"Брюсов" - читать интересную книгу автора (Николай Ашукин, Рем Щербаков )

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Поездка в Тифлис, Баку и Эривань. — Переводы из армянских поэтов. — «Семь цветов радуги». — «Рея Сильвия». — Брюсов о Верхарне. — «Египетские ночи». (1916—1917).

В январе 1916 года Брюсов совершил поездку в Тифлис, Баку и Эривань, где читал лекции о поэзии Армении и свои переводы из армянских поэтов. Лекции эти проходили с исключительным успехом.

lt;В Баку в театре братьев Маилянgt; на эстраде произошла встреча Валерия Брюсова с И. Иоаннисяном, одним из корифеев современной армянской поэзии lt;…gt; Брюсов продекламировал стихотворение Иоаннисяна «Все вперед». Поэты облобызались (Каспий. 1916. 10 янв. № 7).

Если для великих народов литература является лучшим национальным достоянием, для мелких народностей она служит не только аттестатом культурной зрелости, но и чуть ли не единственным оправданием, единственною целью их самостоятельного существования. Отсюда-то глубоко-благодарное, скажу любовное отношение, которое эти народности проявляют к чужеземцам, изучающим их литературы.

Но значение вашей заслуги перед армянским народом усугубляется тем, что вы обратили внимание мыслящей России на красоты армянской поэзии в самый тяжелый из трагических моментов его горемычной истории. К Армении, истекающей кровью, к Армении, униженной и оскорбленной, вы, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, пришли не только со словом сострадания, но и с данью уважения к ее национальному гению (Речь Т. Н. Иоаннисянца. Цит. по: Банкет в честь Брюсова // Баку. 1916. 10 янв. № 7).

В 1916 году Брюсов приехал в Баку с большим докладом об армянской поэзии с древнейших времен до наших дней и с чтением своих переводов с армянского на русский язык.

Вечер был организован в самом большом зале города — в вывшем театре Маилова и был переполнен до краев. Мы сидели с отцом в партере, и отец очень волновался; большой патриот и прекрасный знаток и ценитель нашей средневековой лирики, он сомневался: могло ли удаться русскому поэту (да к тому же еще символисту!) уловить дух поэзии нашего средневековья, ее характерные ярко-цветистые образы, ее далекий от русской лирики восточный колорит и строгость формы. lt;…gt;

Ровным, негромким голосом он начал свой доклад. Не было в его речи ни резких переходов к эффектной патетике, ни каких-либо подчеркнутых ораторских приемов. Казалось, это может тянуться долгие часы — и будет великая скука. А между тем весь переполненный зал буквально замер в очарованном внимании. Брюсов открывал армянам глаза на их же поэтический гений, который он увидел глазами нового человека. Мы сызнова и по-новому узнавали себя, рожденные силою поэтического таланта этого как будто наглухо замкнутого в себе человека в черном сюртуке, который в этот вечер казался нам истинным чародеем и волшебником. И рождалось в каждом сердце в этом громадном зале светлейшее чувство гордости за свою поэзию — высокую, пленительную, жизнеутверждающую. И чем спокойнее говорил Брюсов, тем большее душевное волнение охватывало всех его слушателей.

И сколько бы теперь наши новые переводчики, в особенности из молодых да ранних, ни пытались обесценить переводы Брюсова, я знаю одно: его переводы, может быть, кое-где и отступают от точного соответствия подлиннику, но они создают полную иллюзию близости к нему, ибо в них бьется живое, трепетное сердце поэта-автора, в них торжествует его дух и так явственно слышится аромат далеких веков — и это ведь важнее всего» Это — главное (Ахумян Т. С. Две встречи с Валерием Брюсовым // Брюсовские чтения 1962 года. С. 322-325).

В дни, когда мы, изнемогая от бремени национального бедствия [220], чувствуем себя беспомощными и слабыми, в эти дни приезжает к нам с далекого севера знаменитый русский поэт Валерий Брюсов и говорит о нашем величии, о моральной духовной силе армянского народа.

«Армянская поэзия, — говорит он, — свидетельство благородства армянского народа». И действительно, в поэзии нашей звучат самые сокровенные и самые нежные чувства человеческого сердца. И даже сегодня истерзанный, истекающий кровью армянский народ не повергнут в отчаянии ниц. Он тяжело ранен, погружен в глубокое горе, но творческий дух его ни на миг не ослабевает. С чувством гордости и собственного достоинства мы можем сказать от имени нашего благородного народа: Мы приветствуем Вас, наш дорогой друг, как крупного представителя русской литературы. С любовью и благоговением мы чтим имена великих гениев русского народа — Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева. Под влиянием русской литературы воспитывались многие наши писатели и интеллигенты. Мы давно уже связаны с русской литературой. Дай Бог, чтоб Вы не были единственным, идущим к нам от русской литературы.

1916, 13 января. О. Туманян (Об Армении и армянской культуре. С. 221, 222).

Слушатели всюду с энтузиазмом приветствовали выдающегося поэта, лекции которого проходили при переполненных аудиториях. Опасаясь каких-либо антиправительственных выступлений, жандармское управление установило за Брюсовым негласный полицейский надзор. Об этом свидетельствует черновик донесения, написанного начальником Эчмиадзинского жандармского управления.

№ 34 Секретно

17 января 1916 г.

Начальнику Эриванского жандармского управления.

Сего числа прибыл из г. Эривани поэт и публицист Валерий Брюсов в Эчмиадзинский монастырь, где его, в здании монастырской библиотеки, чествуют обедом преподавательский состав Академии и некоторые из членов братии монастыря. Сегодня же он намерен возвратиться в Эриван, где предполагает прочитать лекции по приглашению армянского общества. (Подпись) (Даниелян Э. С. Несколько архивных документов о В. Я. Брюсове // Брюсовские чтения 1963 года. С. 563—565).

До сегодняшнего дня из России посылали к нам полицейских — ловить воров и негодяев. Посылали к нам прокуроров — разоблачать убийц и преступников… Но никогда не посылали из России поэтов искать на Кавказе поэзию. И вот впервые приезжает к нам русский поэт… И теперь пройдет по России слух, что на Кавказе у армян есть поэзия и поэты (Туманян О. Слово, обращенное к Брюсову // Туманян О. Избранные произведения. Т. 2. М., 1960. С. 265).

Верьте, воспоминания о моей встрече с Вами остаются — и всегда останутся — в числе самых дорогих мне. Увы, не так часто приходится и мне встречаться в сей жизни с поэтом, в полном, прекрасном смысле этого слова… Верьте, что я неизменно люблю Вас как исключительного художника и глубокого поэта (Письмо О. Туманяна // Октябрь. 1937. № 10. С. 170).

Вспоминаю теперь наши дни в Баку, как прекрасное видение. Не часто, даже нам, поэтам, выпадает в жизни счастье — оказаться в кругу лиц, столь преданных поэзии, как то было с нами в городе огнепоклонников. И еще реже — счастье встретиться с подлинным поэтом, как довелось мне встретиться с Вами. Я знаю, что в те дни мне посчастливилось видеть Ваш лучший образ, но ведь это и есть Вы — истинный, и таким я Вас помню, буду помнить и буду всегда жать. Оставим наше буднее лицо другим, и будем в своем кругу, в кругу поэтов, поэтами: прекрасное имя, которое значит все то же в наше время, в век нефтяных вышек и гидропланов, как в век Орфея, чаровавшего зверей и скалы. Я всегда верил стихам Пушкина:

Поэты издревле, и так будет вечно, вплоть до «последнего поэта», изображенного Баратынским, образуют «тайное общество», «сладостный союз» в сем мире. «Клянусь Овидиевой тенью», как говорит Пушкин, я почувствовал себя столь близким Вам, что сразу без всякого на то, конечно, «права», почел себя связанным с Вами, как бы давним дружеством… (Письмо И. Иоаннисяна от апреля 1916 года // Об Армении и армянской культуре. С. 189. 190).

