"В нескольких шагах граница..." - читать интересную книгу автора (Мештерхази Лайош)

Глава восемнадцатая В Шопроне нет улицы Руми

Мы вышли из вокзала и направились прямо в центр города.

Во влажном свете летнего утра блестели крыши старых домов, и солнечное тепло уже разогнало предрассветные облака. Небо было синее, и воздух, пронизанный золотыми нитями лучей, почти что видим. Воздух был свеж и чист. Мы, счастливые, вдыхали его глубоко: ведь это был «тамошний» воздух. Он проникал сюда с Альп, из соснового леса, окружающего город с запада.

Шел восьмой день наших странствий. Да, восьмой день… Почти не верится…

Отправляясь из Ваца, мы рассчитывали, что через восемь часов уже будем шагать по дружеской земле… Восемь дней! Сколько погибших надежд, сколько разочарований, сколько сверхчеловеческих усилий, переживаний… И все-таки, несмотря на все, мы чувствовали себя легко и весело. Мы глубоко вдыхали пахнувший сосною свежий воздух, несущий нам привет из-за границы.

Ни на вокзале, ни в городе мы не заметили особого оживления полиции. На перроне и в залах ожидания не было тех господ с тросточкой, в котелке, которые с деланной безучастностью стоят, уставившись в пространство, и в которых опытный глаз таких гонимых, как мы, уже за сто метров узнает переодетого жандарма. Здесь нас не ждали, о нас не знали.

Лишь в первые несколько минут мы испытали некоторое волнение. Выйдя из поезда и ступив на маленькую привокзальную площадь, мы почувствовали неприятную дрожь: мгновение, и раздастся знакомое: «Стой! Предъявите документы!» Это стеснение, однако, скоро прошло. С поездом прибыла большая толпа, спешившая на работу в понедельник утром, и мы затерялись в массе людей.

Пойдем прямо на улицу Руми, решили мы, и ради безопасности как следует осмотримся возле дома. Может быть, даже и не войдем. Сейчас половина шестого, наш человек скоро отправится на работу, мы подождем его на улице, подойдем, передадим письмо Ваги… Возможно, через час мы будем уже на границе. Или через два часа… Мы никогда еще не чувствовали с такой непоколебимой уверенностью, как в эту минуту, что скоро будем свободны. Нигде, даже в Эстергоме, когда увидели противоположный берег, мы не чувствовали свободу такой доступной и близкой. Один наш попутчик в поезде, какой-то учитель, с патриотическим подъемом объяснял, что Шопрон, «самый верный город», вклинивается в территорию чужих стран, что он на три четверти окружен австрийской границей. «Выйдешь из сада – и в Австрии», – сказал он.

Да! Здесь нет бурливой реки, нет стоящей в засаде береговой охраны. Выйдем из сада, и пусть тогда гонятся за нами преследователи.

Мы бодро шагали по старой булыжной мостовой. Много людей таких же, как мы, шли туда и сюда, спеша на работу; железнодорожники, простые женщины-работницы, отправившиеся за покупками, дворники, рано просыпающиеся жители города.

Очутившись на главной площади – она показалась нам главной: там стояла старая церковь, виднелись стены какого-то замка и, если я не ошибаюсь, на другой стороне расположились гостиница, кофейня, магазины, – мы окликнули дворника:

– Вы не скажете, где улица Руми?

Дворник перестал мести и выпрямился. Это был человек с усами, как у моржа, и говорил с немецким акцентом.

– Улица Руми? – Он покачал головой. – Нет здесь такой, не знаю.

– Да, улица Руми. Мы ее ищем.

Было ясно, что он лишь из вежливости делает вид, будто припоминает. Подумав, он снова покачал головой:

– Такой нет. Может… – И он перечислил четыре-пять улиц, названия которых начинались с буквы «Р».

Но тут уж головой качали мы.

На углу показался почтальон. О, подумали мы, старик ничего не знает, вот почтальон, тот знает все улицы в городе! Мы пошли ему навстречу.

– Доброе утро! Вы не скажете, где находится улица Руми?

Сперва он остолбенел, а потом понимающе улыбнулся.

– Случайно могу сказать, потому что я был в Сомбатхее. Улица Руми именно там… Откуда вы сами?

Мы глядели на него, выпучив глаза.

– Из Будапешта, – ответил я после долгого молчания.

– Значит, в Дьёре вы сели не на тот поезд. Вы хотели ехать в Сомбатхей, а это Шопрон. Больше не ищите, возвращайтесь обратно. Еще успеете на кёсегский поезд; а не успеете, в полдень будет другой. Поедете в Сомбатхей. Вам надо туда, а не сюда. Улица Руми там, там ее ищите!

