Луговской ВладимирСтихи

Владимир Луговской

- Алайский рынок - Астроном - Астроном - Береза Карелии - Жестокое пробужденье - Игорь - Краски - Красные чашки - Курсантская венгерка - Лозовая - Молодецкая-струговая - Отходная - Первый снег - Песня о ветре - Письмо к республике от моего друга - Прощанье с юностью - Рассвет - Сивым дождём на мои виски... - Та, которую я знал - Эскадрон

КУРСАНТСКАЯ ВЕНГЕРКА Сегодня не будет поверки, Горнист не играет поход. Курсанты танцуют венгерку,Идет девятнадцатый год.

В большом беломраморном зале Коптилки на сцене горят, Валторны о дальнем привале, О первой любви говорят.

На хорах просторно и пусто, Лишь тени качают крылом, Столетние царские люстры Холодным звенят хрусталем.

Комроты спускается сверху, Белесые гладит виски, Гремит курсовая венгерка, Роскошно стучат каблуки.

Летают и кружатся пары Ребята в скрипучих ремнях И девушки в кофточках старых, В чиненых тупых башмаках.

Оркестр духовой раздувает Огромные медные рты. Полгода не ходят трамваи, На улице склад темноты.

И холодно в зале суровом, И над бы танец менять, Большим перемолвиться словом, Покрепче подругу обнять.

Ты что впереди увидала? Заснеженный черный перрон, Тревожные своды вокзала, Курсантский ночной эшелон?

Заветная ляжет дорога На юг и на север - вперед. Тревога, тревога, тревога! Россия курсантов зовет!

Навек улыбаются губы Навстречу любви и зиме, Поют беспечальные трубы, Литавры гудят в полутьме.

На хорах 1000 - декабрьское небо, Портретный и рамочный хлам; Четверку колючего хлеба Поделим с тобой пополам.

И шелест потертого банта Навеки уносится прочь. Курсанты, курсанты, курсанты, Встречайте прощальную ночь!

Пока не качнулась манерка, Пока не сыграли поход, Гремит курсовая венгерка... Идет

девятнадцатый год. 1940 Во весь голос. Soviet Poetry. Progress Publishers, Moscow.

* * * Сивым дождём на мои виски

падает седина, И страшная сила пройденных дней

лишает меня сна. И горечь, и жалость, и ветер ночей,

холодный, как рыбья кровь, Осенним свинцом наливают зрачок,

ломают тугую бровь. Но несгибаема ярость моя,

живущая столько лет. "Ты утомилась?"

я говорю.

Она отвечает: "Нет!" Именем песни,

предсмертным стихом,

которого не обойти, Я заклинаю её стоять

всегда на моём пути. О, никогда, никогда не забыть

мне этих колючих ресниц, Глаз расширенных и косых,

как у летящих птиц! Я слышу твой голос

голос ветров,

высокий и горловой, Дребезг манерок,

клёкот штыков,

ливни над головой. Много я лгал, мало любил,

сердце не уберёг, Легкое счастье пленяло меня

и лёгкая пыль дорог. Но холод руки твоей не оторву

и слову не изменю. Неси мою жизнь,

а когда умру

тело предай огню. Светловолосая, с горестным ртом,

мир обступил меня, Сдвоенной молнией падает день,

плечи мои креня, Словно в полёте,

резок и твёрд

воздух моей страны. Ночью,

покоя не принося,

дымные снятся сны. Кожаный шлем надевает герой,

древний мороз звенит. Слава и смерть - две родные сестры

смотрят в седой зенит. Юноши строятся,

трубы кипят

плавленым серебром Возле могил

и возле людей,

имя которых - гром. Ты приходила меня ласкать,

сумрак входил с тобой, Шорох и шум приносила ты,

листьев ночной прибой. Грузовики сотрясали дом,

выл, задыхаясь мотор, Дул в окно,

и шуршала во тьме

кромка холщовых штор. Смуглые груди твои,

как холмы

над обнажённой рекой. Юность моя - ярость моя

ты ведь была такой! Видишь - опять мои дни коротки,

ночи идут без сна, Медные бронхи гудят в груди

под рёбрами бегуна. Так опускаться, как падал я,

не пожелаю врагу. Но силу твою и слово твоё

трепетно берегу, Пусть для героев

и для бойцов

кинется с губ моих Радость моя,

горе моё

жёсткий и грубый стих. Нет, не любил я цветов,

нет,- я не любил цветов, Знаю на картах, среди широт

лёгкую розу ветров. Листик кленовый - ладонь твоя.

Влажен и ал и чист Этот осенний, немолодой,

сорванный ветром лист. Русская и советская поэзия для студентов-иностранцев. А.К.Демидова, И.А. Рудакова. Москва, изд-во "Высшая школа", 1969.

