"Полководцы Древней Руси" - читать интересную книгу автора (Каргалов В., Сахаров А.)
Мятежи
 |
И снова северные леса со всех сторон обступили небольшую дружину Мономаха, сомкнули над ним свои зеленые своды. И снова хмурые вятичи выходили из этих лесов к размытой октябрьскими дождями дороге и молча смотрели на всадников. Порой они не были такими уж молчаливыми — стояли под высокими мрачными елями и выкрикивали свои языческие богохульные слова, грозили князю высоко поднятыми палицами, и тогда в чистой дождевой воде луж отражались их искаженные злобой лица, их грозящие дубины.
Ставка Гордятич хватался за меч, но Мономах успокаивал его: что-то неладное творилось на Руси в эти дни — ив Киеве, и в далеких вятичских лесах. И молодой князь это чувствовал. Для себя он решил еще там, в Киеве, когда увидел эти разъяренные лица холопов, ремесленников, что лучше не доводить людей до крайности, не вызывать их на яростный взрыв и жестокость.
И теперь он спокойно поднимал руку вверх» приветствуя вятичей, словно не замечая их возбуждения и ненависти.
И еще раз он смирил себя, когда в лесу близ вятичской деревни увидел, как волхв совершал над усопшим свою бесовскую тризну, а потом сородичи умершего на глазах князя и его дружины предали по древнему языческому обычаю тело огню. Надо было наказать богохульников, противников Христовой веры, надо было высечь волхва за бесовство, но князь сдержался и здесь: до Ростова еще далеко, а здесь, в этих лесах, молва разносится, быстро, и неизвестно, как ему и его людям могло бы обернуться это нарушение здешних обычаев.
К исходу октября Мономах был уже в Ростове. Закрылись за всадниками тяжелые дубовые ворота крепостной стены, и лишь с этого мгновения и сам князь и его дружина почувствовали себя в безопасности.
Потекло обыденное время.
Молодой князь, как и подобало владетелю пусть небольшого, но собственного стола, занимался хозяйством — расширял княжескую пашню, затевал постройку новых амбаров, медуш, следил за исправным поступлением от смердов, разных зависимых людей хлеба и мяса, яиц и ягод, прочих съестных припасов, посылал своих вирников за данью в окрестные села и деревни, но наказывал им не задирать народ, не вызывать его на свару. А прочее время судил провинившихся, отстаивал молебны в местном деревянном храме, охотился. И все же мысли все чаще и чаще возвращались к Киеву и большим общерусским делам. Мономах уже вкусил от плода междукняжеской игры. Тогда многое ему казалось в этой игре противным разуму и сердцу человека, а теперь, по прошествии времени, он вдруг почувствовал, что месяцы, проведенные им в походах по полоцкой земле, в сражениях и переговорах с Всеславом, среди сумасшедших интриг Святослава и хитросплетений киевского общения, оставили глубокий след в его душе, и ему словно не хватало чего-то. В зимние дни он порой задумчиво бродил по своим деревянным хоромам. От отделанных изразцами печей шел теплый дух, сквозь затянутые ледком оконца бил ослепительный солнечный свет, он смотрел в них и видел все ту же картину: бурую крепостную стену, за ней — снежное поле, и дальше черную кромку непроходимого леса. А дальше, дальше… шли дороги на Смоленск, Полоцк, Киев, Чернигов, на его милый Переяславль…
И неизвестно, что происходит сейчас в русских землях, за кем стоят княжеские столы, где обретается отец.
В ноябре в Ростов пришел гонец из Чернигова. Всеволод посылал весть. Весь вечер просидел Владимир с гонцом, выпытывая у него все новые и новые вести о делах в русских землях, и мало утешительного узнал он.
В Киеве народ объявил князем Всеслава и на руках отнес его к княжескому крыльцу. Киевская голь со смехом и радостью тащила с княжеского двора золотые и серебряные сосуды, дорогие ткани, куньи и бельи меха, бесчисленное множество денежной казны, опустошила княжеские амбары и мед уши. Всю ночь пил и гулял на радостях простой киевский люд. Теперь в старых Ярославовых палатах хозяйничают полоцкие люди, враги Киева.
Изяслав вместе с сыновьями Мстиславом и Святополком ушел к польскому королю Болеславу. Всеволод Ярославич укрылся у своего брата Святослава в Чернигове.