Он приложил руку к козырьку фуражки и поспешил дальше…

А мы стояли, уставившись глазами в землю.

Что нам делать? Правда ли это?

Поблизости был маленький трактир, его только что открыли.

Трактирщик в белом халате и тапочках брызгал на пол водой и подметал помещение. Мы вошли, чтобы не стоять на улице. Но нас так шатало, словно мы всю ночь провели в трактире.

Стены запущенной сводчатой комнатенки были украшены разными немецкими надписями, пивными кружками, хмелем и гирляндами из виноградных листьев. Мы заказали кофе с молоком. Пока его принесли, я дрожащей рукой достал из кармана письмо. На зеленом конверте стоял адрес – в глазах у меня не рябило:

«Шопрон, улица Руми, 8». Я показал Беле. Потом разрезал конверт, вынул письмо и развернул.

И тут я сразу все понял: в самом письме был правильный адрес – Сомбатхей.

Да, да! Пришел тогда человек из Шопрона, кричал, а девушка прислушивалась. Письмо она написала правильно, но на конверте – в ушах ее звенели слова возмущенного товарища – оказался Шопрон…

Что нам теперь делать? Ничего. Мы сидели. Перед нами стыл кофе, у нас не было желания прикоснуться к нему. И вдруг на нас нахлынули и усталость, и все огорчения, и разочарования, и ложь – все, все, что мы пережили за восемь дней. Чаша переполнилась, злая судьба затеяла с нами смертельную игру… Словно кто-то тянул перед глазами гирлянду, связанную из наших несчастий: вместо доброго тюремщика – Чума, рано началась тревога, и мы не могли попасть на железную дорогу; маркшейдер из Верёце как раз накануне был ранен в спровоцированной драке; контрабандисты запросили с нас пятьсот крон; к родственнику дядюшки Шани мы постучались тогда, когда там был жандарм; рыбака из Шюттё, старого Нергеша, застрелили за несколько часов до нашего прибытия… А сейчас еще и это.

Товарищи, вы не поверите! Мы оба были испытанные, крепкие парни, но тогда, в то мгновение, достаточно было одного слова, и мы бы не выдержали.

Мы покинули маленький трактир и молча пошли, праздно шатаясь, толкаясь среди идущих навстречу спешащих людей. Каким красивым казался нам город перед тем, какой чудесный был воздух! Каким тусклым и безнадежным казалось теперь даже солнце…

Но мы должны были на что-то решиться, должны были собрать воедино разбегающиеся мысли. Здесь мы остаться не можем, каждый потерянный час, каждая потерянная минута несет нам сотни новых опасностей. Сомбатхейский поезд, который назвал почтальон, наверное, уже ушел. Идти на станцию, ждать до полудня? Тут нам пришло в голову, что теперь уж и в Сомбатхее будет гораздо труднее. Может, придется искать человека на заводе, может, придется ждать до вечера, до завтрашнего утра… Где мы переночуем?… Идти к нему на квартиру слишком рискованно. Тамаш Покол и компания могут напасть к тому времени на наш след… А здесь, здесь один лишь прыжок – и граница! «Только выйти из сада»…

Но ведь до полудня, до полдневного поезда, у нас в любом случае есть еще время.

Мы брели по кривым окраинным улицам. Навстречу нам в сером комбинезоне шел парень с деревянным сундучком в руках. Мы поздоровались и остановили его.

– Мы из Будапешта, безработные. Не можете ли вы сказать, где здесь профсоюзная касса металлистов? У меня душа уходила в пятки. Кто знает, не такое ли здесь положение, как в Эстергоме? «Самый верный город», где еще несколько месяцев назад бесчинствовали банды Пронаи!..

Но нет, рабочего не удивил наш вопрос. Как видно, здесь профсоюз уже функционирует. Он объяснил, куда идти. И в Шопроне профсоюз помещался в трактире. Он сказал еще вот что: на первый этаж ведет деревянная лестница, там канцелярия. В канцелярии мы найдем товарища Мейера, кассира. Но только к десяти часам, раньше вряд ли. Он приедет с кёсегским поездом, так как по субботам ездит домой.

Он пожал нам на прощание руки и печально махнул.

– Здесь вы тоже, товарищи, ничего не найдете, – добавил он, пожимая плечами. – Если не захотите пойти в шахту штрейкбрехерами…

– Нет!.. Разве забастовка?

Он кивнул.

– Будет, наверное… Они присоединились к татабаньцам. Весь Бреннберг и все горы кругом кишат солдатами и жандармами…

Он ругнулся, вздохнул и поспешил дальше по улице.

