"Маленький, большой" - читать интересную книгу автора (Краули Джон)

Глава четвертая

Пока Дейли Элис думала, а Софи сперва бодрствовала, а потом спала, пока Ариэл Хоксквилл летела по туманным деревенским дорогам, чтобы встретить поезд на северной станции, Оберон и Джордж Маус, подсев вплотную к костерку, гадали, куда Фред Сэвидж их завел, и никак не могли припомнить, как они в это место попали.

Им вспоминалось, что отправились они в путь некоторое время назад; вначале, собирая экипировку, прошлись по старым сундукам и комодам Джорджа, хотя опасности и трудности пути предвидеть было невозможно и отбирать вещи пришлось наугад. Джордж находил и вытряхивал наружу свитеры, обвисшие рюкзаки, вязаные шапки, галоши.

— А ну-ка, — говорил Фред, натягивая на свою буйную шевелюру шапочку. — Давненько я ничего такого не носил.

— На что это нам? — пожал плечами Оберон, который стоял поодаль, засунув руки в карманы.

— Нет, послушай, — возразил Джордж. — Береженого бог бережет. Кто предупрежден, тот вооружен.

— Вооружиться — это нужное дело, — заметил Фред, поднимая гигантское пончо, — оно куда как кстати.

— Глупости, — фыркнул Оберон. — Я хочу сказать…

— Ну ладно, ладно, — огрызнулся Джордж, размахивая большим револьвером, который только что нашел в сундуке, — ладно, решай сам, мистер Всезнайка. Но только не говори, что я тебя не предупреждал. — Он засунул было револьвер за пояс, но передумал и швырнул его обратно в сундук. — А как насчет вот этого? — Он говорил о большом складном ноже с двадцатью лезвиями на все случаи жизни. — Бог мой, он мне уже сто лет не попадался на глаза.

— Красота, — восхитился Фред, извлекая желтым ногтем пробочник. — Просто красота. А ловкий какой.

Оберон, не вынимая рук из карманов, продолжал наблюдать, но замечаний больше не делал. Вскоре он перестал воспринимать происходящее. С того времени, как Ветхозаветную Ферму посетила Лайлак, ему было неимоверно трудно длительное время оставаться в этом мире; он как будто то входил, то выходил, застигая отдельные, не связанные между собой сцены, словно это были комнаты в доме, план которого он не мог себе вообразить или не пытался. Временами он предполагал, что сходит с ума, но, хотя эта мысль казалась достаточно разумным и вполне вероятным объяснением, она, как ни странно, оставляла его равнодушным. Несомненно, между прежней и нынешней природой вещей существовало гигантское различие, но в чем именно оно заключалось, Оберон не мог бы указать. То есть, выделяя отдельные веши (улицу, яблоко, какую-нибудь мысль, воспоминание), он не обнаруживал в них перемен — они оставались такими же, как всегда, и все же разница существовала. «Разно-одинаковые», — любил повторять Джордж, когда речь шла о двух более или менее сходных вещах, но Оберон начал обозначать этим словом состояния одной и той же вещи — вещи, которая Как-то делалась (не исключено, что навсегда) более или менее иной.

Разно-одинаковые.

Вероятно (Оберон не был уверен, но склонялся к этой мысли), это различие возникло не мгновенно, а просто он в один прекрасный миг его заметил, влез в него. Оно его озарило, вот и все; прояснилось, как при перемене погоды. Оберон предвидел время (и эта мысль вызывала у него лишь легкую боязливую дрожь), когда он перестанет замечать различие или помнить, что в вещах была разница (а вернее, ее прежде не было); и после этого — время, когда бури различий начнут бушевать где угодно и как угодно, а он будет к ним слеп и глух.

Оберон и сейчас обнаруживал, что забывает, как некое подобие фронта окклюзии пронеслось над его воспоминаниями о Сильвии — воспоминаниями, которые он считал прочными и неизменными, как и всю свою собственность. Теперь же, пытаясь их коснуться, он обнаруживал вместо них осенние листья — так золото фейри оборачивается комьями грязи, папоротником, раковинами улиток, копытцами фавнов.

— Что? — спросил он.

— Надень-ка. — Джордж сунул ему в руки кинжал в ножнах, на которых различалась потускневшая надпись, выполненная золотым тиснением: «Ущелье Осейбл», которая Оберону ничего не говорила. Тем не менее он закрепил ножны на поясе, просто потому, что не нашел с ходу повода отказаться.

Безусловно, уходы и приходы в реальность, сходную с книгой, где заполненные страницы чередуются с пустыми, помогли ему справиться с мудреным делом, которое было на него возложено: подвести к финальной точке повествование, лежавшее в основе «Мира Где-то Еще» (он никогда не думал, что до этого дойдет). Но поди-ка поставь точку в истории, которая по самой своей природе не допускает никаких точек! И все же ему пришлось сесть за вконец изношенную (от трудов праведных) пишущую машинку, чтобы извлечь оттуда заключительные главы так убедительно, ловко и непостижимо, как фокусник извлекает из своего пустого кулака бесконечную связку цветных шарфов. Каким образом может завершиться история, которая была не чем иным, как обещанием нескончаемости! Да так же, как различие является в мир, который во всех прочих отношениях остается тем же самым, так же, как хитрое изображение вазы распадается, когда в него всмотришься, на два обращенных друг к другу профиля.

Оберон выполнил обещание, что история не закончится; таков и был конец. Вот и все.

Потом он не мог припомнить, как именно это сделал, какие сцены натюкал двадцатью шестью алфавитными и несколькими вспомогательными клавишами, какие подыскал слова, кого из персонажей убил и кого родил. Это были сны человека, которому снится, что он видит сны; воображаемые плоды воображения, эфемерности, воздвигнутые в мире, тоже сделавшемся эфемерным. Возможно ли эти сцены снять, а если возможно, то какое впечатление они произведут Там, Снаружи, какие заклятья наложат и какие разрушат — о том Оберон не имел понятия. Он просто отослал Фреда с последними (некогда немыслимыми) листами и вспомнил, смеясь, о хитрости из школьных лет, последней строчке, которой каждый школьник хоть раз да завершал немыслимую, не ведущую ни к какому логичному финалу выдумку: а потом он проснулся.

Потом он проснулся.

Фразы его фуги с окружающим миром соприкасались между собой. Они трое, — он, Джордж и Фред — обутые в сапоги и вооруженные, стояли перед зиявшей пастью подземки; холодный весенний день напоминал неопрятную постель, в которой все еще спало человечество.

