"Родичи" - читать интересную книгу автора (Липскеров Дмитрий)11. Севт и Савт родили Вениамина и Сару, и те жили долго… Сара и Вениамин произвели на свет Рувима и Лавана… От предков Лавана, проживших по триста лет, произошли семь девочек и один мальчик Нафан… Нафан родил Михаила… Через много лет от рода Нафана произошли Анна и сестра ее Емима… Анна из царского рода Давидова родила Мириам… Емима из царского рода Давидова родила Сехения… Через две тысячи девятьсот пятьдесят лет от рода Емимы в пятьдесят первом колене произошла Анна Ильинична Михайлова… Арококо родил Клементину, и прожила она семьдесят три года. От Клементины произошел Арококо и прожил он 1200 лет… Две недели господин А. репетировал в Большом. Балетная Москва жужжала о появлении нового гения, этакой глыбы будущей балетной истории. На каждой репетиции непременно присутствовали вечная Лидочка и Альберт Карлович, стремившийся поначалу в каждый свободный момент полюбопытствовать, как проявила себя в кроватке обладательница татуированной бабочки. Но будущий Спартак на вопросы не отвечал и только лишь извинялся, что пока долг отдать не может… — Ничего-ничего, — обиженно произносил в ответ Алик. — Отдадите, когда сможете… Как говорится, если Лидочка пришла на две не свои репетиции, то это уже событие, если же она посетила третью — происходит нечто из ряда вон выходящее!!! На четвертой был забит весь зал, и смуглое лицо Ахметзянова сияло солнечным гордым светом. Администрация очистила партер от любопытствующих и возле каждой двери поставила по дюжему охраннику, предчувствуя невиданную сенсацию… Господина А. после репетиций выводили на улицу каждый раз другим выходом, коих в Большом куда больше, чем входов. Далее Ахметзянов и студент Михайлов спускались в метрополитен и добирались до гостиницы «Звездочка», где и коротали время до следующей репетиции… Что же Вера, испытавшая невиданный полет? Ее рыжая подруга без устали рассказывала историю студента Михайлова, который родился совершенным генетическим монстром, чудом не скончавшимся при родах: — Такому экспонату даже кунсткамера позавидовала бы! Далее подруга расписывала Вере все в подробностях: — У него сердце вдвое больше обычного и стучит по тридцать раз в минуту с правой стороны! Печеночные анализы еще в младенчестве указывали на цирроз, гепатит и море чего еще! — Рыжая всплескивала руками. — Легкие у него все в пятнах и кавернах на рентгене!.. Вера слушала с широко раскрытыми глазами, сидела с прямой спиной, пытаясь удержать разъезжающийся на коленях китайский шелк. — И самое главное, Верк, он олигофрен!!! — Ты же говорила — макроцефал… — Какая разница! У него памяти нет! Он не в состоянии удержать в голове того, что произошло минуту назад! Олигофрены бывают иногда красавцами, и многие из них половые гиганты! А все почему? Потому что в башке пусто! Ха-ха! Рыжая потребляла трехглазую яичницу прямо со сковороды, протирая чугунное дно хлебной коркой. — Верок, на нем семь поколений студентов опыты ставили! — Ты тоже? От этого вопроса Рыжая вдруг покраснела, подавилась хлебной крошкой и долго кашляла, выпучив по-рачьи глаза, пытаясь хлебнуть из чашки кофе. Вера ударила подругу по спине сильно, так что изо рта Рыжей вылетел ошметок пищи. — Нехорошо на людях опыты ставить, — произнесла Вера тихо и ушла в свою комнату. Рыжая некоторое время скреблась к ней в дверь и задавала дурацкие вопросы типа: «Ты что, Вер, думаешь, у меня с ним что-то было?.. — Сама же и отвечала. — Я с животными не сплю!» Но подруга не откликалась. Она просто лежала на кровати, смотрела в потолок, губы ее были добры, а глаза печальны. Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина. Тишина позволила Вере уловить его запах. Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы. «Придет, никуда не денется!» — в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла. Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью. Вера закрыла глаза и заснула… Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым. Мать Веры в возрасте сорока одного года разрешилась от бремени недоношенной девочкой, весом всего в восемьсот грамм. Таких детей называют плодами. Недоноска поместили в специальную камеру и сказали родителям, что все в воле самого плода. Может выжить, а может… Как ему, плоду, захочется… Отец — пятидесятитрехлетний мужчина с интеллектуальным лицом, обрамленным седовласой шевелюрой, — не в силах был сдержать слез, когда смотрел, как плоть от плоти его шевелит крошечными ручонками, а тельце все в каких-то присосках с проволочками… Плакал он и тогда, когда, посещая магазин игрушек, покупал небольших кукол, с которых, придя домой, стаскивал одежки, кипятил их, затем гладил, а потом приносил кукольные наряды в роддом, для своей крошечной дочери… Впрочем, через месяц плод назвали ребенком женского пола и предложили родителям назвать девочку каким-нибудь именем. Господи, они уже на шестнадцатый день беременности, когда сердечко их соединенных клеток застучало, были уверены, что родится девочка, и дали ей тотчас имя Вера, в чем был не глубокий смысл, а скорее истина, что нельзя отчаиваться никогда, надо верить! Обычно недоношенные дети очень скоро набирают вес своих сверстников. Вероятно, намучившись и проявив волю к жизни в глубоком младенчестве, они, взрослея, выказывают способности, выгодно отличающие их от бывших пятикилограммовыми карапузов. Так вот и Вера с трех лет определилась со своей будущей профессией, танцуя целые дни напролет в большой профессорской гостиной. Ее отдали в балетный класс, а потом и в училище, которое она закончила, распределившись в Кировский. Ее сразу же прозвали