ТА, КОТОРУЮ Я ЗНАЛ Нет,

та, которую я знал, не существует. Она живет в высотном доме,

с добрым мужем. Он выстроил ей дачу,

он ревнует, Он рыжий перманент

ее волос

целует. Мне 1000 даже адрес,

даже телефон ее

не нужен. Ведь та,

которую я знал,

не существует. А было так,

что злое море

в берег било, Гремело глухо,

туго,

как восточный бубен, Неслось

к порогу дома,

где она служила. Тогда она

меня

так яростно любила, Твердила,

что мы ветром будем,

морем будем. Ведь было так,

что злое море

в берег било. Тогда на склонах

остролистник рос

колючий, И целый месяц

дождь метался

по гудрону. Тогда

под каждой

с моря налетевшей

тучей Нас с этой женщиной

сводил

нежданный случай И был подобен свету,

песне, звону. Ведь на откосах

остролистник рос

колючий. Бедны мы были,

молоды,

я понимаю. Питались

жесткими, как щепка,

пирожками. И если б

я сказал тогда,

что умираю, Она

до ада бы дошла,

дошла до рая, Чтоб душу друга

вырвать

жадными руками. Бедны мы были,

молоды

я понимаю! Но власть

над ближними

ее так грозно съела. Как подлый рак

живую ткань

съедает. Все,

что в ее душе

рвалось, металось, пело,Все перешло

в красивое тугое

тело. И даже

бешеная прядь ее,

со школьных лет

седая, От парикмахерских

прикрас

позолотела. Та женщина

живет

с каким-то жадным горем. Ей нужно

брать

все вещи,

что судьба дарует, Все принижать,

рвать

и цветок, и корень И ненавидеть

мир

за то, что он просторен. Но в мире

больше с ней

мы страстью

не поспорим. Той женщине

не быть

ни ветром

и ни морем. Ведь та,

которую я знал,

не существует. 6 марта 1956 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

ПЕРВЫЙ СНЕГ Вот и выпал первый снег, первый снег, Он покрыл долины рек первый снег. А река течёт черна, первый снег, Вся жива ещё до дна, первый снег. Вся любовь моя черна, первый снег, Вся жива ещё до дна, первый снег. Льдом покроется она, первый снег, Но на свете есть весна, первый снег! Я приветствую тебя, первый снег, Не жалея, не скорбя, первый снег. Хоть невесело идти, первый снег, На седом твоём пути, первый снег. 1938 Русская и советская поэзия для студентов-иностранцев. А.К.Демидова, И.А. Рудакова. Москва: "Русский язык", 1981.

АЛАЙСКИЙ РЫНОК Три дня сижу я на Алайском рынке, На каменной приступочке у двери В какую-то холодную артель. Мне, собственно, здесь ничего не нужно, Мне это место так же ненавистно, Как всякое другое место в мире, И даже есть хорошая приятность От голосов и выкриков базарных, От беготни и толкотни унылой... Здесь столько горя, что оно ничтожно, Здесь столько масла, что оно всесильно. Молочнолицый, толстобрюхий мальчик Спокойно умирает на виду. Идут верблюды с тощими горбами, Стрекочут белорусские еврейки, Узбеки разговаривают тихо. О, сонный разворот ташкентских дней!.. Эвакуация, поляки в желтых бутсах, Ночной приезд военных академий, Трагические сводки по утрам, Плеск арыков и тополиный лепет, Тепло, тепло, усталое тепло...

Я пьян с утра, а может быть, 1000 и раньше... Пошли дожди, и очень равнодушно Сырая глина со стены сползает. Во мне, как танцовщица, пляшет злоба, То ручкою взмахнет, то дрыгнет ножкой, То улыбнется темному портрету В широких дырах удивленных ртов. В балетной юбочке она светло порхает, А скрипочки под палочкой поют. Какое счастье на Алайском рынке! Сидишь, сидишь и смотришь ненасытно На горемычные пустые лица С тяжелой ненавистью и тревогой, На сумочки московских маникюрш. Отребье это всем теперь известно, Но с первозданной юной, свежей силой Оно входило в сердце, как истома. Подайте, ради бога. Я сижу На маленьких ступеньках. Понемногу Рождается холодный, хищный привкус Циничной этой дребедени.

Я, Как флюгерок, вращаюсь. Я канючу. Я радуюсь, печалюсь, возвращаюсь К старинным темам лжи и подхалимства И поднимаюсь, как орел тянь-шаньский, В большие области снегов и ледников, Откуда есть одно движенье вниз, На юг, на Индию, через Памир.

