"Старая любовь" - читать интересную книгу автора (Хорнунг Эрнест Уильям)

Квартал я называть не стану, но если от Пиккадилли ехать на запад, извозчик в конце концов найдет его по левую сторону и будет благодарен вам за вашу щедрость. Место не очень-то модное, но вряд ли где есть сад красивее этого, да и расположенные здесь мастерские художников придают ему особую изысканность. Сами-то дома тут небольшие и довольно обшарпанные, никакого интереса для профессионального грабителя они не представляют. И уж Бог свидетель, я и в мыслях ничего такого не держал, когда одним несчастным вечером в конце того же самого лета вез туда Раффлса. Это было после того, как доктор Теобальд наконец-то настоял, чтобы Раффлса возили в инвалидном кресле на прогулки. Так вот, в этом самом саду шепот листьев на деревьях был так привлекателен, а прохладные лужайки так соблазнительны, что я начал подумывать, уж не позаимствовать ли нам у кого-нибудь из местных филантропов ключ от сада. Но Раффлс и слышать об этом не хотел, когда я остановился, чтобы изложить ему эту идею, хуже того — я заметил, что он с какой-то особенной задумчивостью разглядывает эти самые небольшие дома.

— Какие балконы, Кролик! Один шаг, и ты уже там!

Я выразил убеждение, что внутри ничего стоящего нет, чтобы рисковать, и позаботился, чтобы мы больше не останавливались по пути.

— Пожалуй, ты прав, — вздохнул Раффлс. — Колечки, часики, и отбирать их у людей, которые живут в таких домах, — это, пожалуй, слишком. Хотя кто знает. Вот еще один с надстроенным этажом. Да постой же, Кролик, если ты не остановишься, я вцеплюсь в ограду! Хороший дом, смотри-ка, дверное кольцо, электрический звонок. Хозяева сами их установили. Кролик, здесь есть деньги! Держу пари, в гостиной стоит столовое серебро, да и окна широко открыты. Бог мой, как сияет электричество!

Коли уж мне пришлось остановиться, я сделал это напротив дома с другой стороны, в густой тени. Пока Раффлс говорил, в окнах нижнего этажа дома, который мы разглядывали, загорелся свет, осветив очень миленькую столовую, очаровательнее трудно себе представить, в дальнем ее конце мужчина что-то потягивал из бокала, а спиной к нам сидела женщина в вечернем платье. Как будто волшебный фонарь спроецировал картинку на экран. Их было только двое за столом, сверкавшим серебром, украшенным цветами, и горничная прислуживала им с невозмутимым видом хорошо вышколенной прислуги. Это определенно был хороший дом.

— Она собирается задернуть занавески! — прошептал в крайнем возбуждении Раффлс. — Ах нет, черт возьми, они велели ей не делать этого. Обрати внимание на ожерелье дамы, Кролик, и оцени булавку на галстуке у мужчины. Посмотри-ка на яркую картину над буфетом. Похоже, это Жак Сайар. Но мне хватит и столового серебра.

— Успокойся, — сказал я. — Ты в инвалидном кресле.

— Да ведь весь квартал на обеде. Это самый удобный момент. И глазом моргнуть не успеешь!

— При незадернутых шторах и на глазах у повара, внизу на кухне?

Он кивнул, наклонился вперед, снимая плед, которым были укрыты его ноги.

— Ты с ума сошел! — Я схватился за ручки кресла, чтобы катить его вперед, однако оно уже было пустым.

— Посторожи плед, — донесся до меня шепот. Мой подопечный уже стоял у дома — лицо бледное от предстоящей забавы, весь кипит какой-то безумной решимостью. — Я только проверю, есть ли у этой женщины столовое серебро.

— Нам-то оно не нужно.

— Да я мигом.

— Сумасшедший, сумасшедший!

— Ну, а тогда можешь и не ждать!

Очень похоже на него: оставить меня вот так, одного. Я бы на этот раз и послушался его совета, если бы мои собственные слова не навели меня на мысль. Я назвал его сумасшедшим, и таким я мог, если понадобится, объявить его под присягой. Все происходило не так уж далеко от нашего дома, и навести о нас справки не составило бы труда. Я сослался бы на доктора Теобальда. Да, это некий мистер Мэтьюрин, один из пациентов доктора, а я за ним ухаживаю, но он никогда раньше не сбегал от меня. Я представлял, как буду объяснять все это, стоя на пороге дома, и в доказательство предъявлю пустую инвалидную коляску, а хорошенькая горничная уже побежит за полицией. Да, для меня это гораздо серьезнее, чем для моего подопечного. Я потеряю место. Нет, он никогда не делал ничего подобного, и я готов обещать, что больше никогда и не будет.

Я представил, как сурово выговариваю Раффлсу, усаживая его обратно в кресло, и слышу, как он шепотом благодарит меня по дороге домой. Впервые я бы вызволил его из беды, и мне даже хотелось, чтобы он в нее попал, — настолько я был уверен в каждом из моих последующих действий. За те несколько секунд, пока я рисовал себе это в воображении, мое состояние совершенно изменилось, теперь я настолько был уверен в успехе, что мог без особого волнения наблюдать за Раффлсом. А оно стоило того.

Он смело, совершенно беззвучно шагнул к парадной двери и остановился, готовый позвонить, если откроется дверь или кто-то вдруг появится, или сделать вид, что уже звонил. Но звонить ему не пришлось, в следующий миг я увидел, что его нога уже на почтовом ящике, а левая рука схватилась за перекладину вверху. Даже для закаленного сообщника, прекрасно знающего, что к чему, зрелище было захватывающим! Крепко держась левой рукой за перекладину, Раффлс вытянул правую руку как можно выше вверх и благополучно уцепился за край балкона.