Чуть было не погибла в те дни Русь от половцев. Шарукан Старый, узнав о смятении в Киеве и бесчестье князей, совсем осмелел, и его сторожи появились около самого Чернигова. Новая битва с половцами произошла на реке Снови. Навстречу 12-тысячному войску Шарукана Святослав вывел в поле черниговскую рать, которая насчитывала всего 3 тысячи человек, но руссы дрались отчаянно, их копьеносцы отразили натиск половецкой конницы, а княжеская дружина довершила разгром остального половецкого войска. Передал гонец и слово, с которым обратился Святослав к своим воинам перед боем: «Потягнем, уже нам не лзе камо ся дети». Видимо, тяжко стало Чернигову, если этот хитрец и безразличный ко всему, кроме собственной славы, человек вышел на смертный бой. Половцы бежали в свои пределы через реку Сновь, многие из них потонули в ее осенних водах, иных черниговцы побили и попленили.
Как завороженный слушал Владимир речь гонца. Нет, недаром, видимо, прошел он походами и боями эти два года. В нем загоралось желание вновь взять в руки меч, сесть на коня под воинским стягом. Он уже не помнил ни крови, ни стонов, но остался в его душе восторг при виде бегущего противника, восторг победы.
Шла зима, и не было больше вестей из Чернигова. Лишь заезжие купцы рассказывали, что уже несколько месяцев княжит в Киеве Всеслав, рядит и судит справедливо, и считают люди, что освобождение Всеслава и его вокняжение — это дело честного креста: те, кто преступил крестное целование, понесли тяжкое наказание от бога, лишились земель своих и потерпели многое от поганых. Всеслав же верил в крест, а потому бог и освободил его из поруба и сделал киевским князем.
В середине мая 1069 года в Ростов прискакал гонец из Киева от великого князя Изяслава. Он снова княжил в своем стольном городе и приглашал ростово-суздальского князя на совет. От гонца Мономах узнал о том, что произошло в Киеве весной этого же года.
Изяслав, пробыв несколько месяцев в Польше, вывел оттуда против киевлян войско во главе с польским королем Болеславом. Всеслав с киевской ратью вышел ему навстречу к Белгороду, но ночью, не дожидаясь битвы, бросил киевлян и бежал в свой Полоцк. Говорили, что почуял вещий князь неладное, заподозрил киевлян в неверности, побоялся, что в решающий час отложится от него киевская рать и перейдет на сторону Изяслава.
Оставшись без предводителя, киевляне повернули обратно и учинили совет. В тот же день в Чернигов к Святославу и Всеволоду поспешили киевские гонцы. Они просили князей послать своих людей к Изяславу, известить его, что Киев добром откроет ворота великому князю и повинится перед ним, уговорить Изяслава не водить большого войска, а паче всего ляхов, на город и прийти с малой дружиной и не разорять Киева, помнить, что то город отца его. Если же Изяслав не внемлет просьбе, то горожане грозили сжечь Киев и уйти в Греческую землю.
Князья-братья обещали киевлянам послать гонцов к Изяславу, заступиться за них. А если придет он к Киеву с большим войском, то обещали же двинуться на него войной и отстоять отцов город.
С тех пор расположил к себе сердца киевлян Святослав.
Черниговские послы передали Изяславу речи братьев, великий князь обещал внять просьбе. Он и впрямь отпустил большую часть ляхов домой и пошел на Киев вместе с Болеславом и малой дружиной. А впереди войска выслал своего сына Мстислава. Но пока подошел отец с ляхами, Мстислав учинил в городе жесточайший суд и расправу. Всех киевлян из числа бедноты, чади, которые высекли Всеслава из поруба, Мстислав предал смерти без всякого дознанья. Вместе с этой чадью погибли и невинные. Люди Мстислава учинили сыск и пошли по домам, собирая расхищенное великокняжеское добро. И взвыли киевляне, и пошли на поклон к въезжающему в свой стольный город Изяславу.
Он сел на своем исконном столе, распустил ляхов по округе на покорм, перевел торг с Подола на гору, под свое княжеское око и послал войско против Всеслава. Полоцк был взят, и Мстислав Изяславич сел там князем, а Всеслав сбежал к ко ре лам, которые издавна тянули к Полоцку, и стал там собирать новое войско.
Но прежде чем поутихла Русь, много еще бед пришлось вынести ей. Ляхи начали насильничать над жителями киевской земли, и люди стали их тайно избивать, а вскоре Болеслав с остатками своего отряда ушел на родину.
