"Князь Лавин" - читать интересную книгу автора (Погодина Ольга Владимировна)

Глава 4. Неожиданности

Хэбэй когда-то был вором, и вором уважаемым. А такое уважение не так просто заслужить. Каких-то десять лет назад его пальцы были самыми ловкими во всей Хэйлун и даже за пределами ее Двенадцати Врат. Однако, боги, случается, отворачиваются от своих любимцев, и даже краткая их немилость может ввергнуть человека в пучину бед. К Хэбэю его несчастливая судьба пришла в виде толстой госпожи, которая любила торговаться на рынке у Четвертой Западной Стены. Хэбэй крутился вокруг нее почти три дня, изучая ее повадки. Однако он не учел, что дама привязывает свой кошель к исподнему шелковой веревкой. Освободив от столь тяжкой ноши ее обладательницу, он оказался совершенно не готов к тому, что натянувшаяся бечева каким-то немыслимым образом распахнет одежды достойной матушки. Эта оплошность, а также висевшее над ним в тот день неблаговоление высших сил привели его, как говорят, к " чертогу мастера огня и железа". Иначе говоря, Хэбэй оказался в тюрьме, откуда, как известно, живым возможностей выйти немного. Хэбэй вышел, и о том, какой ценой, предпочитал помалкивать, особенно когда буквально следом схватили Толстого Бао – хозяина гильдии воров. Однако пальцы ему все же переломали, и, когда они срослись заново, Хэбэй уже не мог ими делать ничего более ловкого, чем держать весло.

Помимо переломанных пальцев, рожу ему так изукрасили кнутом, что Хэбэй не слишком боялся быть узнанным. Однако занятие он сменил и теперь пробавлялся тем, что называют " ремеслом водяного дракона", то есть, попросту, разбоем на воде. Еще в юности он неплохо знал город и убежище себе выбрал с умом – в небольшой пещерке прямо под стенами императорского дворца. Как он и ожидал, дворцовая стража даже ухом не вела на раздающиеся у них под самым носом вопли, – если, конечно, кто-то успевал закричать под его острым, как бритва, ножом.

Хэбэй выходил на охоту ночью, подкарауливая припозднившихся с местного рынка крестьян или мелких лавочников. Живых не оставлял никогда – таким удобным убежищем не следовало рисковать, а старость уже сделала его не столь сильным, чтобы, как бывало, пересечь Великую реку и найти убежище в плавнях. Товар свой, если таковой имелся, Хэбэй сбывал в одном неприметном местечке за Двенадцатью Вратами, где люди были на редкость молчаливы и не задавали никаких вопросов.

Кроме того, вскоре он обнаружил, что из окон Шафрановго Чертога иногда выпадают весьма…интересные вещи. Один раз ему посчастливилось, хорошо нырнув, выудить выброшенную в окно дорогую вазу. Иной раз получалось поймать легко опускающийся на воду дорогой шелковый платок или веер под огорченные возгласы его хозяйки. Случалось и обшаривать трупы, которые иногда всплывали на поверхность, синие и раздувшиеся.

Хэбэй был терпелив, как старый сом в норе. Днем он спал, а ночь проводил в чутком, настороженном ожидании в своей лодчонке, – маленькой, сделанной из коры развалине, которую постоянно приходилось латать. Хэбэй мог просидеть в ней всю ночь неподвижно, сплевывая в воду тягучую слюну, и ждать.

В ту ночь надежда поймать кого-нибудь на реке угасла быстро. День был не торговый, не праздничный, – Хэбэй такие не любил. К тому же с реки поднялся ветер, и его переломанные пальцы сводило от мозжащей боли. Он сидел, переступая промокшими ногами по дну своей развалины, сплевывал в воду и думал, что на скопленное им уже, наверное, совсем скоро можно будет купить какую-нибудь лачугу на окраине.

Белый предмет, упавший в воду, он увидел сразу и рванулся к нему со сноровкой и силой чайки, заприметившей рыбу. Он греб изо всех сил, видя, как белое пятно, – теперь уже он не сомневался, что это человеческое тело, – опускается на дно. Нырять в холодную воду не хотелось, и Хабэй работал веслом вовсю.

Ему повезло – лезть в воду целиком не пришлось. Подплыв ближе, он перегнулся через борт, зацепил пальцами конец шелкового пояска и принялся тянуть тело наверх. Судя по легкости и небольшому росту, труп оказался женщиной. Это было большой удачей – ведь женщины, как известно, любят носить побрякушки. Хабэй хищно оскалился в предвкушении. Под водой показалось белое пятно лица, затем тело. Ухватив труп под мышки, Хабэй рывком втащил его в лодку, выругался, когда колымага набрала воды, и столь же быстро начал грести обратно в убежище. Он промышлял тут не первый год и знал, что иногда вслед за трупом из окна может вылететь и стрела, – однажды он так поплатился за свою нерасторопность. Его пещерка располагалась под каменным блоком в основании дворца. Весенняя высокая вода год за годом вымывала из-под каменных блоков фундамента супесь, образовав довольно обширную, и непроходимую с суши выемку, которую Хэбэй еще расширил, чтобы хранить свои разнообразные находки. Прорыв ход внутрь, он даже мог жечь здесь костер, не боясь быть замеченным. И теперь угли только дожидались его.

Стуча зубами, он вылез, втащил в свое убежище труп и принялся ощупывать его жадными пальцами. По одежде ему показалось вроде, что это мальчик, но руки нащупали под одеждой грудь – значит, все-таки женщина. Однако украшений на ней не было, – ни серег, ни заколок в волосах, ни колец, – ничего! Хэбэй чуть не взвыл от досады и пнул труп носком дырявого сапога.

Труп застонал и закашлялся. Какое-то время Хэбэй размышлял, что стоит снять с девки одежду до того, как убить, – одежду можно продать, она, как и все из Шафранового чертога, скорее всего, дорогая. А потом он внимательнее вгляделся в бледное, облепленное волосами лицо и, довольно урча, потащил свою добычу к свету. Женщина. Молоденькая. Живая. Руки проворно обшарили тело: руки и ноги, хоть и смертельно холодные, без всяких следов грубой работы, лицо не обветрено, белая кожа знатной госпожи…Такие дорого стоят в " Доме цветущей Сливы" Дороже, чем одежда, и намного. Если он хорошо метнет кости, то может купить не только домик, но еще и надел земли. И даже раба, чтобы гнул на него, Хэбэя, спину!

Женщина снова застонала. Еще кричать начнет. Хэбэй быстро скрутил ей руки веревкой, согнул, огрел по спине. Когда женщина перестала выблевывать воду вместе с прочим содержимым желудка, Хэбэй сноровисто заткнул ей рот кляпом, хотя и с некоторой заботой устроил у костра. Кто их знает, они, дворцовые, верно, нежные, еще помрет до того, как он успеет получить свои денежки!

