Козлов ВильямТайна Мертвого озера

Вильям Федорович КОЗЛОВ

ТАЙНА МЕРТВОГО ОЗЕРА

Анонс

Никогда не изгладится в памяти народной и не будет предан забвению великий подвиг советских людей в годы Великой Отечественной войны. Но память наша хранит в себе и воспоминания о зверствах, которые творили оккупанты и их прихвостни из тех подонков и предателей, которые до поры до времени сидели, забившись в свои норы. Мудрость народная гласит, что во время тяжелых испытаний проявляется сущность человека, его подлинная суть. Немного нашлось на нашей земле отщепенцев, предавших все, чем мы жили, что строили, за что боролись. Но они были, и мы не вправе забыть, что они предавали, истязали и уничтожали не только отдельных людей, но покушались на наши великие идеалы, на самую суть и смысл нашей жизни. Их преступления не могут быть преданы забвению за давностью лет!

Большинство военных преступников было выявлено и подвергнуто заслуженному наказанию за годы, прошедшие сразу после войны. Но их розыск продолжается, и сейчас время от времени мы читаем сообщения, что еще одному предателю пришлось предстать перед справедливым судом.

В своей большой и очень нелегкой работе по розыску лиц, сотрудничавших в годы войны с оккупантами, органы государственной безопасности опираются главным образом на помощь советских людей. Нередко толчком к поиску служит заявление советского гражданина, опознавшего предателя.

Именно с такого заявления в органы КГБ начинается активный поиск преступника, с особым зверством действовавшего на нашей оккупированной территории, описанный в новой повести ленинградского писателя В. Козлова "Тайна Мертвого озера".

Клавдия Михайловна, работающая на турбазе, сообщает в КГБ, что один из отдыхающих, некто Гриваков, "гнусный палач и убийца", в годы войны предводительствовал на Псковщине группой карателей, беспощадно расправлявшейся не только с партизанами, но и с ни в чем не повинными стариками и детьми. Чекистам известно, что в тех местах, где со своей бандой орудовал Гриваков, в 1943 году бесследно исчез партизанский отряд Филимона Ивановича Храмцова. Командир решительный и умный, но вместе с тем осторожный, он никогда не подставил бы свой отряд под пули. Значит, в отряде действовал предатель.

Кто он? Как и где погибли двадцать шесть партизан вместе с командиром? Сорок лет сотрудники госбезопасности пытаются разгадать тайну исчезновения отряда. Гитлеровцы пунктуально фиксировали все свои карательные акции и казни, но в захваченных архивных документах о гибели отряда ни слова.

Получив заявление Клавдии Михайловны, лично знавшей Гривакова, чекисты немедленно принимают меры к его розыску. О том, как проходил этот розыск, и рассказывается в повести "Тайна Мертвого озера".

Выжившие предатели Родины рассчитывают на то, что, "дескать, сорок лет минуло, все забылось, быльем поросло. Только напрасны их надежды", говорит генерал, один из действующих в повести лиц.

Наша память и совесть наша не позволяют нам забыть свой святой долг перед павшими - быть достойными их подвига. Мы не вправе не только перед погибшими, но и перед ныне живущими предать забвению прошлое, ибо на нем строилось наше настоящее. Но историческая правда такова, что в могучей реке всеобщего патриотизма встречались мелкие мутные струйки подлости и предательства. Человечество не знает большего преступления, чем предательство своей Родины. Чувство патриотизма тем более свойственно нам, советским людям, ибо мы едины в своих интересах и целях. И долг каждого из нас - помочь розыску преступника и предателя.

Такие мысли пробуждает у читателя повесть В. Козлова "Тайна Мертвого озера". Обладая привлекательными свойствами детектива - занимательностью сюжета, остротой коллизий, неожиданностью их разрешения, она в то же время не является легким чтивом, забывающимся на другой же день после прочтения. Она задевает читателя, заставляет задуматься над прошлым и настоящим, побуждает к проявлению активной жизненной позиции, и прежде всего в вопросах долга и ответственности.

Не будет преувеличением сказать, что повесть "Тайна Мертвого озера" имеет большое воспитательное значение.

1. В ТИХИЙ ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР...

Такая тишина бывает в июньский вечер, когда солнце только что зашло, а сумерки еще не спустились на теплую землю. В розово-голубой вышине нет-нет да и раздавалась вечерняя песня невидимого жаворонка, а из березовой рощи отрывисто вскрикивали ночные птицы, будто торопя ночь. По суглинистому проселку неторопливо шагали две пожилые женщины, по обе стороны уже высоко поднялась рожь, в ней синими звездочками мелькали васильки. Дорога спускалась в лощину с небольшим заросшим осокой ручьем, затем поднималась на холм. С него была видна деревня Замошье, куда шли женщины. Перед самым ручьем пересекались две дороги.

Женщины уже приближались к перекрестку, когда позади послышался шум мотора: по другой дороге на большой скорости мчался похожий на огромного желтого жука молоковоз. Оглянувшись, женщины отступили на самую обочину и продолжали свой путь. Металлический грохот и надсадный рев мотора заставили их еще раз обернуться - молоковоз с включенными фарами, резво подпрыгивая на выбоинах, несся прямо на них.

- Да он пьяный! - воскликнула одна из женщин, прижимая к себе сетку с двумя буханками хлеба. Расширившимися от ужаса глазами она смотрела на заслонивший ржаное поле и небо белый радиатор машины.

У второй женщины реакция оказалась лучше, в самый последний момент она, выронив сумку, отскочила в рожь и упала. Она отчетливо услышала сильный удар, глухой крик, совсем близко увидела бешено вращающееся колесо, дребезжащее внизу цистерны смятое ведро. В следующее мгновение молоковоз, обдав ее запахом выхлопных газов, прогрохотал мимо.

- Господи, Ната! Наточка?! - не помня себя от ужаса, закричала женщина и поползла на коленях к распростертой на дороге спутнице. От ее неестественно запрокинутой головы, пробивая в золотистом песке узкую извилистую дорожку, протянулся темно-красный ручеек.

А грузовик с завыванием и грохотом несся в другую сторону от Замошья. Примолкший было жаворонок робко пустил одну трель, другую и вскоре совсем замолк.

2. НА ПРИЕМЕ У ГЕНЕРАЛА

Генерал был в гражданском костюме; хотя солнце ударяло в широкое окно и в кабинете стояла жара, он даже не расстегнул воротник рубашки и не ослабил узел темного галстука. Напротив него сидела худощавая женщина. Морщинистое лицо, привычные к любой работе руки с узловатыми пальцами, голос глуховатый. Заметно было, что женщина очень волнуется.

Когда, закончив рассказ, она подняла глаза на генерала, тот, сделав пометку в блокноте, поинтересовался:

- А почему вы, Клавдия Михайловна, захотели повидаться именно со мной? - Во время войны вы были в партизанском отряде, и потом...

- И потом?.. - с чуть приметной улыбкой спросил генерал.

- Кругом тут у вас все такие молодые, а вы... - Старый?

- Они не видели этой страшной войны, не пережили того, что выпало на нашу долю, - со вздохом произнесла женщина. Пальцы ее принялись теребить поясок платья.

- Вы сказали, что знаете меня, но, извините, вас я что-то не припоминаю.

- В сорок шестом году вы были выдвинуты депутатом областного Совета, я слышала ваше выступление в клубе... - Она порылась в сумочке и протянула генералу пожелтевший листок: - Здесь ваш портрет и биография.

- Когда это было! - улыбнулся генерал. - Помнится, пошел дождь, а в клубе еще крышу не закончили...

- Вы говорили избирателям о затаившихся в норах врагах и предателях Родины, мол, пускай пройдут годы, но чекисты будут держать порох... в этих...

- Пороховницах, - подсказал генерал. - У вас прекрасная намять, Клавдия Михайловна! Вы, наверное, читали в газетах о процессах над карателями тайной полевой полиции? Многих врагов мы разоблачили... Кстати, благодаря и вашей помощи - помощи советских людей, проявляющих бдительность... Но ведь столько лет прошло! Человек может измениться... Не ошиблись вы, Клавдия Михайловна? Ну с какой стати человек, сорок лет скрывавшийся от возмездия, вдруг возьмет и объявится в тех самых местах, где кровь людскую проливал?

- Я не могла ошибиться, это был он, Гриваков... Этого убийцу я узнала бы и на том свете. Убеждена, что он хотел задавить меня, а вышло так, что нашу учительницу - Нату...

- Спасибо, Клавдия Михайловна. - Генерал поднялся и пожал посетительнице руку.

Теперь ему стало понятно, почему она приехала сюда. Он уже знал, что она была партизанкой на Псковщине, потом попала в плен к карателям, чудом спаслась от неминуемой смерти. Сейчас она жила в деревне Замошье и работала на турбазе "Солнечный лотос". База принадлежала заводу резинотехнических изделий. Завод делал и надувные раскрашенные детские игрушки: лисиц, козлят, крокодилов.

Он проводил женщину до дверей, уже на пороге поинтересовался:

- У этого Гривакова есть какая-либо особенная примета?

- Примета? - задумалась на мгновение посетительница. - Есть... Только можно ли это назвать приметой? Когда он прямо смотрит на человека, то будто прицеливается, даже один глаз чуть-чуть прищуривает... Но в глаза он людям не любит смотреть. И еще - на левой руке нет одного пальца.

- Вы очень наблюдательны, - заметил генерал, - До свидания.

- До свидания. - Женщина вышла.

Усевшись за письменный стол, он подпер подбородок рукой и задумался... Да, он хорошо знает те места. Не раз на парашюте ночью спускался в расположение партизанского отряда, иногда по нескольку месяцев не вылезал из глухих лесов, не считая, конечно, регулярных марш-бросков в тыл врага. Сколько уничтожено было гитлеровцев, их боевой техники, пущено под откос воинских составов. Беспощадно уничтожали чекисты предателем Родины полицаев, карателей.

Генерал дотронулся до плоской отполированной чернильницы, в которой лежали скрепки. Когда-то это была магнитная мина - такие он прикреплял к буксам вагонов с боевой техникой... Надев очки, еще раз внимательно прочитал заявление Клавдии Михайловны, потом по внутреннему телефону вызвал начальника подразделения подполковника Рожкова. Это был невысокий скуластый человек с коротко остриженными темно-русыми волосами, лет сорока. Когда тот ознакомился с документом, генерал спросил:

- Вы можете поверить, чтобы человек, который, как мы считали, сбежал на Запад вместе с отступающими гитлеровцами, через сорок лет вернулся обратно?

- Женщина могла принять за него другого, - помолчав, ответил подполковник.

- Меня она всего один раз три с лишним десятка лет назад видела на трибуне и вот сразу узнала, - заметил генерал.

- Вы хорошо сохранились, - улыбнулся Рожков.

- Странно, что в наших архивах нет ни одной фотографии Гривакова, продолжал генерал. - Впрочем, если бы и была, вряд ли она нам помогла. Войну он начинал юношей, а сейчас ему за шестьдесят.

- Не верю я, чтобы человек в таком возрасте вернулся к нам из-за рубежа, - вставил подполковник. - Ностальгия таким подонкам чужда. Если это Гриваков, выходит, он никуда не уезжал из СССР?

- Плохо работаем, подполковник, - покачал головой генерал. Получается, сорок лет государственный преступник жил бок о бок с нами? В тех местах, где орудовали каратели, - продолжал генерал, - сражался партизанский отряд Филимона Ивановича Храмцова. Фашисты звали его Хромым Филином. В сорок третьем Храмцов исчез вместе со своими людьми, как сквозь землю провалился!

- Вы его лично знали, товарищ генерал?

- Доводилось встречаться. Это был смелый человек, за действия в тылу врага награжден орденом Красного Знамени. - Генерал помолчал, потом продолжил: - Умный, решительный и вместе с тем осторожный человек. Он бы свой отряд никогда не подставил под пули. Тут есть какая-то тайна... Сорок лет мы не можем ее раскрыть. Я не верю, что весь отряд мог исчезнуть, не оставив никакого следа. Убежден, что Храмцов сражался с фашистами до последнего патрона. Гитлеровцы пунктуально вели документацию: фиксировали все свои карательные операции, допросы пленных, казни, а тут какой-то странный провал! Ни в одном найденном нами документе не было его имени. Двадцать шесть человек. И ни одной могилы, а эти герои памятника достойны!

- В протоколах допросов карателей, которые я поднял, очень мало сказано про отряд Храмцова, - сказал Рожков.

- Кому вы поручите розыск Гривакова?

На невозмутимом лице подполковника ничего не отразилось, генерал повторил:

- Да, да, розыск. Клавдия Михайловна вряд ли ошиблась.

- ППШ, - сразу ответил Рожков.

- А при чем тут ППШ - знаменитый автомат Шапошникова?

- Мы так в шутку прозвали капитана, - пояснил подполковник. - ППШ Павел Петрович Шорохов.

Генерал помолчал.

- Не молод он для такого сложного дела? - спросил он и улыбнулся: Эта женщина заявила, что у нас в управлении очень уж все молодые...

- Шорохов - способный чекист, - невозмутимо ответил подполковник. Помните дело Липкина? Шорохов отлично справился, распутал весь этот сложный клубок.

- А вы знаете, ведь на то, что молодежь знакома с войной лишь по книжкам и кинофильмам, и рассчитывают забившиеся в щели предатели Родины. Дескать, сорок лет минуло, все забылось, быльем поросло. Только напрасны их надежды...

- Капитан Шорохов родом из тех мест, - проговорил подполковник. Думаю, у него там есть и родственники.

- По-видимому, придется создать группу, которую возглавит капитан. Надо будет снова запрашивать архивы, беседовать со свидетелями, а также с отбывшими наказание. Работа предстоит вашему Шорохову тяжелая!

- Мы с вами не пожалеем, товарищ генерал, что поручили расследование ППШ... виноват, капитану Шорохову.