И вновь князья принялись за дележ Ярославова наследия. Полоцк был отнят у Брячиславича и перешел к старшему сыну киевского князя. Тем самым опустел новгородский стол; пустым издавна стоял и Смоленск, и Яро-славичи, прискакав в Киев, требовали от Изяслава этих почетных русских городов. Вот тогда-то и направился гонец в далекий Ростов за Владимиром Мономахом. Он передал великокняжеский наказ ростовскому князю явиться в Киев для совета. Для какого? Этого гонец не знал. Но, кроме этого, он отдал Владимиру тайную грамоту от отца. Всеволод извещал, чтобы готовился Владимир к смоленскому столу и расставался с Ростовом уже надолго, если не навсегда.
Смоленск! Семнадцатилетний Мономах не мог об этом и мечтать. Он, младший среди всех двоюродных братьев, получит Смоленск, эту сильную крепость на Днепре, в обход Святославичей. Видно, не сошлись в выборе Изяслав и Святослав, и Всеволод сумел предложить им имя Владимира. Тот был далеко, не встревал в княжеские дрязги, был молчалив на людях, вежлив, наблюдателен, никому не успел сделать зла, не подавал и особых надежд… Так, не то князь, не то отрок. На нем и сошлись запалившиеся в споре старшие Ярославичи. Но Святослав выторговал себе Новгород, и туда отправился княжить его старший сын Глеб.
Близкие люди Мономаха с удивлением смотрели, как поспешно, но основательно собирался князь в дорогу. На вопросы он отвечал, что поездка может быть долгой, а цели вызова в Киев вовсе не ясны. Близкие бояре и дружинники больше вопросов не задавали, но собирались в дорогу так же, как князь, — быстро и обстоятельно.
Перед отъездом Владимир обошел небольшой тихий деревянный Ростов. Здесь началось его первое княжение, отсюда он ушел в свой первый поход, сюда же вернулся после битв и народного смятения. Здесь отсиделся в тиши, вдали два спокойных года. И пока он сидел в Ростове, имя его продолжало звучать на Руси. И пусть негромок был этот звук, но он уже пробивался среди прочих княжеских имен, и Мономах понял, что вовсе не обязательно совершать подвиги и выигрывать битвы, шуметь на всю Русь. Уже ушел в небытие громкоголосый князь Ростислав, на грани гибели стоит лихой Всеслав, а из ростовских лесов к смоленскому столу выносит его — юного князя с негромким голосом, спокойным взглядом си-иих глаз.
Он еще не двинулся в путь, еще трогал руками па прощание бурые замшелые стены Ростовского кремля, а одна мысль не давала ему покоя: за кем останутся Ростов и Суздаль — весь этот край лесов, бортных ухожеев, тихих прозрачных рек, глубоких озер, хмурых, но надежных в бою вятичей?
Он выехал налегке, наскоро, с небольшой дружиной. Возы с добром, разной утварью потянулись следом. За время, что провел Владимир в Ростове, он оброс собственным хозяйством, и теперь слуги везли в Киев благоприобретенное им и взятое с бою во время походов.
Под Киевом Владимира встретили люди Всеволода и передали ему последние вести: вновь появился Всеслав и обрушился на Новгород, но только что появившийся там Глеб Святославич разбил полоцкого князя. Мстислав внезапно умер в Полоцке, и севший на его место Святополк Изяславич не смог отстоять город от упорного Всеслава, и лишь новая рать третьего Изяславича — Ярополка вновь выбила Всеслава из Полоцка.
…Трое князей сидели в гриднице — еще не старые, но прожившие жизнь люди, поседелые, с усталыми глазами, а рядом с ними сидел юный, тонкий, с пушком на подбородке семнадцатилетний Мономах. Изяслав был, как всегда в торжественные минуты, возбужден, даже радостен. Святослав внимательно смотрел па племянника; его заботило сейчас лишь одно — с подобающим ли почтением относится к нему Мономах; Всеволод, как всегда, был тих и спокоен.
— Князь, — возвысил голос Изяслав, — настала тебе пора расстаться с ростовским столом, пора идти княжить в Смоленск. Долгие годы город стоит без князя. Решено отдать его тебе в стол, блюди его, управляй и суди по разуму. Ты хоть и молод, но показал себя спокойным и твердым властелином.
