"Благослови зверей и детей" - читать интересную книгу автора (Глендон Свортаут)

8

– Ой-ой-ой…

Одна мысль не давала покоя Коттону. Он вздохнул, и энтузиазм улетучился вместе со вздохом.

– Во Флагстаффе они позвонят в полицию, – сокрушался он. – Опишут и нас, и эту колымагу. Из участка свяжутся с полицией штата, а оттуда вышлют на шоссе патруль. Так всегда в кино делают. И окажемся мы в западне. Если только с шоссе не свернем. Далеко до поворота?

– Миль семь-восемь, не больше, – ответил Тефт.

– Тогда прибавь газу!

– Прибавить газу? – Тефт скорчил геройскую мину, надвинул на глаза фуражку и вцепился в руль. – Яволь!

Они поглядывали на спидометр. Стрелка дошла до 80 миль в час и больше не отклонялась влево. Перекрикивая вой мотора И свист шин, Тефт завопил, что это предел – быстрее этот старый гроб не выдюжит, и, ежели не развалится, его миль на семь при такой скорости хватит. Они мчались вперед, боясь, как бы сидящие сзади не повылетали из кузова. Их завораживала несущаяся под колеса асфальтовая серая река, а по встречной полосе пролетали, как мошкара, грузовики, легковушки с прицепами и без и тягачи.

Коттон сжимал в руках винтовку.

Гуденау сидел как каменный. Пальцами он перебирал свою индейскую повязку, словно выдергивая из нее бусинки.

– У-лю-лю! – вопил Тефт.

За первые два дня Шеккера выставили из четырех домиков. На третий день Коттон пустил его к себе, а на следующий сам об этом пожалел. Шеккера так же тяжело было выносить, как и его папашу, прославленного Сида Шеккера, избалованной копией и задерганной жертвой которого он стал. Шеккер раздражал, как скрежет ножа о тарелку. Он был громогласен, неуравновешен, назойлив и хвастлив, как Нью-Йорк. Он постоянно грыз ногти, постоянно жевал, постоянно повторял шуточки своего папаши - словом, ни на минуту не выключался. И Коттон дал отпор Шеккеру.

У них в домике запретов почти нет, сказал Коттон, но всему есть предел. Им надоели шуточки его папаши, истории про то, по каким салунам он ошибался, в каких концертах выступал, с какими знаменитостями знаком и сколько зашибает долларов. Короче, будь как все или катись. Ему ясно, в чем дело, ответил на это Шеккер. Дело в том, что он еврей. Коттон вздохнул и покачал головой: нет, дело не в этом, и большая просьба - избавить их всех от мании преследования. Шеккер обозвал писунов фашистами. Тут Коттон вышел из себя. Нет, ответил он, мы не фашисты. У нас свои проблемы - чтобы решить их, требуется спокойная обстановка. Тут и Шеккер потерял самообладание. Почему бы им не назвать этот лагерь так, как есть - концлагерем? Если он, Шеккер, им поперек горла, пусть построят крематорий и отправят его в печь. Коттон взвыл и допустил ошибку - повернулся к Шеккеру спиной. Шеккер бросился на него. Выше ростом и фунтов на сорок тяжелее, он быстро подмял Коттона, как куль, придавил его и тузил до тех пор, пока их не разняли.

После этого инцидента атмосфера разрядилась. Шеккер успокоился и стал вести себя по-человечески. А если он забывался, откалывал свои бродвейские номера или прохаживался насчет фашистов, остальным достаточно было рявкнуть хором: «В крематорий его!» - и Шеккер бросал валять комедию.

Внезапно фары выхватили справа от дороги вывеску – большие желтые буквы на фоне коричневого дерева. Тефт притормозил, съехал на обочину, развернулся и въехал в открытые ворота – и вот в одно мгновение поток машин, механические кегельбаны и вся цивилизация остались позади, и вокруг осталась только волшебная ночь американского Запада.

На часах было 2.36. Из лагеря они выехали в 11.48 и вот через три часа – после того как угнали грузовик, попили молочка и устроили стрельбу на всю округу – оказались почти у цели. Правда, последние три мили быстро не преодолеть, потому что дорога здесь – нитка раскисшего грунта, то спускающаяся в лощины, то проходящая через высохшие русла – была в таких колдобинах, что весь корпус грузовика сотрясался от вибрации. К чувству горной высоты и необъятной шири примешивалось ощущение безыскусной простоты их грузовика, который, как четвероногое насекомое, полз по телу спящей земли, ощупывая поверхность светящимися усиками-фарами в поисках пищи и натыкаясь только на заросли дубняка, кедровники и низкорослый кустарник. Чтобы почувствовать себя увереннее и не ударить лицом в грязь, они выключили транзисторы, сварганив какофоническую смесь из «Десяти заповедей» Пичиза и Херба и «Приближения смерти» Кантри Джо в сопровождении группы «Рыбки».