Я огляделся и перевел дух. В освещенной столовой горничная смахивала крошки; квартал был так же пуст, как и раньше. Какое счастье, что был конец лета и многие дома еще пустовали. Я снова посмотрел вверх, Раффлс как раз перекидывал ногу через перила балкона. В следующую минуту он исчез за балконной дверью, а потом зажег внутри свет. Вот это уже было плохо, потому что по крайней мере я хорошо видел, что он там делает. Оказывается, главная глупость была еще впереди. И сделана она была только для меня, я сразу это понял, а Раффлс потом подтвердил; так вот, этот ненормальный напялил на себя маску из крепа и вышел в ней на балкон, раскланиваясь во все стороны, как шут какой-то.

Я пошел прочь, подталкивая пустое кресло, но затем вернулся. Не мог же я оставить Раффлса, даже если бы мне пришлось потом давать объяснения и по поводу его маски, если у него не хватит ума вовремя снять ее. Да, отвертеться будет трудно, но все-таки разве из инвалидного кресла совершают ограбления? А в остальном я полагался на доктора Теобальда. Тем временем Раффлс догадался уйти с балкона, и теперь мне была видна лишь его голова, когда он заглядывал в шкаф. Я как будто смотрел оперу, «Аиду» например, где две сцены разыгрываются одновременно — одна внизу, в подземелье, другая в храме над ним, наверху. Точно так же я одновременно следил, как Раффлс крадучись передвигался по комнате вверху и как муж с женой сидят за столом внизу. И совершенно внезапно, когда муж, пожав плечами, подлил себе в бокал, женщина вдруг отодвинула стул и направилась к двери.

Раффлс в это время стоял у камина. Он держал в руках одну из фотографий и внимательно изучал ее сквозь прорези для глаз в этой дурацкой маске, которая все еще была на нем. В конце концов она ему все-таки понадобится. Дама вышла из столовой, открыв и закрыв дверь; мужчина в это время еще раз наполнил бокал. Я бы крикнул, чтобы предупредить Раффлса о надвигающейся опасности, но в этот момент (именно в этот) на улице появился констебль (именно он, никто другой), степенно обходивший свой участок. Ну что я мог сделать, кроме как меланхолично взглянуть на кресло да спросить констебля, который час. Придется здесь, по-видимому, торчать весь вечер, заметил я — и сразу же понял, что эти слова лишают меня возможности воспользоваться всем моим заготовленным объяснением. Это было ужасно. К счастью, оттуда, где проходил констебль, ничего нельзя было увидеть, ну, если только потолок в столовой; но он отошел не так уж далеко, когда женщина открыла балконную дверь и судорожно глотнула воздух, даже мне через улицу слышно было. И мне никогда не забыть последовавшей за этим сцены в освещенной комнате с балконом.

Перед Раффлсом стояла красивая темноволосая женщина, чей профиль, каким я увидел его в свете электрической лампы, до сих пор будто камея стоит у меня перед глазами. Такая точеная линия лба и носа, вздернутая верхняя губа и совершенная форма подбородка чаще встречаются в мраморе, чем у живого человека. Она и стояла как статуя из мрамора, вернее, из прекрасной светлой бронзы, такой у нее был цвет лица. Женщина не побледнела и не задрожала от страха, только грудь ее вздымалась и опускалась. Она спокойно стояла перед разбойником в маске, мне показалось, что он первым должен оценить ее храбрость, я так сразу об этом и подумал и еще удивился, как это Раффлс сам не растерялся перед такой смелой женщиной. Однако немая сцена длилась недолго. Женщина насмешливо взглянула на него, а Раффлс, не двигаясь, все стоял с фотографией в руках. Тогда она быстро повернулась и решительно направилась не к двери или звонку, а к балкону, через который Раффлс и проник в дом, при этом полицейский-то еще не успел скрыться из виду. До сих пор не было сказано ни слова. Но тут Раффлс что-то сказал, я не слышал что, но при звуке его голоса женщина резко повернулась, и Раффлс, сорвав с себя маску, робко посмотрел ей в лицо.

— Артур! — воскликнула она, услышать ее можно было и на улице.

Они стояли и смотрели друг на друга, ни один из них не двигался. Пока они так стояли, открылась и захлопнулась входная дверь. Из дома вышел муж, это был человек с великолепной фигурой и лицом гуляки, даже сейчас было видно, как он, боясь пошатнуться, тщательно следит за походкой. Это нарушило чары. Женщина выглянула на балкон, потом снова посмотрела в комнату, опять вдоль улицы, и на этот раз я увидел ее лицо. То было лицо богини, которая вынуждена взглянуть на сатира после лицезрения Аполлона. Ее рука, сверкнув кольцами, нежно опустилась на руку Раффлса.

Они отошли вглубь. На минуту их головы мелькнули в соседней комнате, а затем исчезли из виду, потолок внутри осветился, они прошли, видимо, в гостиную, которой мне не было видно. Горничная принесла кофе, хозяйка поспешила встретить ее в дверях и исчезла опять. А на улице по-прежнему было спокойно. Несколько минут я оставался на своем месте. Временами мне казалось, что я слышу их голоса.

Те читатели, которых больше интересуют мои переживания, могут легко их себе представить. Мне вовсе не смешно, когда я об этом вспоминаю. Я поставил себя на место Раффлса. Наконец-то его узнали, наконец-то он воскрес из мертвых. Пока его узнал только один человек, и этот человек — женщина, но женщина, которая когда-то была от него без ума, если можно верить выражению ее лица. Сохранит ли она его тайну? Расскажет ли он ей, где живет сейчас? Страшно подумать, что мы были соседями. Он, конечно, не расскажет ей, где живет. Тут уж я знал его достаточно хорошо. Он вернется, как только сможет, а мне с инвалидным креслом делать перед домом нечего, чтобы не выдать его. Так что я отъехал с проклятым креслом за ближайший угол. Там я остановился и стал ждать — в этом-то не было никакого вреда, — и тут Раффлс наконец появился.