Женщина стонала, но была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Потом затихла – видимо, потеряла сознание. Однако Хэбэй слышал звук ее дыхания и думал, что так оно будет даже лучше.

Время перед рассветом в " Доме цветущей сливы" – время открытий. Иной и не чаял провести здесь ночь, – и вот просыпается, ощупывает отощавший кошелек и женщина, лежащая рядом, кажется ему вовсе не столь привлекательной, как совсем недавно. Иной же, напротив, обнаруживает неожиданную стойкость чувств и, полный решимости, направляется к " почтенной даме за ширмой", чтобы немедленно выкупить приглянувшуюся красавицу. Таким, разумеется, ломят несусветную цену и, сгорая со стыда, они чаще всего покидают дом свиданий, не попрощавшись. Спустя какое-то время обнадеженная обещаниями девушка, напрасно вслушиваясь в шаги каждого проходящего, отчаянно клянет лживого возлюбленного. Певички постарше утешают бедняжку, и, как всегда в таких случаях, дают многочисленные советы. Ссоры и ревность забываются до случая. Но бывает и наоборот, – бывает, что на рассвете иная певичка заметит своего бывшего постоянного гостя, милующегося с другой, – и тут случается постыдное нарушение покоя! Певички вцепятся друг другу в волосы, отчаянно визжа, а гость, подобрав полы халата, улепетывает восвояси. Остальным – то-то потеха, кроме, конечно, " госпожи", – она уже спешит разнимать дерущихся, отвешивая оплеухи без разбора: расквашенные носы и выдранные косы сулят ей убыток!

Хэбэй на своей лодчонке издалека услышал, что за красными деревянными воротами с облезшей кое-где краской вовсю бушует ссора.

Он стукнул в окошко невозмутимому привратнику, который узнал его, сунул кривому Баню мелкую монетку, и бочком протиснулся в ворота, волоча на себе перекинутую через плечо женщину. Ему пришлось еще раз оглушить ее, чтобы без проблем довезти – очнувшись, змея умудрилась развязать веревки и могла бы даже убить его, однако пожалела. Эта мысль вызывала в Хэбэе, чувства, совершенно противоположные благодарности: стыд и ярость за свое бессилие, которое он постарался заглушить, нанося вновь пойманной пленнице умелые, не оставляющие следов удары. Теперь ее руки безвольно свисали, при каждом шаге раздражающе стукая его по спине.

Взору его открылось поразительное зрелище: по всему двору метались растрепанные женщины, а сама почтенная тетушка Е-сан, словно простая поденщина, заливисто голося, цеплялась обеими руками за полы киноварного халата важного усатого табэя, который раздраженно отмахивался от ее пухлых, унизанных перстнями рук. Помимо табэя, во дворе находилось еще по меньшей мере десяток солдат, с увлечением гонявшихся по двору за певичками.

Хэбэй проклял свою несчастливую звезду и попятился: чем бы ни было происходящее, оно пахло чем угодно, но только не выгодной сделкой.

Однако кривой Бань, злорадно ухмыляясь, встал у него на дороге. Будь Хэбэй не обременен своей ношей, ему бы хватило ловкости и злости вцепиться мерзавцу в горло, но это бы означало бросить свою надежду на обогащение. Его глаза заметались по сторонам, ища возможности выхода. Он уже прикинул, что по толстой ветке старой сливы, росшей у стены, он сможет унести ноги. Но тогда опять же придется бросить задаром свою законную добычу, свою надежду закончить свои дни в покое!

Тем временем цепкий взгляд госпожи Е-сан уже остановился на нем и его ноше.

– Вот, сиятельный господин, – отчаянно завопила она, – Возьмите ее, это новенькая, которая сбежала!

У Хэбэя от такой наглости отнялся дар речи. Усатый табэй не спеша пересек двор и, бесцеремонно подвинув Хэбэя, заглянул в лицо бесчувственной пленнице.

– Не уродина, – скучающе протянул он, – По мне так сойдет!

– Мне за нее еще не заплатили, – заныл Хэбэй, опасаясь, впрочем, протестовать чересчур громко: у него была достаточно долгая жизнь, чтобы понимать, что самая величайшая справедливость является таковой только будучи подкреплена соответствующим раскладом сил.

– Эй, цу Чэн! – окликнул табэй ближайшего командира десятки, – Вот тут человек говорит, что ему не заплатили. А это нехорошо, верно?

Цу, широко улыбаясь, повернулся к Хэбэю, на ходу вытаскивая свою плеть:

– Верно, нехорошо, господин табэй! Должно быть, мы должны обойтись с этим наглым оборванцем по справедливости!

Хэбэй понял теперь, что, когда он подавил свое первоначальное желание сигануть по ветке за ограду, это было неверным решением. Как и все, абсолютно все в этот воистину несчастливый день.

Как говорится, из огня спасают самое ценное. Поэтому, плюнув на все, Хэбэй скинул свою ношу в грязь и сам повалился на колени, прижавшись щекой к красному узорчатому сапогу.

– Пощадите, господин табэй! – завопил он с нотками натурального ужаса, – Я всего лишь посыльный!

Табэй с удовольствием сплюнул на согнутую у его ног фигуру, попав Хэбэю точнехонько в плешь.

– Так и быть, я тебя прощаю, – милостиво сказал он, – А тебе, Е-сан, надлежит рассчитаться с этим человеком. Я, пожалуй, зайду это проверить. Надеюсь, та девственница-бьетка, что ты мне обещала, к тому времени уже будет здесь?

И-Лэнь, первая фрейлина Ее величества императрицы-матери, Госпожи Хризантем, сидела рядом со своей госпожой до того неподвижно, что казалось, в прическе у нее спрятана наполненная до краев чаша. Конечно, все они уже знали, почему нынче лицо Первой Фрейлины столь бесстрастно: известие о том, что ее дочь, бессменная и единственная фаворитка императора, впав в немилость и не выдержав горя, покончила с собой, разнеслась со скоростью пожара.

Ко всеобщему изумлению, господин Шафрана был безутешен. Он немедленно изгнал Ло Фу, с которым в тот злополучный вечер соизволил играть в шашки, мотивировав это тем, что бедняга " потакал его бессердечности". Несколько дней не принимал, переполошив весь двор, и даже теперь, спустя почти половину луны после случившегося, распорядился поменять свои покои, в которых жил последние пять лет, на комнаты, принадлежавшие его отцу, покойному императору… " Здесь все слишком напоминает мне о ней" – заявил он слегка ошарашенному этим взрывом скорби Цао.

Тело утопленницы искали несколько дней, но безрезультатно. Наконец, чтобы унять безбрежную скорбь, завладевшую Солнцем Срединной, Цао осмелился в самых возвышенных выражениях предложить господину воздвигнуть пагоду на месте гибели своей возлюбленной " дабы имя ее и несравненная любовь к ней величайшего из императоров остались в веках". Шуань-Ю на это только рассеянно кивнул.

