"Наставники" - читать интересную книгу автора (Сноу Чарльз Перси)

5. Успех и зависть

В тот же день, под вечер, ко мне зашел Джего. Он ни словом не обмолвился ни о нашей первой беседе, ни о разговоре в профессорской, а какие-то придуманные им вопросы про моих студентов-юристов были всего лишь предлогом: на ответы он не обратил ни малейшего внимания.

Его привело ко мне страстное нетерпение – он хотел как можно скорее узнать, кого я решил поддерживать на выборах. Преодолевая свою природную деликатность, он всячески затягивал визит. Спрашивал, собираюсь ли я снова в Ирландию. Рассказывал – с необычной для него вялостью – о Дублине, городе, где он родился. Нет, в его речи не чувствовалось ирландского акцента. Он был таким же англичанином по происхождению, как все мы, и его странный, я сказал бы военно-имперский, консерватизм становился вполне понятным, когда обнаруживалось, что он выходец из английской семьи, обосновавшейся в Ирландии. Его отец был членом Совета в колледже Святой Троицы Дублинского университета, и, таким образом, Джего – единственный из нас – мог считаться потомственным университетским преподавателем.

Он продолжал рассказывать, не понимая, что сегодня я еще не могу сообщить ему ничего определенного, – встать и уйти у него просто не хватало сил. Но держался он при этом чрезвычайно достойно: даже его пылкая нетерпеливость не могла одолеть в нем чувства самоуважения, и так бывало всегда. Однако, уходя, он все же спросил:

– Скажите, Элиот, я правильно слышал – вы действительно совещались сегодня утром с Брауном и Кристлом?

– Да, об одном финансовом деле. Им хотелось узнать мнение юриста.

Улыбнувшись, чтобы скрыть разочарование, он сказал:

– Вы трое работаете прямо как каторжники.

Колледж постепенно оживал. Вернулись из отпуска Найтингейл и Пилброу, но я их еще не видел. А на следующий день после разговора с Джего, как раз когда я собирался идти обедать, ко мне заглянул Рой Калверт.

Он три месяца проработал в Берлине. Посмотрев на его веселое и спокойное лицо, я с радостью заключил, что он прекрасно себя чувствует. Рой был востоковедом; из всех ученых, выросших за последние годы в колледже, он считался самым одаренным; ректор говорил, что его работы уже пользуются международным признанием. Но иногда с ним было очень трудно иметь дело. Его мучили приступы тяжелой депрессии, и в это время никто не мог предугадать, как он себя поведет; порой ему с трудом удавалось подавить мысль о самоубийстве.

Однако в тот вечер я с первого взгляда понял, что у него все в порядке. Я еще ни разу не видел его таким радостно оживленным и добродушно насмешливым. Он был моим самым близким другом – не только в Кембридже, но и во всем мире; более близкого друга у меня не было никогда. Его жизнь, его многочисленные работы частенько заставляли забыть, что ему всего двадцать шесть лет; однако в хорошем настроении, когда его глаза искрились веселой насмешкой, он выглядел очень молодо.

Мы заболтались и, поднявшись в профессорскую, увидели, что все уже выходят из нее, направляясь к трапезной; впереди процессии медленно шагал слегка пришаркивающий Гей. Под мантией на нем угадывалось пальто – он опасался сквозняков холодной трапезной, – его ноги будили смутное воспоминание о черепашьих лапках, но, посмотрев ему в лицо, никто не назвал бы его жалким. Розовощекий, с подстриженной, как у шкипера, седой бородой и густыми мягки серебристыми волосами на гордо вскинутой голове, он казался надменным и даже щеголеватым.

Сидя во Главе стола, он с аппетитом уписывал обед и слушал Брауна, который пытался втолковать ему, что ректор нашего колледжа смертельно болен. Гей еще не знал об этом, а может, уже забыл: память о недавних событиях едва теплилась в его мозгу. Браун никак не мог объяснить ему, о каком ректоре идет речь: Гей явно думал, что о предыдущем.

– Да-да, я понимаю, – приговаривал он. – Очень печально, очень. Он ведь, кажется, даже не мог последнее время подыматься по лестнице.

– То был прежний ректор, – терпеливо объяснял ему Браун. – А нынешний руководитель колледжа – Ройс.

– Да-да, я понимаю. Ройс. Вы как-то не очень ясно выразились. – В голосе Гея послышался укор. – Он и правда очень молод. Мы совсем недавно его избрали. Так он, значит, умирает, да? Что ж, весьма печально – прервется еще одна нить, связующая колледж с прошлым.