- ППШ было боевое безотказное оружие, - улыбнулся генерал. - Я с этим автоматом всю войну прошел... Зовите сюда капитана Шорохова, я вам расскажу все то, что знаю про карателей тайной полевой полиции и про Храмцова.

3. НЕУЛОВИМЫЙ ХРАМЦОВ

Филимон Иванович Храмцов до войны работал инструктором сельхозотдела райкома партии, по заданию обкома остался на оккупированной территории, где вскоре создал партизанский отряд. В него вошли окруженцы, местные жители, не успевшие эвакуироваться работники районных организаций, позже присоединились два летчика, выбросившиеся из горящего бомбардировщика, партизаны отбили их у карателей. В 1942 году о Храмцове заговорили: его неуловимый отряд стал изрядно досаждать фашистам. За несколько месяцев партизаны пустили под откос шесть воинских составов, взорвали тщательно охраняемый фашистами мост стратегического значения, перебили в деревне Груздево отряд карателей и освободили шестьдесят пленных красноармейцев, которым помогли перейти через линию фронта.

Храмцов стал грозой для карателей и полицаев, его разведчики подкарауливали и беспощадно уничтожали предателей Родины. За голову храброго командира отряда немцы назначили большую награду. Особенно рьяно за ним охотились члены тайной полевой полиции, созданной на оккупированной территории. Но и Храмцов, как говорится, был не лыком шит: партизаны хорошо знали окружающие леса и болота, да и сам Храмцов прекрасно ориентировался в этой местности, в бытность свою инструктором райкома он объездил почти все отдаленные деревни и хутора.

Как осторожная лесная птица филин, он умел так спрятаться в лесу, что найти его было невозможно. И чаще всего нападал на немцев ночью. Так за ним и закрепилось, даже среди своих, прозвище Филин. Каратели неистовствовали, сжигали дома вместе с людьми по малейшему подозрению в связи с партизанами, пытали подростков, женщин, стариков, но все безрезультатно. На какие только уловки не пускались каратели; переодевались в форму красноармейцев и матросов и бродили небольшими группами по проселкам, появлялись в деревнях и, прикидываясь своими, выведывали про партизан. В одной деревне четырнадцатилетний мальчик похвастал, что у него на сеновале припрятано ружье для борьбы с фашистами. Его, мать и бабушку - девяностолетнюю старуху - тут же расстреляли, а дом подожгли. В другой деревни две девочки с гордостью показали "красноармейцам" старый номер "Правды", который они бережно хранили, веря, что скоро вернутся освободители. Каратели без всякой жалости застрелили из автоматов малолетних детей.

Придумали они и такую штуку: отправляли в поисковый рейс крытый брезентом немецкий грузовик, на приличном расстоянии от него держался броневик. На первый взгляд транспорт представлял собой вполне идеальную добычу для партизан, на что и рассчитывали полицейские. На самом деле грузовик был обшит броней, имел замаскированные пулеметы, а в глубине кузова сидели автоматчики.

Но Храмцов не попадался в хитроумные ловушки врага. Его подвижный, крепко спаянный отряд продолжал наносить фашистам ощутимые удары. Особенно он разозлил их, когда совершил налет на прифронтовой аэродром и уничтожил на земле шесть "юнкерсов", а заодно взорвал цистерны с горючим и склад авиационных бомб. Вот после этого случая немецкое командование и назначило награду за голову неуловимого Филина.

Пытались гитлеровцы заслать в отряд своего лазутчика. Натасканный в тайной полевой полиции провокатор со следами "пыток" в немецком застенке ухитрился проникнуть к Храмцову. Он выдал себя за узника, бежавшего из концентрационного лагеря. Месяц пробыл у партизан лазутчик и за это время не смог ничего передать врагам: в отряде была суровая дисциплина. При выполнении очередной операции предатель пытался перебежать к фашистам, но был застрелен из автомата командиром.

В августе 1943 года с Храмцовым неожиданно прервалась связь, больше о нем и его отряде никто ничего не слышал.

- Может быть, от Гривакова мы узнаем и про Храмцова? - закончив рассказ, предположил генерал. - Именно его взвод настойчиво преследовал партизан.

- Гриваков прикидывался потомком знаменитого екатерининского вельможи графа Потемкина, - заметил подполковник. - Заставлял подчиненных называть себя графом.

- Не он один при немцах примазывался к родовитым графам да князьям, сказал генерал. - Вспомните про "графа Строганова". Он пытался и на суде доказывать, что является потомком известной фамилии. Конечно, предатель не имел никакого отношения к этой старинной фамилии. Видно, хотелось даже перед своими прикрыться дворянским происхождением, тогда, дескать, можно объяснить их ненависть к советским людям и как-то оправдать творимые зверства, то есть вытаскивали на белый свет некое подобие идеи: восстановление старого строя, возвращение якобы принадлежавших родовитым предкам поместий и земель... Иначе с какой бы стати им примазываться к дворянским фамилиям?

- Вот что нам известно о бывшем военнослужащем Красной Армии Гривакове Александре Ильиче, - раскрыв принесенную с собой папку, сказал подполковник Рожков.

Капитан Шорохов - он пока не произнес ни слова - внимательно слушал начальство.

4. "ГРАФ" ГРИВАКОВ-ПОТЕМКИН

Младший лейтенант Красной Армии Гриваков происходил из кулацкой семьи, отец его был выселен из Калужской области, а сын, якобы осудивший кулацкое прошлое родителей, порвал с ними, закончил десятилетку в Калуге, перед войной вступил в комсомол и был направлен в военное училище. Проучился лишь один год - грянула война. Вместе с курсантами, которым досрочно присвоили звания младших лейтенантов, был послан на фронт. Очевидно, при первой возможности сдался в плен и предложил свои услуги немецкому командованию. Был зачислен в ГФП, то есть в подразделение тайной полевой полиции, взводы и эскадроны которой комплектовались из числа завербованных изменников Родины. Здесь и началась кровавая карьера "графа".

По рассказам представших перед судом карателей можно представить облик Гривакова. Был он высок, худощав; черные густые волосы, небольшие карие навыкате глаза, правильные черты лица, нос с "аристократической" горбинкой. По-видимому, эта деталь его внешности и навела Гривакова на мысль "породниться" с графом Потемкиным. Он даже придумал красивую историю, которую охотно всем рассказывал: мол, его отец в двадцатом году, скрываясь от преследования чекистов Дзержинского, переменил звучную дворянскую фамилию Потемкин на плебейскую Гриваков, для чего ему пришлось воспользоваться выпиской из церковно-приходской книги - под этой фамилией был там записан слуга графа...

Карьера предателя Родины сложилась у фашистов весьма удачно: сначала его произвели в унтер-офицеры, затем в фельдфебели, в подчинении у него был взвод из числа предателей Родины, также завербованных тайной полевой полицией. Конечно, звания немецкое командование присваивало ему не за красивые глаза, пришлось выслуживаться, выполнять самую грязную работу: пытать попавших в плен партизан, расстреливать замеченных в сочувствии к ним, жечь дома, целые деревни, где был обнаружен хотя бы один партизан.

Сам "граф" лично никого не пытал - он ведь благородного происхождения! - но при случае любил выстреливать беззащитной жертве из парабеллума в затылок. И все это делал с улыбочкой, на подчиненных никогда не повышал голоса, пил не шнапс, а только марочный коньяк.

За время службы в ГФП был награжден гитлеровским командованием двумя медалями - "Ост-медалью" и "Бронзовой медалью Восточных войск II класса с мечами".

Вот, пожалуй, и все, чем располагал Комитет государственной безопасности СССР о Гривакове.

В заявлении Клавдии Михайловны, хорошо знавшей Гривакова в годы его деятельности в тайной полевой полиции, сообщалось, что совсем недавно она увидела карателя на турбазе "Солнечный лотос", где работает приходящей уборщицей. Приезжал он туда на машине с женщиной, на вид гораздо моложе его. На турбазе Гриваков пробыл двое суток, иногда садился в "Жигули" и куда-то надолго уезжал, а женщина - яркая блондинка - загорала на пляже.

Клавдия Михайловна убирала дощатый летний домик, когда впервые увидела его. Нет, она не сразу узнала в пожилом, хорошо одетом, седом мужчине Гривакова, мельком посмотрела на него и продолжала перестилать кровати. Мужчина пристально глядел на нее, а потом поспешно вышел из домика. В этом ничего удивительного не было: когда убирают, все норовят освободить помещение. Если Клавдия Михайловна и не узнала сразу Гривакова, то он ее вполне мог узнать: у женщины над верхней губой было небольшое родимое пятно. Оно было и у той самой восемнадцатилетней партизанки Клавы, которую в 1942 году схватили каратели и больше месяца держали у себя... Она видела, как мужчина пошел на пляж. У нее было такое впечатление, что ему хочется побежать, но он сдерживает себя...

Клавдия Михайловна закончила уборку в этом доме, перешла в другой и поймала себя на мысли, что ее гложет какая-то смутная тревога... Сразу она даже не поняла, в чем дело. Еще раз - когда шла домой через пляж - увидела мужчину рядом с блондинкой. Они загорали и негромко разговаривали. "Пожалуй, они не муж и жена..." - подумала Клавдия Михайловна. Придя в деревню Замошье, она наконец поняла причину своего беспокойства: седой мужчина чем-то напомнил ей фельдфебеля Гривакова! Чем? Очевидно, этим быстрым, будто прицеливающимся взглядом. О, как она ненавидела этот взгляд!.. Интуитивно чувствовала, что это Гриваков. Беспокойство все больше овладевало ею, нужно еще раз увидеть этого человека, - внешне-то он совсем не походил на фельдфебеля... Она бросила домашние дела и отправилась на турбазу. Седого мужчины и блондинки там уже не было. Директор Владимир Зыкин сказал, что отдыхающие вдруг заторопились и на ночь глядя уехали. Как она кляла себя, что даже номера машины не запомнила! Знает только, что это были светлые "Жигули", - в марках автомашин она не очень разбирается, но тут надпись запомнилась, и еще у машины много фар впереди.

Вот и все, что ей известно о неожиданном посетителе турбазы "Солнечный лотос". Путевок в папке регистрации отдыхающих не было: одно дело, если бы они приехали на месяц, а тут всего на два дня... Когда турбаза пустовала, Зыкин принимал желающих пожить здесь и без путевок. Известно лишь, что приезжий назвал себя Николаем Семеновичем, на турбазе был впервые.

А потом эта ужасная катастрофа... Местная ГАИ молоковоз нашла, шофера допросили, но он утверждает, что в тот вечер не садился за руль, потому что был в гостях у приятеля в соседней деревне, а грузовик оставил, как обычно, за домом. Свидетели подтверждают его показания. Есть подозрение, что, воспользовавшись ротозейством шофера, подростки угнали грузовик и совершили наезд...

- Все это, Павел Петрович, и предстоит вам на месте выяснить, - подвел итог сообщению подполковника генерал, обращаясь к худощавому мужчине, которому можно было от силы дать лет тридцать.

- У тебя отпуск, кажется, в сентябре? - взглянул на капитана Рожков.

- Так точно, с пятнадцатого сентября, Николай Евгеньевич.

- Павел Петрович - заядлый охотник, - ввернул подполковник. - А в сентябре открывается сезон.

- Где охотитесь? - заинтересовался генерал. В прошлом он и сам любил на досуге побродить по лесам с ружьем.

- На Карельском перешейке, товарищ генерал, - ответил Шорохов.

- С собакой?

- У меня сеттер, товарищ генерал. Поднимает куропаток, рябчика.

- Мелкая дичь, - усмехнулся генерал. - Придется вам теперь, Павел Петрович, поохотиться на крупного зверя. Я даже не знаю, с кем его, Гривакова, и сравнить. Волк и тот обидится на такое сравнение.

- На волка я ходил, - сказал Шорохов.

- Не думайте, капитан, что задание из простых, - посерьезнев, сказал генерал. - У вас есть ко мне вопросы?

- Есть, товарищ генерал, - сказал капитан. - Почему все-таки Гриваков надумал "породниться" именно с графом Потемкиным, а, скажем, не с князем Долгоруким или Волконским?

- Бедные аристократы прошлых веков, наверное, перевернулись бы в гробах, узнав, какие объявились у них в сороковых - пятидесятых годах нашего столетия кровавые родственнички! - рассмеялся генерал. - Вы что же, думаете, в этом есть какой-то тайный смысл?

- Гриваков явно тяготел к петербургской знати, - без улыбки заметил Шорохов. - И еще один вопрос, товарищ генерал. Вы рассказывали про командира партизанского отряда... Почему его прозвали Хромым Филином? Он был хромой?

- Хромым Филином его прозвали враги, в народе же уважительно величали Филином. Филин - птица умная, осторожная и наводит страх на пернатых, ответил генерал, - В тех же краях партизанил совсем молодой старший лейтенант - танкист Краснов, а прозвище у него было Дед... Храмцов был ранен в ногу; когда я последний раз виделся с ним на Псковщине, он немного хромал.

- Ты ведь родом из тех мест? - обратился к Шорохову Николай Евгеньевич Рожков. - Чего бы тебе не отдохнуть у дальних родственников? Не и сентябре, а прямо сейчас?

- Отдохнуть? - впервые улыбнулся капитан.

5. КАПИТАН ШОРОХОВ

Лежа на лужайке, Павел Петрович Шорохов смотрел на проплывающие в ослепительно голубом небе пышные кучевые облака. У покосившейся изгороди негромко кудахтали куры, пчелы перелетали с цветка на цветок, их ровный гул не мешал размышлять. Нежный звон кружащихся высоко в небе ласточек серебристым дождиком просыпался над деревней. Приятно было вот так лежать в траве за двести километров от дома и смотреть на небо - такого никогда в городе не увидишь. Странно, но почему-то в городе на небо и не смотришь все больше на часы...