Госпожа Хризантем все это время была с И-Лэнь приветлива, будто с родной дочерью. С милостивой улыбкой позволяла нести веер, отпускала, заботливо повелев " отдыхать". Однако И-Лэнь понимала отчетливо: очень скоро ей начнут подыскивать замену. Она потеряла всякий интерес для своей госпожи. Даже удивительно, что императрица не избавилась от нее столь же быстро, как Шафрановый Господин удалил от своей персоны господина Тоя.

Сейчас императрица, маленькая женщина с некрасивым, сморщенным, словно сушеная слива лицом, делала вид, что слушает чтение одной из новеньких фрейлин, красивой молоденькой жены судьи по имени Гань Хэ. Та читала хоть и с выражением, однако И-Лэнь с легким раздражением отметила, что и ее старинный сюжет занимает мало. Пара фрейлин постарше откровенно зевала, прикрывая рот веерами. И-Лэнь хорошо знала Жень Э и знала, что та явно что-то обдумывает – у нее всегда в минуты нелегкого выбора появлялась эта привычка нервно сплетать пальцы – лицо их всех с детства приучали держать совершенно неподвижно.

Это было и к лучшему. Позволь она себе сейчас двинуть хоть одним мускулом – и безупречно накрашенная маска треснет, расколется, а под ней весь мир увидит стареющую, потерявшую всякую надежду женщину. И-Лэнь в сотый раз прокляла тот день, когда своими руками обрезала дочери волосы, направляясь на аудиенцию к императору. Тогда она еще не могла знать, что девочка настолько приглянется Шафрановому Господину. Но ведь сделали они это не без умысла, сознательно желая привлечь к О-Лэи внимание? Насколько было бы хуже, останься они в Восточной Гхор, покорно ожидая, когда о них вспомнят? И-Лэнь понимала, что именно ее честолюбие привело их всех сюда в ту осень. И вот О-Лэи пала его жертвой. Как ей теперь жить с осознанием этого?

Императрица пошевелилась и молоденькая фрейлина споткнулась на середине фразы. Жань Э смягчила очевидную скуку милостивым жестом:

– Пожалуй, на сегодня довольно. Нам доставило удовольствие твое чтение. Но сейчас оставьте меня.

Фрейлины, вставая, зашелестели одеяниями и гуськом потянулись к дверям, выполняя сложные дворцовые поклоны, за которыми еле скрывали свое облегчение. Однако, когда И-Лэнь тоже поднялась, морщинистая рука императрицы накрыла ее пальцы – жест неслыханной милости.

– Останься, деточка.

В другое время И-Лэнь, верно, обомлела бы от такой нежности. Однако сейчас она просто осталась сидеть, равнодушно глядя в пространство перед собой. Ей показалось, что выходящая последней новенькая фрейлина как-то странно, виновато улыбнулась ей. Словно сожалея о чем-то. Ей, впрочем, тем более не было до этого дела.

Императрица пожевала узкие губы, потом встала.

– Пойдем, – сказала она без предисловий.

Они находились в Жемчужном Зале – одном из девяти просторных, пышно убранных залов в крыле императрицы. Жемчужным он был назван за особый, серебристый с жемчужным отливом цвет занавесей и обитых шелком стен с вышитыми на них морскими сюжетами. Огромные напольные вазы тоже продолжали морские темы, изображая огромных пучеглазых рыб, морских звезд и длинные пушистые нити водорослей. Императрица отворила дверь, соединявшую Жемчужный зал с небольшой галереей, ведущей в ее личную опочивальню. И-Лэнь послушно двинулась за ней, испытывая смешанное чувство усталости и любопытства. Промелькнула мысль, что со стороны Жань Э было бы жестоко сейчас играть с ней в свои обычные игры. Императрица миновала спальню, заставив встрепенуться сонных прислужниц, и вывела И-Лэнь в крошечный садик, примыкавший к ней.

И-Лэнь доводилось бывать здесь несколько раз, – в те, далекие времена, когда она еще была беспечной молоденькой фрейлиной, по уши влюбленной в самого блестящего куаньлинского стратега, и недавно отпраздновавшей рождение их общей дочери. Дочери… И-Лэнь подавила рвущийся наружу всхлип и ускорила шаг.

Садик был действительно мал. Везде, за пределами Девятого Чертога, уже давно облетели листья, и даже уже пару раз выпадал снег, знаменуя приход зимы. Однако здесь, благодаря неусыпным заботам садовников, еще пышно цвели поздние хризантемы, диковинные растения с дальнего юга в стеклянных колпаках тянули к слабому солнцу свои огромные желтые и синие трубчатые цветки. Несмотря на их тонкие шелковые одеяния, не было холодно – должно быть, сад обогревался системой труб с горячей водой, как и остальные помещения в зимнее время

Императрица подошла к квадратному бассейну, накрытому стеклянной сферой, блестевшей, словно огромный фонтан.

– Погляди внутрь, – мягко сказала Жань Э. И-Лэнь послушно подошла и в следующее мгновение отпрянула, побледнев под своими белилами: в бассейне, засыпанном песком и украшенном несколькими причудливыми корягами извивались яркие ало-желтые змеи. Десятка два, не меньше. Должно быть, под бассейном проходят обогревательные трубы, если они не заснули против своей природы, подумала И-Лэнь, не в силах подавить отвращение.

Посмотрев на императрицу, И-Лэнь увидела, как Жань Э заворожено смотрит вниз.

– Я распорядилась создать этот бассейн после того, как умер последний брат моего сына, – проговорила Жань Э. Это было в прошлом году, вспомнила И-Лэнь, господин Шафрана распорядился устроить похороны, достойные наследника.

Теперь И-Лэнь поняла. Преодолевая дрожь, она сделала шаг и встала рядом с императрицей. У Жань Э было трое сыновей. Остался один. Быть может, он имеет отношение к безвременной смерти своего брата. Быть может, нет. Кто знает?

Ало-желтые змеи. Цвета императоров. Этих змей так и называли – " эфа цуа", – " золотая (или шафрановая) петля". Есть легенда, что один из первых императоров династии Ба посылал их в обитых золотой парчой коробах своим врагам. Этих змей издавна почитают там, где они водятся, – в дельте реки Лусань и влажных лесах Тиото. Человек после укуса " эфа цуа" умирает меньше чем через двадцать ударов сердца, и в теле его остается столько яда, что оно не разлагается в течение восьми дней.

Время текло медленно. Наблюдая, как эфа цуа завораживающее медленно перетекают с места на место, сплетаются, трепещут язычками, ощупывая препятствия на своем пути, И-Лэнь ощутила какое-то странное, болезненное любопытство, словно заступила за какую-то неведомую черту.