28 января 1916 г. в Москве Брюсов прочел лекцию о поэзии Армении. Лекция прошла с большим успехом. От имени студентов-армян всех учебных заведений Москвы поэту был поднесен благодарственный адрес (Заметки в газетах: «Русские ведомости», «Утро России», «Раннее утро». 1916. 29 янв.).

Доклад на тему «Средневековая армянская поэзия» был прочитан Брюсовым в заседании О-ва любителей Российской Словесности (Утро России. 1916. 26 марта).

Этот же доклад был повторен Брюсовым в Петербурге, в зале Тенишевского училища, 14 мая (Биржевые ведомости. 1916. 15 мая. № 15559).

ПОЭЗИЯ АРМЕНИИ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО НАШИХ ДНЕЙ в переводе русских поэтов Ю. К. Балтрушайтиса, К. Д. Бальмонта, А. А. Блока, академика И. А. Бунина, Валерия Брюсова, Ю. А. Веселовского, Ю. Н. Верховского, Вячеслава Иванова, Федора Сологуба, В. Ф. Ходасевича. С. В. Шервинского и др., под редакцией, со вступительным очерком и примечаниями Валерия Брюсова. М.: Изд. Московского армянского комитета, 1916.

Когда, в июле lt;1915 г.gt;, ко мне обратились представители Московского Армянского комитета с просьбой принять на себя редактирование сборника, посвященного армянской поэзии в русском переводе, я сначала ответил решительным отказом. С одной стороны, мне представлялось невозможным редактировать книгу, относящуюся к той области знания, которая мне была едва знакома; с другой (сознаюсь в этом откровенно) — я не предвидел, чтобы подобная работа могла дать что-либо важное, что-либо ценное мне самому. Только после долгих настояний отдельных представителей комитета, — которым за это я обязан глубокой благодарностью, — согласился я сделать опыт, пробу: присмотреться к работе ближе и, лишь вникнув в нее, дать окончательный ответ. Между прочим, непременным условием своего согласия я поставил одно: чтобы мне дана была возможность ознакомиться с армянским языком и изучить, хотя бы в Общих чертах, как историю армянского народа, так и историю его литературы. После этого один из представителей комитета lt;П. Н. Макинцянgt;, любезно приняв на себя обязанности быть моим учителем, моим профессором, начал давать мне уроки языка и читать мне курс лекций по истории армянской литературы… (Предисловие).

Одно из свойств, присущих в высокой степени Брюсову, — это скорость, быстрота в работе. Если Валерий Яковлевич бывал чем увлечен, не успеешь оглянуться – уже все сделано. Павел Никитич lt;Макинцянgt; проявлял не меньшую трудоспособность. Бывало придет на урок, принесет целую кипу вновь переведенных подстрочников, с транскрипцией, с расставленными ударениями и с отмеченной цезурой стиха, с подчеркнутыми рифмами, с целым рядом примечаний на полях (Воспоминания И. М. Брюсовой // Литературная Армения. 1965. № 5. С. 102).

Книга была издана в трех видах: на обыкновенной бумаге на бумаге верже и в ограниченном числе роскошных экземпляров. Все три вила в обложке — воспроизведение миниатюры из армянской рукописи XI в., исполненное М. С. Сарьяном; в роскошных экземплярах фронтиспис по образцам древних армянских миниатюр, исполненный В. Я. Суреньянцом. Книга вышла в свет в августе 1916 г.

Когда в 1914 году началась первая мировая война, lt;…gt; Московский армянский комитет, стремясь оказать помощь армянам, жертвам зверств турецких янычаров, а также с целью ознакомления широкой русской общественности с армянским народом и с культурными ценностями, которые создал армянский народ в течение веков, нашел целесообразным издать сборник избранных произведений армянской поэзии. Комитет, вернее, его энергичный председатель Ст. Мамиконян, юрист по образованию, организацию этого сборника поручает армянским писателям — Ал. Цатуряну, К. Микаеляну и П. Макинцяну, проживающим в Москве. После долгих размышлений, кому из русских писателей поручить редактирование, они останавливают свой выбор на Брюсове — поэте высокой культуры, замечательном, первостепенном переводчике (Зорьян С. И. Валерий Брюсов // Брюсовские чтения 1963 года. С. 511).

lt;О. Туманян. Слово, обращенное Брюсову (1916)gt;:

Я хочу сказать несколько слов о книге «Поэзия Армении». Я не могу не выразить публично своей бурной и искренней благодарности нашим друзьям за мастерство и любовь, проявленные ими в этом прекрасном начинании. Переводы поэтических произведений исключительно трудное дело. Особенно это относится к поэзии, имеющей лишь ей присущий аромат, стиль и дыхание. Даже о хорошем переводе поэтического произведения говорят, что это роза под стеклом. Роза видна, но аромата ее не чувствуешь. Сколько нужно мастерства, чтобы передать специфические особенности нашей поэзии, а кроме мастерства — сколько любви нужно для этого. Как заботливо составлена и с каким вкусом издана эта книга. Каждый, кто прочтет ее будь то армянин или русский, – проникнется любовью и уважением к нашему народу, знавшему так много врагов и так мало друзей. Всякому ясно значение книги «Поэзия Армении». Поэтому не было преувеличением все то, что превратило Брюсовскую неделю в Тифлисе в праздник. Наконец прибыла долгожданная книга. Все те, кто слышал о бедствиях и ужасах, которые испытал армянский народ, теперь узнают и полюбят поэзию нашей страны. Они не смогут не полюбить ее, так как она сама – любовь, а по словам нашего великого Саят-Новы, «любовь приносит любовь» (Об Армении и армянской культуре. С. 221, 222).

Валерию Брюсову

Посылаю тебе корректуру своей речи, сказанной 5 марта и затребованной у меня «Утром России», — с просьбой пробежать ее. Желанна ли тебе эта статья или нет, я лично не смею решать, но ни за что не хотел бы, чтобы она увидела свет, если она тебе нежеланна. Поэтому прошу тебя убедительно сказать мне со всею откровенностью: «да, желанна», или: «нет, нежеланна». В последнем случае, я возьму ее из редакции, — причем уверяю тебя, что ровно ничем не жертвую, что появление или непоявление ее в свет в газете для меня совершенно безразлично.

Если ты разрешишь мой основной вопрос положительно, дальнейшая моя просьба к тебе такова: будь добр, отметь на полях корректуры несколькими словами или знаками частные определения, которые тебе не по душе в этой попытке беглой синтетической характеристики. Кое с чем ты просто не согласишься — и знать это для меня лично и любопытно и важно, но не беда, с другой стороны, если мы оба так об этом и не согласимся; практически я имею в виду другое: мне невыносима мысль, что я невзначай могу обмолвиться словом, с которым ты не просто не согласен, но которое тебе неприятно, как произнесенное во всеуслышание слово (Письмо Вяч. Иванова от 13 марта 1916 года // ЛН-85. С. 539, 540).