Середина июля, самый разгар лета. Уже четыре дня здесь Павел Петрович, а еще ни разу не было дождя. Вчера вечером где-то вдалеке прогрохотал гром, потянуло прохладой, но туча обошла деревню стороной. Каждый день Шорохов набирает ведром из колодца воду в ржавую железную бочку, а к вечеру, когда она согреется, поливает грядки. И эта работа ему нравится. Переколол все дрова, у забора сложил в ровную поленницу, в субботу будет первый раз сам баню топить. Вон она стоит у спрятавшейся в камышах неширокой речушки. Чуть поодаль чернеют на песчаном берегу две деревянные лодки. Бабка Дарья удивляется: чего это ее родственник - кажется, он приходится ей внучатым племянником - не рыбачит? Но Павла Петровича не тянет на речку, вот на охоту он бы с удовольствием сходил. У бревенчатого сеновала притулился его старый "Москвич", сверху от солнца накрыт куском добела выгоревшего брезента. По утрам, пока не выскочит из сеновала на лужайку и не начнет энергично делать зарядку, по брезенту и соломенной крыше сеновала неторопливо разгуливают сороки и вороны. Их острые коготки царапают солому, первое время он просыпался от этого непривычного шороха, потом привык.

Генерал прав: задание оказалось не таким простым, как могло показаться с первого взгляда, - уйму времени Шорохов убил на анализ материалов, разоблачающих карателей, действовавших на временно оккупированных территориях Ленинградской, Псковской, Новгородской областей и в Прибалтике. Теперь Павел Петрович имел полное представление о ГФП. Подразделения тайной полевой полиции были полицейским исполнительным органом военной контрразведки в действующей армии вблизи от линии фронта. Начальником ГФП, где командовал взводом фельдфебель Гриваков, являлся оберштурмфюрер СС Рудольф Барк. Обычно подразделения ГФП состояли из десяти-одиннадцати взводов и эскадронов, в каждом взводе - двадцать восемь - тридцать человек, в отделениях - десять - двенадцать. Отделениями командовали унтер-офицеры, взводами - фельдфебели. Предателей учили ремеслу убийц, вешателей, палачей. Изучали они самое различное советское и немецкое оружие, натаскивались для совершения диверсионных актов, провокаций. Каратели, выполнявшие полицейские функции, носили немецкую форму со знаками отличия. Гриваков всегда щеголял в офицерском мундире. Те же, кто выслеживал партизан и сочувствующих советскому строю, носили гражданскую одежду или военную форму бойцов и моряков Красной Армии. Фашисты всячески поощряли бандитскую деятельность карателей, отдавали на разграбление деревни, поселки, а поводы, чтобы обвинить ни в чем не повинных мирных жителей в сочувствии партизанам, ничего не стоило найти или придумать...

Многих изменников Родины отыскали и вывели на чистую воду чекисты, но вот еще и через сорок лет нет-нет и снова всплывет очередное дело бывшего карателя...

Несколько раз Шорохов выезжал в районный центр, где дал кое-какие поручения по сбору нужных для него сведений двум сотрудникам райотдела КГБ. Договорился, как поддерживать с ним постоянную связь.

Бабка Дарья только удивлялась: приехал родственничек в такую даль отдохнуть, а сам мотается по пыльным дорогам туда-сюда... Вот они, городские, и в отпуске им не сидится на месте.

Хотя капитан Шорохов и выглядит молодо, на самом деле ему двадцать девять лет, он женат и имеет двух детей. Ему не пришлось ничего и выдумывать: бабка Дарья ничуть не удивилась, когда его "Москвич" остановился возле калитки ее старого дома, сразу признала в нем родственника, как она выразилась, по "шороховскому носопету". Павел Петрович привез бабке продуктов; холодильника у нее в избе не было, зато имелся просторный и холодный в любую погоду подпол. Там у нее хранилось все, что она заготавливала с огорода и приносила из леса. Таких соленых груздей, которые бабка выставила в первый же вечер его приезда, он еще не пробовал!

Деревня называлась Борки, жили здесь в основном старики и старухи, ко многим приехали родственники из города. Отсюда до турбазы "Солнечный лотос" (редкое название!) было около тридцати километров. Пора было наведаться туда. Все, что возможно было, он узнал здесь от словоохотливой родственницы (она тут жила и в войну) и от других жителей - про зверства карателей они помнили. В Борках, напротив амбара, на березе повесили колхозного бригадира Лапина и еще троих незнакомых, которых он прятал на сеновале. А жену и малых детишек сожгли в избе - подперли колом двери, облили сруб бензином и подожгли сразу со всех сторон. Береза и по сей день стоит у амбара. Павел Петрович постоял под раскидистой березой, взметнувшейся зеленым кружевным куполом в голубую высь.

Бабка Дарья сама казни не видела, она в это время собирала на болоте клюкву, а вот дед Прокопий, что жил с внучкой через два дома, все видел, он сообщил, что один из карателей, такой представительный мужчина в немецкой форме с медалью, взял да еще и выстрелил в только что повешенных партизан, потом каратели привесили им на шеи таблички с надписью: "Я - партизан!" А вешали так: один каратель надевал петлю на шею жертве со связанными руками, а двое других подтягивали за конец веревки, перекинутой через толстый сук. В форме-то, по-видимому их начальник, подходил к дергающемуся на веревке человеку и в упор палил из пистолета в голову. И так всем четверым.

Павел Петрович вспомнил, что генерал рассказывал такое и про Гривакова...

6. ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Вечером Павел Петрович отправился в сельский клуб, что находился в Клинах - центральной усадьбе птицеводческого совхоза "Путь Октября". Там шел какой-то фильм, а потом танцы под инструментальный ансамбль - об этом ему сообщила соседская девчонка. Не фильм, а тем более танцы прельстили капитана Шорохова - ему необходимо было разузнать от местных жителей про одного человека, проживающего там... Сначала он хотел поехать на "Москвиче", но потом рассудил, что три километра в один конец и столько же в другой - одно удовольствие прогуляться. Пока шел фильм, Павел Петрович побродил по поселку, нашел нужный дом, сквозь щели плотного забора разглядел в саду ульи. В дом заходить не стал, а, увидев мальчишек, гонявших футбольный мяч на спортивной площадке, подошел к ним, несколько раз пнул мяч, задал несколько вопросов, потом направился к открытой танцплощадке, где музыканты настраивали свою электронную технику.

Скоро на танцплощадку повалила молодежь - значит, фильм закончился. Длинноволосые музыканты со сцены весело смотрели на дощатую площадку, кивали знакомым. Над сценой зажглась первая яркая звезда, было светло, и прожектора еще не включили. Несколько пар пошли танцевать, большинство же подпирали плечами дощатое ограждение, курили, причем только парни, девушки тут сигаретами не баловались. Когда объявили дамский танец, к Павлу Петровичу неожиданно подошла пухленькая девушка со светлыми кудряшками. Стараясь не сбиться с ноги, он вспоминал, когда же последний раз был на танцах. Очень давно, даже не вспомнить... Скорее всего, на студенческих вечерах в Ленинградском университете, когда учился на филфаке. На последнем курсе он напечатал в сборнике начинающих литераторов рассказ "Трубочист". Помнится, на университетском ЛИТО ему попеняли: дескать, вокруг столько интересного, а он выбрал героем рассказа человека умирающей профессии... Интересно, остались в Ленинграде трубочисты?..

- Вы приезжий, да? - приятным голосом бойко произнесла девушка. - А меня зовут Аня Соловьева.

- Павел... Паша, - сказал он.

- У нас на практику часто приезжают студенты сельхозинститута...

- Я не студент. - Павел улыбнулся.

- Если к вам привяжется Вася, вы не бойтесь, это у него вид такой грозный, а сам он добрый... - щебетала Аня.

- Вася? - озадаченно произнес Шорохов.

- Он за мной ухаживает...

Глаза ее весело блестели, она без умолку болтала, и скоро он узнал, что она лаборантка, недавно в районной газете был напечатан ее портрет. На ферму она пошла после десятилетки, была птичницей, а теперь лечит куриц... Показала на симпатичную девушку, одиноко стоявшую у оркестра, оказывается, за ней "бегает" ударник оркестра - Вовик. Он жутко ревнивый, поэтому Ксению никто не приглашает, - Вовик нервничает и начинает хуже играть...

Когда танец кончился и Павел Петрович проводил даму на место, к ним подошел высоченный широкоплечий парень. Он с видом собственника положил на плечо девушки руку и хмуро уставился на Шорохова.

- Познакомьтесь, - спохватилась Аня.

Павел Петрович протянул руку, но верзила не спешил подавать свою. Продолжал изучающе разглядывать. Наступила неловкая пауза.

- Вася, - наконец сказал он, и рука капитана оказалась в железных тисках.

Вася с ухмылкой смотрел в глаза Павла и продолжал сжимать тиски. Рядом с ним Шорохов казался мальчишкой. Однако сдаваться он не собирался, скоро с широкого Васиного лица сползла насмешливая улыбка, лицо стало озадаченным, скулы порозовели. Со стороны никто бы не подумал, что стоящие напротив и пожимающие друг другу руки два молодых человека вступили в противоборство. Если выражение на Васином лице менялось, то Павел Петрович был бесстрастен, а про себя с удовольствием подумал: прав был тренер по самбо, когда предложил спортсменам носить в кармане пушистый теннисный мячик и при всяком удобном случае мять его, тискать... Наверное, год в восьмом классе Павел колотил по чему попало ребром правой ладони. Он как-то видел: один мужчина на спор переломил ребром ладони доску...

- С виду никогда не скажешь, - оценивающе оглядывая с ног до головы противника, проговорил Вася. Он ослабил хватку, отпустил его сплющенные пальцы и Шорохов. И снова вспомнил слова тренера: "В кино часто показывают разведчиков этакими суперменами, которые способны лбом железную дверь прошибить... Этого делать не надо, но справиться в критической обстановке с несколькими противниками чекист обязан".

- Когда ты бросишь свои дурацкие шуточки? - укоризненно сказала Аня и повернулась к Павлу Петровичу: - Он это проделывает со всеми моими знакомыми... С ним боятся здороваться! Павлу Петровичу до смерти хотелось помассировать свои онемевшие, слипшиеся пальцы, но он по опыту знал, что скоро и так все пройдет.

- Чем занимаешься-то? - спросил Вася. - Небось каратэ? Или самбо?

- Всем помаленьку, - улыбнулся Шорохов. Приемы каратэ он тоже знал, и, если бы они схватились драться, наверное, Васе пришлось бы туго: в каратэ главное не сила...

- Каждое утро пудовые гири поднимаешь... - хихикнула Аня. - Куда тебе сила-то при твоей куриной профессии?

- Чтобы твоих ухажеров отваживать, - не остался в долгу Вася.

Заиграл оркестр, и Вася с Аней ушли танцевать. Павел Петрович подумал, что на этом, верно, кончится мимолетное знакомство на танцплощадке, но он ошибся. Когда объявили перерыв и оркестранты ушли покурить, Шорохов решил отправиться домой. Но едва он вышел из освещенного прожекторами круга света, как услышал где-то совсем близко девичий вскрик и матерщину. Недолго думая, метнулся к березе, укрывшей своей тенью скамейку у крыльца большого дома со слепыми окнами. Парень в белой, расстегнутой до пупа рубахе бил по щекам худенькую девушку в длинном платье, она закрывала лицо руками, темные волосы мотались у глаз, узкие плечи вздрагивали.

Павел Петрович легко свалил опешившего парня, повернулся к девушке и встретился взглядом с ее блестящими от слез глазами.

- Тебе-то чего тут надо? - сказала она. - Проваливай...

В следующее мгновение кто-то сзади ударил его кулаком по уху, и не сумей он отклониться - этот удар свалил бы его с ног. Краем глаза он видел, что парень в белой рубахе еще не успел подняться с земли, значит, появились другие... Удары сыпались со всех сторон - капитану Шорохову пришлось вспомнить приемы рукопашного боя, чтобы выстоять против еще двух подоспевших парней, к которым скоро присоединился и парень в белой рубахе. Дрались молча, с шумными вздохами, пыхтеньем. Девушки куда-то исчезла. Павел Петрович почувствовал солоноватый вкус крови на губах. "Не хватает, чтобы они мне еще физиономию попортили!" - мелькнула мысль. Один из нападавших, кажется, вышел из игры - пошатываясь, отошел в сторону и прислонился к забору, с губ его срывались крепкие словечки.

- Что за шум, а драки нет? - раздался знакомый зычный голос. И тут по земле закувыркался еще один парень.

- Своих бьешь, Вася! - всхлипнув, пробормотал он.

- Мои друзья трое на одного не нападают! - рявкнул тот.

...Потом они сидели в буфете, куда прошли через задний вход. В буфете за столиком были две пары. Рослая рыжеволосая буфетчица снова закрыла дверь на крючок и нацедила из алюминиевой бочки несколько кружек пенистого пива.

- Свежее, - заметил Вася. Пиво действительно было свежее, прохладное, Павел Петрович с удовольствием выпил две кружки. Аня не допила и одной. Слышно было, как снова заиграл оркестр.

- Тут накурено, - повела вздернутым носиком девушка. - Пошли?

- Иди, - разрешил Вася, - а мы тут еще по кружечке...

В него могла влезть и вся бочка. Вася рассказал, что работает в совхозе зоотехником, увлекается вольной борьбой, на флоте - он служил на Севере - был чемпионом округа, а здесь нет подходящих партнеров, так что потерял спортивную форму.

- Не мячик теперь жму, а куриц да цыплят щупаю, - рассмеялся он. - А здорово ты наших петушков раскидал!

- Не подоспей ты, чего доброго, намяли бы мне бока, - решил польстить Васе Павел Петрович. Конечно, он и один справился бы с этой подвыпившей компанией.

- Катька сама доводит до белого каления своего Петьку, - сказал Вася. - С вечера поцапаются, а на другой день воркуют, как голубки...

- А это дружки его, что ли? Выскочили из темноты, как черти из табакерки!

- Катькины братаны, - усмехнулся Вася.

- Им надо было поучить Петьку, чтобы руки не распускал, а они на меня набросились.

