"Хо Ши Мин" - читать интересную книгу автора (Кобелев Е. В.)

ЕГО ИМЯ — ПАТРИОТ

Трудовой день вьетнамских гарсонов на пароходе начинался с четырех часов утра. Тхань мыл большую корабельную кухню, растапливал печи, приносил уголь, таскал из трюма наверх увесистые корзины с овощами, рыбой, мясом, льдом. Однажды во время шторма, когда он тащил такую корзину по палубе, волна подхватила его легкое тело и чуть не смыла за борт. Тхань спасся чудом, ухватившись в последнее мгновение за канат.

Кухня обслуживала восемьсот человек — членов экипажа и пассажиров, поэтому юноша не знал ни минуты покоя. До позднего вечера он бегал но крытым скользким трапам, задыхаясь и обливаясь потом. За день его тело покрывалось густым слоем угольной пыли, усталость свинцовой тяжестью давила на плечи. И все-таки, когда наступал долгожданный отдых и его друзья по работе укладывались спать или принимались играть в карты, Тхань забивался в уголок и до поздней ночи читал книги.

Уже на пароходе он сделал первое важное для себя открытие. Среди пассажиров Тхань приметил двух французских солдат одного с ним возраста, возвращавшихся после демобилизации на родину, и постепенно сдружился с ними. Они иногда помогали ему в его работе, а по вечерам учили тонкостям французского языка, давали читать интересные книжки. Тхань, в свою очередь, учил их вьетнамскому языку и старался тайком принести для них кофе. Раньше он встречал французов лишь в облике надменных чиновников и полицейских. Они вели себя хозяевами на вьетнамской земле и обращались с вьетнамцами как с представителями низшей расы. И вот теперь он с радостным удивлением убеждался, что и среди французов есть хорошие люди.

Второе открытие ждало Тханя в Марселе — городе, с которого началось его знакомство с Францией. На узких улочках марсельских окраин его взору открылись ветхие, почерневшие от копоти, жалкие жилища потовой бедноты. Во время прогулки по городу ему встречалось немало бедно одетых французов. Он был поражен, увидев у портовых таверн девушек, вынужденных продавать свое тело, чтобы заработать на жизнь. Поздней ночью, когда пароход оставил Марсель позади и взял курс на Гавр, Тхань с удивлением и горечью говорил своему соседу по кубрику, такому же, как и он судовому гарсону:

— Оказывается, во Франции, как и у нас на родине, есть бедные люди. Почему же французы не обеспечили и не просветили своих соотечественников, прежде чем «учить» нас?

Через несколько месяцев за плечами юноши — два дальних, почти кругосветных морских плавания, Атлантический и Индийский океаны, Аравийское, Красное, Средиземное моря, два новых континента — вначале Африка, затем Америка. Очутившись в Нью-Йорке, он несколько месяцев работает по найму в Бруклине. В калейдоскопе впечатлений, обрушившихся на него в новой стране, наиболее сильный след оставил день, когда он познакомился с Декларацией независимости Соединенных Штатов Америки. Его поразили слова о том, что все люди сотворены равными, что они наделены неотъемлемыми правами, и число которых — жизнь, свобода и стремление к счастью. Он вспомнит об этих словах через много лет, когда на конспиративной квартире в Ханое будет работать бессонной ночью над проектом Декларации независимости Вьетнама.

Однако открывшаяся его взору позорная картина американской действительности быстро развеяла возникшие иллюзии. За фасадом красивых слов о равенстве и свободе скрывались бесправие и нищета миллионов тружеников. Тханя глубоко потрясли кошмарные условия жизни в негритянском гетто Гарлема, где он часто бывал, каждодневные проявления расового угнетения и дискриминации.

Прошло полгода, и он снова в пути. Следующий этап странствий — Англия, куда Тхань прибыл, когда над Европой гремела канонада первой мировой войны. Неласково встретил его туманный Альбион. В промозглые дни и легкой одежонке он сгребал мокрый снег на лондонских тротуарах, работал истопником в богатых домах. Платили ему гроши, но и те он умудрялся откладывать, чтобы вносить плату за обучение на курсах английского языка. Через несколько месяцев ему повезло — удалось устроиться помощником повара в фешенебельном отеле «Карлтон» на улице Хеймаркет. Шеф-поваром там работал знаменитый Эскофье, который в те времена славился в европейских ресторанах как король французской кухни.

Дни проходили в тяжелой, изнурительной работе. С тех пор как Тхань покинул родину, он постоянно оказывался в таких условиях, когда человеку слабому было легко скатиться на самое дно жизни. Его же выручали твердость характера, целеустремленность и строгие нравственные устои, привитые ему отцом в детстве. Все, кто общался с ним в эти годы, вспоминают, что он никогда не сквернословил, не пил вина, не играл в азартные игры, а все свободные минуты, как бы ни было тяжко, отдавал учебе и книгам.

Хотя у Эскофье работалось легче, деятельная натура Тханя не могла долго мириться с унылой, однообразной жизнью в Лондоне, вдали от всего, что связывало его с родиной. А ведь по ту сторону Ла-Манша, во Франции, он знал об этом из газет, находилось немало его соотечественников-эмигрантов, среди которых он чувствовал бы себя не так одиноко, как в Лондоне. Там ему было бы легче следить за пульсом политической жизни в Индокитае, где развертывались бурные события.

В мае 1916 года в Хюэ была предпринята неудачная попытка вооруженного антифранцузского переворота, во главе которого стоял император Зюй Тан. Подавив заговор, колониальные власти сослали мятежного императора на остров Реюньон. В августе 1917 года в городе Тхайнгуене колонизаторы потопили в крови вооруженное выступление «красных кушаков».

Тхань пишет письмо в Париж Фан Тю Чиню, адрес которого ему удалось случайно узнать. Арестованный в 1908 году вместе с другими участниками массовых антифранцузских выступлений, Фан Тю Чинь был приговорен колониальным судом к смертной казни. Однако привести приговор в исполнение колонизаторам не удалось. Фан Тю Чиия хорошо знали во французских демократических кругах. Благодаря вмешательству Лиги прав человека и страстным выступлениям вождя французских социалистов Жана Жореса смертную казнь заменили Фан Тю Чиню ссылкой на остров-тюрьму Пуло-Кондор, а через три года его выслали во Францию, где он жил с тех пор под надзором полиции.

