узнает о том, что вам нужен бочонок. Для вас время стало, потому что прибор - палочка остановил ею, а для него оно продолжает длиться. Он едет на один рынок, на другой, узнает, что бочонок стоит кошмарные деньги, устраивается на работу, зарабатывает их, покупает бочонок, потом приносит в ту точку координат, где находитесь вы, включает ваше время и кладет его у ваших ног.

Для вас прошло три секунды, а он потратил на это месяц. Вот что такое параллельное время. Волшебником быть трудно, это очень тяжелая работа, я вас уверяю, почти такая же тяжелая, как быть обычным человеком. а попробуйте храм воздвигнуть, тут целая команда волшебников понадобится, и все для того только, чтоб человечество уверило в чудеса и подобрело бы...

Так что, дорогой Леонид Владимирович, я вам не советую спускаться в шурф, и знаете почему? Потому что там вы увидите не просто параллельное время, но параллельную цивилизацию. Вы встретите там множество знакомых, находящихся в иной ипостаси, вы встретите там вашего друга в виде огромной ухоженной собаки, которая все время останавливается и к чему-то прислушивается и которую ведет на поводке прелестная девочка, которая сегодня является в нашем искаженном бытии его собакой. Так что для того, чтобы вы не свихнулись от всего этого, я вам не советую туда ходить. Я, между нами, - археолог понизил голос, - не поручусь даже, что Прудовский сам не обрушил на себя всю эту толщу земли.

- Но позвольте, - удивился я, - вы откуда все это знаете?

- Очень просто, - сказал археолог, прищурившись, - для меня это безопасно. Это ведь я погубил профессора Прудовского, внушив ему мысль о кончине. Дело в том, что я являюсь посланником другого мира, собственно, того мира, который контролирует ваш мир. Но вы еще долго будете считать их за разные миры. Так вот если вам это интересно, я могу показать компьютер, на экране которого вы можете проследить двести, триста, пятьсот поколений людей во всеми их поступками...

Но я не стал его слушать, я встал из-за стола и только спросил:

- А документы у вас есть, что вы представитель иного межпланетного мира?

Археолог улыбнулся, достал красную книжечку, на развороте которой я прочитал: "Предъявитель сего удостоверения действительно является представителем инопланетного мира и разума".

Слово "разум" было выделено курсивом.

Я завершил работу по делу о смерти профессора Прудовского и нашел случившееся всего лишь форс-мажорным стечением обстоятельств, поставил точку и отправился в пансионат, где заждалась меня Марина. По дороге, проезжая деревню Выползово, я пересел в машину своего друга, возвращавшегося из Питера, но тут вдруг почувствовал страшную сонливость и сладко задремал в преддверии встречи с Москвой.

А когда на следующий день прочитал в газетах сообщение о землетрясении в районе границы Тверской и Новгородской областей как раз возле деревни Выползово, землетрясении, уничтожившем все что только можно себе представить, понял, что счастливо отделался.

Но мучает меня вопрос, ведь если в книге Прудовского было и мое имя,

1. откуда узнал только,

2. неужели я такой популярный, то

3. почему я тогда жив,

4. а может для кого-то и нет,

...и стоит только переместиться ко мне в параллельное время, как мы тотчас же откупорим "Шато и Кем" и пофилософствуем на досуге об оставленных нашими душами мирах...

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НЕДРОХОДА

Прокурор просил исключительную меру наказания, и его можно было понять. Леня Прудовский действительно посягнул на основы государства, те самые, на которых зиждился и покоился его абстрактный авторитет, комфорт и счастье в этом мире для некоторых.

Но, слава Всевышнему, не все под звездами заканчивается речью именно этой процессуальной фигуры. Есть еще слово защитника, которое, если и не разжалобит суд, то уж во всяком случае хотя бы на некоторое время оттянет событие обвинения, сконцентрированного до невозможности в речи прокурора. И даже если суд потом все-таки вынесет бессовестно суровый приговор, адвокат успеет сорвать лавры человека добродетельного и справедливого.

Во всех судах мира перед речью обвинителя монотонно и проторенно проистекает судебное следствие. Поэтому мы позволим себе не забегать вперед, чтобы в самом начале не знакомить раздосадованного читателя с безжизненным телом нашего героя, но, наоборот, повернем назад, дабы каждый увидел личность Лени Прудовского и сам по достоинству оценил состав совершенного им преступления.

Судья докладывал дело равнодушно и невыразительно.

Ранним солнечным днем, - говорил он, - Леня Прудовский выехал на своем автомобиле... и вот тут мы сделаем паузу, поскольку ничего еще не известно об автомобиле Лени Прудовского. Леня вообще ненавидел всякий транспорт и тех, кто им управляет, особенно. Был какой-то в том экзекуционный ритуал, когда он отчитывал очередного шофера. Шоферы на него жаловались...

А дело-то в том, что автомобиль, на котором выехал в тот злополучный день Лепя, имел обыкновение путешествовать не по земле, не по воде, не по воздуху, а под землей и носил название недрохода. Вот так нот все было просто и буднично, как будто речь шла об обычном геликоптере.

До Лепи Прудовского таких машин еще не было, поэтому ему пришлось изрядно попотеть, прежде чем настал сладостный день, и странная машина нашла свое место в подвале сарая. Она манила своей способностью путешествовать, ориентируясь в подземном пространстве.

Над ее созданием Леня Прудовский работал без малого три сна, а когда она была наконец построена и испытана, немедленно поехал туда, куда ехать можно было лишь под землей.

Суд подробно проследил весь путь невиданной машины и пришел к заключению, что весь вояж Лени Прудовского был от начала до конца незаконен. Хотя бы потому, что сорок миль его дороги проходили по землям компании ФБО. Вернее, не по самим землям, а под землями, но ведь всякому ясно, что частная собственность на землю распространяется на всю ее толщу, по крайней мере - до половины земного шара. А уж судья штата как только мог поспешно организовал иск по поводу территориальной неприкосновенности земель компаний, хотя, конечно, компании без судьи вряд ли и вообще узнали бы о таком нарушении.

Следующие одиннадцать миль подземного путешествия были на совести, а значит в собственности ирландского беженца, некоего Пети Церебушкина эсквайра, который едва только к нему пожаловал судебный клерк, сперва раскричался, а потом заявил, что ему все равно, кто ездит под его землей, и что если судебный клерк и впредь будет совать свой нос не в свои дела, то он, Церебушкин, эсквайр, обязательно спустит его с крутой лестницы своего дома. Конечно, только тогда, когда се построит.

Дальнейшее путешествие Лени Прудовского не было омрачено ни приятными, ни неприятными для него минутами, и он конечно бы добрался до конечной цели своего путешествия, если бы не его превосходительство случай, довлеющий бесконечно и неожиданно над всеми, кто только поселился на голубой планете, именуемой старушка Земля.

Леня Прудовский, увлекающийся человек, убежденный гурман был в восторге от идеи, которую навязал ему когда-то индиец. Он даже в своем последнем слове с удовольствием вспоминал разговор с мудрым Махатмой. По рассуждениям Махатмы выходило, что стоит только создать недроход, машину, которая доселе еще в истории человечества не существовала, как с нашим несовершенным миром можно сделать много хорошего, а главное, в нем можно было бы предотвратить то окончательное снинство, к которому, словно бы повинуясь какому-то неестественному року, бесконечно тяготеет человечество. Махатма утверждал, что человечество обижает природу на протяжении всей своей истории и вот природа из мести или каких-то других высших мотивов, непостижимых людям, вложила в подсознание человека идею самоуничтожения. Человек стал изобретать оружие с каждым поколением все более совершенное.

Леня Прудовский уверовал, что он именно тот самый, кому назначено уничтожить оружие и вывести человечество на тропу добродетели.

И вот Леня Прудовский по чертежам, переданным тем же Махатмой.

принялся строить недроход. А построив его, но еще не осуществив задуманного. уже обвинялся сразу в двух преступлениях. Во-первых, в убийстве своего помощника Роберта Янга, и. во-вторых, в нарушении территориальной неприкосновенности земель, находящихся в частной собственности.

Адвокат, словесно состязаясь с прокурором, посчитал возможным задать суду вопрос: а сами ли собственники догадались обратиться с исками в судебную инстанцию по поводу нарушения своего права или это было кем-то подсказано. Суд ответить на этот вопрос не посчитал возможным. Губернатор штата, да что там губернатор - самый последний бездомный собачник был убежден, что по законам собственности Лене Прудовскому полагается, если не электрический стул, то по крайней мере пожизненное заключение.

Леня Прудовский держал себя в суде подчеркнуто вежливо и даже галантно. Он даже спросил разрешения курить у присутствующих в зале суда женщин и с удовольствием затянулся. После первой затяжки он вспомнил, что суд присяжных признал его виновным, даже не выслушав сути, после чего не строил уже никаких иллюзий.

Четыре полисмена, которым, вероятно, в жизни нечего было больше делать, как только служить охранниками, стерегли его, а он, Леня Прудовский, наслаждался воспоминаниями, которые иногда прерывались вопросами участников процесса, но это было все же не так часто (все решали за него), и он в промежутках между вопросами успевал насладиться образом той свободы, которую мечтал подарить человечеству...

Мери Фаин была столь же прекрасна, сколь и умна. К тому же Мери Фаин была любима. И она мечтала иметь детей. А Леня Прудовский был как раз тем человеком, которого она хотела видеть их отцом. У Лени Прудовского была своя идея и у Мери Фаин тоже, а в итоге эти две идеи, соединившись, предложили человечеству сирот, вдову Мери Фаин и недолгую память о Лене Прудовском.

Леню Прудовского мы после процесса никогда больше не встретим на улице, поэтому есть смысл рассмотреть его теперь в скучном обществе прокурора штата, далеко не лучшего защитника, и судьи. В процессе он сидел тучно и тяжело, казался плохо выбритым,, имел большие желтые усы, а вовсе не был гладко выбрит, красив, строен, как писала пресса. Он имел немного блуждающий взгляд, но вообще был импозантен.

Госпожа Дюффо была прелестна, хотя, конечно, вряд ли это понятие применимо к судье, ставшей оной по несчастливой случайности, а может быть по недоразумению или недогляду министерства юстиции. Но тем не менее она им была и сквозь напудренные щеки судьи - госпожи Дюффо проглядывала еще котирующаяся мадам, то есть дама, способная волноваться, глядя на страдания неподсудимогоЛепи Прудовского, а хорошего секс-партнера с тем же названием.

Леня Прудовский чувствовал себя неуверенно. Преступления, в которых он обвинялся, заставляли его сидеть на скамье подсудимых строго и скромно. А тот факт. что суд присяжных признал его виновным, свидетельствовал о том, что Лене предстояло до конца испить чашу с напитком, именуемым судьбой. И он был готов ко всему. Кроме того. он устал. и. честно говоря, электрический стул, о котором говорили все чаще, привлекал ею больше, чем одиннадцатидневиое сидение на жесткой скамье подсудимых. А когда прокурор со всей решительностью, отвергнув всякие доводы защиты, вознамерился отправить его на тот свет. Лепя равнодушно воспринял его слова.

Конечно, ему было неприятно, что он сумел выполнить предначертанное ему на этой планетке, но тем не менее ему было приятно, когда его жена вошла в зал судебных заседаний с кипой газет, среди которых Леня Прудовский прочитал и русские, и французские, и британские, и индийские названия. Весь мир следил за процессом над Леней и поражался негибкости, черствости и тяжеловесности правосудия.

В то время, когда весь мир говорил об уникальности и смелости этого человека, прокурор обвинял его в таких мелочах, чтоЛеня диву давался на своей скамье подсудимых, наслаждаясь косностью и одновременно косноязычием речей государственного обвинителя. Прокурор пересказывал уже наверное в двадцатый раз историю о том. как ясным весенним днем обыкновенный Леня Прудовский изобрел и построил машину. которую он назвал недроходом, и поехал на этой машине на одну из важных стратегических военных баз, которая призвана была по своему назначению нести людям смерть. Поехал для того, чтобы взорвать, уничтожить, подкопать эту базу смерти, и тем самым принести человечеству добро, мир и счастье.

Нет, по закону Леня совершил кошмарнейшее преступление - прокурор опять перескакивал на мелочи - взять хотя бы его вояж под чужими землями. Да за одно это ему полагалось бог знает что. А уж если принять во внимание убийство своего помощника Роберта Янга, то это вообще не лезло ни в какие правовые ворота.

И хотя Леня не хотел рассказывать про этого самого Роберта Янга, про то, как тот, пользуясь своей недюжинной силой оттолкнул от пульта управления инженера, повел было недроход сперва к... чтобы разрушить Парламент, а потом и к Белому Дому, его действия почему-то не считались антигосударственными. А вот Леня был обвиняем в убийстве.

Он не хотел уничтожать здания и архитектурные сооружения, он хотел уничтожить то, что мешает человечеству думать - оружие...

Но ведь подсудимый и не отрицал, что убил своего помощника. Вопрос лишь в том, может ли считаться предотвращенный этим деянием вред больше того вреда, который бы принесли действия Роберта Янга.

Если да, то убийство можно бы не принять в расчет. Но к несчастью, над этим вопросом вообще никто не задумывался, ибо правосудие было формальным, а прокурор не был педантичным, чтобы с молекулярной точностью выяснить вину и невинность человека, посягнувшего на устои новой государственной политики.

