"Возвращения домой" - читать интересную книгу автора (Сноу Чарльз Перси)

31. Объявление в газете

В мою пыльную спальню, где на стене против окна играли лучи утреннего солнца, миссис Бьючемп вносила поднос с завтраком все позже и позже. Да и сам завтрак сократился до минимума: чашечка чая и одно печенье.

– Я делаю, что могу, мистер Элиот, – говорила миссис Бьючемп, и слова ее звучали не виновато, а мягко и с достоинством.

Пока она стояла рядом, словно ожидая поздравлений, а потом ковыляла по комнате и медлила с уходом, надеясь выведать что-нибудь о новых проявлениях людской безнравственности, я разворачивал газету. Каждое утро, охваченный непреодолимым влечением, как человек, которого что-то вынуждает дотрагиваться до всех почтовых ящиков на улице, я пробегал взглядом колонку, сообщавшую о новорожденных, в поисках фамилии «Холлис». После сплетни, переданной мне Гилбертом в последний раз, это влечение овладело мной еще задолго до того, как у Маргарет мог появиться ребенок. И каждое утро, когда интересовавшей меня фамилии в газете не оказывалось, я испытывал какое-то суеверное облегчение и готов был потворствовать слабостям миссис Бьючемп.

Однажды майским утром – мы ждали вторжения войск союзников, об этом извещал заголовок статьи на первой странице «Таймса» – я, уступив своему привычному влечению, проглядывал колонку на букву «X», еще не развернув газеты.

Вот она, эта фамилия! Она показалась мне странной, словно написанной буквами русского алфавита, которые я не мог сразу прочесть. Маргарет. Сын.

– Что-нибудь интересное, мистер Элиот? – донесся до меня, будто издалека, елейный голос миссис Бьючемп.

– Ничего особенного.

– В газетах никогда не бывает ничего интересного, правда?

– У моей старой приятельницы родился ребенок, вот и все.

– Было время, мистер Элиот, когда и я, если можно так выразиться, не отказалась бы иметь малыша. Но когда я увидела, во что эти малыши потом превращаются, то решила, что мне просто повезло.

Когда она наконец ушла, я, так и не развернув газеты, вновь и вновь, неизвестно зачем, перечитывал объявление, не понимая его смысла. Я не мог отделаться от желания увидеть Маргарет, хотя много раз твердо решал этого не делать. Я написал ей письмо в тех же выражениях, в каких обычно писал ей, о том, что прочел эту новость.

Я знал, как важно уметь вовремя признать свое поражение, – ведь часто я сам давал советы другим, что делать в таких случаях. Не встречайтесь, не пишите, не упоминайте даже имени; примиритесь со случившимся, думайте о других, забудьте о том, кого уже нет. Такую задачу и я поставил себе, в основном ради собственного покоя, а возможно, испытывая еще некоторую ответственность и за нее. Бесполезно было вспоминать об этом сейчас; наконец мне удалось разорвать свое письмо.

Идя по площади, я старался свыкнуться с этой новостью. Маргарет будет очень счастлива: даже если она не была вполне счастлива прежде, в чем мне не хотелось признаваться, нынешнее ее состояние компенсирует все. Быть может, дети будут играть в ее жизни более важную роль, чем муж. Так могло произойти и если бы я был ее мужем. И вот, когда я подумал о ней, как о посторонней, почти с удовольствием, нестерпимая страсть собственника овладела мною – у меня перехватило горло, под ложечкой закололо. Этот ребенок мог быть моим.

Я старался свыкнуться с новостью, думать о Маргарет с нежностью старого друга; она будет очень заботливой матерью, любую допущенную по отношению к ребенку ошибку будет принимать близко к сердцу; она не верила так, как верил я, во врожденные свойства человека, она считала, что дети – это глина, из которой можно лепить что угодно. Эти обязанности будут обременять ее, возможно, даже старить, но, воспитывая детей, она не будет считать свою жизнь потерянной.

Я думал о ней с нежностью, но в душе у меня все кипело.

Я стал более настойчиво, чем прежде, интересоваться судьбами окружавших меня людей. Именно в то время я и узнал о затруднениях Веры и Нормана. К концу лета, когда бомбежки прекратились и мы могли спокойно разговаривать по вечерам, они несколько раз заходили ко мне вместе, а потом Норман стал приходить один.