Два десятилетия писательства Валерия Брюсова могут и должны быть ныне изучаемы в большой исторической связи; его место в судьбах нашего художественного слова уже наметилось крупными и неизгладимыми линиями. Я же сегодня всего менее склонен перевоплотиться в историка: не только потому, что не хотелось бы мне отойти на мгновение в сторону и стать отчужденным и бесстрастным исследователем живого друга и его живого дела, сулящего мне еще новые и негаданные свершения, — но и потому, что немалый труд должно было бы положить на изучение этого дела, — так оно громадно! — даже мне, могущему вспоминать с Брюсовым битвы, где мы вместе рубились, — мне, привыкшему любоваться на цветы его поэзии в первое утро их расцвета. Да, дело, им совершенное, чрезвычайно по своей огромности, разносторонности и тесной связи со всею нашей современною жизнью и со всем нашим литературным преданием и владением. Я ограничусь немногим: напоминанием о его многочисленных и первостепенных заслугах перед отечественной словесностью и указанием на некоторые определительные черты его могучего лирического дара. Ибо несомненно, что венок лирического поэта — самый свежий и блистательный из всех венков, которые сплетает ему восторг современников и обновит память потомков. lt;…gt;

Брюсов-лирик — фаталист в своем восприятии земной жизни и жизни загробной, в переживаниях любви и страсти, в воспоминаниях о прошлом человечества и в гаданиях о временах грядущих, в наблюдениях над шумящею окрест современностью и в монологах-признаниях о себе самом, о своей влюбленности в манящие омуты и в ночь небытия lt;…gt;.

Глубочайшая и сокровенная стихия этого лиризма — лунная, как будто женская одержимая душа обитает в мужском юношеском теле этих чеканных словесных форм; и с женственною, блуждающею и изменчивою лунностью тесно связана зависимость этого лиризма от внешней действительности, от всего данного извне. Лирика всегда есть диалог между я и миром: в поэзии Брюсова несравненно больше мира, нежели я. Очень много предметов внешнего, чувственного восприятия, и очень много аффектов душевной жизни; много тех и других – и все еще мало для этого лирика, который упрямо объявляет себя «не насыщенным» (sed non satiatus). Но истинного лица поэта мы, пожалуй, вовсе и не найдем (или, вернее, не находит он сам) – за этими аффектами, как не найдем и лица мира за бесчисленными впечатлениями от его сменяющихся в явлении предметностей.

Отсюда следует, что Брюсов-романтик даже в самые трезвые минуты своего поэтического созерцания и в самых кристаллически-прозрачных, безусловно классических по манере и по завершенности созданиях, — романтик и при случае, по прихоти или склонности, чернокнижник, но никогда не мистик и даже по своему миросозерцанию не символист, — если символизм понимается не как прием изобразительности, а как внутренний принцип поэтического творчества. Отсюда же возможно вывести и предрасположение Брюсова к поэтическому эклектизму, каковое облегчило ему трудную и по существу почти невыполнимую задачу сочетать в своих созданиях и в своей любви старое с новым, Пушкина и даже Жуковского с французским модернизмом и его продолжателями, до новейших экспериментаторов размерного слова, — не говоря уже о временах давно минувших, о поэзии Рима, с которою Брюсов правильно чувствует себя особенно конгениальным, и о дальних, заморских странах, откуда этот Протей, обернувшийся искателем жемчужин, приносит экзотические песни, как «голоса всех народов», как «Сны человечества». lt;…gt;

Историзм Валерия Брюсова нашел себе в его литературной деятельности блистательное выражение и вне пределов его поэтического творчества и сделал его одним из заслуженнейших наших ученых, как в области историко-литературных изысканий (Брюсов один из первых наших пушкинистов), так и в деле изучения и истолкования античного Рима, особенно эпохи поздней империи. Не буду говорить о заслугах поэта-перелагателя, завершающего монументальный перевод «Энеиды» и открывающего образованной России поэтическую Армению. Закончу свой далеко не полный перечень его трофеев замечанием, что Брюсов-поэт есть вместе и организатор новейшего поэтического цеха, или хора, критик-учитель, пробудитель дарований и установитель очередных задач, законодатель, указавший каждому течению свое русло и приведший враждующие энергии верности старому и жажды новых форм к замирению и соподчинению, которое можно было бы уподобить Августову миру, pax romana…

И что всего важнее, и что по силам лишь дарованию исключительному, — Брюсов, при всем основном романтизме его лирической природы, умеет трезво видеть действительность и дышать одним дыханием с современностью; ничто из того, что волнует каждого современника, как в потайных уголках его души, так и в злобах народного дня, ему не чуждо; некогда отщепенец от жизни, он сумел вернуться к ней и стать поэтом жизни, неумолчным поэтическим эхом того, что переживаем мы все (Иванов Вяч. О творчестве Валерия Брюсова // Утро России. 1916. 17 марта. № 77).

В помещении кружка собиралось, между прочим, литературное общество «Новая среда», возродившееся из старого нашего литературного кружка «Среда», основанного Н. Д. Телешовым. Я в то время изучал эллинскую поэзию и религию. lt;…gt; Однажды на собрании «Новой среды» прочел перевод Гомерова гимна «К Пану» и несколько пьес Сафо. При первой после этого встрече Брюсов взволнованно-радостно подошел ко мне.

— Вы читали на «Среде» переводы из греческих поэтов. Я ужасно жалел, что не был. Если бы знал, обязательно бы пришел.

И просил дать ему прочесть. Я, конечно, с радостью дал и просил с совершенной откровенностью высказаться о переводах. Брюсов прочел очень внимательно, сверяя с подлинниками, дал много ценных указаний. С той поры у нас с ним на этой почве создалась своеобразная близость. Часто, сойдясь в кружке, мы часами беседовали о размерах античных и современных, о возможности перенесения античных размеров в русский стихотворный язык, о стихотворной технике, о рифме (Вересаев В. С. 444).

Летом 1916 года Брюсов приехал с супругой к нам на дачу, в Коломенский уезд. Брюсов в деревенской обстановке выглядел парадоксально. Он был в ней как бы инородным телом. Он был и там в привычной атмосфере города, книг, умственного труда. Однажды после обеда Брюсова уложили отдохнуть. К чаю он встал и заявил, что уснуть не удалось, — он, забавы ради, вместо сна, решал математические задачи lt;…gt; Дня через три Брюсов заспешил в город (Шервинский С. С. 499-501).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ. Стихи. 1912-1915. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1916 [222].

Книга стихов, получившая теперь название «Семь цветов радуги», была задумана три года тому назад при совершенно иных условиях жизни и лично автора и всего русского общества, чем те, при которых выходит в свет. Тогда, в 1912 году, автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указали бы читателям на радости земного бытия, во всех его формах, и, сообразно с этим, книга должна была получить заглавие: «Sed non satiatus…» т. е. «но неутоленный», «все же еще не пресыщенный». Однако лирический поэт лишь в некоторой степени властей избирать темы своих стихотворений, как и каждый человек лишь в некоторой степени властен самовольно избирать пути своей жизни. Главной и почти единственной темой лирических стихотворений остаются личные переживания, далеко не всегда дающие те впечатления, которые мы, может быть, желали бы изведать. Как всей великой России после 1912 года суждены были великие испытания, которых в полной мере она не предугадывала (но которые, — мы верим, — сделают ее тем более великой), так в малой личной жизни автора этой книги последние годы ознаменованы были испытаниями, которых он не ждал. Но, пересматривая снова книгу, уже законченную, автор все же не почел бы нужным изменить ее название, если бы не побудили к тому обстоятельства посторонние. Автору казалось, что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний, что славословие бытия приобретает тем большее значение, когда оно прошло через скорбь, что новое и высшее содержание получает формула: «Sed non satiatus…», если в нее влагать содержание: «но не утоленный ни радостями, ни страданиями». Пусть же новое название книги говорит о том же: все семь цветов радуги одинаково прекрасны, прекрасны и все земные переживания, не только счастие, но и печаль, не только восторг, но и боль. Останемся и пребудем верными любовниками Земли, ее красоты, ее неисчерпаемой жизненности, всего, что нам может дать земная жизнь, — в любви, в познании, в мечте.

Ноябрь 1915 (Предисловие).

