"В нескольких шагах граница..." - читать интересную книгу автора (Мештерхази Лайош)

Глава девятая, из которой мы узнаем, что погода порою меняет внешность человека, однако не всегда это бывает кстати

За день вынужденного сидения у дядюшки Шани мы хорошо отдохнули. Даже натертые ботинками ноги уже не болели, а только ныли. Да и сами ботинки стали куда послушней: мы их хорошо смазали жиром. Этот путь не был уже таким длинным, как вчерашний. Хотя из-за духоты мы не могли идти очень быстро и в канаву приходилось бросаться часто, дорога заняла меньше четырех часов.

Волнения нас измотали, и, когда мы почувствовали наконец у себя под ногами прибрежные камни, нашим самым большим желанием было немедленно отдохнуть.

Тот, кто не пережил подобного, не знает, что такое усталость человека не от физической работы, а от душевных волнений. Я многое пережил в своей жизни, но могу сказать: лучше я буду тянуть лямку в шахте, на погрузке или на другой тяжелой работе… Только тем и держались, что были у самого порога освобождения. И все же мы могли даже отказаться от отдыха, предложи нам его. Лишь скорей бы в лодку – и на ту сторону! Да, чем скорее, тем лучше!

И, как только мы достигнем того берега, тут же свалимся и будем спать, пока нас не разбудит солнце.

Было уже за полночь, даже, вернее, около часа ночи. Перед нами светлым пятном выделялся домик; дверь его выходила к Дунаю, а окно смотрело на шоссе. Как нам и объяснил дядюшка Шани, мы обогнули дом и подошли к окошку.

Собака не лаяла, забора у дома не было, только одиноко стоял какой-то сарай, видно, для рыболовных снастей, да сделанный из самана маленький хлев.

Я стукнул в окно. Внутри как будто послышались голоса. Кажется, не спали. Сквозь щели ставен засветился тусклый огонек. Мы постучали второй раз – разговор прекратился. Затем раздалось шлепанье босых ног, щелкнула задвижка. Нам пришлось посторониться, когда открывалась створка ставен. И, надо сказать, к счастью.

Лишь на одно мгновение я заглянул в комнату. Керосиновая лампа освещала стоявшего у стола в одном нижнем белье худого, лет сорока – сорока пяти мужчину. Окно открыла женщина. Лица ее мы не видели, так как лампа освещала ее сзади, но сложения она была крупного.

– Уходите! – прошептала она и, обернувшись назад, сказала громко: – Это ветер стучит, нет здесь никого, – и с этими словами захлопнула ставни.

В недоумении мы с Белой посмотрели друг на друга. Что же это? «Уходите»? Что хотела она сказать этим?

Тем временем в домике снова начался разговор. Мы услышали привыкший повелевать твердый голос.

– Вы думаете, что мы не знаем про пять кило масла, что вы отправили, чтобы привезти материю госпоже главной инженерше? Все проделки знаем ваши, поверьте. Только глаза закрываем. Пускай заработает человек пару крон… Но это политическое дело! Если вы вмешаетесь и не поможете нам, пусть тогда щадит вас сам Иисус Христос, предупреждаю вас, Понграц. Я оставляю газету, прочитайте еще раз и намотайте себе на ус! Если что-нибудь заметите, немедленно посылайте за нами! Не пожалеете, я обещаю. Но если нет… я говорю, что пусть тогда щадит вас Иисус Христос! Вы меня поняли?

На некоторое время мы прямо окаменели, потом, услышав в домике движение, сразу отпрянули от окна. Уходить, быстро! Теперь мы уже поняли, что значит предостерегающий шепот хозяйки. Неужели она хотела, чтобы мы ушли отсюда совсем?! Мы осмотрелись вокруг, ища места, где можно было бы спрятаться. Я потрогал крышу низкого хлева. Выдержит ли? Вскарабкался сначала на нее, а оттуда уже на крышу сарая. Бела прыгнул следом за мной. Сарайчик был покрыт листами толя, на его пологой крыше мы и улеглись.

Ночь была темная, густые черные облака обложили небо. Затаив дыхание мы прислушивались. Слов разобрать было нельзя, до нас доносилось только отрывистое бормотание. Так продолжалось недолго, через несколько минут открылась дверь, и до нас донеслось:

– Ну, до свидания, Понграц! Смотри веди себя разумно!

За два года тюрьмы твое ухо делается настолько восприимчивым, что ты словно «видишь» им. Заскрипел песок под ногами, шли двое. Мы слышали, как они вскинули винтовки на плечи – раздался мягкий удар прикладов. Затем стук кованых сапог. Это были жандармы.