Впервые увидев их вдвоем, я подумал, что рядом с ней он кажется весьма неприметной личностью. Маленького роста, с тонким болезненным лицом, он был признан негодным для службы в армии и продолжал работать в гражданском учреждении, куда, как и Вера, пришел в шестнадцать лет. Говорить ему, казалось, было не о чем, хотя на вид он был не лишен восприимчивости и возвышенности чувств. Я пытался болтать с ним о книгах или фильмах и обнаружил, что он, равно как и она, совершенно в них не разбирается. Они ходили на танцы, слушали легкую музыку, конец недели проводили за городом. Оба зарабатывали по четыреста фунтов в год; этих денег хватало им для удовлетворения всех потребностей, и жили они, ни о чем не задумываясь. По сравнению с друзьями моей молодости, происхождение которых ничем не отличалось от происхождения Веры и Нормана, все их существование, их интересы и мечты представлялись мне на редкость примитивными.

Даже Вера, которая и сама не подозревала, что способна на более сильные эмоции, в тот вечер в обществе Нормана была поглощена главным образом пустяковыми проблемами о неустроенности моего быта. Почему я живу так неуютно?

– Какая-то глупость, – сказала она.

Я ответил, что мне это безразлично.

– Я в этом не уверена, – возразила она.

Я сказал, что психологически иногда полезно не задумываться над тем, как живешь.

Вера покачала головой.

– Хорошая квартира с полным обслуживанием ничуть не ущемила бы вашу независимость.

Она не уловила смысла моих слов, но я заметил, что Норман внимательно смотрит на меня.

– Вам нужен человек, который вел бы хозяйство, – сказала Вера. И добавила: – Пожалуйста, не думайте, что я хочу сказать что-либо дурное о миссис Бьючемп. Она очень добрая, я это сразу поняла, как только ее увидела. Она, наверно, относится к людям по-матерински.

Вера совсем не умеет разбираться в людях, подумал я и вдруг заметил на лице Нормана ласковую душевную улыбку, которая явно подтверждала мою мысль. Это была улыбка человека чуткого, и я как-то сразу проникся к нему симпатией. Он стал мне гораздо ближе, чем она.

Я уговорил его заходить ко мне, хотя вскоре понял, что на себя взвалил; большую часть времени мне приходилось нелегко.

Познакомившись с ним поближе, я убедился, что первое мое впечатление оказалось верным: он действительно очень тонко понимал людей. Более того, я не раз имел возможность почувствовать, что он по-настоящему хороший человек. Но эти качества – понимание и доброта – сочетались в нем, как мне и раньше приходилось видеть в других, с уродливой слабохарактерностью. Он был неврастеник; его постоянно мучили страхи, поэтому ему было нелегко бороться с жизнью.

И хотя он очень нравился мне и я всем сердцем хотел помочь им с Верой обрести счастье, для меня было поистине испытанием в течение многих часов и многих вечеров выслушивать бесконечные излияния человека, охваченного манией страха, которые постороннему обычно кажутся скучными и утомительными. Как только он начинал рассказывать о своем, как он выражался, «состоянии», я смеялся над собой, вспоминая, что когда-то причислил его к молчальникам. И все же, если, слушая его, я мог быть ему полезен, приходилось продолжать игру.

Я не знал, приносил ли я ему пользу – просто на два-три часа ему становилось легче, если перед ним был человек, готовый слушать и не порицать. Он долго ходил к врачам, тратил на них большую часть своего жалованья, но теперь окончательно в них разуверился. Однако он вновь судорожно ухватился за надежду поправиться, когда я сказал ему несколько разумных банальностей: что таким недугом страдает не он один, что многие люди, – их гораздо больше, чем он думает, – тоже считают себя малопригодными для совместной жизни. Мне самому было не лучше, сказал я; мой пример должен послужить ему уроком; никогда не нужно потакать собственным слабостям. Иначе он тоже окажется в роли стороннего наблюдателя, эгоистичного и одинокого.

Чем больше я узнавал его, тем больше он мне нравился, но тем меньше я верил в его выздоровление. К концу года он все чаще повторял одни и те же истории, которые я уже знал наизусть, и я убеждался, что болезнь его зашла слишком далеко.

Однажды декабрьским вечером, вскоре после ухода Нормана, в дверь просунулась голова миссис Бьючемп. На сей раз миссис Бьючемп не появилась сразу же, как бывало после ухода женщины; прошло, наверное, минут десять, после того как хлопнула дверь, а я все еще не двигался с места.

– Разрешите мне сказать вам, мистер Элиот, – прошептала она, – у вас усталый вид.

Я действительно устал: чтобы помочь Норману, требовалось предельное терпение; разговаривая с ним, я не должен был выказывать ни малейшего раздражения.

– Знаете, что я сейчас сделаю? – спросила она. – Попытаюсь раздобыть вам что-нибудь поесть; я бы пригласила вас к себе, если бы у меня было прибрано, но последнее время с этим что-то не получается.