Хотя новый сборник Брюсова и не достигает большой высоты его лучших сборников — «Венка» и «Urbi et Orbi», все же его появление должно быть принято с интересом каждым любителем его строгой музы. Для историка Брюсова по этой книге любопытно будет проследить духовный путь ее автора, все более отдаляющегося от острых «высей», и рассмотреть, как бывалое чувство мастерства, утрачивая в своем напряжении, открывает место переживаниям простым и житейским. Наряду с большинством стихотворений, играющих новыми построениями формы, в «Семи цветах радуги» есть множества стихов, наполненных, безусловно сознательно, общедоступными и популярными образами, и несомненно умышленно Брюсов придал своим военным стихам характер лубка, хотя и написанного большим мастером. Но ценность «Семи цветов радуги» не в ее военных стихах и не в отделе «Я сам», а в шелом ряде разбросанных стихотворений, чей безукоризненный и замкнутый стих, вполне гармонирующий с их твердым замыслом, являет читателю образцы высокого искусства. Нужно отметить: «Истинный ответ», «Ultima Thule», «Зимнее возвращение к морю», «Женский портрет», «Мумия» и превосходную «Балладу ночи». Только перечисленных стихотворений вполне достаточно для того, чтобы счесть «Семь цветов радуги» желанной книгой и чтобы узнать Валерия Брюсова, — поэта, которому почти каждый современный молодой поэт обязан до некоторой степени своим уменьем (Липскеров К. В. Брюсов. Семь цветов радуги // Русские ведомости. 1916. 21 дек. № 294).

В «Семи цветах радуги» мы опять находим Брюсова «Urbi et Orbi», «Всех напевов» и «Tertia Vigilia». Те же стремления уловить лики современности, запечатлеть «мгновения мгновеннее» и описать поэзию города, «немолчный гул толпы мятежной». lt;…gt; С обычным для него тяготением к историзму, обращается он к теням героев — Гарибальди и Наполеону («1812—1912» — стихотворение, кажущееся особенно неудачным, когда вспоминаешь прекрасного брюсовского же «Наполеона»). Не изменяет он и своей учености, и опять находишь у него тяжеловесные перечни имен: в 12 строках одного стихотворения, помимо Эфеса и островов Эльбы и св. Елены имеются: Герострат, Иуда, Христос, Фердинанд Испанский, Колумб, Бонапарт, Пушкин, Татьяна, Тютчев [223].

А последний отдел книги посвящен виртуозным ухищрениям: сонеты, акростихи с кодой и без оной, мадригал, посвященный Марии, а посему составленный только из слов, начинающихся на букву М и т. п. Именно в «Семи цветах радуги» вновь с резкой силой звучит голос самоутверждающегося поэтического самосознания, убежденного в своем праве на бессмертную славу. lt;…gt; Особенное внимание обращает на себя впервые появляющийся в печати «Памятник» – подражание, немедленно требующее сравнения с пушкинским оригиналом.

Но несмотря на это горделивое самосознание, в «Семи цветах радуги» не находишь прежней силы брюсовских стихов, их резкой тяжести и того боевого настроения, которые сообщали им особый чеканно-строгий стиль. lt;…gt;

Надо вообще признать, что «Семь цветов радуги» не особенно порадуют любителей поэзии Брюсова. В сборнике много прекрасных стихотворений; под несколько новым светом является здесь лирика Брюсова, приобретающая более кроткий и горестно-покойный характер, нежели прежде. И в то же время мы вновь находим в сборнике уже знакомые особенности музы поэта. Но все же «Семь цветов радуги» в целом уступает по силе и выразительности прежним собраниям стихов Брюсова (Слоним М, Валерий Брюсов. Семь цветов радуги // Одесский листок. 1916. 3 июля. № 179).

От творчества Валерия Брюсова всегда веяло холодом. Каждый из нас в свое время испытал на себе его действие, и мы, конечно, не ждали, чтобы та поэзия, которую когда–то мы полюбили в ее холодном блеске, обдала нас внезапно пламенем. «Пламенность» чувств была всегда чужда Валерию Брюсову. Но в прежние годы ему удавалось воссоздать ее силою воображения. И часто случалось так, что и прямая страсть не могла бы заразить нас большим подъемом.

«Семь цветов радуги» этого подъема не дают. Валерий Брюсов остался верен тому, что всегда любил. Как и прежде, «холодный духом» он радуется всему живому и человеческому и, как и прежде, он восхищен многообразным очарованием мира. Но то, что когда-то было делом творчески инстинкта, стало теперь едва ли не «программой мировоззрения». «Своевременно и нужно еще раз указать читателям на радости земного бытия» [224]. Вот та задача, ради которой он «задумывает» книгу стихов. Что ж удивительного, если воображение Брюсова испугалось такой программы, и «радости земного бытия» вышли поблекшими из своего ямбического чистилища? «Семь цветов радуги» представляются нескончаемой цепью строф, странно схожих и странно не зацепляющихся за память. Правда, они в строгом порядке разделены на группы, и из групп каждая посвящена особому виду радости бытия. lt;…gt;

Верный самому себе, поэт, как и прежде, ищет приобщения живым событиям и живой страсти. Он ищет его упорно и действенно. Но воображение не следует за его усилиями. Нигде мы этого не увидим ярче, чем в его «военных стихах» Война развертывается тут же, возле него. Он ее близкий соглядатай, он рядом с ней. Он ее видит, ощущает — и все же остается с нею не слитым. Пускай это понятно, — ведь он не воин. Но вместе с тем он и не поэт войны, потому что возле ее огня он остается холоден. Воображение не спаяло его с войной, не заразило его ни на миг ее патетизмом Он наблюдатель, но наблюдатель без кругозора. lt;…gt;

И только там, где задеты реминисценции (это живое в каждом большом поэте), голос Брюсова начинает звучать теплее и задушевнее. Таковы его обращения к Литве и Польше. Таковы в особенности его стихи «На Карпатах», в которых воспоминание о роднящем, давнем славянстве вдохновляет его на истинную позицию. lt;…gt;

Не слитый с миром событий, поэт бессилен приобщиться к миру чувств. Какой принужденностью, какой неинтересной риторикой веет от его описаний любовных чувств. lt;…gt; Передача чувств у Брюсова томит бездушием. Напрасно, оттеняя чувственность своих образов, доводит он их порой до отталкивающей плотскости; от этого они не менее холодны. Напрасно искали бы мы более живых звуков. Эротика Валерия Брюсова словно «морозом хвачена» Все истинно патетическое остается и здесь закрытым для его творчества. Поэт, глубоко сознательный, он этого не может не ощущать. Непричастность «духу живому» тяготит, как кажется, его душу. Недаром он сравнивает ее с дорогим кристаллом. lt;…gt;

От поэта, чья душа словно «дорогой кристалл», мы вправе ждать и творчества кристаллического. Не холод ли придает поэзии то высшее совершенство, привычным символом которого поэтом избран кристалл? Но этого совершенства в последней книге Брюсова нет. lt;…gt; Творчество Брюсова, не согретое живой страстью, не дарит нас и тем наслаждением, какое дает совершенный холод. Поэт не «жарок» и не «хладен», как тот герой, о котором он нам рассказывает. lt;…gt;

Любое понятие, любая живая вещь одеты им наспех, во что попало. «Безумная» любовь, «крылатая» юность, «дерзкая» власть, «священная» тишина, «тайный» сумрак, «смутные» сны — вот те эпитеты, властью которых Радуга должна восприять новую чистоту… Но мы не заблуждаемся, и нам ясно, что ни один из ее лучей lt;…gt; в таком тумане не удержит своего блеска. Не в нем ли искать кристаллов большого творчества? lt;…gt;

Брюсов всегда охотно посвящал ей lt;историиgt; свою поэзию. И в этом сборнике она мелькает перед нами снова. Но на этот раз с нею произошло то же, что и со всем его творчеством. Воображение Брюсова перестало рисовать образы; оно их мыслит наскоро, оно по ним пробегает, как по таблице с выкладками, и находит в них только средство для воссоздания очередной схемы. lt;…gt;

В «Семи цветах радуги» все стихи, которые посвящены истории, построены по этому образцу. Ее картины чередуются, как на экране научного кинематографа. Экзотика обращена в отвлеченный символ, и ее образы — только поучительные иллюстрации. Так костенеют «радости бытия» под поэтическим пером Валерия Брюсова. Их содержание — это то стремительно преходящее, что издали пленяет его фантазию, но чему он роковым образом остается чужд… (Тумповская М. «Семь цветов радуги» Валерия Брюсова // Аполлон. 1917. № 1.С. 38—43).