- Пили-то вместе с Петькой, - сказал Вася. - Петька свой, а ты залетная птица.

Павел Петрович рассказал, что приехал поработать над повестью, да вот материала маловато... Его тема - Отечественная война, столько лет прошло! Старики и те уже мало чего помнят... Оказалось, бабку Дарью Вася знает, а вот живого писателя увидел впервые.

- Какой я писатель, - засмущался Павел Петрович. - Всего-навсего один рассказ напечатали.

- Есть тут у нас деды, которые в войну партизанили. - Вася, видно, загорелся желанием помочь молодому писателю. - Да и у нас в Клинах заслуженный партизан работает пасечником. Его мед на всю округу славится. Хочешь, я тебя отведу к нему?

- У него ульи в саду?

- Да. И медом угостит...

Шорохов не прочь был заглянуть к пасечнику. Чтобы поддержать разговор, просто так спросил, как здесь рыбалка.

- Если и есть где рыбалка, так это у нас! - еще больше оживился Вася. - Я знаю, Паша, озера, где на перемет можно взять судака и угря, а уж про щуку, окуня, леща я и не говорю!

- А кроме пасечника есть тут у вас бывшие партизаны? - перевел Шорохов разговор на интересующую его тему.

- Найдем мы тебе партизан! - развеселился Вася. Павел Петрович, видя, что новый приятель малость захмелел, стал подумывать, как откланяться да двигать к дому, - ему еще три километра топать через бор...

И тут Вася заявил:

- Послезавтра еду на турбазу, у меня отпуск с понедельника.

Павел Петрович забыл и про дом: вроде бы тут поблизости всего одна турбаза - "Солнечный лотос".

- И мне знакомые советовали пожить на какой-то турбазе, - проговорил он. - Смешное такое название...

- "Солнечный лотос"! - обрадовался Вася. - Турбаза нашей "резинки". Я туда и еду! Паша! - вдруг осенило его. - Айда со мной на пару? Директор турбазы - Володька Зыкин, мой дружок, гарантирую тебе финский домик на две койки... А какая банька на берегу у Володьки!

- А чего? - будто раздумывая, сказал Шорохов. - В Борках скукотища! Речка воробью но колено, правда, рыбак я не ахти какой...

Тут подошла Аня, и Вася поднялся во весь свой внушительным рост. Видно было, что перед девушкой он робел. Она ничего такого и не сказала, а он принялся оправдываться; мол, кроме пива, ни-ни! И товарищ писатель может подтвердить.

Товарищ подтвердил. Новые знакомые проводили его до околицы, Вася даже хотел подвезти на своем "жигуленке", но Шорохов отказался, да и Аня строго затормошила его за рукав - дескать, про пиво забыл?

- Домик будет в твоем распоряжении... - в который раз стал заверять Вася. - Володька Зыкин...

- Твой дружок, - с улыбкой подсказал Павел. Все-таки пиво ударило Васе в голову, - он, пожалуй, кружек пять влил в себя.

Шагая под звездным небом но сумрачному проселку в Борки, Павел Петрович размышлял о сегодняшнем вечере. Вот тебе и тихая деревенская жизнь! Столько неожиданных приключений выпало на его долю, даже драка, он вспомнил известную поговорку: "Третий - лишний". Сунулся выручить девушку, а она же тебя и обложила! Он пощупал вспухшую губу - ничего, к утру все пройдет. Поспешных выводов Шорохов никогда не делал, этому учили его в школе КГБ, но добродушный верзила Вася ему понравился. И очень кстати, что тот едет отдыхать на турбазу. Одно дело - одному заявиться, а другое - с веселым приятелем, которого "уважает" директор Зыкин... А завтра нужно будет снова наведаться в Клины к пасечнику Кузьме Даниловичу Лепкову: он партизанил в этих местах и, возможно, что-нибудь слышал о Храмцове. И "граф" Гриваков-Потемкин ему должен быть известен. Свидетелем по делу разоблачения карателей Лепков не проходил, значит, он не был в отряде Храмцова. И все-таки не может такого быть, чтобы но осталось ни одного свидетеля, знающего о судьбе целого отряда...

Росистая трава хлестала по ногам, ночные птицы тоскливо вскрикивали, невдалеке прокукарекал петух - значит, деревня близко...

Из избы доносился переливчатый храп бабки Дарьи, на скамейке у крыльца Павел Петрович обнаружил горшок с молоком и завернутую в газету горбушку хлеба. Бока горшка запотели. После пива молоко как-то не шло, он поставил горшок на место, прикрыл газетой и отправился на душистый сеновал спать. Стряхнув с простыни труху и кулаками взбив подушку, Шорохов быстро разделся и улегся в продавленную его телом узкую выемку в сене. В щель соломенной крыши виднелось сразу целое созвездие, одна звезда почему-то все время меняла свой цвет - из голубой становилась розовой, потом белой и снова голубой. Может, там, в глубине вселенной, умирает старая звезда или нарождается новая?.. Пряный, ни с чем не сравнимый запах сена, тихий шорох внизу, редкие протяжные вскрики в лесу - все это было непривычно и вместе с тем вызывало в памяти какие-то далекие, позабытые картины детства: звезды над головой, запах свежескошенного сена, хрумканье лошади, пасшейся неподалеку, и запах вкусной похлебки на костре...

Что-то Гривакова привлекло сюда, но что именно? Думал ведь он о том, что его могут узнать? Так оно и случилось. Значит, и он узнал бывшую партизанку Клаву? Чего бы иначе ему так поспешно понадобилось уезжать с турбазы? Испугался... И тогда он решил убрать опасного для него свидетеля... А может быть, просто совпадение? На учительницу мог наехать и какой-нибудь пьяный хулиган. Вскрикнула же она: "Да он пьяный!" Но слишком уж много совпадений - после встречи с Клавдией Михайловной турист с блондинкой исчезают с турбазы. Куда они подались? И что или кого тут "граф" искал? А может, нашел? И теперь его зыбкий след канул в неизвестность? Для того чтобы все стало известным, и послали сюда капитана Шорохова, и он обязан сделать все возможное и невозможное, чтобы разыскать липового "графа"...

Уже сквозь сон он услышал, как с крыши мягко спрыгнула кошка, шурша сеном, съехала вниз и затаилась. Ее стремительный бросок, тонкий мышиный писк и довольное мурлыканье он уже не слышал.

7. ТУРБАЗА "СОЛНЕЧНЫЙ ЛОТОС"

Павел Петрович сидел с книжкой на скамейке-качалке и краем глаза наблюдал за Клавдией Михайловной, убирающей в домиках. В руках у нее лохматая швабра (на щетку она намотала тряпки), возле открытой двери ведро с водой. Женщина макала швабру в ведро и елозила ею по крашеному дощатому полу. Из-под белого платка выбивались пряди седых волос. Движения женщины были неторопливые, привычные. Покончив с одним домиком, она переходила к другому. Не считая главного корпуса, на турбазе было восемь дощатых домиков, затейливо раскрашенных в разные цвета. Шорохов жил в домике, наполовину желтом, наполовину оранжевом, а крыша была из розового стеклопластика. Высокие сосны почти не давали лучам пробраться в помещение, поэтому там всегда царил полумрак.

Василий представил Шорохова как писателя - пришлось тому доставать из сумки предусмотрительно захваченный с собой сборник с его рассказом "Трубочист" и показать директору. Наверное, из уважения к писательской профессии Зыкин самолично водрузил на одну из тумбочек холодильник "Морозко", принес настольную лампу с картонным абажуром и пообещал никого не подселять к "писателю", даже если наедут в субботу работники с завода резинотехнических изделий.

Клавдия Михайловна, скользнув равнодушным взглядом по Шорохову, перешла к следующему домику. Грязную воду выплеснула в кусты вереска, буйно растущего кругом меж толстых сосновых стволов, спустилась вниз к озеру и принесла чистой.

Невысокого роста, неулыбчивая, она, казалось, была погружена в какую-то свою печальную думу, оттого, наверное, глубокие морщины и избороздили ее лоб. С отдыхающими она сама не заговаривала, отвечала вежливо, но коротко, в общем, старалась ни с кем не общаться. Рабочий день ее заканчивался в четыре часа, после чего она шла пешком вдоль озера по узкой, протоптанной в траве тропинке в свою деревню, в двух километрах от турбазы. Там у нее был дом, корова, немудреное крестьянское хозяйство. Жила Клавдия Михайловна одна. Замужем она не была.

Ее трагическую судьбу Шорохов теперь хорошо знал. Как только в эти места нагрянули оккупанты, восемнадцатилетняя комсомолка Клава сразу подалась к партизанам. До войны они закончила в Клинах десятилетку и мечтала поступить в педагогический институт, уже и документы послала... В отряде она числилась медицинской сестрой - пригодились навыки, которые получила от матери-акушерки, - быстро научилась делать перевязки раненым, лечить простудные заболевания. В отряде находился и ее жених, Леша Кулешов. Был он отчаянный, не щадя себя, лез в самое пекло. Скоро командир отряда Краснов определил его в разведку. Юная медсестра места себе не находила, когда Леша уходил на задания. На его счету уже были смелые диверсии, однажды он привел в лагерь штабного офицера с ценными документами. Любовь их была чистой и целомудренной. Леша приносил ей из лесу цветы, подарил трофейный маленький браунинг. Однажды он из разведки не вернулся... Гораздо позже узнала Клава о героической гибели своего возлюбленного. Леша в сумерках подполз к комендатуре в большом поселке, финкой снял часового и швырнул в освещенное окно две противотанковые гранаты. Тогда погибло много фашистов, но каратели уже у самого леса настигли отважного разведчика. Он прошел через адские пытки, никого не выдал и, избитый и окровавленный, был повешен за ноги на колодезном журавле. И никто не знает, где теперь его могила.

В 1942 году, в августе, большой отряд карателей, вооруженных пулеметами и минометами, внезапно напал на партизанский лагерь. Два "фоккевульфа" обрушили на застигнутых врасплох партизан осколочные бомбы. Большая часть людей погибла, отбиваясь от наседавших карателей; четырнадцать человек вместе с Дедом - командиром партизанского отряда, действовавшего по соседству с Храмцовым, ушли топким болотом; шесть человек, в том числе и Клаву, захватили в плен. Пятерых мужчин тут же на ее глазах расстреляли на опушке и трупы побросали в болото, а ее почему-то пощадили...

Командовал отрядом карателей Гриваков, его величали "графом". Видно, ему приглянулась стройная сероглазая девушка, и он не велел ее трогать. "Покойника мы из нее всегда успеем сделать, - цинично заявил он своим подручным. - А пока она нам может пригодиться..." Скоро Клава поняла, что он имел в виду. Ее не пытали, допросил всего лишь один раз сам Гриваков, причем не кричал, не требовал выдать товарищей: он прекрасно знал, что партизаны ушли от преследования и девушка не имеет представления, где они теперь. Фамилию командира он знал. В докладной записке начальству Гриваков указал, что партизанский отряд Деда полностью уничтожен, те, кто пытался уйти через болото, были расстреляны с "фоккевульфов". Такая сводка устраивала всех: Гривакова, его начальника оберштурмфюрера Рудольфа Барка и немецкое командование армии, которой подчинялся отряд тайной полевой полиции. О захваченной в плен девушке Гриваков вообще умолчал. Правда, позже "граф" хвастливо докладывал Барку, что, дескать, сумел заставить бывшую партизанку работать на тайную полевую полицию...

Клава не была героиней. Там, в развороченном бомбами и минами лесу, она уже приготовилась умереть вместе с взятыми в плен товарищами, но судьба вот распорядилась с ней иначе. Гриваков отправил ее в баню, дал на выбор хорошее дамское белье и платье, заставил пить вместе с ним коньяк и в ту же ночь силой овладел ею. Сделал своей наложницей, пригрозив, что если она не будет за него держаться, то передаст ее своему отряду, а потом отвезет в солдатский дом терпимости. И она знала, что это не пустая угроза. Люто ненавидя насильника, она прожила с ним до самой зимы. Сначала прибирала в комнатах, потом Гриваков стал поручать ей разную канцелярскую работу: печатать на машинке сводки, фамилии расстрелянных, повешенных, отправленных в Германию. Пыталась бежать, но "граф" был бдителен - с Клавы не спускал глаз. Иногда она жалела, что не погибла имеете с товарищами, но покончить с собой не было сил. До сих пор она с ужасом вспоминает ту страшную зиму... Несколько раз ночью приходила Клаве в голову мысль зарезать его в постели кинжалом, может быть, она в конце концов и сделала бы это, но тут подвернулся счастливый случай: Гриваков отправил Клаву с немецким унтер-офицером и солдатом-пулеметчиком в районный центр - отвезти лично оберштурмфюреру СС Барку запечатанный пакет, и на обратном пути захватить на складе дефицитные продукты. Немецкое командование нет-нет да и подкидывало награбленное в Европе добро своим наемникам. Пакет отвезти и получить провизию мог бы и унтер-офицер, но дело было в том, что Рудольф Барк, как-то увидев в канцелярии девушку, заинтересовался ею... Разве мог откачать своему начальнику Гриваков? И он скрепя сердце отправил к нему Клаву.

До районного центра от поселка, в котором расположился штаб карателей, было тридцать восемь километров. Дорога была хорошо накатана, и мотоцикл с коляской резво бежал по неширокой просеке, разрезавшей заснеженный сосновый бор. Холодный ветер леденил лицо, и девушка пряталась за широкой спиной фрица. Навстречу им попался лишь один грузовик с закутанным в русский овчинный тулуп охранником в кузове, восседавшим на больших ящиках. Несколько раз дорогу перелетали чем-то встревоженные сороки. Немцы не обратили на это внимания, а Клава, прожившая в лесу почти год, насторожилась, сердце ее бешено заколотилось. Так ведут себя сороки, если в лесу кто-то есть. А кто может в эту пору прятаться в лесу?..