– Вы думаете, что мою дочь убили? – ровно выговорила она.

– А ты веришь, что она выбросилась из окна? – повернулась к ней императрица.

– Нет, – честно ответила И-Лэнь, – Последнее время я ее редко видела, но О-Лэи – дочь своего отца. Фэнь считал самоубийство трусостью.

Императрица помолчала.

– Да, Фэнь, – наконец, сказала она, – Надежда империи. Ты знаешь, это ведь по моему приказу он бежал.

Сердце И-Лэнь пропустило один удар. Когда-то, давясь втихомолку слезами в своих, – о, каких непривычных! – долгих одиноких ночах, она много раз клялась найти разгадку его тогдашней поспешности, тогдашней глупости. О, как она отговаривала его!

– Зачем? – выговорила она непослушными губами.

– Южная война, – императрица пожала плечами, – Тогда казалось, что мы не вылезем из нее. Все рушилось. Я надеялась, что мне удастся добиться встречи Фэня и Шуань-Ю без этого коршуна Цао, и мой сын вернет ему командование. По крайней мере, я несколько раз с ним об этом говорила.

" А мне бы лучше теперь этого не знать", – подумала И-Лэнь, чувствуя, что еще немного, – и она зажмет руками эту смертельную рану, вновь открывшуюся в ее сердце. Она тоже была тогда в том зале, когда Шуань-Ю говорил это. Тогда они обе, – она и О-Лэи, – посчитали, что Господин Шафрана лжет, ведь такая ложь уже ничего ему не стоила.

Императрица, видимо, что-то прочитала по ее лицу.

– Увы, я сожалею вместе с тобой, хотя и иначе, – мягко сказала она, и, помолчав, добавила, – Если бы мне удалось осуществить свой план и приблизить Фэня к моему сыну, я была бы более спокойна за него.

И-Лэнь уловила в голосе императрицы такие знакомые интонации обеспокоенной матери. А ей-то казалось, что властная старуха давно изжила в себе все чувства. Словно прочитав ее мысли, императрица усмехнулась.

– А ты думала, в нас уже не осталось ничего человеческого? Иногда и мне кажется так. Власть – это страшный яд, страшнее, чем у "эфа цуа" – человек может умереть и, не разлагаясь, ходить среди нас годами. Иногда я часами сижу здесь. Смотрю. Наблюдаю. Сравниванию.

И-Лэнь содрогнулась от омерзительного сравнения. Жань Э, не глядя на нее продолжала:

– Последнее время мне кажется, что все мы ходим по краю какой-то огромной, кишащей змеями бездны. Бохтан принес очень плохие предсказания, – настолько плохие, что не решился идти с ними к Шуань-Ю, что на него вовсе непохоже.

И-Лэнь поняла, о чем она говорит. И содрогнулась.

– И в этих предсказаниях говорится: " там, где Феникс умолкнет, шафрановые знамена падут в пыль."

Феникс. Герб рода Дафу – рода Фэня. Фэнь, их дети по закону принадлежат к этому роду. После смерти Фэня, – старшего в роду, наследником Дафу считается ее сын. Господину Тою без труда удалось отсудить опекунство над мальчиком у этого болвана Ожанга…Так что теперь он – глава Дафу, держатель знамени Феникса…

– Вы полагаете, что опасность может настичь и господина Тоя? Что имеется в виду весь род Дафу? " Бусо, мой мальчик! Опасность может грозить и ему! Что, если это о нем?"

– Я не знаю, – медленно сказала императрица, – С некоторых пор я присматриваю за семьей господина Тоя. Мне доносят, что недавно в его охране появился очень неприятный человек.

" О Великая Девятка, и у нее в каждом доме осведомители!" – с ужасом и иронией подумала И-Лэнь, – похоже, людям в столице можно вообще не добывать себе пропитание трудом, – одних доносов с лихвой хватит!"

– Вы хотите, чтобы я предупредила господина Тоя? – напрямую спросила И-Лэнь. " Но при этом оставила в тайне, что в его доме есть еще один соглядатай… Да, конечно. Об этом не должно быть сказано – но это так…"

– Я хочу, чтобы ты позаботилась и о себе. И о своем сыне. Я верю Бохтану. И хочу позаботиться о детях Феникса. – пожала плечами императрица.

– Быть может, уже поздно, – И-Лэнь не смогла сдержать горечи. О, мой любимый! Она звала его Фениксом – гордая, любящая и любимая. Она звала О-Лэи " птенец", именно это имея в виду. Маленький феникс, дитя любви…

– Быть может, – качнула императрица своим сложным головным убором, и многочисленные красно-желтые ленты заволновались вокруг нее, снова породив отвратительную ассоциацию с "эфа цуа", – Я просто хочу сделать все, что в моих силах.

– Хорошо. Я увезу Бусо отсюда, – сказала И-Лэнь, – Спрячу его.

– Это хорошо, – уголком губ улыбнулась императрица, – Но сама оставайся. Мне сейчас нужен… еще один человек.

" Среди этого змеиного гнезда", – мысленно договорила за нее И-Лэнь. Право, не стоит думать, что императрица хоть чуть-чуть отличается от остальных своих " обитателей". Старая " эфа цуа", еще смертельно опасная. Кто знает, что на самом деле у нее на уме?

– Последнее время мне попадаются люди с такими глазами, что я чувствую беспричинный страх, – неожиданно сказала Жань Э, – Этот муж моей фрейлины, судья. А вчера приходил человек, которого я знаю давно – Жэнь Гуй, военный министр, – и у него в глазах тоже было… что-то ужасное. Могут ли люди настолько меняться?

– Могут, – твердо ответила И-Лэнь, – Теперь я это точно знаю.

О-Лэи с трудом разлепила веки, думая о том, что, быть может, сегодня ей удастся умереть. С того момента, как она окончательно пришла в себя во дворе в "Доме цветущей сливы", произошедшее с ней до сих пор представлялась ей каким-то нескончаемым кошмарным сном. В самом деле, с ней этого никак не могло случиться. Пусть даже ей довелось, случайно или намеренно, выпасть из окна и попасть в лапы отвратительно воняющего разбойника-простолюдина, но чтобы табэй, слуга Императора, не поверил ей, когда она принялась кричать во все горло, называя столь высокие имена? Чья-то волосатая, воняющая потом рука попросту засунула ей в рот грязную тряпку и так, – мычащую, испачканную, беспомощную, ее вынесли вместе еще с двумя десятками перепуганных проституток.

