"Карнавал" - читать интересную книгу автора (Арагон Луи)

VII

В Эльзасе нет больше Geigerkonig'ов. Не знаю, продолжают ли еще собираться вместе деревенские музыканты, относят ли они по-прежнему воск, купленный на деньги, взимаемые в качестве штрафа при разрешении тяжб между скрипачами, в церковь Тузенбахской Богоматери, покровительницы музыкантов, которая стоит неподалеку от Рибовилле, города сеньоров де Рибопьер. Мне нравится думать, что высокие свечи, горевшие вокруг Рихтера в тот вечер, были плодом приговора, вынесенного каким-нибудь Pfeiferkonig'ом, который, будучи назначен на годичный срок владетелем Рибовилле, вершил суд в качестве Скрипичного Короля на ярмарке в праздник Вознесения. Но все скрипки, все дудки на свете умолкли в тот вечер, предоставляя звучать музыке одного только Рихтера, отказавшегося, согласно неукоснительным правилам Зала Гаво, от «Стейнвея». Давно уже кончился «Карнавал». Но посмею ли признаться? После его последних аккордов, после антракта, во втором отделении концерта я уже не слышал музыки.

Я все еще пребывал среди снегов кончавшегося 1918 года.

Среди света, ничем не обязанного огню свечей и медным монетам деревенских музыкантов. Мне еще оставалось, по окончании «Карнавала», сыграть последнюю часть, последнюю вариацию своей темы, вспомнить, как она оборвалась. Мне поручили сопровождать в Майнц отряд марокканцев, которых, в конце концов, у нас забирали. Не потому, что для чахоточных климат там оказался благоприятнее, но потому, что после того как в Майнце было заколото несколько французов, безликого врага хотели припугнуть появлением этих смуглых, как выражаются в Рейнской области, солдат. И, наверняка, чтобы нацелить подпольные ножи на новые мишени.

Я прихватил с собой «Also sprach Zarathustra»[30] (выпуск VII карманного издания, Taschen-Ausgabe, Alfred Kroner Verlag in Leipzig), поскольку мне вовсе не улыбалось, чтоб в случае еще одного визита ко мне во время моего отсутствия какой-нибудь Манжматен нашел материал для разговоров о моей любви к Ницше. По правде сказать, мне этот писатель не нравится, читать его мне трудно — так что я листаю, выуживаю случайные сентенции, раздумываю над ними. Поскольку выхватываю их из контекста, то, бывает, понимаю шиворот-навыворот. Плутаю, как по лесу, возможно, и отклоняясь от пути, проложенного автором, но зато погружаюсь в чащу, которая мне куда больше по вкусу. Так во времена средневековья обращались к Вергилию, и практическая мораль, в его книгах почерпнутая, наверняка весьма удивила бы дражайшего мантуанского лебедя меж его водяных лилий. На этот раз я наткнулся на фразу, смысл которой сводился или по крайней мере, как казалось мне, сводился к тому, что в каждом из нас заключена огромная нравственная сила, но у нас нет общей единой для всех цели: на самом-то деле Фридрих говорит совсем не то, он утверждает, что мы обладаем огромной силой нравственных чувств, но не имеем цели, не знаем, куда направить все эти чувства. Это из посмертно опубликованных заметок, поясняющих смысл «Заратустры», параграф, который следует за тем, где сказано, что все цели уничтожены (alle Ziele sind vernichtet).

Перед параграфом, где утверждается, что наука указывает направление движения, но не цель… Так что я понимал все превратно, воображая, будто Ницше сожалеет об отсутствии какой-то цели, единой для всех людей, тогда как он говорил о совокупности нравственных чувств, сообщающих нам огромную силу, но силу бесцельную. Почему я увидел в этой, идущей вразрез со смыслом, идее смысл, суть ситуации, в которой оказался сам? Коль скоро я сам не знаю, куда идти, думал я, могу ли я предложить женщине разделить мою судьбу, пусть даже я и обладаю этой нравственной силон… Мог ли я, как Ките в своем забавном стихотворении, предложить, что стану ее Джеком, согласись она стать моей Джилл? «Rantipole Betty» — резвушка Бетти Джона Китса — он называет ее «You young Gipsy»[31] походила, вероятно, на мою Бетти с ее цыганскими глазами.

Четыре дня спустя я вернулся в Решвог, который вопреки очевидности никак не решусь назвать Оберхоффеном. Было уже поздно. Все спали. Я отправился прямо домой. Хозяева, не желая упустить случая перекинуться в картишки, поднялись, соорудили мне на скорую руку ужин и тут же усадили играть. Спать мы легли много за полночь, уже занимался декабрьский рассвет.

Вежливость — изобретенье дьявола. Я рухнул на постель, не раздеваясь. Может, поэтому сновиденья мои были так беспокойны. Я находился в странном большом городе с множеством машин и разноцветных огней. Здесь происходило какое-то архаическое торжество, на женщинах были белые меха и невероятные украшения. То ли это заседал суд, однако судья был один, без заседателей, гигант, выносивший приговор именем Geigerkonig'a, пользуясь жестами, пальцы его стремительно бегали по большому черному инструменту. В силу какого-то немецкого каламбура его именовали Herr Richter — Господин Судья. Рихтер, Рихтер? Это имя о чем-то говорит мне. Бетти на днях громко порицала меня за невежество: как, вы не читали Рихтера! У нас во Франции принято называть его Жан-Поль,[32] да и книги его не так-то легко найти… этого анти-Гёте у нас не издают в Taschen-Ausgabe. И, как выражается этот писатель, в такой ничтожной степени проникший за границу, мое чтение не более чем die wichtigsten Excremente des Zufalls — в основном экскременты случая, или еще, что стен моих лишь коснулась эта Salpeter des Merkwiirdigen… эта селитра замечательного… Но, Рихтер за Рихтера, судьба всех, сидевших в зале, зависела от того, кто неистовствовал на эстраде, за что и было заплачено, за этот приговор абсолютного слуха, их судьба зависела от магических звуков, исторгаемых этим дьявольским судьей из клавиатуры, столь стремительно скалившей зубы, что некогда было подумать. О, бесконечные фразы грез! Военфельдшер Арагон сидел в ложе передо мной с женщиной, которую называл Мюрмюр… глуховат, должно быть, не слышит, что повышает вдруг голос. Я хотел с ним поговорить и не мог, несмотря на огромную силу нравственных чувств, заключенную во мне, не мог раскрыть рот, а когда все же, благодаря этой огромной силе, мне удалось с этим совладать, с губ моих не сорвалось ни единого звука. Словно в немом кино.

В глубине зала кто-то внезапно поднялся с криком: «Маски, маски!» Я вертел головой во все стороны, но не видел, откуда они выходят, и мною владел такой страх перед ними, что я открыл глаза.

Было уже совсем светло. Улица ожила, что-то насвистывая, мимо проходили солдаты. Господи! Уже почти одиннадцать. Мне принесли горячей воды, и я торопливо умылся. Поздновато, чтобы являться в штаб с докладом. Капитан Манжматен не преминул мне это заметить, но на уме у него явно было что-то другое. Не без удовольствия, с издевкой он сказал:

— Ну, Удри, мой мальчик… обошли вас? С глаз долой — из сердца вон… Да уж, достались вам эти марокканцы!

Что все это значило? Дежурный лейтенант ухмылялся. Должно быть, они уже успели посудачить между собой.

— Да, — продолжал капитан, — пока вы спали допоздна… я, не мое, конечно, дело, но просто в глаза бросается! Я как раз только пришел. Тут еще лекарь заявился, устроил целую историю по поводу помещения, которое ему дают, точнее, не дают для его «радикулитных с температурой» и всякой прочей заразы. Да хоть его спросите, он тоже видел, как и я. В окно. Вы знаете, отсюда вид прямо на комнату вашей Дульсинеи…

— Господин капитан, мадемуазель Книпперле…

— Пожалуйста, можете называть ее, как вам нравится! Я выглянул наружу, на улице застрял в грязи грузовик, рядом с катком, потом поворачиваюсь — и что же я вижу… уж когда такое на людях! Я ведь не нарочно. Так вот, ваша барышня стояла в дверях, каждый мог видеть и слышать, на второй ступеньке крыльца…

Он поглаживал снизу вверх свои усы. Томил меня. Лейтенант хлопал себя по ляжкам.

— Так что же? — спросил я. Очень сухо. Пусть скажет и заткнется.

Он почувствовал, что дело может обернуться плохо, какой он там ни капитан. Но слишком уж соблазнительная была ситуация.

Он слегка прокашлялся, поглядел на свои ногти, точно после маникюра. Разжал пальцы:

— Так вот, они стояли у всех на виду, на крыльце, она на верхней ступеньке, он на нижней… да, я совсем забыл сказать… американский солдат… пальчики оближешь… Так-то. Мало быстро взять старт, нужно еще добежать первым…

Я ничего не сказал. Расписался в книге под своим кратким донесением. Наступила тишина. Оба офицера смотрели на меня.

Отсутствие реакции, легкое пожатие плеч внушало им уважение ко мне.

— Хороший игрок… — сказал Макжматен.

Я сделал вид, будто не слышу. Главное, не выказать торопливости. Чересчур уж много удовольствия я им доставлю, если прямо отсюда пойду к Бетти. Американец. Мне тут же припомнилась песенка Габи Дели, она вывезла ее из США, понятно… Всплывали какие-то слова из наших разговоров, своего рода подтекст, и почему это я выбрал из всех ее имен именно Бетти… И она еще назвала меня лгунишкой из-за того, что я скрыл от нее всю эту дурацкую историю на дороге, вечером, и Лени. Я не мог больше выдержать. Пусть себе Манжматен думает, что хочет!

Бетти открыла не сразу. Была ли она одна? Похоже, что да.

Уж не выпустила ли она его через черный ход. Miitterchen, конечно, была в сговоре. Дверь отворилась.

— А. это вы, Пьер? Входите.

Ну, раз она приглашает. Я сразу заметил, что она взволнована.

Она подкрасила губы, прежде чем открыть дверь. Я видел ее грудь. Мы молчали. Я явился как человек, который собирается устроить скандал Я вошел с готовым вопросом на губах: Ну, что это еще за американец? Но не выговорил его. Она посмотрела на меня. Она решилась первой:

— Вы вернулись? Когда? Да что с вами, вы дрожите?

— А вы, вы не дрожите?

Она дрожала, поняв это, она улыбнулась бледной улыбкой.

— Я? — сказала она. — У меня есть основания…

— Ах так?

Молчание возобновилось, как возобновляется шум. Нестерпимый шум. Капающий кран. Нади не тянуть. Сказать немедленно, сразу, сказать то, чего я никогда еще не говорил ей. Снять запрет. В конце концов, этот американец. Ведь детей во рту не делают. Я просто скажу ей, Беттина… она заметит, что я уже не называю ее Бетти. Итак, Беттина, я давно должен был вам сказать, я вас… ну, в общем, выбор тут не большой, французский язык беден. Или еще короче, с места в карьер, чего размусоливать: Беттина, хотите быть моей женой? Это я-то, считавший, что к таким словам нужно подходить издалека, подбираться малопомалу. Я действительно сказал:

— Беттина… — и на этом остановился.

Она не дала мне времени для дальнейшего, крепко стиснув меня в своих объятиях, она говорила мне на ухо:

— О, Пьер, Пьер, я так счастлива…

К сожалению, ошибиться было невозможно, я похолодел, отстранился:

— Что происходит, Беттина?

И тут она выпалила:

— Пьер, он вернулся. Американец, который был тут до вас… ну, до вас, за три дня. Он обещал. Но не писал. Он не любит писать. И я уже не верила. А сегодня утром. Он сказал мне… да вот, глядите! — Она показала мне свою руку с обручальным кольцом на пальце. — Это кольцо его покойного отца…

Больше не о чем было говорить. Она и не давала мне, впрочем, никакой возможности вставить хоть слово.

— Его скоро демобилизуют, мы поженимся перед отъездом, я буду жить в его семье, там. В Далласе… ну, неподалеку. — Внезапно она закрыла лицо руками, точно ей стало стыдно, и произнесла скороговоркой: — Пьер, прошу вас, уходите, оставьте меня, мне надо подумать, я сама не понимаю, на каком я свете, мне необходимо побыть одной, все это так внезапно, почувствовать себя такой счастливой, счастливой, вы представить себе не можете, как это трудно…

О Rantipole Betty! Так я и не сказал ей, что стал бы ее Джеком, согласись она стать моей Джилл. Нет. А ее Джек, Джек, которого она выбрала, не дожидаясь меня, с ним она, надо полагать, с кротким видом присела на травку. Что я пробормотал?

Пятясь, я спустился с крыльца. Дверь закрылась. Я знал, что Беттина стоит за ней. Отделенная от меня. Достаточно всего одной двери. Казалось, я слышу, как бьется за дверью ее сердце.

Ну вот. Что тут скажешь. Что добавишь. Свершилось, свершилось. Маски упали. Карнавал окончен.

Wir haben eine ungeheure Kraft moralischer Gefiihie in uns, говорит, если быть точным, Фридрих Ницше: мы обладаем огромной силой заключенных в нас нравственных чувств, но у нас нет общей для всех цели, aber keinen Zweck flir aile… Почему именно эту фразу я уносил с собой, пятясь, спускаясь с крыльца Беттины Книпперле? Я долго, долго задавал себе этот вопрос.

Жизнь прошлась по мне, было много всякого, прежде чем настал этот вечер, когда я вновь, через много-много лет услышал «Карнавал». Я глядел на своего давнего товарища по Эльзасу, сидевшего в ложе с женой, и думал о том, как по-разному складываются судьбы. Он, бывший военфельдшер, нашел, говорят, свой ответ Ницше: он верит, что существует ein Zweck flir aile, общая цель для всех, общая для всех чувств и для всех людей. Он больше не лечит чахоточных марокканцев, ему представляется, что он может предложить своим ближним лекарство совсем иного рода. Не ошибся ли он? Не потратил ли попусту жизнь с тех пор, как падали в Модер охваченные головокружением фазаны? Кто из нас двоих истолковал смысл шиворот-навыворот? Мне трудно понять, как такой человек, как он, может подчинить себя партийной дисциплине. И на такой длительный период… Общая цель. Легко сказать. И егце, следует ли различать цель и смысл, Ницше пишет то Ziele, то Zweck…

Как он принял все эти противоречивые истории, военфельдшер? — думаю я. Как по-разному прожили мы жизнь! От пункта под названием Решвог до этого концертного зала. В ту пору мы были молодыми зверьками одной породы, и различить нас можно было разве что по фуражке. А потом разошлись, между нами вклинился целый мир, история, или как ее можно еще назвать — жизнь?

Сегодня вечером, в Зале Гаво, мне вдруг припомнились слова, которые другая Беттина приписывает Бетховену: Musik ist so recht… музыка — посредник между жизнью духовной и жизнью чувственной… Не в этом ли, будь то человек или чувства, общая цель? Не знаю. Мне так кажется. А что произошло с моей бедной Бетти в Техасе, в той семье, которую я себе представляю, откуда она получила свое золотое кольцо, может, первое кольцо тяжкой цепи. Я знал девушку по имени Жаклин — она вот так же вышла за красивого парня в мундире американского солдата. Внучка знаменитого врача, из тех, с кем считаются. Уехала за океан, никого не спросясь. А три-четыре года спустя выяснилось, что она покончила с собой. Aber keinen Zweck fur alle… Всякое болтают, но не следует давать волю воображению. Действительно ли уничтожены все цели, ради достижения которых стоит приложить силу? О Беттине я больше никогда не слышал. Может, она умерла. Может, счастлива. Почему всегда воображаешь самое худшее.

По сходству.