Владимир слушал слова Изяслава и понимал, что все они пустые: что великий князь просто не говорит о том, что давно шла драка за Смоленск между Ярославичами, что никто из них не смог перетянуть город на свою сторону, без конца покушался на Смоленск и князь Всеслав. И теперь отдают его Владимиру, потому что тяжкие времена наступили для Изяслава — против него стоят братья Святослав и Всеволод, и Изяслав, уступая им, попытался вбить между братьями клин, отдав Смоленск Владимиру.
Но все эти мысли лишь промелькнули в голове Мономаха. Он с достоинством поблагодарил старших князей за их выбор, за доверие, но спросил: а за кем же останется ростово-суздальский стол? И Изяслав, прикрыв глаза, без заминки, видно, все уже было между братьями оговорено заранее, сказал, что, как было испокон века, ростово-суздальская отчина будет тянуть к Переяславлю. Это означало, что в ходе всех распрей, смятений и ссор в наибольшей прибыли остался третий Ярославич — спокойный и рассудительный Всеволод.
Несколько дней оставался в Киеве Мономах и увидел, что по-прежнему неспокойно в городе. Люди собирались кучками, о чем-то горячо спорили.
Изяслав бегал по гриднице, кричал на братьев, что они подстрекают против него народ и хотят его изгнания и погибели. Святослав зло отвечал ему, перечисляя все прегрешения и благоглупости, совершенные Изяславом, Всеволод по обычаю молчаливо слушал перепалку братьев. А вечером он сообщил Владимиру, что выпросил у Изяслава Выдубечский холм в том месте, что приглянулось ему прежде, и решил построить там загородный дворец, а пока же заложить храм святого угодника Михаила и монастырь вокруг храма: тихо и спокойно внедрялся переяславский князь в жизнь Киева, создавая в трех верстах от Печерского монастыря свою собственную обитель. Через несколько дней произошла закладка храма.
На следующее утро, не раскрыв прибывших из Ростова возов, Владимир направился в Смоленск.
1070 год приближался к концу. Но не все беды, отпущенные на его долю, прошли по Русской земле. Уже на пути в Смоленск Владимир и его дружинники вновь столкнулись с небывалым возбуждением лесных и приречных людей. Как и в Киеве на улицах и площадях, так и здесь, в своих селах и деревнях, на берегу рек, на лесных полянах, они собирались толпами, слушали громкие слова волхвов, грозили проезжавшему князю.
В Смоленск прибыли под вечер. Крепость и княжеский дворец были в запустении, но дома стояли исправные, свежего дерева, и город был многолюден и приволен,
«Буду жив — отстрою каменный храм», — подумал Мономах, и тут же над городом поплыл колокольный звон, возвещающий горожанам о прибытии в Смоленск нового властелина.
А уже на следующий день Владимир столкнулся с первыми заботами. Неспроста шумели смерды по прибрежным селам и лесным деревням, неспроста внимали они лохматым, одетым в звериные шкуры волхвам. Порядок, сломавшийся в Русской земле еще в 1068 году, так и не налаживался. Напротив, по всем весям и градам волновался народ. Отзвуки этого смятения потрясали и Смоленскую землю. С разных погостов[44] шли вести об отказах смердов платить дани и виры, об избиении богатых людей, имевших много жита и другой ествы. Владимир негодовал. Кто позволил холопам менять столетиями сложившийся и освященный богом и церковью порядок? Кто дал им право захватывать имения, им не принадлежавшие? Так сложилось, что наиболее даровитые, достойные, трудолюбивые оказались у власти, стали владельцами земель и угодий, дворцов и богатых домов. И теперь князьям
А вокруг Смоленска бушевал пожар народного смятения. Возмутились смерды во владениях Святослава, на далеком Белоозере, оттуда смятение перекинулось в Ростово-Суздальскую землю, в те леса, которые не раз проезжал Владимир. До Смоленска дошли вести, что появились в Ростовской земле два волхва из Ярославля, и шли они от селения к селению, обличая тех, кто держал обилье, — указывали они на лучших, богатых жен. Одна жито держала, другая — мед, третья — рыбу, четвертая — скору.[45] И голод стоял в те дни во всем северном крае. Волхвы же вели за собой людей, и люди тащили к ним богатых женщин, и волхвы взрезали им кожу за плечами и вынимали оттуда и жито, и мед, и рыбу, и ужасались люди и бежали к житницам, амбарам и медушам этих женщин и вскрывали их, и насыщались сами и насыщали своих близких. По всей Волге и Шексне, до самого Бело-озера прошли волхвы и вели за собой триста человек.