И там, и тут, и где-то, и здесь выясняется — Брюсов стал писать хуже. Хуже, чем писал раньше. Есть определенная группа «литераторов», зарабатывающих хлеб насущный регулярным руганием Брюсова. Тут и Айхенвальд — «масляна головушка, шелкова бородушка», и Н. О. Лернер, подозрительный пушкинист, человек с определенной тягой к хулиганству литературному (ревностный сотрудник «Журнала журналов»), тут же, наконец, кондукторша из трамвая г-жи Чайкиной, г-н А. Полянин. lt;…gt; Ну хорошо, Брюсов стал писать хуже. А что же у вас есть? Липскеров? Парнок? [225] Да? Да будет проклята эта замаранная бумага! Я ее всю с вами вместе за любой стих из «Венка» отдам (Бобров С. Два слова о Брюсове. Рукопись в собрании Р. Щербакова).

В 1916 г. против Брюсова было возбуждено уголовное преследование в связи с публикацией сборника стихов «Семь цветов радуги». Московский комитет по делам печати 18 января 1916 года препроводил прокурору Московского окружного суда копию своего постановления от 14 января с просьбой об утверждении ареста, наложенного Комитетом на эту книгу. В постановлении было указано, что в книге стихотворений Брюсова «останавливает на себе внимание одно, напечатанное на 77-й странице и начинающееся словами «Запах любимого тела». Это стихотворение, по мнению комитета, «заключает в себе признаки преступления, предусмотренного ст. 1001 Уложения о наказаниях, а потому Московский Комитет по делам печати постановил: наложить на указанную книгу арест, просить Окружной суд об уничтожении инкриминируемого стихотворения о возбуждении против виновных лиц судебного преследования по указанной выше статье Уголовного закона».

Ходатайство Окружным судом было удовлетворено, и стихотворение из сборника было изъято и уничтожено. Сама же книга поступила в продажу (Цехновицер-2 С. 315, 316).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. РЕЯ СИЛЬВИЯ (Повесть из жизни VI века.) Элули, сын Элули. (Рассказ о древнем финикийце.) М Универсальная библиотека. — (Универсальная библиотека. № 1209), 1916 [226].

Брюсов напечатал небольшую изящную идиллию из римской жизни VI века «Рея Сильвия» («Русская Мысль». 1914. № 6). Основа сюжета заключается в том, что молодая девушка грезит великим прошлым Рима, доходит до того, что воочию видит на улицах его былых героев, и в конце концов воображает себя Реей Сильвией, которой снова суждено родить знаменитых близнецов. lt;…gt;

Повесть эта интересна также и с археологической стороны. Несомненно, до автора дошли появившиеся в то время даже и в нашей повседневной и повременной прессе многочисленные сведения о производившихся в Риме археологических разысканиях, в силу которых многие развалины, находившиеся в окрестностях Эсквилина и носившие прежде разные наименования, были признаны остатками знаменитого дворца Нерона — domus aurea («Золотой дом»), этого грандиозного сооружения, которое, применительно к нашему времени, должно было воспроизводить прежде Царское село в центре Петербурга или Версаль в середине Парижа, но, конечно, в более грандиозных размерах. lt;…gt; В этот-то «Золотой дом» и проникает случайно несчастная фантазерка и в найденном там барельефе с изображением Реи Сильвии признает самое себя (Мамин А. С. 191).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ. 1897-1915. М.: Универсальная библиотека – (Универсальная библиотека. № 1135), 1916.

Эмиль Верхарн [227] – великий поэт: надо ли это повторять после того, как это было сказано критиками всех направлений и всех станов! В книгах Верхарена каждый находит то, что ищет, так как в душе Верхарена есть струны, созвучные со всеми струнами современности.

Эстет считает Верхарена близким себе, как изумительного мастера формы, нашедшего новые ритмы для французского стиха, полнее всех других разработавшего и поистине создавшего vers libre, умеющего, как редко кто другой, играть аллитерациями, ассонансами, рифмами.

Художник любит Верхарена за пламенную яркость его образов, за дерзостную смелость его метафор, за живую картинность его описаний и изображений, встающих перед глазами столь же отчетливо, как если бы они были написаны красками на полотне.

Философ ценит творчество Верхарена за то, что оно насыщено мыслью; то путем символизации, то исходя непосредственно из отвлеченной идеи, Верхарен в своих поэмах всегда ставит себе общие проблемы мысли, и можно сказать, что все вопросы, волновавшие за последнее полстолетие умы наших современников, нашли свое выражение в его стихах, были им вновь разработаны и, так или иначе, решены методом искусства.

Человек науки приветствует в Верхарене ее певца, одного из первых «научных поэтов», осуществившего на деле благородную мечту Рене Гиля — найти синтез точного знания и искусства; Верхарен не только поет гимны науке и ее благостной мощи: он переливает в стихи ее последние откровения, превращает в живые образы то, что учеными дано в форме отвлеченных идей. lt;…gt;

«Своим поэтом» давно объявили Верхарена и социологи, так как он один из первых ввел в поэзию социологические темы, стал в лирических поэмах говорить о том, о чем ученые говорили раньше лишь рядами статистических цифр, холодных сопоставлений, доказательств, выводов; от изучения фактов борьбы города с деревней, через разбор значения фабричной промышленности, через обсуждение вопроса о милитаризме, через характеристику капитализма и пролетариата, через ослепительные картины революций, до изображения в поэмах и в драматической форме утопического лучшего будущего, — творчество Верхарена пересматривает весь строй современной жизни, обличает его гнилые основы и указывает на средства обновить его. lt;…gt;

Однако таким перечнем далеко не исчерпаны круги читателя, которые найдут в Верхарене «свое». Того, кто любит интимную лирику, полюбит Верхарена за его задушевно-нежные песенки lt;…gt; Рядом с природой «живой», – человеком и всеми формами животной жизни на земле, — рядом lt;…gt; Верхарен поставил природу «мертво-живую», чудесный мир стале-железно-кирпично-стеклянные созданий, одушевленных волей их творца — человека. Из его стихов поднялись тридцатиэтажные небоскребы, подпирающие небо фабричные трубы, лопасти и колоса могучих машин, из его стихов раздалось гудение паровозов, свист трансокеанских пароходов, жужжание аэропланных пропеллеров. Эти звуки смешались в его поэзии с фабричными гудками, со звоном золота в банкирских конторах, с громовыми речами агитаторов на митингах, с тихими жалобами бедняков, замерзающих на больших дорогах, ведущих в «город со щупальцами». lt;…gt;

В лирике Верхарена живет, движется, буйственно стремится и радостно трепещет наша современность, ставшая более понятной и более осмысленной для нас через откровение поэта, — все наше настоящее, из которого в великих содроганиях готово родиться наше будущее (Брюсов В. Данте современности // День. 1913. 25 нояб. N» 319).

Умер Эмиль Верхарн lt;в 1916 г.gt;. Это — одна из тех смертей, с которыми примириться трудно. Ушел от нас не человек, совершивший «в пределе земном все земное», но поэт, от которого мы вправе были ждать еще много замечательных созданий lt;…gt; Мое знакомство с Верхарном обнимает последние 12 лет его жизни. За все это время между нами поддерживалась довольно деятельная переписка. Не считая двух первых лет, когда наши отношения бы еще только официальными, и двух последних, когда война и разъезды как мои, так и Верхарна, затруднили переписку, за восемь лет (1907—1914) мы обменялись почти сотней писем, т. е. писали друг другу почти ежемесячно (Брюсов В. Эмиль Верхарн. По письмам и личным воспоминаниям // Русская мысль. 1917. № 1. С. 1, 4).

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН. СОБРАНИЕ СТИХОВ. 1883-1916. Перевод Валерия Брюсова. Издание второе, дополненное. М.: Универсальная библиотека. — (Универсальная библиотека. № 1130-1131), 1916.

Брюсов не случайно всю жизнь работал над переводами великого бельгийца, не случайно также он был личным другом Верхарна. lt;…gt; Верхарн был родственен Брюсову своей близостью к современным большим городам, своей чуткостью к социальным противоречиям и надвигающимся социальным катастрофам, наконец, своей внутренней противоречивостью. И Брюсову действительно удалось дать образцовые переводы поэм Верхарна (Лелевич Г. С. 205).

В январе 1917 года Брюсов ездил в Баку, где прочитал следующие лекции: «Э. Верхарн и героическая Бельгия», «Учители учителей» [228], «Общественные воззрения в поэзии Пушкина». Статьи и заметки о Брюсове в газетах: «Баку», «Каспий», «Арев» за январь 1917 года.

Северянин и я очутились в Баку; там должны были состояться два или три наших вечера. Из газет мы узнали, что в Баку находится и Брюсов, читающий там публичные лекции по древней истории Востока. Оказалось, что Брюсов живет в той же гостинице, где остановились и мы… Узнал я, в каком номере живет Брюсов, и постучался к нему. Брюсов сидел один, в своем неизменном сюртуке и мраморном высоком воротничке, левой рукой перелистывал какую-то книгу на армянском языке, а правой делал из нее выписки по-армянски же. Меня он дружелюбно приветствовал, усадил и горячо заговорил о том, какой прекрасный поэт Саят-Нова… (Шенгели Г. Валерий Брюсов // Литературная Армения. 1980. № 9. С. 96).

В 1917 г., в феврале, за две недели до революции, lt;…gt; я давал вечер стихов в Баку. lt;…gt; По городу были расклеены афиши — Брюсов читал ряд лекций. Мне очень хотелось бы его повидать и примириться с ним, но я не знал, как бы сделать это лучше lt;…gt;

…В отдельном кабинете какого-то отеля lt;…gt; мы сидели втроем: один именитый армянин города, Балькис Савская и я, когда вдруг неожиданно распахнулась дверь и без доклада, даже без стука, быстро вошел улыбающийся Брюсов. До сих пор не знаю, как это произошло, и был ли он осведомлен о моем в кабинете присутствии или же он вошел, предполагая найти в комнате, может быть, знакомого ему армянина, но только я поднялся с места, сделал невольно встречный к нему шаг. Этого было достаточно, чтобы мы заключили друг друга в объятия и за рюмкой токайского вина повели вновь оживленную – в этот раз как-то особенно – беседу (Северянин И. С. 460).

В 1916 г. я был приглашен московским издателем Л. А. Слонимским в качестве редактора художественно-литературного отдела его издательства. В этом же году было организовано мною издание альманаха «Стремнины». Среди зачинателей этого дела был и В. Я. Брюсов, который, между прочим, и придумал для альманаха упомянутое выше название.

Впервые об «Египетских ночах» я узнал от В. Я. Бpюсова из его письма от 10 июля 1916 г. Он писал: «…год тому назад, в Варшаве, я написал, а здесь в деревне lt;на даче, в Буркове под Москвоюgt; обработал одну поэму. Я прочил ее в "Русскую Мысль", lt;…gt; но, по некоторым соображениям, готов отдать ее в Ваш альманах, если, 1-ое, альманах не слишком замедлит выходом и не выйдет позже 1 января 1917 г., и если, 2-ое, Ваша редакция сочтет мою поэму подходящей для альманаха. Последняя оговорка имеет особый смысл, ибо моя поэма не что иное, как продолжение и окончание "Египетских ночей" Пушкина. Я строго следовал плану Пушкина, благоговейно сохранил все написанные им стихи, но добавил вступление и ряд глав, так что теперь рассказ о "трех купленных ночах" вполне завершен. Я понимаю, насколько ответственно взятое мною на себя дело, и нисколько не буду в претензии, если редакция альманаха, и в малой степени, не захочет разделять со мной этой ответственности».

Я охотно взял на себя эту «малую долю ответственности» и убедил товарищей по редакции принять предложение Брюсова. О состоявшемся решении я известил Валерия Яковлевича и уже в августе 1916 г. получил рукопись «Египетских ночей» и письмо, датированное 1 августа того же года.

В этом письме Валерий Яковлевич пишет о посылаемой рукописи: «…некоторые стихи я еще должен изменить — т. е. поправить некоторые выражения, рифмы etc. Все эти поправки будут незначительны, и их легко будет внести в корректуру». Далее в письме Брюсов настаивает на личном свидании со мной «для того, чтобы обсудить некоторые подробности, о которых трудно говорить письменно. lt;…gt; Дело в том, что можно напечатать "Египетские ночи" просто за моей подписью, с предисловием, указывающим, какие стихи — мои, какие — Пушкина. А можно позволить себе маленькую мистификацию: прямо выдать мои стихи за вновь отысканные Пушкина — неприлично; вполне допустимо, однако, напечатать поэму без подписи, только со вступлением, подписанным мною, которое позволило бы предположить, что поэма — Пушкина. Если сохранить аноним, можно создать забавную загадку для критиков. Этот проект мне и хотелось бы обсудить с Вами при встрече. lt;…gt;» Я встретился с Валерием Яковлевичем и убедил его остановиться на первом варианте опубликования «Египетских ночей». Второй вариант Брюсов сам расценивал как литературный подлог и считал неприличным. Но относительно третьего варианта у нас были прения. Брюсов не сразу отказался от него. Но потом он убедился в том, что и третий вариант является по существу тоже подлогом, но ловко замаскированным. Кроме того, я подчеркнул невозможность сохранить аноним, так как Валерий Яковлевич читал поэму П. Б. Струве редактору «Русской Мысли», а следовательно, никакой «загадки» для критиков не создается. В результате этой беседы было принято опубликовать «Египетские ночи» за подписью В. Я. Брюсова и с его предисловием. lt;…gt;

Впоследствии Валерий Яковлевич был очень доволен, что «мистификация» не осуществилась, так как об этой работе Брюсова знали и другие лица, кроме П. Б. Струве. После этой встречи я еще несколько раз бывал у Валерия Яковлевича в связи с окончательной обработкой и изданием поэмы. Помню, когда уже была готова корректура, я указал на некоторые недосмотры. Валерий Яковлевич тут же, за чайным столом, начал выправлять стихи, потом ушел в другую комнату. lt;…gt; Через четверть часа приблизительно Брюсов вышел:

— Вот, — сказал он, — все готово, кроме вот этой строчки. Устал, не могу. Вы указали недочет, попробуйте сами и выправить…

Я был смущен таким предложением, но Брюсов настоял, и я, после некоторых усилий, выправил неудавшуюся строку поэмы. Валерий Яковлевич прочел и одобрил (Язвицкий В.).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ. Поэма в шести главах. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина. – Альманах «Стремнины». М.: 1917. № 1.

Как известно, поэма «Египетские ночи» не была закончена Пушкиным. Сохранилось несколько черновых, подготовительных набросков и довольно большой отрывок, включенный в повесть, написанную прозой. Воссоздать по этим данным, что представляло бы целое, – и было задачей моей работы, которую можно назвать «дерзновенной», но ни в коем случае, думаю я, не «кощунственной», ибо исполнена она с подлинной любовью к великому поэту. Почти излишне говорить, что ни на миг не мечтал я сравниться с Пушкиным и своими стихами заменить ненаписанные части поэмы; я желал только помочь читателям, по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий. При этом я вовсе не стремился писать непременно «под Пушкина», что крайне стеснило бы свободу творчества, и, чуждаясь всякой стилизации, довольствовался тем, что старался не выходить за пределы Пушкинского словаря, его ритмики, его рифм. Ограничивать себя теми выражениями, образами, мыслями, которые встречаются у Пушкина, казалось мне неправильным, так как поэт в дальнейших главах поэмы мог обнаружить и такие стороны своего гения, которые еще не проявлялись отчетливо в других его произведениях.

Все, что уже было сделано Пушкиным для «Египетских ночей», тщательно мною сбережено, не исключая черновых набросков, и заняло соответственные места целого. Стихи, набросанные Пушкиным начерно, остались без изменений, хотя несомненно, что многие из них поэт переделал бы при окончательной обработке поэмы. lt;…gt; Следует также добавить, что во вновь написанных главах в некоторые стихи введены образы и выражения Пушкина, взятые из чернового наброска, позднее переработанного поэтом (Предисловие).

Над «Египетскими ночами» он много работал в Буркове (лето 1915 и лето 1916 гг.), причем писал любовно, необычайно продуктивно, все время находясь в отличном настроении. "Египетских ночей" я не мог не написать», — говорил Брюсов. Этим он хотел сказать, что работа шла от сердца, без напряжения, выливалась сама. lt;…gt; С изданием «Египетских ночей» Брюсов не спешил. Первоначально было отпечатано всего 120 экземпляров, которые он разослал друзьям — поэтам, писателям и близким людям (Рихтер Н. В семье Брюсовых // Брюсовский сборник. Ставрополь, 1975. С. 185).

Нет ничего соблазнительнее для художника (и для ученого, если он не лишен дарования артистического), как попытаться завершить неоконченный или частично сохранившийся труд гения. Помимо того, что такие попытки могут иметь самостоятельную художественную ценность, они любопытны и в других смыслах. Во-первых, на них можно смотреть, как на результат всестороннего и глубокого изучения, которому предварительно было подвергнуть данный фрагмент или все творчество его автора. lt;…gt; Во-вторых, если за подобное завершение берется художник, примечательный сам по себе, то какие важные черты в нем могут открыться или яснее, чем прежде, выступить, благодаря столь тесному соседству с гением! Какое широкое поле для наблюдений над обоими! lt;…gt;

Валерием Брюсовым сделана попытка воссоздать «Египетские ночи», точнее говоря, ту поэму импровизатора, которая должна была входить в одноименную прозаическую повесть. lt;…gt; В предисловии к поэме Брюсов говорит, что он «вовсе не стремился писать непременно "под Пушкина”»… Надо отдать справедливость, что в общем это ему удалось. Многие стихи звучат воистину по-пушкински; очень приятны несовременные нам рифмы lt;…gt;, встречаются очень «пушкинские» обороты речи, «пушкинская» расстановка слов. Блистательно переложено в стихи описание дворца, взятое из прозаического подготовительного отрывка…

Многим из нас Пушкин дорог именно в таком виде, как он до нас дошел. Одной из очаровательных черт «Египетских ночей» было то, что они не кончены. Они нам рисуются окутанными облаком тайны, и любя их, мы любили и эту тайну, мы сжились с нею. Ныне могут раздаться голоса о том, что она для нас развеяна Брюсовым, что разгадал он или не разгадал Пушкина, это вопрос сложный, а вот налицо тот факт, что в нашем сознании будет теперь к мыслям о «Египетских ночах» примешиваться воспоминание о попытке Брюсова.

Полагаю, что тайна останется тайной. Ибо и Брюсов, и мы сейчас, говоря о гипотезе, исходили из того произвольного положения, что пушкинская поэма должна быть кончена. Но все дело в том, что может быть это совсем не так, что стихотворная поэма и не должна была иметь окончания. Может быть, по плану повести импровизация итальянца должна была по той или иной причине прерваться, — а окончание поэмы уже разыгралось бы в современных Пушкину условиях жизни, в Петербурге. За такое предположение в сохранившихся набросках прозаической повести говорит многое. Сам Пушкин не сделал ни единой попытки продолжить поэму. Поэтому те, кому дорога тайна, ради ее романтического очарования, могут быть спокойны (Ходасевич В. Египетские ночи // Ипокрена. 1918. № 2, 3. С. 33-40).

Во всех своих характерных особенностях новые «Египетские ночи» обнаруживают полное стилистическое с эротическими балладами из сборника «Риму и Миру». Задачу завершения «Египетских ночей» Пушкина Брюсов понял как необходимость написать новую эротическую балладу на знакомую тему с помощью обычных стилистических приемов. lt;…gt;

Брюсов заимствовал у Пушкина лишь внешнее и немногое — материал для поэтической постройки; это немногое он использовал по-своему, подчинив его формальным законам своего искусства. Тему «Клеопатры» он понял, как тему эротической баллады, соединяющей напряжение радости и страдания, чувственное наслаждение и муку, страсть и смерть; отсюда глубоко идущее тематическое уподобление «Египетских ночей» знакомым нам балладам. lt;…gt; Словарь Пушкина, идеализованный сообразно поставленной художественной задаче, но всегда абсолютно точный и строгий в смысле выбора и сочетания слов, всегда предполагающий индивидуальную, неповторяемую синтетическую связь между эпитетом и его предметом, он подчинил своеобразным особенностям своего поэтического стиля, повторяя те же слова, но в сочетаниях, делающих их смутными, обобщенными и логически невыразительными. Пользуясь словами, до крайности напряженными и яркими, соединяя их элементарными контрастами одинаково резких противоположностей, нагромождая лирические повторения отдельных звуков или слов или целых стихов, он создал произведение типично романтического, стиля, глубоко чуждое духу пушкинской поэзии. Композиционная форма лирической баллады или лирической поэмы определила собою, наконец, общий характер поэтического замысла, сменив объективный повествовательный, эпически безличный стиль незаконченного отрывка «Клеопатры» (Жирмунский В. Валерий Брюсов и наследие Пушкина. Пг., 1922. С. 84, 85).

Очень хочется работать с вами много и долго, и — это не комплимент, поверьте! — я не знаю в русской литературе человека более деятельного, чем вы. Превосходный вы работник!

Прочитал «Египетские ночи». Если вам интересно мнение профана в поэзии — эта вещь мне страшно понравилась. Читал и радостно улыбался. Вы смелый и вы — поэт Божией милостью, что бы ни говорили и ни писали люди «Умственные» (Письмо М. Горького к Брюсову от 23 февраля 1917 года // Печать и революция. 1928. № 5).

После выхода в свет «Поэзии Армении» В. Брюсов намерен был подготовить к печати новый, прозаический сборник, который знакомил бы «русское общество с культурной жизнью армянского народа в ее целом, от древнейших времен до наших дней». С этой целью он написал специальную «Записку» об издании сборника «Айастан», где, со свойственной ему добросовестностью и тщательностью, изложил обстоятельный план предполагаемого издания. Эта «Записка» — новое доказательство того исключительного внимания и интереса, который проявлял Брюсов к Армении, ее истории, культуре, литературе, еще одно свидетельство обширнейших познаний выдающегося поэта-ученого в этой области, еще одно подтверждение его бесконечно искренних и благородных стремлений как можно шире и глубже ознакомить русское общество с культурой армянского народа. lt;…gt;

Записка об издании сборника «Айастан».

Бесспорно, сборник «Поэзия Армении» представил толь­ко одну сторону в прошлом и настоящем армянского народа: его поэтическое, или даже только — его лирическое творчество. Позволю себе напомнить, что по первоначальному плану сам Московский Армянский Комитет предполагал не ограничиваться изданием книги, посвященной поэзии, т.е. стихам, но думал, как дополнение или продолжение, издать книгу, посвященную армянским писателям-прозаикам. Следовательно, издатели сознавали, что выпуская сборник «Поэзия Армении», они далеко не исчерпывали всех возможностей литературным путем ознакомить русское общество с Арменией и армянским народом. lt;…gt;

За последнее время в исторической литературе широкое распространение получили хрестоматии, составленные из определенно подобранных отрывков из сочинений писателей разных эпох. lt;…gt; Читая подлинные произведения, читатель не только получает сведения, заключающиеся в избранных сочинениях, но и знакомится с миросозерцанием людей того времени, воспринимает их подход к событиям, как бы слышит голос отдаленных столетий. В таких хрестоматиях история оживает, приобретает плоть и кровь, становится не «наукой», которую должно изучать, но увлекательным чтением. lt;…gt;

Так как отрывки будут подобраны с точки зрения художественности текста, то возможно, что связной истории книга не даст. Поэтому сборнику должен быть предпослан вступительный очерк, в котором кратко (всего на нескольких страницах) излагались бы основные черты истории Армении. Затем, так как в тексте будет много терминов, намеков на современные события и тому подобное, то к тексту необходимо будет дать примечания, которые сделали бы чтение легким для самого неподготовленного читателя. lt;…gt;

15 февраля 1917 г.

(Татосян Г. А. Из архива Валерия Брюсова // Известия Академии наук Армянской ССР, общественные науки. 1959. № 5. С. 85-92).

В доме в часы работы Брюсова – тишина. Неоткуда, казалось бы, взяться шуму и в часы, когда его нет дома. Таких часов набиралось немало. Но иногда дом оживал в отсутствие Валерия Яковлевича: я, любительница детворы, затащу к себе то маленьких сестер, то племянников, племянниц, или детей кого-нибудь из знакомых, или соседских детей и подыму с ними шум и возню. Если случайно Валерий Яковлевич застанет у меня ребят, то он, войдя к нам, холодно поздоровается, как со взрослыми на «вы», с каждым малышом, не узнавая в большинстве случаев никого из них, и с грустным беспокойством пройдет к себе в кабинет. lt;…gt;

В 1917 году у младшей моей сестры Лены, когда-то бывшей в большой степени моей любимицей, был уже годовалый сын. Вызванная к раненому мужу куда-то на фронт, она оставила сынишку на попечение своей матери, моей мачехи, и просила меня навешать его. К этому времени моя страсть к ребятишкам как-то остыла, было некогда: мои переводы, секретарская работа для Валерия Яковлевича, его нездоровье не оставляли досуга. Но все же ребенка я навестила. Играя с ним, я заметила, что он болен. Я поняла, что старенькой, хворой бабке не совладать с таким богатырем, каким был Коля, что самой мне с Мещанской улицы нельзя будет ездить на Пречистенку следить за лечением, и я упросила бабку отпустить его ко мне. Так как положение было серьезное, я ни на минуту не задумалась над тем, что скажет Валерий Яковлевич. Я тут же решила, что устроюсь в столовой, большой светлой комнате вдали от кабинета, а в смежную с ним, в мою комнату, перенесу столовую. lt;…gt;

Однако, подъезжая к дому уже с Колей, я на все лады обдумывала, что скажу я Валерию Яковлевичу, как отнесется он к моему новому жильцу. По обыкновению Валерий Яковлевич ничего не сказал, не рассердился, но, посмотрев на мою затею с явной укоризной, прошел к себе в кабинет, тщательней обычного закрывая свою дверь. Здоровье Коли было довольно скоро восстановлено, он привык ко мне и постоянно врывался в комнату «дяди Ва». К моему величайшему удивлению оба они друг другу очень понравились. Коля, как все дети в его возрасте, был очень забавен, большой взяточник шоколадок, а Валерий Яковлевич, неожиданно, сделался одним из самых щедрых дядей. Я минутами не узнавала его и никогда не поверила бы, что он может проявить столько внимания и забот к ребенку. Мне нередко приходилось останавливать Валерия Яковлевича, спорить с ним, доказывать, что лишнее баловство портит детей.

Когда, после трехмесячного пребывания Коли у нас, сестра Лена, вернувшись в Москву, приехала за ним, Валерий Яковлевич упросил Лену не совсем его отнимать, а отпускать иногда к нам гостить. Таким образом Коля стал жить то дома, то у нас, до ноября 1917 года, а затем родители уехали с ним на юг, откуда через пять месяцев вернулись, с трудом пробившись через Украину, занятую в те времена немцами. Дорогой у сестры родился другой младенец, жизнь в Москве сильно осложнилась, особенно для Колиных родителей, поэтому ребенок был отпущен к нам с меньшим сожалением. Если я отвозила его погостить, Валерий Яковлевич на меня сердился, сам, бывало, со службы заедет за ним и сам привезет его. Приедут и оба не нарадуются друг на друга! Трогательное и исключительное проявление любви и внимания к Коле не ослабевало за все восемь лет, прожитых Колей у нас, а я бы сказала усиливалось с каждым днем. Валерий Яковлевич уже начал мечтать о том блестящем образовании, какое он ему даст (Из воспоминаний И. М. Брюсовой).

К 1918 году Брюсов сильно изменился в своем внешнем облике. Поседел, исхудал, часто хворал, и для возбуждения ослабевшей энергии стал прибегать к героину. Сестра Иоанна Матвеевна была в постоянной панике:

— Чем питаться? Квартира холодная. Где взять топливо? Лекарство для мужа? Валерий Яковлевич утратил дух былого задора. С каждым днем становился пассивнее и безразличнее к окружающему. Былое оживление возвращалось к нему лишь в те минуты, когда он возился с четырехлетним племянником Колей (оставленным «погостить» на короткое время Еленой Матвеевной, его матерью, поехавшей навестить мужа-офицера lt;Филипенкоgt; на Румынский фронт. Из-за невероятных революционных обстоятельств, отсутствие Елены Матвеевны затянулось на многие и многие месяцы. Затем отец Коли был арестован, и сестра Елена Матвеевна, у которой появился новый ребенок, уступила просьбе Брюсовых и оставила им Колю).

Однажды вхожу я в кабинет Валерия Яковлевича и вижу, что Коля в каком-то бумажном колпаке, вооруженный большим ножом для разрезания книг, изображает дикого охотника.

– Колечка, а где дядя Валя?

Мальчуган разводит ручонками.

– Его нету…

А потом, хитро подмигнув, показывает под стол. К неописуемому изумлению вижу: там, скорчившись, на четвереньках стоит Валерий Яковлевич. А Коля заговорщическим шепотом поясняет:

– Это — тигр. Я его подкарауливаю.

Целыми часами просиживали вдвоем престарелый поэт и краснощекий бутуз. Валерий Яковлевич читал ему Пушкина, рассказывал сказки. А то, склонившись над толстой книгой Брэма, они вдвоем любовались зверями. Иногда Валерий Яковлевич отбирал из своей богатой библиотеки две-три книги в изящных переплетах и отправлялся на Сухаревку. Оттуда, продав за бесценок книги, возвращался с сахаром, белыми булочками или яблоками для Коли (Погорелова Б. С. 193, 194).