"Кто на планете Земля, - прокурор явно себе льстил громадностью обобщений, - поймет этого безумца". А адвокат уже писал себе в записную книжку, что прокурор допустил небольшой огрех в своей речи, назвав подсудимого "безумцем". После словесной перепалки прокурор уступил и потребовал назначить экспертизу. Адвокат поддержал обвинителя, но требовал провести ее не в одном медицинском учреждении.

Экспертиза прокурора к несчастью для Лени Прудовского показала абсолютную вменяемость, экспертиза адвоката, к несчастью для его банковского счета - тоже. Пришлось искать иные пути защиты, а Леня был равнодушен и даже доволен. По крайней мере отправят на тот свет вменяемым, убежденным противником ядерного катаклизма, которого, похоже, не боится, а даже желает, судя по его речи, господин прокурор.

Судья отложил процесс ровно на три недели. За это время солнце достигло как раз той самой части сопок, что можно было с уверенностью сказать лето тянется бесконечно долго, и неплохо было бы его прекратить, а заодно и прекратить этот скучный процесс над Леней. Решительно всем хотелось в суде облачиться в бесконечный период дождей и перестать обвинять, обвинять, обвинять, а, закутавшись в теплое одеяло, проводить время за чтением неторопливых строк бесконечного Голсуорси. Но, будучи предприятием непрерывным, процесс вынужден был продолжать жить: чувствуя свою силу, он и жил, сворачиваясь и извиваясь, готовясь кинуться на каждого как разъяренная кобра.

Процесс засыпал, процесс близился к своей кульминации - приговору, и уже устал адвокат, и не мог ничего больше придумать прокурор, и сам Леня готов был наслаждаться любым благодеянием вплоть до электрического стула, как вдруг неожиданно глас ребенка поразил тишину дворца правосудия.

Этим ребенком выступила Сюзанна Митчел, дочь и притом очаровательная дочь местного фермера. Надо сказать, что Сюзанна Митчел никакого отношения к господину Прудовскому не имела. Она даже толком и не разглядела осунувшегося средних лет человека на скамье подсудимых. Но так некстати проснувшееся патриотическое чувство заставило ее зайти в зал подсудимых и дать свидетельские показания в пользу гениального строителя недрохода. Она с совершенно естественным для ее цвета кожи и темперамента состоянием заявила, что в сущности Леня Прудовский предотвратил ядерную катастрофу и поэтому она, дочь фермера и ничья еще не жена готова поручиться за Леню Прудовского и готова стать его женой, избавив таким образом его от электрического стула и предоставив ему счет в местном банке порядка шести миллионов долларов.

Леня Прудовский был не только растроган, но и шокирован. Как уже было говорено, он был женат. Однако по нечаянной прихоти своей, желанию все-таки остаться по эту сторону, а не по ту сторону добра и зла Леня Прудовский взглядом ответил согласием на ее предложение. Очаровательная Сюзанна Митчел удовлетворенная покинула судебную кафедру для того, чтобы отправиться на земли отца и сообщить ему свое страшное, но вполне разумное решение.

А Леня Прудовский продолжал сидеть на скамье подсудимых. И суд все еще решал его судьбу.

Судью теперь больше всего заботило не то, что за Леню Прудовского поручилась очаровательная Сюзанна, и вовсе не то, что подсудимый совершил какое-то там паршивенькое убийство неизвестного болвана. Судью заботило совсем другое. А именно - недавний звонок из ..., который предписывал судье применить к Лене Прудовскому исключительную меру наказания.

И судье теперь совершенно все равно было: и признания, и эмоции, и последнее слово подсудимого, судья хотела быть судьей и дальше. Судья хотела пестовать своих детей в безбедности и счастье, судья вынесла приговор исключительной строгости Лене Прудовскому, предотвратившему по сути начало ядерной войны, поскольку скандальное его судебное дело стало достоянием гласности на шести материках планеты, и никто уже просто так не рискнул бы нажать эту самую пресловутую кнопку с надписью "пуск" с названием на сорока девяти языках.

В качестве вещественного доказательства был демонтирован и оставлен в музее криминалистики его примитивный и наивный до очарования недроход, на котором он так и не доехал до места своего действия, до супербазы, но на котором при желании он мог бы пропутешествовать под Тихим и Атлантическим океанами, наслаждаясь безнаказанностью.

Такова история обыкновенного подсудимого Лени Прудовского, обыкновенного, потому что к его идеям присоединяются многие жители нашей планеты, и конечно же главным образом те, кто не может в силу своей неосведомленности и негениальности создать нечто подобное недроходу, подземному кораблю, построенному по принципам обыкновенного дождевого червя, способного двигаться не более чем двенадцать миль в час, то есть на скорости более чем в семь миллионов раз меньшей, чем скорость лучей радара, способного засечь практически на любой глубине любую машину.

Через несколько недель после приговора, сидя на электрическом стуле, гордо отказавшись от тройного очищенного виски и от сигар с плантации г-на Березовского, Леня Прудовский впервые, может быть, за свою недолгую праведную жизнь почувствует себя нужным в своем естественном состоянии в кабине недрохода, мчащегося во имя праведной идеи подземными полями к планете по имени Сюзанна.

А через час подошедшие к зданию следственной тюрьмы штата граждане обнаружат вместо тюрьмы большую яму, и долго будут потом ползать слухи о том, успели ли привести приговор в исполнение, и о том, кто похитил очаровательную дочь фермера. Но главное, слухи взбудоражат штат: куда делся из музея криминалистики недроход и почему записка, найденная в яме, что образовалась на месте следственной тюрьмы, написана на древнем санскрите.

И обо всем этом обывателям предстояло сплетничать под синим небом, не задумываясь над тем, что грибы отныне будут появляться только в сырую погоду и не где-нибудь в небе, а на Земле.

ПОСОБИЕ ПО ПЕРЕВОРОТУ,

крошечная повесть о работе над ненаписанной повестью, намеренная быть предложена для телепередачи "Куклы", изданная под патронажем покойного цензора

Владимира Солодина

...Великие дела совершаются обыкновенным меньшинством.

Оппозиция всегда составляет славу страны. Иисус был честь

Израильского народа, и он его распял.

Э. Ренан

Немедленно уберите эпиграф. Причем здесь Ренан, причем здесь Израиль, вы что хотите выглядеть интеллигентным для всех?

Тогда всем будет смешно,кроме вас.

Владимир Солодин

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не помню, по-моему, я обещал вам Солодина

В годовщину смерти отца, в семьдесят четвертом, я отправился по заданию "Знамени" в командировку. Можно сказать, послал меня - заместитель главного редактора Катинов, да не просто послал, а чтобы я ему оттуда, куда он меня послал, еще и привез убедительный очерк о комсомольской стройке завода "Океан" в городе Николаеве, словом, тогда еще не в заграницу. Он же дал аванс: тысячу рублей,- по тем временам, для двадцатилетнего парня сумму убийственную... Преисполненный профессионального рвения, очерк я написал грандиозный. В редакции его прочитали и отправили, как полагалось в то время, в Главлит. Некоторым молодым читателям это понятие неведомо, они на этом много в жизни потеряли. Людям постарше смысл слова понятен, но и те вряд ли расшифруют само слово, явно сложносокращенное.

Через неделю, подозрительно, искоса, но одновременно с почтением, с которым смотрят на нарушителя общественного подремывания, поглядывая на меня, добрые коллеги проинформировали, что очерк не выйдет по цензурным соображениям, а мое лицо хочет видеть некто Солодин. Ну, хочет так хочет.

Пришел в Китайский проезд, был приглашен в кабинет Цензора.

Цензор возглавлял Главлит. Я вдохновенно повторял про себя правозащитные восклицания.

Об очерке речи не было. Говорили о моем отце, о Гумилеве, об Ахматовой, то есть о том, что мы только дома с мамой обсуждали, да и то без посторонних слушателей. И тональность, взятая Солодиным, была, как у меня дома, без налета нарочитой полублатной "совковости", с такими же изящными, несовременными оборотами речи. Впрочем, крепкое словцо было ему не чуждо.

- Два совета, - сказал Солодин, - перестаньте писать дерьмо, - он кивнул на очерк, - лучше в стол пишите, но хорошо, а второй, - речей подобно нашей теперешней не ведите ни с кем. Через двадцать лет меня вспомните, когда все будет иначе. А Катинову я позвоню, чтобы деньги с вас не высчитывал, вы свою работу сделали, но, если я теперь дам вам карт-бланш, вам потом будет стыдно за эту высокоидейную стряпню, к тому же есть и формальное основание ее не печатать: завод, к которому вы хотите привлечь внимание, делает еще кое-что помимо теплоходов и яхт.

Он встал, проводил меня до двери и дружески обнял. Я отметил изящность его походки и потрясающе начищенные ботинки. С тех пор я знал, что в секторе КГБ, именуемом с 1954 года Главлитом, - имеется интеллигентный генерал. После, некоторые коллеги, не способные принять словосочетание "интеллигентный генерал", меня убеждали, что он интеллигентом прикидывался. А я поразмыслил и рассмеялся: а разве я стал "совком", насовав породистых, как бычки в совхозе "Заветы Ильича", эпитетов в очерк о комсомольском заводе, да еще денег за это хапнул. Хотя, благодаря Цензору, не обидел никого и позорища избежал.

Потом имя Солодина на сколько-то лет для меня потерялось.

Мелькнуло разочек, когда я сам какое-то время занимал сходную с ним должность в системе МВД, а потом вдруг многажды замелькало в сводках военных действий в "горячих точках", рядом с именем Федотова, тогда еще не Министра печати, и с именем уже Министра по делам национальностей Шахрая. Вновь Цензор вошел в мою жизнь на постоянной основе, когда в Конституционном суде рассматривалось "дело КПСС", где он выступил обвинителем ее деяний в области печати и литературы.

...Звонит домой только что назначенный министром печати Федотов, просит занять должность начальника'управления. Я сомневаюсь. Я пишу книги. И их издают. Правда, платят не очень, но ведь на должностях нынче деньги не платят вовсе, к тому же дома у меня есть полная свобода достижения в любое время холодильника и бара, чего не будет в присутствии. Так я Федотову и объяснил.

- Но вашим первым заместителем будет Владимир Алексеевич Солодин, сказал Федотов, и причины пререканий как-то сами собой отошли за задний план, и я тотчас же пообещал на работу выйти. Еще бы, мне, сыну биографа Гумилева, человека, у которого все предки советского периода были репрессированы "за это" самое, иметь в подчинении генерала из самого Пятого главка!

На службе служить было неправдоподобно комфортно и легко. Шестидесятвдвухлетний, всегда в отутюженных брюках, красивый, сдержанный, умный, абсолютный Солодин удивительно вписывался в команду, самому старшему в которой - мне - было тридцать восемь. Солодина обожали все: мужчины зато, что у него легко было учиться профессионализму, правильному завязыванию галстука и умению вести беседу, а дамы за то, что им так редко теперь приходилось видеть нераспущенных людей. Каждому он находил доброе слово. Его шутки не ранили. Л шутил он на четырех языках, в том числе на китайском.

Одно его качество казалось вообще непосюсторонним. Когда управление не справлялось с заданием, он всегда находил повод идти на доклад к министру сам. Когда управление выполняло задание, он отпраилял меня.

- Ты молол, - говорил он, - тебя еще будут бить. А сейчас пусть бьют меня. И, заметь, задело. Поручение министра мы ведь провалили...

О смерти он говорил часто. И с юмором. Многое предвидел. Ворчал, что нс доживет до времени, когда Горбачева посадят в тюрьму.

Как-то я принес ему свою только что написанную повесть "Фруктовые часы" и попросил его прочесть. Повесть была о француженке, с которой я бродил по Парижу в бытность моих там учений. Мне хотелось, чтобы повесть прочел именно Солодин, потому что мало у кого есть сегодня вкус. К тому же в повести много эротики, а мне негоже скатываться до пошлости. И еще одно. Сам Солодин не мог теперь запретить эротику, как, впрочем, и пошлость.

- Хорошая повесть, - сказал Солодин, - изящная, добран, только убери сцену любви под танком.

- Ага, - обрадовался я свободе слова, - будем спорить на тему: секс чужд советскому человеку?

- Да нет, - спокойно ответил Солодин, - просто нужно соблюдать точность и достоверность. А так - под танком - не бывает, хотя это экстравагантно.

- Как это не бывает, - запротестовал я, - когда это случилось со мной.

Это его не убедило.

- Возможно, - усмехнулся Солодин, недоверчиво тыча кулаком мне в живот, уже нажитый за министерским столом. (Сам он всю жизнь прожил спортивным, подтянутым и стройным.) - Но там, под танком, все равно мало места, если речь идет о советском Т-34, - добавил он.

Я не принял поправку цензуры и шумно потребовал гласного разбирательства "произвола со стороны недобитков от Главлита".

В пари, которое я заключил с Солодиным (ящик хорошего коньяку), приняло участие все министерство. Лично Федотов разбивал наши сжатые в рукопожатии руки.

В конце рабочего солнечного июньского дня с той стороны Парка Победы, где выставлены на обозрение дулами как раз на въезжающих в столицу гостей огромные и зеленые, как кузнечики, пушки, пулеметы и жукообразные танки, к охраняемым милицией объектам подъехала вереница черных министерских "Волг" и частного автотранспорта. В Парке высадился невиданный в этих краях лет пятьдесят десант. А местная милиция передала по рации своим, домашним, чтобы проверили, не транслируют ли по первому каналу "Лебединое озеро".