Они обогнули дом, пройдя прямо перед нами. Если бы мы протянули руки, то смахнули бы с их голов кивера с перьями. Мы прижались лицом к теплому толю и застыли, как статуи. Подождав, пока жандармы выйдут на шоссе и замрет шум их шагов, мы медленно, осторожно сползли на землю.

Вернулись к окну, постучали.

В ответ не слышно было ни звука. Мы снова постучали. Молчание. Продолжалось оно минут десять или четверть часа? Время тянулось медленно.

Мы стучали в окно каждые две-три минуты, сначала тихо, потом громко. Очень шуметь мы боялись, так как не знали, насколько близко стоит соседний дом. Но терпения не хватало. Что случилось? Заснули или только делают вид, что спят?

Наконец открылась дверь, и мы услышали снова шарканье босых ног, шуршание юбки. Наверняка знакомая уже нам хозяйка. Я пошел навстречу, на углу мы встретились.

– Добрый вечер! Нас прислал дядюшка Шани из Эстергома, – говорил я, торопясь и волнуясь.

– Знаю, – прошептала женщина в ответ. – Забегала моя невестка, на счастье, ушла перед самым приходом жандармов. Уходите отсюда быстрее, ради бога, уходите даже из окрестностей. Вас ищут, обшарили уже весь берег. Уходите, мой муж не знает, что вы здесь! К счастью, он крепко спит… Он не должен знать о вас! Тогда и вам конец и ему конец!

– Но ведь мы… но ведь… нам…

– Спешите, коли я говорю. Идите в горы, в лес! Сейчас будет светать, проснется деревня, спешите!

Она повернула к дому, потом вдруг, очевидно вспомнив, остановилась:

– К лодке и подходить не вздумайте! Следят за всем берегом.

Мы и так не рискнули бы идти к лодке. На добрых два метра была она от воды, потащили бы – наделали только шуму. К тому же на ней был замок и, конечно, не было весел.

Дом окутался мертвой тишиной. Мы стояли в отчаянии, не зная, что предпринять.

Слова женщины звучали в ушах: «Идите в горы, в лес!» Какой-то внутренний голос как бы тоже приказывал: «Торопитесь!» И действительно, через час-полтора рассветет. Осторожно ступая, мы направились к шоссе. Как только дошли до него, блеснула молния, потом второй раз, третий… В ее свете мы рассмотрели на краю деревни проселочную дорогу, которая вела в горы. Мы сделали несколько сот шагов, и вдруг дождь полил как из ведра. Сверкала молния, грохотал гром – началось прямо-таки светопреставление. Мы не могли решить, что же нам делать, куда идти. Усталые, измученные, опрометью бежали вперед, как загнанные звери. Лишь час назад мы говорили – только бы нам дойти, перебраться через Дунай, а на том берегу спать, спать, спать… Теперь снова мы должны были бежать, и неизвестно, как далеко. А частый дождь хлестал по нашим спинам.

Не знаю, сколько времени продолжалась буря, сколько времени мы шли. Я совершенно потерял чувство времени. Возможно, что прошло только полчаса, возможно, что два. Сквозь густые тучи еле брезжил рассвет. Дорога круто вела вверх. Мы поднялись на какой-то холм. С двух сторон темнел лес. Все труднее было идти вперед, потому что ноги скользили по размокшей глине, вода доходила до щиколоток. По-видимому, мы шли не по дороге, а по какому-то овражку, в который с гор стекали потоки воды.

Ливень начал стихать и перешел в мелко моросящий дождик. Вспышки молнии стали реже, удары грома тише. Теперь мы ощупью двигались в густом тумане, спотыкаясь о камни. Несколько раз по пояс проваливались в воду.

Идти дальше уже не было сил. Кое-как мы выкарабкались из овражка. Мой плащ совсем промок, куртка Белы была в несколько лучшем состоянии. Мы повесили куртку на ветви низкого деревца, сделав из нее небольшой навес, а мой пиджак постелили на землю.

Затем сели, прислонились спиной к дереву и тут же заснули. Мне приснилось, что Дунай покрылся льдом и что мы с Белой его переходим. Вот мы уже посередине, но лед под нами проваливается, и мы попадаем в ледяную воду, барахтаемся среди льдин. Холод пронизал меня до костей, и я проснулся.

Сколько времени прошло: целый день или всего несколько часов? Рассветало. Моросил дождик, дул холодный ветер, низко над нами, почти касаясь верхушек деревьев, проносились клочья облаков.

Мы встали и, хотя наше положение казалось безвыходным, принялись весело смеяться, такой забавный у нас был вид. С обоих в буквальном смысле слова лилась грязная вода, как из мокрого белья, когда его отжимают.

