"Возвращения домой" - читать интересную книгу автора (Сноу Чарльз Перси)

Часть третья В РОЛИ ЗРИТЕЛЯ

28. Перемена вкуса

После того как Маргарет оставила меня, летними вечерами после работы я обычно возвращался домой один. Но в моей новой квартире меня навещало много людей, встречаться с которыми было довольно интересно: приятели, знакомые, двое-трое моих подопечных. Вечера сменялись один другим и вызывали во мне больше эмоций, чем чтение по ночам.

Иногда в самый разгар длинного делового совещания мне думалось, не без некоторого удовольствия, о том, как изумлены были бы присутствующие, если бы увидели тех, с кем я собирался провести вечер. К этому времени я уже достаточно долго прослужил в министерстве для того, чтобы все принимали меня за своего. С тех пор как Бевилл ушел с поста министра, у меня не было того незримого влияния, каким я пользовался при нем, хоть и занимал тогда менее ответственный пост, но в глазах чиновников я вырос, дни текли ровно и неизменно, неизменным оставался и мой авторитет. А после заседания в какой-нибудь из комиссий Гектора Роуза я возвращался домой в свою унылую квартиру.

После ухода Маргарет я покинул Долфин-стрит и в состоянии полнейшего безразличия снял первую попавшуюся квартиру поблизости. Эти меблированные комнаты располагались в первом этаже одного из украшенных колоннами домов на Пимлико; запах пыли засел в них так же прочно, как запах лекарств в больнице, а солнечный свет даже в самый разгар лета проникал в гостиную только с пяти часов дня. В этой комнате я принимал своих гостей. Именно там моя секретарша Вера Аллен, внезапно отбросив сдержанность, рассказала мне о молодом человеке, о существовании которого в свое время разведал Гилберт. Он как будто любит ее, со слезами говорила Вера, но не выражает желания ни жениться, ни даже сблизиться с ней. Внешне это была довольно банальная история по сравнению с другими, что мне приходилось слышать.

Из моих старых друзей я часто встречался только с Бетти Вэйн, которая, как и после смерти Шейлы, заходила ко мне, чтобы сделать мою квартиру хоть немного пригодной для жилья. Она знала, что я потерял Маргарет; о себе она почти ничего не рассказывала, – только то, что ушла с прежней работы и устроилась на другую здесь, в Лондоне, предоставив мне самому догадываться, что мы с ней находимся в одинаковом положении.

Болезненно раздражительная, но ни на что не претендующая, она убирала гостиную, а потом мы вместе шли в бар на набережную. Сквозь отворенную дверь врывался щебет скворцов; мы смотрели друг на друга испытующе, ласково и осуждающе. Мы издавна то сближались, то отдалялись друг от друга и теперь, когда встретились вновь, обнаружили, что оба мы так ничего и не достигли.

Когда она или какая-нибудь другая из моих гостий поздно вечером уходила от меня, возле двери слышалось тихое шарканье ног, а затем раздавался негромкий, терпеливый, вкрадчивый стук. В дверь просовывалось пухлое, бесформенное лицо, а за ним крупная, тяжелая, дряблая фигура, облаченная в розовый атласный халат. Это была миссис Бьючемп, хозяйка, которая жила надо мной и проводила дни, подсматривая за жильцами из окна своей комнаты над колонной, а ночи – прислушиваясь к шагам на лестнице и звукам, доносившимся из комнат жильцов.

Однажды вечером после ухода Бетти она, как обычно, явилась ко мне.

– Я хотела только попросить у вас, мистер Элиот, – я знаю, вы на меня не рассердитесь, – я хотела только попросить у вас каплю молока.

Просьба эта была лишь предлогом. С каждым новым жильцом у нее вновь появлялась надежда хоть с кем-нибудь поговорить по душам, и, поскольку я только что въехал, все ее внимание было устремлено на меня. Столь же любезно я спросил ее, не может ли она на этот раз обойтись без молока.

– Ах, мистер Элиот, – выдохнула она чуть угрожающе, – постараюсь как-нибудь обойтись. – И сразу перешла к делу: – Эта очень милая молодая дама, с вашего разрешения, мистер Элиот, заходила, кажется, к вам нынче вечером, когда я случайно выглянула на улицу, – впрочем, быть может, и не совсем молодая по мнению некоторых, но я всегда говорю, что все мы не так молоды, как нам бы хотелось.

Я сказал ей, что Бетти моложе меня; но миссис Бьючемп и мне давала на десять лет больше, поэтому мое замечание лишь ободрило ее.