Если бы она знала, что последует за этим, она бы покончила с собой в тот же день, она бы перегрызла себе вены, хотя, говорят, это удалось только правителю Лю за день до собственной казни в прошлом году. Вечером ей принесли воды, и она решила хотя бы попить, чтобы окончательно не обессилеть – она ведь не пила уже больше суток. Еще совсем недавно Господин Шафрана сам предлагал ей золотой кубок, украшенный мифическими птицами и змеями с рубиновыми глазами, наполненный подслащенным гранатовым соком, – а она тогда сказала с улыбкой, что вкус граната кажется ей – подумать только! -слишком насыщенным. Кто бы знал, что буквально на следующий день она будет лежать в какой-то грязной дощатой каморке и сглатывать кислую, наполняющую рот слюну при одной мысли об этом? Так что уговаривать себя ей долго не пришлось, не смотря на то, что чашка, в которой ей подали воду, была недостойна и дворцовой собаки. А потом… потом ей снились какие-то удивительные, очень реальные сны. Тело сделалось каким-то ватным и необычайно ласковым. О-Лэи видела все, словно в тумане, очень отчетливо, но картинки не складывались в единое целое, ускользая из памяти легко и стремительно. Пришел какой-то человек. Ласково улыбаясь, предложил раздеться. О-Лэи разделась, словно со стороны глядя, как она щебечет какие-то глупости и как он сосредоточенно ощупывает ее. Больше он ничего не сделал. Просто посмотрел и ушел, а О-Лэи, заливаясь счастливым смехом, как была голой легла на грязное дерюжное ложе и, не в силах остановиться, бормотала что-то себе под нос. Потом пришли женщины. Они были грубыми, ужасно ругались и воняли, и накрашены были очень небрежно. Они что-то говорили на своем ужасном уличном жаргоне, – так, что О-Лэи, в лучшем случае, понимала одно слово из трех. Они сказали, что всех их куда-то увезут и грубо рассмеялись, когда О-Лэи заявила, что как раз мечтала когда-нибудь отправиться в далекое путешествие. Потом самая отвратительная карга схватила ее за руку, посмотрела ей в глаза и велела оставить, так как она " не в себе". О-Лэи отчего-то это показалось очень обидным, она отвернулась и заплакала, а потом снова уснула, и во сне ей снился Шуань-Ю, и он был с ней невыносимо груб. А потом туман рассеялся, и в ноздри О-Лэи ударил мерзкий запах чужого пота, и пришла боль.

Она принялась кричать, и ее ударили по лицу, один раз, потом другой. Потом вбежала толстая женщина, и мужчина, изнасиловавший ее, ушел с недовольным ворчанием. Опьянение ушло, и О-Лэи в молчаливом ужасе начала осознавать, наконец, куда она попала и что ей предстоит.

Она чувствовала себя опоганенной, изгаженной. Ей хотелось тереть себя до крови, содрать вместе с кожей отвратительный сальный запах чужого немытого тела, оставшийся на ней. Все вокруг тоже было ужасающе грязным, никаких принадлежностей, чтобы умыться и причесаться, ей не дали. Внизу, сквозь щели грубого дощатого пола, слышались такие звуки, что у О-Лэи покраснели не только щеки, но и уши, и шея. Она поднялась, – резко, рывком. Натянула на себя изрядно испачканную одежду. Огляделась в поисках окна, но его не было. Она находилась на маленьком пыльном чердаке без окон, прямо под соломенной крышей. По некоторым признакам, ночь – вторая ночь этого кошмара наяву, – была на исходе.

В комнате не было ничего, что бы могло помочь ей умереть. Даже кровати, – только куча соломы, накрытая грубым шерстяным покрывалом, которое ей не хватило силы разорвать, хотя она с трудом представляла себе, что будет, если ей это все же удастся. Какое-то время О-Лэи металась по своей клетке, какое-то время плакала. Сквозь щели в стенах ей было видно, что занимается рассвет и она, собрав последние силы, принималась судорожно придумывать выходы из создавшегося положения и, обнаружив их очевидную нелепость, снова разрыдалась – глухо, обессиливающе.

У нее почти не осталось сил, когда на ней пришли, но на этот раз О-Лэи отчаянно сопротивлялась. Ей дважды удалось укусить "хозяина", изнасиловавшего ее ночью, и ее на этот раз избили куда серьезнее. Боль была очищением, облегчением, подумала О-Лэи, соскальзывая в кружащуюся багровую темноту. Когда она очнулась, она поняла, что ее не только снова изнасиловали, но на этот раз и связали. Тело распухло и болело, глаз заплыл, ребра, казалось, треснут при каждом вздохе. Ее, будто тюк с шерстью, завернули в дерюгу, обвязали веревкой и свалили поверх груды отвратительно воняющих кож в какой-то тряской и грязной телеге. И эта телега двигалась куда-то в темноту – а сквозь щели купола О-Лэи видала, что наверху темнота – или она ослепла? В ужасе от этой мысли она принялась извиваться, и стонать, но с разбитых губ срывались только какие-то придушенные хрипы. Наконец, на уровне ее глаз показалось чье-то неразличимое в темноте лицо.

– Жива, – сказала какая-то женщина скрипучим тоном, – я думала, Тюй Ху ее таки-порешит. Девчонка чуть не откусила ему палец.

– Дай ей воды, – послышался чей-то неразличимый мужской голос, – Если помрет – какой тогда с нее прок?

Женское лицо исчезло, и потом у губ О-Лэи появилась щербатая чашка с водой. Вода! О-Лэи потянулась было к ней, но потом, вспомнив, нечеловеческим усилием отстранилась, замотала головой.

– Умная девчонка! – бесстрастно сказала женщина, – Поняла, что прошлый раз ей что-то подмешали, – и добавила тоном, в который О-Лэи поверила, – Пей, не бойся. Я ведь не Тюй Ху, мне от тебя ничего не надо!

Из темноты неразличимо хохотнул мужской голос. О-Лэи принялась пить, шипя от боли в разбитых губах, стукавшихся о край чашки при каждом броске телеги.

После нескольких глотков она, обессилев, откинулась назад.

– Куда мы едем? – просипела она.

– Смотри-ка, интересуется, – захохотала теперь женщина, – Эй, птичка, а не все ли равно? Наше дело простое, ему везде применение найдется!

– Я… не…шлюха… – еле проговорила О-Лэи. Вокруг нее все кружилось, предметы то наплывали на нее, становясь ужасающе огромными, то съеживались.

– Все мы когда-то не были шлюхами, – раздумчиво сказала женщина, – Жизнь, знаешь ли, – она и не такое делает.

О-Лэи хотела возразить, хотела потребовать, чтобы ее немедленно вернули в столицу, но вместо слов в ее горле родился неожиданный саднящий кашель, а потом внутри будто что-то лопнуло и она провалилась в темноту.