— В сторону окраин? — спросил Джордж. — Или в центр?

Оберон предложил на выбор другие двери (проходы, которые, как он предполагал, могли бы служить дверью): павильон в закрытом парке, от которого у него имелся ключ, строение на окраине города, куда в последний раз направилась Сильвия из «Крылатого гонца», цилиндрический свод в глубинах Вокзала, схождение четырех коридоров. Но экспедицию вел не он, а Фред.

— Переправа, — сказал он. — Раз уж переправа, значит, мы — кровь из носу — должны пересечь реку. Бронкс и Гарлем — побоку, Проливы и Спуйтен-Дуйвил — тоже (там океан, а не река), на север к Со-Милл не забираемся, Ист и Гудзон — тоже ну их (там есть мосты) — остается еще чертова уйма рек, только — в этом вся загвоздка — их теперь не видно, они текут под землей, под улицами, домами, где люди живут, балаганами и конторами, бегут по водопроводным трубам, ужаты в ручеек, в струйку; их перегораживают, они текут в глубину, пока не упрутся в скалу и не станут, как говорится, подземными водами, но опять же никуда не деваются, и раз уж нам назначено сперва найти реку, чтобы ее пересечь, а большая часть рек загнана под землю, то нам только и остается, что полезть под землю.

— Хорошо, — кивнул Джордж.

— Хорошо, — кивнул Оберон.

— Смотрите себе под ноги, — предупредил Фред.

Они стали спускаться, ступая осторожно, будто в незнакомом месте, хотя бывали здесь сотни раз. Это был всего лишь Поезд с его ходами и берлогами, с его безумными знаками, указывающими в разные стороны без всякой пользы для потерявшихся пассажиров, с его черной подземной водой и отдаленным урчанием во внутренностях.

На полпути вниз Оберон остановился:

— Погодите чуток. Погодите.

— Что такое? — Джордж проворно оглянулся.

— Бред, — сказал Оберон. — Не может этого быть.

Фред, шагавший впереди, махнул им рукой из-за угла. Джордж находился между Фредом и Обероном, переводя взгляд то на одного, то на другого.

— Вперед, давай, — позвал Джордж.

Это будет трудно, очень трудно, думал Оберон, нехотя следуя за ним; приспособиться к этому будет труднее, чем к пропущенным страницам в книге или к прежним алкогольным неприятностям. И все же навыки, приобретенные в бесконечных попойках, — умение разнуздаться, отбросить стыд и устроить публичное представление, не задавать вопросы об обстоятельствах или, по крайней мере, не удивляться, если не найдешь ответов, — эти навыки были всем, что имел Оберон, всем полезным грузом, который он мог привнести в экспедицию. Даже и с этим оснащением он едва ли надеялся дойти до конца, с пустыми же руками, думалось Оберону, он даже не сумел бы выйти из дома.

— Слушайте, подождите, — сказал он, поворачивая вслед за остальными и спускаясь в глубины метрополитена. — Сбавьте ход.

Что, если ему не зря было ниспослано это ужасное время, этот тренировочный период; если целью было, чтобы теперь он, битый непогодой, мог выжить в этой буре различий, торить себе путь среди этого темного леса?

Нет. Это Сильвия направила его на нынешнюю тропу, а вернее — отсутствие Сильвии.

Отсутствие Сильвии. А что, если отсутствие Сильвии, а ранее того — присутствие Сильвии в его жизни и даже — бог мой! — сама ее любовь и красота были частью плана, направленного на то, чтобы сделать его пьяницей и дать те самые навыки, обучить мастерству следопыта, на годы заточить его на Ветхозаветной Ферме, где он, сам того не зная, ждал новостей, ждал, когда придет Лайлак с обещаниями, правдивыми или ложными, которые вновь раздуют пламя в золе его сердца, — и весь этот план они задумали исключительно в своих интересах, не принимая в учет ни его, ни даже Сильвии?

Ну ладно, если предположить, что это была не ложь, Парламент будет созван и там он Как-то сойдется с ними лицом к лицу, тогда он хотел бы задать им вопрос-другой и получить ответы. Кстати, неплохо бы найти Сильвию; он припас для нее несколько неприятных вопросов относительно ее роли в этом деле — чертовски неприятных вопросов, вот только бы ее найти. Только бы, только бы ее найти.

Думая об этом, Оберон заметил, как с последней ступеньки рахитичного эскалатора спрыгнула светловолосая девушка в голубом платье, показавшаяся в полутьме ярким пятном.

Она обернулась и (убедившись, что они ее видят) обогнула столб с прикрепленным на нем плакатиком: «ПРИДЕРЖИВАЙТЕ ШЛЯПЫ».

— Думаю, нам туда, — крикнул Джордж. Когда троица готовилась побежать вниз, в тоннеле загрохотал поезд и поднявшийся ветер едва не сорвал с них шляпы. Но их руки оказались проворней. — Верно? — удерживая рукой шляпу, крикнул Джордж поверх анфилады вагонов.

— Угу. — Фред тоже прижимал к голове шляпу. — Это самое я как раз и собирался сказать.

Троица двинулась вниз. Оберон следовал за Джорджем и Фредом. Правдивыми или обманными были обещания, все равно выбора у него не было, и им, конечно же, это было известно, ибо кто еще, кроме них, с самого начала наложил на него это заклятие? С ужасающей ясностью Оберон представил себе, как все обстоятельства его жизни, включая и эту грязную подземку, и эту лесенку, выстраиваются в единую цепочку, и нет ни одного, остающегося вне ее. Они брались за руки, срывали с себя маски, хватали его за горло, трясли, трясли, трясли, пока он не пробудился.

Фред Сэвидж возвращался из леса с вязанкой хвороста для костра.

— Куча народу собралась, — удовлетворенно заметил он, подкладывая хворост в золу. — Куча народу.

— Правда? — спросил Джордж с некоторой тревогой. — Дикие звери?

— Может быть. — Белые зубы Фреда светились. В шапочке и пончо он выглядел совсем старым и бесформенным, похожим на мудрую древнюю жабу в лужице на пне. Джордж и Оберон наклонились чуть ближе к слабому огню, насторожили слух и начали вглядываться в кромешную тьму.

От речного берега, куда привез их паром, они успели углубиться в лес совсем немного: спустилась тьма, и Фред Сэвидж предложил сделать привал. Еще когда серая от старости, скрипучая лодка скользила вдоль канатов вниз по течению, они наблюдали, как красное солнце садилось за большими, пока безлистными деревьями, как подлесок сначала разорвал его в малиновые куски, а потом поглотил полностью. Зрелище было устрашающее и странное, однако Джордж сказал:

— Кажется, я тут уже был. Раньше.