Фан Тю Чинь принял активное участие в судьбе Тханя, пообещав ему по приезде в Париж оказать содействие в поисках работы и жилья. И вот в конце 1917 года Тхань пересек Ла-Манш и очутился в опоясанной окопами воюющей Франции.

Добравшись до Парижа, он разыскал ничем не примечательный дом на тихой улочке Гобеленов, принадлежавший адвокату Фан Ван Чыонгу, который уступил Тханю комнату в мансарде. В этом же доме располагалась и фотомастерская Фан Тю Чиня, куда Тханя приняли на работу ретушером. Еще в детстве, занимаясь каллиграфией, он достиг большого совершенства в умении обращаться с кисточкой, и это помогло ему быстро стать хорошим ретушером. Фан Ван Чыонг охотно помогал Тханю освоиться в новом городе. Это был совершенно новый для Тханя тип вьетнамского интеллигента. Чыонг был знаком со многими прогрессивными французами — писателями, художниками, политическими деятелями, интересовался политикой, особенно социалистическими теориями, на его столе всегда можно было увидеть книги марксистских авторов. Дом на улице Гобеленов стал местом встреч вьетнамских эмигрантов.

Первые дни самой большой радостью для Тханя стало бродить по древним мощеным улицам Парижа — этой поистине исторической книге с гравюрами из камня. Даже в условиях военного времени этот город не терял своей извечной прелести, необъяснимого очарования. Здесь каждая улица, каждый дом, чуть ли не каждый камень на мостовой сохраняют невидимые следы жарких революционных схваток, на которые так щедр был этот город в прошлом. Без малого целое столетие — с конца XVIII века до 70-х годов XIX века — Париж выступал в роли законодателя в делах революции, служил революционным маяком, на который равнялись остальные европейские столицы. Рыцари революции со всех концов мира стремились в Париж, чтобы услышать здесь живые голоса истории, увидеть сквозь призму прошлого контуры грядущей борьбы в своих странах. В Париже жили и творили К. Маркс и Ф. Энгельс. На улице Мари-Роз провел три плодотворных года В. И. Ленин. Память Парижа цепко храпит десятки и сотни имен революционеров из разных стран мира. Пройдут годы, и к ним прибавится имя пока еще безвестного вьетнамского патриота, который в эти минуты с благоговением ступает по парижским мостовым, и перед его взором встают величественные картины прочитанного или услышанного ранее.

С первых же дней жизни в Париже Тхань, истосковавшийся по соотечественникам за долгие годы странствий, стал частым гостем в Латинском квартале. В этом районе жила большая часть из вьетнамцев, осевших в Париже. По вечерам он заходил в харчевни, содержателями которых были его соотечественники. Над уютными столиками и табуретками плавали специфические, родные для каждого вьетнамца запахи иссиня-черного, густого, как масло, вьетнамского кофе и рыбного соуса ныок мама. Во Вьетнаме говорят: тем, кто долго живет на чужбине, по ночам снится ныок мам.

В тот период вьетнамцы, жившие во Франции, не имели своей организации. Многие из них, хотя и оторванные от родины, были скорее довольны своей судьбой, так как здесь им жилось все-таки лучше, чем в колониальном Вьетнаме. Среди молодежи большинство составляли учащиеся и студенты, получавшие правительственные стипендии, или же сынки состоятельных вьетнамских мандаринов. Многим из них чужды были патриотические порывы, страдания за поруганную колонизаторами родную землю. Тхань часто беседовал с этими беспечными молодыми людьми, пытаясь разбудить у них чувство любви к родине, рассказывал им о страданиях вьетнамского народа, о его героическом прошлом.

Его авторитет среди эмигрантов быстро рос, он становился одним из главных запевал на их тогда еще редких коллективных встречах и сходках. Не случайно поэтому он оказался в числе инициаторов создания и самых активных участников первой организации вьетнамцев, живших во Франции, — Ассоциации вьетнамских патриотов.

По вечерам и в выходные дни он подолгу засиживался в библиотеке Сент-Женевьев на улице Пантеон. В Париже он впервые познакомился с произведениями Шекспира, Диккенса, Лу Синя, Виктора Гюго, Эмиля Золя.

Особенно поразил его воображение и навсегда покорил гений русской литературы Лев Толстой. Он запоем читал в переводе на французский язык «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение». Его восхитила философская глубина этих выдающихся произведений, ненависть автора к войне, к феодально-абсолютистскому строю, к религии, к несправедливым порядкам, которые обрекли народ на нищенское и бесправное существование. Тхань был очарован простым и ясным языком произведений Толстого. Прочитав с упоением описание сцены охоты в «Войне и мире», он пишет в своем дневнике: «Нужно писать только о том, что сам видел и прочувствовал».

Как-то на глаза Тханю попалась газета, в которой из номера в номер публиковался роман молодого французского писателя Анри Барбюса «Огонь». С волнением читал Тхань страстные, полные драматического пафоса строки: «…Бедные бесчисленные труженики битв, вы проделали всю эту войну. Вы — всемогущая сила, которая пока еще не служит добру. Вы — земная толпа, каждый ваш облик — целый мир скорби…»

В памяти Тханя вставали разрушенные городки и деревни, увиденные им на севере Франции, санитарные эшелоны, шедшие со стороны фронта в Париж, тысячи его соотечественников, изможденных, с выжженными нитратом на шеях и спинах номерами, которых против их воли послали умирать за чуждые им интересы «матери Франции», лицемерно величая их «защитниками справедливости и свободы».

Тхань не мог знать слов М. Горького, сказавшего об А. Барбюсе, что он «глубже, чем кто-либо из писателей до него, заглянул в сущность войны и показал людям бездну их заблуждения». Но именно этими словами можно было выразить то глубокое воздействие, которое оказала на него антивоепная книга Барбюса. Он часто повторял про себя заключительные слова романа: «Эти люди из народа увидят еще неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются ее источником: слово уже поднимается, поднимается к их горлу, и они повторяют: «Равенство!»