Владимир, слушая рассказ о страшных делах, творимых в ростовско-суздальской земле и на Белоозере, вспоминал мрачных лесных жителей и бесноватых волхвов. Нет, что-то не так без него сделал там, в ростовских лесах, его наместник, если допустил до такого кровопролития, братоубийств, свар, зависти, клеветы…
Еще один волхв, прельщающий народ, объявился в Киеве. Он вещал, что на пятое лето Днепр потечет вспять и земли переступят с места на место: Греческая земля встанет на место Русской, а Русская на место Греческой. Многие смеялись, но многие и слушали его и смущались душою. И лишь когда княжеские люди бросились на поиски кудесника, он исчез ночью и сгинул без вести.
Но тревоги не исчезли. Некие разбойники вышли из лесов и напали на Печерскую обитель. Они хотели снести монастырь прочь, разогнать святое стадо* захватить все монастырское имение. Были разбойники из смердов, чьи земли прибрал к рукам монастырь. С большим трудом монахам удалось спасти свое достояние.
Тревожные вести шли из-за рубежа. Ляхи напали на владимиро-волынские земли. Турки теснили со всех сторон войска византийского императора, подбираясь к великому городу Константинополю, откуда уже было рукой подать до русских земель. 19 августа 1071 года Роман IV Диоген проиграл туркам битву при Манцикерте, был захвачен в плен и как раб с кольцами в ушах брошен в прах перед султаном; тот хлестанул его плетью поперек спины и пнул носком сафьянового, отделанного жемчугами сапога. Руссы дрались рядом с греками, бежали с поля боя вместе с ними и донесли грозную и тревожную весть до Киева, Чернигова, Переяславля, Смоленска и иных земель. В Переяславле горько рыдал митрополит Георгий, урожденный грек, живший целыми месяцами не в Киеве, где косо смотрели на него, с одной стороны, сторонники латинской веры, окружавшие Изяслава, с другой — ревнители русского православия, приверженцы Антония и Феодосия, а под крылом любившего греков Всеволода. Лишь он, тесно связанный через бывшую жену с византийским двором, поддерживал тесный союз с Константинополем. Турецкий удар по Византии больно отозвался в сердце Мономаха, привыкшего чтить родину своей милой матери и гордиться своим византийским родством, В эти же месяцы норманны апулейского герцога Роберта Гюпскара — пожирателя чужих земель, как его называли па Западе, захватили византийские владения в Южной Италии.
Пользуясь ослаблением великой империи, возмутились против греков болгары. Восстала Северо-Западная Болгария, затем мятеж перекинулся в Подунавье.
Прав был отец, когда он перетянул Смоленск под свою руку и посадил там Владимира. Вольно и независимо раскинулся город на берегу Днепра. Отсюда, с высокой деревянной стены, казалось, видно и слышно было все, что совершалось на Руси и в окрестных странах. Вдоль днепровского пути шли торговые караваны с севера в Киев и из Киева в Новгород и далее к варягам, мимо Смоленска скакали гонцы от Святослава к Глебу в Новгород и обратно. И каждый купец, каждый гонец становился желанным гостем в хоромах Мономаха. Его щедро поили и кормили, предоставляли ему домы для отдыха, давали ладью или коня, если он в них нуждался. И за время, проведенное гостем в Смоленске, князь узнавал многое из того, что совершалось в тогдашнем мире. Там же он получил вести о том, что в Переяславле родился в 1070 году его сводный брат Ростислав, а затем с промежутком в год сестры Евпраксия и Екатерина. Новая семья Всеволода разрасталась. Княгиня Анна пускала в Русской земле глубокие корни. Постоянными нитями был связан Смоленск с Новгородом, Полоцком, Ростовом, Киевом, Черниговом, Переяславлем и другими русскими городами.
И когда на исходе 1071 года великий князь снова позвал Владимира в Киев, тот знал, что речь пойдет либо об утишении мятежей на Руси, либо отправят его с ратью на юг, на Волынь, против ляхов, либо ввяжется киевский князь в балканские дела — слишком уж близко от русских земель пришли в смятение греческие владения.