Вот я сижу, слюнявлю черный палец, Поигрываю пуговицей черной, Так, никчемушник, вроде отщепенца. А над Алтайским мартовским базаром Царит холодный золотой простор. Сижу на камне, мерно отгибаюсь. Холодное, пустое красноречье Во мне еще играет, как бывало. Тоскливый полдень.

Кубометры свеклы, Коричневые голые лодыжки И запах перца, сна и нечистот. Мне тоже спать бы, сон увидеть крепкий, Вторую жизнь и третью жизнь,- и после, Над шорохом морковок остроносых, Над непонятной круглой песней лука Сказать о том, что я хочу покоя,Лишь отдыха, лишь маленького счастья Сидеть, откинувшись, лишь нетерпенья Скорей покончить с этими рябыми Дневными спекулянтами.

А ночью Поднимутся ночные спекулянты, И так опять все сызнова пойдет,Прыщавый мир кустарного соседа Со всеми примусами, с поволокой Очей жены и пяточками деток, Которые играют тут, вот тут, На каменных ступеньках возле дома.

Здесь я сижу. Здесь царство проходимца. Три дня я пил и пировал в шашлычных, И лейтенанты, глядя на червивый Изгиб бровей, на орден - "Знак Почета", На желтый галстук, светлый дар Парижа, Мне подавали кружки с темным зельем, Шумели, надрываясь, тосковали И вспоминали: неужели он Когда-то выступал в армейских клубах, В ночных ДК - какой, однако, случай! По русскому обычаю большому, Пропойце нужно дать слепую кружку И поддержать за локоть: "Помню вас..." Я тоже помнил вас, я поднимался, Как дым от трубки, на широкой сцене. Махал руками, поводил плечами, Заигрывал с передним темным рядом, Где изредка просвечивали зубы Хорошеньких девиц широконоздрых. Как говорил я! Как я говорил! Кокетничая, поддавая басом, Разметывая брови, разводя Холодные от нетерпенья руки, Поскольку мне хотелось лишь покоя, Поскольку я хотел сухой кровати, Но жар и молодость летели из партера, И я качался, вился, как дымок, Как медленный дымок усталой трубки.

Подайте, ради бога.

Я сижу, Поигрывая бровью величавой, И если правду вам сказать, друзья, Мне, как бывало, ничего не надо. Мне дали зренье - очень благодарен. Мне дали слух - и это очень важно. Мне дали руки, ноги - ну, спасибо. Какое счастье! Рынок и простор. Вздымаются литые груды мяса, Лежит чеснок, как рыжие сердечки. Весь этот гомон жестяной и жаркий Ко мне приносит только пустоту. Но каждое движение и оклик, Но каждое качанье черных бедер В тугой вискозе и чулках колючих Во мне рождает злое нетерпенье Последней ловли.

Я хочу сожрать Все, что лежит на плоскости. Я слышу Движенье животов. Я говорю На языке жиров и сухожилий. Такого униженья не видали Ни люди, ни зверюги.

Я один Еще играю на крапленых картах. И вот подошвы отстают, темнеют Углы воротничков, и никого, Кто мог бы поддержать меня, и ночи Совсем пустые на Алайском рынке. А мне заснуть, а мне кусочек сна, А мне бы справедливость - и довольно. Но нету справедливости.

Слепой Протягиваю в ночь сухие руки И верю только в будущее. Ночью Все будет изменяться. Поутру Все будет становиться. Гроб дощатый Пойдет, как яхта, на Алайском рынке, Поигрывая пятками в носочках, Поскрипывая костью лучевой. Так ненавидеть, как пришлось поэту, Я не советую читателям прискорбным. Что мне сказать? Я только холод века, А ложь - мое седое острие. Подайте, ради бога.

И над 1000 миром Опять восходит нищий и прохожий, Касаясь лбом бензиновых колонок, Дредноуты пуская по морям, Все разрушая, поднимая в воздух, От человечьей мощи заикаясь. Но есть на свете, на Алайском рынке Одна приступочка, одна ступенька, Где я сижу, и от нее по свету На целый мир расходятся лучи.

Подайте, ради бога, ради правды,

Хоть правда, где она?.. А бог в пеленках.

Подайте, ради бога, ради правды, Пока ступеньки не сожмут меня. Я наслаждаюсь горьким духом жира, Я упиваюсь запахом моркови, Я удивляюсь дряни кишмишовой, А удивленье - вот цена вдвойне. Ну, насладись, остановись, помедли На каменных обточенных ступеньках, Среди мангалов и детей ревущих, По-своему, по-царски насладись! Друзья ходили? - Да, друзья ходили. Девчонки пели? - Да, девчонки пели. Коньяк кололся? - Да, коньяк кололся.