В первые недели пребывания во Франции Тхань узнал о грандиозных событиях. В конце октября 1917 года из Петрограда пришло сообщение о новой революции в России. Парижские газеты называли ее «большевистским переворотом», и Тханю, как, впрочем, и многим его французским друзьям, трудно было сразу осознать эпохальное, всемирно-историческое значение этой действительно величайшей революции. Но чутье и чтение социалистических газет помогли ему сделать главный вывод — в России впервые в мировой истории к власти пришли трудящиеся, и он всем своим пылким сердцем патриота приветствовал их победу. Через четыре десятилетия, будучи уже председателем партии вьетнамских коммунистов и президентом свободного Вьетнама, он скажет яркие слова о том, что для него, для всех вьетнамских революционеров живительное влияние Великой Октябрьской социалистической революции «было подобно долгожданной воде для жаждущего путника, подобно рису, который насыщает и придает новые силы».

Горький опыт долгих лет «жизни в людях», увиденное в скитаниях по разным странам и континентам, благотворное влияние идей Великого Октября — все это обозначило важный перелом в формировании идейно-политических взглядов молодого патриота. Нет, он еще не нашел своего «волшебного меча». По уже совершенно по-иному глядел на мир. Абстрактные категории «империализм», «капитализм», «колониализм» приобрели для него конкретные, осязаемые черты. Не только во Вьетнаме — повсюду на огромных пространствах земного шара трудящиеся массы, целые нации и страны подвергаются гнету и эксплуатации, живут в нищете и бесправии. Встречаясь с людьми разного цвета кожи и социального положения, Тхань убедился, что и в Европе есть несчастные и забитые бедняки, непохожие на колонизаторов у него на родине, что люди с черной кожей в Африке так же обездолены и унижены, как люди с желтой кожей на Азиатском континенте. Он с горечью констатирует: колонизаторы ценят жизнь угнетенного человека — безразлично, негра или азиата — не дороже одного су.

Правильно говорит народная мудрость: «ворон всюду черный». США, Англия, Германия, Япония, пришел к выводу Тхань, — все это такие же, как и Франция, империалистические державы, имеющие свои колониальные владения, большие или малые. Угнетенным народам бесполезно ждать от них помощи.

Однако его ненависть к колонизаторам в отличие от многих вьетнамских патриотов — его предшественников не имела ни малейшего расового оттенка. Это-то и помогло ему постепенно прийти к последовательному интернационалистическому мировоззрению, к осознанию общности интересов трудящихся капиталистических стран и колониальных народов, угнетенных господствующими классами этих стран. Каждый день жизни в Париже убеждал его в том, что у французских трудящихся тот же, что и у вьетнамского народа, враг. Открытие этой истины постепенно привело его в ряды наиболее революционной части французского рабочего класса.

Тхань регулярно читает газету социалистов «Юманите». Он стремится бывать на всех митингах, собраниях и дискуссиях, организуемых социалистической партией, которая одна из всех политических партий Франции выступала в защиту народов колоний. Он с упоением слушает, хотя и немногие, выступления ораторов, осуждающих колониализм. На одном из митингов он знакомится с Полем Вайян-Кутюрье, который принадлежал к левому крылу социалистической партии, был одним из самых молодых депутатов Национального собрания Франции. Тот представил Тханя Марселю Кашену, Анри Барбюсу. Постепенно вьетнамский патриот познакомился со многими деятелями социалистической партии и профсоюзов.

В конце 1918 года в жизни Тханя происходит важная перемена — он вступает в социалистическую партию Франции. До него еще ни один вьетнамец не был членом какой-либо политической партии метрополии. В тот момент социалистическая партия насчитывала всего 11970 человек, хотя до первой мировой войны их было около 100 тысяч. В числе 2 миллионов французов сложили свои головы на полях сражений и немало социалистов. Ответственность за их гибель несли социалистические лидеры, проголосовавшие за войну. Тхань вступил в партию вместе с теми, кого потом назвали «огненным поколением», кто вырос в атмосфере сильных антивоенных, антиимпериалистических настроений и был свободен от многих иллюзий своих старших товарищей.

Вступление в партию стало для Тханя началом профессиональной революционной деятельности. Тогда-то он и взял себе новый псевдоним, или скорее партийное имя — Нгуен Ай Куок, что значит Нгуен-Патриот. Возможно, под этим именем он стал выступать сразу же по приезде во Францию, что вполне в духе вьетнамской традиции. Однако первое документальное свидетельство появления нового псевдонима относится к началу 1919 года.

Вьетнамцы в общении между собой обычно пользуются только именем, то есть последним элементом трехсловной фамилии. Первый же ее элемент, представляющий собой архаическое напоминание о былой принадлежности к тому или иному роду, используется в обращении тогда, когда хотят подчеркнуть особое уважение к собеседнику. Именно так — товарищ Нгуен — с самого начала звали Нгуен Ай Куока его друзья по партии, соратники — и вьетнамцы и иностранцы. Под этим именем прошли 23 года его отданной делу революции жизни.

В середине января 1919 года Париж торжественно встречал высоких зарубежных гостей. Представители капиталистических стран, участвовавших в первой мировой войне, съехались во французскую столицу на мирную конференцию. Правители держав-победительниц жаждали как можно быстрее «подвести итоги» войны, говоря иными словами, обогатиться за счет побежденных. Парижские газеты призывали читателей к национальному единству во имя заключения максимально выгодного мирного договора, который обеспечил бы возрождение великой Франции. Традиционные обитатели богатых кварталов столицы, нувориши, сколотившие состояния на военных поставках, средние и мелкие держатели акций — все они, охваченные шовинистическим угаром, в один голос требовали от правительства такого договора, который заставил бы побежденную Германию «заплатить за все».

Весть о созыве мирной конференции привлекла в Париж также немало представителей угнетенных народов, тешивших себя надеждой, что при решении проблем послевоенного устройства мира участники конференции прислушаются к их голосу. Многих из них ввел в заблуждение демагогический «план из 14 пунктов» президента США Вудро Вильсона, где, в частности, шла речь о «правах» колониальных и зависимых стран. В Париж прибыла делегация из Китая, который воевал на стороне стран-победительниц и по нраву рассчитывал добиться наконец-то национальной независимости. На улице Шатодор открылось информационное бюро корейской делегации, приехавшей потребовать автономии для своей страны. В бесконечных коридорах бывшей резиденции французских королей — величественном Версальском дворце, где проходила мирная конференция, появились представители Индии, Ирландии, арабских стран.