Потом все помнилось какими-то обрывками: лицо той женщины, чьи-то неразборчивые проклятия и жесткие руки, выносившие ее наружу, когда ей приходило время справить надобности, а потом снова и снова – дикие, нелепые, лихорадочные сны. О-Лэи пылала в жару, ее раны воспалились, а тело сотрясал сухой кашель. Несколько раз она слышала голос отвратительного Тюй Ху, и один раз он сказал что-то вроде того, что " эту падаль стоит выбросить, пока она не изгадила все кожи". В половине своих лихорадочных видений она пыталась бежать, а он, этот ужасный человек, настигал ее. О-Лэи кричала и плакала, царапая сорванными ногтями жесткие кожи.

Через несколько показавшихся бесконечными дней горячка все же отступила, и пришло время слабости, – такой, что она еле могла пошевелиться, чтобы глотнуть воды. Еще через два дня она, шатаясь, впервые смогла самостоятельно выбраться из телеги, – хвала Девятке, связывать ее теперь никто и не подумал, да и она была слишком слаба, чтобы даже думать о побеге. Низкое серое небо бросило ей в лицо горсть мокрого снега, и О-Лэи увидела на горизонте расплывчатую, туманную линию гор.

Она узнала их изломанные очертания, – Крох-Ситх и Крох-Ратх, Небесные Братья, о которых в детстве она мечтала, что кто-то из них непременно спустится на землю, чтобы полюбить ее, О-Лэи. Судя по их положению относительно хребтов Крох-Ог, они сейчас находятся уже в Восточной Гхор. Это объясняет и то, что последние несколько дней она невыносимо мерзла.

О-Лэи забралась в телегу, и какое-то время лежала неподвижно, дрожа под своими вонючими кожами. Однако мозг ее уже заработал. Она была здесь, она знает эти места, – единственное место в Срединной, где, кроме столицы, она бывала. Здесь прошло ее детство, когда ее отца сослали в эту унизительную для всех них ссылку.

О-Лэи постаралась по памяти воспроизвести в голове карту, какие чертил когда-то ее отец, который, как полководец, большое внимание уделял использованию местности при боевых действиях.

" Практически не бывает положений безнадежных, – повторял великий стратег Фэнь, глядя во внимательные глаза своей играющей на полу дочери, – Зато куда чаще положение называют безнадежным, поскольку не учитывают тех или иных элементов. Важно все, – расположение противника и данные лазутчиков, рельеф местности и местонахождение источников, симпатии местного населения и пристрастия начальников крепостей. Иногда играет роль крошечная деталь, и гениальным называют того, что сумел вовремя увидеть ее и использовать."

Восточная и Западная Гхор были самыми северными провинциями Срединной империи, на границе с землями северных варваров. Западная Гхор, – ворота в сказочный заоблачный Ургах, страну колдунов и знахарей, – располагалась выше, уже в предгорьях, а Восточная, отделенная от нее рекой Мажонг, плавными уступами спускалась на равнины Шамдо, где располагался крупный город Шамдо. О-Лэи смутно вспоминала этот город, – какое-то время они жили здесь, хотя тогда их конечная цель, – небольшой город Йи, – лежала немного дальше на северо-запад. Ей тогда было около восьми лет. Она помнила, что больше всего ее тогда поразили огромные крепостные стены, построенные на случай атаки с севера. Кстати сказать, прошлогоднее нападение стены Шамдо выдержали с честью, заставив варваров отойти с большими потерями. Она видела донесение главы провинции, – кажется, его зовут Тон Бо.

О-Лэи сжала кулаки под своими кожами. Итак, она попала в места опасные и беспокойные, где сейчас сосредоточена куаньлинская армия. Скорее всего, их путь лежит как раз в Шамдо, – если только их не решат отправить еще дальше, в ургашский гарнизон, который, как она помнила, сейчас насчитывал уже двадцать тысяч воинов. Причина тоже очевидна, – воины нуждаются в женщинах и развлечениях. На какое-то мгновение О-Лэи испытала приступ животного ужаса осознания того, как ей собираются распорядиться эти лишенные всего человеческого люди, ставшие ее хозяевами. Однако она решительно подавила вспыхнувшие в мозгу картинки, – если она даст волю своему воображению, она перестанет мыслить ясно и начнет скулить, как больной зверек, в бессильном животном страхе.

" Пора перестать действовать глупо, – подумала О-Лэи, – Я знаю столько мудрых изречений, что хоть одно из них должно подойти к моей ситуации. Но, оказывается, знать истину и уметь применить ее – две совершенно разные вещи. "

Ребра все еще болели, однако жуткие черно-багровые синяки, покрывавшие ее тело, уже побледнели и стали зеленовато-желтыми, заплывший глаз открылся и видел. О-Лэи была все еще чересчур слаба, и предпочла не обнаруживать перед своими спутниками, что уже способна наблюдать и предаваться размышлениям. Женщина и мужчина на ее телеге уже давно привыкли не обращать на нее внимания, и неспешно болтали под мерное раскачивание колымаги, которое прерывалось короткими препираниями, когда телега увязала в тяжелой осенней грязи. Прислушиваясь к их разговорам, О-Лэи удалось многое узнать. Во-первых, они действительно едут в Шамдо, и до него (эти подсчеты занимали значительную часть разговора) остается один или два дня пути. Во-вторых, отвратительный Тюй Ху не является хозяином проституток, а всего лишь возглавляет отряд сопровождения, после чего должен вернуться в столицу (О-Лэи при этом еще сдержала вздох облегчения, и, кроме того, почувствовала некоторую симпатию к женщине со странным именем Ветка Бамбука, которая не скупясь покрыла мерзавца цветистыми ругательствами). В-третьих, по приезде хлопоты об их устройстве должен взять на себя завербовавший их " Дом Глицинии", который в связи с зимним постоем двадцатитысячной армии испытывал явную нехватку своего "товара". В-четвертых, произошедшее делалось с явного согласия властей.

От этого последнего делалось особенно противно, тем более что О-Лэи доводилось читать подобные рассуждения в некоторых хрониках, и, к своему стыду и смущению, она тогда находила эти рассуждения весьма разумными.

К вечеру она в первый раз попросила поесть. Ветка Бамбука, относившаяся к девушке с некоторой толикой грубоватой заботы, принесла ей лепешку и немного сыра, при этом не преминув отметить, что это последние и лучшие их запасы, " ну да ладно, мы ведь все равно все это время ели за тебя". О-Лэи старательно пережевывала сухой солоноватый сыр, и старалась выглядеть более больной, чем была.

Ночью пошел мокрый, тяжелый снег, и пришлось остановиться. Мужчина и женщина занялись любовью, совершенно не стесняясь О-Лэи. Она лежала в темноте с широко открытыми глазами, слушала их вздохи, и размышляла о том, может ли она позволить себе роскошь отомстить своему мучителю, – или должна сейчас сосредоточиться только на том, чтобы выбраться отсюда. Разум подсказывал, что второе, и О-Лэи вздыхала. В какой-то момент ее заполняла жгучая обида от того, что ее никто не стал искать. Потом она вспоминала, что в тот злосчастный день надоела императору, а такие люди стоят не дороже пучка рисовой соломы. Возможно даже, это он послал за ней убийцу. Даже удивительно, что ее персона оказалась столь значительной, чтобы кому-то понадобилось убивать ее.