Он шел быстро, так что я оказался прав: перед ней он не разыгрывал тяжелобольного. Завернув за угол и увидев меня, он, восторженно вскрикнув и тяжело вздохнув одновременно, плюхнулся в кресло. Настроение у меня сразу поднялось.

— Кролик, все отлично! Я отправляюсь в Эрлз-Корт, она, наверное, постарается пойти за мной, но вряд ли будет искать меня в инвалидном кресле. Домой, домой, домой, и ни слова больше, пока не доберемся до дому!

Пойдет за ним? Она догнала нас раньше, чем мы смогли сделать пару шагов, — она, собственной персоной, в накидке с капюшоном. Но на нас женщина даже не взглянула, мы увидели, как она повернула в направлении Эрлз-Корт, а мы торопливо отправились в другом — к нашему бедному пристанищу. Раффлс дрожащим голосом поблагодарил всех святых, и через пять минут мы уже отдувались у себя в квартире. Это был единственный раз, когда Раффлс сам наполнил бокалы и достал сигареты, и опять-таки это был единственный раз (другого я не помню), когда он сразу залпом выпил свой бокал.

— Так ты видел сцену у балкона? — наконец спросил он, и это были его первые слова с тех пор, как женщина обогнала нас по дороге.

— Это когда она вошла?

— Нет, когда я приблизился к ней.

— Нет, не видел.

— Надеюсь, никто не видел! — с чувством сказал Раффлс. — Я не говорю, что мы были как Ромео и Джульетта. Но ты так бы и сказал, Кролик!

Он уставился на ковер с таким странным выражением лица, которое иногда бывает у влюбленных.

— Старая любовь? — осторожно спросил я.

— Замужняя женщина, — простонал он.

— Я так и подумал.

— Но она давно замужем, Кролик, — уныло сказал он. — В этом все дело. Если бы не это!

Я не придавал особого значения его словам. В конце концов он от нее ускользнул, разве мы не видели, как она шла по следу, совершенно ложному следу? В будущем надо будет удвоить меры предосторожности. Раффлс все это время не поднимал глаз, и теперь, когда он взглянул на меня, я понял, как далеко он витает.

— Ты знаешь, кто она? — спросил он.

— Ни малейшего представления.

— Жак Сайар, — сказал он, как будто мне это что-то говорило.

Это имя не вызвало у меня никаких эмоций. Да, я расслышал его, ну и что? К моему стыду, я был просто невежда, я это хорошо понимал, но я специализировался в области литературы — увы, может быть, в ущерб другим видам искусства.

— Ты должен знать ее картины, — терпеливо разъяснял Раффлс. — Хотя, услышав это имя, подумаешь, что речь идет о мужчине. Тебе бы ее работы понравились, Кролик! Помнишь ту яркую картину в столовой? Это ее. Иногда их рискуют выставлять в Академии, иногда не отваживаются. У нее мастерская в том же самом квартале, а раньше они жили рядом со стадионом «Лордз».

У меня в голове всплывало смутное воспоминание о каких-то нимфах, отражавшихся в лесных озерах.

— Конечно! — бодро воскликнул я и добавил что-то вроде «умная женщина».

Раффлс так и взвился при этих словах.

— Умная женщина! — презрительно повторил он. — Да если бы только это, я бы чувствовал себя в безопасности, как за каменной стеной. Умные женщины никогда не могут забыть о своем уме, они носятся с ним, как юные мальчики с первой выпивкой, и это не менее опасно. Она умна только в своем искусстве, но в остальном я даже и женщиной-то ее не назову. Она делает мужскую работу под мужским именем, обладает силой воли, какой и у десятерых мужчин, взятых вместе, не наберется, и я не боюсь признаться тебе, что я боюсь ее больше, чем кого бы то ни было на этой грешной земле. Я однажды уже порвал с ней, — мрачно сказал Раффлс, — но я ее знаю. Если бы меня попросили назвать одного-единственного человека в Лондоне, с кем бы я ни в коем случае не желал столкнуться, я бы назвал только это имя — Жак Сайар.

Никогда раньше не слыхал этого имени! Разве это не было столь же характерно для Раффлса, как и та сдержанность, с которой он рассказывал об их прошлых отношениях и разговоре в гостиной в тот вечер; для него это был вопрос принципиальный, и я его понимал. «Никогда не выдавай женщину, Кролик», — обычно говорил он, и в тот вечер он опять повторил свои слова, но на этот раз явно с тяжелым сердцем, как будто его рыцарские чувства подверглись серьезному испытанию.

— Правильно, — кивнул я, — если тебя самого не выдадут.

— Вот именно, Кролик! Вот именно…

Слова были сказаны, обратно не вернешь. Я добавил последнюю каплю.

— Так она тебе угрожала? Да?

— Я этого не говорил, — холодно отрезал он.

— И муж-то у нее прямо шут гороховый! — продолжал я.

— Как она только за него вышла? Это для меня тайна за семью печатями, — признался Раффлс.

— Обычное дело, — разошелся я, чувствуя себя умным и с удовольствием исполняя эту роль, — южная кровь?

— Испанка.

— Она еще замучает тебя, будет приставать, требуя, чтобы ты сбежал с нею, старина, — сказал я.

Раффлс мерил шагами комнату. При этих словах он на секунду задержался. Так она уже приставала к нему? Удивительно, каким проницательным может быть любой дурак в делах своего друга. Раффлс не издал ни звука и продолжил хождение по комнате, а я перешел к более безопасной теме:

— Так ты отправил ее в Эрлз-Корт?

Тут Раффлс наконец улыбнулся.