Однажды ранним утром в доме № 6 по улице Добини, где проживал бывший посол Франции в Германии Жюль Камбон, входивший в состав французской делегации, прозвучал звонок. Дверь открыла молодая девушка по имени Женевьева Табуи. Будущая известная журналистка выполняла роль секретаря в доме своего дяди-посла. Худощавый юноша азиат с приятным открытым лицом, на котором резко выделялись большие яркие глаза, вежливо поздоровался и сказал с заметным акцентом:

— Я хотел бы передать господину послу документ.

Женевьева впустила раннего гостя в дом и, усадив за длинный узорный стол в стиле ампир, который и сейчас стоит в гостиной семейства Табуи, стала расспрашивать молодого человека, кто он такой.

— Меня зовут Нгуен Ай Куок, мадемуазель. Я хотел бы встретиться с мосье Камбоном.

Юноша вытащил папку, перевязанную ленточкой, раскрыл ее и подал девушке.

— Я пришел сюда, чтобы передать господину послу «крик души» народов Индокитая.

Бумаги, находившиеся в папке, — это сразу бросалось в глаза — были написаны от руки красивым четким почерком. Сверху лежало письмо, адресованное хозяину дома: «Уважаемый господин посол Камбон, полномочный представитель Франции на Парижской конференции. Я выступаю от имени народов Индокитая. Мы — слаборазвитая нация. Мы познали на себе, что такое цивилизация Вашей страны…» Документ, принесенный молодым азиатом, назывался «Тетрадь пожеланий вьетнамского народа».

«В ожидании, когда священное право наций на самоопределение получит подлинное признание, — говорилось в нем, — народ бывшего королевства Аннам, ныне французских владений в Индокитае, предъявляет правительствам союзных держав вообще и французскому правительству в частности следующие требования:

— Полная амнистия вьетнамским политическим заключенным.

— Реформа законодательства в Индокитае, предоставление вьетнамцам таких же юридических гарантий, как европейцам, упразднение чрезвычайных судов — орудия террора по отношению к лучшим из вьетнамцев.

— Свобода печати и свобода мнений.

— Свобода создания обществ и свобода собраний.

— Свобода эмиграции и проживания за границей.

— Право на образование, открытие технических и профессиональных учебных заведений для населения во всех провинциях.

— Замена системы декретов системой законов.

— Во французском парламенте должен быть постоянный вьетнамский представитель, избранный у себя на родине, для выражения воли и чаяний соотечественников».

Через несколько дней идентичные послания получили и другие делегации, участвовавшие в конференции, а также многие депутаты Национального собрания Франции. В приложенной к ним сопроводительной записке говорилось: «Уважаемый господин! По случаю победы союзников мы хотели бы с Вашего позволения направить Вам список пожеланий народа Вьетнама. Убежденные в Вашем благородстве, мы надеемся, что Вы поддержите эти требования при обсуждении их полномочными представителями.

От имени группы вьетнамских патриотов Нгуен Ай Куок».

Настойчивого вьетнамского юношу с кипой листков под мышкой не раз встречали в шумных, задымленных коридорах редакций парижских газет, в тесных залах, сдававшихся в аренду, где проходили обычно собрания и митинги, организованные французскими профсоюзами, социалистической партией.

Луи Арну, шеф индокитайской секции французской охранки, будущий глава всей службы безопасности генерал-губернаторства в Индокитае, недоуменно пожал плечами, когда ему доложили о действиях неизвестного Нгуен Ай Куока и о содержании рассылаемого им повсюду «антифранцузского документа». Мосье Арну но долгу своей службы вроде бы знал всех неблагонадежных аннамитов (так колонизаторы именовали вьетнамцев), живших в Париже, и был прекрасно осведомлен о каждом шаге основных «возмутителей спокойствия» из Индокитая. Один из них — Фан Тю Чинь, содержатель фотоателье, практически отошел от активной политической деятельности, да и такая вызывающая акция не в его правилах, он уважительно относится к метрополии. Другой — адвокат Фай Bан Чыонг, тоже живущий в Париже, считается марксистом, по занимается лишь переводом на вьетнамский язык политической литературы и никогда в такого рода делах замечен не был. Единственно, кто из старых знакомцев мог бы на такое решиться, — это неистовый Фан Бой Тяу, но тот, как доподлинно известно Арну, обретается сейчас где-то в Южном Китае, да к тому же совсем недавно опубликовал довольно примиренческую статью, где неожиданно высказался в пользу франко-вьетнамского сотрудничества.

Ни «всевидящий» Арну, ни даже близкие друзья молодого патриота, который в самом сердце французской колониальной империи смело поднял голос в защиту своего угнетенного народа, не знали да и не могли тогда знать, что автор «Тетради пожеланий» Нгуен Ай Куок, корабельный гарсон Ван Ба и сын единственного в деревне Лотосов фобанга, любознательный мальчик Тхань — это одно и то же лицо.

Утром 29 июня 1919 года Нгуен был в числе самых ранних покупателей у газетного киоска. Первые полосы газет пестрели восторженными заголовками. Буржуазная пресса ликовала. Парижская конференция завершилась подписанием мирного договора, который означал полный триумф Франции. Франция получила от Германии практически все, чего добивалась, — Эльзас и Лотарингию, крупные репарации за убытки, понесенные в войне, часть германских колоний в Африке. Много говорилось в газетах о структуре послевоенного устройства в капиталистической Европе, где Франции отводилась главенствующая роль. И только по вопросу, волновавшему Нгуена, — о судьбе колониальных народов, — газеты хранили полное молчание. Парижская конференция, участники которой стремились лишь к переделу мира в пользу победителей, оказалась глуха к требованиям многочисленных представителей колониальных и зависимых стран. Стена молчания была воздвигнута и вокруг «Тетради пожеланий вьетнамского народа».