– С вашего разрешения, мистер Элиот, я всегда говорю, что люди, не такие уж молодые, способны чувствовать не хуже других, и зачастую их чувства дают им потом обильную пищу для размышлений, – добавила она с выражением, в котором сочетались похотливость и подчеркнутая нравственная строгость. Но этого ей показалось мало. – Я бы не удивилась, – сказала она, – если бы узнала, что эта милая молодая дама происходит из очень хорошей семьи.

– Вот как?

– И все-таки, мистер Элиот, права я или нет? Извините, если я задаю вам вопросы, которые не должна была бы задавать, но мне кажется, если бы кто-нибудь поступил так же по отношению ко мне, я бы не старалась дать этому человеку понять, что он совершил faux pas[1].

– Вы угадали.

– Порода выдает себя, – выдохнула миссис Бьючемп.

Как это ни странно, она с удивительной точностью умела определять происхождение людей. Появление в доме изгоев она приписывала моей эксцентричности; степенных клерков из мелких буржуа, вроде Веры Аллен и ее Нормана, миссис Бьючемп узнавала тотчас же и давала мне понять, что не стоит тратить на них время попусту. Из числа навещавших меня «свободных художников» она точно определяла, кто преуспеет, а кто нет.

Она продолжала рассказывать мне о том, какое хорошее воспитание она получила в монастырской школе – «эти славные, добрые монахини», – и о Бьючемпе, который, по ее словам, был пожалован семнадцатью знаками отличия. И хотя биография миссис Бьючемп никак не вязалась с ее нынешней попыткой проникнуть ко мне в комнату, я начинал верить, что какая-то доля истины в ее истории, возможно, есть.

Когда бы я ни подходил к телефону, что стоял в холле, я слышал скрип двери на втором этаже и шарканье шлепанцев миссис Бьючемп. Но я мирился с ее назойливым любопытством ищейки так же, как мирился, пока это меня не задело слишком глубоко, с любопытством Гилберта Кука.

Все это время, с того дня, как он рассказал сестре Маргарет о самоубийстве Шейлы, я встречался с Гилбертом на работе. Мы обсуждали с ним дела, иногда болтали и о посторонних вещах, но ни разу я не рассказывал ему о моих личных, заботах. Он всегда первый замечал у людей признаки отчужденности, но я не был уверен, знает ли он, чем вызвано мое охлаждение. Он, разумеется, уж давно пронюхал о нашем разрыве с Маргарет и теперь пытался разузнать, как я живу.

Однажды осенью, зайдя вечером ко мне в кабинет, он спросил настойчиво и в то же время робко:

– Заняты сегодня вечером?

– Нет, – ответил я.

– Разрешите мне пригласить вас пообедать.

Я не мог, да и не хотел отказываться, почувствовав, как искренне он этого желает. Он был человек добрый и, кроме того, в чем я еще раз убедился, чуткий; он не повел меня к Уайту, – наверное, сообразил, хотя я никогда бы никому в этом не признался, а ему тем более, – что этот обед вызовет у меня воспоминания о вечере смерти Шейлы. Он выбрал ресторан в Сохо, где мог заказать для меня несколько моих любимых блюд, названия которых хранил в своей чудовищной памяти. Там он начал Добродушно расспрашивать меня о моей новой квартире.

– Это возле Долфин, да? – (Адрес он знал.) – Наверное, один из домов, построенных в сороковых годах прошлого века? Во время воздушных налетов добра там не жди, нужно удирать оттуда, если опять начнутся тревоги, – сказал он, тыча в меня большим пальцем. – Мы не можем позволить вам рисковать попусту.

– А вам? – спросил я.

Его квартира помещалась на самом верху ветхого дома в районе Найтсбриджа.

– Стоит ли беспокоиться обо мне? – И, отмахнувшись от моих слов, он поспешил вернуться к теме, больше интересовавшей его: к тому, как я живу. – У вас есть экономка?

Я ответил, что миссис Бьючемп, вероятно, можно назвать экономкой.

– Вы не очень довольны ею?

– Конечно, нет.

– Не понимаю, почему вы не позаботитесь о себе, – нетерпеливо вскричал он.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – По правде говоря, мне это совершенно безразлично.

– Что она за человек?

Мне хотелось остановить его, поэтому я улыбнулся и сказал:

– Мягко выражаясь, она, пожалуй, чересчур любопытна.

Я тут же пожалел о своих словах – мне пришло в голову, что Гилберт при желании найдет возможность встретиться с миссис Бьючемп. Он же громко, но с некоторым раздражением расхохотался в ответ.

Наш обед продолжался весьма мирно. Мы говорили о работе и о прошлом. Я снова отметил про себя: все, что говорил Гилберт, – это его собственные мысли, он все-таки человек самобытный. Он не скупился на вино, и перед нами на столике стояла бутылка с коньяком. Уже давно я так много не пил. Я был весел, мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся подольше. Говоря о каком-то пустяке, я вдруг увидел, что Гилберт, сгорбив свою широкую спину, склонился ко мне над столиком. Глядя на меня горящими от мучившей его мысли глазами, он сказал:

– Могу сообщить вам одну вещь, которую вам, наверное, очень хочется узнать.