Мы стали прыгать, чтобы согреться. Если мы теперь не заболеем, то до конца своей жизни нам нечего опасаться воспаления легких!

Попробуй узнай нас теперь кто-нибудь! Особенно по описанию внешности!

В тюрьме мы брились каждую субботу, а уже подошла среда. Теперь мои волосы белые, а тогда они были черны, как вороново крыло, и такая же черная и густая щетина покрывала мое лицо. Бела тоже весь оброс.

Одежду нашу так облепила грязь, что установить ее цвет было совершенно невозможно.

Родная мать не узнала бы нас в ту пору, не говоря уж о тех, кому наша наружность была известна только по описанию в газете.

И все-таки надо было согласиться, что перемена нашей внешности, сделанная природой, теперь была никак не в нашу пользу. Потому что сегодня уже за сотню метров, завидев нас, каждый порядочный человек кричал бы: воры, бродяги, держите их! Поэтому теперь, конечно, самое лучшее ни с кем нам не встречаться, ничего ни у кого не спрашивать.

Наша кожаная сумка намокла, стала бесформенной. Кусок хлеба был таким, что годился только для свиней. Но мы и его съели. Мы были страшно голодны. Съели также и кусок сала, который у нас оставался.

А теперь куда идти?… Но сначала нам следовало установить, где же мы находимся. Не было ни солнца, ни тени, чтобы это определить. Когда ночью мы бежали по шоссе, удаляясь от Дуная, то держали курс на юг… Но как определить, где юг? Выйдя на дорогу, мы довольно быстро нашли наш вчерашний путь и побрели к опушке леса.

Какой длинной казалась нам дорога вчера ночью, а прошли мы так немного. И вот мы на опушке леса, у подножия горы. Под нами – пашня, на ней в такую ненастную погоду никого нет. Ниже виднелись трубы и дома Ньергешуйфалу. За селом в завесе мелко моросящего дождя – Дунай, граница. Дверь к свободе, которая перед нами захлопнулась!

– Куда идти?

– Мой брат работает в Татабанье, – промолвил Бела. – Пройдем туда через горы. Может быть, к вечеру или, во всяком случае, к завтрашнему дню доберемся. Там сможем спрятаться. Потом что-нибудь придумаем.

Ничего более разумного я тоже не мог предложить. Да и мысль Белы казалась не такой уж плохой. Татабанья: рабочие, товарищи, сухая, теплая комната, сухая одежда, белье, горячая пища… Хотя бы на один день, хотя бы на часок!

И так захотелось мне поскорее добраться до Татабаньи, как будто там меня ожидал дом родной матери.

Но, когда мы повернулись спиной к Дунаю и начали подниматься вверх, сердце у меня сжалось. С каждым шагом мы удалялись от границы! Каждый шаг теперь в глубь той страны, где господствует враг. И петля как бы все стягивалась, стягивалась вокруг нас.

Ну, все равно! Идем в Татабанью!

Скользя, карабкались мы по размокшей глине, а дождь моросил и моросил. Ну, не беда, по крайней мере он постирает нашу одежду и вымоет головы.

Через некоторое время мы услышали скрип телеги. Нам пришлось снова спрятаться в лес. Из-за деревьев мы рассмотрели, что это телега лесоруба. На козлах сидел старик. Мы вернулись на дорогу и замедлили шаг, с тем чтобы он догнал нас. Может быть, не испугается…

Мы обернулись, поздоровались, как подобает. Он окинул нас удивленным взглядом.

– Хорошо вас отделала погодка! И лучше места не нашли переждать? – Его голос звучал дружески, но старик все-таки косился на свой топор, лежавший рядом. Ничего не поделаешь, выглядели мы хуже бандитов.

– Мы идем искать работу, – сказал я, – в Татабанью.

– Татаба-анья? – Он удивленно приподнял брови. – Тогда вам придется шагать еще довольно долго!

Я пожалел на мгновение, что сказал ему про цель нашего пути. Еще наведет при случае на наш след жандармов! Но уж раз мы рассчитывали, что он нас подвезет, то должны были сказать ему, куда идем. К тому же он казался настроенным очень дружелюбно. Такой постарается не встречаться с жандармами, если у него нет на то особых причин. Ну конечно, если не считать причиной, что они – жандармы, а он – бедный человек. Бедность ведь большая вина.

Он сам предложил нас подвезти.

– А ну-ка, подсобите толкнуть повозку, тут, пока в гору. А потом можете сесть. Я вас подброшу до Херега, даже немного дальше, почти до Тарьяна.