Разумеется, Нгуен к этому времени уже имел достаточный опыт, чтобы понимать, что путем вручения петиций империалистам вряд ли чего добьешься. Свою инициативу он считал лишь удобным случаем, чтобы еще раз разоблачить колониализм, привлечь внимание демократических кругов Франции к положению во Вьетнаме, наконец, пробудить от летаргического сна самих вьетнамцев.

И все-таки в душе его остался горестный осадок. Нгуен долго размышлял в этот день. Свобода, равенство, братство — оказалось, эти слова служили буржуазии всего лишь дымовой завесой для прикрытия своих преступлений против народов. Восемь пунктов, изложенных им в «Тетради пожеланий», не шли дальше требований о предоставлении Вьетнаму автономии в рамках Французского союза и осуществлении основных свобод буржуазной демократии, но на колонизаторов они подействовали, как красная тряпка на быка. Медоточивые либеральные декларации, на которые империалисты, занятые поисками пушечного мяса, не скупились в годы войны, — сплошной обман. Мольбами от империалистов справедливости не дождешься. Где же выход? Только в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть. Чтобы добиться освобождения, народы колоний должны свергнуть господство угнетателей, как это сделали трудящиеся России. Революция — вот тот таран, с помощью которого может быть повержена неприступная с виду колониальная крепость.

«Тетрадь пожеланий» стала политическим манифестом, возвестившим начало нового этапа в развитии вьетнамского национально-освободительного движения. Ветеран Коммунистической партии Вьетнама Буи Лам вспоминает, какое сильное впечатление произвела акция Нгуен Ай Куока на индокитайских эмигрантов, солдат и моряков во французской армии и флоте: «Французы назвали это бомбой, а мы — громом. Раскатами весеннего грома, который рассеял туман и тучи, окружавшие нас, дал жизнь росткам, глубоко дремавшим в наших сердцах. Уезжая на чужбину в поисках заработка, все мы оставались истинными патриотами и мечтали увидеть свою родину свободной. И вот прямо в столице Франции, на конференции «великих держав» неожиданно появился вьетнамец, который потребовал прав для своего народа. Как можно было не почитать этого человека, не преклоняться перед ним. В те дни наши соотечественники, проживавшие во Франции при встречах много говорили о независимости, самоопределении и о Нгуен Ай Куоке. Само это имя Нгуен-Патриот имело чудесную, притягательную силу».

Появление нового имени в антиколониальном движении, активное распространение Нгуеном «подрывной литературы» вызвали переполох среди французских властей Индокитая. 25 июля 1919 года министерство по делам колоний в Париже получило секретную депешу губернатора Кохинхины: «Многие газеты в колонии получили подстрекательские листовки, присланные из Парижа. Листовки озаглавлены «Требования аннамского народа». Под ними стоит подпись: от имени группы вьетнамских патриотов — Нгуен Ай Куок. Я был бы благодарен Вам, если бы Вы срочно сообщили мне данные об авторе этих листовок. В письмах, полученных здесь, этот человек сообщает, что направил свои листовки также многим деятелям метрополии. По данным тайной полиции Кохинхины, этот человек в министерстве по делам колоний известен».

Аналогичного содержания пришла телеграмма и от генерал-губернатора Индокитая: «Сообщаю, что у одного арестованного нами тонкинца обнаружены листовки с текстом «Прав народов» Нгуен Ай Куока, опубликованным в газете «Юманите». Этот тонкинец показал на допросе, что листовки раздавались в марсельском порту перед отплытием парохода и их получили 50 туземцев, возвращавшихся на родину».

По своему откликнулась на эти события колониальная пресса во Вьетнаме. Газета «Будущее Тонкина» писала: «Опять Нгуен Ай Куок! Недавно мы цитировали текст петиции, написанной в Париже, под которой стояла подпись Нгуен Ай Куока. И вот последним пароходом нам доставили эти требования, которые озаглавлены «Права народов». Текст этой петиции попал также в руки многих журналистов, чиновников различных учреждений…»

После появления «Тетради пожеланий» министерство по делам колоний Франции издало распоряжение о сохранении, несмотря на окончание войны, режима цензуры на всю почтовую корреспонденцию как во Вьетнаме, так и отправляемую вьетнамцами, живущими во Франции. Полицейские службы во Франции и Индокитае начали составлять досье на Нгуен Ай Куока. Двум тайным агентам поручили вести за ним постоянное наблюдение. В архивах парижской полиции сохранились первые фотоснимки Нгуена, снятые агентами скрытой камерой в конце 1919 года. В одном из докладов министерства внутренних дел Франции отмечалось: «Расследование антиправительственной агитации в аннамитских кругах в Париже в поддержку «требований аннамского народа» позволяет сделать вывод, что душой этого движения является отныне Нгуен Ай Куок — генеральный секретарь Ассоциации аннамских патриотов».

Именно в эти дни Луи Арну, впервые увидев на фотоснимке волевое лицо Нгуена, его горящие глаза, в беседе с сотрудниками министерства по делам колоний произнес пророческие слова:

— Поверьте мне, господа, что этот с виду тщедушный, но полный жизненных сил юноша может стать именно тем человеком, который поставит крест на нашем господстве в Индокитае.

Нгуен давно уже горел желанием рассказать простым французам жестокую правду о бесчинствах, творимых колонизаторами в Индокитае. Осуществить это желание ему помогло знакомство с прогрессивными французскими журналистами Гастоном Монмуссо, редактором рабочего журнала «Ля ви увриер», и Жаном Лонге, внуком Карла Маркса, редактором органа социалистов газеты «Ле непль».

Монмуссо и Лонге посоветовали ему писать в их газеты короткие заметки о событиях, происходящих во французских колониях. Писать на чужом языке было трудно, но постепенно с помощью новых друзей, терпеливо правивших его корреспонденции, он освоился. Он писал о том, что французы быстро забыли о десятках тысяч вьетнамцев, которые сражались в годы войны под трехцветным французским флагом и сложили головы на полях Франции, Германии и в горах Балкан. О том, в каких каторжных условиях живут вьетнамские «волонтеры», работающие на строительстве дорог и рытье котлованов в северном пригороде Парижа, куда Нгуен часто наведывался. О том, что окончание войны, хотя Франция оказалась в числе победителей, не принесло облегчения вьетнамскому народу. Напротив, еще больше возросло число вьетнамцев, осужденных колониальной юстицией на медленное умирание в казематах Пуло-Кондора и глухой тонкинской провинции Шонла, на каторжных работах во Французской Гвиане и Новой Каледонии.