А в Киеве готовилось большое общерусское торжество. Хитроумные монахи Печерского монастыря подсказали Ярославичам мысль о провозглашении Бориса и Глеба, убиенных Святополком Окаянным, первыми русскими святыми. И действительно, у всех народов, исповедовавших православную веру, были свои святые, которым люди истово молились и которые совершали великие чудеса во славу церкви Христовой. Лишь Русь стояла и молилась без своих святых, и это принижало русскую православную веру и киевскую митрополию перед другими церквами. Напрасно противился митрополит-грек этому, как он говорил, святотатству, напрасно он твердил, что ничем мощи Бориса и Глеба не показали своей чудодейственной силы, и указывал, что в православном мире есть много истинных святых — и Николай-чудотворец, и Дмитрий Солунский, и праведные Кирилл и Мефодий, не говоря уже о первосвятителях, апостолах. Феодосий же стоял на своем: Борис и Глеб — великие страстотерпцы, погибшие во имя правого дела, единства Руси, и они давно уже признаны святыми самим богом и людям надо просто выполнить волю божью.
Феодосий надеялся, что торжества по освящению мощей Бориса и Глеба всколыхнут всю Русь, примирят бедных с богатыми, объединят князей, укрепят православную веру и возвысят Печерский монастырь.
Напуганные народным смятением Ярославичи согласились с Феодосием. У каждого из них была надежда использовать устанавливающиеся мир и согласие в своих тайных делах борьбы против братьев. Изяслав хотел торжествами укрепить свой стол, Святослав вновь в эти дни надеялся встретиться со своими сторонниками в Киеве, в Печерском монастыре, выказать себя ревнителем православия — не то что продавшийся латинянам Изяслав. Всеволод, используя недовольство киевского митрополита, старался заручиться поддержкой митрополии для продвижения своих дел и дел своего первенца Владимира. Русь стояла на краю новых потрясений, новых междукняжеских распрей, и торжества в Киеве призваны были прикрыть их, обмануть людей видимым миром. Всеволод успел сказать Владимиру, что истинный смысл княжеского съезда — утвердить новую «Правду русскую», над составлением которой сидят сейчас бояре и воеводы трех Ярославичей.
Ранним утром 2 мая 1072 года от старенькой деревянной церкви в Киеве, где лежали мощи Бориса и Глеба, в сторону Вышгорода с его новым каменным храмом направилось торжественное шествие. Сюда собрался весь княжеский, боярский, дружинный и духовный мир Руси. Здесь были все трое Ярославичей, их сыновья — Изяславичи — Святополк и Ярополк; Святославичи — Глеб, Давыд, Олег, Роман, Ярослав; Всеволодовичи — Владимир Мономах и двухлетний Ростислав, которого вынес к народу на руках его пестун. Здесь же был и Всеслав, недавно примирившийся с Изяславом и снова занявший свой Полоцк, прочие князья помельче, их бояре и дружинники. С недовольным лицом шествовал киевский митрополит Георгий, так и не признавший святости Бориса и Глеба, другие святители — переяславский епископ Петр, Феодосий Печерский, Софроний — игумен Всеволодова Михайловского на Выдубечах монастыря, прочие игумены и монахи. Впереди шли черноризцы с зажженными свечами, за ними дьяконы с кадилами и пресвитеры, епископы и митрополит в новых богатых ризах, в митрах, сияющих драгоценными каменьями; следом за ними трое Ярославичей вместе с младшей дружиной тянули на санях раку Бориса, а за ними шли несметные толпы людей. Вся дорога была расцвечена дорогими парчовыми одеждами, яркими убрусами, плыли в воздухе княжеские стяги с ликами Христа и Георгия Победоносца. Пахло ладаном, свечным теплом.
Князья внесли раку с мощами в храм и открыли ее.
Владимир видел, как колебался митрополит Георгий, как неуверен был его взгляд и как потом, видно, решился он не противиться всеобщему воодушевлению, не вызывать к себе народную неприязнь; напротив, решил разом создать себе доброе имя ревнителя русского православия, рухнул ниц, распростер руки по каменным плитам.