— Тебе будет интересно узнать, Кролик, — сказал он, — что я теперь живу совсем в другом районе, где-то на середине пути между Трафальгарской площадью и Британским музеем, и даже Билл Сайкс[1] не дал бы за меня и гроша ломаного. Бог мой, да она наизусть знает весь список моих преступлений, но по сравнению с тем, что я ей наговорил, это детские игрушки. Я опустился на самое дно. Ночую в парках или в воровских притонах. Если я прилично одет, то только потому, что стащил костюм, когда позапрошлой ночью обходил набережную Темзы. Этот сонный квартал, а потом открытое окно ее дома оказались для меня слишком большим искушением — вот почему я стою перед ней. Надо было слышать, как я умолял ее отпустить меня катиться и дальше в предназначенную мне пропасть, я лез из кожи вон, уговаривая ее, и все совершенно искренне, я поклялся, что в самом конце меня ждет полный крах.

— Это ее доконало, — сказал я.

— Другого выхода не было, но зато подействовало. Она меня отпустила, но в последний момент сказала, что не верит, что я такой гнусный тип, каким себя рисую, ну а после была сцена у балкона, которой ты не видел.

Так вот в чем дело! Я не удержался и сказал Раффлсу, что он еще легко отделался, и тут же пожалел об этом.

— Если отделался, — задумчиво протянул Раффлс. — Мы слишком близко живем, и я не могу съехать в одну минуту, когда этот Теобальд так старательно следит за моим здоровьем. Думаю, лучше затаиться и благодарить Бога за то, что на какое-то время я сбил ее со следа.

Мы еще какое-то время пообсуждали это событие, но нашу беседу прервал электрический звонок, мы встретили его гробовой тишиной.

— Доктор? — с надеждой в голосе спросил я, пытаясь подавить страх.

Но позвонили только один раз.

— Ты же знаешь, он стучит, да и время его давно прошло.

— Последняя почта?

Звонок зазвенел снова, да так, как будто не намерен был останавливаться.

— Иди ты, Кролик, — решительно сказал Раффлс. Глаза его сверкали, губы сжались.

— А что сказать?

— Если это женщина, впусти ее.

Это была женщина, в той же накидке, капюшон наполовину скрывал ее прекрасную темноволосую голову, на возмущенном лице читалось полное пренебрежение к внешнему виду. Она была еще прекраснее, чем я представлял. Прихожая, в которую открывалась дверь, была чрезвычайно узкой, как я уже неоднократно упоминал, но мне бы никогда и в голову не пришло преграждать дорогу женщине, хотя она и не снизошла до того, чтобы представиться. Мне оставалось лишь прижаться к стене, когда она с яростным шуршанием своего наряда уверенно проследовала мимо в открытую дверь освещенной комнаты.

— Так это и есть твой притон? — В ее пронзительном голосе слышалось возмущение.

Я стоял в дверях, и Раффлс, подняв брови, взглянул на меня.

— В свое время у меня апартаменты были получше, — сказал он, — но зачем же так называть нынешние в присутствии моего человека?

— Так пошли своего человека по его делам, — проговорила Жак Сайар, неприязненно подчеркнув выделенные слова.

Однако, когда дверь захлопнулась у меня перед носом, я расслышал, как Раффлс пустился заверять ее, что я ничего не знаю, что сам он действительно больной человек, который вдруг подвергся этому сумасшедшему соблазну, и все, что он ей наговорил о своей жизни, — неправда, он не хотел называть своего адреса по уважительной причине, а все, что он ей сейчас говорит, она может проверить сию же минуту, не выходя из дома. Похоже, что она уже проверила это, так как первым делом зашла к привратнику под лестницей. Да я думаю, ей было абсолютно все равно, какая из историй соответствовала истине.

— Так ты надеялся, что я могу пройти мимо тебя, когда ты сидишь в инвалидном кресле, или вообще мимо тебя в этом мире, ты думал, что мое сердце не подскажет мне, что это ты?!

— Кролик, — сказал Раффлс, — мне ужасно неловко, старина, но тебе придется уйти.

Это случилось через несколько недель после первого, такого несвоевременного, визита Жак Сайар. С тех пор ее визиты стали очень частыми в любое время дня, и даже Раффлс был вынужден, по крайней мере однажды, навестить Жак Сайар в ее мастерской в соседнем квартале. Сначала он терпел эти визиты даже с юмором, но меня-то не проведешь. Он говорил, что она, в конце концов, и не думает вредить ему, что ей можно доверять, Жак Сайар не выдаст его тайну. Однако мне было совершенно ясно, что сам Раффлс только притворяется, чтобы не показывать, до какой степени он находится в ее власти. Иначе и не было бы смысла скрывать что-то от единственного человека, который действительно знал, кто он такой. Правда, он считал необходимым втирать ей очки по поводу своего здоровья, в чем доктор Теобальд невольно помогал ему, и по поводу того, что я действительно его сиделка и, так же как и доктор, не имею ни малейшего представления о его прошлом.

— Кролик, — заверял он меня, — она думает, что ты действительно ничего не понял в тот вечер. Я же тебе говорил, она умна только в искусстве. Но настойчивости у нее хоть отбавляй!

Я сказал Раффлсу, что с его стороны очень мило не впутывать меня в эту историю, но вообще-то я думаю, что после драки кулаками не машут. В ответ он признался: действительно, с такой женщиной надо всегда держать ухо востро. Вскоре после этого Раффлс, который выглядел далеко не лучшим образом, прибегнул к последнему средству защиты, а именно к постели. И тут-то до меня дошел смысл, как обычно с опозданием, его хитроумной уловки: не впускать Жак Сайар под предлогом распоряжений доктора Теобальда и моей собственной неподкупной честности. Таким образом мы могли мирно просуществовать еще денек. А потом пошли письма, потом опять доктор и наконец мое невероятное увольнение, которое и потребовало дать это объяснение.

— Уйти? — переспросил я. — Куда уйти?

— Все этот осел Теобальд, — сказал Раффлс. — Он настаивает.

— Чтобы я совсем ушел?

Он кивнул.

— И ты ему позволяешь это?