В нем светилось торжество глубокого старика, который узнал о смерти совсем не старого человека. Он даже как бы помолодел. Внезапно ему попался на глаза Рой, и его память ненадолго прояснилась.

– А, это вы, Калверт? Вам ведь, кажется, надо было куда-то уехать?

– Да, я вернулся сегодня утром.

– Так-так, так-так. Не из Германии?

– Из Германии.

– Видите, я ничего о вас не забыл! – победительно воскликнул Гей. – А позвольте спросить, из какого именно места в Германии?

– Из Берлина.

– Из Берлина. Понимаю. Превосходный город. С превосходным университетом. И я ведь, знаете ли, почетный доктор этого университета. Мне до сих пор помнится, как я получил это звание. Меня встретил на станции Зоо один университетский ученый – превосходные, доложу я вам, в этой стране ученые – и сразу же сказал: «Если не ошибаюсь, профессор Гей, великий знаток саг?» Представляете себе, Калверт? Представляете себе, Браун? Великий знаток саг! И он сказал это, как только меня увидел. Я, конечно, не захотел именоваться великим. – Гей довольно рассмеялся. – Я сказал ему: «Можете называть меня знатоком саг, если хотите. Знатоком саг – но ни в коем случае не великим».

Браун с Кристлом хмыкнули. Слева от Кристла сидел Найтингейл – напряженный, но вежливо сдержанный. У Роя Калверта блестели глаза: напыщенные и самодовольные люди неизменно становились мишенью для его насмешек; однако Гей был слишком стар. Да и броня его самомнения казалась непробиваемой.

– А уж если зашел разговор о почетных степенях, – продолжал Гей, – то могу вам поведать, что я кавалер четырнадцати почетных степеней. Представляете себе, Калверт? Представляете себе, Кристл?

– С трудом, – улыбаясь, признался Кристл; но в его улыбке сквозило невольное уважение.

– Четырнадцать почетных степеней. Не так уж плохо, правда? Меня избрали почетным доктором университеты всех цивилизованных стран, кроме Франции. Французы, знаете ли, не признают достижений иностранцев. Но и четырнадцать почетных степеней-это не так уж плохо. И у меня ведь есть время, чтобы получить еще одну-две.

– Надо думать, что есть, – проговорил Кристл. – Надо думать, что есть. И я заранее объявляю, что отмечу каждую из них – от себя лично – бутылкой вина.

Гей звонко прочитал послеобеденную молитву и повел нас обратно в профессорскую. Там на овальном столе уже стояла бутылка портвейна; нам всем больше нравился кларет, но по установившемуся обычаю, если Гей обедал в колледже, наставники пили его любимый портвейн. Когда Кристл помог ему снять мантию и пальто, он оглядел стол, увидел орехи на серебряном блюде, и в его глазах засветилось радостное оживление.

– Так-так. Мужской десерт, – сказал он, – орехи и вино. Великолепно. А где же эконом? Я хотел бы принести ему свои поздравления.

Он смаковал портвейн и один за другим разгрызал орехи. У него, несмотря на возраст, были прекрасные зубы, а поэтому десерт доставлял ему истинное удовольствие. Наконец он вытер губы и спросил:

– Если уж мы заговорили о мужчинах, то скажите – кто-нибудь из вас собирается опубликовать в этом году новую книгу?

– Может быть, я, – отозвался Рой. – Если ее наберут…

– Примите мои поздравления! – воскликнул Гей. – Примите мои поздравления! У меня тоже должна этим летом выйти небольшая книжица. Я не назову ее шедевром в ряду главных моих работ, но по исполнению она вполне хороша. Мне очень интересно, как ее примут. Порой, знаете ли, к немолодому ученому относятся с предубеждением.

– По-моему, вам совершенно не о чем беспокоиться, – сказал Браун.

– Меня беспокоит только предубежденность, – пояснил ему Гей. – Я не тщеславен и спокойно принимаю критику – если уверен, что в ней нет предубежденности. С тех пор как была опубликована моя первая книга, я хочу только одного: непредубежденности. Да-да, с тех пор, как была опубликована моя первая книга. – Он оглядел сидящих за столом наставников. Его зеленовато-синие глаза казались чуть выцветшими. – Это было грандиозное событие. Когда газеты сообщили, что книга поступила в продажу, я обошел несколько магазинов, чтобы увидеть все собственными глазами. А потом отправился в Гранчестер, к доктору Эрнсту Фазекерлею, моему шурину, – я ведь женат, знаете ли, на его младшей сестре. И вот я рассказываю ему об этом грандиозном событии, а его кот – вы, наверное, видели его кота, необычайной был величины кот, – он вдруг встал, знаете ли, этак на задние лапы, словно ему тоже захотелось меня поздравить.

Через несколько минут вошел дворецкий и сказал, что у ворот профессора уже ждет такси. Эта сцена – составная часть привычного ритуала – неуклонно повторялась два раза в неделю, потому что по четвергам и субботам Гей в любую погоду выходил из дому, и его доставляли в колледж – отобедать с нами. Потом, завершая ритуал, Кристл помог ему надеть пальто и мантию, а он пожелал – каждому в отдельности – спокойной ночи. Звучно повторяя это пожелание, он ушаркал из комнаты, и вслед за ним вышел Рой, чтобы помочь ему благополучно добраться до ворот по скользкому насту.

– Да, эти старые ученые не нам чета, – сказал Кристл, когда Гей и Калверт скрылись за дверью. – Мы их достижений повторить не сможем.

– Я не совсем понимаю, чем они так уж замечательны, – проговорил Найтингейл. В его манере держаться ощущалась странная скованность: он словно бы скрывал мучительное отчаяние, чтобы не испортить нам послеобеденного десерта. И лицо у него казалось странно застывшим – как у человека, который с трудом подавляет раздражение. Его губы почти всегда были плотно сжаты, и на нежной коже четко прорисовывались напряженные морщины. Густые, слегка вьющиеся белокурые волосы он зачесывал набок, и они косо спадали на лоб. Его изможденно-озабоченное, но волевое лицо делалось очень привлекательным, когда он чему-нибудь радовался. – Никто, по-моему, до сих пор не знает, – сказал он, – почему, собственно, работы Гея считаются самобытными.

– Вы неправы, Найтингейл, – возразил ему Кристл. – По широте научной известности никого из нас просто невозможно с ним сравнить. И мы получим право судить да рядить, когда сумеем сделать столько же, сколько сделал он.

– Я совершенно с этим согласен, – сказал Браун.

– Если сидеть над сагами шестьдесят лет по четыре часа в день, поневоле кое-что сделаешь, – буркнул Найтингейл.

– Хотелось бы мне верить, что кто-нибудь из нас окажется таким же уважаемым ученым, как Гей, когда доживет до его возраста, – резко ответил ему Кристл.

– Судя по отзывам немецких специалистов, – заметил Браун, – имя Калверта станет со временем не менее известным.

– У этих джентльменов очень удобная наука, – еще напряженней, чем раньше, проговорил Найтингейл. – Она ведь не требует от них самостоятельного мышления.

– Вы ничего не знаете об их науке, – сказал Кристл, сказал весьма решительно, но отнюдь не враждебно, потому что втайне он симпатизировал Найтингейлу. Однако я видел, что филология сейчас его вовсе не интересует. – Мне неприятно слушать, как ругают Гея. Мое глубокое уважение к нему известно, я думаю, всем. Но мне прискорбно сознавать, что мы должны предоставить ему голос, когда нам придется выбирать руководителя колледжа. Сможет ли колледж жить нормальной жизнью, если ее будут направлять люди, у которых с потерей памяти желание во все вмешиваться только возрастает?

– Я всегда был уверен, что их надо лишать избирательного права, – сразу же поддержал Кристла Найтингейл.

– Ни в коем случае, – возразил ему Браун. – Если в шестьдесят пять или, скажем, в семьдесят лет мы лишим их права голоса, колледж проиграет намного больше, чем выиграет.

– Это почему же?

– А потому что колледж является сообществом людей и должен – хотя бы даже в ущерб себе – твердо придерживаться своего устава.

– Если последовательно развивать вашу мысль, – обратился я к Найтингейлу, – то вскоре колледж просто перестанет быть колледжем.

– А мне-то казалось, что вы человек передовых взглядов, – упрекнул меня Найтингейл.

– В разумных пределах, – сказал я.

– Да, тут трудно решиться на что-нибудь определенное, – проговорил Кристл. Он чувствовал раздвоенность, мучительную раздвоенность, это случалось с ним довольно часто, но он очень не хотел, чтобы кто-нибудь заметил его состояние. Неукротимая властность побуждала его отстранить стариков от дел, отобрав у них право голоса, – ведь эти старые развалины вечно препятствовали тому, что он затевал. А мягкая романтичность и душевная доброта, почтительное отношение к старшим и любовь к старому Гею отвращали его от настоятельной необходимости напомнить им про их старческую никчемность. – Но иногда мне начинает казаться, что колледжу нельзя доверять даже его собственные деньги. Подумайте, ну может ли наше сообщество распоряжаться капиталом в миллион фунтов стерлингов?

– Я отвечу на ваш вопрос, – живо отозвался Браун, – когда увижу, как мы справились с выборами ректора.

– А что – уже началась подготовка к выборам? – спросил Найтингейл.

– Нет, конечно, сейчас это еще невозможно, – ответил ему Браун. – Просто кое-кто размышляет о кандидатах на этот пост. Я уже слышал одно или два имени. – Браун говорил неторопливо и мягко, но его острые глаза пристально следили за Найтингейлом. Тот обыкновенно противодействовал начинаниям Брауна и Кристла, поэтому Браун хотел прощупать, окажется ли он их противником и теперь, что было весьма вероятно. – По-моему, Винслоу склонен выдвинуть Кроуфорда. А вы что об этом думаете?

– Ничего особенно хорошего не думаю, – после паузы сказал Найтингейл.

– Вот как? Интересно, – проговорил Браун, неотрывно глядя на собеседника. – Я, признаться, полагал, что вам, естественнику, захочется провести в ректоры именно Кроуфорда.

И тут Найтингейла неожиданно прорвало.

– Только не Кроуфорда! – с едкой горечью возразил он. – Последние три года он ежедневно – буквально каждый день! – напоминает мне, что он член Королевского общества, а я нет.

– В самом деле? – сочувственно удивился Браун. – Он ведь, кажется, начинал гораздо раньше вас?

– Он постоянно напоминает мне, что меня уже шесть лет кряду прокатывают на выборах в Королевское общество и что в марте мне придется пройти через это седьмой раз! – срывающимся от зависти и отчаяния голосом выкрикнул Найтингейл.

Кристл не вмешивался, и разговор вел Браун.

– Должен признаться, что я, так же как и вы, не склонен поддерживать Кроуфорда, – сказал он. – Мне кажется, что нам нужен не такой руководитель. Я еще не все обдумал, но мне говорили, что некоторые наставники называют совсем другого кандидата. Скажите, а как вы отнеслись бы к выдвижению Джего?

– Джего? – переспросил Найтингейл. – Ничего не имею против.

– Вероятно, найдутся люди, которые будут серьезно возражать против него, – раздумчиво проговорил Браун.

– Некоторые люди будут возражать против кого бы то ни было.

Браун улыбнулся.

– Они могут сказать, что Джего не такой известный ученый, как… ну хотя бы, как Кроуфорд. И это серьезное возражение. Другое дело, насколько оно важно для нас. Или, говоря иначе, мы вряд ли найдем руководителя, идеального во всех отношениях. А значит, нужно решить, кого мы предпочтем – Джего, добросовестного, но не блестящего ученого, который зато прекрасно подходит для этой должности по своим человеческим качествам, или Кроуфорда – вы сейчас чрезвычайно убедительно оттенили некоторые его недостатки. В самом деле, допустимы ли подобные недостатки у ректора?

– Я готов поддержать Джего, – сказал Найтингейл.

– Очертя голову тут решать ничего, конечно, не следует, – заметил Браун. – Или, говоря иначе, семь раз отмерь – один раз отрежь. Но ваше мнение кажется мне очень весомым…

– Мне тоже, – вмешался Кристл. – Теперь, пожалуй, и я вскоре на что-нибудь решусь.

Браун и Кристл ушли; мы с Найтингейлом остались в профессорской одни.

– Давайте посидим у меня, – неожиданно предложил он.

Я удивился. Найтингейл, единственный из всех наставников, был мне решительно неприятен, – да и он меня, мягко говоря, не жаловал. Наша взаимная неприязнь, подобно любви, вспыхнула, когда мы познакомились, без всяких видимых причин: у нас не было ни общих духовных интересов, ни разногласий – ничего общего, а ведь многим коллегам, столь же чуждым мне по духу, я искренне симпатизировал. Только колледж нас и объединял: в других условиях мы наверняка держались бы друг от друга подальше. Но здесь нам почти каждый вечер приходилось встречаться за обеденным столом и поддерживать вежливую беседу, а иногда – под давлением социальных обычаев – мы даже проводили вместе свое свободное время. Насильственная социальная общность – я часто размышлял об этой поразительной черте кембриджской жизни; но еще поразительнее было то, что нередко социальную судьбу ученого решали его враги. Все административные должности в колледжах были выборными, и, значит, человек, выдвинутый на какой-нибудь должностной пост, частично зависел от своих недругов, которые принимали участие в голосовании, – так, например, Джего, не любивший Винслоу гораздо решительней, чем я Найтингейла, знал, что его будущность в какой-то степени зависит и от казначея.

Мы дошли до третьего внутреннего дворика и поднялись в комнаты Найтингейла. Найтингейл – единственный из нас – был абсолютным трезвенником и не держал дома ничего спиртного; предложив мне сигарету, он принялся без всякого интереса расспрашивать меня, как я провел отпуск; однако его вежливой сдержанности хватило ненадолго: через несколько минут он, без всякого перехода, резко спросил:

– Так что, по-вашему, Браун с Кристлом думают о выборах?

– Вы же слышали, – ответил я, – по-моему, Браун довольно откровенно изложил нам их точку зрения.

– Слышать-то я слышал, – буркнул Найтингейл. – А меня вот интересует, не собирается ли кто-нибудь из них пробраться в ректоры.

– Откуда вы это взяли? – изумился я.

– Нам ведь незачем им в этом помогать, правда? – спросил он. – Я по крайней мере помогать им не хочу.

– Какая чепуха! – воскликнул я, начиная раздражаться. – Они же ясно дали понять, что собираются поддержать Джего.

– Я поверю им, когда они и в самом деле его поддержат. Их не очень-то интересуют чужие судьбы. Мне до сих пор еще помнится, как они протащили Брауна в наставники. Он, правда, работает здесь дольше, чем я, но все равно на эту должность по праву должны были выдвинуть меня – разница в два или три года стажа не имеет никакого значения. А у вас какие планы? – неожиданно сменив тему, спросил он.

Я замешкался с ответом, и он сразу же задал мне еще один вопрос:

– Вы-то хоть не собираетесь в последний момент выдвинуть кандидатуру Кристла?

Его мучили подозрения: он был уверен, что вокруг него плетутся интриги, чтобы его непременно обездолить, а кого-то другого возвысить. Скажи я ему, что думаю поддержать Джего, и он наверняка счел бы мое решение корыстным, а потому выступил бы против. Хотя пока что только эта кандидатура и не вызывала в нем завистливой подозрительности.

Я окинул взглядом его гостиную. Она была совершенно безликой: здесь жил человек, целиком погруженный в себя, человек, не способный отвлечься от собственных переживаний, – гостиной Найтингейла был равно чужд и солидный уют, которым окружил себя Браун, и живописный беспорядок, царивший у Роя Калверта. Найтингейл всецело сосредоточился на себе. Его снедали зависть и подозрительность. Зависть и подозрительность были частью его натуры, ему, вероятно, не удалось бы от них избавиться даже и при удачно сложившейся жизни. Но он к тому же был неудачником: много лет назад развеялась в прах самая заветная его надежда, и теперь жгучая зависть грызла его постоянно.

В сорок три года он все еще оставался холостяком, и я не мог понять почему: решительно ничего убогого в его облике не было. Но страдал-то он вовсе не от одиночества. Когда-то его считали многообещающим молодым ученым. Он мечтал о творческих свершениях, однако не сумел воплотить свои мечты в жизнь. Вот что не давало ему покоя. В его ранних работах чувствовался недюжинный талант. Он был одним из первых химиков-теоретиков и к двадцати трем годам уже написал две прекрасные статьи о структуре молекул, в которых предвосхитил закон Гейтлера – Лондона и теорию молекулярных орбиталей; мне рассказывали, что он опередил свое время чуть ли не на десять лет. Его избрали в Совет колледжа; будущее представлялось ему лучезарным. Но искра его таланта неожиданно угасла. Прошли годы. Порой в его голове еще рождались оригинальные идеи, но он уже не мог реализовать их: творческих сил не было.

Такая горькая судьба ожесточила бы, вероятно, даже самого благородного и великодушного человека. Найтингейла терзала едкая зависть. Чтобы удовлетворить свое самолюбие, он тянулся – иногда без всяких разумных оснований – к административным должностям. Почти патологическим казалось его стремление получить место наставника раньше Брауна – тот был, во-первых, старше, а во-вторых, как нельзя лучше подходил для этой работы; и однако, вот уже больше десяти лет Найтингейла сжигала зависть. Всякий раз, когда его не избирали на какую-нибудь должность, он видел в этом тайный заговор.

Его уже не считали серьезным исследователем. Путь в Королевское общество ему был закрыт. И тем не менее каждый год, в марте, он мучительно волновался, дожидаясь результатов голосования, причем его горестная подозрительность только обострялась, если он вспоминал, кем он мог бы стать.