Затем шествие вернулось в Киев; князья вынесли каменную раку Глеба, уложили ее в погребальные сани и проволокли их вместе с дружинниками за веревки до Вышгорода. Отпев литургию, братья с другими князьями и боярами, весь высший клир собрались на обед в старом Ярославовом дворце. Теперь все это, не как прежде, было для Владимира не в диковину: вот сидят — каждый род враждебный другому роду, ненавидят друг друга, завидуют, готовятся к борьбе за главный стол — киевский, расставляют по другим столам своих родственников и сторонников, ищут союзников в иноземных странах. А за оконцами дворца на площади за большими столами, уставленными в изобилии ествой и питьем, шумит киевский люд, радуется единству Руси, миру и братству князей.
Через несколько дней, когда затих Киев после радостей и гульбы, князья вместе со своими боярами собрались в Вышгородском загородном великокняжеском дворце. Кроме трех братьев Ярославичей, здесь были их старшие сыновья, видные бояре. Составляли новую «Правду» бояре и воеводы Изяслава Коснячко, вернувшийся после мятежа 1068 года с князем в Киев Перенег, Микифор, Чюдин — наместник Изяслава в Вышгороде и вышгородский старейшина Микула.
Статью за статьей обсуждали Ярославичи новый устав Русской земли, и Владимир узнавал, сколько выгоды для сильных мира сего вложили в новый свод законов его дядья, отец и их советники. Он сам вспоминал тот страх и ненависть, которые вызвала у него разъяренная толпа перед окнами Ярославова дворца, растерянность князей и бояр, их заячий бег в Берестов, а оттуда врассыпную, в разные стороны, он вспомнил грозные чащобы ростовской земли с неистовыми волхвами. Да, только силой и страхом можно было держать в повиновении всех этих смердов, ремесленников, рядовичей, закупов, холопов, хотя он и полагал, что в тяжкие дни смятения князья могли бы проявить больше хитрости и сметки и не доводить простой люд до исступления.
Вот они, статьи новой «Правды»: «Если убьют огнищанина в обиду, то платить за него 80 гривен…», «Если убьют огнищанина в разбое…», «Если убьют огнищанина У клети, или у коня, или у говяда, или у коровьей татьбы…», «За княжеского тиуна — 80 гривен…», «А за княжеского сельского старосту и за ратайного — 12 гривен…» Все было расписано в «Правде» Ярославичей — сколько брать с людей за покражи княжеского имения, скота и птицы, за нарушение бортей, за перетес лесных угодий и нереорание полевой межи.
Гривны, гривны, гривны вир в пользу князей: разорения и долги для тех, кто покусится на чужое имение, на чужие леса, поля, бортные угодья, сенокосы. Особенно же «Правда» карала за насилие над княжескими людьми — сколько их погибло по Руси в 1068–1071 годах, и теперь князья и бояре всей силой своей власти защищали не только свое добро, земли, но и тех, кто был их верными помощниками, охранял их доходы я покой.
Со всеми статьями быстро согласились собравшиеся лишь первые слова «Правды русской» вызвали недовольство у Святослава и его людей: «Правда уставлена Русской земле, когда совокупились Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микифор, Кыянин, Чюдин, Микула». Написали на втором месте Изяславовы бояре вслед за великим князем Всеволода Ярославича, тем самым отдав ему первенство перед вторым по старшинству братом: мстил Изяслав черниговскому князю за всю его клевету и наветы. Да, кроме того, разве не вместе с Всеволодом стоял Изяслав в те страшные минуты у оконца сеней в 1068 году, разве не с ним вместе скакал стремглав из Киева. Такое не забывается. К тому же младших князей-братьев следовало натравить одного на другого, чтобы побольше следили друг за другом и поменьше поглядывали в сторону великокняжеского стола. Святослав сидел встревоженный, разъяренный, путая нервной рукой свои редкие волосы, обнажая тщательно прикрытую плешь, краснея плоским лицом с низким хрящеватым носом. Но он молчал, не решаясь нанести удар Всеволоду — как-никак не раз они выступали против Изяслава и что будет впереди — еще неизвестно.
Владимир следил за этой прихотливой игрой, постигал ее суть, понимал, что происходят в княжеской семье небывалые вещи — третий Ярославич медленно, но верно оттесняет от высшей власти малоспособного, ленивого, завистливого второго Ярославича, а вместе с ним и его сыновей, давая широкую дорогу ему, своему первенцу, Владимиру, внуку Ярослава и византийского императора Константина Мономаха.