У меня не было слов, чтобы выразить мою обиду и унижение, хотя ни то ни другое и сравнить нельзя было с моим изумлением. Я предвидел почти все возможные последствия того сумасшедшего поступка, из-за которого начались все эти неприятности, но мне и в голову никогда не приходило, что мы с Раффлсом могли бы расстаться по доброй воле. Я был уверен, что до последнего визита нашего безмозглого доктора у самого Раффлса тоже не возникало такой мысли. Когда, лежа в постели, он сообщал мне эту новость, то явно злился, а теперь сел и всем своим видом выражал сочувствие.

— Я вынужден уступить этому человеку, — с досадой сказал он. — Он спасает меня от моей приятельницы, и мне приходится потакать ему. Могу тебе сказать, что мы полчаса спорили об этом, Кролик. Бесполезно, этот идиот с самого начала имел на тебя зуб, и ни при каких других условиях он не будет меня выручать.

— Так он собирается тебя выручать?

— Выходит, так. — Раффлс довольно твердо посмотрел на меня. — Во всяком случае, сейчас он меня спасает, ну а остальное я сделаю сам. Ты даже не знаешь, Кролик, чем для меня были эти последние несколько недель, мне даже сейчас неудобно говорить тебе об этом. Что бы ты предпочел: сбежать с ней против собственной воли или чтобы вся твоя жизнь стала известной всему миру вообще и полиции в частности? Это практически и есть та проблема, которую я должен решить, и, как временное ее решение, я заболел. Я ведь правда болен. Так что ты надумал? Я должен сказать тебе, Кролик, вот что, хотя мне это совсем не по нутру. Она собирается увезти меня «в прекрасную теплую страну, где по-настоящему светит солнце», где она «будет ухаживать за мной, чтобы вернуть к жизни и любви». Артистический темперамент — страшная вещь, Кролик, в женщине, обладающей дьявольской волей!

Раффлс разорвал письмо, из которого только что процитировал эти пикантные строчки, и откинулся на подушки с усталым видом настоящего больного, который, казалось, мог напускать на себя, когда хотел. Но на этот раз он действительно выглядел так, как будто постель была самым подходящим для него местом, и я использовал этот факт как аргумент в борьбе против доктора Теобальда. В городе много случаев брюшного тифа, да и осенние эпидемии не за горами. Неужели Раффлс хочет, чтобы я оставил его в тот самый момент, когда он может серьезно заболеть?

— Мой дорогой, ты же знаешь, я этого не хочу, — устало сказал Раффлс, — этого хочет Теобальд, а я не могу себе позволить не послушаться его сейчас. Не то чтобы меня серьезно волновало, что может со мной случиться теперь, когда эта женщина знает, что я не умер; я абсолютно уверен, что она проговорится, и в лучшем случае будет страшный скандал, чего я все эти годы старательно избегал. Чего я хочу от тебя — это чтобы ты уехал, нашел где-нибудь тихое место и сообщил мне, что мне будет где укрыться, когда грянет буря.

— Ну наконец-то! — воскликнул я; мое настроение стало выравниваться. — Наконец-то ты говоришь дело. Я-то думал, что ты хочешь бросить меня навсегда.

— Только ты и мог так подумать, — насмешливо ответил Раффлс, но это было даже приятно после моих предыдущих переживаний. — Нет, дорогой Кролик, ты просто должен найти новую нору для нас обоих. Попробуй поискать где-нибудь в низовьях Темзы, в каком-нибудь тихом, глухом захолустье, которое литератор обычно выбирает для работы. Я часто думал, что можно гораздо чаще, чем принято, пользоваться лодкой, пока семья, например, сидит за обеденным столом. Если Раффлсу суждено возвратиться к жизни, старина, он еще покажет, чего стоит! Попробуй также поездить на велосипеде. Съезди в Хэм-Коммон, или Рохэмптон[2], или в другую какую сонную дыру, в стороне от дороги, скажи, ты ждешь брата, возвращающегося из колониальных стран.

Я вписался в эту схему без малейших колебаний, потому что у нас было достаточно средств, чтобы осуществить ее без особых усилий, к тому же Раффлс выделил дополнительно в мое распоряжение весьма существенную сумму. Кроме того, я сам был рад искать «другие поля и пастбища иные» и в поисках новой обстановки собирался буквально следовать этой фразе. Я устал от нашей скрытной жизни в убогой квартире, особенно теперь, когда у меня были деньги. Я и сам последнее время проворачивал кое-какие темные делишки, и, например, все успехи лорда Эрнеста Белвилла были, по сути, нашими. Поэтому и последующие осложнения были для нас весьма неприятными. Ну а то, как безответственно их состряпали, просто раздражало сверх всякой меры. Но Раффлс получил урок, и я надеялся, что он окажется для него полезным, когда мы обоснуемся на новом месте.

— Если нам это удастся, Кролик!.. — с сомнением сказал он, а я взял его за руку и стал горячо доказывать, что только об этом и мечтаю.

— Конечно, удастся! Конечно, удастся! — заверял я.

— Что-то я не очень в этом уверен, — мрачно сказал Раффлс. — Я попал в тиски, и мне прежде всего надо из них вырваться.

— Я буду ждать тебя.

— Хорошо, если через десять дней ты меня не увидишь, значит, уже не увидишь никогда.

— Только десять дней? — переспросил я. — Это ерунда.

— За десять дней может случиться многое, — произнес Раффлс совсем уныло, что было так нехарактерно для него. Он протянул руку и пожал на прощание мою.

Я уходил в очень подавленном настроении, мне трудно было разобраться, то ли Раффлс действительно болен, то ли просто очень удручен обстоятельствами. Внизу у лестницы меня перехватил инициатор моего увольнения проклятый Теобальд. Широко распахнув передо мной дверь, он настойчиво спросил:

— Так ты уходишь?

Я держал в руках свои пожитки, ответ был ясен, но мне пришлось, не откладывая объяснение в долгий ящик, поговорить с ним начистоту.

— Да, — со злостью сказал я, — благодаря тебе!

— Что ж, приятель, — лицо эскулапа просветлело, как будто у него с души свалился огромный груз, — я не испытываю удовольствия от того, что лишаю тебя места, но ведь ты никогда и не был сиделкой, и ты это знаешь так же хорошо, как и я.

Я не понял, что он хочет этим сказать и как много он знает, поэтому промолчал.

— Зайди-ка сюда на минутку, — продолжил он и, пригласив меня в свою приемную, торжественно вручил мне соверен в качестве компенсации, который я так же торжественно опустил в карман, как будто у меня не было еще пятидесяти таких же, разложенных по разным карманам. Добряк совсем забыл о моем социальном положении, которое он так старательно подчеркивал в начале нашего знакомства, но он так и не привык относиться ко мне как к джентльмену, и я не думаю, что высокий стакан, который он, когда мы вошли, постарался спрятать за фотографией, мог бы помочь ему освежить память.

— Есть одна вещь, которую мне хотелось бы выяснить, прежде чем я уйду: мистер Мэтьюрин действительно болен или нет? — спросил я доктора. Я имел в виду, конечно, в настоящий момент.

Доктор Теобальд вздрогнул, как рекрут, услышавший голос сержанта по строевой подготовке.

— Конечно, болен! Так болен, что ему нужна сиделка, которая умеет ухаживать за больными, хотя бы для разнообразия. — С этими словами он захлопнул дверь перед моим носом, и я отправился своим путем, размышляя, то ли он не понял, что я имел в виду, то ли по-прежнему обманывал меня.

Несмотря на мои опасения по поводу здоровья Раффлса, в течение нескольких последующих дней я мог получать истинное удовольствие. На мне была приличная одежда, в карманах, как я уже говорил, неплохие деньги, которые я мог тратить без угрызений совести, даже слишком бездумно для сообщника человека, чья личная свобода зависит от всеобщего заблуждения, что он мертв. Я все так же восхищался Раффлсом, который оставался таким же смелым, как всегда, но в профессиональном отношении не мог рисковать так, как я. То, что для меня оставалось невинным развлечением, для него становилось недоступным. Он не мог даже купить билет за шесть пенсов и пойти на матч на крикетный стадион «Лордз», где и без него джентльмены часто вели себя далеко не лучшим образом. Он никогда не ездил на поезде, а выход пообедать был всегда связан с риском неожиданной встречи. Несмотря на то что Раффлс изменился, он тем не менее не мог открыто появиться ни в каком общественном месте, ни в какое время. А в свете последних событий — я предвидел — он станет еще осторожнее. Что касается меня, то я такого постоянного риска не испытывал. Я всегда мог воспользоваться возможностью «хорошо провести время».

Так я размышлял, когда ехал в двухколесном экипаже по дороге в Ричмонд. Мы с Раффлсом решили, что Ричмонд лучшее место на случай поисков загородного убежища, а добираться туда лучше всего в экипаже, который можно тщательно выбрать. Раффлс должен был написать на ричмондскую почту через неделю или дней через десять, и по крайней мере неделя была в моем полном распоряжении. С этим довольно приятным чувством я, удобно откинувшись на спинку, разглядывал себя в висящем немного под углом зеркале, которое я нашел ничуть не менее важным усовершенствованием в экипаже, чем резиновые шины. Я и правда был не таким уж неприятным молодым человеком, если только можно считать себя молодым в возрасте тридцати лет. Лицо у меня было самое обыкновенное, ни особым очарованием, ни выразительностью, которые так отличали лицо Раффлса, я похвалиться не мог. Но это отличие и было чревато опасностью, потому что впечатление, которое он производил, забыть было невозможно, а меня можно было спутать с сотней молодых людей, которых так много в Лондоне. Моралистам это может показаться невероятным, но мое тюремное заключение внешне никак не отразилось на моем облике, и я тешу себя надеждой, что зло, которое я совершил, никак не отпечаталось на моей физиономии. В этот день я сам удивился, каким чистым и свежим был у меня цвет лица, и даже слегка огорчился тем, насколько наивным казалось мое отражение в зеркале. Подросшие после затянувшегося отдыха усы цвета соломы несколько разочаровывали своими размерами, а в некоторых местах их просто требовалось нафабрить. Так что, разглядывая преступника, который однажды уже отсидел свое и неоднократно после этого заслуживал того же, только очень поверхностный или очень высокомерный наблюдатель мог бы вообразить, что замечает в моем лице признаки преступных наклонностей.

Во всяком случае, перед таким лицом не захлопывают двери первоклассных отелей без более явных на то оснований, и я, к полному своему удовлетворению, направил извозчика к гостинице «Звезда и Подвязка». Я велел ему также проехать через парк, хотя он и предупредил меня, что это будет намного дольше и дороже. Время было осеннее, и я подумал, что краски в парке должны быть чудесными. Раффлс научил меня ценить подобные вещи даже в разгар самого рискованного приключения.

Если я так подробно описываю, что чувствовал тогда, то только потому, что, как и всякое удовольствие, это было весьма недолгим. Я с большим комфортом разместился в гостинице, которая была настолько пустой, что я получил номер, достойный принца, и мог наслаждаться прекраснейшими видами (вполне в патриотическом духе) каждое утро, когда брился. Я совершал длинные прогулки по прекрасному парку, по лугам Хэма и Уимблдона, а однажды дошел даже до Эшера, где мне весьма убедительно напомнили об услуге, какую мы однажды оказали прославленному жителю этого прелестного края. Но почти идеальное убежище я нашел не здесь, а в Хэм-Коммон — одном из мест, которые Раффлс считал особенно желательными. Это был коттедж, где, как я после расспросов узнал, летом сдавались комнаты. Хозяйка, солидная матрона, обладавшая рядом явных достоинств, очень удивилась, услышав, что я хочу снять жилье на зиму. Но я давно заметил, что слово «автор», произнесенное с соответствующим видом, вмиг объясняло многие невинные отклонения в поведении или внешнем виде и убеждало несведущий ум пойти навстречу. Это был как раз такой случай. И когда я сказал, что могу писать только в комнате, которая выходит окнами на север, питаясь молоком и бараньими отбивными, да чтобы в холодильнике лежала холодная ветчина на случай ночного вдохновения, которому я был весьма подвержен, мои литературные наклонности перестали вызывать какие-либо сомнения. Я занял комнаты, заплатил по собственной инициативе за месяц вперед и смертельно затосковал, пока неделя не подошла к концу. Теперь Раффлс мог появиться в любой день. Я жаловался, что на меня никак не находит вдохновение, и при этом вдруг спрашивал: а точно ли баранина для отбивных из Новой Зеландии?

Трижды я безрезультатно наводил справки в почтовом отделении Ричмонда, а на десятый день ходил туда почти каждый час. Для меня не было ни слова, даже последней ночной почтой. И я, мучимый ужасными предчувствиями, тащился домой в Хэм, а на следующее утро сразу после завтрака уже снова был в Ричмонде. И снова для меня ничего не было. Выносить это больше я не мог — без десяти одиннадцать я уже поднимался по ступеням станции Эрлз-Корт.

Утро было премерзкое, длинные прямые улицы были окутаны плотной пеленой густого тумана, то и дело обдающего лицо влагой. И когда я свернул в наш переулок и увидел эти дома, как горы громоздящиеся по обе стороны, я почувствовал, насколько все же лучше жить в Хэме. У подъезда нашего дома стояла какая-то повозка, которую я принял сначала за фургон торговца, но, к моему ужасу, это оказался катафалк; у меня упало сердце.

Я посмотрел вверх на наши окна: шторы были опущены!

Я бросился к нашей квартире. Дверь у Теобальда стояла открытой — мне не пришлось ни стучать, ни звонить. Я увидел доктора в приемной, глаза у него были красные, и все лицо тоже было в красных пятнах. Он был одет во все черное — черный траур с головы до пят.

— Кто умер? — пролепетал я.

Его красные глаза еще больше покраснели, пока он взирал на мое непрошеное вторжение и выдерживал мучительно долгую паузу перед ответом.

— Мистер Мэтьюрин, — сказал он и тяжело вздохнул, как человек, проигравший сражение.

Я ничего не сказал. Я не удивился. Я уже несколько минут знал ответ. Нет, я опасался этого с самого начала, я интуитивно это чувствовал, но до конца отказывался поверить тому, в чем был так убежден. Раффлс умер! Значит, он действительно был болен? Раффлс умер, и его вот-вот похоронят!

— Отчего он умер? — Я старался сохранить все свое самообладание, к которому даже самые слабые из нас прибегают в случае настоящей катастрофы.

— Сыпной тиф, — сказал Теобальд. — В Кенсингтоне эпидемия.

— Он уже болел им, когда я уходил, и вы об этом знали и все равно постарались отделаться от меня!

— Дорогой мой, я был просто обязан иметь более опытную сиделку по этой самой причине.

Доктор Теобальд говорил таким примирительным тоном, что я сразу же вспомнил, какой он мошенник, и даже почувствовал какое-то смутное подозрение, не обманывает ли он меня.

— Вы уверены, что это брюшной тиф? — со злостью бросил я ему в лицо. — Вы уверены, что это не самоубийство или, может, вообще убийство?

Сейчас, когда я пишу это, я признаю, что в моих словах было мало смысла, они были сказаны в порыве горечи и диких подозрений, на доктора Теобальда они тоже произвели впечатление, он стоял передо мной весь ярко-красный — от тщательно уложенных волос до ослепительно белого воротничка.

— Ты хочешь, чтобы я выбросил тебя за дверь? — вскричал он, и я вынужден был сразу вспомнить, что пришел к Раффлсу как человек с улицы и, если бы не доктор Теобальд, мог бы таковым навсегда и остаться.

— Извините, — сломался я. — Он был ко мне так добр, я так к нему привязался. Не забывайте, мы ведь с ним были одного круга.

— Я и правда забыл, — ответил Теобальд, обрадовавшись моему изменившемуся тону, — и я прошу меня извинить за это. Тише! Несут. Я должен выпить, прежде чем мы отправимся, и вам советую.

На этот раз он не делал вид, что не пьет, и хватанул чего-то покрепче. Похоже, и я выпил что-то чересчур крепкое, потому что почти целый час после этого воспринимал все как сквозь какую-то милосердную дымку, хотя события были одними из самых печальных за всю мою жизнь. Я плохо соображал, что делаю. Помню, что оказался в экипаже и все удивлялся, почему он так медленно едет, а потом вдруг вспомнил, что случилось. Своим заторможенным состоянием, боюсь, я был больше обязан самому событию, чем выпивке. Мое следующее воспоминание: я заглядываю в открытую могилу, в страшном волнении стараясь собственными глазами прочесть имя. Конечно, это не было настоящее имя моего друга — это было имя, под которым он жил последние месяцы.

Я был оглушен чувством непостижимой утраты и не отрывал глаз от того, что заставляло меня постепенно осознавать случившееся, когда вдруг почувствовал шорох — и мимо меня пронесли ворох оранжерейных цветов, как огромные хлопья снега засыпавших то, от чего я не мог отвести взгляд. Я поднял глаза — рядом со мной стояла величественная фигура в глубоком трауре. Лицо было тщательно закрыто густой вуалью, но я стоял слишком близко, чтобы не узнать великолепную красавицу, известную миру под именем Жак Сайар. Я не испытывал к ней никакого сочувствия, наоборот — я весь кипел в смутной уверенности, что она каким-то образом виновата в этой смерти. Она была единственной женщиной, присутствовавшей на похоронах, и ее цветы были единственными цветами.