Сижу холодный на Алайском рынке И меры поднадзорности не знаю. И очень точно, очень непостыдно Восходит в небе первая звезда. Моя надежда - только в отрицанье. Как завтра я унижусь - непонятно. Остыли и обветрились ступеньки Ночного дома на Алайском рынке, Замолкли дети, не поет капуста, Хвостатые мелькают огоньки. Вечерняя звезда стоит над миром, Вечерний поднимается дымок. Зачем еще плутать и хныкать ночью, Зачем искать любви и благодушья, Зачем искать порядочности в небе, Где тот же строгий распорядок звезд? Пошевелить губами очень трудно, Хоть для того, чтобы послать, как должно, К такой-то матери все мирозданье И синие киоски по углам.

Какое счастье на Алайском рынке, Когда шумят и плещут тополя! Чужая жизнь - она всегда счастлива, Чужая смерть - она всегда случайность. А мне бы только в кепке отсыревшей Качаться, прислонившись у стены. Хозяйка варит вермишель в кастрюле, Хозяин наливается зубровкой, А деточки ложатся по углам. Идти домой? Не знаю вовсе дома... Оделись грязью башмаки сырые. Во мне, как балерина, пляшет злоба, Поводит ручкой, кружит пируэты. Холодными, бесстыдными глазами Смотрю на все, подтягивая пояс. Эх, сосчитаться бы со всеми вами! Да силы нет и нетерпенья нет, Лишь остаются сжатыми колени, Поджатый рот, закушенные губы, Зияющие зубы, на которых, Как сон, лежит вечерняя звезда.

Я видел гордости уже немало, Я самолюбием, как черт, кичился, Падения боялся, рвал постромки, Разбрасывал и предавал друзей, И вдруг пришло спокойствие ночное, Как в детстве, на болоте ярославском, Когда кувшинки желтые кружились И ведьмы стыли от ночной росы... И ничего мне, собственно, не надо, Лишь видеть, видеть, видеть, видеть, И слышать, слышать, слышать, слышать, И сознавать, что даст по шее дворник И подмигнет вечерняя звезда. Опять приходит легкая свобода. Горят коптилки в чужестранных окнах. И если есть на свете справедливость, То эта справедливость - только я. 1942-1943, Ташкент Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

АСТРОНОМ Ты осторожно закуталась сном, А мне неуютно и муторно как-то: Я знаю, что в Пулкове астроном Вращает могучий, безмолвный рефрактор, Хватает планет голубые тела И шарит в пространстве забытые звезды, И тридцать два дюйма слепого стекла Пронзают земной, отстоявшийся воздух. А мир на предельных путях огня Несется к созвездию Геркулеса, И ночь нестерпимо терзает меня, Как сцена расстрела в халтурной пьесе. И память

(но разве забвенье порок?), И сила

(но сила на редкость безвольна), И вера

(но я не азартный игрок) Идут, как забойщики, в черную штольню И глухо копаются в грузных пластах, Следя за киркой и сигналом контрольным. А совесть?

Но совесть моя пуста, И ночь на исходе.

Довольно! 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

АСТРОНОМ Ты осторожно закуталась сном, А мне неуютно и муторно как-то: Я знаю, что в Пулкове астроном Вращает могучий, безмолвный рефрактор, Хватает планет голубые тела И шарит в пространстве забытые звезды, И тр 1000 идцать два дюйма слепого стекла Пронзают земной, отстоявшийся воздух. А мир на предельных путях огня Несется к созвездию Геркулеса, И ночь нестерпимо терзает меня, Как сцена расстрела в халтурной пьесе. И память

(но разве забвенье порок?), И сила

(но сила на редкость безвольна), И вера

(но я не азартный игрок) Идут, как забойщики, в черную штольню И глухо копаются в грузных пластах, Следя за киркой и сигналом контрольным. А совесть?

Но совесть моя пуста, И ночь на исходе.

Довольно! 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

КРАСНЫЕ ЧАШКИ Я помню: В детстве, вечером, робея, Вхожу в столовую И словно все исчезли Или далеко заняты мне непонятным делом, А я один - хозяин всех вещей.

Мне светит лампа в бисерном капоте, Ко мне плывет семейство красных чашек, Смешливый чайник лезет, подбоченясь, И горячо вздыхает самовар. Я вижу странный распорядок света, Теней и звуков, еле-еле слышных. Я захочу - и сахарницу сдвину: Она покорно отойдет направо Или налево - как я прикажу.

Такой закрытый, осторожный, теплый Мир небольших предметов и движений, И самовар с его отдельной жизнью Уверенность и легкая свобода Вдруг начинают волновать меня. Ненастоящий, непростой покой Тревожит, заставляет бегать, дергать Углы у скатерти и наконец ведет Меня к окну.

Я отворяю створку И застываю, хмурясь и дрожа.

Кромешный мрак, косматое смятенье Кидаются ко мне в осеннем ветре, В полете фонарей, в костлявой пляске сучьев, В ныряющей или прямой походке Каких-то исчезающих людей.

Квадраты тьмы сшибаются и гибнут, Взлетают липы, чтобы снова падать, В окне напротив мечется и гнется Неведомый, сутулый человек. И толстенькие лошади проходят, Перебирая мелкими ногами. На них глядят стоглазые дома. И высоко, в необъяснимом небе, Шипя, скользят мерцающие звезды.

И я стоял, глотая шум и сырость, Переполняясь страшным напряженьем Впервые понятой и настоящей жизни. Я двигался в колючем ритме сучьев, Гремел в поводах, шел и спотыкался, Хотел бежать, как лошади, шнырять, Раскидываться на ветру

и сразу Увидеть, как устроены созвездья.

Весь этот мир, огромный, горький, черствый, Вздыхающий нетерпеливым телом, Меня навеки приковал к себе. Я обернулся к шепоту столовой, Увидел распорядок красных чашек, Покой обоев, шорох самовара, Законченный в себе приют вещей, Возможность делать ясные движенья И засмеялся диковатым смехом. Я быстро пальцем показал в окно, Потом по комнате провел рукою И понял многое, что после понимал В бою, в стихе и судьбах человека.

Я засмеялся и смеюсь опять. Я отворяю окна, ставни, двери, Чтобы врывался горький ветер мира И славная, жестокая земля Срывала вороватые прикрасы Ненастоящих, непростых мирков, Которые зовутся личным счастьем, Лирической мечтою об удаче, И красной чашкой, и уменьем жить.

В тот миг, наверное, я стал поэтом, За что меня простят мои враги. 1932 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

КРАСКИ У каждого есть заповедный дом, Для памяти милый и важный, А я обхожу с огромным трудом Магазин писчебумажный.

Совсем незаметный и скучный такой,

Он рай пресс-папье и открыток.

Пройду - и нальется забавной тоской

Душа, на минуту открытая. А если останусь глазеть у стекла В какой-то забытой обиде я,Вдруг вспомню безмерное море тепла: Гимназию. Двойки. Овидия.

Все детство с его золотой кутерьмой,

И мир, побежденный Жюль Верном,

И этот кумир зачарованный мой

Набор акварели скверной. И смелую честность - глаза в глаза, И первых сомнений даты, И темную жажду в рисунке сказать О птицах, деревьях, солдатах.

Солдаты? Да. Ветер. Варшава. Стоход.

Октябрь и балтийские воды,

И до сих пор длящийся трудный поход

Сквозь наши суровые годы. Я честность и смелость по капле коплю, Чтоб сделаться глубже и строже. И я не рисую. Но краски куплю. Куплю 1000 . Может быть... поможет. 1924 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

РАССВЕТ Легкая ночь. Прощальная ночь. Месяц висит Клыкатый. Высоко окно. Окно черно. Дома. Фонари. Плакаты.

Красен плакат: Красный солдат Пальцем и зрачками Колется. Пора наступать! Пора! Да, товарищи, Вчера Записался и я добровольцем.

В пять утра Загремят буфера,Милая, Помни друга! В пять часов Душа на засов К югу, к югу, к югу!

Сероколонную глыбу вокзала Голосом меди труба пронизала, И наклоненно плывущее знамя Красноармейцы вносят в вагон. Тогда начинается время рассвета, В теплушке качается пасмурный ветер, И ночь остается далеко за нами, А впереди - золотой перегон.

Утро. Утро - часы тумана...

Богатырский тучеход. Серебро рассвета. Песня солнечных ворот Северного лета. Величава и легка Облаков прохлада. Розовеют облака, Дребезжат приклады.

Ты ли, юность, позвала, Ты ли полюбила Вспененные удила, Боевую силу?

Письма в десять рваных строк, Шаг усталой роты, Штык, наточенный остро, Грохот поворота?

Ты ревущим поездам Рельсы распрямила, Пятикрылая звезда Будущее мира. Ты звенела в проводах, Ты, как песня, спета, Пятикрылая звезда Пять лучей рассвета.

На прощанье ты прими Перелеты пашен, Шаг суровый, что гремит У кремлевских башен. На прощанье отвори Площадь с ровным склоном,Это Ленин говорит Смолкшим батальонам.

Это ты простилась, друг, В платье парусинном. Это катятся на юг Молодость и сила. На платформах ни души. Гром гремит далече. Проплывают камыши Безыменных речек. 1926-1928 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ЭСКАДРОН Дымкой, хмарью, паром тонким Тишина-теплынь легла. И поют весне вдогонку Стремена и удила. По проталинам-полянам Непонятная возня, Легкокрылые туманы, Лиловатый березняк. Ветер дыбит коням холки. Гул лесной со всех сторон. Так проходит по проселку Разомлевший эскадрон. Посвист ветра, запах прели И воды дремотный звон. Так в расстегнутых шинелях Вместе с голубым апрелем К югу вьется эскадрон. И плывут, качаясь, люди. И молчит походный хор. И не слышен в сонном гуде Потревоженных орудий Отдаленный разговор. 1925 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

БЕРЕЗА КАРЕЛИИ Что же ты невесела, Белая береза? Свои косы свесила С широкого плеса, С моха, камня серого На волну сбегая, Родимого севера Дочка дорогая? У крутого берега, С вечера причаливая, Плывши с моря Белого, Вышли англичане. Люди пробираются Темными опушками. Звери разбегаются, Пуганные пушками. Ветер, тучи собирай По осенней стыни. Край ты мой, озерный край, Лесная пустыня! Ты шуми окружьями, Звень твоя не кончена. Сбираются с ружьями Мужики олончане. От Петрозаводска Красные отряды, Форменки флотские, Грудь - что надо! Селами и весями Стукочат колеса, Что же ты невесела, Белая береза? 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ПЕСНЯ О ВЕТРЕ Итак, начинается песня о ветре, О ветре, обутом в солдатские гетры, О гетрах, идущих дорогой войны, О войнах, которым стихи не нужны.

Идет эта песня, ногам помогая, Качая штыки, по следам Улагая, То чешской, то польской, то русской речью За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье.

По-чешски чешет, по-польски плачет, Казачьим свистом по степи скачет И строем бьет из московских дверей От самой тайги до британских морей.

Тайга говорит, Главари говорят,Сидит до поры Молодой отряд. Сидит до поры, Стукочат топоры, Совет вершат... А ночь хороша!

Широки просторы. Луна. Синь. Тугими затворами патроны вдвинь! Месяц комиссарит, обходя посты. Железная дорога за полверсты.

Рельсы разворочены, мать честна! Поперек дороги лежит 1000 сосна. Дозоры - в норы, связь - за бугры,То ли человек шуршит, то ли рысь.

Эх, зашумела, загремела, зашурганила, Из винтовки, из нареза меня ранила!

Ты прости, прости, прощай! Прощевай пока, А покуда обещай Не беречь бока. Не ныть, не болеть, Никого не жалеть,

Пулеметные дорожки расстеливать, Беляков у сосны расстреливать.

Паровоз начеку,

ругает вагоны, Волокёт Колчаку

тысячу погонов. Он идет впереди,

атаман удалый, У него на груди

фонари-медали. Командир-паровоз

мучает одышка, Впереди откос "Паровозу крышка!

А пока поручики пиво пьют, А пока солдаты по-своему поют:

"Россия ты, Россия, российская страна! Соха тебя пахала, боронила борона. Эх, раз (и), два (и) - горе не беда, Направо околесица, налево лабуда.

Дорога ты, дорога, сибирский путь, А хочется, ребята, душе вздохнуть. Ах, сукин сын, машина, сибирский паровоз, Куда же ты, куда же ты солдат завез? Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь, Меня ты породила в несчастную ночь!

Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать? Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака? Эх, раз (и), два (и) - горе не беда. Направо околесица, налево лабуда".

...Радио... говорят... (Флагов вскипела ярь): "Восьмого января Армией пятой Взят Красноярск!"

Слушайте крик протяжный Эй, Россия, Советы, деникинцы!День этот белый, просторный,

в морозы наряженный, Червонными флагами

выкинулся.

Сибирь взята в охапку. Штыки молчат. Заячьими шапками Разбит Колчак.

Собирайте, волки, Молодых волчат! На снежные иголки Мертвые полки Положил Колчак.

Эй, партизан!

Поднимай сельчан: Раны зализать Не может Колчак.

Стучит телеграф: Тире, тире, точка... Эх, эх, Ангара, Колчакова дочка!

На сером снегу волкам приманка: Пять офицеров, консервов банка. "Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!" Стой!