А мы с Белой безнадежно взглянули друг на друга.

– Все-таки пойдем! Поищем этого товарища Мейера…

Время текло медленно. Мы десять раз прошлись перед трактиром и наконец сообразили, что такое гулянье может вызвать подозрение. Наши пустые желудки тоже стали требовать пищи. Мы вошли.

Медленно, спокойно позавтракали. Ели то, что нам завернули в Дьёре: сало, колбасу, зеленую паприку. И пили пиво. Трактирщику мы сказали, что ищем господина Мейера. Он кивнул, как будто так и знал, но очень косо посмотрел на нас. Позднее он осторожно подошел к нам и намекнул на то, как много у него хлопот и неприятностей с профсоюзом; он сдал им в аренду внутреннее помещение на субботу и воскресенье и маленькую комнату на первом этаже – для канцелярии.

– Видите ли, главным образом приходят сюда рабочие люди. Я не мог сделать иначе, чтобы… – Потом похвалил Мейера: – Это честный человек, поверьте! Он не коммунист, ему нет никакого дела до коммунистов! Тогда его и дома не было. Он был в Австрии, в эмиграции. Теперь он приличный профсоюзный служащий. Это его профессия. Но он не красный, ни капельки, поверьте!

Мы с Белой переглянулись. Этот дурак принимает нас за сыщиков! Должно быть, немало беспокоит его полиция по делам профсоюза.

Но с Мейером нам, видно, не сварить кашу. То, что он «не красный» и «приличный профсоюзный служащий», трактирщик мог сказать для отвода глаз. Но если во время Советской республики он был в эмиграции…

Ну, все равно, мы его раскусим!

Ах, как медленно текло время! Наконец около трех четвертей десятого порог переступил низенький, в очках, в черном котелке, с усталым лицом господин. Он коротко приветствовал трактирщика, на нас бросил один-единственный взгляд и заспешил по деревянной лестнице в канцелярию.

– Вот господин Мейер, – кивнул трактирщик. – И, словно бы был его секретарем, указал на дверь над лестницей: – Прошу!

Этот Мейер был прирожденный профсоюзный бюрократ!

Я рассказал ему нашу обычную версию: прибыли из Будапешта, безработные, пытались везде, теперь у нас одна надежда – перебраться в Австрию. Там, по слухам, есть возможность работать.

Он не моргнув глазом выслушал нас до конца, лицо его при этом не выражало никаких эмоций. Наконец он проговорил сухим, надтреснутым голосом:

– Трудовую книжку!

Я мгновение подумал, но ничего не придумал.

– У нас нет трудовой книжки.

Он поднял брови:

– Нет трудовой книжки? Как это нет?

– Нет. – Надо было что-то говорить, надо было что-то объяснять. Я сказал то, что придумал наспех: – Мы оба были очень огорчены, когда нас выгнали. Вы ведь знаете, товарищ, какое положение… И мы не пошли за трудовой книжкой. Зачем? По специальности нам все равно не устроиться, а бездельнику не нужна трудовая книжка…

Он немного подумал, потом протянул руку.

– Прошу профсоюзные билеты.

Мне становилось все жарче.

– Тоже нет, – с трудом выговорил я и почувствовал, что на лбу у меня выступила испарина.

Сухой человек вдруг вспылил:

– Тогда что вы здесь ищете? Чего вы от – меня хотите? И зачем вообще обращаетесь в профсоюз, если не можете доказать, что состоите его членами? Кончили!

Он встал из-за высокого, покрытого чернильными пятнами письменного стола, мы тоже встали. «Попытаюсь еще разок», – решил я.

– Вы знаете товарища Ваги?

Он заморгал, не зная, чем объяснить этот вопрос.

– Знаю, – ответил он погодя. – Это партийный секретарь Дьёра, как не знать…

Я сунул руку в карман и передал ему письмо. Он сел читать, мы тоже сели. Потом он взглянул на нас, и теперь уже лицо его казалось более дружелюбным.

– Вам повезло, мне знакома подпись… Но что это вам пришло в голову шататься без трудовой книжки, без профсоюзного билета? Откуда мне знать, кто вы? А вдруг провокаторы! – И словно бы снова стал нас подозревать: – Зачем вы пришли сюда? Почему не в Сомбатхей? Письмо адресовано туда.

Я взял со стола конверт и показал ему адрес. Он некоторое время смотрел, понял наконец и кивнул.

– Ну, так! – определил он. – И все-таки, если хотите знать, это в некотором роде удача. В Сомбатхей вы все равно не попали бы, раз у вас нет удостоверения личности. А может, сидели бы даже в полицейской камере, пока не прибудут из Будапешта ваши удостоверения… Не знаю, что там за черт. Ночью заняли город, вокзал кишит шпиками. У меня трижды проверяли документы, даже в поезде. Проверяли у всех мужчин… Кого-то, наверное, ищут. Насколько мне известно, в Сомбатхее не ожидается никакого рабочего выступления… Словом, вам малость повезло… – утвердительно сказал он.

А мы с Белой чувствовали себя, как люди, которых в самый последний момент вытащили из-под колес скорого поезда.

«Малость» повезло! Так и хотелось поласкать это «маленькое» везение… Мы-то знали, кого ищут в Сомбатхее! Но тогда мы не знали еще обстоятельств более близких…

Тамаш Покол и его компания, как я уже говорил, до позднего вечера гоняясь за нами по Дьёру, успели тем не менее обменяться несколькими телеграммами с Сомбатхеем. Начальник сыскного отделения в Сомбатхее сообщил им, так же как утром младшему инспектору, что живущий на улице Руми, дом восемь, металлист, по имени Вурм, субботу и воскресенье проводит дома в Чорне, и далее, что, по свидетельству живущих в доме, в субботу и воскресенье никто к нему не наведывался. Двух мужчин, подобных нам по внешности, в Сомбатхее до сих пор не встречали. Тамаш Покол, так же как и младший инспектор, сделал правильный вывод. Беглецы знают, что бесполезно искать в Сомбатхее Вурма до понедельника, значит, до тех пор они будут шататься по Дьёру. Да, но теперь они уже могут отправиться в путь. Надо их встретить в Сомбатхее! Если это они, что кажется наиболее вероятным, и если письмо оставлено не для того, чтобы запутать следы, а – это менее вероятно, ибо факт, что Гёнью было отводящим направлением, – тогда в Сомбатхее они попадут в ловушку…

Так примерно рассуждал Тамаш Покол, сидя в комнате командного пункта дьёрской полиции. А подполковник, упав на стол, заснул. Они поругались и теперь сразу почувствовали, как устали от множества волнений. Свита их тоже спала: кто на скамье в коридоре полиции, кто внизу в машине. Им надоела эта фанатическая травля, они возненавидели подполковника, возненавидели Тамаша Покола, который в течение нескольких дней не давал им ни минуты отдыха. Надежд на высокую награду становилось все меньше, а цена за нее все больше…

Наконец после очередной ссоры и очередного совещания компания решила отправиться в Сомбатхей. Еще до рассвета была поднята на ноги сомбатхейская полиция, проверены все мероприятия, два сыщика направлены навстречу поезду из Чорны, чтобы еще в дороге следить за Вурмом, заняты вокзал и дороги, ведущие в город и из города в направлении границы. После этого все пошли в гостиницу, чтобы несколько часов поспать. Кто спал, а кто и не спал. Тамаш Покол, который здесь, в непосредственной близости границы, впервые по-настоящему забеспокоился о том, что будет, если мы ускользнем из его рук, спать не мог. Он заказал черный кофе с тройной порцией рома и, назначив своей главной резиденцией буфетную на вокзале, сидел там с налитыми кровью глазами и дрожащими руками в компании нескольких полусонных своих приспешников и курил сигарету за сигаретой. На голове его красовалась шоферская фуражка, громадный нос от солнечного загара в Сигете сделался багровым – нечего сказать, красавец мужчина…

В Дьёре всю ночь тоже шла свистопляска. Младший инспектор был убежден, что мы все еще там, что мы не можем быть в другом месте и готовимся удрать из города лишь с утренним сомбатхейским поездом. Едва Покол и компания укатили, как он поднял на ноги всю полицию, обругал своих парней за отсутствие дисциплины, которой до сих пор никогда не интересовался. Они перекрыли все дороги – теперь мы вряд ли смогли бы пройти с песней по чорнской дороге – и, методически прикинув, где мы можем быть, основательно обшарили в ту ночь все углы Дома металлистов, все профсоюзные помещения, трактиры, дешевые гостиницы и все сдающиеся внаем комнаты. Следили за всеми, чье имя стояло рядом с моим в старых документах 1917–1918 годов. Ваги, как мы и предполагали, бодрствовал всю ночь и с большим волнением ждал возвращения врача. А тот, бедняга, обошел все вагоны утреннего сомбатхейского поезда. Нас он не нашел, зато вдоволь насмотрелся на сыщиков. Он старался как можно меньше привлекать к себе внимание. В одной деревушке, где у него был больной, вошел в село под каким-то наспех придуманным предлогом, чтобы был у него свидетель на случай, если станут интересоваться, зачем он оказался в поезде. Утром, вернувшись домой, он предложил – и, надо сказать весьма разумно, – чтобы Ваги для видимости притворился больным еще на день. А сам, не успев даже сбегать домой переодеться и умыться, пошел на завод на обычный врачебный прием.