Дальше все произошло очень быстро. Унтер-офицер, ведший мотоцикл, вскрикнул и, сбив Клаву, сидевшую на заднем сиденье, закувыркался по обочине, мотоцикл с ревом врезался в сугроб и, залязгав железом, заглох. Пулеметчик молча выкарабкивался из-под опрокинувшейся коляски, придавившей его. Из-за толстых стволов высыпали черные фигуры с автоматами в руках. Впрочем, не прозвучало ни одного выстрела: верзила унтер-офицер, до половины зарывшись в сугроб, поднял обе руки в перчатках-крагах, пулеметчик, так и не вытащивший из-под края зеленой коляски ногу, тоже тянул руки вверх и испуганно верещал по-немецки. Оказывается, партизаны "срезали" водителя натянутой поперек дороги тонкой проволокой. Леша тоже такие штуки проделывал...

Клава сидела в усыпанном желтыми иголками снегу и не понимала смеется она или плачет...

После войны в Клины она не вернулась: фашисты расстреляли мать, отец погиб на фронте в 1942 году. Больше у нее никого из близких не осталось. Поселилась у дальней родственницы в деревне Замошье, до пенсии работала в колхозе. Похоронив родственницу, навсегда осталась здесь, но без работы долго не смогла, при всем своем замкнутом характере все одно тянуло к людям, и Клавдия Михайловна устроилась уборщицей на турбазу. Здесь-то судьба и уготовила ей нежданную встречу с самым лютым ее врагом фельдфебелем Гриваковым, сломавшим всю ее жизнь. Ничего в ней не осталось от прежней веселой, жизнерадостной Клавы. Живет и носит в своем сердце глубокую тоску и печаль по растоптанной юности, убитой любви... Сейчас она жалеет, что давеча не вцепилась в него и не закричала на весь мир: "Держите убийцу! Проклятого карателя!" Она не сомневалась, что и он ее узнал, поэтому и сбежал...

Если раньше и были у Шорохова кое-какие сомнения, то, узнав в подробностях весь жизненный путь этой женщины, он, как и генерал, больше не сомневался: Клавдия Михайловна не ошиблась, она в самом деле повстречалась с "графом"...

Уборщица поставила швабру с ведром возле домика, ушла в кладовую за бельем, но скоро снова появилась на тропинке меж сосен с охапкой чистых простыней, наволочек, полотенец. Сегодня пятница, после шести-семи вечера начнут подъезжать на мотоциклах, автомашинах отдыхающие. Шумно и весело станет на турбазе, будет греметь музыка, взлетать на спортплощадке волейбольный мяч, а в воскресенье молодежь уедет, и останутся тут лишь несколько семейных отпускников, директор Зыкин, два "матроса", как здесь называют сезонных спасателей, да Клавдия Михайловна.

Павел Петрович, как приехал сюда, обратился к ней с просьбой приносить ему, пока он здесь, по литру молока. Она посмотрела на него, тихонько вздохнула и бесцветным голосом обронила:

- Я гляжу, вы приехали налегке, а тут все надо делать самому, буфета у нас нет. Небось и картошки не захватили?

На следующее утро она принесла молоко, полиэтиленовый пакет крупной картошки.

- Молодая еще не поспела, да и колорадский жук нас замучил, каждый день снимаю личинки с ботвы, а им и конца не видать.

Не открылся ей Павел Петрович, хотя кое о чем ему и хотелось бы порасспросить женщину... Пока не нужно, чтобы кто-либо знал, откуда он. С директором Зыкиным как-то разговорились о смерти учительницы - он полагал, что это какой-то пьяный молокосос совершил наезд: помчался в деревню за самогоном, а глаза налитые... Долго ли до беды? О седом мужчине - фамилии его Зыкин не знал - высказывался уважительно, дескать, культурный и не жмот, он тут был проездом. Иногда к нему на турбазу сворачивают с шоссе автотуристы переночевать, конечно, те, кто знает про "Солнечный лотос"...

Зыкин похвастался: мол, у него большая пасека и меду в этом году будет много, вон как пчелки весело летают за взятком. Вася Ершов заметил, что лучше всех в округе пасека у Кузьмы Лепкова.

- Приезжий-то, на "Жигулях", просил меня меду продать, а какой летом мед? Что к осени будет... Я ему сказал: валяй, мол, к Кузьме Даниловичу, у него и летом и зимой можно медком разжиться... - сообщил Зыкин. - Куда мне до него...

- Я бы тоже меду купил, - ввернул Павел Петрович.

- Понравишься - продаст, - рассмеялся Зыкин. - Он ведь с норовом...

Номера машины директор турбазы не запомнил, вообще его слова нужно было брать на веру с осторожностью: с памятью у него было плоховато фамилию туриста не запомнил, в книгу приезжих записать тоже позабыл, хотя, как утверждает, и хотел это сделать...

Подполковник Рожков - Павел Петрович ему несколько раз звонил из райотдела КГБ - высказал предположение, что напуганный Гриваков может еще раз решиться ликвидировать опасного свидетеля его преступлений, поэтому не стоит ли организовать охрану Клавдии Михайловны?..

Нынче рано утром Вася разбудил его, стал звать на рыбалку, но Павел Петрович отказался: рыбаком он никогда не был и не понимал, как это можно день-деньской торчать с удочкой в лодке. Ладно бы рыба клевала, а то привезут с десяток маленьких окушков и плотвичек и радуются, как дети...

Дважды, чтобы доставить удовольствие приятелю, он выезжал с ним на вечернюю зорьку, ничего не скажешь - красиво на озере! Тишина, вода гигантское зеркало, на плесе она чуть морщинится, разбегается маленькими кругами - мелочь играет. Однажды над головами пролетели две величавые цапли, а когда солнце стало клониться к бору, со свистом разрезали воздух чуть в стороне четыре крупные утки. Павел Петрович и про удочки позабыл, как зачарованный смотрел на красивых птиц, с шумом и кряканьем шлепнувшихся всего в двадцати метрах от них...

С сосны, под которой сидел Шорохов, спланировала на голову спаренная желтая иголка, с лёта нырнул под застреху административного корпуса стриж. Заметив выползавшую из камышей знакомую лодку, он поднялся с качалки, железные цепи, на которых она держалась, тоненько звякнули. "Надо поскорее уезжать, - подумал он. - Причалит к берегу Вася - придется полчаса выслушивать его длинные рассказы о сорвавшихся с крючка "аллигаторах"..." А ему непременно нужно сегодня же повидать одного человека! В райотделе он узнал, что в деревне Пески проживает некий Никита Борисович Катышев, который в годы войны был полицаем и, отсидев свой срок, вернулся в родные края. Был конюхом, потом бригадиром полеводческой бригады, вышел на пенсию, а теперь плетет корзины - говорят, они нарасхват на базаре.

Может, к нему приезжал "граф"? Пески совсем недалеко от турбазы. Но ведь Катышев не был карателем, деревенских полицаев лишь от случая к случаю привлекали к облавам на партизан.

У пасечника Лепкова Шорохов утром побывал с Василием, мед у него на самом деле отменный, но про Гривакова бывший партизан ничего не слышал... Вася Ершов представил приезжего как молодого писателя, намекнул, что Кузьма Данилович, мол, может попасть в повесть, но тот не выразил при этом никакого энтузиазма, больше того, замкнулся, и каждое слово пришлось из него вытягивать, будто клещами. Нужно будет в райотделе пообстоятельнее расспросить про Лепкова, пусть ребята поинтересуются его партизанским прошлым в военкомате. Когда нет никакой зацепки, нельзя пренебрегать и малейшей мелочью.

Пески находились от турбазы в восьми километрах. "Москвич" неторопливо пылил по избитому проселку, пышные облака, казалось, наползали на дорогу прямо с поля. Разнообразие красок ошеломляло: яркая густая зелень незаметно переходила в нежно-изумрудную дымку, массивы полей были резко разграничены, слепила яркой желтизной буйно цветущая гречиха. Из-под самых колес взвивались в ясное небо небольшие, с оранжевыми подкрылками птицы, их звонкое мелодичное пение было слышно даже сквозь гул мотора.

Не верилось, что здесь когда-то гремела жестокая война, по дорогам бродили каратели в немецкой форме, вынюхивая следы партизан. А сколько на этих полях, в лощинах безымянных могил! Вон на границе гречишного и пшеничного полей возвышается холм, напоминающий своими очертаниями солдатскую каску...

Никиту Борисовича Катышева он отыскал возле приземистой, крытой новым шифером бани, он сидел, широко раздвинул ноги, на низкой деревянной скамейке и плел из ивовых прутьев бельевую корзину. Половина ее уже оформилась, а вторая напоминала распущенный павлиний хвост из торчащих во все стороны длинных прутьев. Благообразный старичок с окладистой бородой и живыми глазами ловко перегибал гибкие прутья, причудливо соединяя их и протаскивая в широкие петли. Пахло лозой и еще чем-то горьковатым. На Шорохова он взглянул без всякого удивления, в ответ на его приветствие покивал седой головой с торчащими на затылке волосами. Не прекращая работы, спросил:

- В предбаннике готовые корзинки. Тебе небось для грибов надоть? Али для ягод?

- Здорово у вас получается, - залюбовался работой старика Павел Петрович. - Уж который год плету, - усмехнулся тот. - Люди на мою продукцию не жалуются, да и цена божеская: за грибную два рубля, а для ягод - трешка. Ягодную дольше плести, потому как она чаще и прут тоньше.

Павел Петрович предъявил удостоверение, старик мельком взглянул на него, на лицо легла тень, глаза из-под кустистых седых бровей заледенели.

- Не за корзинками, выходит, ты припылил сюда, начальник? А по мою грешную душу?

- Пару корзинок я, пожалуй, возьму, - улыбнулся Шорохов. - Я понимаю, вам не хочется вспоминать прошлое...

- Оно, конешно, радости мало.

- Рассказывайте все по порядку, постарайтесь ничего не упустить с того дня, когда вы стали полицаем!..

8. ПЛЕТЕННЫЕ ИЗ ЛЫКА КОРЗИНКИ

Немцы заняли Пески осенью 1941 года. Комендатура расположилась в поселковом Совете, над которым заколыхался флаг со свастикой. Толстый рыжий немец по фамилии Фрамм стал наводить свои порядки: старостой назначил с полгода назад вернувшегося из заключения Николая Сидюкова; посоветовавшись с ним, отобрал несколько более или менее здоровых мужчин, в том числе и Никиту Катышева, и объявил - Фрамм по-русски неплохо говорил, - что немецкая власть оказывает им особую честь, обмундировав и выдав оружие, с которым они отныне будут защищать новый порядок в России, беспощадно преследовать врагов Германии. В народе всех их быстро прозвали полицаями. Катышев было за икнулся, что он хромой, недаром его прозвали "рупь-пять", но Фрамм так посмотрел на него, что Никита Борисович сразу замолк.

Может, кому и нравилось быть полицаем, а Катышев тяготился своей собачьей службой - гонять на разные работы односельчан, вынюхивать, не прячет ли кто в тайнике раненого красноармейца, не имеет ли связи с объявившимися партизанами. А сколько воя и плача было, когда под дулами автоматов гнали на станцию парней и девчат для отправки в Германию!

О партизанах в Песках заговорили, когда посыпались под откос первые воинские эшелоны, стали будто сами по себе взрываться ночами склады с боеприпасами. Сначала староста Сидюков было присмирел, даже стал заискивать перед односельчанами, но после того, как Фрамм наорал на него, принялся притеснять народ. Нацепил на себя парабеллум, на шею повесил автомат, конечно, все это от страха: прошел слух, что партизаны из отряда Деда убили двух карателей из райцентра.

Возможно, Катышева и заставили бы заниматься грязными делами, которые нередко выпадали на долю полицаев, но выручала хромота: в набеги на деревни, подозреваемые в оказании помощи партизанам, его не брали, не годился он и на вылазки в лес. В общем, был он в Песках чем-то вроде деревенского жандарма: нес караул при комендатуре, сопровождал в кузове грузовика пойманных красноармейцев, которых нужно было доставить в райцентр, когда осенью 1942 года напали на комендатуру партизаны Храмцова, усердно палил из карабина... в небо. Стрелял он плохо и вообще считался никудышным полицаем. Если почти всех прислужников Фрамма наградили "ост-медалями" за верную службу "великой Германии", то ему ничего не дали. Не участвовал он и в казнях, что и подтвердили на суде односельчане. Несколько раз предупреждал знакомых о карательных акциях, и те заблаговременно уходили из деревни. Это ему тоже зачлось... Приговор считает справедливым, зла на Советскую власть, осудившую его, не держит.

Из всего рассказа Катышева самым ценным было упоминание о Храмцове. Пока что он был первым, кто здесь упомянул про него. Пасечник Лепков заявил, что он в ту пору не слышал про такого, правда, он партизанил далеко от этих мест.

- А что вы знаете про Храмцова, или Филина, Никита Борисович? - прямо спросил Шорохов. Он уже понял, что старику, пожалуй, нечего больше опасаться, а значит, и что-либо утаивать.

- До войны я с ним частенько встречался, - спокойно ответил Никита Борисович. - Он и в посевную приезжал в нашу центральную бригаду, и в уборочную неделями жил, колхоз-то наш был не из передовых, вот он, как партейный работник, и подталкивал тута нас... Любил рыбку поудить, я тоже это дело уважаю, так мы с ним, бывало, частенько утречком чуть свет ездили на озеро. Помнится, раз останавливался в нашем доме...

- А во время войны? Не довелось повстречаться?

- Думаю, тогда мы с вами не сидели бы тута и не толковали про былое, усмехнулся Никита Борисович. - Филимон Храмцов давил, как клопов, полицаев и карателей. Полагаю, не пощадил бы и меня, увидев в немецкой форме... Люто ненавидел его Николай Сидюков: задолго до войны староста был кладовщиком при колхозе, ну а Филимон Иванович поймал его на воровстве колхозного добра... Грозился, что, мол, в мешке принесет Фрамму в комендатуру голову Хромого Филина - за нее немцы обещали тыщи марок. Только вышло по-иному: Храмцов вздернул Сидюкова на дубу...