Машина миновала сухое русло, проехала по деревянному мосту, и, когда она поползла вверх по склону, мотор зачихал.

Что ни говори, а именно хвастовство Шеккера толкнуло писунов на их первый подвиг. На четвертую неделю их жизни в лагере в прескоттском кино под открытым небом крутили картину, которую им ужас как хотелось посмотреть, - «Профессионалов» с Бертом Ланкастером и Ли Марвином. Ясное дело, в кино должны были отправиться апачи, племя победителей, а у писунов шансов было не больше, чем выиграть бейсбольный матч. Три ночи подряд Шеккер, привыкший к свободе в своем Нью-Йорке, клялся и божился, что смоется после отбоя, автостопом доберется до города и попадет на последний сеанс. Разумеется, он этого не сделал. Но его треп на третью ночь надоел Коттону. Ладно, сказал Коттон, заметано. Мы все отправимся в кино, нечестно все считать по очкам, и мы на эти очки наплюем. Так они и поступили. Когда Лимонад завалился спать, они оделись, прокрались в корраль, оседлали лошадей, вывели их из лагеря и проехали две мили до окраины Прескотта, где и находилось кино на открытом воздухе. Сперва хозяин не хотел их пускать, потому что они были не на машине, а верхом, но день был будний, на площадке стояло всего несколько автомобилей, в которых обжимались парочки, и, после того как Шеккер сунул хозяину двадцатку, тот продал им билеты. Они въехали, привязали лошадей к столбу, на котором был укреплен динамик, накупили кукурузных хлопьев, мороженого, горячих сосисок, хрустящего картофеля, кока-колы и всякой мексиканской снеди, уселись и получили полное свое удовольствие. Когда крутили последнюю часть, нагрянул начальник лагеря - ему, наверное, позвонил двуличный хозяин кинотеатра - и произнес неприятную речь насчет малолетних правонарушителей. Но пока начальник вещал, писуны седлали лошадей и, таким образом, насладились фильмом до конца. По возвращении в лагерь начальник предупредил их: еще один подобный номер, и они отсюда вылетят. Писуны внимали ему и многозначительно переглядывались, как Ланкастер и Ли Марвин.

Тефт нажал на газ, и дело пошло – мотор заурчал, они проехали еще ярдов сто. И встали. Мотор заглох с последним тяжелым вздохом карбюратора. Шестеро сидели не двигаясь.

– Умоляю, не произносите этого слова, – сказал Тефт.

Все молчали.

– Умоляю, даже про себя!

Но про себя все об этом подумали.

– Может, провод отошел, – сказал Тефт, вылез из кабины, подошел к капоту, открыл его и, достав из кармана фонарик, посветил на мотор. Выключив фонарик, он сунул его обратно в карман и медленно, не без торжественности закрыл капот.

Через ветровое стекло на него смотрели Коттон и Гуденау. Из кузова выглядывали Шеккер и братья Лалли.

В свете фар Тефт стоял, как в свете рампы. Серебряный орел поблескивал на его фуражке. На лице у Тефта блуждала улыбка.

– Как вам это понравится? – жалобно произнес Тефт. – Я и не поинтересовался, полный ли бак… Верьте или нет, мне уже приходилось угонять машины, и проблем с этим не было. Если кончался бензин, я угонял новую.

Улыбка сползла с его лица.

– Я конченый человек, – сказал он. – Правда, конченый.

Тефт капитулировал. В знак раскаяния он выставил свои длинные руки и прихлопнул ими по своим столь же длинным ногам. Потом распахнул на груди куртку.

– Предаю себя в руки ваши. Принесите меня в жертву господу нашему Бензину.

И, отвесив низкий поклон, с мученической миной на лице он распростерся на белом алтаре капота.

– Вырвите мое сердце, – добавил он, – и сожрите его.

Внезапно рампа погасла, и Тефт пропал в темноте. Это Коттон выключил фары. Лучше бы он этого не делал. Над ними нависла ночь. И их обуял страх перед ночью, а еще больше – перед истинным смыслом пустого бака. Наступила тишина – слышно было, как щелкает остывающий двигатель. Как потерпевшие кораблекрушение, они сидели молча, подавленные темнотой и новым, позорным доказательством их беспомощности.

– Простите, ребята, – произнес Тефт. – Ради Бога, простите.