Бабочкой за легкость полета… Потом умер папа, за ним через два года последовала мама. А она летала по сцене великолепной бабочкой, юная прима с блистательным будущим, пока не наткнулась ногой на торчащий из пола гвоздь, который пропорол плоть аж до кости и порвал сухожилия со связками в придачу. Виноватым оказался рабочий сцены с мутными глазками и длинным языком, которым он молол без устали, что не его вина это, а просто Бог не захотел, чтобы Верка танцевала. Рабочего хотели было сдать в психиатрическую, но он исчез, не забрав даже последней зарплаты. Впрочем, медицина постаралась на верхах своего умения и восстановила ногу. Но что-то с тех пор произошло с примой. Она по-прежнему летала над подмостками, но это был не полет бабочки, а порхание тяжелого голубя, и ее карьере пришел конец. Конечно, никто не гнал ее из театра, но просто артисткой балета Вера не желала быть, в один прекрасный день уволилась из Кировского и уехала в Москву. С год она протанцевала за спиной полнотелого болгарина, народного любимца россиян. А потом ее стошнило во время полового акта с лучезарным, после чего девушка решила нырнуть на дно московской жизни и первым делом явилась в салон тату, где сняла трусы перед обширянным кольщиком и заказала тому изваять на ее коже бабочку… Уткнувшись носом в участок работы, любитель «Герасима» сотворил произведение, которым Вера восхитилась, учуяла в нарке талант и готова была принадлежать ему за этот дар хотя бы раз. Но то место, где у девушки срастаются ноги, никак не воодушевило плоть кольщика, он лишь развел руками и попросил сотку баксов за работу… Когда опухоль с наколотой бабочки сошла, Вера устроилась танцовщицей в фешенебельный стрипклуб «Ямочки» и на третий день познакомилась с тем, о ком грезила сейчас в дневном своем сне… К вечеру из института вернулась Рыжая и опять поскреблась в комнату подруги. — Прошу тебя, не обижайся! — шептала студентка в замочную скважину. — Ну, наговорила ерунды!.. Вера не отвечала, лежала, отвернувшись к стене, почти не слыша призывов подруги, и все чудились ей голубые печальные глаза ночного любовника. Рыжая временами забывала о подруге и тогда питалась то колбасой, то бутербродом с малиновым вареньем, присланным бабулей из-под Пскова, но иногда тяжелый вздох из-за запертой двери возвращал ее к памяти, и следовали все новые увещевания. — Вер, — призналась Рыжая, — у нас в меде почти все бабы с ним были. Он безотказный!.. Обратно, у него воли нет по причине слабоумия… На четвертый день подурневшая от депрессии Орнелла кое-как привела себя в порядок и покинула квартиру. Взяв машину, она поехала к Большому, где прошла в служебный вход и предъявила удостоверение артистки Кировского театра. — По делу. — К кому? — поинтересовался вахтер Степаныч. — К нему, — ответила девушка. — А к нему сейчас все! — развел руками страж театра. — Вишь! Она оглянулась и увидела сидящих по диванам писюх лет по четырнадцать и теток-театралок, преимущественно в розовых и зеленых беретах из мохера. Ей стало неловко, бледное лицо зарумянилось. Тем не менее она присела на диван и ушла в себя настолько, насколько это возможно человеку, прежде не медитировавшему. Очнулась, когда старческий голос Степаныча возвестил неприятное: — Чего сидишь? Твой Спартак-Динамо давно уж слинял через другой подъезд. Инкогнито… Никого, кроме нее и вахтера, на служебном входе не было. Через стеклянные двери просилась в тепло ночь, горел зеленый абажур вахтерской лампочки. — Скажите, дедушка, — тихо произнесла Вера-Орнелла. — Скажите, почему я здесь? — На гения посмотреть пришла, — ответил Степаныч. — Угадал? Она не возразила ему, тихонько поднялась с дивана и пошла к дверям. — А что такое гений? — спросил у ночи вахтер. — Скольких я их здесь повидал! Злобные, ссохшиеся все от этой злобы, в тридцать пять пенсия, а потом к ним на могилы экскурсии водят!.. Вера не слышала Степаныча, шла по улице, да и вахтеру слушатель был ни к чему. Он запер за девицей дверь и еще с полчаса разговаривал с абажуром, потом спать лег, напившись липового чая… Она села на лавочку в парке, и опять сознание ее отключилось, смешавшись с полночным туманом. Вышедшая луна была полна и способствовала необычной летаргии, которая продолжилась аж до самого утра. Лицо Веры стало бело от морозной ночи, а ресницы закрытых глаз покрылись инеем. Она замерзала и, вероятно, умерла бы до срока, но в наступившем утре кто-то погладил ее по голове, словно ребенка, возвращая к жизни теплом ладони. Она открыла глаза и увидела белокурого красавца с голубыми глазами. Он стоял и молча смотрел на нее, отчего тепло вошло в ее тело — в живот, и даже стало жарко. — Мы опаздываем! Рядом с ним оказался человек восточного вида, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу. — Репетиция, господин А., товарищ Михайлов! Опаздываем!.. Неожиданно девушка встрепенулась и отогретыми руками расстегнула сумочку, из которой достала пачку долларов и протянула молодому человеку. — Возьмите! — Голос ее дрогнул, она старалась сдержать горячие слезы, но не могла. Ахметзянов ничего не понимал, а оттого нервничал все больше. — Берите деньги, и пошли! — скомандовал импресарио. — Нас симфонический оркестр ждет! — Не только симфонический, но и Лидочка! — послышался знакомый голос тенора. — Альберт Карлович! — воскликнул патологоанатом. Владелец шаляпинского пальто оглядел собравшихся и только сейчас заметил Веру. — И пилят наша здесь! — вскинул брови толстяк. — Оррррнелллла!!! Студент Михайлов взял из рук девушки деньги и отдал Алику. — Мы с вами в расчете. — Друг мой, я вас не торопил! — Тенор упрятал пачку в бездонный карман музейного пальтища. — Видит Бог!.. — Идите, пожалуйста, в театр! — попросил студент Михайлов Ахметзянова и тенора. — Как идите! — напрягся Ахметзянов. — А вы? — Сегодня я не могу репетировать… — Лидочка с ума сойдет! — отреагировал Карлович, впрочем, добродушно, наверное, представляя, как это будет выглядеть: Лидочкино с ума схождение… — Пожалуйста, оставьте меня. Скажите, что у меня внезапно открылись важные дела… Или что хотите!.. — Я вас не понимаю! — не унимался патологоанатом. — У нас обязательства, в конце концов! Штрафные санкции!.. — Отстаньте от них, — прошептал Алик в самое ухо импресарио. — Я все улажу… Все-таки он был добрым человеком, этот Карлович. Как и большинство полных и талантливых людей, он мог быть утром королевски великодушен, а вечером по-плебейски злобен. Но по существу добр. Сейчас было утро, и Алик под руку уволок Ахметзянова в сторону театра, оставив молодого человека и девушку одних. Они поднялись и пошли, неторопливо, ничего не говоря друг другу, пока не оказались возле Вериного дома. Поднялись по выщербленным ступеням… Рыжей подруге преподавали сегодня, что такое гипоталамус и каковы его функции, а Вера сидела в ванне под струями горячего душа, подтянув колени к груди, и смотрела на него неотрывно, как и он — вглядывался в нее своими небесами глаз. Он — красив, думала она тягуче, волосы его прекрасны… Белые кудри лежат на черном свитере… Он не может быть олигофреном… Струи воды согревали плечи, стекали по волосам, успокаивая тело, и ей захотелось заснуть прямо здесь, в коммунальной ванне… Она закрыла глаза и уже не принадлежала себе, сознание окончательно растянулось, когда он отключил краны, вытащил ее из воды, обернул китайским шелком, отнес в комнату и положил в постель… Прошли часы. Она спала, свернувшись, словно дитя, а он сидел все это время недвижимо и смотрел куда-то в пространство. А потом она проснулась. — Ты помнишь меня? — спросила. — Да, — ответил он не сразу, как будто ему сначала надо было вернуться откуда-то. — Я — Вера… А тебя как зовут? — Студент Михайлов… — Имя? Он несколько замялся. — Дело в том, что у меня память отсутствует… Называйте меня студент Михайлов… За ребрами девушки затрепыхалось сердце, и она вдруг спросила: — Вы — олигофрен? Тут с ним произошли перемены. Он вдруг начал тараторить, что ничего не помнит, что ничего не знает! Не помнит имени девушки, как здесь оказался, не разумеет!.. Из глаз его хлынули слезы, и Вера, сострадая невероятно, выскочила из постели, бросилась к нему, обняла за шею и шептала в ухо что-то ласковое и теплое, пока он не успокоился, пока на лицо его не вернулась прежняя бледность, а язык не перестал рождать больные слова. Так они сидели долго, оба молча, пока он вдруг не сказал: — Тебя зовут Вера. Твои родители умерли, и у тебя была ранена нога… — Откуда ты знаешь?!! Она отпрянула от него, словно ожглась голым телом о его грудь. — Я не знаю, откуда… Но я много знаю… Я помню. — Зоська говорила, что на тебе опыты в медицинском институте ставят? — Я не помню… — Он опять растерялся. — Я студент… — Она говорила, что у тебя сердце с правой стороны!.. Не дожидаясь ответа, девушка вдруг вновь метнулась к молодому человеку и ткнулась ему ухом в грудь. «Господи, — шептала она про себя. — Пусть с левой!» Но в той стороне было ужасно тихо. Вера, скользнув щекой по пуловеру, прислонилась к правому соску и услышала мерное, слегка глухое биение. — Оно стучит у тебя справа!!! — отпрянула от студента Вера. — Справа!!! — Ну и что? — Как что?!. Это же… сердце!.. — Девушка с трудом удерживалась от истерики. Молодой человек продолжал пребывать в смятении и не понимал, что она хочет от него. — У меня сердце слева! — Девушка взяла руку студента Михайлова и приложила ладонь под левую грудь. — Слышишь, оно стучит слева! — Я не понимаю!.. — У всех людей сердце стучит слева! Разве это трудно понять? — У меня справа. — Он успокоился, чувствуя, как под пальцами колотится сердечко Веры. — У тебя слева, какая разница? Ей было много что ответить на этот вопрос, но вдруг слов не стало, мысли спутались, и самый главный довод, так и вертящийся на языке, вдруг исчез из памяти, как будто его и не было. Может быть, его вообще не было… У всех?.. — Если тебе не нравится, что сердце у меня справа, я могу уйти. — Нет-нет! — замотала девушка головой так энергично, что ее подсохшие волосы застегали его по щекам. — Прости!.. — И стала гладить его лицо. — Ты же все забудешь!.. Он прислонился щекой к ее щеке. — Я не забуду все. — И прошептал: — Орррнеллла! — Ее здесь нет! Здесь только я, Вера! — Я не помню зла, — сказал он зачем-то. Они по-прежнему держались щека к щеке, и она чувствовала нежность его кожи, словно борода у него не росла — или действительно не росла? — Скажи, ты спал с моей подругой? — Я не знаю твоих подруг. — Ты видел ее здесь… В первый раз… Зоська… Она учится в медицинском институте… — Я не помню. Здесь самообладание вновь покинуло ее. Вера оттолкнулась от него и, закрыв лицо руками, сквозь зубы стала говорить, что он врет, что подруга ей во всем призналась, что он переспал со всем институтом! — Я не помню, — еще раз сказал он. — Твой талант улетучился из раны на ноге. Ты ни в чем не виновата. — Убирайся отсюда! — Она отняла руки от лица, и глаза ее были страшны. — Убирайся немедленно!!! Он ничего не ответил, поднялся и тотчас вышел из комнаты. Ее реакция была незамедлительной. В чем мать родила, она бросилась за ним с криком «Подожди!». Но его уже не было в квартире, лишь пряный запах облачком завис в прихожей… Возле подъезда он встретил Рыжую, которая, встряхнув волосами, обратилась к нему кокетливо: — Студент Михайлов!.. — Да? — остановился он, в недоумении рассматривая его окликнувшую. — Вы меня не помните, студент Михайлов? Он растерянно пожал плечами. — Я у вас пункцию брала… Я еще не сделала вам анестезию, а вы и глазом не моргнули? — Не помню. — А потом мы с вами были в этом доме. Тоже не помните? — Мне кажется, — сказал он вдруг, — мне так кажется, что вас ждет впереди большой огонь! — Какой огонь? — спросила Зоська и закашлялась от неожиданности. — Я не знаю, какой, но он вас ждет. После этих слов молодой человек пошел своей дорогой, а Рыжая заплевала ему вослед и заговорила громко: — Типун тебе, идиот, на все места! Ну надо же быть таким дебилом! Олигофрен!!! Он ничего не слышал, Рыжую уже не помнил, впрочем, как и другое зло, шел по дороге и жалел, что небо нынче не голубое… Зоська нашла Веру в совершенно невменяемом состоянии. Девушка стояла на кухне и смотрела сквозь окно в спину студента Михайлова. При этом она оставалась совершенно голая, вся в мурашках и совсем не обращала внимания на соседа, шестидесятилетнего старика Козлова, который пил чай и, поедая размоченные в нем сушки, глядел на Веркины ягодицы. Старик жалел, что на правом глазу у него катаракта, а еще он завидовал, что у богатых есть деньги и они могут купить себе средство для жизни своего причинного места. Его же причинное место издохло пару лет назад в светлый праздник Восьмого марта, когда он, нагулявшись и напившись до смерти, переночевал в сугробе, во дворе собственного дома. — А ну, пшел отсюдова, козел старый! — прокричала Зоська. — Ишь, как в театре расселся! Старик Козлов был не робкого десятка, а потому сидел на месте не шелохнувшись. — А что ты, Зосенька, кричишь! Сижу, никого не трогаю… А что такого с ней будется, если мой глаз один и поглядит? — Ну, ты… — Рыжая не нашлась, что ответить, скрипнула зубами, подошла к подруге и, накинув Вере на плечи халат, также посмотрела вслед удаляющемуся студенту Михайлову. — Все, хватит! — вскричала Зоська, отчего старик Козлов выронил баранку, которая нырнула в стакан, выплеснув из него брызги, которые обожгли пенсионеру подбородок. — На кого ты похожа! — продолжала натиск Рыжая. — Синяя, как курица! У тебя самое что ни на есть физическое истощение!.. Зоська потянула подругу за плечи и провела через кухню в комнаты, при этом обожженный старик Козлов вытянул шею, пошире раскрыл глаза, и перед ним пролетела мгновением райская бабочка. Когда молодухи скрылись в своих комнатах, старик взвыл коротко и закричал: — У меня день рождения в воскресенье! Подарите таблетку-у-у!!! Еще он вспомнил позапрошлогодний сугроб и жизнь как понятие, ускользающее из понимания, к нему относящееся лишь косвенно. Старик Козлов подумал, что скоро умрет… — …он меня даже не вспомнил! — тормошила Рыжая Веру. — Чего ты хочешь, уродов наплодить? Вера молчала, стиснув губы до синевы. — Верка, я же тебя люблю и желаю только хорошего! Зоська обняла подругу и вдруг зарыдала, да так горько, как будто флюиды старика Козлова вдохнула. — Да что ж нам, бабам, так достается всегда! — заголосила она пожарной машиной, отчего Вера встряхнулась и посмотрела на Рыжую с удивлением. А та вопила искренне, с покрасневшим помидорным лицом, с растекающейся по помидорным щекам тушью: — Нету жизни-и-и!!! Не могу!!! Хочу любить!.. Хочу мужика каждую ночь!.. — Я готов! — вскричал старик Козлов, но его не услышали. — Надоели сны! — продолжала причитать Зоська. — Хочу прилипнуть к нему ночью!.. — К кому? — изумилась Вера, впервые наблюдая подругу в таком состоянии. — К мужику-у! — У нее текло из глаз и из носа. — Постоянному!.. Пусть плюгавый, но пусть мой будет! Старик Козлов был готов на жертвы. Он встал на трясущиеся ноги, выпрямил спину, насколько было возможно, и заковылял к комнатам девиц. — Но меня не любят мужики! — проплакала откровенно Зоська. — Спать — спят, но не любят!!! — Все у тебя еще будет! — тихо произнесла Вера и прижалась к подруге что есть силы. В этот момент двери открылись, и ввалился плачущий старик Козлов. — Да я, я, — силился сказать пенсионер, заикаясь захлебываясь слезами. — Я г-г-готов!.. В-вот!.. — Что готов? — осеклась Зоська. — Как что? — взрыднул старик Козлов. — Счастливыми вас сделать… Об-бе-их!.. Здесь Зоська вырвалась из объятий Веры и поехала на пенсионера грудью вперед! — Сейчас я тебя осчастливлю! — приговаривала Рыжая, надвигаясь тяжелым танком. — Чего ты!.. — Здесь старик испугался и изготовился к отступлению. — Да ладно, Зось! — улыбнулась Вера. — Я ему покажу таблетку! Рыжая ухватила старика Козлова за шею, притянула к себе и засосала в губы с такой истовостью, что у пенсионера от ужаса отказали ноги, а на пятнадцатой секунде он был уверен, что задохнется насмерть. Вера хохотала, хотя и знала, что это только минутная передышка, что скоро ей опять станет невмоготу, но пока она смеялась отчаянно, стараясь отодвинуть это «невмоготу». Напоследок Рыжая оторвала от себя старика, губы которого чмокнули, словно вантус оторвали от засора, дала Козлову легкий подзатыльник, выпихнула из комнаты и хлопнула дверью. Пенсионер добирался до своего жилища на карачках, чувствуя себя глубоко несчастным, но, полежав с десяток минут на кровати, вспомнил поцелуй Зоськи взасос и зафантазировал на тему физической любви… Вскоре он уснул, и снилось ему то, о чем и фантазировалось. Подруги еще долго стояли, накрепко обнявшись, объединенные порывом женской всенеустроенности, пока этот высокий настрой вдруг не прошел разом. И девушки, почувствовав неловкость, разомкнули руки, маленькими шажочками отодвинулись друг от друга и присели в разных концах комнаты, глядя каждая в свою сторону и думая каждая о своем… Здесь необходимо вернуться к истокам и рассказать о происхождении студента Михайлова в эту жизнь. Профессор Второго меда Чудов тридцать два года назад от нынешнего времени работал в родильном отделении больницы подмосковного города Зеленограда. По тем временам маленький «спутник» столицы считался последним писком градостроительства, и клиника в нем была обустроена показательная. Акушер-гинеколог Чудов состоял в больнице на хорошем счету, и будущие матери к нему благоволили. Как-то, ближе к весне, в родильное отделение пожаловала никем не сопровождаемая женщина около сорока, с отошедшими водами, по фамилии Михайлова и Анна Ильинична по имени-отчеству. Ее тотчас сопроводили рожать, но, узнав, что у тетеньки первые роды, прикинули, что до появления младенца есть еще часов десять. При Анне Ильиничне оставили опытную акушерку, которая развлекала роженицу между схватками рассказами о всяческих любопытных случаях в ее практике. — Раз даже шестидесятитрехлетнюю старуху привезли беременную. Но ее муж сопровождал. А тому знаешь сколько лет? Не поверишь!.. Анна Ильинична быстро-быстро задышала, переживая очередную схватку. — А тому… Да, забыла сказать, грузинец он был. Так вот, сто три года мужику было!.. Каково!.. И он в сто три года обрюхатил старуху шестидесятитрехлетку!.. Так ты что думаешь, родила бабка пацаненка нормальненького!.. Анну Ильиничну вновь скрутило. — Сядь-ка в кресло! — распорядилась акушерка и залезла внутрь роженицы. — Шесть сантиметров раскрытие! Еще часа три! А через часик доктор Чудов подойдет!.. Слезай с кресла… Анна Ильинична почти не слышала рассказов акушерки, находилась внутри собственного живота, а когда схватка отпускала, смотрела в соседнюю операционную, по которой расхаживала огромная баба, килограммов на сто двадцать. Она расхаживала вокруг родильного кресла, уставив руки в боки, позевывала от ночного времени, и Анна Ильинична никак не могла понять, кто это. Роженица или из персонала кто?.. — Так вот, — продолжала рассказ акушерка. — А у грузинца этого уже правнуки, которым почти под сорок! А тут — сынок! И здоровенький такой. Под пять кило, пятьдесят два сэмэ… И бабка родила почти без осложнений. Ну, конечно, с кесаревым… Анна Ильинична вновь справилась со схваточкой и опять поглядела в соседнюю операционную. Здоровенная баба все ходила, подбоченясь, а потом вдруг улеглась в креслице, ножку отставила, и из лона ее вышел чеканным шагом младенец, запросто, как из пещеры, и Анне Ильиничне показалось, что в доспехи одет новорожденный, в шлеме и с мечом в руках. Этакий Илья Муромец! Еще схваточка… А когда боль отступила, бабы уже не было в операционной. «Россия!» — почему-то подумала Анна Ильинична и закричала от боли. А рядом с ней уже был доктор Чудов. Анна Ильинична смотрела на мужчину безучастно, измученная болью, заметив только, что у того маленький носик. Когда доктор велел лезть на кресло, залезла, уложив ноги на холодные подпорки, и приготовилась к крайней женской муке. — Дышим, дышим! — доносился издалека мужской басок. Она дышала и думала, как же можно не дышать, ведь от удушья можно умереть. А потом в голосе доктора Чудова послышались тревожные нотки. — Поперечное положение плода! — Ага, — соглашалась акушерка. — Пуповина на горле! — Да-да… Впрочем, акушерка сказала, что все запросто исправит, ребенка повернет и пуповину распутает. Анна Ильинична вновь закричала, когда руки акушерки почти по локти вторглись в ее нутро… — А теперь тужься, милая, тужься!!! — Тужьтесь, уважаемая, — подхватил доктор Чудов, сам задышав быстро-быстро маленьким носиком. — Тужьтесь!!! И она стала тужиться. Делала это старательно, насколько позволяли приступы чудовищной боли. — Головка! — возвестила акушерка. — Еще немного! — подтвердил доктор Чудов. — Ох! — ответила Анна Ильинична… А потом, родив, совсем не юная мать отключилась и уже не видела, как перерезают пуповину ее сыну, как отирают синюшное тельце от смазки… Доктор Чудов мял животик ребенка, проверяя, все ли нормально, и уже при первом нажатии понял, что все — наоборот, ненормально. У мальчика выпирала печень, пульс, несмотря на только что закончившуюся родовую деятельность, был тридцать ударов в минуту… Доктор Чудов приставил к груди младенца Михайлова стетоскоп, но сердечных биений не услышал. — Он умирает! — возвестил и принялся делать искусственный массаж сердца. — О Господи! — перепугалась акушерка. Анна Ильинична продолжала оставаться бессознанной, а доктор неутомимо надавливал на мягкие ребрышки. — Нету сердечного ритма! — сокрушенно подтвердил Чудов. — И не плакал, — зачем-то сказала акушерка. — Мамаше сорок лет, первенец ее. Помрет, и останется женщина одна… — Гипоксия, вероятно!.. Доктор Чудов отошел от новорожденного и поглядел на стенные часы. — Время смерти — пять часов шесть минут. — И записал в историю. — Дайте ей кислород и отвезите в палату. — Конечно, — ответила акушерка и принялась исподнять свои обязанности. Он вышел покурить, предварительно накрыв младенца пеленкой. Стоял у окна, вспоминал что-то из своей жизни и клялся своей молодостью, что все силы отдаст на борьбу с детской смертностью. Утро, как и во все времена, обещало день, доктор Чудов вернулся в операционную, чтобы отдать распоряжения по отправке ребенка в морг. Перед этим он решил еще раз посмотреть на личико младенца и нашел мордочку порозовевшей. Удивился и прислонил стетоскоп к груди. Сердце молчало… Привиделось, подумал Чудов и на всякий случай ткнул пальцем в шейную артерию, тотчас обнаружив наполненный пульс. Доктор икнул и посмотрел на младенца более внимательно. Тот тоже разглядывал его физиономию небесно-голубыми глазами, а потом пописал — необычайно продолжительно, как взрослый мужчина. Чудов обрадовался спасению ребенка и опять приставил стетоскоп к груди. Тот скользнул, и терапевт услышал сердечный ритм. — Сердце справа! — воскликнул он. — Генетический урод!.. На следующий день ребенку провели всевозможные анализы, которые показали скорую смерть оного. Причем младенец с момента рождения ни разу не пискнул, и невропатолог после тщательного обследования заявил, что существо страдает еще и олигофренией. Достойный экспонат для музея! Анне Ильиничне сказали, что ребенок скончался при родах, и несчастная женщина в тот же день ушла. Доктор Чудов смотрел ей вослед, на согбенную спину, и чуть было сам не заплакал от жалости к этой сорокалетней женщине, у которой, вероятно, нет мужа. «И вообще никого нет», — домыслил Чудов… Но ребенок не умер, и доктора Чудова пригласили на кафедру Второго меда вместе с младенцем, дабы тот изучал, как человек может жить при таком низком гемоглобине, РОЭ, пораженной печени и при многих других отклонениях, не укладывающихся в человеческую физиологию. Доктор Чудов работал с «экспонатом» тридцать два года, так ничего и не выяснив. Впрочем, будучи хорошим специалистом, он написал диссертацию о врожденных аномалиях человека и стал кандидатом наук. А еще через десяток лет сумел представить на суд общественности докторскую. Защитился при одном черном шаре и мало-помалу стал преподавать, а отпрыск Михайлов стал чем-то вроде сына института. Единственным документом генетического урода стал студенческий билет, в котором записали: «Студент Михайлов А.А.». Почему «А.А.»? Потому что в детстве он научился всего одному осмысленному звуку «а-а» что обозначало его желание посетить уборную. Несколько поколений студентов практиковалось на нем, как в научном смысле, так и в интимном. Будущие психологини объясняли невероятные возможности практического материала глубокой заторможенностью мыслительных процессов, при которых высвобождается бесконтрольное либидо, и т.д., и т.п. В число практиканток вошла и Рыжая Зоська, впрочем, и с бесконтрольным либидо ничего не почувствовавшая… А в тридцать два года от роду студент Михайлов под покровом ночной метели покинул стены меда и начал самостоятельную жизнь… И опять Вера стала поджидать студента Михайлова на лавочке в сквере Большого театра. Ей было унизительно просиживать часами на холоде, но чувство, наполняющее душу до краев, неизменно побеждало девичью гордость. Он появился лишь через неделю и опять в сопровождении человека с восточным лицом. — Нет, нет и нет! — замахал руками Ахметзянов. — Трупом лягу, а на репетицию пойдете! — Здравствуй, — сказал он. — Здравствуй, — ответила Вера и втянула носом утренний холод. — Здрасьте, здрасьте! — торопил патологоанатом. — А теперь до свидания! Извините, девушка, репетиция у нас! Прогон! — Оставьте нас, — попросил студент Михайлов. — Иначе я не буду танцевать премьеру! Ахметзянов хватанул рыбой воздуха, хотел что-то ответить, но затем развернулся и пошел к театру в одиночестве. Он шел и думал — какого рожна мне надо в балете? Ведь я прекрасный прозектор! От Бога прозектор! Надоел мне этот гений!.. Надоел мне этот театр!.. Хочу в Бологое!.. Но все это импресарио говорил в сердцах. На самом деле служитель смерти ощущал себя без трех минут великим Дягилевым и в последнее время даже не стеснялся делать указания режиссеру-постановщику с мировым именем… А Лидочка должна понять, что все гении взбалмошны, что им перечить не след! В самом деле, пусть молодой человек несколько расслабится перед премьерой!.. Они направились к гостинице «Метрополь», в которой был снят номер. Сидя в кресле ампир, студент Михайлов долго ничего не говорил, смотрел в окно на проезжающие автомобили. Вера тоже молчала, чувствуя себя душой, подавленной чужой волей, бесполым организмом, собачонкой, в конце концов, ожидающей, пока ее погладят. — Тебя зовут Вера, — произнес он наконец. — Да, — подтвердила девушка. — Я все помню про тебя. — Хорошо. — Я не помню только зло. — Разве я причиняла тебе зло? — Поэтому я тебя и помню. — А что ты еще помнишь? — спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас. Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами. — Я помню Розу. — Кто это? — Мы с ней ехали в поезде… Она умерла… — Как это? — Наш поезд попал в катастрофу… — Она для тебя что-то значила? — Все, кого я помню, для меня что-то значат. Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали. А потом она собралась с силами. — Можно к тебе? Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно. От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови. Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой. Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета… А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили. — Ты еще помнишь? — спрашивала девушка. В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько. — Вера, — шептал он. После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо. Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом… А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет… Следующей ночью он не пришел. Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай. — Мне Алик сказал, что она шлюха! — между прочим заметил патологоанатом. — Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром. — Может быть, — согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. — Мне нравится. Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить. — Вы гений, почти звезда Большого театра, а в будущем и мирового! Мне кажется, нужно быть избирательным в своих связях! Ну что это, в конце концов, звезда мирового балета и проститутка! Никуда не годится! Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин». — Согласен с вами, лучше без сахара. — Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана. — Может быть, это не мое дело, конечно! — Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. — Но, извините, всякая там инфекция, клофелин… Все это может испортить нам премьеру… — Зачем вы съели землянику? — Что? — осекся патологоанатом. — Вы съели частицы душ невинно убиенных. — Чушь какую-то мелете! — Я понимаю, по простоте душевной, — улыбнулся господин А. — Чушь, еще раз говорю! — Вам виднее, — не стал дальше спорить студент. После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи… Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался… Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав. В три часа ночи в окошко их номера еле слышно постучали. Точнее, поскреблись… Проснулся только студент Михайлов. Прежде чем открыть глаза, он уже знал, кто царапается и по чью душу. Он сел в постели, коротко взглянул в окно и, увидев сверкающие глазки, стал скоро одеваться. Вышел из номера почти бесшумно, без верхней одежды, лишь в брюках да извечном своем черном свитере под горло. По хрустящему снегу обошел гостиницу с тыла и встретился с ним. Он стоял с улыбающейся рожей, держа на плече рельс. — Пы-гы! — Незваный гость гортанным смехом поприветствовал господина А. и облизнул огромным языком щеки. — Зачем вы здесь? — спросил студент Михайлов, слыша, как раскачивается на холодном ветру бледный фонарь. — Инстинкт, — прошипел пришелец. — Зачем вам рельс? — Для надежности. — Что вы собираетесь делать? — Инстинкт подскажет. Арококо Арококович, а это был он, свалил с плеча рельс и установил его в вертикальном положении, после чего опять осклабился. — Ну что ж, — отреагировал студент Михайлов, закатывая рукава пуловера. — Инстинкт так инстинкт! Хотя мне кажется, я знаю, про что идет речь! — Конечно, — прохрипела рожа. — Вы все и всегда догадливы были! После сих слов Арококо Арококович ухватил рельс двумя руками и изготовил его наподобие дубины. — Может быть, поговорим? — предложил студент Михайлов, но тут же осекся. — Хотя о чем нам говорить!.. Начинайте!.. — Бить тебя буду рельсом! — засверкал глазами горбоносый. — Убивать!.. — Как-то нетрадиционно! — А как традиционно? — А вы не знаете? — Знаю, знаю, — тыкнул Арококо, показал свернутый в трубочку язык и чуть присел на коротких ногах. — Я тебе сердце вырву, потом расчленю и в разных частях света закопаю! — Ну-ну, не зарывайтесь! Это мы посмотрим, кто кого закапывать станет! В то же самое время в гостинице, только на третьем ее этаже, находился капитан Жыбин с хохлушкой несовершеннолетнего возраста, которая исполняла для гибэдэдэшника сексуальный субботник за то, что была поймана с подружкой в автомобиле, превысившем скорость. И без московской регистрации вдобавок девки были. Майор насладился второй шлюшкой прямо в автомобиле, по причине того, что являлся семьянином. Подданная Украины ему понравилась, и он записал ее телефон, установленный в городе Горловка. «Мол, мама завсегда разумеет, где я нахожусь!»… Так вот, опроставшись от своей мужественности, капитан Жыбин допил литровую бутыль водки «Долгорукий» и, полусонный, сквозь мозговую пьянь увидел дерущихся мужиков. Один из дерущихся показался гибэдэдэшнику знакомым, но сил на воспоминания не было, капитан оттолкнулся от подоконника и рухнул в кровать. Несовершеннолетняя хохлушка помочилась капитану в правый сапог, выскользнула из гостиницы и растворилась в доходных местах московских вокзалов… Часть драки наблюдал также депортированный из США чукча по имени Ягердышка, поселенный депутатом-алеутом в отель «Звездочка» за пятьдесят центов в сутки по безналичному расчету. Будучи от природы добрым членом человеческого сообщества, представитель национального меньшинства хотел было вмешаться в неравную драку, но был остановлен явившимися в гости братьями Кола и Бала… Арококо Арококович оказался фантастически ловок, и студент Михайлов еле успел среагировать на молниеносный удар рельсом, безусловно, снесший бы ему голову. — Молодец! — похвалил нападающий. — Попробуй сам теперь! — С удовольствием! Студент Михайлов закрутился в головокружительном фуэте и нанес несколько незаметных глазу ударов по корпусу визави, отчего тот выпучил глаза и исторг из себя нечистый воздух, пахнущий серой. Сей газ взорвался и огненным шаром опалил студенту лицо. Эта безобразная выходка и обеспечила скорую победу Арококо Арококовича. Сначала он сбил рельсом противника с ног, затем ударил металлом по коленям, перебив их, как собаке потом склонился над голубыми глазами и, прохрипев: «Прощай, недоделанный родственничек», — дважды плюнул в небесное. В темноте рожа не заметила, что побежденный успел закрыть глаза, и кислота зашипела на веках студента Михайлова напрасно. Арококо Арококович поднялся над телом молодого человека, простонал в пространство от величайшего удовольствия и вогнал в сердце господина А. стопятидесятикилограммовый рельс. Раздался ужасающий хруст, брызнула на снега алая кровь, в небесах протрещало зимним громом, полная луна очистилась от черных туч и осветила нежное лицо студента Михайлова… По всей округе выл и скулил собачий мир, как домашний, так и одичавший, а тем временем Арококо мчался к Кольцевой дороге, склонившись носом к самой земле. Пересекши магистраль, гад сиганул в лес и исчез в ночной чаще. Неизвестно, кто позвонил в милицию, но наряд прибыл скоро и ужаснулся, обнаружив все окрестные снега окровавленными, а на них