Я и в самом деле был голоден, но к предложению миссис Бьючемп отнесся без особого энтузиазма. Эти приступы доброты были довольно искренними, и цель их состояла лишь в том, чтобы подбодрить человека, но зато сама она восхищалась собою – ведь она оказывала услуги, не предусмотренные контрактом, – и считала себя вправе встать утром на час позже.

Миссис Бьючемп вернулась с банкой лосося, ломтем хлеба, двумя тарелками, вилкой и ножом.

– Если вы не возражаете, я воспользуюсь вилкой и ножом после вас, – сказала она. – Я не успела вымыть всю посуду.

Поэтому, съев свою порцию лосося, я потом сидел рядом и смотрел, как миссис Бьючемп пережевывала свою. Несмотря на то, что лицо ее сияло от удовольствия, она сочла своим долгом заметить:

– Конечно, это совсем не то, что свежая рыба.

И тут мне вспомнилась мать, для которой свежая лососина была одним из символов роскошной жизни – пределом ее гордой мечты.

– Но мне очень приятно, что вам удалось на ночь поесть вкусненького. С вашего разрешения, мистер Элиот, я стараюсь изо всех сил.

Она бросила на меня взгляд, в котором отразились упорство, уверенность и нечто похожее на подобострастие.

– Одни стараются изо всех сил, мистер Элиот, – прошептала она, – другие же и палец о палец не ударят. Это очень несправедливо по отношению к таким, как мы с вами, – разрешите мне сказать от имени нас обоих, – потому что мы действительно из кожи вон лезем. И думаете, кто-нибудь это ценит? Думаете, ценит?

Миссис Бьючемп разволновалась. Лицо ее по-прежнему было неподвижным и невыразительным, но глаза словно вылезали из орбит, а щеки лоснились еще больше; шепот ее становился все более вкрадчивым.

Я отрицательно покачал головой.

– Когда я думаю, как вы пытаетесь помогать людям, – и я тоже, с вашего разрешения, только по-своему, стараясь оставаться в тени, – когда я думаю о том, как мы помогаем, а потом о том, что делают некоторые люди… Иногда я задаю себе вопрос, мистер Элиот, понимаете ли вы, что делают эти люди? – И добавила шепотом: – Я не смею даже представить себе. – Она продолжала совсем тихо: – Если выглянуть из этого окна, мистер Элиот, мы увидим окна домов на другой стороне площади. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что можно увидеть, если раздвинуть занавеси? Страшно даже подумать. Иногда я представляю себе, что случилось бы, стань я невидимой, как в том фильме, помните, и побывай во всех поочередно комнатах, что выходят на площадь, да так, чтобы можно было притаиться в уголочке и посмотреть, что делают люди.

Мечтая о таком шпионском рае и превращении в невидимку, миссис Бьючемп сидела огромная и грузная в своем розовом атласном халате; щеки ее пылали, а глаза потемнели.

– Если бы мне суждено было увидеть все это, мистер Элиот, – сказала она, – сомневаюсь, осталась ли бы я такой, какая есть.

Я ответил, что, конечно, не осталась бы.

– Чем делать то, что делают некоторые другие, – сказала она, – я предпочитаю быть всегда такой, какая есть. В моей собственной комнатке наверху я забочусь о себе как могу и стараюсь изо всех сил ради моих жильцов и друзей, если вы разрешите мне считать вас моим другом, мистер Элиот. Пусть люди смеются надо мной, когда видят, как я из кожи лезу вон, но пусть не думают, что меня это волнует. Не все меня любят, незачем притворяться, мистер Элиот, я не такая мягкая, какой кажусь, поэтому меня и не любят. Но это мне тоже безразлично. Если человек старается изо всех сил, какая ему разница, что о нем думают? Они, наверное, считают, что я одинока. Но я счастливее их, мистер Элиот, и они это знают. Никто еще не говорил: бедная старая миссис Бьючемп, ей нужен кто-нибудь, чтобы ухаживать за ней, она не может жить одна.

Это была правда. Никто не думал о ней так.

– Меня бы не очень обрадовало, если бы кто-нибудь так сказал, – злобным шепотом закончила миссис Бьючемп. Затем снова приветливо и вкрадчиво сказала: – По-моему, очень важно стариться, не теряя достоинства. Я знаю, вы согласитесь со мной, мистер Элиот. Конечно, когда в моей жизни наступит осень, а она, я считаю, еще не наступила, и какой-нибудь хороший порядочный человек подумает, что мы с ним могли бы объединить свои силы, то, может быть, я и не отвергну его предложение, не продумав его очень, очень серьезно.