Мы подошли к ближайшему танку. Вокруг, как водится, стали собираться любопытные. Милиция заняла ключевые позиции.

- Лезь, - ласково сказал Солодин.

- А вы разве не хотите попробоваться в роли героини?

Как потом рассказывал Федотов, через несколько минут из-под танка раздался сдавленный голос Солодина: "Ну, ты теперь понял, что надо вычеркнуть эту сцену?!"

Ящик коньяка, проигранный мной, пили всем управлением до конца дня. Кто-то остался на сверхурочные...

А ночью произошла неприятность: жена одного из наших пустяковых сотрудников, кстати, впоследствии оказавшегося страшной сволочью, фактически "сдавшим" команду, позвонила мне и сообщила, что ее муж попал в вытрезвитель. Я перезвонил Солодину.

- Приезжай срочно ко мне, - сказал Солодин,- поедем вместе.

Я приехал.

- Иди лови машину, желательно черную, - сказал он, - нам же надо переиграть ментовку, а они видали всяких начальников.

- Я на казенной.

- Пусть ждет здесь. Если поедем на министерской, все завтра будут обсуждать клубничку в твоем управлении.

Я поймал черную машину, и мы подъехали к вытрезвителю к самому подъезду. Дежурный, увидев двух при параде, помчался, было, докладывать обстановку. Солодин на ходу сунул две бумажки: одну поменьше шоферу, чтобы ждал, другую побольше дежурному и вполголоса назвал фамилию нашего бедолаги.

Нас без лишних вопросов провели в двадцати метровое вонючее помещение с двухэтажными нарами, пол которого был залит нечистотами.

Слышались стоны, отхаркивания и рыгания.

- Ищите своего сами, - сказал дежурный.

Когда мы его, наконец, нашли, первые его слова были: "Владимир Алексеевич, и вы тут?"

По дороге домой Солодин сказал мне: "А ведь вытрезвитель роднит".

Он имел право так шутить. Он был аристократом.

Солодин - исключительное явление российской действительности.

Пример того, как дворянин взялся служить "заглотчикам" не ради корысти - у него до смерти была квартира - две комнатенки, не было собственной машины, дачи, прислуги и регулярных Канар. Взялся (как выяснилось в среду, пятого июня, за два дня до его смерти), чтобы раскачать и уничтожить власть, отнявшую у него право бивать морду старым русским (коммунякам) и новым, строящим циничное и хамское общество.

Вспоминать о Солодине стыдно. Не стыдно о нем не забывать.

Сегодня кого из писателей ни спроси, говорят о "великой с ним дружбе".

Не было этого. Было его одиночество при живых Чаковском, Стаднюке, Карпове, Кожевникове - всех тех, кому он книги подправлял. Делал это не из трусости и, уж конечно, не от уважения, а из-за глупого русского пигмалионизма. Их книги он не пускал тоже (и это меня, юного, с литературным начальством всегда роднило), только их он не пускал - так хочу думать - по причине их несостоятельности и неграмотности. Ну, а раз совесть не позволяла дать "добро", а "добро" ждали с легкой тенью покровительства на лице, сам и подправлял (переписывал) этим "сильным" писателям их нетленные рукописи и сигнальные экземпляры. Так уж повелось на Руси Великой.

Он многим помог в жизни, и его любили, чаще на словах. Писатели народ такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть, некрасные. И, когда оказалось, что пока - некрасные, многие тоже свой родной красный цвет поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зовы-ми, ра-зо-вы-ми, чтобы было удобно в случае чего сказать: виноват, запачкался, но ведь не сильно же, не сильно! Попробуйте доказать: чего больше в розовом - белого или красного. А Солодина записали на всякий случай в резерв. Он умер потому, что был в резерве.

Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей, ВАСом, шефом я его не называл. Всегда он был для меня интеллигентом, великолепным чиновником, невероятно образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Солодиным цензором: когда я написал, а он запретил. На похоронах я сказал, что в запрещении есть своя прелесть, в особенности тогда, когда это совершает Тютчев... Или, если цензор в приятельствовании.

Не уверен, что с нетерпением ждущие послепохоронного банкета визитеры крематория, в их числе - правнук раба, по его собственным словам, Андрей Черкизов, правильно поняли мои слова...

Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках у меня еще много про Солодина: и про то, как он один, отогнав идиотов-милиционеров с автоматами, с ледяным спокойствием, одной только силой духа и слова остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в девяносто третьем, на площади перед мечетью, что возле проспекта Мира. Толпа двигалась к Дзержинскому суду, где слушалось дело газеты "День"; и про дни путча, когда была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с перепугу поседевший, жрущий пригоршней валидол шофер, что называется, "сушил портки", рассказал актуальный, как он выразился, анекдот, про русского, еврея и чукчу, которых вели на расстрел; есть записи и про Краснопресненский суд девяносто четвертого, где он свидетельствовал о русском фашизме, а лепечущий, вызванный впервые в жизни свидетелем зам генпрокурора Кехлеров через своего помощника пытался убедить присутствие, что уже и слово это - "фашизм" стало атавизмом. Он напоминал даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет.

Кое-что из этих записей пригодилось мне для моей повести "Пособие по перевороту", которую мы обсудили с Солодиным накануне небытия.

Он посоветовал заменить подлинные имена вымышленными. Поскольку главному герою подходило множество имен, мы решили так и остановиться на нейтральном - Каликин.

Меня Солодин называл - вольтерьянцем, лиру свою он передал Виктору Монахову, зампреду Палаты по информационным спорам, что при президенте, ему же велел посвятить эту повесть, что я и делаю.

Начинающий писатель отличается от неначинающего тем, что обязательно думает, что эпиграф бывает только в начале книги.

В. Солодин

Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением, что Солодин не был рыжим, как Рудый Панько, и был не хуторянином, а дворянином.

Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в свет какой-то Солодин. Кто такой Солодин? Слава Богу, еще мало украли компьютеров в Госкомпечати и ноутбуков в Федеральной службе Ростелерадио. Еще мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы в картриджах. Дернула же охота и Солодина - последнего цензора Государства Российского потащиться вслед за другими. Право, флоппи-дисков развелось столько, что не придумаешь скоро, куда бы только засунуть их...

Глава 1

МЕСТО ДЛЯ ДЕТСТВА

Д'Артаньян: Я буду защищать Вас до последней капли крови, Инстанция...

Солодин, экс-цензор, даже экс-последний цензор России умирал.

Умирал весело и вкусно. Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию и зарплату тратил на хорошее комфортное настроение. Купил жене видеодвойку.

Его мужественно-легкое, и отнюдь не фальшивое, ожидание смерти заставляло не мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть у Солодина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино, нимало не тяготясь предстоящей поездкой домой.

Кстати, в Италии в дождь водители ездят осторожнее, чем мы, привыкшие к тому, что автоинспекторы - сахарные. Дело в том, что "гаишницы", а именно эти представительницы прелестной части человечества служат там в дорожной полиции, так вот в Италии, как дождь, оные дамы не только не бегут в укрытие, а наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и подставляют упругие смуглые тела небесным струям. Уже потому поедешь медленно, что засмотришься, результат - экономия на штрафах. Ничего не' поделаешь - виктимология. В Москве ГУБДД мало доставила бы удовольствия проезжающему, если бы вдруг разделась...

Я почему об этом говорю?

Солодин умирал не в Италии.

Солодин умирал у нас, в стране (представили карту?), он умирал в столице нашей страны (представили план города?), он умирал в центре столицы, недалеко от главной площади, посредине которой уже много лет лежит мертвый человек. Политическая ситуация уже такова, что даже старые партийцы и их вдовы не идут молиться на своего идола, а торгуют за углом большевистскими газетами, и назначение лежащего посредине восточного полушария мертвого человека начинает забываться нарождающимися гуменидами. В городе идет дождь. Мертвого человека охраняют неестественно похожие друг на друга, словно рисованные, курсанты. Зевакам из свободной Италии кажется, что они страдают от невозможности снять с себя форму и остаться в плавках.

Сказать по секрету, пост номер "раз" давно бы ликвидировали, если бы коммунистический большевик Зюганичев не сторговался с Комендантом Кремля сокращенно "Ка-Ка" - на том, что биологических курсантов заменят на их биологические же копии, а натуральных отпустят по домам. Надеялись сэкономить средства. Оказалось, двойники хоть и не чувствуют угрызений совести и щекотки, едят вдвое больше, а затраты на их производство обошлись компартии подороже, чем последние выборы в Думу.

Поговаривают, что район Кремля и прилегающих к нему площадей скоро объявят коммунальной зоной. Кто-нибудь представляет себе последствия смерти одного из жильцов в коммунальной квартире? Конечно, на площадь (Площадь?!) стала бы претендовать малоимущая семья или какой-нибудь инвалид. Придет инвалид в комнату покойника и скажет: а не пора бы вам, уважаемый Владимир Ильич, уважать себя заставить...

Солодин умирал в дождь, в небольшой, но отдельной квартирке, зарезервированный на неопределенный, однако весьма короткий период, невесть кем.

Наши "гаишники" в дождь прячутся. Я был рад. Доеду без приключений.

Я принес "Смирнофф - сухарничек", одну шестьдесят первую часть ведра. И надо было не просто выпить. Обо всем успеть поговорить, увидимся еще неизвестно когда на том свете, когда Господь отпустит, а пока еще торчим на этом, пить, конечно, надо, пить надо много и профессионально, но надо и насытиться интеллектом и мудрыми замечаниями по поводу моей новой книги, да просто голосом того, кто уйдет первым. Надо и машину в родной гараж довезти без стрессовых ситуаций для последней.

- А ты знаешь, что такое "сухарничек", - спросил Солодин. - Это великое дело бьыо для молодых корнетов. Это не так, как теперь: корнет не имел право пить водку... Но водки хотелось. И вот в питейных заведениях, где знали порядки, но и слабостям человеческим сострадали, корнетам она подавалась в винных бутылках, под видом белого вина, чутьчуть поджелтенная растворенным в ней черным сухариком...

Супруга Солодина не беспокоила нас.

Наталья Николаевна, политолог, что значит по латыни "толкущий пыль", ничего тут не поделаешь. Зато она никогда не препятствовала вольному семейному вьшивону своего мужа, поэтому выбор напитков и совыпивальщиков был основательный и точный, как выстрел снайпера:

пили с ним только друзья, пили вкусно и не так уж много.

Мне не надо было приходить к нему тогда, третьего июня. Но если бы я не пришел, я не смог бы объяснить ему этого ни на языке людей, ни потом на языке неба. Он считал бы меня свиньей, как других своих друзей. Но был бы жив! А так, случилось то, что я увидел перед глазами, кажется, когда покупал водку.

Я пришел, мы выпили, обсудили повесть, он расплакался, я его уложил. Он перестал сопротивляться.

Меня Наталья Николаевна довела до лифта, и мы с ней еще разговаривали, а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом я поцеловал ее руки и в этот лифт все-таки вошел. Солодин жил на третьем. Я поехал на первый, но на втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня пахнуло, несмотря на жару, холодом. "Кондиционер", - подумал я. В этом доме живет слишком много начальства, чтобы в нем было так же жарко, как и на улице. Я нажал кнопку первого этажа, но к моему удивлению лифт меня не послушался и вместо того, чтобы идти вниз, двинулся вверх. Дверь еще раз открылась, и холодная невидимая субстанция вырвалась к Солодину на этаж. Когда я вышел на улицу, то увидел, что одновременно идут два дождя.

Глава 2

ЗАПАХ ПРОПАДАЕТ!

Жены великих людей обыкновенно выдумывают разные фокусы, чтобы их мужья не вкусили очередной дозы зелья. Но также их мужья без всяких особых там способов ухитряются это делать. Каликин, например, говорит неискренние слова своей половине (хотя, если быть точным, меньшей половине), за что даже в неурочное время может получить стопочку водки. Однажды, когда после утренней творческой разминки я пошел пописать собаку, он вот так прибежал ко мне с забинтованным грязным чулком ухом и не своим голосом шепотом заорал (время было раннее - шесть часов утра):

- Сережа, дайте срочно выпить, запах пропадает!.. У меня тут такое случилось! Меня клонировать хотят, дабы усовестить общественность тем фактом, что человек-то не мертвый, а она его - зарыть...

Мы с собакой не привыкли к столь "благообразной" речи и переглянулись. Черномырдина стали подзабывать...

Было, как я уже говорил, ранее утро. Но, кажется, я не упомянул, что была весна того самого года, когда правительство, все еще демократическое, категорически настояло, чтобы мертвый человек не праздновал свой день рождения в их квартире. Все эти лимузины у подъезда, красные флаги вместо скатертей, ананасы и рябчики в качестве укора совести буржуазии, могли, наконец, спровоцировать кухонный скандал. А все еще коммунистический парламент уже демонстративно раздавал пригласительные на фуршет в Мавзолей родным и соседям. Это был уже тот год, когда коммунистам, как наследникам мертвого человека, прописанным на их площади, разрешено было приватизировать свою комнату в коммуналке, но с условием предать тело земле. И никаких ритуальных плясок над усопшим!