— Да что ты? — удивился Оберон. Они сидели вместе на носу. Фред, скрестив ноги, расположился на корме и делал какие-то замечания древнему-предревнему паромщику, который в ответ не произносил ни слова.

— Не то чтобы я здесь побывал, — объяснил Джордж. — Но вроде того. — Чьи приключения здесь, в этой лодке, в этих лесах были ему знакомы и как оно них узнал? Боже, его память в последнее время напоминала высохшую губку. — Не знаю. — Он странно посмотрел на Оберона. — Не знаю. Но только… — Придерживая шляпу, чтобы ее не сорвало речным ветерком, он бросил взгляд на берег, откуда они отчалили, и на другой, куда направлялись. — Но только кажется… что, если мы заблудились?

— Не может быть, — ответил Оберон.

— Не может… — кивнул Джордж. И все же его не оставляло чувство, что они путешествуют не вдаль, а туда-сюда. Он сравнивал его с потерей ориентации, когда вынырнешь из подземки в незнакомом месте и перепутаешь, где центр города, а где окраины; пытаешься мысленно повернуть остров как надо и не можешь; видишь названия улиц и где находится солнце, но и это не вразумляет; чувствуешь себя так, словно попал в зеркало. — Ладно, — сказал он и пожал плечами.

Но тут Оберон начал что-то припоминать. Он тоже знал про этот паром — во всяком случае, слышал. Приближался берег, паромщик выпустил из рук длинный шест и вышел вперед, готовясь причалить лодку. Оберон оглядел сверху его лысую макушку и седую бороду, но паромщик не поднимал глаза.

— Не случалось ли вам… — Оберон не знал, какие подобрать слова. — Не было ли здесь девушки, смуглой девушки — она, наверное, работала на вас раньше?

Длинные сильные руки паромщика тянули канат. Во взгляде, обращенном к Оберону, отражалась равнодушная синева небес.

— Ее звали Сильвия, — добавил Оберон.

— Сильвия? — переспросил паромщик.

Лодка заскрипела, соприкоснувшись с причалом, и остановилась. Паромщик протянул ладонь, и Джордж вложил в нее специально приготовленную блестящую монетку.

— Сильвия… — произнес Джордж у костра, обняв руками колени. — А не кажется ли тебе… Я хотел сказать, не приходило ли тебе в голову, что это вроде как семейное дело?

— Семейное дело?

— То есть все это, — сказал Джордж неопределенно. — Я думал, знаешь ли, это касается только нашей семьи и идет со времен Вайолет.

— Я тоже так думал. Но тогда Сильвия…

— Вот-вот. О том я и говорю.

— Но ведь, — продолжал Оберон, — вполне может оказаться, что все это враки — что говорилось о Сильвии. Они ведь и соврут — недорого возьмут.

Помолчав и посмотрев в огонь, Джордж произнес:

— М-да. Что ж, я должен признаться. Вроде как.

— О чем ты?

— Сильвия. Может, о семье речь и идет. — Джордж помолчал. — То есть Сильвия может оказаться членом семьи. Я не уверен, но… Так вот, давным-давно, тому уже два с половиной десятка лет — нет, больше, — я знавал одну женщину. Пуэрториканку. Настоящую красотку. Мозги набекрень. Но на вид — загляденье. — Он усмехнулся. — Характер — порох, ведьма ведьмой. Жиличка. Снимала у меня комнату, еще когда не было Фермы. По правде, ту самую Складную Спальню.

Оберон присвистнул.

— Дружище, она была удивительная. Вхожу я как-то, она моет посуду, а на ногах туфли на высоких каблуках. Так на высоких красных каблуках и моет посуду. Не знаю, но что-то во мне дрогнуло.

Оберон хмыкнул.

— Ну ладно, — вздохнул Джордж. — У нее была где-то парочка детишек. Я скумекал, что если она забеременеет, то слетит с катушек. Поэтому берегся как мог. Но.

— Черт побери, Джордж!

— И она вроде как разозлилась. Почему — не знаю. То есть мне она не сказала. Просто ушла — отправилась обратно в свое Пуэрто-Рико. Я никогда больше ее не видел.

— Вот как?

— Вот так. — Джордж откашлялся. — Сильвия очень на нее похожа. И она нашла Ферму. То есть она вдруг появилась. А почему — так и не призналась.

— Ну и дела, — воскликнул Оберон, переварив слова Джорджа. — Неужели это правда?

Джордж воздел руку, как бы принося клятву.

— Но разве она…

— Нет. Не сказала ни слова. Фамилия была другая, но что с того? Ее мать уехала, сказала она, исчезла с концами. Больше, мол, я с ней не встречалась.

— Но разве ты не…

— Говоря начистоту, дружище, я не особо лез из кожи, чтобы выяснить правду.

Оберон, изумленный, некоторое время молчал. Выходит, заговор распространялся и на нее. Он касался их всех, а она была одной из них.

— Хотел бы я знать, что она… — проговорил Оберон. — То есть я хочу знать, о чем она думала.

— Угу. — Джордж кивнул. — Вопрос не в бровь, а в глаз. Чертовски хороший вопрос.

— Она часто говорила, что ты ей как…

— Я знаю, что она говорила.

— Боже, Джордж, тогда как же ты…

— Я не был уверен. Откуда бы взяться уверенности? Они все на одно лицо — женщины этого типа.

— Ну, парень, ты даешь, — поразился Оберон, — вот уж…

— Да погоди ты. Я не был уверен. Думал: черт возьми, верно, это не так.

— Ну ладно, — вздохнул Оберон. Оба глядели в огонь. — Это многое объясняет. Если речь идет о семье…

— Так я и думаю.

— Угу, — кивнул Оберон.

— Угу? — спросил Фред Сэвидж. Джордж и Оберон, вздрогнув, подняли глаза. — Тогда какого черта здесь делаю я? — Скалясь, он переводил взгляд с одного собеседника на другого. Его тусклые, но живые глазки смеялись. — Ну как?

— Ладно, — сказал Джордж.

— Ладно, — сказал Оберон.

— Ну как? — повторил Фред. — Какого черта здесь делаю я?