- Говорят, весь отряд Храмцова вместе с ним самим как сквозь землю провалился, - сказал Шорохов. - Нет в живых ни одного партизана, даже неизвестно, где их братская могила.

- У нас в Песках много про то толковали, - задумчиво сказал Никита Борисович. - Фрамм ходил очень довольный, даже ручки потирал. Филин с десяток фрицев положил здеся и сжег комендатуру, три автомашины, взорвал склад боеприпасов, тогда партизаны и Сидюкова повесили, а сам Фрамм чудом спасся - спрятался в подвал у своей полюбовницы Марфы Новиковой.

- О чем же толковали?

- Марки-то кто-то получил за Филимона Ивановича? Вот полицаи и завидовали счастливчику.

- Кто бы это мог быть?

- Ты про что, начальник? - не понял Катышев.

- Ну этот... "счастливчик"?

- Кто ж ево знает... Да и был ли он? Может, просто попали в засаду к немцам?

- Был... - вырвалось у Шорохова. - Наверняка существовал тот, кто предал Храмцова.

- Скоро немцев погнали из наших краев, начались аресты полицаев. Кто замарал руки в крови, с фашистами подались в Германию, а я вот остался. Когда вернулся... с Севера, слыхал, что разыскивали партизанский лагерь, братскую могилу... Никто не видел, как их убивали, никто из местных яму не копал. Ничего не нашли, да и время сколько прошло! Где вырубки были, вон какой лес поднялся! А Филимон умел хорошо прятаться, каратели с ног сбились, искали лагерь, самолеты по самым макушкам деревьев ползали...

- И кто-то все-таки нашел! - Шпиёна, наверное, немцы подослали, сказал старик. - Филин у них был как мозоль на больном месте.

- Вы Гривакова знали? - неожиданно спросил Шорохов.

- Спрашивали меня начальники из района про такого... - помолчав, проговорил Катышев. - Приезжал к нам в Пески на легковушке, с Фраммом разговаривал как с равным. Тут у нас полицаи поймали в лесу летчика выпрыгнул, бедолага, из горящего "ястребка", - так Гриваков, "графом" еще его звали, и его молодцы забрали у нас пленного и увезли с собой... Помню, один каратель подошел к летчику - кажется, лейтенанту, у него вся грудь в орденах-медалях... Хотел сорвать, так летчик ему в рыло врезал, говорит: "Не ты мне, собака, их давал, чтобы отбирать! Вот застрелите, тогда и подавитесь, выродки, моими наградами!" "Граф" засмеялся и говорит: "Легкой смерти захотел, лейтенант? Нет, мы из тебя помаленьку всю душу будем вытягивать!"

- Мог Гриваков где-нибудь затаиться?

- Что он - дурной? - Старик задумался. - Не было ему резону тута оставаться. Думаю, не одну сотню людей отправил он на тот свет со своими помощничками. Верой-правдой немцам служил, на груди - ихние побрякушки. Убег он, служивый. Чего ему тута в норе сидеть? Он привык к красивой жизни... - Как же, "граф"! - усмехнулся Шорохов. - Можа, и граф, согласился Катышев. - На вид представительный, похож на барина и держался как господин... Раз, помню, замешкался я - не сразу пропустил в комендатуру, - так он обозвал меня "хромым быдлом"!

- Узнали бы вы его, если бы вдруг увидели?

- Неужто живой? - даже приподнялся со своей скамейки старик. - А коли и живой, так сюда бы вовек носа не сунул! На нем одном столько грехов висит, сколько и на сотне таких полицаев, как я, не наберется. Да что сравнивать! Зверь он был, душегуб! И Красновский отряд добивал у болота, и за Храмцовым охотился... Нет, коли жив, не вернется он сюда ни под каким соусом!

- Ну а если, как говорится, нужда припрет, мог бы он к вам обратиться?

Старик привстал со скамейки, глаза его заморгали, заскорузлые, со следами старых порезов пальцы так согнули ивовый прут, что он сломался.

- Эва чего, милый, сказанул! Да он меня и в лицо не помнит. Говорю, глядел на нас сверху вниз, как на скотину... Как же, граф! А я кто? Навозный жук.

- Какой он граф, - усмехнулся Шорохов. - Обыкновенный самозванец!

- Как тот самый Гришка Отрепьев? - заметил Катышев. - По телевизору тут показывали про Бориса Годунова...

- Вы сказали, никто из местных яму не копал... Кто же вообще зарывал убитых?

- Немцы наших не хоронили - мы их сами закапывали где придется. Сейчас и не найдешь, а сколько кругом безымянных могил нарыто!

- Но где-то покоятся останки Храмцова и его людей, - сказал Павел Петрович.

- И топили в болотах, и сжигали... - вздохнул Катышев. - Сдается мне, что смерть Филимона Храмцова тоже на совести карателей. Они мало кого в плен брали, невинных людей, детишек без жалости стреляли. А сколько домов сожгли!

Еще до встречи с Катышевым Павел Петрович поинтересовался у деревенских мальчишек, не приезжал ли сюда пожилой седой человек на "Жигулях" цвета слоновой кости - к деду Никите за корзинками. Ребятишки уверенно заявили, что такого не было. На "газике" приезжали двое из райцентра, сразу взяли десять корзинок, позавчера на "Запорожце" был один лысый с палочкой - он купил четыре корзинки. А больше на машинах никого не было. Тетки и бабки из окрестных деревень приходили, так они по одной корзинке покупали.

Никита Борисович не темнил, ничего не скрывал, не пытался себя обелять, и капитан ему поверил, да и вряд ли Гриваков нашел бы в нем себе помощника. Кстати, в деревне зла на Катышева никто не помнил, а ребятишки даже не знали, что он был когда-то полицаем.

Заплатив пять рублей за ивовые корзинки, Павел Петрович попрощался со стариком. Хитро прищурившись, тот спросил:

- Зря небось ехал, товарищ начальник? Вроде и память хорошая, а ничего такого больше не припомню.

- Какой я начальник, - улыбнулся Павел Петрович. - А приехал я не зря: такие замечательные корзинки в магазине не купишь! - И, уже попрощавшись, задал последний вопрос: - С пасечником из Клинов Кузьмой Даниловичем Лепковым не сталкивала вас судьба?

- Читал про него в районной газете, а встренуться не доводилось, спокойно ответил Катышев. - Партизанил в войну, только навроде не в нашей местности.

Поздно вечером, лежа на койке в своем финском домике, капитан Шорохов внимательно проанализировал свою беседу с Катышевым: старик рассказал все, что знал, отвечал на вопросы толково, не напрягался, как бывает с человеком, который осторожничает, боится лишнее слово сказать... В этом отношении совсем другой Лепков: он как раз был немногословен, прежде, чем ответить даже на простой вопрос, обязательно подумает... Впрочем, люди разные, и характеры у них различные. И все-таки странно: Катышеву он, Шорохов, склонен больше верить, чем бывшему партизану Лепкову... Обычно фронтовики охотно рассказывают о былом, Кузьма Данилович же явно тяготился этим разговором. Скромность? Или что-то другое? По его словам, когда он узнал, что фашисты готовятся часть трудоспособного населения отправить в Германию, он хотел уйти из Песков, но не успел - запихнули в эшелон, в теплушке сговорился с попавшим в облаву переодетым нашим летчиком бежать. Побег удался - так он попал в Прибалтику к партизанам... Когда пришли свои, продолжал службу в рядах Советской Армии, под Гродно ранило в поясницу, после госпиталя был подчистую комиссован. Вернулся домой, вот теперь совхозный пасечник... Усмехнувшись, заметил, что биография у него самая обыкновенная и вряд ли для писателя представит интерес...

Судя по всему, Лепков не поверил, что он писатель, хотя Павел Петрович вовсю строчил в блокноте шариковой ручкой...

В занавешенное марлей окно пробивался слабый лунный свет, слышно было, как на озере звучно крякают утки, шумят над домиком высокие сосны, иголки с мышиным шорохом сыплются на пластиковую крышу. Услышав тяжелые шаги, Павел Петрович натянул одеяло до подбородка и прикрыл глаза. Дверь без стука тихо отворилась, в темном проеме смутно возникла высокая фигура.

- Паша, ты спишь? - негромко спросил Вася. В его густой шевелюре запутался голубоватый лунный лучик.

- Сплю, - еще тише ответил Шорохов, стараясь не рассмеяться.

- Утром, дружище, подниму ровно в пять, - сообщил Вася. - Я тут такую ямину нашел! Не удивлюсь, если сом попадется.

- Мне, знаешь, мед понравился, - сказал Павел Петрович. - После рыбалки махнем на пасеку к Кузьме Даниловичу? Килограмма два возьму, вот жена обрадуется!

- Торговаться буду я, - заявил Вася. - С незнакомых он за литровую банку двенадцать рублей дерет, ну а с меня - десятку.

- Вася, не буди ты меня на заре-е... - жалобно пропел Павел Петрович.

- За ноги в лодку стащу, если будешь сопротивляться, - засмеялся тот и прикрыл дверь.

- Черт бы побрал эту рыбалку! - проворчал капитан. - Выспаться не дадут! - Перевернулся на бок и, зажмурив глаза, стал внушать себе, что должен немедленно заснуть: "Все мысли прочь, руки стали ватными, ноги в коленях расслабились, дыхание спокойное, ровное, я хочу спать, спать, спать..." Аутотренинг сработал безотказно.

Через пять минут капитан Шорохов крепко спал.

9. МАЙСКИЙ МЕД

Василий Ершов был в приподнятом настроении: нынче утром на глазах у Шорохова он мастерски подсек и элегантно подвел к лодке полуторакилограммового леща. Плоская, как блюдо, золотистая рыбина, глотнув воздуха, дала подтащить себя к самому борту, а тут Вася в мгновение ока просунул под нее подсачок. И только оказавшись в лодке, дуралей-лещ изогнулся и бешено замолотил черным осклизлым хвостом по днищу, обрызгав их грязной водой, скопившейся под ногами. Ершов придавил его ногой, он счастливо смеялся, что-то лопотал, даже не сразу заметил, что удочку уронил в воду. Надо быть настоящим рыбаком, чтобы получать столько удовольствия от пойманной рыбины. У Павла Петровича тоже кто-то клюнул, однако, когда он взмахнул удочкой, на крючке ничего не оказалось. Когда солнце поднялось над бором, ему с трудом удалось уговорить Васю причалить к берегу, - тот надеялся еще одного, как он говорил, "лаптя" зацепить...

И вот они едут проселком на "Москвиче" Шорохова к пасечнику. Дорогу перелетают сороки, в стекло с костяным звуком ударился жук и отскочил. В багажнике две литровые банки для меда. Ершов пообещал, что он выпросит у старика майского, лечебного меда. Помогает от всех болезней, а он, Вася, запросто отличит любой другой мед от майского. Бывает, некоторые пасечники разводят сахарный сироп, а пчелы таскают взятки в улей прямо на пасеке. Такой мед напоминает патоку, хотя отличить его от настоящего неспециалисту довольно трудно, - по цвету и вязкости он точно такой же, как и цветочный. Ну а его, Васю, не проведешь! Без майского меда они не уедут.

Павел Петрович понемногу с меда перевел разговор на пасечника. Лепков - местный, до войны здесь был колхоз, он работал бригадиром полеводческой бригады, в шестидесятых годах образовался птицеводческий совхоз, развернулось крупное строительство, для рабочих стали возводить двухэтажные кирпичные дома, птицеферма оснащена передовой техникой, большой автомобильно-тракторный парк... Кузьма Данилович, выйдя на пенсию, занялся пчелами. Собственно, он и организовал колхозную пасеку. У него и своих ульев хватает, весь участок заставлен. Мед-то он продает на сторону свой. Был в городе на курсах пчеловодов, а теперь к нему приезжают учиться. Кто попробовал его меда, тот только к Лепкову за ним и ездит. Из города, из районного центра, из окрестных деревень. От меда Кузьма большой доход имеет, купил старшему сыну "Жигули", свой большой дом на отшибе, за домом луг, заросший клевером, рядом поле гречихи, так что его пчелам есть где взяток брать.

- Странно он как-то разговаривает, - глядя на дорогу, проговорил Шорохов. - Будто каждое слово у него на вес золота!

- День-деньской с пчелами, не мудрено и разучиться говорить, - сказал Ершов. - Кузьма шефствует над юными пчеловодами поселковой школы. Вообще-то его уважают, но есть один недостаток - сильно прижимист! В жизни никому бутылки не поставит, а на дармовщину только дай выпить!..

- В прошлый раз он ничего интересного мне про партизан не рассказал, продолжал Павел Петрович. - Может, не в духе был? Ты уж постарайся его растормошить... Сколько уж живу тут, а материала почти не собрал. Как я повесть-то писать буду?

- Я захватил бутылочку, - заулыбался Вася. - Расшевелим старика! Ты знаешь, как он водку пьет? На каждый стакан - ложку меда. И гляди, небось уже под семьдесят, а здоров куда тебе!

- У вас что, стаканами глушат?

- Бывает, и из горла! - рассмеялся Василий.

- Интересно, сам местный, а партизанил где-то в Прибалтике... - В районной газете в прошлом году к Дню Победы писали о нем... - Ершов нахмурил лоб, вспоминая: - Бежал, кажется, из лагеря военнопленных, ну и примкнул к первому попавшемуся партизанскому отряду... Не все ли равно, где он партизанил?

- Моя повесть связана с этой местностью... А эти, юные пчеловоды, часто у него бывают?

- Все время пасутся на совхозной пасеке, - ответил Ершов. - Да и домой к нему бегают, помогают ульи мастерить.

Павел Петрович решил обязательно потолковать с ребятами, - может, сюда приезжал за медом седой гражданин на "Жигулях" цвета слоновой кости?