Решив, что у Каликина похмельный синдром или подготовка к фуршету, я немедленно налил китайской водки и протянул ему стакан, в качестве тренажера - три-на-жора.

Войнович исхитрялся выпить, пока его жена бегала к не ко времени зазвонившему телефону. Вот сколько вам позволит выпить любимая?

Бутылку, две? Вы уж забыли, зачем вы пригласили милую вашему сердцу даму. От жены же больше двух стопочек не дождетесь. Ну, трех. Да и то, если честно, вам придется долго и унизительно убеждать, что во второй это все-таки был нарзан и вы сами начали следить за своим здоровьем.

Я налил Каликину второй стакан, чем поставил себя в его глазах на более почетное место, чем было у его супруги, но на менее почетное, чем у Зюганичева, потому что Зюганичев пообещал налить больше моих двух стаканов - ведь фуршет, это когда дозы не дозированы.

Часом ранее, едва брезжущим апрельским утром, часов в пять, когда нежно зазеленившийся лес окутан легкой дымкой и первая птаха прочищает горло для первого куплета, Прохаймов, редактор подпольной газеты "Послезавтра", который хорошо знал писательский городок Перестройкино, ибо на пеньке по-ленински здесь одно время эту газету и выпускал, высадил на улице Гринева возле дома номер двадцать шесть опального лысого человека и немедленно уехал, потому что знал, что на той же улице, напротив указанного дома, живет давний его оппонент, писатель. Этот писатель - я.

Прохаймов не догадывался, что по старой привычке, если только бывают врожденные привычки - я встаю каждый день незадолго до пяти утра и, предварительно взглянув на улицу Гринева, на свой двор со второго этажа, на легкую дымку в ветвях бесконечных, уходящих в небо сосен, приступаю к правительству - правлю текст рукописи, точнее компьютерописи. Прохаймов промчался в своей кибитке мимо моих окон, сочтя мое белое тело п окне лишь отблеском восхода, и скрылся за поворотом. Я заметил, как по участку Каликина прямо над тропинкой, ведущей к дому, плавно продвигается шаровидное черное тело...

Не убоявшись собаки Альфы, которую русский разночинец, (недворянин) Каликин переименовал в младенчестве по причинам, истинным демократам понятным, и которая несколько раз с лаем пробежала под Зюганичевым, удивляясь летящему объекту, Зюганичев бесшумно проплыл вдом, немного наклоняя голову, поднялся на второй этаж и "предложил Мавре шинель". Но, так как ни шинели, ни Мавры в этом веке не предвиделось, то оставив прямо на полу на каких-то обломках, связках газеты "Позавчера" и банках из-под голубцов свой плащик, по случаю приобретенный в Государственной Думе по цене, преуменьшенной в сто раз, пользуясь беспрепятственностью перестройкинских нравов, а также сонливостью каликинской супруги, которая еще не проснулась, прошествовал сквозь вонючую, в которой неделями не мылась посуда, кухню, едва не наступив на мышь, которая впоследствии оказалась разросшимся тараканом, остановился перед входом в комнаты. Перед ним предстали две двери. Зюганичев в раздумье даже опустил на пол ранее поджатые ноги. Выбрав из двух дверей принадлежащую хозяину, а не хозяйке, что было заметно по самой двери (она была менее изящной) с провисшей блевотиной поперек картины "Сон разума, разрывающий пасть Чубайса", он отворил эту симпатягу вдруг и бесповоротно (ручка не работа-ТВ в ней).

А в это время по другую сторону двери хозяин - крупный теоретик бесовщины и всего того, что так мастерски, по-нашему, по-достоевски портит людям нервы - как раз вставал и, радуясь солнышку, подходил к зеркалу, прибитому к двери, с предвкушением узнавания себя.

Заботливой рукой хозяйки поперек зеркала яркой красной помадой было написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было сделано потому, что великий хозяин по утрам уже несколько раз принимал собственное отражение за реальность, осведомлялся о состоянии его здоровья и предлагал неурочному "визитеру" его поправить.

Подойдя сегодня к отражению почти вплотную, прикрыв в предвкушении зрелища глаза, застыв так на секунду, он не заметил, как дверь распахнулась и перед ним, застывшим с закрытыми глазами в похмельном анабиозе, и возник овальный человек, по всему видно, опешивший.

Ни о чем таком не подозревавший Юрий Федорович смело открыл глаза и приятно удивился. Он не так представлял себе себя. Прежде всего, он никогда не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил, что и сейчас, как будто бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил?", - подумал Каликин. - Но все-таки не столько же, чтобы не отличить выпирающих ключиц от галстука в горошек."

Озарение явилось не сразу. Потрогав то место у себя на челе, где у отражения была бородавка, Каликин успокоился: у него на этом месте был прыщ.

- Сколько" знаю Юрия Федоровича, - сказал Солодин, - он до сих пор после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда и, видя их, приветливо раскланивается.

Зюганичев не знал, что на оборотной стороне двери висит зеракло.

Поэтому, когда Каликин спросил его: "Вы живой или зеркало?", ему вопрос понравился. Зюганичев ответил:

- Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется.

- А кто это такая, ваша Съездациха?

- Это не важно, - отрезало каликинское отражение.

Каликин растроганно смотрел на свое голое лицо в отражении, но позволил себе уточнить еще одну вещь.

- Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь?

- Если вы посмотрите на себя в зеркало, - начал было Зюганичев, но Каликин слишком резво придвинул к нему свое перегаристое лицо, и ему пришлось отодвинуться, заметив, - не воспринимайте мои слова слишком буквально. ЦИК КП РФ поручил мне купить у вас одну вашу клетку, многоуважаемый товарищ Господин.

- Клетку? - изумился Каликин, - у меня нет клеток! Я не произвожу клеток. Я свободный человек. Ах, это какая-то ошибка.

- Позвольте, Юрий Хведорович! - испугался Зюганичев, но из чего же вы тогда сделаны, вот же, я же вижу же, есть же клетки! Обычный клеточный организм из рода примитивных.

- Вы что же, Геннадии Зюганович, - растерялся Каликин, - имеете в виду мою личную клетку, с ядром и ободочком, а чего ж только одну, не хотите ли десяточек? По сходной цене уступлю!

Зюганичев подумал, взвесил и решил, что десять клеток компартия не потянет, ну, а парочку, для верности и чистоты экскремента, приобрести можно.

- По рукам, Юрий Хфедорович! Беру обе.

- Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части тела нужно сырье? - с готовностью оголяя ягодицу, спросил Каликин.

Зюганичев предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых тот еще в школе уроки физкультуры прогуливал за чтением "Бедных людей", и вынув из кармана заранее приготовленные спирт, ватку, пробирку с резиновой затычкой, скальпель и пинцет, разложил все это на столе. Обошел вокруг тощего голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший вариант вождя пролетариата.

- Пожалуй, одну клеточку возьмем с левой ягодицы, - решил Зюганичев. она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем с правой мочки. Итого я вам буду должен одну бутылку "Кремлевской" и одну "Чебурашку" - ЧСКУшку, по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, "дезинфекцирующее" средство.

Каликин не расслышал последнюю фразу, подумал, что с ним уже расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку.

- Что же вы так долго тянули, - крякнув, укорил он, - какая вешь хорошая, из большевистского подполья? - Зюганичев уже делал надрез на ягодице, так и не продезинфицировав верхний слой эпидермиса. Небольшой кусочек уха также был закупорен в пробирку. Всего несколько тысяч клеток, не меньше. Он довольно пощелкал ногтем по склянке.

поднимая ее к свету.

Каликин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился на месте от немыслимой боли.

- А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так сказать, моей субстанции? Цель, так сказать, использования? - на прощание спросил он.

И тут Зюганичев ошарашил прооперированного, истекающего кровью Каликина.

- Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем. Это уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам даром не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы кондиционирования, и вожди не стало. Только парик с надписью "Мэйд ин Ю эС эЙ" останется, потому что выдерживает высокие температуры, я иногда беру напрокат, когда иду в баню. Нет уж.

мумию похороним, так и быть, бросим им эту кость, зато всех обхитрим.

Все, - он еще раз пощелкал по пробирке, - у нас теперь дубликат есть.

Глава 3

ЗЮГАНИЧЕВ И ПРЕЗИДЕЛЬЦИН

А вечером мы потанцуем вальс,

Я буду бесконечно ласков

И рад, если придет Чубайс

И принесет сто тысяч баксов...

Ллонирование - это самый верный способ консервирования коммунистических идей. И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал вам, что после указа Президельцина о захоронении тела вождя некто позволил себе все таки взять одну-единственную клетку этого уникального человека и вырастить в пробирке второго. Умершие клетки клонировать еще не научились. Моя история была бы неправдива еще и потому, что, во-первых, все мои истории неправдивы, кроме этой, а вовторых, самое умное, что придумал господин Зюганичев, начитавшись "Шаг вперед - два шага назад", он решил пойти на компромисс.

Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом гудел Зюганичев, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических движений. На них мы прочествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем в районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое значение. А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько возвращаемся, нам подают горячее, день рождения плавно переходит в поминки. Зал нужно будет расширить до размеров всея Красной площади, тент уже натягивают."

Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.

- Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот момент.

- Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюгапичев. от волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в большую Родинку.

- На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?

- У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов, коммунистический централизм...

- Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике!

Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!

- В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...

Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя. Президельцин плюхнулся прямо в бежевые кожаные подушки.

Глава 4

КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!

Здесь я хочу напомнить читателю, что пишу не просто книги, а только те, которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.

Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом, денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано, где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все это, был в числе приглашенных.

Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами. В центре шатра были еще два круга столов: один вдругом, в круге первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в Усыпальнице.

Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал. Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в рот не брал. С другой стороны - Ленин попрежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих, образно говоря, комом в горле.

Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг, проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли. Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:

- Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость. Поаплодируем, roc-товарищи!

Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык.

Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!

Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина.

Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента".

Каликин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить.

- Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал Степан Трофимовичей в защиту чести гувернерок, послушайте, Сергей Павлович, бегите отсюда...

Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да только накололся.

- Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я, - желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз анонсировал, вы не знаете ли, что за этим кроется?

Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха у него раскусана надвое, словно жало змеи.

- Обернитесь, друг мой.

Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне напомнил, да так, что сердце защемило.

-Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет'огаадской стааны? П'оголодал ись?

П'ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.

Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны.

Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин? Пропился человек.

Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы. Он вещал, впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:

- Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу с яркой бойней на обложке. - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большей части не понятными вам значками бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а потому, что так принято.

Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.

Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает, ничему.

Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали, когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши увещевания.

Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам в пьяном виде заняться зачатием себе подобных. И теперь за все это вы перестаете верить в Бога, полагая, что раз он отвернулся от вас, перестал служить вам, то, стало быть, в этом его вина.

Настало время, когда вам уже мало, что вам посвящают лиру, она стала дешевле рубля, вам теперь нужен доллар.

Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но по-прежнему считаете, что народ - это та осмысленная масса, без которой невозможно мироздание. Вы всерьез думаете, что вот только чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все вместе поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро". А когда это все-таки делает кто-то другой, Богом отмеченный, вы радостно кричите, что он один из вас...

Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем, ни сЛермонтовым, не сможете. Поэтому читайте меня.

А рядом пусть пылится Гоголь. Он в восемь раз дешевле моей книги.

Его прочту я сам и еще раз сделаю выводы...

...в отношений вас.

Вот так он угрожал народу.

А потом обидно и сбивчиво заговорил о клонировании.

- Ты нигде не упомянул его имени ?А то ведь эти ребята именем народа с тобой и посчитаются, - сказал Солодин.

Обидно, да?

В общем, не так уж, чтобы очень, потому что давно уже меня просили написать что-нибудь этакое, патриотическое, п духе времени. Того самого времени, в котором уже самое патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном своем значении исчезло.

-Ты - не Деламбер, а я не Дидро, - сказал Солодин и в этом был прав. Этих людей давно уже разыскивает политика.

- Я только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал я. - А ну как эту книгу вы прочтете уже в другом обличье.

- Что делать, - ответил Солодин, и это была его последняя фраза:

Мы построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с парковкой. Оттого, что Хрупкий издал все, что я о тебе вычеркивал, он не произвел меньше семи тонн дерьма в своей жизни - средняя норма советского человека. Мы всегда более склонны осуждать непредателей. Забывая, что человек имеет право на преступление, а не на подлость. Я тут недавно позвонил к одному своему другу - нарвался на автоответчик, и ты знаешь, что мне этот автоответчик сказал ? Он сказал: "Вы ошиблись номером". Но я надеюсь, что ты еще не знаешь, как ты назовешь повесть, очередной свой детектив, который ты пишешь на своем компьютере, информацию с которого считали все спецслужбы, которые только могут быть. Дарю. Назови ее "Выход из Windows" и спокойно нажми клавишу "Выключение".

В тот день, пока старик не материализовался на мавзолейном банкете, я, потихоньку хмелея, все ждал, когда он сам спросит:

- Кстати, а как твоя повесть "Пособие по перевороту"?

- Я принес, - сказал бы я, чувствуя стыд и возвышенное волнение одновременно, - давно уже меня просили написать что-нибудь этакое, патриотическое, в духе времени. Того самого времени, в котором уже самое патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном своем значении исчезло. Считается хорошим тоном, а значит патриотичным на полном ходу под улюлюкание блядских писклячеств из "Мерседеса" вывалить на грязную, загаженную, как пол в нарсуде, мостовую банки из-под пива, а то и склянку. Ба-бах ее в прохожего, пусть сдает и кушает до отвала, если склеит осколки. Патриотизм!

Надо думать, владелец этого пандемониума - большой патриот новой России и его дети будут достойными продолжателями дела своего отца.

- Беда только в том, что, если родится у него ребенок с недоразвитой головкой или пальчики на руке его будут склеены, обозленный отец будет думать: за что?!

- Путем насилия над бедным классом установится, конечно, в итоге какой-то порядок, но пока... Пока хочется только одного: зайти в сортир и спустить свою голову в унитаз.

- И не обращайте внимания на мое ворчание. Я и в самом деле считаю, что родина моя там, где хамство и мусор на улицах, а хозяева жизни те, кто этот мусор на дорогу бросает и изо рта вываливает...

- Большой христианин Жириновский зажег в церкви зажигалкой свечу и поставил ее гореть перед образом. Раз она погасла, два погасла, а на третий Чудо церкви решило, как бы он тут нам не рассерчал и наряд не перепугал, нехай на третий раз горит фитилек, только если приглядеться, пламя этой свечи было розовым. И не все это видели.

- Свечи горят желтым, а эта розовая, как будто там капелька крови переливается.

- А если Министерство вселенских религий создавать, то по чиновным неписаным законам будет оно таким, чтобы в невероятности своей...

- Выдвинуть Гумилева в депутаты Госдумы - маленькая месть создателя "Ирочки" правительственным чиновникам. Помните, у Лескова:

"Может быть, в своих бумагах Государь и не так написал, как сказывают, но старики - они правду знают."

- Эта книга будет о том, как бы поинтереснее прожить середнячком, не возжелая славы Александра Великого или Наполеона. Порой достопочтенный читатель, если, конечно, припомнит, обратясь к своей памяти, "Разговор Деламбера с Дидро", уловит дух светлой памяти французского энциклопедиста. Правда, в нашем случае всем известные господа Прудовской и Прудовский изволят беседовать, не видя друг друга Я не зная друг друга в лицо...

- Никому не говори, что если у еврея есть чувство юмора, он становится писателем, а если нет - адвокатом...

- Слушай, а ведь Швейк почти сто лет назад кричал: На Белград...

- Полина Виардовна, присаживайтесь вот сюда на краешек, вам сосисок или бляуманже? Как поживает ваш Гений Тур?..

Банкет продолжался. Откуда-то послышалась оптимистичная песенка:

Ребята по улице весело шли.

Ребята убитого дядю нашли.

Впечатался дядя в застывший цемент,

А форма на чем говорит, что он - мент.

Один из мальчишек был явный хохол.

Он уголечек какой-то нашел.

Мальчишке присущ украинский акцент.

И он написал на цементе: "Цe - мент"...

Вскоре после того, как Президельцин доел ножку поросенка и стопочкой "Нарзана" залил, пошли смотреть на Ленина. Конечно, смотреть: не целоваться же с Песковым огарком. Оно, может, когда-то и было маленьким мальчиком с золотой кучеряшкой на трехдюймовом лобике...

- Но ведь и Смердякова баба на свет рожала, - сказал кто-то за моей спиной и тут же исчез за поворотом.

Давно Владимир Ильич не слышал голоса человечьего. Поди, одичала мумия. Вокруг гроба с белыми атласными краями, черным окаймлением стояли важные персоны Зюганичева и Президельцина и их охраны. Зюганичев пребывал в изголовье, Президельцин в ногах, по бокам бронированные хлопцы из одной и той же конторы.

- Ну, с днем рождения и с днем воскрешения вас, Владимир Ильич, запальчиво сказал Зюганичев и чмокнул любимое мертвое тело в лоб задом наперед.

- Ладно, кончай лизаться, я пойду отолью, а вы быстренько смотайтесь в Каланчевку и обратно, да смотрите мне, поглубжее заройте, чтоб не откопался, хоша он и мертвец, - Президельцин похлопал усопшего по ногам, помянем, не волнуйся, дядя.

Охрана взяла гроб под белы рученьки и унесла в соседнее помещение.

Там должны были вынуть из тела солому, противоугонное устройство, датчики температуры и пожарную сигнализацию. Внеся гроб в комнату, парни бухнули его на пол, вынули тело из гроба и положили на приготовленную подставку, асами вернулись в банкетный зал.

Академик Барсик еще пять часов назад не подозревал, что и ему самому, и его бессмертному пациенту предстоит сегодня отмучиться раз и навсегда. Нет, Барсик не расстроился, когда лимузин, который за ним прислали, свернул на Красную площадь и въехал под тент, случалось, его отвозили и дальше: то в Пекин, то в Пхеньян... Но потерять возможность довести до естественного завершения такой любопытный эксперимент, понаблюдать за первым в своем роде пациентом еще какое-то время - было обидно.

Академик был высок ростом, слегка одутловат, волосы его были седы и зачесаны назад, прямая осанка и женственные плечи выдавали в нем аристократа. Последние годы академику жилось грустно. И хотя он был не из тех людей, кто позволял себе скучать от безделья, ему не хватало его бурной деятельности, бурной жизни, которою он жил в период народных идолов и их неизбежных смертей. Согласитесь, бальзамировать тело умершего врага в этом есть своя прелесть. Академик, на ходу надевая белый халат и маску, успевал, однако, прихватывать у знакомцев и незнакомцев протянутые ему бокалы: во-первых, он был вечным экспериментатором и ему еще нужна была своя клиентура, во-вторых, он хотел пить.

- Что там на этот раз? Мы же провели санобработку, опять тараканы?

- Похороны, - наконец-то объявили ему и втолкнули в комнату, где его ждал захороненец.

Академик Барсик пробежал по инерции еще двадцать три ступени вверх и вдруг остановился, хватаясь руками за мраморные стены. Перед ним на специальной широкой разделочной доске лежало три Ленина.

Один, тот что слева, был уже укрыт венком, средненький вроде и не спал, а некрепко прикрыв веки, подсматривал за академиком, только желтая восковая кожа выдавала в нем покойника, а тот что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на нем была свежесшитая одежда, хотя и из ленинского гардероба. Академик нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару колес. Стал сосредоточенно сосать.

- Ты верно понял мое ремесло, Сережа, - 'заметил Солодин. - Но кого же все-таки похоронили ? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.

- Правильно, - сказал я, польщенный похвалой цензора. Не всякому говорят, что он понимает то, против чего борется. - Но как вы это установили?

- Я слышал про все эти торги. В конце концов мы до сих пор имеем мертвое тело в сердцевине государства. А поскольку ты, пользуясь своими источниками, всегда пишешь правду, хоть и выдаешь ее за выдумку, остается только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.

Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии.

Ну, это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и это тело - органы, хоть и поедены ракообразными, но не полуторавековой давности. Словно только что функционировали, даже теплые. Странно, что никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно даже мертвые мышцы "ведут беседу" с доктором. Академик сделал необходимую обработку и удаление ненужных червям внутренностей и перешел к другому телу. От этого рефлексий ждать не приходилось. Сотни раз вскрываемая брюшная полость в конце концов так иссохлась и обтрепалась, что современные коммунистические лидеры, наконец-то, разрешили Барсику вшить молнию. Он сразу ее узнал. Раздвинув брюшину, как тибетский хирург, Барсик выкинул на стол дорогостоящие устройства, вложил внутрь то, что осталось от первого покойника, как будто так оно и было - это для хирургов будущих времен - новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.

Третье тело Ленина поддалось раздеванию так же легко, тем более что, и снимать было особенно нечего. Каликин пришел на банкет в своих единственных трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.

Академик Барсик подошел к рабочему лаборантскому столику, налил себе водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин был похож на дохлого кролика: обвислая жиденькая кожица, худые длинные вялые ноги... После первого прикосновения скальпеля тело содрогнулось и улыбнулось, что академиком в принципе нс исключалось, но в данном конкретном случае насторожило. Он занес скальпель над животом Каликипа еще раз, но застыл, как статуя, потому что тело открыло глаза и заорало. Каликин прикрыл достоинство, потому что любой мужчина, открывший глаза после сильного пития и увидевший над собой хирурга в белой маске и белой шапочке, прежде всего решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-дамски, и оттяпать у алкоголика все его хозяйство. Так вот, прикрыв достоинство.

Каликин выполз из-под хирурга, так и стоявшего еще в позе Дон Кихота с копьем, и подвывая себе под нос, пополз в сторону одежды. Нс будь дурак, он заграбастал себе все, что осталось от двух первых анатомированных, и быстро оделся.

- Ты че, мужик, охренсл?! - с трезвым укором в голосе спросил Каликин, искренне заинтересованный в ответе.

- Ты живой или Ленин? - спросил его в свою очередь Барсик, стоявший все еще в той же позе, как позже выяснилось, временно закостеневший от шока.

-Я - Ленин? Да я тебе... - пригрозил Каликин, неожиданно вспомнив, что он демократ.

- А это кто? - спросил Барсик, показывая глазами на первого Ленина.

- Это? - Каликин ухмыльнулся и подошел поближе, натягивая кепку, - а во, ухо видал? Вот он - мое ухо и есть. А вы Гоголя не понимали? Говорили, так не бывает. Провидец!

Академик Барсик, наконец, стал понимать, что произошло и почему первый труп не дернулся, умирая во сне: клонированная субстанция не чувствует боли.

Через пять минут в комнату постучали голосом Зюганичева:

- Поторапливайтесь, любезнейший, у нас еще горячее и особый пункт программы, а уже темнеет.

- Секундочку, - крикнул Барсик голосом переодевающейся девушки, - не заходите! Что делать-то? - обратился он к Каликину, - как я второго покойника объясню.

- Я спасу вас, - сказал Каликин, и вдруг его лицо осенила счастливая идея, - я спасу Россию!..

В полумраке апрельского вечера от Мавзолея отъехали две машины.

Одна - большой черный кадиллак - с гробом вождя мирового пролетариата Владимира Уй-йянова (Ленина) рванул вниз, под гору, резко свернул на набережную, просвистел через Яузские ворота, миновал Таганку и Абельмановку и очутился у старообрядческого кладбища в Калитниках. Второго вынесли в простыне два дюжих охранника и сунули в багажник лимузина, который все еще поджидал Барсика. А тот, обнимаясь в лаборатории с Каликиным, благодарил его за спасение от уголовного наказания: кто же будет преследовать врача за то, что он случайно зарезал живого Каликина, но оставил в целости и сохранности дорогостоящую биологическую копию?.. Та идея, так кстати озарившая ленинскую голову Каликина, и заключалась в том, чтобы выдать клонированное тело за натуральное, паспортизированное, а себя любимого сделать Президентом России, подсунув Зюганичеву в виде доморощенной биокопии.

- Хорошо, что не перепутал, я бы тебе сонную артерию перекусил, сказал Зюганичев, услышав покаянное признание академика, и по-детски улыбнулся.

Сделав спое дело, Барсик благодарно распил с Каликиным бутылку "Амарстто" и повез домой отжившего свой короткий век агнца Долли.

Так. про себя, он стал называть клонированное тело Каликина. И хотя Барсик был большим ученым, и мухи профессионального любопытства овладевали им и пытались совратить его с пути истинного, он не стал заспиртовывать бывшего кандидата в Президенты, а от греха подальше сжег его тело в песочнице детского сада. что располагался неподалеку от его дома. Так и положено поступать с нечистой силой. Барсик сидел рядом с песочницей и потягивал "Беломорчик", а тело, облитое бензином.

потихоньку подсыхало и рассыпалось, пока прямо над песочницей не пошел столбовой ливень и не превратил угольки в грязь. Через несколько минут песок был промыт до белизны, а вся грязь ушла глубоко в землю. С одним, правда, не успевшим еще пабедокуритьЛениным, было покончено. Небеса просияли, как иногда это случается в предзакатную пору, когда вкруг нескольких бурых туч вдруг возникает голубое обрамление и оказывается видно небо, все такое же ясное, лазоревое, как и днем.

Каликин остался в лаборатории один с ящиком "Советского шампанского" в ожидании возвращения званых гостей с променажа вдоль опустошенной кремлевской стены.

Глава 5

ПРАВА, КАЦ и Я

Затеяв писать предисловие к этой рукописи, я обнаружил, что таких предисловий была уже написана гора. можно вспомнить сразу несколько. но я хочу привести в пример одно булгаковское, к "Театральному роману". Там автор, который нашел рукопись романа, объясняет читателям, что он к нему не имеет никакого отношения и что рукопись его попросил издать товарищ, который, к тому же, умер.

Не знаю, кто как, а я абсолютно верю автору, а взамен прошу и ко мне отнестись так же благосклонно.

Действительно, рукопись, которую вы держите в руках и которая уже стала книгой, попала ко мне случайно. Написана она человеком, который мне не был знаком, хотя как будто бы однажды и привиделся мне.

Он живет за границей, а там все плохо, и я обещал издать его книгу на родине, то есть в России, поскольку это была его единственная просьба.

Ему сейчас очень грустно и тяжко. А грустно ему потому, что живет он с женщиной, которую любит, и живет в Швейцарии. У него есть деньги, и все вокруг него хорошо. Так вот, оказывается, когда все вокруг хорошо, это и есть плохо.

Давайте его пожалеем и выполним его волю: изладим эту книгу.

Теперь еще следующее: я сколько ни пытался установить подлинность имен, которые в этом произведении появляются, не сумел этого сделать.

Конечно, некоторые веши лежат близко. Например, в повести может встретиться должность: первый спикер на России. Занимает ее некий Скамейке. Сколько я ни размышлял, так и не определил, что имел в виду автор и что пришло ему в голову. Скамейке я пытался расшифровать и так, чисто филологически. Например: С. К. Меико. то есть "свободно конвертируемое мейко". Тоже не получается. Таким образом, было окончательно доказано, что сия ерундистика к Владимиру Филипповичу Шумейко отношения не имеет. Заранее извиняемся перед ним от имени автора, который теперь живет за границей. Но, если оное не появится на страницах, тогда и извиняться не надо.

Бывшего вице-президента Русского, который тоже не есть герой нашего повествования, естественно, некоторые могут перепутать с Руцким, но идентифицировать Руцкого с русским, по-моему, было бы нелепо, поэтому читатель поймет, почему я с негодованием отбросил и такую гипотезу.

Когда я впервые появился в здании своего министерства, то у меня тотчас же появилось ощущение, что я иду в этой жизни по второму кругу.

Потому что я встречал те же лица, я встречал тех же люден, когда раздавались звонки по телефону, те же голоса о чем-то просили меня, а люди кланялись и ситуации решались каким-то чудом в мою пользу. Я никогда нс мог себе представить, хотя уже пятый раз в этом мире служил начальником, не мог себе представить, что такое - начальник управления Федерального министерства.

Оказывается, поклоны и "чего изволите" входили здесь в сервис.

Мне это претило. Помнится, за несколько лет до этого я ездил унижаться в это же министерство по каким-то своим мелким делам. Теперь та же дама, которая в то время казалась мне недоступной, показалась милой и весьма легкой в обращении, потому только, что сегодня она находилась в моем прямом подчинении.

И вот тут, по-моему, самое главное было справиться с собой, что я не преминул сделать: никогда ни одним жестом, взглядом или словом не выдавать накопившиеся за предыдущую жизнь обиды.

И еще насчет "этой страны"...

А если когда-нибудь в этой стране

Поставить задумают памятник мне...

А. Ахматова

А если в когда-нибут в нашу страна

Памятник поставит захочутца мна...

С. Умалатова

Кладбище было черным. Не потому, что черный цвет - цвет траура, а потому, что большая его часть была застроена склепами, огромными крестами и плитами из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища были целые старообрядческие кланы, все купеческие фамилии. Они и церковь помогали строить, и кладбище это содержать.

Теперь же все здесь заросло лианами, спускавшимися с корявых ветвей, паутиной и забвением. Джунгли!

Процессия была небольшая. Гроб несли медленно, пробираясь сквозь ивовые ветви, вьюны и еще черт знает что, как сквозь тростниковые заросли. Узкую тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны завода "Серп и молот", где пятый год простаивало три четверти мощностей, повеяло холодом. Зюганичев шел за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.

- Так, - вздохнул он начальственно, - где тут яму-то вырыли, Анатолий Иванович?

Из-за спины Зюганичева, как вспухший призрак Суслова, показался отставной козы барабанщик стихотворец Пролежнев. (Это его литературный псевдоним, настоящая его фамилия - Экземпляров.)

- Дальше, - промычал он.

Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке покошачьи проорал филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на другое дерево.

- Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.

Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув как бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и жара огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что территория кладбища давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и приготовленная для гроба, вырыта на склоне одного из вулканов, которые повырастали в Москве за этот год, как шампиньоны.

- Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, помните, товарищ Ленин, я вас любил.

- Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.

- Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролсжнева издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и это раздражало его.

- Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?

Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.

- Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.

Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились над могилой.

- Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь какая! С завода что ли?

Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела, зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного взрывом, и сквозь трещины н земле, словно кровь, засочилась красная лава. Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...", в той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих палату санатория.

Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался "шоссе Энтузиастов".

За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли, ворочающей своими челюстями...

Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий, позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.

- До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.

Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на псе наземные виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что транспорт теперь в руках коммунистов.

К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Пол тентом бегали официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался насупленный Президсльцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно улыбнулся.

- Ну, что, колобок ты мой нсдопеченый, пока ты на революционном трамвае сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму годового бюджета на двухтысячный год.

- Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на два шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...

- А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков, некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.

В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского", закусывая одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.

Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя. Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул.

"Лежал себе и лежал старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить Лужникову здесь торговые бутики открыть. Всетаки память юности, ностальгия, понимаешь... Другие, так те в парках траву мяли, а мы, как в Москву, так к Ленину, сверять сердцебиение.

Да я здесь и покойника-то впервые в своей жизни толком увидел, интересно..."

Глава 6

ШУМЕН И ШАХРАЙ КО

Эта глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без документов, к тому же забыв отметить визу.

Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского полустанка.

И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу в постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.

У меня замечательная возлюбленная: кроме того, что она просто создана для любви, она еще красива, умна, респектабельна и хорошо владеет русским языком.

Я познакомился с ней при весьма заурядных обстоятельствах: вышел в Варезе из парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две копейки на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в голову не могло придти, что она говорит на моем языке тоже. И что такие прелестные дамы знают кириллицу. Но сама сорвавшаяся с языка ностальгическая фронда с двумя копейками заставила маховик рулетки остановиться там, где это было нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции протянула мне свои автомат, достав его из дорожной сумки, но потом, элегантно проведя пальчиком полбу, воскликнула:

- Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.

Она дала мне монету, и я позвонил туда, куда должен был поехать. Из телефона я вышел к ней так, словно у нас было запланировано свидание.

Сообщив своему абоненту се приметы, я с удовлетворением принял информацию о том, что она и есть мой связник, просто меня забыли предупредить о ее существовании.

Должен сказать, что в Варезе съезд шпионов организовал я. Потому ч то, когда некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне. что спецслужбы Европы, Южной и Северной Америк, Юго-Восгочной Азии, практически всех развитых стран и России продались и работают налево, я в сердцах бросил крылышко куропатки в Зюганичева. который как раз в этот момент высветился на сцене, и тут же стал организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале Мавзолея.

Появился какой-то сбой в шпионской информации, которая всегда была двигателем прогресса. Я приехал в Варезе в крайне злом настрое, повезло же некоторым, что связная оказалась столь точной копией моего идеала женщины.

Мы тайно договорились создать дубль спецслужб, которые работали бы всерьез па то государство, которое нам приемлемо. Поэтому такой съезд и должен был происходить в никому неведомом городишке Варезе в сорока пяти километрах от Милана на границе со Швейцарией.

Не обошлось без курьеза. Немцы - участники ассамблеи - оказались настолько законопослушными, что побежали советоваться относительно возможности принять участие в форуме со своим правительством:

целесообразно ли такие подпольные спецслужбы создавать и, конечно, были дисквалифицированы. Но в общем с немцами бороться никогда не представляло труда. У них ведь ordnung, они шпионят с девяти до шести с перерывом на съсдание сосисок, а с пяти до девяти можно спокойно шпионить за ними. Кстати, то, чем заняты там и неонацисты, всерьез рвущиеся к немецкой власти.

Вы будете недовольны, но Варезе слегка напоминало мне Перестройкино: росли на холмах сосны и пели русские птицы. Здесь тоже очень хотелось писать стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей никому ничего не принесло. В этом городе некогда жил Пьерокьяро, и я никогда не мог отделаться от мысли, что его новеллы мне близки по духу. Вы, конечно, понимаете, что каждый разведчик должен иметь свою особую профессию. Так вот той самой профессией прикрытия была профессия писателя, как и у многих других, чьи имена рядом с моим мне упоминать нескромно. Я сочиняю и надеюсь это делать и впредь.

В ту весну все было удивительно хорошо, и кабы знать тогда, что все столь гармонично закончится, можно было совсем ничем не заниматься. Не идти, например, в кабачок, чтобы принять свои триста пятьдесят виски, не утруждать себя ухаживанием за понравившейся дамой. Но в ту весну я еще не готов был уверовать в то, что вечность, которая даст и отдохновение и спокойствие и даже в какой-то степени выпестует аристократизм духа, чтобы можно было иногда, этак не торопясь, создать рассказ в духе 0'Генри - уже наступила.

В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко расставил ноги и сцепил руки под животом. Президсльцин взглянул на него исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какойто протоеврей поддержал его под локоть.

- Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, - пробасил Президельцин.

- Минуточку, гос-товариши, минуточку, - успокоил уже встающих гостей Зюганичев, - присядемте.

Вот оно, победное мгновение, Зюганичев торжествовал и ликовал.

Он сделал шаг в сторону дверей и вывел за руку Владимира Ильича Ленина, живого и невредимого, подтолкнул его к публике.

- Позвольте представить: Кандид... Кандидата Президенты России на следующих выборах, честь и совесть нашей эпохи, любимец публики - Ленин! Поприветствуем, товарищи!

Все товарищи в.скочили и рьяно зааплодировали, восклицая:

- Мир народам!

- Земля крестьянам!

- Бордели неимущим!

- Да здравствует Ленин!

- Ленин жил, Ленин жил, Ленин в органах служил!

- Хлева и зрелищ!

- "Пицца-Хат", "Птииа-МХАТ"...

- Первого адвоката человечества - Иуду, в президенты!

Червячок злорадства и высокомерия прополз через Зюганичева и внедрился в Каликина. Он сдвинул на затылок ленинское кепи и зацепился большими пальцами за проймища собственной жилетки. Стал раскланиваться. Вдруг звериное рычание переросло крики толпы и все замолкло вмиг, словно люди увидели извержение Везувия. Это Президельцин лез на сцену через стол в неудержимом порыве сопротивления столь вероломному обману.

- Не дам, не бывать, танки сюда! Я буду разговаривать только с танка! кричал он, срывая горло, обиженный и оскорбленный. - С вами по-человечески нельзя!

Я в это время как раз звонил своему африканскому коллеге, который, услышав рычание Президельцина, спросил меня, не путешествую ли я по сафари в окружении львиной семьи. Я сказал, что я путешествую по Евразии в окружении бурых медведей, что несколько успокоило коллегу, потому что медведей он никогда не видел. В это время Президельцин, выкрикивая одну только фразу: "Не отдам!", пытался расцарапать физиономию Каликина, прячущегося за широкие плечи Зюганичева. Словом, кавардак на сцене был неприятен во всех отношениях, так как перерос границы трагифарса. Каликин выкрикивал что-то вроде "Помогите!", с трудом увертываясь от разъяренного демократа.

Неловко оступившись, Президельцин наступил на брошенное мной крылышко, поскользнулся и со всего маху грохнулся на каменный пол заведения. Это малое сотрясение мозгов Президельцина произвело странную штуку: он сел, выпрямился и тихим голосом сказал:

- Или ты, крокодил, его положишь обратно в гроб, или я тебя лишу пропуска в вечность.

- Да что вы так разволновались, - попытался отшутиться Зюганичев, - да вы посмотрите на него, он же года не проживет...

- Я, понимаешь ли, сказал, - отрезал Президельцин.

- Подумать можно? - спросил Зюганичев, никак не ожидавший такого поворота.

Он знал, что ХОЗУ Президента уже отпечатало несколько именных пропусков в вечность, предназначенных, в основном, первым и вторым лицам государства, но только сейчас он осознал, что первым лицам фракций Госдумы пропуска тоже были подготовлены. Он быстро проворачивал в мозгу варианты, представлял всю ту божественную жизнь, которая ему предстояла за озоновой дырой, потом резко повернулся и сказал Каликину:

- Надо лечь!

Тот еще вяло бросал в молчаливо наблюдавшую за ходом сюжета толпу оправдания, вроде: "Я не Ленин, я - Каликин", но Президельцин ему отвечал: "Знаем мы вас, Владимир Ильич. Вы кем хочешь назоветесь, лишь бы в гроб нс ложиться! Ишь раскарячился". Двое бравых солдатиков подхватили тело Каликина и положили его на место, еще теплое после похорон настоящего Ленина.

Утром следующего дня, обнаружив, что на полу полно воды, льющейся из ниоткуда, позвав домового и нс получив ответа, я понял, что пора ехать. Но куда ехать? По счастью, был со мной рядом мой старый глобус, я раскрутил его, отчего он упал и разбился, но я собрал его, зажмурился и наугад воткнул в него иголку. Игла засела в Италии, слегка поцарапав при этом Францию. Я пригляделся: острие иглы оказалось в провинции Ломбардия, прямо в городе Варезе.

Через несколько часов все секретные агенты уже транспортировал ись разными средствами передвижения в эту маленькую дыру, оставленную на глобусе моей булавкой.

В двухэтажном купе поезда я вспоминал о вонючих носках одного из оппонентов на суде по делу КПСС. В перерыве заседания я подошел к нему и спросил, отчего он столь не уважает судебное присутствие. Он мне ответил невероятное: он сказал, что так он ближе к народу и, приди он в суд в галстуке, а не в рваных штанах, народ бы его не понял. Массовка, которую он привел с собой в суд, была такой же. Так вот, задача моей службы, открыть народу глаза на то, кто его лидеры и какие у них носки.