Его желтые глаза закрылись и открылись, и позади, в лесу, закрылась и открылась еще не одна пара желтых глаз. Фред потряс головой как бы в недоумении, но на самом деле вовсе не был озадачен. Он никогда не спрашивал всерьез, что, мол, я делаю, куда это меня занесло, а просто забавлялся, наблюдая, как собеседники испуганно задумываются. Собственно говоря, испуг и напряженные размышления представляли для него не более чем зрелище; что касается мест, смутить его было трудно, поскольку он давно уже перестал проводить различия между пространством за его закрытыми черными веками и пространством, открывавшимся, когда его веки были подняты. Данное же место Фреда Сэвиджа по-настоящему не удивляло; он не беспокоил себя мыслями о том, что жил когда-то в других краях.

— Шутка, — мягко и добродушно заверил он своих друзей. — Шутка.

Некоторое время он бодрствовал, или спал, или и то и другое вместе, — а может, не делал ни того, ни другого. Он видел тропу. Когда заголубел рассвет и запели птицы, Фред Сэвидж увидел между деревьями ту же самую, или другую, тропу. Он растолкал прижавшихся друг к другу во сне Джорджа и Оберона и коричневым, заскорузлым от грязи пальцем указал им путь.

Охваченный тревогой и любопытством, Джордж Маус огляделся. С самого первого шага, следуя по тропе, найденной Фредом, Джордж чувствовал, что она должна бы быть более странной и незнакомой. А в этом месте (во всем остальном нисколько не примечательном: с таким же густым подлеском и высокими деревьями, как всюду) ощущение дежавю усилилось. Он ступал когда-то по этой земле. Собственно, он нечасто отсюда удалялся.

— Постойте, — окликнул он Фреда и Оберона, которые, то и дело спотыкаясь, искали продолжение тропы. — Погодите чуток.

Они остановились и обернулись.

Джордж поглядел вверх, вниз, влево, вправо. Справа. Он скорее чувствовал, чем видел: там находится расчищенный участок. За этим защитным рядом деревьев угадывается не сумрак лесной, а золото и голубизна.

Защитный ряд деревьев…

— А знаете, — проговорил Джордж, — сдается мне, мы, в конце концов, не так уж далеко ушли.

Но остальные его уже не слышали.

— Поторопись, Джордж, — окликнул его Оберон.

Джорджу стоило усилий сойти с места и последовать за Обероном и Фредом. Но через несколько шагов он почувствовал, что его тянет назад.

Черт. Джордж остановился.

Лес (кто бы мог ждать такого от скопления растительности?) — лес напоминал гигантскую анфиладу комнат, где, пройдя через дверь, попадаешь из одного помещения в совершенно иное. Джордж сделал всего каких-то пять шагов, но места, где он чувствовал себя так привычно, вокруг уже не было. Ему захотелось вернуться, очень захотелось.

— Слушайте, притормозите на минутку, — крикнул он своим спутникам, но они не повернули назад. Они успели удалиться куда-то еще. Голоса птиц как будто звучали громче, чем крик Джорджа. В растерянности помешкав, он сделал два шага вслед Оберону и Фреду, а затем (зов любопытства пересилил страх) вернулся на то место, где сквозь деревья проглядывала росчисть.

Видимо, она располагалась совсем рядом. И туда, как будто, даже вела тропинка.

Он начал спускаться по тропинке, и почти сразу кайма деревьев, а также замеченное им пятно солнечного света исчезли. Очень скоро исчезла и тропа. А еще через минуту-другую Джордж совершенно позабыл, с какой стати его сюда потянуло.

Увязая сапогами в мягкой земле, он сделал еще несколько шагов, и его куртка зацепилась за жестколистный болотный куст. Где? Зачем? Джордж замер, но его ноги начало засасывать, и он с усилием двинулся вперед. Весь лес вокруг пел, заглушая мысли в его голове. Джордж забыл, кто он такой.

Он снова остановился. Краски вокруг были темные, но яркие, деревья мгновенно оделись нежно-зеленым маревом, пришла весна. Что привело его, испуганного, в эти места, где они, когда? Что с ним сделалось?

Кто он? Джордж принялся шарить в карманах, сам не зная, что хочет отыскать, но надеясь, что находка подскажет ему, кто он такой и что делает.

Из одного кармана он извлек почерневшую трубку, от которой не было никакого проку, сколько он ни вертел ее в руках. В другом оказались старые карманные часы.

Часы: да. На их усатой, смущенно ухмылявшейся физиономии ничего нельзя было прочитать, но все же это была та самая, нужная находка. Часы в его руке. Да.

Джордж уверенно решил (почти вспомнил), что принял пилюлю. Новый наркотик, с которым он экспериментировал, — удивительной, неслыханной силы. Глотая ее, он смотрел на часы, и вот что пилюля сделала: унесла его память — даже воспоминание о приеме наркотика — и ввергла его в полностью воображаемый пейзаж. Ничего себе пилюля! Выстроить в его голове целый лес с черникой и птичьим пением, чтобы там блуждал его гомункул! И все же кое-где в этот воображаемый лес проникала реальность: в руке он держал часы, по которым рассчитывал определить длительность действия нового наркотика. Он держал их в руке все время, и только теперь, когда действие пилюли начато ослабевать, вообразил, будто вынимает их из кармана. То есть представление о том, что он вынимает часы, возникло оттого, что он начал постепенно приходить в себя и реальные часы вторглись в нереальный лес. Еще немного, и ужасный, разукрашенный листвой лес померкнет и сквозь него проглянет комната, где он на самом деле сидит с часами в руке: библиотека на третьем этаже его городского особняка, и диван. Да! Где он просидел неизвестный срок, растянутый пилюлей до размеров целой жизни; просидел в окружении друзей, которые наблюдают с ним вместе и ждут, что он изречет. Каких-нибудь несколько секунд, и их лица выплывут на поверхность, как прежде часы: Франц, и Смоки, и Элис собрались по привычке в старой пыльной библиотеке, на лицах написано тревожное и радостное ожидание — ну как, Джордж? На что это похоже? А он долгое время будет только мотать головой и мычать, неспособный говорить членораздельно, пока не утвердит себя реальность.

— Да, да, — проговорил Джордж, едва не прослезившись от облегчения, оттого что вспомнил, — помню, помню. — Произнося это, он опустил часы обратно в карман и повернулся, чтобы обозреть зеленевший пейзаж. — Помню… — Он вытянул из болота один сапог, другой, и все забыл.