Утро было серым и пасмурным. Снег покрыл ветки деревьев вдоль дороги белым кружевом, столь красивым, что в другое время О-Лэи захотелось бы зарисовать эту картинку тушью, – столь изысканна была графика черного и белого на этой пустынной дороге, и столь печальны были потрепанные телеги, запряженные волами, вереницей тащившиеся в жирной темно-серой грязи вверх по склону. Наконец, надсадно хрипя, волы одолели подъем, и О-Лэи со своей груды кож увидела в проеме возка поверх голов своих спутников запорошенные снегом поля, и город вдалеке. С телег донеслись радостные разноголосые вопли, и волы намного веселее пошли вниз по пологому склону мимо голых вишневых рощ, клочков обработанной земли, оросительных канав, прорезавших поля рядами ровных линий, и убогих хижин из глины и соломы, над которыми курились дымки. О-Лэи чуть не первый раз в жизни задалась вопросом, каково быть крестьянином в великой Срединной империи – и содрогнулась.

Дорога, казалось, никогда не кончится. У телеги впереди отлетело колесо, и пришлось сделать томительную остановку. Мужчина на козлах с проклятиями нахлестывал измученных волов. Тюй Ху с зычными воплями подгонял отстающих, и О-Лэи каждый раз съеживалась при этих звуках. В ее планы входило быть теперь как можно незаметней.

Наконец, телеги с грохотом въехали на брусчатку главной дороги, ведущей к воротам крепости. Потом последовало долгое ожидание и перебранка стражников, жаждавших, как водится, мзды за то, чтобы их пропустить. Тюй Ху платить не хотел и призывал им на головы гнев всех исчадий ада, а также наместника провинции. В конце концов, их неохотно пропустили.

Шамдо оказался не столь огромным и величественным, как запомнилось детскому взору О-Лэи. По сравнению со столицей это был просто небольшой городок, обнесенный стеной из кирпича-сырца, изрядно потрепанной в последних боях. Взгляд О-Лэи отметил неровные проплешины наскоро замазанных глиной прорех в стенах, узкие глинобитные улочки, и воинов в кожаных шлемах с султанами из конского волоса, заполонивших город. Воины были везде, и многие из них, невзирая на светлое время суток, выглядели не слишком трезвыми. Они весьма бурно приветствовали кативший по городу караван, и в ответ им неслись не менее едкие приветствия проституток, многие из которых вылезли из своих телег наружу и уже вовсю расхваливали свои прелести. О-Лэи кожей чувствовала, как весть об их прибытии распространяется по городу, и удовлетворенно улыбнулась: суматоха была бы ей на руку.

Дом Глицинии оказался знававшим лучшие времена деревянным строением, покрашенным синей краской, с таким же квадратным обширным двором и десятком хлипких на вид павильонов, выглядевших в это время года довольно жалкими.

Суматоха, как и ожидала О-Лэи, поднялась страшная. Во двор высыпали все обитательницы, оценивающе глядя на вновь прибывших, караванщики принялись разгружаться, сваливая тюки на мокрые камни двора, что немедленно вызвало поток истошных воплей. Все бегали, суетились. Тюй Ху поднялся по ступеням и исчез в доме. Две женщины, подбоченясь, принялись выкрикивать оскорбления, с порога что-то не поделив, вокруг них начала быстро образовываться толпа. Оказалось, что обе носили одно и то же имя, по привычке певичек брать себе цветочные имена.

– И это тебя зовут Пион? – орала на новенькую одна из старожилок, – Что за чахлый, изъеденный ржой куст крапивы! Отправляйся назад крутить хвосты коровам, скотница!

– Мужчины Шамдо, должно быть, не видели цветов пиона, если они позволяют такой страхолюдине так называться! – не оставалась в долгу противница.

Изрыгнув еще несколько подобных реплик, они к всеобщему удовольствию вцепились друг другу в волосы.

О-Лэи быстро сползла со своих кож на задок телеги, и спрыгнула на землю. Ворота, на ее счастье, только прикрыли, забыв или не сочтя нужным задвинуть на них засов. Пользуясь тем, что все внимание присутствующих отвлечено на разгоревшуюся свару, О-Лэи змейкой скользнула к воротам, прикрываясь телегами. Когда она незамеченной выскользнула на улицу, ее сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Все оказалось еще проще, чем она думала, – ей не пришлось ждать ночи, и она может отправиться к дому Тон Бо прямо сейчас.

Она не зря часами вспоминала все, что оставалось в ее детской памяти. Тон Бо, – она вспомнила его, – был одним из тех немногих, кто принимал отца и писал ему, невзирая на риск самому впасть в немилость. В-основном, как помнила О-Лэи, их переписка касалась обороны Шамдо, однако, как говорил отец " его язык великолепен, а наблюдательность и ум заставляют ожидать его писем с нетерпением". Возможно, именно советы отца помогли Шамдо устоять, думала О-Лэи, стрелой несясь по узким улочкам. Дворец наместника провинции, как и во всех городах империи, располагался в центре города, и О-Лэи заприметила его еще сверху: трехъярусный дворец с загнутыми темно-красными черепичными крышами и павильонами с крышами из темного сланца сверху выделялся на фоне остальных беспорядочно громоздившихся построек, в том числе благодаря ровному квадрату идущей вокруг него ограды. Жители города, хвала Девятке, не обращали на нее никакого внимания, только пара подвыпивших парней попыталась ее ухватить и, не поймав, заулюлюкала вслед.

" Он должен меня узнать", – как заклинание, повторяла О-Лэи, – " Мы ведь были ему представлены. Он должен меня узнать."

Она свернула, потом еще раз. Пробралась сквозь торговые ряды, подавив желание стащить божественно пахнувший рисовый пирожок со сливами, которые голосисто расхваливал торговец. И, уже чувствуя нарастающую панику оттого, что заблудилась, вывернула, наконец, на широкую площадь. Дворец возвышался слева от нее, его стены, разрисованные белым и голубым, делали массивное строение воздушным, вознося над площадью. Довольно низкая каменная стена отделяла его от остального города, на стенах развевались, трепеща на ветру, разноцветные флаги.

О-Лэи остановилась, успокаивая дыхание. Признаться, вопрос о том, как пробраться во дворец и найти наместника, был слабым местом ее плана. Ей и так удалось почти невозможное.