Мы поблагодарили и стали по обеим сторонам люшни, с тем чтобы помочь старой, тощей лошадке. Дорога шла через лес, и больше мы ни с кем не встретились.

Около полудня дождь перестал, припекло солнышко, и сразу стало по-июльски тепло. От земли шел пар, пар шел и от нашей одежды, так что она скоро высохла.

Старик дал нам по куску хлеба с луком. Курить было нечего – наши сигареты ночью все размокли.

Мы простились с возчиком около четырех часов. Через лес тянулась шириной с добрых пятьдесят метров прямая-прямая просека – против лесных пожаров. Наезженная проселочная дорога вела на юг. Старик сказал, что если идти по ней, то вскоре дойдешь до Банхиды. Он оказался прав, потому что, несмотря на то что в разбухших от воды ботинках быстро идти в гору мы не могли, мы дошли до конца просеки, когда солнце стояло еще высоко. Там возвышенность внезапно кончалась крутым обрывом. Извилистая, неровная дорожка вела вниз. От связанных колес образовались глубокие канавки.

А три городишка, что в ту пору уже слились в один (Фельшёгалла, Татабанья, Банхида), казалось, приветливо махали нам снизу.

Мы стали спускаться. У подножия горы дорога раздваивалась. Теперь мы находились на одном уровне с городом, ориентироваться было труднее, чем сверху.

Я когда-то бывал в Татабанье, но сейчас совершенно не знал, куда идти.

– Где живет твой брат?

– В шахтерском поселке, последний дом.

– Тогда пойдем направо.

Бела твердил, что лучше повернуть налево. Налево вел путь более изъезженный, к тому же более широкий. Пожалуй, именно он вел на татабаньскую станцию. А поскольку Бела раньше приезжал сюда на поезде, ему легче было там ориентироваться.

Предчувствие подсказывало мне, что наезженный путь, станцию, места, где большое движение, нам лучше обойти. Это шахтерский город, тем не менее и здесь может найтись кто-нибудь, кому бросится в глаза газетное объявление и кто не прочь будет заработать пять тысяч крон на наших шкурах.

– Пойдем лучше направо. Возможно, что дорога будет длиннее, но к поселку мы сможем подойти и с другого конца.

Мы были издерганные, усталые, голодные. За сутки не выкурили ни одной сигареты. Мы вдруг поссорились. Сейчас, задним числом, мне стыдно вспоминать, но так было. Дело чуть не дошло до драки. И я и он, загнанные до смерти, беспомощные, мы готовы были друг друга избить. Потом мы оба внезапно остыли, успокоились.

Печально сели мы у опушки леса на краю дороги. Лучше всего будет кого-нибудь спросить. Наобум идти опасно, а еще лучше подождать темноты.

Спустя некоторое время нам встретился шахтер. Он подтвердил, что прав Бела.

– Идите налево: дойдете до станции, а там вам кто-нибудь еще расскажет… Там много жандармов, прямо кишмя кишат. Значит, нашли себе дело. Если пойдете направо, между Банхидой и Татабаньей, выйдете на шоссе, но там вы ни с кем не встретитесь и не у кого вам будет спросить, как пройти… Идите лучше налево!

Хотя разговор с шахтером подтвердил правоту Белы, более разумно рассуждал все-таки я.

Нас напугали слова «там много жандармов». Не нас ли они ищут?

– А что понравилось жандармам в Татабанье?

Шахтер пожал плечами:

– В воскресенье было собрание. Потом… возможно, будет и другое… Как и в Будапеште: забастовка. Из-за зарплаты… В городе скопилось тысячи две жандармов. – Он засмеялся. – Кажется, они хотят вместо нас взять в руки отбойные молотки. Пускай берут, если рассчитывают на это прожить.

Он ушел, а мы еще посидели немного, как люди, которые не очень торопятся.

Вовремя, я могу сказать, мы пришли сюда! Две тысячи жандармов!

Поразмышляли мы немножко, но что мы могли придумать? Повернуть обратно? У границы тоже достаточно жандармов, те как раз ждут именно нас.

Лучше, пожалуй, если мы пойдем поодиночке. В газете сказано, что мы вдвоем. Мятая, плохая одежда, заросшие лица, появись мы вместе – самому глупому жандарму и то все это бросится в глаза.

Мы решили, что Бела пойдет один после захода солнца. Я буду ждать здесь. Потом он пошлет за мной своего брата или еще кого-нибудь. Мы договорились также, что, если будет темно и мы не увидим друг друга, то просвистим несколько тактов из песенки красных солдат.

Так и поступили. Бела ушел, а я остался. Я следил, как все уменьшалась его фигура, пока совсем не исчезла за поворотом. На душе у меня сразу стало очень тяжело.