Кайма деревьев, и росчисть, куда падали солнечные лучи, и намек на культивированную землю. Ну, вперед. Вперед: только теперь он, спотыкаясь, пустился вниз по замшелым, черным от влаги скалам, направляясь к ущелью, вдоль которого мчался холодный поток. Джордж дышал водяными брызгами. Через реку был перекинут грубо сколоченный, наполовину обрушенный мост, внизу плавали груды веток и пенились водовороты. Вид его пугал, а далее виднелся крутой подъем. Когда Джордж, робея и тяжело дыша, осторожно ступил на мост, он забыл о том, куда тащится, при втором шаге (он наткнулся на незакрепленную поперечину и с трудом восстановил равновесие) уже не мог вспомнить, кто тащится и почему, а на следующем — в середине моста — понял, что все забыл.

Почему он обнаружил вдруг, что стоит и смотрит вниз, на воду? Что вообще происходило? Он сунул руки в карманы, надеясь, что там отыщется какая-нибудь подсказка. Ему попались старые часы, от которых не было никакого проку, и почерневшая трубка с маленькой чашечкой.

Он повертел трубку в руках. Трубка: да. «Помню», — произнес он неопределенно. Трубка, трубка. Да. Его подвал. В подвале одного из зданий, входивших в его собственный квартал, он обнаружил как-то старинный тайник — удивительная, радостная находка. Замечательная травка! Часть он выкурил, в этой самой трубке — не иначе, в этой самой трубке с почерневшей чашечкой. Внутри виднелись кусочки смолы, а все остальное содержимое трубки он вобрал в себя, и вот — вот! — результат. Ничто и никогда так его не забирало! Его унесло прочь; он не стоял уже больше там, где поднес к трубке спичку, а именно на мосту, да, на каменном мосту в Парке, куда пришел, чтобы разделить трубку с Сильвией. Вместо этого вокруг него вырос какой-то мрачный лес, такой реальный, что можно было понюхать запахи. Унесло так далеко, что он, полностью забыв себя, пробирался по этому лесу часами, целую вечность, тогда как на самом деле (он помнил, помнил четко) лишь на мгновение вынул изо рта трубку — вот же она, все еще у него в руках, у него перед глазами. Да: это были самые первые признаки того, что он очухивался от, конечно, совсем недолгого, но совершенно офонарительного транса; вслед за тем перед ним появится лицо Сильвии (на ней должна быть старая черная шляпа из шелка). Джордж приготовился уже повернуться к ней (собранный с миру по нитке лес уже разрушался, и вокруг начал воздвигаться зимний Парк, замусоренный и бурый) и сказать: «Ха, смотри-ка, забористая травка, вот уж вправду ЗАБОРИСТАЯ»; а вслед за этим Сильвия, принимая у него трубку и посмеиваясь над отсутствующим выражением его лица, должна была сделать какое-нибудь замечание из своих обычных.

— Я вижу, я помню, — произнес он, как заклинание, но с ужасом начал понимать, что вспомнил он это не в первый раз, — не в первый, куда там — однажды он все это уже вспоминал, причем совсем не так, как сейчас. Однажды? О нет, нет, быть может, уже много раз, о нет, нет. Его приковала к месту мысль о бесконечной последовательности воспоминаний, различных между собой, но их основой послужил краткий миг в лесу; бесконечный ряд повторов: о, я помню, помню; каждый эпизод вырастал в целую жизнь, но рождался он из краткого, кратчайшего мига (всего-навсего поворот головы или один шажок) в этом абсолютно необъяснимом лесу. Осознав это, Джордж ощутил, что его вдруг (но нет, не вдруг, а за долгий срок, с незапамятных времен) приговорили к аду.

— Помогите, — проговорил, а скорее выдохнул он, — помогите, о помогите.

Джордж сделал шаг по шаткому мосту, под которым пенилась лесная речка. На стене у него в кухне (хотя сейчас Джордж об этом забыл) висела картина в старинной позолоченной раме, не забранная под стекло. На ней был изображен точно такой же неустойчивый мост, по которому шагали рука об руку двое детей, невинных и ничуть не испуганных, а может, не ведающих об опасности: белокурая девочка и темноволосый, молодцеватого вида мальчик, а сверху за ними наблюдал, готовясь протянуть руку помощи, если соскользнет поперечина или подвернется нога, ангел — белый ангел с золотой лентой на голове, с невыразительным лицом под прозрачной драпировкой, но сильный, достаточно сильный, чтобы их спасти. Как раз такую могущественную поддержку ощущал за собой Джордж (хотя оглянуться и убедиться в этом ему не хватало духу), когда, взяв за руку Лайлак или, быть может, Сильвию, храбро двинулся по скрипучим доскам к противоположному берегу.

После долгого — бесконечно долгого, поскольку он не сохранился в памяти — промежутка времени Джордж, с оцарапанными коленями и бессильно повисшими от усталости руками, выбрался на край ущелья. Справа и слева от него торчали, как коленки, две скалы, а вокруг простиралась небольшая поляна, усеянная цветами. Вблизи высился, как стража, ряд деревьев. За ними уже можно было различить плетеную изгородь и один-два дома, а также дымок из трубы.

— Ну вот, — отдуваясь, произнес Джордж, — ну вот.

Недалеко на поляне стоял ягненок; это его жалобный голос слышался Джорджу, а не собственное потерянное сердце. Животное запуталось в зарослях дикого шиповника и, пытаясь освободиться, лишь сильнее себя ранило.

— Ну-ну, — сказал Джордж. — Ну-ну.

— Бя-я, бя-я, — откликнулся ягненок.

Джордж высвободил хрупкую черную ножку, ягненок неуклюже шагнул вперед, не переставая жалобно блеять. Он был новорожденный, непонятно как потерявший мать. Джордж приблизился, схватил ягненка за ноги и (как кто-то, кого он видел, но забыл где) взвалил себе на шею, удерживая за слабо брыкавшиеся копытца. Вместе с животным (повернувшим свою глупую печальную мордочку, чтобы взглянуть ему в глаза), он направился туда, где за каймой деревьев виднелась в плетеной изгороди калитка. Она была открыта.

— Ну вот, — произнес Джордж перед калиткой. — Ну вот. Вижу, вижу.

Ибо картина была вполне ясной: ветхий домишко с выступающими окнами, хлев, сарай для коз; огород, недавно засаженный овощами, в котором как раз копался какой-то смуглый коротышка (завидев Джорджа, он бросил инструмент и скрылся, что-то бормоча). Был здесь колодец, погреб для корнеплодов, поленница и чурбан с торчавшим из него топором. В загоне толкались голодные овцы, задиравшие морды в ожидании корма. И со всех сторон эту небольшую поляну созерцал сверху Дикий Лес, безразличный и темный.