– Не стоит, – ответил я, но он застиг меня врасплох.

– Вы видели Маргарет после того, как она вышла замуж?

– Нет.

– Я так и думал! – Он засмеялся, удовлетворенный, счастливый. – Что ж, теперь вам, пожалуй, незачем о ней беспокоиться. У нее, наверное, все будет в порядке.

Мне хотелось крикнуть: «Я ничего не хочу слышать»; я избегал встреч с людьми, которые были с ней знакомы, не хотел знать даже дня ее свадьбы. Единственная новость, которой мне не удалось избежать, было сообщение о том, что она вышла замуж. Мне хотелось крикнуть, глядя прямо в воспаленные глаза Гилберта: «Я могу выдержать, только если ничего не узнаю». Но он продолжал:

– Джеффри Холлис работает в детской больнице, они живут в Эйлсбери. У нее, наверное, все будет в порядке.

– Прекрасно.

– Он, конечно, по уши влюблен в нее.

– Прекрасно, – повторил я.

– Есть еще кое-что.

– Вот как? – услышал я свой собственный голос, глухой, безразличный, словно я пытался оградить себя от этих новостей.

– Она ждет ребенка.

И так как я ничего не ответил, он продолжал:

– Это очень важно для нее, правда?

– Да.

– Разумеется, – сказал Гилберт, – она не могла забеременеть более, чем месяц или два…

Он еще что-то говорил, но я встал и сказал, что должен пораньше лечь спать. Такси у выхода не оказалось, и мы вместе пошли по Оксфорд-стрит. Я отвечал ему рассеянно, но вежливо. Я не чувствовал к нему неприязни; я уже знал, как мне поступить.

На следующее утро я все обдумал, а затем попросил Веру Аллен пригласить Гилберта ко мне в кабинет. Ничего не подозревая, он бесцеремонно развалился в кресле возле моего стола.

– Послушайте, – начал я, – мне кажется, вам лучше перейти в другой отдел.

Он в ту же секунду выпрямился, упершись ногами в пол, как человек, готовый к драке.

– Почему?

– Ответ на этот вопрос не принесет нам обоим никакой пользы.

– Вы хотите сказать, что намерены отделаться от меня после четырех лет работы без всякой причины и без всяких объяснений?

– Да, – ответил я, – именно это я и хочу сказать.

– Я не согласен.

– Придется согласиться.

– Вы не можете меня заставить.

– Могу, – сказал я. И добавил: – Если возникнет необходимость, заставлю.

Я говорил так, что он мне поверил. Потом я добавил другим тоном:

– Но мне не придется этого делать.

– Почему вы решили, что вам это так и пройдет?

– Потому что, если вы уйдете, мне будет легче.

– Боже милосердный! – вскричал Гилберт, глядя на меня злыми и недоумевающими глазами. – Мне кажется, я этого не заслужил.

– Я очень привязан к вам, вы это знаете, – сказал я. – И вы не раз проявляли свое доброе ко мне отношение, я этого не забуду. Но сейчас я не хочу лишних напоминаний о том, о чем лучше забыть…

– Ну и что же?

– Когда вы рядом, вы не можете не напоминать мне об этом.

– Что значит, не могу не напоминать?

– Вы сами знаете.

Гневно и раздраженно, не жалея себя и не извиняясь, Гилберт сказал:

– Таков мой характер. Вы сами знаете, как это бывает.

Он и не подозревал, насколько хорошо я это знаю, ибо в юности меня, как и большинство людей, часто подмывало совершить мелкое предательство, на языке так и вертелось что-либо дурное по адресу друга, словом, хотелось сделать то же самое, что сделал он накануне вечером и что делают лишь ради того, чтобы произвести впечатление на собеседника. Еще больше меня завораживала такая трясина в душах других. Как и многим из нас в молодости, Лебедевы и Федоры Карамазовы, неустойчивые, изменчивые, честолюбивые, дали мне почувствовать глубину и загадочность жизни. Однако, постепенно взрослея, я не только перестал считать эти качества притягательными, но они стали мне казаться скучными и в самом себе, и в других. Теперь же, оттолкнув Гилберта Кука, я обнаружил, что мне трудно представить себе то волнение и внимание, с какими в годы юности я присматривался к проявлениям переменчивости в характере моих приятелей. Мне было уже под сорок, вкус мой изменился, и я потерял к этому интерес. А иначе Гилберт стал бы, наверное, моим лучшим другом.