Сотрудничая в газетах, Нгуен жадно ловит скудные и противоречивые вести о происходящем в Советской России, расспрашивает своих друзей-социалистов, пытаясь как можно больше узнать о русской революции, понять, кто такие большевики и их руководитель — Ленин. А сделать это в тогдашней Франции было не так-то просто. Буржуазная пропаганда вела разнузданную клеветническую кампанию против Советской России, пытаясь извратить суть происходящих там событий. На стенах парижских домов висели кощунственные плакаты. На них в облике дикаря изображался большевик, в зубах у него окровавленный нож, рукой он держит за волосы женщину, а за его спиной горят крестьянские избы. На других плакатах корчилась в агонии голодная, обессиленная Россия. На страницах буржуазных газет Нгуен читал чудовищные выдумки о том, что большевики потопили страну в море крови, что Советская власть будто бы национализировала даже женщин н поэтому каждому гражданину, чтобы иметь жену, необходимо получить разрешение.

В конце 1918 года французское правительство от враждебной пропаганды перешло к прямой вооруженной интервенции против молодой Советской Республики. В воды Черного моря вошла объединенная франко-английская эскадра, которая стала на рейде Севастополя и Одессы. Высадившиеся с кораблей войска заняли Херсон, Николаев и продолжали наступать дальше на север.

Массовыми выступлениями в защиту Советской Республики ответил на эту интервенцию французский рабочий класс. Нгуен стал свидетелем того, как несколько дней подряд 2 тысячи рабочих механического завода, расположенного неподалеку от его дома, проводили митинги в защиту Советской России. Вместе с рабочими-социалистами Нгуен распространял среди жителей своего квартала листовки с обращением социалистической партии к трудящимся выступить против интервенции в России.

Подъему движения в защиту революционной России во многом способствовала деятельность Марселя Кашена, который страстно обличал тех, «кто клевещет на русскую революцию, даже не попытавшись понять ее истинный характер». Выступая в палате депутатов Национального собрания, Кашен предупреждал правительство: «Как бы вы ни относились к русской революции, спешите отозвать оттуда свои войска. Если вы этого не сделаете, французские солдаты скоро воспримут идеи большевизма, идеи революции, если еще не восприняли их, и, вернувшись сюда, поступят так же, как поступали немецкие солдаты, побывавшие в России в последние годы.

Таков будет неминуемый результат любых попыток учинить насилие над волей народов. Народы поймут, что лучшее средство борьбы против вас — это солидарность тех, кто терпит нужду и приносит жертвы».

Пророческими оказались слова Кашена. В апреле 1919 года во французских частях, расквартированных и Одессе, и на многих кораблях, стоявших в Севастополе и Одессе, начались революционные выступления. Французские солдаты и матросы братались с русскими рабочими, пели «Интернационал». Звучали лозунги: «В Тулон!», «Долой войну с Россией!» На кораблях создавались революционные комитеты моряков. Нгуен нашел в газетах сообщение, которое его чрезвычайно взволновало. Алжирцы, марокканцы, а также вьетнамцы, входившие в сводный африканский полк, расквартированный в Одессе, отказались воевать за интересы французской буржуазии и перешли на сторону Красной Армии.

Нгуен тогда еще не знал, что первый, кто поднял красный флаг на крейсере «Вальдек-Руссо», стоявшем на одесском рейде, был вьетнамец Тон Дык Тханг — человек, с которым он вместе учился в сайгонском училище и который впоследствии на долгие годы станет его ближайшим соратником в борьбе за новый Вьетнам. «Я уверен, что любой вьетнамский патриот, особенно рабочий, присутствовавший в те исторические минуты на Черном море, — скажет впоследствии Тон Дык Тханг, — не мог поступить иначе, чем я, так как любить родину и ненавидеть империалистов — это прежде всего значит любить Октябрьскую революцию и ненавидеть тех, кто выступает против нее».

Французские власти сурово расправились с восставшими моряками. Механик с эсминца «Протэ» Андре Марти и десятки его боевых товарищей были сосланы на каторгу. Но это не остановило борьбы французских трудящихся в защиту Советской России. В те дни молодые социалисты Парижа распевали марш, посвященный героическим морякам, его написал Поль Вайян-Кутюрье. Не раз собрания партийной секции, в которой состоял Нгуен, заканчивались боевым куплетом:

Постепенно устраивались личные дела Нгуена. Товарищам по партии удалось раздобыть для него «перми дю сежур» — вид на жительство и трудовую книжку. Имея на руках официальные документы, заверенные в полиции, Нгуен быстро нашел себе постоянное место работы в одном довольно солидном фотоателье. Труднее обстояло дело с жильем. Мало кто из домовладельцев хотел иметь в качестве жильца вьетнамца. После нескольких дней поисков с помощью Вайян-Кутюрье удалось найти маленький флигель в тупике Компуан в 17-м округе Парижа.

Хозяйка дома отвела для Нгуена сырую и темную каморку. Единственное оконце смотрело на глухую стену соседнего дома. Только далеко высунувшись из окна, можно было увидеть над головой кусочек голубого неба. Печки в комнате не было, поэтому зимой, особенно по ночам, Нгуен очень страдал от холода. Спасала изобретательность. Перед тем как уйти утром на работу, он подкладывал в камин хозяйки кирпич. Поздней ночью, вернувшись домой, заворачивал его в газету и клал в постель, чтобы хоть немного согреться.

В начале 20-х годов район Парижа, где находился тупик Компуан, являл собой средоточие рабочего люда и бедноты. Это сейчас он разросся, его заселили буржуа, вытеснив прежних жильцов за пределы городской черты. Живя в тупике Компуан, Нгуен получил возможность каждодневно наблюдать, какое жалкое существование влачат обитатели рабочих кварталов, воочию убедиться в непримиримости классовых антагонизмов, раздиравших французское капиталистическое общество. Свои наблюдения и выводы он отразил на страницах «Юманите» в очерке «Париж», написанном им в форме письма на родину двоюродной сестре.