О том, как он сюда добрался, Джордж знал не больше, чем о том, откуда вышел, но зато стало понятно, где он находится. Он находился дома.

Джордж опустил ягненка в загон, и тот поскакал туда, где его ждала ворчавшая мать. Джордж желал вспомнить хотя бы немногое, но, черт возьми, его жизнь была чередой колдовских видений или состояла из видений, вложенных одно в другое. Он уже слишком состарился, чтобы терзаться раздумьями, когда это переменилось. То, что он видел, было достаточно реально.

— Что за черт, — произнес Джордж. — Что за черт, это живое. — Он обернулся, чтобы закрыть калитку в заборе, задвинул засов и, как хороший хозяин, для надежности подергал, дабы прочнее отгородиться от Дикого Леса и его обитателей, а потом, отряхнув руки, зашагал к своей двери.

Небо, шевелилась мысль в самой глубине мозга Ариэл Хоксквилл, небо, размером не больше подушечки пальца. Сад на острове Бессмертных, долина, месте где все мы вечные монархи. Ритмичные покачивания и стук поезда заставляли мысль вновь и вновь двигаться по кругу. Хоксквилл не принадлежат к тем, на кого движение поезда действует успокаивающе — напротив, оно ее ужасно раздражало. Хотя равнинный пейзаж за окном уже светлел в ожидании близкого рассвета, тусклого и дождливого, она еще не смыкала век. При посадке в поезд она объявила, что удаляется на покой, но с единственной целью — до поры до времени не встречаться с президентом. Пожилой любезный проводник пришел убрать ее постель, и Хоксквилл отослала его прочь, однако затем, окликнув, попросила принести бутылку бренди и позаботиться, чтобы никто ее не беспокоил.

— Стало быть, постель застилать не нужно, мисс?

— Нет. Это всё.

Где президентские приближенные откопали этих кротких и сгорбленных чернокожих? Такие древние и медлительные прислужники были редкостью даже во времена ее детства. А где, кстати, Президент находит такие большие старинные вагоны и колеи, по которым до сих пор можно ездить?

Хоксквилл налила себе бренди, нервно скрипя зубами и чувствуя, что даже самые устойчивые дома ее памяти поколеблены этой тряской. Более чем когда-либо ей нужно было мыслить ясно, полно и никак не кругами. В багажной сетке вверху напротив лежала сумочка из крокодиловой кожи с картами.

Небеса глубоко внутри, сад на острове Бессмертных. Да, если это действительно так и существуют небеса или какое-нибудь подобное место, то с уверенностью о них можно сказать только одно: помимо прочих восхитительных свойств, они должны быть еще и просторней, чем обычный мир, который мы ради них покидаем.

Просторней: не столь ограниченное небо, не столь доступные горные вершины, более глубокие моря, где бесполезен лот.

Но Бессмертные тоже должны спать, размышлять, совершать духовный моцион и искать внутри своих небес небеса еще меньше. И эти небеса, если они существуют, должны быть еще шире, безграничней, выше, глубже, чем те, первые. И так далее… «И безмернейшая точка, центр, бесконечность — Волшебное Царство, где гигантские герои одолевают в седле бескрайние пространства и переплывают безбрежные морские просторы, где нет предела возможностям, — эта окружность настолько мала, что вообще не имеет дверей».

Да, старик Брамбл был прав (разве что грешил упрощением или, наоборот, усложненностью) со своими внутренними иными мирами, к которым прилажены двери. Нет, не два мира: старой бритвой Оккама Хоксквилл перерезала горло этой идее. Только один мир, но разные формы, да и что такое, в сущности, «мир»? Тот, который она видела по телевизору, «Мир Где-то Еще», мог без умножения сущностей уместиться в этот, он был не толще молекулы, однако цельный. Это была просто другая форма, художественный вымысел.

И схожей с вымыслом, с игрой «понарошку» была страна, куда родственники приглашали Хоксквилл, а вернее, говорили, что она должна совершить туда путешествие. Да, путешествие, ибо, если это была страна, попасть туда можно было только одолев дорогу.

Все это было достаточно ясно, но что толку.

Ибо китайские небеса и воображаемые страны сходствовали между собой в том, что, каким бы путем вы туда ни попали, выбирали этот путь вы сами. Собственно, почти во всех случаях такое путешествие требовало бесконечной подготовки и железной воли — по крайней мере, железной силы воображения. И какое это имело отношение к форме бытия, которая, вопреки воле этого мира или же без его ведома и согласия, оккупировала его часть за частью, захватывая фантазию архитектора, пентакль городов, трущобный квартал, плафон Вокзала — саму Столицу? Которая нападала на обитателей этой, обычной формы и уносила их прочь — или, накрывая их приливом своего собственного существования, насильственно их поглощала? Она называла эту форму Священной Римской империей, но была не права. Император Фридрих Барбаросса был всего лишь обломком, несомым этой волной по водам Времени; его сон был нарушен, как рушатся могилы под напором прилива, и как уносит наводнение мертвецов, так и его несло куда-то еще.

И унесет, если его не сумеет направить она, Хоксквилл, не желавшая очутиться в неведомом месте под властью неведомых правителей, которые могли быть очень недовольны ее попыткой взбунтоваться. Переманить его на свою сторону, как переманивают тайного агента те, за кем он шпионит. Ради этого она украла карты. С их помощью она сможет направлять императора или, по меньшей мере, урезонивать его.

И все же в этом хитром замысле имелся один немалый изъян.

Вот горе горькое. Хоксквилл кинула взгляд на багажную сетку, где лежала ее сумочка. Ей подумалось, что ее попытки выстоять против этой бури так же смешны, как усилия путников, застигнутых равнодушным и неостановимым ненастьем, силу которого они себе не представляют. Айгенблик говорил об этом во всех своих речах, и он был прав, а она — слепа. Приветствовать эту стихию так же бесполезно, как отвергать ее; если ты ей понадобишься, она так или иначе тебя достанет. Хоксквилл раскаивалась в своем самодовольстве, но все же она должна была спастись. Любой ценой.

Шаги. К непрерывному стуку колес примешались шаги, следовавшие по коридору к ее спальне.

Прятать карты некогда, да и в любом случае на виду они будут в большей сохранности. Все это надвигается слишком быстро, она ведь всего лишь старая женщина, не готовая к борьбе, совсем не готовая.

Только не смотреть на сумочку, внушала она себе.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Рассел Айгенблик, из-за тряски обеими руками держась за косяк. Галстук мрачной расцветки сбился на сторону, на лбу блестели капли пота. Он уставился на Хоксквилл.

— Я их носом чую, — заявил Айгенблик.

Да, вот он, изъян в хитроумном замысле. Впервые она заподозрила это обстоятельство снежной ночью в Овальном кабинете. Теперь окончательно убедилась. Император был безумен, по нему плакал сумасшедший дом.

— Что чуете, сэр? — кротко спросила она.

— Я их носом чую, — повторил он.

— Вы очень рано поднялись. Для этого еще не созрели? — Хоксквилл указала на бутылку бренди.

— Где они? — Император, пошатываясь, шагнул в крохотное пространство. — Они у вас, где-то здесь.

Не смотреть на крокодиловую сумочку.

— Они?

— Карты. Карты, сука.

— Мне нужно с вами кое-что обсудить. — Она поднялась на ноги. — К сожалению, вчера я слишком поздно села на поезд, но…

Айгенблик стал ходить кругами по купе, глаза его бегали, ноздри раздувались.

— Где, — бормотал он. — Где.

— Сэр, сэр, вы должны меня послушать. — Хоксквилл старалась держаться, но в ней росло ощущение безнадежности.

— Карты.

— Вы встали не на ту сторону, — ляпнула она, не сумев умно сформулировать свою мысль. Ее ужасно тянуло посмотреть на сумочку, которую Айгенблик не замечал на багажной сетке. Он начал простукивать стены в поисках тайника. — Вы должны выслушать. Те, кто вам наобещал с три короба. Они не собираются выполнять свои обещания. Даже если бы могли. Но я…

— Вы. — Айгенблик обернулся. — Вы! — Он расхохотался. — Курам на смех!

— Я хочу вам помочь.

Он остановился. В обращенных на Хоксквилл карих глазах читались упрек и бесконечная печаль.

— Помочь. Вы. Помочь. Мне.

Она неудачно выбрала слова. Айгенблик понимал (это было написано на его лице), что она никогда не стремилась ему помочь, не хотела этого и теперь. Может, он был сумасшедшим, но никак не глупцом. Враждебное выражение его лица заставило Хоксквилл отвести взгляд. Похоже было, что ей никак и ни в чем его не убедить. То, чего он хотел сейчас, без ее помощи окажется бесполезной игрушкой, но как ему это объяснить?

Хоксквилл обнаружила, что просвечивает взглядом сумочку в багажной сетке. Она почти чувствовала на себе ответный взгляд карточной колоды.

Она отвела взгляд от сумочки, но Тиран успел его перехватить. Отодвигая Хоксквилл в сторону, он потянулся к сетке.

— Стоп! — выкрикнула Ариэл, вкладывая в это слово все те силы, к которым поклялась в свое время обращаться только по крайней надобности и ради доброй цели. Император замер. Рука его все еще тянулась к сетке, могучие силы сопротивлялись команде Хоксквилл, но двигаться он не мог. Схватив крокодиловую сумочку, Хоксквилл выбежала из купе.

В коридоре она едва не столкнулась со сгорбленным, еле передвигавшим ноги проводником.

— Будете спать, мисс? — вежливо осведомился он.

— Это ты будешь спать, — рявкнула Хоксквилл, протискиваясь мимо него.

С закрытыми глазами и открытым ртом проводник сполз по стенке, засыпая. До Хоксквилл, уже переходившей в другой вагон, донесся яростный вопль Айгенблика. Отодвинув тяжелый занавес, она очутилась в спальном вагоне, где от крика Айгенблика пробудились слуги и, бледные и встревоженные, начали раздвигать занавески у верхних и нижних коек и выглядывать наружу. Они заметили Хоксквилл, и она поспешила задернуть занавес и вернуться в свой вагон.

Прячась в стенной нише, она заметила шнур, на который часто обращала внимание, когда прогуливалась по поезду. Потянувшему за него из озорства или по злому умыслу грозил немалый штраф. Хоксквилл не очень-то верилось, что этот хилый шнур действительно способен остановить поезд, но, услышав шаги и шум в дальнем вагоне, она схватила его и дернула, а потом ринулась к двери и взялась за ручку.

Спустя несколько секунд поезд с оглушительным шумом дернулся и застыл. Удивляясь сама себе, Хоксквилл рванула дверь.

По ее голове застучали капли. Поезд остановился на пустом месте, среди темного, поливаемого дождем леса, где там и сям таяли последние сугробы. Холод пробирал до костей. Полумертвая от страха, Хоксквилл с криком спрыгнула на землю и, путаясь в юбке, стала карабкаться вверх по насыпи. Она торопилась, словно убегая от мысли о невозможности того, что делает.

Бледно-серый рассвет был, казалось, еще непрозрачней ночи. На вершине насыпи, в лесу, Хоксквилл, отдуваясь, обернулась, чтобы бросить взгляд на темную ленту остановившегося поезда. Внутри зажигались огни, из открытой двери выпрыгнул какой-то человек и сделал знак другим. Натыкаясь на скрытые под снегом кустики, она побежала в лес. Позади слышались крики. Погоня началась.

Хоксквилл обогнула большое дерево, прислонилась спиной к стволу и, с присвистом хватая ртом обжигающе холодный воздух, прислушалась. Трещали ветки: лесу доставалось за то, что дал ей прибежище. Оглядевшись, она заметила вдали слева туманную фигуру, державшую в руках какое-то короткое и толстое, темное орудие.

Тайный смертный приговор. Никто не узнает.

Трясущимися руками Хоксквилл открыла крокодиловую сумочку. Нащупала среди разрозненных карт сафьяновый футлярчик. Пар от дыхания мешал видеть, пальцы неудержимо дрожали. Открыв футляр, она стала искать там косточку, выбранную среди тысячи с лишком костей абсолютно черного кота. Куда же подевалась проклятая кость. Хоксквилл ее нащупала. Зажала двумя пальцами. Треск кустов поблизости напугал ее, она вскинула голову, и крохотный амулет выскользнул из ее руки. Она почти поймала его, прижав к юбке, но поторопилась схватить и упустила вновь. Косточка приземлилась на границе снега и черных листьев. Со стоном отчаяния Хоксквилл сделала невольный шаг и наступила на нее.

Выкрики преследователей, приблизившись, зазвучали мягче и уверенней. Хоксквилл побежала прочь из своего убежища. По дороге она заметила еще одного из вояк Айгенблика, или того же самого. В любом случае, он был вооружен и тоже ее увидел.

Зная, что душа ее надежно спрятана, она никогда особенно не задумывалась о том, что произойдет с ее бренным телом в том фатальном случае, если его пронзит пуля и прольется кровь. Она была уверена, что не может умереть. Но что тогда произойдет? Что? Обернувшись, она увидела, что преследователь целится. Прозвучал выстрел, и она, не зная, ранило ее или просто оглушило, повернулась, чтобы бежать дальше.

Ранило. К холодным струям дождя примешалась теплая струйка крови. Где болит? Она бежала дальше, беспомощно запинаясь, одна нога как будто не слушалась. Хоксквилл шатнулась к высоким деревьям, в ушах звучали голоса преследователей, направлявших друг друга короткими окликами. Они были совсем близко.

Пути бегства существовали, она не сомневалась, что может найти какой-нибудь выход. Но в тот момент ей ничто не вспоминалось.

Ничто не вспоминалось! Она лишилась своего искусства. И это было справедливо: она осквернила его ложью, кражей, искала власти, упиваясь гордыней; ради эгоистических целей она прибегла к силам, от которых когда-то отреклась. Все совершенно справедливо. Загнанная в угол, она обернулась; темные очертания преследователей виднелись со всех сторон. Они, конечно, собирались для верности приблизиться. Грохнул выстрел, второй. Но что же с нею станет? Она думала, что не доступна боли, но боль нарастала в ее теле, и это было ужасно. Бежать было бессмысленно; перед глазами сгустился черный туман. И все же Хоксквилл обернулась, чтобы опять пуститься в бегство.

Там была тропа.

Там была тропа, отчетливо видная сквозь сумрак. И там… но она могла туда попасть, ведь так? В тот маленький домик на прогалине. Ее резко встряхнуло выстрелом, но домик, словно бы попав под солнечный луч, вырисовался яснее: забавный домик — такого странного Хоксквилл ни разу не видела. Что он ей напоминал? Пряничный, многоцветный, дымовые трубы похожи на клоунские цилиндры, в глубоких окошках сияют веселые огоньки, дверь зеленая, круглая. Гостеприимная, приветливая зеленая дверца, как раз открывшаяся; дверца, из которой выглядывало, кивая Хоксквилл, широко улыбавшееся лицо.

Они выпустили в нее несколько пуль, потому что испытывали суеверную тревогу, и она выглядела не живее любого другого покойника, виденного ими прежде: та же небрежная, кукольная расслабленность членов, то же пустое выражение лица. Она лежала неподвижно. Под носом не собирался пар от дыхания. Удостоверившись наконец, один из преследователей схватил крокодиловую сумочку, и все они вернулись в поезд.

Всхлипывая и хрипло хохоча, прижимая к груди беспорядочную кучу карт, одни вверх лицом, другие рубашкой, Рассел Айгенблик, президент, наконец, наконец-то потянул за шнур, который должен был вновь привести поезд в движение. Ослепленный страхом и радостью, он пустился вперед по вагонам, едва не потеряв равновесие, когда поезд рывком тронулся. Поезд пустился вперед по своему пути, извергая под дождем клубы пара. Между Сандаски и Саут-Бендом дождь нехотя превратился в мокрый снег и перешел в буран; машинист тщетно пытался что-нибудь разглядеть. Внезапно перед ним открылась пасть темного туннеля, и он вскрикнул, поскольку никакого туннеля здесь никогда не было, но ничего предпринять не успел (да и что он мог сделать?), и поезд с грохотом погрузился в беспредельную темноту, более шумную и мрачную, чем ликование Барбароссы.

Когда он, без единого пассажира, достиг следующей станции (городка с индейским названием, где уже многие годы не останавливались поезда), проводник, которого Ариэл Хоксквилл в спешке отодвинула в сторону, пробудился.

Но что же это, черт возьми?

Проводник поднялся и медленно (как-никак, четыре десятка лет службы позади) поплелся по вагонам, не зная, чему больше удивляться: то ли самому себе, потому что заснул, то ли остановке вне расписания, то ли отсутствию пассажиров.

На середине странствия по пустым вагонам ему встретился бледный машинист, и они посовещались, но не смогли поведать друг другу ничего путного. Кроме них в поезде никого не было: кондуктор отсутствовал, потому что поезд был специальный и все пассажиры знали, куда направляются. Так проводник и сказал машинисту: «Они знали, куда направляются».

Машинист вернулся к себе в кабину, чтобы сообщить о случившемся по радио, хотя не решил еще, что будет говорить. Проводник продолжил осмотр вагонов. По коже у него бежали мурашки. В вагоне-баре ему попалась, среди пустых стаканов и раздавленных сигарет, колода карт, старинных карт, разбросанная словно бы в ярости.

— Кто-то играл в пятьдесят две, — сказал он.

Фигуры на картах — валеты, короли и дамы, не похожие на тех, к каким он привык, — казалось, молили его собрать их, и проводник внял призыву. Последнюю карту (вероятно, джокера — человека с бородой, который падал с лошади в реку) он нашел застрявшей на краю окна. Джокер глядел наружу и словно бы собирался убежать. Когда проводник собрал и аккуратно сложил всю колоду, он застыл с картами в руках, чувствуя всем существом целый мир и свое в нем место — где-то в самом центре, а также значение, которое спустя века будет придано его нынешнему одинокому пребыванию в пустом поезде, на покинутой станции.

Ибо Тирану, Расселу Айгенблику, не было суждено забвение. Его народ ждали долгие трудные времена, горькие времена, когда враги Тирана, оставшись без него, ополчились друг на друга, и непрочная республика не раз раскалывалась и принимала все новые формы. В ходе длительной борьбы новое поколение должно было забыть невзгоды и тяготы, перенесенные их родителями под властью Зверя; они станут с растущей ностальгией, с глубоким чувством потери оглядываться назад, на те годы, только-только скрывшиеся за горизонтом живой человеческой памяти, когда, как им будет казаться, солнце не сходило с небосвода. Труд Айгенблика, скажут они, остался незавершенным, Откровение — несбывшимся; уйдя, он покинул свой народ в неволе.

Но он не умер. Нет, он ушел, исчез, ускользнул как-то ночью перед рассветом, но нет, не умер. Где-то в Туманных или Скалистых горах, глубоко в кратерном озере или далеко под руинами самой Столицы лежит он, заснувший, в окружении своих верных помощников, а его рыжая борода отрастает все длиннее. Он ждет того дня (о котором говорят многочисленные предсказания), когда, ради спасения народа от величайшей опасности, ему предстоит пробудиться вновь.