Стараясь не привлекать к себе внимания, она прошлась до украшенных мифическими птицами ворот, перед которыми скучали воины из личной охраны, дошла до угла, искоса поглядывая на стену. Перебраться через нее не составит труда, – она маленькая и легкая, – но по ту сторону наверняка стоят стражники с луками, которые могут прервать ее земной путь до того, как она успеет даже выговорить свое прошение. О-Лэи оперлась о стену и принялась думать. Думать выходило плохо, так как резкий ветер уносил из ее плохо одетого тела последние крохи тепла, и дрожь порой становилась так сильна, что у нее подгибались колени и хотелось свернуться в крошечный дрожащий клубок. О-Лэи нашла место, где не так дуло, и забилась в выемку у стены. Возможно, придется ждать до ночи или попытаться пройти вместе с прислугой, поутру отправлявшейся на рынок за продуктами.

Она все еще размышляла об этом, когда протяжный скрип возвестил о том, что ворота, – о чудо! – открываются. Затаив дыхание, О-Лэи всматривалась в появившийся паланкин. Ей нужен только сам Тон Бо, остальные, возможно, обойдутся с ней не лучше, чем тот табэй в "Доме цветущей сливы".

На паланкине развевался герб наместника, и, судя по количеству стражников, это был он собственной персоной. Немногочисленные люди, сновавшие по площади, останавливались, чтобы поглазеть на парадный выход. Стражники начали выстраиваться в ровную линию…

Сейчас! О-Лэи стрелой метнулась от стены. Ей нужно было всего-то десять шагов, чтобы оказаться рядом с решетчатым окошком, за которым виднелся высокий черный головной убор, – она, будучи ребенком, еще считала его очень смешным.

– Господин Тон Бо! – закричала она, вцепившись в раму окошка, – Помогите мне! Вы знаете меня! Я дочь стратега Фэня, меня похитили!

Начальник охраны, красный от своей оплошности, уже схватил ее за шиворот, занеся над головой широкий кривой меч. О-Лэи зажмурилась, понимая: один кивок, и ее жизнь оборвется.

– Не стоит пачкать меч, – произнес, разрывая пласты памяти, знакомый тягучий голос, – Просто убери прочь эту полоумную оборванку.

– Господин Тон Бо! – обомлевшая О-Лэи раскрыла глаза и встретилась взглядом с наместником. Он не мог не узнать ее: такие люди должны иметь хорошую память. Но черные глаза наместника были такими нечеловечески холодными и злыми, что О-Лэи, потеряв дар речи, какое-то время отказывалась верить увиденному. Это господин Тан Бо, раскатисто хохотавший над шутками отца, и подбрасывавший на коленях маленького Бусо? Это не тот человек, его подменили!

В следующее мгновение начальник охраны, как котенка, поднял ее, и на добрых десять шагов отшвырнул прочь. О-Лэи бессильно, плашмя упала на спину и какое-то время не могла дышать: из легких выбило весь воздух, спину прошила острая боль. Процессия двинулась дальше, а зеваки, удовлетворенные увиденной сценкой, начали собираться вокруг нее.

– Это самый оригинальный способ просить милостыню, что я видел, – комментировал случившееся ширококостный крепыш с копной нечесаных волос, – Однако результат все равно один и тот же: господин Тон Бо давно прекратил подавать!

– Не думай, что ты тут умней всех, замухрыжка, – ткнув ее клюкой, откуда-то вырос завшивленный нищий с огромной бородавкой, – У нас гильдия, и не смей лезть, не то отведаешь палок!

О-Лэи, наконец, сумела вздохнуть, перевернуться на живот и, мотая головой, с трудом встала на четвереньки. Пинок под зад, которым наградил ее крепыш, снова поверг ее в грязь под общий хохот собравшихся. Наконец она поднялась и, хватаясь за стену, побрела по улице, по которой пришла, стараясь не обращать внимания на ехидные реплики. Наконец, дойдя за ней до угла, они оставили ее в покое. О-Лэи судорожно, часто дышала, в голове звенело. Что теперь делать? На улице смеркалось, и люди вокруг вовсе не выглядели приветливыми.

О-Лэи попыталась заплакать, потом зажала рот рукой и больно укусила себя за пальцы.

" Тебя больше нет, – зло сказала она себе, – Нет больше дочери стратега Фэня из рода Дафу. Никто не поверит тебе. А даже если и так – сумеешь ли ты вернуться в столицу к матери, – сначала отвергнутая, а затем и опозоренная! Если ты хоть немного любишь свою мать, тебе лучше умереть для нее и быть оплаканной, нежели вернуться после того, что случилось. О-Лэи умерла, утонула в ту ночь. А вот та, что осталась жить, должна теперь этому научиться. Хоть эта жизнь и кажется нестерпимой."

Уже совсем стемнело, когда в запертые ворота Дома Глицинии постучали. Стражник, ожидавший увидеть клиента, удивился, увидев оборванную девушку в детской одежде, и не сразу сообразил, что это как раз та из новеньких, которую сегодня искали с таким рвением.

– Ты что, из новых? – спросил он, – Ну заходи, коли пришла, да только Госпожа Асахи с тебя три шкуры спустит, и натянет на барабан!

– Не твое дело, – дерзко ответила пигалица, и прошмыгнула в ворота раньше, чем стражник успел огреть ее пятерней.

Она уже пересекла двор и направилась к главному входу (явно перепутав, новеньким отвели западное крыло), когда на дворе появилась сама госпожа Асахи. Выдержав весьма неприятный разговор с разозленным Тюй Ху, который никак не желал признавать, что побег новенькой на его совести и потому причитающуюся ему плату надо соответственно урезать, и выпроводив разъяренного провожатого, она как раз возвращалась из западного крыла. Где сделала строгое внушение вновь прибывшим девицам и распорядилась всыпать по первое число затеявшим драку Пионам – обеим.

При виде О-Лэи накрашенные брови госпожи Асахи приподнялись.

– А, вернулась, пташка? – язвительно спросила она, – И где же это тебя носило?

– Я гуляла, – невинно хлопая глазами (что, впрочем, вовсе не ввело в заблуждение госпожу Асахи), отвечала девица.

Госпожа Асахи усмехнулась. Ей была приятна мысль, что этот сальный мешок Тюй Ху остался с носом, а девчонка объявилась. Пожалуй, на сегодня хватит розог.

– Рада, что у тебя хватило ума не оставаться на улице ночью, – холодно процедила она, – Отдала бы свои прелести за бесплатно, и не раз. Поговорю с тобой завтра, день был суетный, но такого самовольства больше не потерплю. Понятно?

Девушка кивнула, и госпожа Асахи без труда прочла на ее лице облегчение.

– Как тебя зовут? – деловито спросила она. Завтра к девочке стоит приглядеться поближе, но выговор у нее, как у образованной, а такие стоят дороже.

– Я так поняла, что здесь каждый может брать любое имя, какое хочет? – спросила новенькая, – Тогда я – Феникс. Других таких нет?

Госпожа Асахи усмехнулась в темноте.

– Других таких нет.