Еще несколько лет назад Владимир с удивлением и отвращением смотрел, как старательно блюли князья свое место на хорах Софийского храма, как боролись за каждую пядь храмовой площадки, теперь же ему не показалось неправильным упоминание имени его отца вторым после великого князя. А почему бы нет? Ведь Всеволод был женат на дочери императора Византии, и одно это возвышало его перед остальным племенем Ярослава. К тому же Владимир видел, как добивался Святослав первенства и почестей для себя и для своих сыновей — вероломством, клятвопреступлением, клеветой, наветом. В этом случае блюсти честь и достоинство, действовать согласно древним порядкам, подыматься вверх лествицею значило бы всю жизнь оставаться в тени, на задворках, уступать место впереди наглым и хитроумным обманщикам, неспособным наветчикам, ленивым и жадным клеветникам. Нет, раз ты вступил на лестницу власти, двигайся смело и твердо и не упускай своего. И, конечно, Смоленск стоит Ростова, а Смоленск можно было бы сменить на другой, более важный стол, и это было бы справедливо для прямого потомка великих византийских властителей. Конечно, ему далеко до Новгорода, но ведь сидит же там Глеб, который не чем иным, кроме как жестокостью, не отличался среди Ярославова рода.
Едва отзвучали торжества в Киеве и Русская земля получила из рук князей и воевод новый устав, Изяслав принялся собирать рать на Волынь. Уже несколько месяцев как польский король Болеслав II Смелый воевал русские пределы. Ляхи не могли смириться с бесславным уходом из Киева на исходе 1069 года и с тем, что верх гам постоянно брали Святослав и Всеволод: первый — связанный тесно через вторую жену Оду с немецкими землями, а второй — благоволящий Византии. С каждым днем слабело польское влияние в Киеве, польские телохранители Изяслава и Святополка отъезжали на родину, киевляне косо смотрели на польское окружение великой княгини. Больше с Изяслава взять было нечего. Сам он едва-едва сидел на киевском столе, уже шатавшемся под натиском младших братьев, и Болеслав ударил по Волыни. Он захватил Берестье и начал воевать владимиро-волынскую землю. Собрав войско со всех русских земель, Изяслав летом двинулся на Волынь. В составе его рати шла и смоленская дружина Владимира Мономаха во главе со Ставкой Гордятичем.
Самому же Владимиру великий князь наказал возвратиться в Смоленск, блюсти город от Всеслава как зеницу ока, охранять днепровский путь.
С неохотой воспринял Владимир этот приказ. Ему не хотелось расставаться с дружиной. Это были преданные ему люди, прошедшие с ним его первый военный путь, дравшиеся за Минск и на Немиге. С ними он бежал от восставших киевлян в ростовские леса и с ними же пришел в Смоленск. Там в его дружину влились смоленские удальцы, и когда они были рядом — молодые, как и сам князь, ладные, вооруженные длинными мечами, копьями, небольшими треугольными щитами, предназначенными для конного боя, в бронях и сверкающих шишаках, — Владимир чувствовал себя уверенно и в дороге и в гридницах при разговорах с князьями. Теперь же Ставка, его старый товарищ, уводил дружину на юг.
Прощаясь, Владимир сказал молодому боярину: «Боя не страшись, Ставка, но и людей зря за Изяслава пе губи». Впервые вопреки всем заветам старины и громким нынешним речам о единстве Руси князь здраво взглянул на дело и дал наказ, вытекавший из всего строя отношений среди русских князей: сколько удержится в Киеве Изяслав — неизвестно, а без дружины, без прочной военной опоры князь на Руси не в счет — вон как из пепла возрождался каждый раз Всеслав, и все потому, что стояли за ним полоцкие удальцы.
Владимир направился в Смоленск на княжение, а дружина его с Изяславом ушла против ляхов. Лишь осенью дошли до Смоленска вести, что шли на Волыни упорные сражения, что хотел Болеслав взять у Киева не только Владимир, но и вернуть себе червенские города.
Вскоре в Смоленск пришел гонец от великого князя. Изяслав был уже в Киеве и наказывал Владимиру оставить Смоленск и принять княжеский стол на далекой Волыни. Там нужен был князь смелый и рассудительный, спокойный и решительный, и Изяслав льстил Владимиру, заставляя его переместиться во Владимир-Волынский. К тому же киевский князь извещал племянника, что его ростово-смоленская дружина смело дралась в дальних землях, и теперь великий князь надеялся, что Мономах со своими воинами сумеет отстоять русские города от ляхов.
В те дни Владимиру едва исполнилось девятнадцать лет.
 |
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |