"Племянник короля" - читать интересную книгу автора (Брандыс Мариан)

Принц Речи Посполитой

Отцом Станислава Понятовского был самый старший брат последнего польского короля, Казимеж, прославленный кутила и мот, тот самый, который «тридцать лет был великим коронным подкоморием[3] и ничего не делал, а потом отказался от титула и до самой смерти звался князем экс-подкоморием». Историки по-разному отзываются о четырех братьях Понятовских. На короля Станислава-Августа возлагают ответственность за разделы Польши, но в общем восхваляют как реформатора, покровителя наук и искусств, а также создателя «Станиславского стиля» в архитектуре. Князя-примаса[4] Михала Ежи Понятовского осуждают за его закулисные переговоры с врагом во время осады Варшавы, за необузданную алчность и отнюдь не духовный образ жизни, но усматривают в нем редкую для Понятовских силу характера и не оспаривают его заслуг в области народного просвещения и развития промышленности. Третьему брату – князю Анджею ставят в вину то, что он совсем «обавстриячился» и был абсолютно равнодушен к Польше, признавая, однако, за ним выдающийся военный талант, который унаследовал от него сын – прославленный Юзеф Понятовский. И только экс-подкоморий не удостоился ни одного доброго слова у историков. Крупнейший польский публицист и политический деятель Юлиан Урсын Немцевич (1757–1841) видит в князе Казимеже «сладострастнейшего человека и величайшего бездельника эпохи». Обычно сдержанный, историк Валериан Калинка считает его «одним из элегантных прохвостов, задававших тон в великосветской жизни». А биограф князя-подкомория Юлиан Бартошевич определяет его сущность несколькими бесцеремонными фразами: «Это был чужеядец, ни богу, ни людям ненадобный. За восемьдесят лет жизни он не отличился ни мыслью, ни делом, а если и оказывал какое-либо влияние, то влияние оное всегда было пагубным для окружения. Жил только для себя и своих любовниц».

Жизненная карьера Казимежа Понятовского началась с громкого и неоднократно уже описанного скандального поединка с популярным среди шляхты люблинским воеводой Адамом Тарло. Поединок закончился смертью Тарло при довольно таинственных обстоятельствах, и Понятовский вышел из этого дела скомпрометированным, с клеймом труса и убийцы из-за утла. Впоследствии, достигнув одной из высших должностей в государстве, он дебютировал как мировой посредник и политик на сессии трибунала[5] в Пётркове. Там он столь блистательно осрамился, что навсегда закаялся заниматься политической деятельностью на государственном уровне. И все же эта двойная компрометация ничуть не повредила ни его общественному, ни материальному положению. Он принадлежал к верхушке влиятельной политической партии Чарторыских, и эта могущественная «фамилия» без малейшего участия с его стороны поднимала принца крови на своих плечах все выше и выше, обеспечивая полное преуспеяние. Огромные пожалования ему королем Станиславом-Августом были причиной не одного скандала в сейме. Иностранные посланники, указывая в своих донесениях на царящий в Польше непотизм, в первую очередь тыкали пальцем в особу князя-подкомория, который «получил уже от короля восемь староств и шесть из них успел продать». В качестве примера блистательных финансовых операций князя Казимежа приводится то, что он в 1775 году, одолжив казне семьсот четырнадцать тысяч злотых, получил в собственность Шадовское староство на Жмуди, стоящее не менее шести миллионов. Но одних денег князю-подкоморию было недостаточно, он жаждал еще и почестей. Отказавшись от честолюбивых поползновений в области политики, он решил блеснуть как военный, не имея для этого никаких данных и способностей. Поскольку генералом он уже был, то стал домогаться командования пешей гвардией и из-за этого не на жизнь, а на смерть схватился со своими дядьями и многолетними благодетелями Чарторыскими. Позднее, используя свое личное влияние на короля, он потребовал гетманскую булаву, но на сей раз, обычно уступающий брату, Станислав-Август вынужден был отказать и назначил гетманом Ксаверия Браницкого. Тогда князь Казимеж смертельно обиделся и швырнул к ногам короля свой титул подкомория.

Освободившись таким образом от всяких государственных обязанностей и ответственности за дальнейшие судьбы страны, экс-подкоморий в пятидесятилетнем возрасте целиком посвятил себя двум занятиям, к которым чувствовал истинное призвание: придворным интригам и растранжириванию огромного состояния, добытого путем родственных сделок.

Надо признать, что транжиром экс-подкоморий был незаурядным даже для станиславовских времен. Его варшавское «царство», бывшее причиной бесконечных разговоров среди своих и чужих, простиралось между теперешней аллеей Третьего мая и улицей Фраскати и спускалось к самой Саской Кемпе и Сольцу, прозываемому тогда Шульцем. На этом обширном пространстве, пересекаемом живописным оврагом теперешней Княжьей улицы, экс-подкоморий устроил себе что-то вроде гигантского луна-парка, образцом для которого были взяты сады итальянского города Фраскати и от них берущего свое название. Вот как биограф князя Казимежа описывает эти сады: «Пан подкоморий хотел иметь идиллию средь натуры и все сельские строения в одном саду. Для того приказал он вырыть в надлежащем отдалении от готического храма большой пруд, над коим поставил якобы старою мельницу для симметрии. Явился замысел еще оный сад украсить живописными развалинами, дабы удовлетворить романтические вкусы. Для той цели воспроизвел он над прудом какие-то руины… Возвел и гору над водой, но гут даже княжьи льстецы сокрушались, что этот замысел портит совершенную красоту всей картины, поелику заслоняет она вид, и кроме того, гора была премного крутая, премного угловатая, чтобы хорошо натуре подряжать…»

Из княжеского дворца «На горке» можно было спуститься в подземную галерею, освещенную сотнями цветных лампионов. В подземных салонах играли невидимые оркестры, а из-под пола, стоило хозяину хлопнуть в ладоши, появлялись роскошно накрытые столы. Знаменитые иностранцы, бывавшие в те времена в Варшаве, подробно описывали волшебные сады князя-подкомория. Но в описаниях их чувствуется удивление, вызванное больше экстравагантностью и расточительностью королевского брата, нежели его чувством красоты и хорошим вкусом.

А удивляться было чему. В варшавских садах Фраскати, над самой польской Вислицей, экс-подкоморий устроил для себя первую в стране теплицу для ананасов, и пять тысяч штук этих экзотических плодов ежегодно поступало на княжеский стол. Позднее он принялся разводить доставляемых из Африки обезьян, устроил для них образцовый городок на воде, израсходовав на это дело около двухсот тысяч дукатов – стоимость хорошего староства. Только и это начинание князя Казимежа – как и большинство его самых честолюбивых планов – кончилось ничем. Обезьяны не хотели приживаться в Варшаве и спустя короткое время дохли. Брат короля, по-видимому, принимал это к сердцу куда ближе, чем первый раздел Польши. Но долго огорчаться ему было некогда. Во дворце «На горке», в подземных салонах и в летнем домике на Шульце проходили беспрерывные приемы и изысканные увеселения, пользующиеся огромным успехом у варшавской знати. Непринужденная атмосфера и интимная обстановка этих приемов нравились даже его королевскому величеству. Должным образом оценивал их и королевский камергер Станислав Трембецкий, большой поэт, но еще больший прихлебатель. В стихах, превозносящих достоинства княжеского дома «на Шульце», Трембецкий называет это прибежище «храмом мира и дружбы»:

Биография экс-подкомория не дает никаких доказательств тому, что он действительно был «другом человечества». Зато абсолютно достоверно, что он был другом красивых женщин. Тридцати лет Казимеж Понятовский женился по страстной любви на Аполлонии Устшицкой, дочери перемышльского кастеляна,[6] девице хотя и состоятельной, но не знатного рода. После появления двоих детей – дочери Констанции и сына Станислава – от страстной любви ничего не осталось. Спустя несколько лет подкоморий, вероятно, счел, что провинциальная жена может нарушить непринужденную атмосферу его варшавских приемов, а посему отослал ее с детьми в сельскую глушь, в одно из своих имений. После отъезда супруги – перемышльской кастелянки – власть над «храмом мира и дружбы» перешла в руки варшавских кастелянок. Из многочисленных княжеских метресс современники сохранили только имена трех – самых главных. Дольше всех царила во дворце на Фраскати красивая варшавянка, известная под именем Черноглазой Юзефки. Говорят, что у нее была на редкость дивная фигура. Варшавяне имели возможность убедиться в этом воочию, когда как-то утром, после всенощного пьянства, подкоморий раздел любовницу донага и провез ее в открытой коляске по самым людным улицам столицы.

Черноглазую Юзефку сменила мадам Грабовская, урожденная Шидловская, которую князь потом уступил в «потайные» жены самому королю Станиславу-Августу. Наконец, последней «большой любовью» уже семидесятилетнего кутилы была знаменитая актриса варшавских театров, красавица Агнешка Марианна Трусколявская, или Труколяская. Ей Варшава обязана тем, что в садах Фраскати какое-то время существовал очень даже недурной театр, в котором и нашла себе временное пристанище часть труппы Войцеха Богуславского.

Как и все люди, привыкшие к эффектам, князь-подкоморий очень старался завоевать расположение толпы. Причудливые сады Фраскати со всеми своими чудесами и тайнами, за исключением, конечно, тайн самых интимных, были доступны широкой публике. Там устраивались знаменитые праздники для детей, а князь Казимеж лично правил в этом «царстве лилипутов». Прохожие на тогдашнем тракте Королевский замок – Уяздов могли ежедневно наблюдать весь величественный шутовской церемониал, связанный с утренней верховой прогулкой брата короля.

Сиятельный денди одевался для этих прогулок намеренно причудливо и кокетливо, а грива его великолепного английского скакуна была выкрашена в ярко-зеленый цвет. Впереди коня бежал разряженный герольд, пронзительно трубя и давая знать о приближении принца королевской крови. Снобистская Варшава всегда обожала подобные цирковые антрепризы. Сплетничали по адресу князя-подкомория взахлеб. С презрением относились к его моральному облику. Негодовали из-за его вакханалий и расточительности. И тем не менее этот самый незадачливый из всех Понятовских, пожалуй, был в Варшаве куда популярнее своих умных и образованных братьев.

Такой вот фигурой был князь-подкоморий, прозываемый во второй половине жизни экс-подкоморием. К счастью, воздействие его на воспитание сына было ничтожным. Раннее детство Станислав Понятовский провел в деревне, под опекой матери, несчастной княгини Аполлонии, женщины образованной, добродетельной и – в противоположность мужу – даже слишком бережливой. О скупости богатейшей княгини ходило по Варшаве столько же анекдотов, сколько о мотовстве ее супруга. Один из современников упоминает, например, что на столе княгини всегда стояли под стеклом великолепные редчайшие плоды. Они возбуждали аппетит гостей, но утолить его не могли, поелику… были сделаны из воска. Для бережливой и высоконравственной княгини Аполлонии расточительность и распущенность неверного мужа были причиной вечных терзаний. Она делала все, чтобы ее любимый единственный сын не унаследовал отцовских недостатков. Наставления, вынесенные из материнского дома, несомненно, были первопричиной всех позднейших добродетелей сына подкомория, столь чуждых роду Понятовских, – его бережливости, умения вести дела и почти пуританской нравственности.

Когда Станиславу минуло семь лет, его привезли в Варшаву, и заботу о его воспитании взял на себя дядя Станислав-Август. Мальчика поместили в специально для него созданный пансион, руководимый итальянскими монахами-театинцами. Уклад этого учебного заведения был довольно характерен для той эпохи, поэтому ему стоит уделить несколько слов. Руководил пансионатом Антонио Мария Порталуппи, глава ордена театинцев, итальянец душой и телом, некогда наставник Станислава-Августа. Этот достопочтенный священник, одаряемый благосклонностью всей «фамилии», перетянул из Италии десятка полтора монахов своего ордена и вместе с ними устроил себе в пансионе райский уголок. «Педагогический состав» училища занимал великолепно устроенные помещения, недоступные для непосвященных, по хорошо известные всем итальянским певицам и танцовщицам варшавского театра, которых угощали там каждое воскресенье яствами, в изобилии присылаемыми Понятовскими и Чарторыскими.

Воспитанники театинцев делились на две категории: привилегированные и непривилегированные. К первой принадлежали Станислав Понятовский и еще несколько барчуков из «фамилии». К другой сорок мальчиков из семей среднего дворянского сословия, которые были осчастливлены уже одним тем, что могут учить своих сыновей в «господском» пансионе. Воспитанники первой категории жили в прекрасных помещениях, отлично питались и имели право презирать остальных товарищей. Учащиеся второй категории жили скученно в одной большой комнате, а довольствие их состояло исключительно из заплесневелого хлеба, затхлой муки, остатков скверного мяса и крупы пополам с песком.

Из двухлетнего пребывания в пансионе театинцев Станислав Понятовский вынес пылкую любовь к итальянской культуре и вельможное презрение к «шляхетской черни». В пансионе же он впервые соприкоснулся с проявлением политической борьбы. В 1764 году, накануне коронации Станислава-Августа, в школьном саду вспыхнула кулачная драка между сторонниками нового короля и его ярыми противниками. В наказание за эту баталию пансионеры были лишены участия в коронационных торжествах.

Королевского племянника это наказание, разумеется, не коснулось. Его присутствие при коронации было обязательным. На сейме, который утвердил избрание Станислава-Августа, десятилетний воспитанник театинцев впервые выступил как официальное лицо, ибо на этом же сейме состоялась еще одна историческая церемония. По настоянию нового монарха сейм законодательным актом даровал королевским братьям– и их потомству титулы принцев Речи Посполитой. Этот церемониал протекал далеко не в дружелюбной обстановке. Основная масса польской шляхты всегда испытывала непреодолимую неприязнь ко всякого рода аристократическим титулам, видя в них нарушение освященного веками принципа «шляхтич на своем коне – с воеводой наравне». В Польше принцами крови считали только потомков прежних литовских и русских династий. Титулы, даваемые германским императором или другими иностранными суверенами, с грехом пополам терпели. Неприязнь была столь сильна, что даже тщеславная и честолюбивая жена Яна III – Марысенька Собеская не рискнула претендовать на венец для своих сыновей, удовольствовавшись для них куртуазным титулом «королевичи». Акт 1764 года не имел прецедента в истории и вызвал всеобщее неудовольствие. Восшествие на трон короля «Телка» возмущало магнатов вроде Кароля Радзивилла, а присвоение титула «принц» целой ораве «экономов» Понятовских было почти всей шляхтой воспринято как пощечина.

Не все Понятовские явились получать столь нелюбезно дарованный им венец. Не явился за ним маленький князь Юзеф – по той простой причине, что только еще делал первые шаги в материнском дворце графов Кинских в Вене. Не было в сейме и его отца, австрийского генерала, хотя в тот же вечер его видели на одном из балов в Варшаве. Вероятно, он хотел показать, что не нуждается в милости шляхетского сейма, поскольку ему милостью германского императора и без того был обеспечен титул «принца чешской короны».

Остальные принцы Речи Посполитой явились в полном составе. Между худым, бледным дядей – примасом и рослым полнокровным отцом – подкоморием – занял место десятилетний стройный мальчик с большими черными глазами и довольно крупным носом. На него в первую очередь были направлены издевательские, неприязненные взгляды шляхты. В кулуарах уже шептались, что только что коронованный Телок присмотрел себе в преемники именно этого Теленка.

В первой встрече с сеймом как будто таилось предвестие всех будущих поражений князя Станислава в сейме. Еще много раз будет он стоять в этой палате, бледный и напряженный, отделенный от бушующей шляхты пропастью взаимного отчуждения и неприязни. До последнего своего выступления…