Кто идет? Кончено. Залп!! 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ИГОРЬ Потемнели, растаяв,

лесные лиловые тропы. Игорь, друг дорогой,

возвратился вчера с Перекопа. Он бормочет в тифу

на большой материнской кровати, Забинтован бинтом

и обмотан оконною ватой. Игорь тяжко вздыхает,

смертельными мыслями гордый, Видит снежный ковыль

и махновцев колючие морды, Двухвершковое сало,

степной полумесяц рогатый, И бессмертные подвиги

Первой курсантской бригады. Молодой, непонятый,

с большим, заострившимся носом, Он кроватную смерть

заклинает сивашским откосом, И как только она закогтится

и сердце зацепит Фрунзе смотрит в бинокль

и бегут беспощадные цепи. А за окнами синь подмосковная,

сетка березы, Снегири воробьям

задают вперебивку вопросы. Толстый мерин стоит,

поводя, словно дьякон, губою, И над Средней Россией

пространство горит голубое. 1938 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ЛОЗОВАЯ Бронепоезда взвывают вдруг, Стылый ветер грудью разрывая. Бронепоезда идут на юг Вдоль твоих перронов,

Лозовая!

Звезды первую звезду зовут. Дым заката холоден и розов. Над бронеплощадками плывут Бескозырки черные матросов.

Говорит, гремит, вздыхает бронь Отдаленно

и громоподобно. И горит на станции огонь, Керосиновый огонь бездомный.

Лист осенний, запоздавший лист, Братьев в путь-дорогу созывает. Спрыгивает черный машинист На твои перроны,

Лозовая.

Паклей черной вытирает лоб, С ветром нету никакого сладу. И берет мешочников озноб От ночного дробота прикладов.

В первом классе не отмыта кровь, Душу рвет гармоника лихая, И на сотни верст

все вновь и вновь Зарево встает

и потухает.

Армия идет,

чиня мосты, Яростью и смертью налитая. В полуноч 1000 ный час

из темноты Поезд командарма

вылетает.

Поднимайтесь, спящие стрелки, В желтых бутсах,

в разношерстных формах! Поднимайте старые штыки, Стройтесь на заплеванных платформах!

Блещет украинский Звездный Воз, Русские осенние Стожары. Конница звенит,

скрипит обоз, Дальние качаются пожары.

Мчится полночь,

бурая, как йод, Номера дивизий называя,Это молодость моя

встает На твоих перронах,

Лозовая!

Шелестит Тайницкий сад в Кремле, Карты стелются в штабном вагоне, И по всей ночной степной земле Ходят пушки

и топочут кони.

Армия идет на юг, на юг К морю Черному,

на Каспий,

в Приазовье, Заливая ширь степей вокруг Плавленым свинцом и алой кровью.

И на проводах дрожит звезда, Запевает сталь полосовая. Громыхают бронепоезда Вдоль твоих перронов,

Лозовая! 1939 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ОТХОДНАЯ Звон, да тяжелый такой, да тягучий, Приходят с полуночи медведи-тучи, Ветер голосит, словно поп с амвона, Леса набухают стопудовым звоном. Вьюга-то сухим кистенем горошит, Вьюга-то пути замела порошей, Волчьи-то очи словно уголья. "Мамынька родная, пусти погулять!""Сын ты, сыночек, чурбан сосновый! Что же ты, разбойничать задумал снова?! Я ли тебя, дурня, дрючком не учила, Я ли тебя, дурня, Христом не молила?!""Что мне, мамаша, до Христова рая: Сила мне медвежья бока распирает. Топор на печи, как орел на блюде, Едут с Обонежья торговые люди. Тяжел топорок, да остер на кончик,Хочу я людишек порешить-покончить. Я уж по-дурацки вволю пошучу. Пусти меня, мамка, не то печь сворочу". 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

МОЛОДЕЦКАЯ-СТРУГОВАЯ Ах ты, ночь высока,

Полночь темная. Новгородская рука,

Неуемная. Ох, Онега-река,

И Двина-река, И Печора-река

Вода глубока. Зашумели леса

По-бирючьему, Полыхала река

По-щучьему, Ветер влёт полетел

По-гусиному, Надевали на струги

Парусину мы. Ой ты, братец ты мой,

Ветер с полудня, Ты неси за собой,

Пока молоды, Пока кровь ходуном,

Пока бой топором, Пока нету хором,

Пока нет похорон, Пока грудь колесом,

Пока свист по лесам, Пока бурей башка,

Пока нож в три вершка. Пришла весна

Красна крутоярь, Ой ты, мать честна,

Кистеня рукоять. Вышел парень в года,

Парню нет ремесла. Закипела вода

В сорок два весла. 1929 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ПРОЩАНЬЕ С ЮНОСТЬЮ Так жизнь протекает светло, горячо, Струей остывающего олова, Так полночь кладет на мое плечо Суровую свою голову.

Прощай, моя юность! Ты ныла во мне Безвыходно и нетерпеливо О ветре степей, о полярном огне Берингова пролива.

Ты так обнимаешь, ты так бередишь Романтикой, морем, пассатами, Что я замираю и слышу в груди, Как рвутся и кружатся атомы.