В человеке все должно быть эстетичным, даже не новая, но ухоженная шляпа. А когда научатся разбираться, что по делам судят о человеке, а не по носкам, тогда пусть и кратствует демо. Парадокс. У одной старухи, скандировавшей в зале суда в адрес представителей Министерства: "Расстрелять, расстрелять", погиб в дни октябрьских событий сын. Она разуверилась в Боге, но не в идоле в грязных носках. А разуверение в Боге и перенесение своих надежд на человеческую личность - есть демонизм. И человечество его постигло уже несколько раз за историю. Еще Крещатик помнит, как по нему волоком спускали к Славутичу каменных скифских баб и топили их в бурлящих водах славянской реки, омывшей тысячи голов новых христиан. В нашем веке идолов топили многажды. И в двадцать девятом, и в тридцать третьем, и в семьдесят третьем... Но если они еще раз придут к власти, они обязательно назовут это демократией.

В обнимку с моей новой спутницей, являвшейся по совместительству связной, мы завалились в маленькую частную гостиницу, на которой был вывешен зеленый транспарант с надписью: "Съезд писателей-гуманистов".

На стойке ресепшена валялись напечатанные брошюрки первой предварительной пресс-конференции, на которую я, из-за остановки во Франции, опоздал. Я наугад открыл одну книжицу и обнаружил цитаты из собственного интервью, взятого у меня по интернету, пока я ехал в поезде.

Ты, голубушка, про это

Больше мне не суесловь.

В картотеке интернета

Поищи мою любовь,

- хотел я сказать...

Журналист: Послушать вас, вы вообще ненавидите журналистов.

Я: Не только не ненавижу, но даже не сужу, затем, что к ним принадлежу. Думаю, двадцать шесть романов и повестей, мною написанных и изданных, тому порукой. Другое дело, что в большинстве их я пишу сатиру, но тут уж не взыщите, а лучше помилосердствуйте.

Журналист: А это правда, что про каждую вашу должность вы пишете сатирическую повесть, высмеивая своих сослуживцев и начальников?

Я: Отчасти. Я вспоминаю нелепости и укладываю их на лист бумаги, но, во-первых, не обижаюсь, когда они делают то же самое, во-вторых, не обижаю их, а в-третьих, читаю им свои книги. Но о ...........[место сдается (250 у. е.)] я писать не буду, не надейтесь. Во-первых, он даже не ...........[место сдается (250 у. е.)], во-вторых, он так и не стал личностью, а в-третьих, "Крошка Цахес" уже написан.

Журналист: Так для чего все-таки нам нужна вверенная вам служба.

Что она полезного принесет человечеству?

Я: Усилит слышность. Обеспечит свободу не слова, а после сказанного слова. Вы же понимаете, что и демократию приходится насаждать насильно, как картофель при Екатерине. Но не огорчайтесь, Ельцин ведь наверняка считает себя цивилизованным правителем. К тому же мятежников не придумал мэр Парижа, они были всегда. Просто побеждать стали только в то время, когда председатели партий стали пыжиться от сознания собственной цивилизованности.

Умей поставить в радостной надежде

На карту все, что накопил с трудом, Все проиграть и нищим стать как прежде, И никогда не пожалеть о том...

Р. Киплинг ...И никогда не пожалеть о том...

Я зимою не люблю жениться.

Мне зимою холодно, друзья.

Потому что мерзнет в колеснице

Бедная избранница моя.

Я весною не люблю жениться,

Потому что, охладев от сна,

В окна, двери, в душу мне стучится

Зацветающая заново весна.

Я и летом не люблю жениться.

Летом жарко. Еду на курорт.

Там в порту портовая девица

То ли порт полюбит, то ли спорт.

Но, когда приходит снова осень

И по крышам барабанит дождь,

Делать нечего и тело просит очень

Тотчас же испортить чью-то дочь.

А откажешь телу, так поджаришь

Сонмы чувств на медленном огне.

Подскажи мне, истинный товарищ,

Что же в дождь и слякоть делать мне?

Может быть, и в осень не жениться,

Но тогда судьба мне не простит.

Ах, скажи мне крошка, кружевница,

Тебя юбка эта не толстит?

"О чем скорбеть, клянусь дыханьем; есть в жизни два ничтожных дня: день, ставший мне воспоминаньем, и не наставший для меня"...

- Кстати, Сереженька, о вечности, - сказал Солодин. дослушав проект пособия. - Ваш или вашего приятеля рассказ, теперь уж не знаю, имеет реальное продолжение. Очевидно, автор, увлеченный обворожительной особой или особой миссией, не поинтересовался тем, что сталось с бедным Каликиным и вообще с этой проблемой.

- Любопытно, - оживился я, - но вы не устали?

- Устал. Но осталась лишь пара фраз. Псевдоленин и псевдоклонированный Каликин сошел сума. Академик Барсик взял новую тему для исследования: причина шизофрении Ульянова (Ленина). Им уже выдвинуты две версии: одна навязчивая идеология, другая - необходимость смерти. Барсик регулярно посещает Мавзолеи и приносит Каликину выпить. Тот и сам иногда выбирается в Перестройкино, если столкнетесь с ним случайно, не спугните. Он стал очень ранимым. Падает.

- Выходит, только один Барсик знает, что настоящий Ленин давно в чреве земном. Иногда приходят мысли о роли Провидения в некоторых выкидышах. Остается надеяться.

- Все правильно, - вздохнул Солодин, - Но думаю, что о том, что покончено с мертвым человеком, знает еще один человек, этот ваш писатель, написавший эту драму так, а не иначе.

...И еще попрошу вас выключить из повествования стихотворение Амфитеатрова, датированное восемнадцатым годом:

"Иоффе, Кац, Лион Бронштейн?

Розенфельд, Линкор и Дан

- а также нигде его не читать

и не цитировать.

В. Солодин

Я показал эти записки Л. Прудовскому. Он их взял для включения в сборник воспоминаний о Владимире Солодине.

...Но умер, расплескав память.

Перестройкино, 1997

КЛЯТВА ГЕРОСТРАТА

(приглашение к сценарию)

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о Центральном Комитете

В. Солодин

1.

Говоря о произошедшем теперь, то есть подглядывая в конец задачника, где написаны ответы, легко себе представить, почему этот областной центр заинтересовал одновременно и космос, и правоохранительные органы.

Правоохранительные органы потому, что область после опубликования еще недавно секретных данных о распространившейся в ней наркомании стада изнывать от неблагополучных показателен и, естественно, требовала наказать виновных в рассекречивании сих сведений журналистов.

А космос, потому что именно здесь, куда через три месяца должен был прибыть полковник Нестеров расследовать это неблагополучие.

имелось сверхсекретное предприятие, на котором выпускался материал очень похожий на металл. Материал этот имел название "Дельта-2М" и использовался для изготовления сопла космических кораблей.

Отцы области и их паства гордились тем, что вносят вклад в отечественную космонавтику. И было, между прочим, чем гордиться: материал был легким, сверхпрочным и, при ближайшем рассмотрении, даже немножко неземным.

Но случилось однажды так, что технология его изготовления была в чем-то нарушена от нелепой случайности, конечно, а не злого умысла, и он получился не таким, как надо, уж очень жестким, не поддающимся, - если бы только ему дали застыть, - никакой обработке.

Абсолютно никакой.

И вся техника Земли не способна была теперь уже превратить застывшую массу в нужную форму.

Счет шел на секунды.

История эта произошла давно, еще когда на языке были такие, теперь ставшие архаичными, слова, как ЦК, обком, зарплата, совесть, поэтому в нашем правдивом повествовании мы не будем их заменять другими, например: конгресс США, инфляция или консенсус, а возьмем как данность, что речь идет о том времени, когда ЦК был хозяином в стране.

Вероятно, этот высший партийный орган контролировал и процесс застывания сверхматериала, потому что едва только директор, еще только обнаружил сбой программы в горячем цехе своего предприятия, как тотчас же раздался звонок по АТС-2 (вертушке) и заведующий оборонным отделом ЦК спросил:

- Ну что?

Директор завода привстал со своего кресла, и было у него такое ощущение, что кресло, не отклеившись от зада, привстало вместе с ним.

- Застывает, товарищ генерал-полковник, - в сердцах, но осторожно крикнул директор, совершенно не думая о том, что в партийных инстанциях напоминать о чинах и званиях не принято.

Но генерал-полковник не клюнул на то, что у директора задержались в памяти его многочисленные звезды

- Что будем делать? - мягко спросил он.

- Сеть одно предложение, товарищ заведующий отделом, - сказал директор завода, прекрасно понимая, что не скажи он так, предложение и притом весьма конкретное немедленно поступит с другой стороны провода. - Отольем из этого материала памятник вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину, - и сделал паузу.

И, конечно, выиграл. Потому что заведующему оборонным отделом крыть было нечем. В стране, где идеология главенствует над всем остальным, другого, лучшего, даже вообразить себе было невозможно.

Да, дорогостоящий материал пропадает, да, придется на несколько копеек завтра повышать цены на сырье, да, все плохо и придется докладывать о временных трудностях секретарю ЦК, но есть во всем произнесенном и положительные моменты. Если директор завода готов уже использовать металл во благо монументальной пропаганды, это значит, что с идеологией в области дела обстоят не плохо. Идеологический отдел будет доволен, а он по статусу выше оборонного.

И, продолжая беседу с директором завода, беседу, становящуюся с каждым словом все ненужнее, заведующий отделом нажал на большом пульте у своего стола кнопку, одну единственную кнопку, маленькую, но каких возле стола было штук сто, вознамерившись немедленно же переговорить по этому вопросу с секретарем обкома партии, и пока там срабатывала автоматика, потихонечку и тактично завершить разговор с руководителем предприятия.

Руководитель предприятия возник в этом мире из того же чрева, что и заведующий отделом ЦК, но при этом был он моложе, мобильней и расторопней, чем его собрат в Москве, поэтому он тоже на своем пульте нажал кнопку, но это была самая большая кнопка. Радиоимпульс четыре километра от завода до обкома преодолел быстрее, чем четыре тысячи от Старой площади, директор соединился поэтому с обкомом почти немедленно и голос первого секретаря услышал раньше.

- У нас запорота "Дельта-2М", - веско сказал он первому секретарю, прекрасно понимая, что хозяином ситуации тут является он. - Москва дала команду отлить из этого материала памятник.

Первый секретарь поддакнул. Он не был уверенным в себе человеком, поэтому даже неписаное слово Москвы было для него законом, и он быстро свернул разговор, тем более, как показала красная лампочка индикатора, на проводе была сама Москва.

Разговор с Москвой ничего нового не открыл первому секретарю. Он только еще раз подтвердил готовность отливать из запоротого материала памятник вождю, и произвольно, "с потолка", назначил дату для этого мероприятия.

Все три абонента остались довольны. А секретарь обкома - больше других: на открытие приедет кто-то из Москвы, а это важно, - заметят.

Кроме того, в подчиненном не ошибся: директор завода предупредил о звонке из ЦК пусть за минуту, но успел дать информацию, и его, секретаря обкома, не подставил...

2.

Дело не клеилось, хотя уже было возбуждено. Задержанный в аэропорту субъект с наркотиками оказался всею лишь "шестеркой" и поэтому ничего пояснить не мог.

Тем не менее дело существовало и требовало расследования. Расследовать его поручили московскому полковнику Нестерову, который взял с собой в этот огромный областной город кофр с различной документацией, сумочку со своими вещами и два чемодана дамского барахла.

Эти два чемодана его не очень тяготили, потому что в этот же город ехала с ним вместе его славная жена, согласившаяся провести время с несчастным мужем, взявшимся за распутывание очередной загадки.

Расположились супруги в большой гостинице, в приличном номере, и пока Анна Михайловна занималась свиванием временного гнездышка, Нестеров знакомился с делом.

Он пришел в прокуратуру города и после недолгих приветствий уселся читать материалы в том же кабинете, где колдовал над своими растворами и химикатами прокурор-криминалист.

Криминалист недавно побывал в Москве и поэтому Нестеров принужден был постоянно отрываться отдела и давать криминалисту пояснения из жизни столицы. В конце концов это ему надоело, и он сам стал зшавать вопросы, пока не надоел в свою очередь криминалисту.

Криминалист занялся делом, ибо, наконец, разговор перешел на наркоманию, достал вещественные доказательства преступления и показал их Нестерову. Нестеров не долго думая послюнявил палец, прикоснулся к белому порошку, представленному ему криминалистом, и совершенно машинально этот палец лизнул.

В ту же секунду он почувствовал прилив энергии и стал действовать.

Сперва расследование у него не клеилось, но после полизанного пальца все изменилось. Мозг стал работать интенсивней, и Нестеров, чтобы ничто его не отвлекало, даже вышел на площадь, где почти тотчас же увидел толпу своих соотечественников, страждущих в ожидании пива.

Раздумывая, что с ним происходит, он тоже встал в очередь, но вскоре какой-то субъект кивнул ему и тотчас же поднес кружку, так что Нестерову ничего не оставалось, как с благодарностью улыбнуться и начать пить.

Поздно, но все равно какой-то звоночек сработал в голове Нестерова.

Никакой субъект просто так пиво не поднесет, а тут он опять подошел и еще с кружками.