Печальная церемония закончилась, и Жак Сайар отбыла в карете, явно специально нанятой по этому случаю. Я наблюдал, как она отъехала, и тут заметил, что мой собственный извозчик в густом тумане подает мне знаки, и вспомнил, что я просил его меня подождать. Я уходил последним и уже повернулся спиной к могильщикам, исполнявшим последний долг, как почувствовал легкое прикосновение чьей-то твердой руки у себя на плече.

— Не хочу устраивать сцену на кладбище, — услышал я довольно приятный доверительный шепот. — Будьте добры, проследуйте в свой кеб и без шума отъезжайте.

— Да кто вы такой? — воскликнул я.

Теперь я вспомнил, что видел во время похорон какого-то человека, который маячил вокруг и которого я про себя принял за распорядителя от похоронного бюро. Он и правда так выглядел, и я был уверен, что это именно распорядитель.

— Мое имя вам ничего не скажет, но вы догадаетесь, откуда я, когда я скажу вам, что у меня в кармане ордер на ваш арест.

Вы можете не поверить, но я торжественно заявляю, что вряд ли испытывал когда-либо еще такое неистовое удовлетворение. Это был какой-то новый стимул, который поможет мне пережить мое горе, по крайней мере не будет невыносимо одинокого возвращения в уютный дом в Хэме. Как будто мне отрезали руку или ногу или кто-то так сильно ударил меня по лицу, что заставил забыть об ужасной потере. Не сказав ни слова, я влез в кеб, мой преследователь — за мной; перед тем как занять место, он сказал извозчику, куда ехать. Единственное, что я расслышал, было слово «станция», и я только подумал: неужели снова «Боу-Стрит»[3]? Последовавшие за этим слова моего спутника, скорее, тон, которым он их произнес, совсем лишили меня способности спокойно анализировать обстановку.

— Мистер Мэтьюрин! — сказал он. — Кто бы мог подумать, мистер Мэтьюрин!

— Ну и что? — спросил я.

— Вы думаете, мы не знаем, кто он такой?

— Ну и кто он? — вызывающе напирал я.

— Вы-то должны знать, ведь это из-за него вас посадили в прошлый раз. Тогда ему нравилось называть себя Раффлсом.

— Это его настоящее имя! — Я разозлился. — И он уж сколько лет как умер.

Мой спутник усмехнулся.

— Да я вам говорю, он на дне моря!

Я и сам не знаю, почему с таким жаром пустился защищать Раффлса, — какое это могло иметь для него теперь значение? Еще не вернувшись с похорон, я уже вынужден был вступиться за своего умершего друга, я готов был разрыдаться… Но тут мой спутник просто рассмеялся.

— Хотите, я еще кое-что скажу вам? — спросил он.

— Мне все равно.

— Его и в этой могиле нет. Он не мертвее нас с вами, и эти фиктивные похороны — его последний трюк.

Не уверен, смог бы я что-нибудь сказать, если бы попытался. Я и не пытался. Мне и не нужно было говорить. Я даже не спросил его, был ли он уверен настолько, насколько был уверен я. Мне все стало так ясно, как бывает с любой загадкой, когда к ней есть ответ. Тревоги доктора, его беспринципная продажность, симуляция заболевания, мое собственное увольнение — все встало на свое место, и даже последнее событие не могло омрачить моей радости по поводу самого главного, по сравнению с которым все остальное было лишь тусклым мерцанием рядом с ярким солнцем.

«Он жив! — ликовал я. — Остальное не имеет значения! Он жив!»

Наконец-то я сообразил спросить, поймали ли они и его тоже, хотя должен признать, меня не очень беспокоило, что я услышу в ответ. Я уже высчитывал, сколько каждый из нас может получить и сколько нам будет лет, когда мы освободимся. Но мой спутник сдвинул шляпу на затылок и близко склонился ко мне, чтобы я мог как следует разглядеть его лицо. И как вы уже догадываетесь, передо мной было лицо самого Раффлса, искусно загримированное (правда, хуже, чем его голос), хотя я, конечно, в момент узнал бы его, если бы с самого начала не чувствовал себя таким несчастным и повнимательнее разглядел бы его.

Жак Сайар сделала его жизнь невыносимой, и это был единственный выход. Раффлс купил доктора за тысячу франков, а тот по своей инициативе купил сиделку. Мне он по каким-то причинам не доверял и настаивал на моем увольнении как на необходимом условии его участия в заговоре. Подробности, по мере того как Раффлс рассказывал мне всю эту историю, были то забавными, то ужасными — все вперемешку. В какой-то период он действительно выпил так много лекарств, что, по его словам, «был совсем мертвым», но он оставил жесткие инструкции, что никто, кроме сиделки и его «верного доктора», не имеет права «и пальцем к нему прикоснуться» после его смерти. Раффлс совершенно определенно решил не посвящать меня в эту тайну, и, если бы не мое неуместное появление на похоронах (куда он пришел, чтобы насладиться финальной сценой) — я и тогда был, и сейчас остаюсь уверен, — он бы так и поступил. В качестве объяснения я услышал от него именно то, что и хотел, а в следующую минуту мы уже свернули на Прэд-стрит, Паддингтон.

— Мне послышалось, ты называл «Боу-Стрит»! — сказал я. — Мы едем прямо в Ричмонд?

— Можно бы, хотя я думал сначала купить себе чемодан, чтобы чинно и благородно начать новую жизнь в качестве долгожданного брата, вернувшегося из дальних краев. Поэтому я и не писал! Похороны состоялись на день позже, чем я рассчитывал. Я собирался написать сегодня вечером.

— Так что же мы будем делать? — нерешительно спросил я, когда он расплатился за кеб. — Я все время всем твердил, что ты приезжаешь из колониальной страны.

— Ну, допустим, я потерял багаж, а? Или волна залила каюту и все до нитки испортила? Или у меня просто не оказалось ничего, что стоило бы везти домой? Это мы придумаем в поезде.