- Младший братишка мой, Витька, тоже ошивается у Лепкова, - сказал Ершов. - Раз пришел домой - не узнать, всю рожу раздуло! Ездил с Кузьмой на мотоцикле ловушки проверять, ну и рой упустили...

- Красивые у вас тут места, - глядя на засиневшее сквозь сосновые стволы лесное озеро, сказал Шорохов.

- Тут дальше такие леса, где и на медведя можно напороться, - оживился Ершов: о родном крае он любил поговорить. - Да, хочешь познакомлю тебя с одним прелюбопытнейшим экземпляром рода человеческого? - вспомнил Василий. - Глядишь, и для твоей повести может сгодиться... В шестидесятых годах у нас тут был громкий процесс над двумя дезертирами. Когда началась война, отец, сын и еще один односельчанин, скрываясь от мобилизации в Красную Армию, подались в лес, от нас будет километров тридцать. Глухие там места, гиблые. Кругом болота, комары, мошка. Туда даже за грибами не ходят. И что ты думаешь? Прожили в лесной глухомани ровно двадцать лет! Видно, от дикости и тоски отец и сын убили своего односельчанина из-за какого-то пустяка. Пересидели всю войну, к немцам тоже не вышли из лесу. Одичали, почти разговаривать разучились, ночами подбирались к хуторам и деревенькам - то поросенка в мешок, то теленка угонят или козу, из амбаров зерно тягали, но больше питались лесными дарами: мед брали в дуплах от диких пчел, охотились на разное зверье, рыбу ловили, силки ставили... В общем, в шестьдесят первом сами вышли к людям, правда, в них уже мало чего человеческого осталось... Вот как бывает - сами себя наказали! Отупели, заросли бородами, в глаза людям не могли смотреть... Был суд, дали им по семь лет. Отец в колонии умер, а сын вернулся. Работает в леспромхозе раскряжевщиком. Говорят, бирюк бирюком, хотя и женился, дети есть, а людей по-прежнему сторонится, потому и работу выбрал себе отдаленную, лесную...

Павел Петрович слышал об этой в свое время нашумевшей истории в райотделе КГБ, знал даже фамилию дезертира, но тот его сейчас мало интересовал.

- А что про такого напишешь? - сказал Шорохов. - Про его звериное житье? Зверь создан для дикой жизни, а человек без общества - ничто. Не зверь и не человек... Слышал про ребятишек, которых находили в лесу? Они воспитывались в логове волка. Ползали на четвереньках, кусались... Пробовали их очеловечить, но ничего не получалось.

- Ты про Маугли? - блеснул эрудицией Вася.

- Киплинг написал красивую сказку, - улыбнулся Павел Петрович. - Я про других...

Он вдруг подумал, что фашисты как раз и хотели бы своих холуев превратить в кровожадных зверей, которые убивали бы по их указке, пытали, жгли... Не зря же они комплектовали полицейские подразделения из числа уголовников, изменников Родины. Больше того, их ученые пытались создать полуживотный тип раба. Существуют документальные кадры, на которых показаны эти несчастные - в них почти ничего человеческого не осталось...

Гриваков - не дезертир, не прятался в лесу, он активно действовал, преданно служил врагам, истязал советских людей, за что получал награды от своих хозяев. Где были сокрыты истоки его предательства? В кулацком происхождении? Но он мальчишкой открестился от отца, учился в школе, потом в военном училище... В каких же закоулках своей черной души он запрятал ненависть к советскому строю?

За годы работы в Комитете госбезопасности капитану Шорохову приходилось сталкиваться с изменниками Родины; как ему казалось, он разбирался в их психологии, но психология карателя Гривакова была пока для него печатью за семью замками. Этого нельзя было ставить в один ряд с дезертиром, одичавшим в глухом лесу. Причину его резкого перелома нужно было искать в первые месяцы войны. В окружение иногда попадали целые части, но советские воины сумели сохранить свою честь, достоинство, с ожесточенными боями пробивались они к своим. И потом хорошо воевали, дошли до самого Берлина. Имена героев войны до сих пор чтит вся страна. Иные, попав в плен, соглашались сотрудничать с фашистской разведкой, а заброшенные к своим, сразу являлись с повинной. Были и идейные враги Советской власти - их психологию тоже можно было понять: происхождение, воспитание, уголовное прошлое... У Гривакова отца раскулачили, но он тогда был зеленым мальчишкой, не мог еще зла затаить на новую власть. Потом воспитывался в советской школе, был комсомольцем. Неужели старое аукнулось? Кулацкое происхождение! Когда же он сломался? Чем купили его фашисты?

Кузьма Данилович, в белом халате, с сеткой на лице, с дымокуром в руке, загонял в новый улей пойманный в ловушку рой. К нему страшно было и подойти: пчелы облепили всего, грозно жужжа, они было сунулись и к гостям, но те пулей заскочили в сени большого добротного дома, обитого вагонкой и покрашенного в салатный цвет. Пасека располагалась среди яблонь и слив. Ульев примерно тридцать. За низким забором виднелся цветущий луг, туда и летали за взятком пчелы. В тот раз Шорохов и Ершов были у Лепкова на совхозной пасеке - это в трех километрах от деревни, на месте старой школы, там еще в саду сохранились парты с зелеными облупленными крышками. Совхозная пасека горазда больше домашней, там все ульи пронумерованы, стоят в ряд, а здесь вразброс. Там, сидя за школьными партами под открытым небом, они с Василием и отведали сотового меда. Закончив с роем, Кузьма Данилович подошел к ним, поздоровался за руку, на лице его мелькнуло удивление, когда он снова увидел Шорохова.

- За майским медом к тебе, Кузьма Данилович, - широко улыбаясь, сообщил Вася. - Товарищ, - он кивнул на приятеля, - скоро домой, там у него детишки, ну и как же без меда? Лучше твоего майского меда все равно нигде не сыщет.

- Всем подавай майский, - усмехнулся в бороду Лепков. - Где же его, майского-то, напасешься?

- Для хороших людей найдется! - засмеялся Вася. - Как тебе мой порошок от клеща сгодился?

- Ну и хитер ты, Василий! - покачал головой Кузьма Данилович. Он стащил свою "паранджу", поставил дымокур на стол под яблоней. Из него сизой струйкой потянулся вверх дымок. В бороде Лепкова надсадно жужжала запутавшаяся пчела, он осторожно двумя пальцами извлек ее и выпустил на волю.

- По маленькой, Кузьма Данилович? - подмигнул Вася и вытащил из кармана поллитровку. - Ты с медком, а мы с огурчиком!

- Пить водку? На такой жаре? - с сомнением посмотрел на бутылку Лепков.

- Товарищ уезжает... - улыбался Василий. - Как не отметить?

- Может, еще и задержусь, - вставил Павел Петрович. - Туго у меня тут с материалом... Бывших партизан в округе мало осталось, езжу-езжу, и все попусту...

Лепков поскреб ногтем бороду, светлые глаза его прищурились, помолчав, сказал:

- Сколько вам меду-то?

- Пару килограммов, только уважь товарища, Кузьма Данилович, положи майского, - попросил Вася. Сбегал к машине, принес банки.

- Сюда целых три кило влезет, ладно, наскребу, - сказал Лепков и, захватив тару, ушел в дом.

- "Наскребу"... - усмехнулся Ершов. - Ух жмот! У самого этого меда как грязи! Люди говорят, больше тысячи за него имеет.

Рассчитывался с ним Вася, дал двадцать рублей, Лепков небрежно сунул их в карман выгоревшего на плечах и спине пиджака. Расположились за столом под яблоней. В доме никого не слышно, внуки Лепкова, наверное, на речке, не видно и хозяйки. На своем домике сидел скворец и смотрел на них. Вася разлил водку в стаканы, Кузьма Данилович положил в свой столовую ложку меда, помешал. Глядя на него, то же самое проделал и Павел Петрович, Ершов не стал класть мед в водку.

- Весной зарядили дожди, так с первоцветья пчелки мои мало чем поживились, а июнь - июль стоит вёдро. Крестьяне молят бога, чтобы дождь послал, а нам, пчеловодам, такая погода - одна прибыль, - весомо сказал Кузьма Данилович. Водку он выпил залпом, подождал, пока в бородатый рот не провалился янтарный комочек нерастаявшего меда со дна стакана. Им и закусил.

Противно пить на солнцепеке, но делать было нечего, не отставать же от хозяина. Павел Петрович, морщась, выпил и оценил по достоинству метод Лепкова: после горькой водки было приятно почувствовать на языке полурастворившийся мед. Больше ничем и закусывать не надо. Когда Василий стал разливать по стаканам остатки, Шорохов прикрыл ладонью свой. Тот плеснул лишнее в стакан хозяину.

Кузьма Данилович был среднего роста, широк в плечах, годы несколько ссутулили его крепкую спину. Борода у него клином, пегого цвета, светлые с сединой волосы хотя и редкие, но на лысину и намека нет, невысокий лоб загорелый, морщинистый, возле уголков рта залегли глубокие складки, отчего лицо его казалось строгим.

Больше того, что Шорохов знал, ему ничего не рассказал Лепков. Его неторопливый, обстоятельный рассказ можно истолковать как скромность бывшего партизана, не желающего себя выставлять в героическом ореоле, или просто как нежелание ворошить давнее прошлое. Про Краснова, прозванного Дедом, он, конечно, слышал, что касается Филина, так про него после войны в газете прочитал - писали, что сгинул вместе с отрядом в лесах-болотах. Красные следопыты не один год шарили-шарили, но никаких следов не нашли. В газете-то писали: если кто чего слышал про отряд Филина... забыл, как командира-то настоящая фамилия, то пускай немедленно сообщит в газету или райком партии.

- А ваш командир отряда жив? - поинтересовался Павел Петрович.

- Слыхал, после войны он жил в Риге, а где другие - не знаю. Давно письмо пришло, приглашали на какую-то встречу в Резекне, да куда я от пчел? Время идет, старики умирают. Сколько у нас тут осталось фронтовиков? По пальцам можно перечесть.

Больше ничего из него не удалось вытянуть. Видно, такая манера у него разговаривать... Василий старался помочь приятелю, задавал разные вопросы, но Лепкова невозможно было расшевелить. Единственное, что он напоследок сделал, - принес районную газету с его портретом и статьей.

- Тут все верно прописано, - сказал он. - Берите газетку-то, у меня еще есть.

Подозрения, возникшие у капитана Шорохова, вроде бы стали рассеиваться. Завтра в полдень сотрудник райотдела КГБ, которому он поручил все выяснить о партизанской деятельности Лепкова, передаст документы; из областного центра сообщили, что один из сотрудников выехал в Ригу, чтобы увидеться с командиром партизанского отряда, в котором находился Кузьма Данилович...

Еще в машине, по дороге сюда, Павел Петрович посетовал, что Лепков вроде бы не верит, что он, Шорохов, писатель, а потому и не разговорить его никак... Может, сборник с рассказом показать?

И Вася Ершов, видно вспомнив об этом, вытащил из сумки книжку, отыскал и сунул под нос пасечнику:

- Ты не сомневайся, Данилыч, он распишет про тебя на всю губернию!

Лепков заглянул в книжку, шевеля губами, прочел название и перевел взгляд на "писателя".

- Есть и другие, кто поболе моего воевал, - скромно заметил он.

Нет, Кузьма Данилович явно не испытывал радости от того, что попадет в повесть...

Когда они вышли от пасечника, Василий пригласил Шорохова к себе. Павел Петрович не возражал: ему еще нужно было потолковать с юными пчеловодами, он запомнил, что младший братишка Василия тоже увлекается пчелами.

Ершов скоро оставил Шорохова на попечение двенадцатилетнего Виктора, а сам ушел в лабораторию к Аннушке. Из разговора с вихрастым сероглазым мальчиком выяснилось, что к пасечнику часто приезжают на машинах за медом из города. Капитан это и так знал... Какая жалость, что нет у него фотографии Гривакова! Та маленькая служебная фотография, которую прислали вместе с личным делом курсанта пехотного училища Александра Ильича Гривакова, не годилась. Девятнадцатилетний юноша и шестидесятипятилетний мужчина давным-давно утратили сходство... И все-таки он показал увеличенную карточку Вите, сказав, что этот человек его интересует как писателя... От старшего брата мальчик знал, что Шорохов собирает материал для повести о партизанах... Веснушчатый, загорелый до черноты, худенький мальчишка - он явно комплекцией пошел не в брата - долго вертел крупнозернистый снимок в руках, даже зачем-то понюхал, потом со вздохом вернул.

- У нас в школьном музее на стене висят такие же дяденьки в старинной форме с кубиками и шпалами на петлицах... Теперь военные погоны носят. Помолчал и спросил: - Этот лейтенант что-нибудь героическое совершил?

- Скорее наоборот, - усмехнулся Шорохов.

- Шпион?! - широко распахнул глаза мальчик.

- Что-то в этом роде, - усмехнулся капитан, подумав, что для нынешнего мальчишки страшнее "зверя", чем шпион, не бывает.

- Я только в кино шпионов видел, - вздохнул паренек. - А у нас им тут нечего делать... - Он улыбнулся, показав щербинку между зубов. - Разве что кур воровать!

Мальчишка, видимо, наблюдательный. Вот ведь знает, как раньше назывались командирские знаки отличия... Капитан стал дотошно выспрашивать подростка про машины; оказалось, Витька - истинный сын своего механизированного века - в технике отлично разбирался. Много дней прошло с тех пор, как неожиданно объявился в этих краях "граф", и надеяться, что кто-либо запомнил его "Жигули", было трудно. И вдруг такая удача! Мальчик прекрасно запомнил светлую "шестерку", и по времени, когда он видел у дома пасечника машину, все сходилось! Конечно, мальчишки покрутились у машины, заглянули через стекло в салон.

- Высокий, говоришь, седой? - не веря своим ушам, спрашивал капитан. В белом костюме и красивых туфлях на каучуковой подошве?

- Старый, а одет помоднее, нашего пижона Вовика Серегина.