И спать невозможно, и жизнь велика, И стены живут по-особому, И если опять тебе потакать, То все потеряю, что собрано.

Ты кинешь меня напролом, наугад,Я знаю тебя, длинноглазую И я поднимусь, чернобров и горбат, Как горы срединной Азии.

На бой, на расправу, на путь, в ночлег Под звездными покрывалами. И ты переметишь мой бешеный бег Сводчатыми вокзалами,

И залами снов, и шипением пуль, И парусным ветром тропиков, Но смуглой рукой ты ухватишь руль Конструкции, ритма, строфики.

И я ошалею и буду писать, Безвыходно, нетерпеливо, Как пишут по небу теперь паруса Серебряного залива. 1926 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ЖЕСТОКОЕ ПРОБУЖДЕНЬЕ Сегодня ночью

1000

ты приснилась мне. Не я тебя нянчил, не я тебя славил, Дух русского снега и русской природы, Такой непонятной и горькой услады Не чувствовал я уже многие годы. Но ты мне приснилась

как детству - русалки, Как детству

коньки на прудах поседелых, Как детству

веселая бестолочь салок, Как детству

бессонные лица сиделок. Прощай, золотая,

прощай, золотая! Ты легкими хлопьями

вкось улетаешь. Меня закрывает

от старых нападок Пуховый платок

твоего снегопада. Молочница цедит мороз из бидона, Точильщик торгуется с черного хода. Ты снова приходишь,

рассветный, бездонный, Дух русского снега и русской природы. Но ты мне приснилась,

как юности - парус, Как юности

нежные зубы подруги, Как юности

шквал паровозного пара, Как юности

слава в серебряных трубах. Уйди, если можешь,

прощай, если хочешь. Ты падаешь сеткой

крутящихся точек, Меня закрывает

от старых нападок Пуховый платок

твоего снегопада. На кухне, рыча, разгорается примус, И прачка приносит простынную одурь, Ты снова приходишь,

необозримый Дух русского снега и русской природы. Но ты мне приснилась,

Как мужеству - отдых, Как мужеству

книг неживое соседство, Как мужеству

вождь, обходящий заводы, Как мужеству

пуля в спокойное сердце. Прощай, если веришь,

забудь, если помнишь! Ты инеем застишь

пейзаж заоконный. Меня закрывает

от старых нападок Пуховый платок

твоего снегопада. 1929 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.

ПИСЬМО К РЕСПУБЛИКЕ ОТ МОЕГО ДРУГА Ты строишь, кладешь и возводишь,

ты гонишь в ночь поезда, На каждое честное слово

ты мне отвечаешь: "Да!" Прости меня за ошибки

судьба их назад берет. Возьми меня, переделай

и вечно веди вперед, Я плоть от твоей плоти

и кость от твоей кости. И если я много напутал

ты тоже меня прости. Наполни приказом мозг мой

и ветром набей мне рот, Ты самая светлая в мире,

ведущая мир вперед. Я спал на твоей постели,

укрыт снеговой корой, И есть на твоих равнинах

моя молодая кровь. Я к бою не опоздаю

и стану в шеренгу рот,Возьми меня, переделай

и вечно веди вперед. Такие, как я, срывались

и гибли наперебой. Я школы твои, и газеты,

и клубы питал собой. Такие, как я, поднимали

депо, и забой, и завод,Возьми меня, переделай

и вечно веди вперед. Такие, как я, сидели

над цифрами день и ночь. Такие, как я, опускались,

а ты им могла помочь. Кто силен тобой

в работе он, Кто брошен тобой

умрет. Ты самая светлая в мире,

ведущая мир вперед. Я вел твои экспедиции,

стоял у твоих реторт, Я делал свою работу,

хоть это не первый сорт. Ты строишь за месяцем месяц,

ты крепнешь за годом год,Ты самая светлая в мире,

ведущая мир вперед. Я сонным огнем тлею

и еле качаю стих. За то, что я стал холодным,

ты тоже меня прости. Но время идет, и стройка идет,

и выпадет мой черед,Возьми меня, переделай

и вечно веди вперед. Три поколенья культуры,

и три поколенья тоски, И жизнь, и люди, и книги,

прочитанные до доски. Республика это знает,

республика позовет,Возьмет меня,

переделает, Двинет время вперед. Ты строишь, кладешь и возводишь,

ты гонишь в ночь поезда, На каждое честное слово

ты мне отвечаешь: "Да!" Так верь и этому слову

от сердца оно идет,Возьми меня, переделай

и вечно веди вперед! 1929 Вл.Луговской. Лирика. Москва: Художественная литература, 1958.