На этот раз субъект показался Нестерову странным. На нем был костюм из золотистого с металлическим отливом материала, которого не только в области, но и в столице он никогда не видел. В этом Нестеров, часто имевший служебные контакты с торговлей, мог не сомневаться: костюм был из материала, из которого скорее делают космические скафандры для приключенческих фильмов. Вследствие этого Нестеров, не выдержав и забыв про свое расследование, оприходуя к этому времени третью кружку, стал внимательно приглядываться к своему визави.

Тот оказался словоохотливым, причем говорил, четко выговаривая все звуки, и через несколько минут разомлевший на солнце полковник уже знал, что перед ним не какой-нибудь областной начальник из общества "Знание", а обыкновенный инопланетянин, прибывший сюда, на нашу бренную Землю для того, чтобы помочь землянам пестовать нравственность.

- Ну, хорошо, - сказал Нестеров, понимая, что удивляться было бы бессмысленно, - если вы действительно инопланетянин, знающий очень много, иными словами, все, что содержится в головах всех землян, то, быть может, вы с легкостью поможете решить и мою проблему: она как раз заключается в том, что я не знаю того, что должен бы знать.

- Буду рад, - сказал инопланетянин так просто, как будто он собирался поднять упавший зонт или платок.

- Скажите мне, - спросил, подумав, Нестеров. - кто промышляет наркотиками в этой области?

Инопланетянин переспросил:

- А что такое наркотики?

- Это то, что воздействует на мозг химически, или биологически, или...

Но продолжить не успел.

- Знаю, это лекарства, которые земляне применяют не по назначению, драго.

- Пусть драго, - согласился Нестеров.

- Если вам нужен поименный список, то буду скоро готов. Мне только надо сосредоточиться.

- Да, - сказал Нестеров, - имена всех, кто имеет отношение к преступному бизнесу.

- Бизнесу? Это когда задраго что-то отдают?

- Вот именно.

- Включая представителей властей, которые что-то отдают за драго?

- Да, - сказал следователь, которого этот разговор стал забавлять.

- Нет ничего проще, - сказал инопланетянин, - необходимые вам имена уже в моем кейсе.

И с этими словами он открыл блестящий чемоданчик и вытащил оттуда толстую пачку листов, сделанных из какого-то странного, белого, похожего на бумагу материала. На них были написаны в самом деле имена по крайней мере трех тысяч человек. К тому же это были не просто имена, но изображения этих людей.

- Ого, - сказал Нестеров.

- Здесь все, кто покупал или обменивал драго за деньги в последнюю неделю.

- Именно драго? Если мы только правильно друг друга поняли.

- Конечно.

- Но ведь сюда могли попасть и действительно больные люди, для которых наркотик - лекарство.

- Вы просили всех.

Нестеров допил пиво, поблагодарил, взял пачку подмышку и откланялся. Слишком это было невероятно, но с таким списочком он нашел хорошую работу оперативникам.

Прогуливаясь по улице, Нестеров вспоминал разговор с незнакомцем или скорее ощущение от этого разговора и решил, что он сходит с ума.

Но это было бы слишком просто и примитивно, и поэтому он, поддавшись магии внутреннего голоса, стал вникать в информацию о пришельце.

И чем больше он этим занимался, тем больше понимал, что существует какая-то доселе ненащупанная связь между странной встречей и его визитом в эту область.

Присев на скамью на бульваре, Нестеров стал рассматривать листы, переданные ему при столь обыденных, а потому странных обстоятельствах.

Верхний лист пачки засветился, едва только Нестеров прикоснулся к нему пальцами. На нем появилось изображение пришельца.

Нестеров так сидел довольно долго, не отрывая руки от листа скорее в шоке, нежели в раздумье. Он и не подозревал, что неведомые силы исследуют в этот момент его мозг. чувства, код нравственности. Не подозревал он и то1 о. что сегодняшняя встреча не была случайной: Нестеров был заранее намечен как объект исследовании, и поэтому случайностью можно считать лишь то. что она произошла у пивною ларька...

Пришелец, как он представился Нестерову, залетел с планеты Ускоренных мелодии. Он рассказал полковнику, что любая мелодия - -"то кодированная информация и что вполне поэтому резонно, что ее можно прослушать в два-три раза быстрее, чем обычно.

Он говорил еще много непонятного и таинственного, и земной Нестеров даже грешным делом подумал, а не из госбезопасности или не из спецотдела обкома ли его инопланетянин.

В конце концов Нестеров устал и отправился в гостиницу, где добавил к пиву еще сто пятьдесят "Пшеничной" и был отлично накормлен Анной Михайловной.

Телевизор смотреть не хотелось, Анечка что-то шила, вдруг встала, чтобы его поцеловать, и случайно взглянула в окно.

- Коленька, иди скорей сюда, смотри, что там происходит?

Нестеров подошел к окну и взял жену за плечи.

- Ничего особенного, - он тряхнул головой, - это на площади устанавливают по просьбе трудящихся памятник вождю мирового пролетариата, другу всех угнетенных, товарищу Владимиру Ильичу Ленину.

- Коля, - делая серьезные глаза, спросила Анна Михайловна, - а что, в этом номере гостиницы, где остановился полковник из Москвы, нет микрофонов?

- Есть, конечно, - успокоил ее муж, - но вряд ли они работают. Вся энергия ушла вот на это. - И он показал в окно.

На следующий день утром Нестеров на работу не пошел. Он все еще изучал странные документы, которые передал ему неизвестный.

Дважды звонили из прокуратуры и УВД, но он говорил резко и коротко: "Разбираюсь, надо будет, приеду", - и его оставляли в покое. Не пошел он и на пикпичок, устраиваемый местным руководством. Он сидел один в номере гостиницы (Анна Михайловна отправилась за покупками) и пытался вызвать в себе то же состояние, которое ощутил вчера.

Внезапно он вспомнил про светящийся лист. Лист опять засветился, едва только Нестеров к нему прикоснулся.

Вновь завязалась молчаливая беседа, и продолжалась она до тех пор.

пока Нестеров не почувствовал смертельную усталость.

3.

- Слушай, Нестеров, - прокурор был возбужден, как будто от нею только что ушла не выполнившая предписанного любовница. Но Нестеров знал, что любовницы у прокурора нет и не может быть, даже нс столько в силу возраста, сколько в силу партийных традиций, поэтому он сразу же сказал:

- Что случилось, Василий Игнатьевич?

- Что случилось, что случилось, - завопил в трубку прокурор, случилось то, что никогда не случалось. Какой-то мудак, - он произнес это слово по слогам, вероятно, чтобы Нестеров лучше понял. - привязал нашего ответственного работника, между прочим, депутата, цепочкой к новому памятнику Ленину. Я не знаю, как ты это квалифицируешь, по двести шестой или двести двенадцатой, но думай сам... Но то. что парень уже второй день мучается у памятника, это безобразие. Между прочим, почему ты на работу не ходишь?

Нестеров выдержал паузу. Решил на второй вопрос не отвечать.

- Не понимаю вас, Василий Игнатьевич, как можно мучиться, стоя у памятника Ленину. Вы. по-моему, что-то не то сказали.

Прокурор тоже выдержал паузу, ровно такую, чтобы оценить степень сказанного Нестеровым.

Степень дозволенности. Но ничего недозволенного в речи полковника не нашел. Более того, и сам вдруг подумал о том, что постоять у памятника вождю, вознося здравицы партии в расчете на обещанный коммунизм, почетное дело каждого советского человека. И хотел сказать об этом Нестерову. Но потом понял, что это было бы не по существу.

Поэтому начал снова:

- Николай Константинович, - сказал он уже мягче, - когда депутат Верховного Совета выходит из машины и делает замечание какому-то странному субъекту в серебряном костюме, а тот, вместо того, чтобы извиниться, приковывает его к памятнику вождю, это, согласитесь, безобразие. И мириться с этим нельзя.

- Ну, а что, разве инцидент нельзя исчерпать, освободив уважаемого депутата из плена? - спросил Нестеров, начиная уже кое-что понимать.

- В том-то и дело, что нет, - почти закричал прокурор в трубку, - вы же знаете, из какого сверхпрочного материала сделан памятник.

Нестеров знал это. Об этом в области знали все.

- А цепочка? - спросил он, понимая, что ему ответит прокурор.

- Как сказали наши эксперты, - тихо и внятно объяснил ему собеседник, цепочка сделана из материала, в сто пятьдесят раз превышающего по крепости "Дельту-2М", его не может разрезать вся техника Земли.

Нестеров, вдумайтесь в мои слова. В области происходит черт-те что.

- А почему вы мне об этом говорите?

- Да потому, что это дело должно быть возбуждено на уровне минимум республики, а не области.

Вот оно что? Прокурор, оказывается, пекся не о депутате, а беспокоился о престиже области: как бы чего не вышло, поэтому и просил московского полковника, коль уж он все равно здесь, подсобить.

Закончив разговор с прокурором, Нестеров потребовал к себе в номер гостиницы дежурного по УВД со сводкой происшествий за последние двое суток.

Просмотрев ее, он быстро нашел то, что искал, тот самый случаи, о котором говорил ему прокурор. И теперь уже был уверен, что инцидент с приковыванием депутата цепочкой к памятнику Ленину из материала, не имеющего аналога в земном металлостроении, есть дело рук его недавнего космического знакомца, но как и кому об этом скажешь?

Анна Михайловна была счастлива. Она возвратилась из магазина с покупками, а тут еще Коля оказался дома и впервые за много лет совместной жизни пригласил ее на вечернюю прогулку. И это была действительно прогулка, потому что из номера они не взяли с собой ни забот, ни сумок, они просто шли по городским улицам, вдыхали запах тополиной листвы и вспоминали свою юность. И вспоминали дни, когда они были не так измотаны.

Впрочем, немного отдохнули они и сегодня. И Анна Михайловна время от времени целовала своего мужа прямо на улице, и целовала его так, как целуют жениха, а он постоянно старался угодить ей, то покупая цветы, как в период ухаживания, а то просто смотрел ей в глаза, или поправлял непослушный локон, или брал ее за руку и подносил ее некогда юные пальцы к своим губам.

- Смотри, Анечка, что происходит, - вдруг сказал он, когда они уже подходили к площади, возвращаясь.

И его возглас был уместен. На большой площади учинялось нечто несовместимое ни с традициями, ни с воспитанием, ни с обычаями большой страны.

Огромный, конечно западного производства, кран ловко захватывал в этот момент памятник вождю мирового пролетариата товарищу Владимиру Ильичу Ленину и осторожно укладывал его на гигантский трейлер. Он делал это осторожно не только потому, что этот памятник являл собой вершину идеологии масс, но еще и потому, что к нему по-прежнему был прикован депутат Верховного Совета.

Трое суток принужденно просидевший возле вождя депутат имел вид счастливого человека. Он улыбался и громко декламировал стихи:

Узкоглаз, рыжеволос, степенен,

Бревна разрубал ребром руки.

- Кто ты? - мужики спросили.

- Ленин...

- Так и ох..ли мужики.

Присутствующий на демонтаже памятника врач потребовал немедленной госпитализации депутата.

А так как в эти дни особенно восторженно говорили о приоритете личности, то обком вынужден был дать добро, и депутат был вскоре доставлен в сумасшедший дом, естественно, вместе со своим невольным прицепом.

- В наше время не следует сходить с ума на почве такого психоза, резонно заметил главный врач, - попробуйте внушить себе, что вы свободны.

Депутат попробовал и не смог. Тогда, повинуясь ситуации, главный психиатр области выклянчил у обкома деньги и выстроил здание нового сумасшедшего дома, чтобы поместился и памятник. Поскольку он все равно не поместился, под сумасшедший дом отдали только что построенное здание обкома партии...

4.

Незнакомец в серебряном костюме был помощником капитана большого космического корабля. Он ничуть не походил на людей. Но в адаптационном шлеме легко мог принять облик существа, которые обитали здесь, где он теперь находился. Единственной задачей, составляющей программу его мозга, было сеяние нравственности на Земле.

На третьей планете Солнечной системы (о чем уже последовал доклад высшего космического разума) нравственность, насажденная миллионы лет назад ему подобным, значительно поредела, и озабоченные этим обстоятельством он и его соплеменники появились на Земле, стараясь в многообразии видов выискать хомо сапиенс с кодом бесспорной нравственности.

Одним из таких объектов был Нестеров. Но каково же было удивление незнакомца, если сие чувство вообще может быть применимо к представителю инопланетного разума, когда он обнаружил, что полковник, творящий добро, любимец многих, даже тех, чья нравственность оставляет желать лучшего, всего лишь плод воображения грустного писателя, одинокого и нелюдимого, сочиняющего свои странные вирши за копеечные гонорары.

В математический, почти абсолютный мозг существа в серебряном костюме это никак не укладывалось. И поэтому, недолго думая и повинуясь скорее автоматизму, чем здравому смыслу, респектабельный инопланетянин в странном одеянии материализовал Нестерова, сделав его реальным, немало не заботясь о том, что тем самым лишил его автора возможности о нем писать...

К чести Нестерова надо добавить, что, материализовавшись, он продолжает жить так же, как жил: расследует преступления, воспитывает детей, любит жену, несет людям добро и остается другом своему сочинителю...

...А то, что наркотики употребляли и продавали многие руководители области - не удивительно.

Плохо им на этом свете, господа!