Странное дело, и Шёнфёльд и Шалго тоже нам советовали разделиться – тому, кто бежит один, успех почти обеспечен, – но я сейчас все-таки чувствовал: хорошо, что мы вдвоем, что рядом со мной товарищ. Я размышлял, что, случись с Белой какая беда, не знаю, найдутся ли у меня силы, чтобы продолжать бегство одному. Возможно, что вдвоем идти заметнее – это уже показал опыт, лучше пробираться поодиночке, – и все-таки я был рад, что мы бежали вдвоем. Часы, которые я провел один, казались мне бесконечно длинными. Я ждал, а мое сердце наполнялось тревогой за каждый шаг Белы. О себе я так бы не беспокоился. В эту минуту он был мне дороже родного брата.

Наконец, около десяти часов, я заметил тлеющий огонек сигареты. По дороге шел человек. В нескольких метрах от меня он остановился, беспомощно озираясь по сторонам, и тихо начал насвистывать песню красных солдат. Я тотчас подхватил мотив, тоже начал свистеть и сделал шаг навстречу незнакомцу.

Мы пожали друг другу руки:

– Ну, пойдемте, товарищ.

Приветливый и теплый голос, как будто передо мной – старый знакомый. Человек взял меня за руку и повел в темноте по шоссе. Луна еще не взошла, только звезды мерцали. Трещали кузнечики; казалось, их было так же много, как звезд на небе.

– Да, – рассказывал шахтер, – мы все-таки забастовали. Напрасно они запугивают нас двумя тысячами жандармов. С голоду подохнуть? Тогда пусть лучше стреляют из ружей. Это человечнее… Вы знаете, сколько мы зарабатываем? За одну неделю стоимость четырех кило хлеба. Мы не можем так каждый день работать. Жизнь ли это? Работать целую неделю за четыре килограмма хлеба! Деньги тают, цены растут. Невозможно больше это терпеть. Год назад мы уже бастовали в защиту русских.[18] Господин моряк на коне[19] сговорился с поляками, что мы им поможем. Как бы не так! Пусть идет со своей бандой, если хочет, а мы и одного куска угля не дадим. У русских теперь все хорошо, они покончили с беляками… Теперь мы будем бастовать за самих себя.

Мы вошли в палисадник самого крайнего дома. Он был так мал, что в нем, пожалуй, и две курицы не смогли бы найти себе корм. Мы поднялись по трем ступенькам, открылась дверь в узкую кухоньку. Там нас встретила вся семья шахтера: жена, четверо детей; самая старшая девочка – уже подросток, младшая еще ползала по полу. Да и она оказалась не самой маленькой – еще одна спала в комнате, в корзине.

Там был и Бела, он уже переоделся. Полыхал огонь в печке. Над ней сушилась развешанная одежда моего друга. Счастливые, сияющие лица ласково смотрели на нас, когда мы вошли. Я на одно мгновение забыл о заботах, беде, преследованиях.

Позднее я узнал: в ют день была организована в Будапеште на нас облава. Всю ночь ходили полицейские и сыщики по гостиницам, ресторанам. Они вламывались ко всем нашим родственникам, друзьям, знакомым.

Прошло три дня со времени нашего побега. Директор тюрьмы был в ужасном расстройстве и подумывал о том, чтобы подать прошение об уходе на пенсию. Тамаш Покол бесился. Во вторник и среду он опять проехал по границе. Из какого-то фонда он повысил сумму вознаграждения за нашу поимку до десяти тысяч крон, а деньги в качестве депозита положил в сберкассу города Ваца с условием выдачи на имя того, кто поймает нас. Клерикальная печать усердно комментировала его «патриотическое» жертвоприношение. В среду в вечерней газете уже сообщили об этой новости: десять тысяч крон получит тот, кто поймает нас живыми или мертвыми.

Десять тысяч крон!.. Брат Белы около трех лет должен работать за такую сумму в шахте.

В тот же день в Вац приехала комиссия, чтобы познакомиться с тюремными порядками. Чуму арестовали. Ему на собственной шкуре дали почувствовать, что такое вацская одиночка. А на следующее утро мы узнали из газет, что граница повсюду укреплена, и днем и ночью вдоль нее разъезжают конные патрули. По Дунаю снуют военные моторки. Все пароходы, поезда, идущие к границе, тщательно проверяются.

Хотя наша тюрьма и была теперь более обширной, чем вацская одиночка, в которой Чума мог размышлять о превратностях фортуны, но все-таки и это была тюрьма. Еще хуже: камера смертников, вот что это было такое… Даже когда на мгновение мы забывали об этом.