Лишь в полдень они узнали от Гутмана, что мы – какая счастливая ошибка! – уехали в Шопрон…

В Сомбатхей утренний поезд прибыл без нас. Через некоторое время пришел второй и около десяти утра третий. С шоссе в полицию доставляли похожих на нас идущих парами мужчин – их было человек двадцать, – потом отпускали.

В дом восемь на улице Руми не пришел никто, и наш товарищ Йожеф Вурм, ничего не подозревая, после того как переоделся и умылся, отправился на завод. Он даже не заметил идущих вслед за ним шпиков. Он делал свое дело и не знал, как в тот день интересовалась им сомбатхейская полиция.

После десяти, когда третий поезд прибыл без нас, наши преследователи стали совещаться с сомбатхейским полицейским начальством – подполковник, все еще сонный, Тамаш Покол, кипевший, как перегретый старый котел. Он торопливо сообщил то, что придумал во время своего утреннего уединения. Как видно, след этот неверен, их опять намеренно ввели в заблуждение. Но то, что мы где-нибудь здесь поблизости, факт. И вполне вероятно, если мы еще не удрали, что где-то здесь хотим перейти австрийскую границу. Надо немедленно поднять тревогу в Шопроне, Кёсеге, Хедьешхаломе; вызвать по телефону министерство внутренних дел: пусть еще усилят охрану на западной границе. И вперед!

Подполковник слушал со скучающим видом. Ночью перед сном он додумался до того, что сможет заложить балатонскую виллу вторично своему школьному товарищу – провинциальному помещику, получив за нее сначала ссуду в банке. Помещик не откажет, ибо подполковник, а не кто иной помог тому в 1917 году избежать призыва в армию. Кроме того, он наверняка может получить несколько тысяч по векселю у одного своего партнера по картам. Когда совещание кончилось, подполковник уселся в машину и, тяжело вздыхая, откинулся на кожаную спинку сиденья. Ведь действительно лишь из чувства национального долга и лояльности к правительству он взял на себя это дело. Впрочем, чин полковника ему надо получить в этом году…

– Куда? – обернулся шофер.

– В Шопрон.

Было без пятнадцати одиннадцать. Мы все еще сидели в канцелярии товарища Мейера.

Тяжелый человек был этот Мейер, его то и дело надо было подгонять, подбадривать, шевелить мысль.

– Конечно, я бы сделал… Ради того, что речь идет о знакомых товарища Ваги… Я такими вещами не занимался никогда… Может, шахтеры могли бы что-нибудь… – Ну, наконец! Я даже обрадовался. – К сожалению, я шахтеров почти не знаю. Я ведь не шопронский, вы знаете, я сомбатхейский… Может, председатель нашего профсоюза знает, он бреннбергский, братья его работают на шахте…

– Мы поговорим с ним, попросим!

– Это невозможно. До двух он на заводе.

– Нам срочно хотелось бы быть уже там…

– А в два часа заседание ревизионной комиссии, тогда мне будет некогда… продлится до пяти…

Вот проклятье, человек с рыбьей кровью!

– Нельзя ли сейчас поискать председателя на заводе?

– Если б это был настоящий завод!.. Крохотная хибара здесь, на соседней улице. Там и работает председатель. Всегда ворчит, не любит, когда во время работы вызывают его по делам профсоюза…

– Видите ли, товарищ, все-таки это такое дело, что…

– Хорошо, хорошо, всем важно, всем срочно… До двух вы все равно ничего не сделаете! Идите в Бреннберг, это лучше всего…

– Мы хотели бы прежде поговорить.

– Так в одну минуту нельзя. Это не такое дело. Надо основательно подумать… Ему будет неприятно, если мы его вызовем, он тоже не любит…

Я встал.

– Скажите товарищ, где работает председатель, я беру ответственность на себя, мы пойдем туда и вызовем его.

– Ну ладно, – решился наконец он, напялил на голову котелок и открыл перед нами дверь. – Я пойду с вами, – вздохнул он. – Но потом, если он скажет или начальник начнет ругаться…

– Я беру ответственность на себя.

– «Беру, беру»! Все говорят «беру», а потом, когда выходит неприятность…

Он долго возился с дверью и ключами, давал наказы трактирщику. Мы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, и в этот момент мне больше всего хотелось схватить его за шиворот и потрясти…