лежащего мертвым человека, пробитого насквозь железнодорожным рельсом, ушедшим в мерзлую землю аж на метр. По такому поводу вызвали и ФСБ, которая устроила шмон в «Звездочке», выуживая всех постояльцев на свет Божий. От этого шума и проснулся с дурными предчувствиями будущий Дягилев. Патологоанатом решил было глотнуть холодного «жасмина» и поразмыслить над исчезновением будущей звезды, как вдруг дверь комнаты с грохотом слетела с петель, и двое людей в черных масках, с автоматами в руках впрыгнули в номер и ударами сапог в грудь свалили его на пол. — Лежать! — заорал один. — Морду в землю! — истошно прокричал второй. Ахметзянов знал, что в таких ситуациях шутить не стоит, и покорно уткнул физиономию в пол. Его тщательно обыскали и приказали тащить задницу в холл на первом этаже, где собрались немногочисленные обитатели полузвездочного отеля. Прозектор узнал капитана Жыбина, который стоял, пошатываясь, в одних ментовских портках, а из правого сапога его что-то сочилось. Сомнений, что Жыбин пьян, не было ни у кого. Также Ахметзянов различил маленького человечка с лицом, похожим на блин, с узкими глазками-щелочками и кривыми ножками в меховых унтах. Физиономия человечка отливала лиловым цветом. Остальной контингент был, вероятно, с окрестных рынков — заспанные кавказцы с помятыми рожами. Перед всей этой шатией-братией ходил крепкий мужик со здоровенной задницей, в котором патологоанатом безошибочно определил главного. — Слышь, старшой! — обратился он к омоновцу. — Молчать! — огрызнулся тот. — Так ведь сосед у меня пропал, товарищ мой! Здесь старшой проявил понимание. — Как выглядит? — Блондин с голубыми глазами… В черном свитере под горло… Спал, а потом исчез… Здесь подтянулся ментовский майор и, достав из кармана какую-то бумажку, поглядел в нее, а потом уставился на Ахметзянова. Почавкал губами, расстегнул кобуру и, вытащив «Макарова», завопил на всю ивановскую: — Ложись, сука!!! На пол!!! Патологоанатом повиновался, но не слишком быстро. Сначала встал на четвереньки, оглядываясь и ожидая, что кто-то из «масочников» остановит это безобразие. Но в следующий момент, услышав продолжение крика: «Он в федеральном розыске!!!» — быстро распластался по полу, разбросав руки и ноги по сторонам. За такую расторопность получил лишь по печени для острастки. Рядовой омоновец живо защелкнул наручники за его спиной и остался сидеть, уперев колено в спину прозектора, пока ментовское и эфэсбэшное начальство что-то выясняло между собой… Потом звонили по мобильному и будили через дежурного по городу какого-то генерала Бойко. Генерал ехал долго, обстановка несколько разрядилась, видимо, колено омоновца устало, и он отошел куда-то, скорее всего в нужник. Тем временем вяло определили в Жыбине мента. Сам он этого пока сказать не мог, а документы в обысканном номере расшифровали его как капитана ГИБДД. Вахтерша отеля тотчас во всеуслышанье заявила, что обмочившийся боров пер полночи несовершеннолетнюю хохлушку и вообще занимается регулярно поборами. — Какими поборами, бабушка? — поинтересовался ментовской майор, чувствуя, что каша заваривается наигустейшая, и может так статься, что это краеугольный момент в его жизни: на погоны, если правильно действовать, может сесть вторая большая звезда, а если облажаться, слетит и прежняя. — Так что вы говорите, бабушка? Но здесь бабуля словила взгляд старшего администратора, который телепатировал в старенькие мозги, чтобы заткнулась старая дура и не высовывалась, когда снаряды летают! Старушка тотчас изобразила сердечную боль и запросила валокордин. Майор подошел к еле стоящему на ногах Жыбину и, глядя, как из сапога подтекает на пол жидкость с запахом прокисшей мочи, произнес высокопарно: — Что ж ты, гад, погоны позоришь!.. Здесь Жыбина вырвало… В этот же момент в холле гостиницы «Звездочка» появился бравый генерал в сопровождении адъютантов. Не задерживаясь, он прошел к распластанному на полу Ахметзянову, коротко спросил: «Этот?» — получил утвердительный ответ и скомандовал: — В машину! Ахметзянова отволокли в «воронок», взревел мотор, импресарио повезли через просыпающуюся Москву в СИЗО МВД. Генерал выслушал доклад майора насчет Жыбина, посмотрел на гибэдэдэшника и, сказав овэдэшнику: «Сами знаете, что в таких ситуациях делать!» — отправился на улицу к окровавленным снегам, где лежал пробитый насквозь железнодорожным рельсом студент Михайлов. Рядом стояли «скорая» и труповозка. Врачи, прежде такого отродясь не видавшие, с интересом разглядывали место преступления. — Мертвый? — поинтересовался генерал, узнав в поверженном красавце исчезнувшею из морга города Бологое покойника по фамилии Михайлов. А хорошо Боткин потрудился, подумал про себя генерал. Портретик составили прекрасный. — Мертвый? — переспросил. — Так ему же в сердце рельс вогнали! — с недоумением ответствовал врач «Скорой». — Наш, — подтвердил санитар труповозки. — Я спрашиваю вас, он умер?!! — повысил голос Бойко. Врач пожал плечами, склонился над студентом Михайловым и, потрогав шейную артерию, тотчас переменился в лице. — Стучит… — проговорил. Генерал выругался. — Значит, так, — скомандовал затем Иван Семенович, — повезете в Боткинскую! Умрет в пути, под суд пойдете!.. Неожиданно сквозь милиционеров, врачей и омоновцев протиснулся маленький человечек и, поглядев, как из груди человека выдергивают рельс, заойкал, запричитал и заплакал вдобавок. — Вы его знали? — живо спросил генерал. — Нет, — утер слезы Ягердышка. — Тогда какого черта вы здесь?!! Ягердышку было подхватили под руки и хотели унести с места происшествия, как он вдруг воскликнул: — Я видел того, кто убивал его!.. |
||
|