«Есть такой округ в Париже, дорогая кузина, который сам по себе может проиллюстрировать все грани жизни и психологию Парижа, всей Франции, вселенной. Для того, кто намерен заняться изучением состояния современного нам общества, простая прогулка окажется столь же ценной, как и объемистый том энциклопедии.

Три основных квартала этого округа — Этуаль, Батиньоль и Эпинет. У тебя всегда было богатое воображение, и потому, я уверен, ты, прочитав лишь их названия, уже догадалась, какую социальную ступеньку занимает каждый из них. Мне даже кажется, что я слышу твой шепот: «Эпинет, Эпинет!» Жизнь здесь и впрямь очень трудна, терниста[5]. Ну а Этуаль — Звезда — обитель счастливчиков, привилегированных, уголок Эдема, да и только.

Здесь свили свое гнездо космополитическая роскошь, бьющее через край изобилие и изощренная праздность. Здесь рай тунеядцев всех мастей и всех стран. Великолепие здесь царит повсюду: животные и те великолепны. Не говоря уже о фантастических суммах, которые тратятся на роскошных пташек или на рысаков: этих денег хватило бы, чтобы прокормить целиком население одной из наших провинций, последнему псу в этом квартале живется лучше, чем рабочему человеку.

Квартал Эпинет — подножие лестницы. Это беднота, лишние люди, отверженные тех двух кварталов. Они словно принадлежат к какой-то другой породе людей, скромных, стеснительных, раздавленных нищетой. Приглядись, как дядя выжимает стебли сахарного тростника, стародавним народным способом получая сахар, и тогда ты представишь себе здешнюю картину. Весь сладкий сок стекает по одну сторону, а по другую остаются расплющенные, скрюченные жмыхи. Так и здесь. С одной стороны — богатство и праздность, с другой — тяжкий труд и нужда».

Сотрудничая в левых газетах, Нгуен с горечью убеждался, как мало, если вообще ничего, знают французы о его родине. 4 января 1920 года на стол министра по делам колоний легло донесение тайного агента по кличке Жан, следившего за Нгуеном. «Господин Нгуен Ай Куок, — доносил агент, — жаловался, что в других странах ничего не знают об Индокитае. Он беседовал с иностранцами, и никто из них не знал о существовании Индокитая. Они никогда не слышали о такой стране и полагали, что Индокитай — это всего лишь пограничная область между Индией и Китаем. Необходимо, считает Нгуен Ай Куок, как можно больше говорить и писать об Индокитае. Он будет требовать от членов социалистической партии вести действительно широкую пропаганду, чтобы все знали, что происходит в Индокитае…»

Страстное желание рассказать простым французам правду о бесчинствах колонизаторов в Индокитае и страданиях своих соотечественпиков приводит к мысли о необходимости написания и издании собственной книги. В следующем донесении Жан излагает любопытный диалог между Нгуеном и одним из его друзей — Ламом.

— Когда ты думаешь закончить книгу? — спросил Лам.

— Трудно сказать точно, ведь мне необходимо много материалов, — отвечал Нгуен. — Я не хотел бы что-то выдумывать, писать от себя. Я буду цитировать отрывки из книг, где говорится о французском колониализме, а затем придавать им соответствующую окраску. Книга будет состоять из четырех глав: первая — Индокитай до захвата его Францией; вторая — что колонизаторы принесли Индокитаю; третья — нынешняя ситуация в Индокитае; четвертая — Индокитай в будущем.

Нгуен решил назвать свою книгу «Угнетенные». В марте 1920 года рукопись была готова. «Господин Нгуен Ай Куок, — доносил Жан, — намерен издать книгу на свои деньги. Он говорил Ламу, что уже накопил 300 франков… По моему мнению, маловероятно, чтобы какая-то тайная организация снабдила его деньгами, ибо этот человек весьма щепетилен. Он хотел бы, чтобы книга была издана на его личные сбережения».

Однако в свет эта рукопись так и не вышла. В один из вечеров, вернувшись домой, Нгуен обнаружил, что она бесследно исчезла. По-видимому, все тот же пресловутый Жан, знавший о каждом шаге вьетнамского революционера, похитил ее. Однако работа, проделанная Нгуеном, не пропала даром. Отдельные главы «Угнетенных» были использованы в его книге «Суд над французским колониализмом», которая вышла в 1925 году.

Переезд на новое место жительства, пусть это была всего лишь полутемная девятиметровая каморка, означал для Нгуена долгожданное обретение экономической независимости от Фан Тю Чиня и Фан Ван Чыонга, отношения с которыми понемногу теряли прежнюю теплоту.

Фан Тю Чинь, по-видимому, сломленный арестом и тюрьмой, практически отошел от политической деятельности и предпочитал проводить свободное время в бильардных на улице Сорбонны. Фан Ван Чыонгу по складу-характера больше импонировала кабинетная работа, он не умел и не любил работать с людьми. Нгуен возмущался пассивностью друзей, а те, в свою очередь, именовали авантюризмом и ребячеством его поведение и деятельность Ассоциации вьетнамских патриотов. Все чаще между ними вспыхивали яростные дискуссии. Агенты тайной полиции, следившие за их домом, докладывали начальству: «Последние дни каждый вечер происходят шумные споры в доме № 6 по улице Гобеленов. Есть данные, свидетельствующие о том, что идеи Фан Тю Чиня и Нгуен Ай Куока резко отличаются друг от друга». А в одном из документов министерства но делам колоний указывалось: «Нгуен Ай Куок постепенно становится авторитетным руководителем аннамитов, живущих во Франции, в то время как роль Фан Тю Чиня и Фан Ван Чыонга постепенно сходит на нет».

Нгуен тяжело переживал идейный разрыв с друзьями. Ведь оба они были по-человечески дороги ему, он был глубоко признателен им за все, что они сделали доброго для него. Особенно неприятный осадок оставила у него их последняя встреча. Чинь только что вернулся из поездки на север Франции, где он часто бывал по делам своей фотомастерской. Вечером они по традиции собрались и кабинете Чыонга. Поглаживая нервными движениями усы, Чинь недовольно глянул на Нгуена.

— Говорят, ты распространяешь листовки?

— Да, это требования нашего народа. Чыонг помог мне правильно изложить их на французском языке, а я с моими друзьями из Ассоциации постарался довести их до сведения широкой публики и во Франции и в Индокитае. Что же тут плохого, уважаемый дядюшка Фан?

— Я действительно помогал ему, но я сразу сказал, что это опасная игра и она может плохо кончиться, — вставил Чыонг.

— Авантюризм, ребячество, — взорвался Чинь. — Я говорил и повторяю: Франция — цивилизованная страна. Она несет нам свет и знания. Нам нужны только реформы. В несчастьях нашего народа повинны лишь юродивый император, алчные мандарины, феодалы и нотабли. Вьетнаму нужна республика и материнская рука Франции.

Воспитанный в строгих конфуцианских традициях, Чинь в политических спорах предпочитал говорить рублеными, лапидарными фразами «ханваня» — вьетнамского варианта древнекитайского литературного языка, где иероглифы обозначали, как правило, лишь субъект, объект и образ действия, многие же грамматические категории — время, наклонение и другие — должны были домысливаться читателем или слушателем.

— О какой цивилизации вы говорите, дядюшка Фан? — Нгуен от возмущения даже всплеснул руками. — Неужели вам не известно о тех неисчислимых жестокостях, которые творят на нашей родине колониальные бандиты? Тюрем больше, чем школ, и все они набиты битком. Наши соотечественники подвергаются дискриминации, у них нет элементарных прав. Колонизаторы не только угнетают нас, они еще издеваются над нами, заставляют насильно курить опиум и пить спиртные напитки, чтобы отравить нас, сделать из нас идиотов. Цивилизация? Вот посмотрите, как эти «носители цивилизации» относятся к туземцам, я прочел это в газете.

В Хайфоне какой-то французский механик по имени Анри выстрелом из ружья убил у своего дома человека, преследовавшего молодую женщину. Убитый оказался европейцем. Вызванный на допрос, Анри простодушно ответил: «Я думал, что это туземец».

А вспомните, почему произошло восстание в Тхайнгуене, где было пролито так много крови и казнены невинные люди? Его спровоцировал своими зверствами администратор провинции господин Дарль. С целью вымогательства он сажал в тюрьмы наших соотечественников и лично избивал их. За никчемную провинность он закапывал в землю по самую шею подчиненных ему вьетнамцев и разрешал их откапывать только тогда, когда они уже были полумертвыми. И что же? Думаете, наказали власти господина Дарля? И не подумали.

— А ты думаешь, твои петиции помогут исправить положение? — грустно улыбнувшись, заметил Чыонг.

— Нет, не думаю. Но сидеть сложа руки тоже нельзя. Надо что-то делать. Надо объединяться, создавать организации, собирать силы. От колонизаторов милости не доищешься. Разговаривать с ними все равно, что услаждать лютней слух буйвола. Только силой можно вернуть свободу отчизне, другого пути я не вижу. Нашему народу исстари присущи традиции героической борьбы против чужеземных пришельцев. Вспомните подвиги Ле Лоя, Чан Хынг Дао, Куанг Чунга. А как доблестно сражались с французами бойцы Фан Динь Фунга и Хоанг Хоа Тхама! В России народ уже взял власть в свои руки. Поднялся на борьбу и наш сосед — Китай.

— Никакого насилия, насилие — это гибель, — все в том же лаконичном стиле излюбленного «ханваня» отчеканил Чинь. Затем, как бы продолжая мысленно спорить со своим старым идейным противником Фан Бой Тяу, добавил: — Нечего рассчитывать на чужедальние страны, это глупо.

— Наша задача — просвещать темный, забитый наш народ, — прервал возникшую после этих слов паузу Чыонг. — Надо нести ему знания, в том числе и политические. Делать это надо постепенно, осторожно. А так, как ты себя ведешь, твои скандальные речи на собраниях в клубе, на рабочих сходках, эти твои листовки — все это ребячество, причем, скажу прямо, опасное ребячество. Недолго и в полицию угодить.

До поздней ночи продолжался этот уже не первый спор трех представителей вьетнамского патриотического движения. Нгуен тогда еще скорее всего не знал крылатого изречения К. Маркса: «Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ»[6]. Но шестым чувством настоящего революционера он ощущал не только потребность, но и необходимость действовать, чтобы помогать тем, кто борется, и будоражить тех, кто смирился с положением подневольных рабов.

Переехав в тупик Компуан, Нгуен, однако, не порвал связей со своими старшими товарищами, часто навещал их. Он не мог согласиться с ними, так как был убежден в своей правоте, но глубоко уважал обоих за заслуги перед родным народом. Фан Тю Чинь долгие годы был кумиром патриотически настроенной вьетнамской молодежи. Когда в 1925 году он внезапно скончался, только-только вернувшись на родину, его смерть была воспринята всеми мыслящими вьетнамцами как великая национальная утрата. В траурном шествии в Сайгоне за гробом безвременно ушедшего патриота приняли участие 140 тысяч человек. Многочисленные манифестации произошли также в Ханое, Хайфоне, Намдине.

Робкий интеллигент, постоянно призывавший Нгуена к осторожности, Фан Ван Чыонг в то же время немало сделал для распространения во Вьетнаме марксистских знаний. Он первым перевел на вьетнамский язык «Манифест Коммунистической партии», сам написал много статей по вопросам марксистской теории. Вернувшись на родину, он начал издавать газету «Аннам», которая в 20-х годах стала одним из самых прогрессивных изданий в Кохинхине.

Как ни тягостен был для Нгуена наметившийся разрыв со старыми друзьями, он становился, видимо, неизбежным. В идейном отношении Нгуен уже ушел от них довольно далеко вперед. Его, всегда стремившегося к новому, чуждого любых проявлений консерватизма, не давил груз социальных утопий и политических заблуждений вьетнамских национально-патриотических лидеров конца XIX — начала XX века. Его темпераменту, характеру человека действия была сродни революционная психология, он счастливо избежал опасных вирусов реформизма. В отличие от своих старших товарищей он уже стоял на пороге соединения национально-патриотических идеалов с марксистско-ленинским учением.