- Музыканта-ударника? - машинально переспросил Павел Петрович.

- Вы его знаете? Ух здорово бацает на барабане!

- И что он, седой, в красивых туфлях? - не дал ему отвлечься капитан. - Разговаривал с тобой?

- И не посмотрел в нашу сторону, - ответил Витька. - Да он ведь курил... - Мальчишка стремглав кинулся в дом - они сидели в тени под березой - и скоро появился на крыльце, держа пустую коробку из-под сигарет в руке.

О, будьте благословенны коллекционеры всех возрастов и мастей. Слава им, слава! Витька Ершов уже три года собирал пустые коробки из-под сигарет. Павел Петрович любовно держал в руках за уголки красивую красную коробочку с надписью по белому фону на английском: "Мальборо" - и, улыбаясь от уха до уха, слушал мальчишку. Видя, что его сообщение так обрадовало писателя друга старшего брата, тот не скупился на подробности...

Витька и еще трое юных пчеловодов из школы сколачивали в мастерской из реек пчелиные домики, дед Кузьма вставлял вощину в раму. В какое точно время, Виктор не помнит, но уже после ужина остановились у дома светлые "Жигули", на номерной знак мальчик не обратил внимания, теперь номера большие, там много букв и цифр. Машина совсем новенькая, шестая модель, сиденья без чехлов, с такими штуками, которые в затылок упираются... Пока дед Кузьма толковал с дяденькой...

- Как они встретились? Как знакомые или как чужие? - перебил капитан и ругнул себя в душе: не надо было перебивать мальчишку! - Хоть за руку-то поздоровались?

- Я на машину смотрел.

- Ну а дед Кузьма-то? Он работу бросил, подошел к гостю?

- Не здоровался он с ним за руку, - вспомнил Витька. - У деда в руках рамка с вощиной была.

- Что-нибудь было в руках у приезжего? Сумка, портфель? Бутылка?

В общем, как встретились пасечник и гость, мальчик не видел: дед Кузьма вставил рамку в улей и вместе с гостем отошел в самый дальний угол пасеки, уселись на струганые доски, поговорили маленько, дед махнул рукой ребятам, чтобы шли по домам, мол, уже поздно. Внешний облик приезжего почти не запомнился мальчику, а вот белый костюм и красивые, цвета кофе с молоком туфли врезались в память... Но главное, что сразу заприметил он, - это красную пачку сигарет, у него даже мелькнула мысль попросить, но постеснялся - может, пачки еще целая?.. Утром он прибежал к деду Кузьме и к своей неописуемой радости обнаружил за штабелем досок заветную пачку!

- А в салоне машины не заметил чего-либо интересного, кроме подголовников? - выспрашивал капитан. - Сувенир или еще что-либо?

Глазастый мальчишка обратил внимание на такую ценную деталь: набалдашник рукоятки переключателя скоростей был необычной формы прозрачный пластмассовый кругляш с вмонтированным в него крошечным золотистым автомобильчиком. И еще одно: на заднем сиденье в раскрытой сумке лежали синие ласты...

Об их разговоре Шорохов попросил Витьку никому ни слова, даже родному брату. Пачку из-под сигарет он заберет с собой, а взамен привезет штук десять разных, каких у него наверняка нет.

Мальчик пообещал держать язык за зубами. Он вдруг проникся ответственностью к той работе, которую проводил по сбору разных сведений "писатель". Павлу Петровичу показалось, что на его слово можно рассчитывать... А что ему еще оставалось делать? Пока самые ценные сведения он получил не от взрослых, я от обыкновенного мальчишки, который, к счастью, еще оказался и коллекционером...

Позже, размышляя о сегодняшнем дне в своем маленьком домике на турбазе, капитан Шорохов мог поздравить себя с результатами: Гриваков зачем-то был у Лепкова. Конечно, он мог по совету директора турбазы Зыкина завернуть к пасечнику за медом... Но уже обозначился хоть какой-то след! Теперь необходимо снова повидаться с Лепковым - должен он вспомнить про высокого седого мужчину в красивых туфлях, который курит "Мальборо"...

Раздался стук в дверь, вошел (легок на помине!) Владимир Зыкин. Остановился на пороге, по-хозяйски огляделся: - Не холодно ночью? Не то дам второе одеяло.

Павел Петрович ответил, что не мерзнет.

- Выпить не найдется? - спросил Зыкин. - После вчерашнего башка трещит! Вот проклятая работенка: гости, гости, отдыхающие, каждого нужно встретить...

- С каждым выпить, - подхватил Шорохов.

- Мне тут за вредность нужно повышенную ставку платить, - заулыбался Зыкин, видя, что Павел Петрович достал из тумбочки бутылку боржоми.

Выпил он только полстакана, а уходя, сказал:

- Вы тут приезжим на "Жигулях" интересовались, так я вспомнил: он отсюда вроде на юга собирался, говорит, у вас тут лужа, а в море можно с маской и ластами за каменными окунями поохотиться... Каменный окунь! Про такого и не слыхивал, хотя и пудами рыбу ловил!

- Юга... - улыбнулся капитан. - Юг протянулся на тысячи километров.

- Кажись, про Феодосию толковал, - ухмыльнулся Зыкин и ушел.

10. ПО СЛЕДАМ ВРАГА

Василий Ершов, позевывая и потягиваясь на ходу, подошел к домику, толкнул незапертую дверь и забасил с порога:

- Хватит, Паша, дрыхнуть, лещи в лопушинах чмокают, нас с тобой ждут!..

В ответ - молчание. Поморгав в предрассветном сумраке, Ершов наконец увидел аккуратно застеленную кровать, на плечиках - две рубашки и светлая куртка, на тумбочке - пепельница, из-под которой торчит записка. Вытащил, поднес к глазам: "Вася! Звонил в город, срочное дело - вызывают в издательство. Не стал с вечера тебя будить, знаю - утром чуть свет на рыбалку! Павел".

Василий выглянул из домика, "Москвича" под сосной не было. Небо над вершинами алело, переливалось, набухало багрянцем - вот-вот солнце взойдет. Вовсю распевали в ветвях птахи, с озера доносился крик красноклювых чаек. "Надо сказать Володе Зыкину, чтобы домик не занимали..." - озабоченно подумал Ершов.

В то время, когда Василий Ершов вытащил на свет божий последнего красноперого окуня и, довольный рыбалкой, греб к берегу, капитан Шорохов находился более чем за тысячу километров от турбазы "Солнечный лотос". Его самолет приземлился на аэродроме в Ужгороде... Исследованная экспертами пачка "Мальборо" оказалась канадского производства, обнаружили и отпечатки пальцев. В СССР сигареты этой марки (канадская расфасовка) не продавались в этом году. Возникло предположение, что Гриваков под другой фамилией прибыл из-за рубежа, пока известно было лишь его имя и отчество - Николай Семенович, допускалось, что и это липа. После совещания у подполковника Рожкова капитан Шорохов срочно вылетел на пограничный пункт, а оттуда на железнодорожную станцию Чоп. С помощью Клавдии Михайловны был создан композиционный портрет - фоторобот Гривакова. Остальные сотрудники из группы Шорохова изучали дела разоблаченных карателей, по крупицам собирая нужные сведения; любопытные документы привез из Риги сотрудник, занимавшийся выяснением партизанского прошлого Лепкова... Посланы запросы в московский ОВИР, наше посольство в Канаде.

Начался самый тяжелый и ответственный этап работы: было мало разыскать и задержать "графа" - так его теперь называли сотрудники, - нужно было собрать неопровержимые улики, подтверждающие совершенные им кровавые преступления, найти свидетелей - вот почему была и создана оперативная группа.

Два дня, проведенные в Ужгороде, принесли свои плоды: капитан Шорохов выяснил, что месяц назад через контрольно-пропускной пункт на станции Чоп проследовал в нашу страну из Канады Севастьянов Николай Семенович, проживающий в Монреале с 1961 года, проездные документы в порядке, разрешение на въезд в СССР имеется. Вещей при себе - чемодан и вместительная сумка. Прибыл в нашу страну по вызову двоюродной сестры, гражданки Васиной Ксении Викторовны, проживающей в Ленинградской области. Виза выдана на два месяца. Приезжает по вызову родственницы в СССР во второй раз, ни в чем предосудительном за время пребывания в стране не замечен. Первый раз посетил гражданку Васину в 1968 году.

Из Ужгорода капитан Шорохов вылетел в Ленинград. Вскоре выяснилось: гражданка Васина К. В. проживает в дачном поселке Зеленый Бор в собственном доме, в данный момент находится в больнице в Ленинграде, состояние здоровья безнадежное. Родственников не имеет, кроме двоюродного брата, проживающего в Монреале, паспортные данные полностью совпадают с документами Севастьянова Н. С.

Павел Петрович побывал в доме Васиной, никаких следов проживания постороннего не обнаружил, соседи тоже не заметили, чтобы в отсутствие хозяйки кто-либо наведывался в дом. Ничего вразумительного не могла сообщить Ксения Викторовна Васина, - она была в тяжелом состоянии, и врач разрешил лишь пятиминутное свидание. Да, брат живет в Канаде, один раз в 1968 году приезжал, собирался опять приехать, она послала ему вызов... Какой он из себя, так и не смогла толком объяснить: седой, старый, вроде приезжал без бороды, фотографий никогда не дарил...

На вопрос: "Был ли ваш двоюродный брат в палате?" - больная сначала ответила утвердительно, потом сказала, что не помнит, кто-то, кажется, сидел тут на стуле, угощал ее мандаринами... Скоро старая женщина почувствовала себя плохо, стала заговариваться, два раза назвала его Коленькой, потребовала, чтобы немедленно сделали укол.

Выслушав Шорохова, подполковник Рожков разрешил вылет в Феодосию, хотя и сомневался, что капитан что-либо там найдет. Если "граф" почувствовал слежку, он теперь будет петлять, как заяц, а если сообразит, что нам известно, откуда он в СССР заявился, то не появится к концу визы и в Ужгороде.

Сидя в мягком кресле самолета, Павел Петрович вдруг подумал, что, может быть, как раз внизу под ним по шоссе мчится на "Жигулях" цвета слоновой кости "граф" со своей блондинкой - кто она такая, пока так и не удалось выяснить. Какой тихий пляж он выберет на берегу Черного моря? И когда он сообщил Зыкину, что поедет на юг - до встречи с Клавдией Михайловной или после? Директор турбазы так и не смог припомнить. Шорохов знал, что сейчас сотрудники его группы выясняют все про Васину, ее брата Севастьянова... Но каким же образом "граф" вдруг стал Севастьяновым, который существует на самом деле? Тут что-то не так... Если умирающая старушка не втянута в эту игру, то в первый-то раз она же видела в глаза своего родственника? Он и тогда прожил у нее два месяца. Значит, Гриваков воспользовался чужим паспортом? И чужим родством? Но что ему тут понадобилось во второй раз, если и тогда, в 1968 году, он был здесь?..

Павел Петрович откинулся на подголовник, закрыл глаза и снова отчетливо увидел южное шоссе, "Жигули" и седого мужчину за рулем... Увидят его и на контрольных постах ГАИ: фоторобот уже разослан...

- Пристегните ремни, - сквозь сон услышал он голос стюардессы.

- Кажется, погода нам благоприятствует? - весело заметил его сосед. Я - в Ялту, а вы куда?

"Если бы я знал куда... - совсем невесело подумал Павел Петрович, представив побережье Черного моря, тысячи автомашин, разноцветных палаток, загорелых, в плавках и купальниках людей. - Ищи иголку в стоге сена!" А вслух ответил разговорчивому соседу:

- Я - в Коктебель.

Он слышал, что это сейчас модный курорт.

- Жаль, я думал мы с вами возьмем такси - и вместо к морю!

"Может быть, "граф" в маске, с подводным ружьем сейчас охотится за морским (или как там его?) каменным окунем, - подумал Шорохов. - Иначе зачем ему понадобились ласты?"

- Вы знаете, я предпочитаю горы, - улыбнулся Павел Петрович, расстегивая алюминиевую пряжку пристежного ремня. В горах он никогда не был.

11. ЧТО И САТАНА БЫ НЕ ПРИДУМАЛ!..

Мог ли предполагать капитан Шорохов, мчась по серпантину Симферопольского шоссе на служебной машине, что "граф" в этот момент находится всего в каких-то двух десятках километров от турбазы "Солнечный лотос"?..

"Жигули" цвета слоновой кости стояли под высокой сосной, на поблескивающей крыше скопились желтые сухие иголки, обе дверцы распахнуты. Оранжевая палатка до половины спряталась в тень от ольховых кустов, на веревке, протянутой между двумя соснами, сушились женский купальник и мужские плавки, чуть шевелилось на легком ветерке, тянувшем с мрачноватого лесного озера, полосатое махровое полотенце. Вокруг никого, только птицы заливались в кустах да с озера доносился редкий вскрик чайки. Над озером неподвижно застыли облака, они были разреженными и не закрывали солнца; пахло хвоей, смолой и озерной свежестью.

Странное впечатление производило озеро - оно напоминало глубокую овальную чашу, окруженную со всех сторон высокими соснами. Могучие деревья взбирались от озера на крутые холмы, поэтому если даже ветер раскачивал вершины, вода была неподвижной, - возможно, потому озеро и называлось Мертвым. Только в одном месте сосны уступали место березняку и осиннику именно там, где начиналось болото. Почему-то птицы предпочитали облетать озеро, а не пересекать по прямой, будто невидимый барьер, окружающий овальную чашу, отталкивал их.

Гриваков стоял у толстой сосны и ощупывал глубокий поперечный шрам в древесине, побелевший от напластовавшейся, затвердевшей смолы. Сосна выжила и теперь негромко шумела в вышине, тихо роняя растопыренные иголки. Это место хорошо знакомо ему, так же как и страшная тайна Мертвого озера. Здесь редко ловят рыбу, в прибрежных кустах не видно ни одной лодки, незаметны и выжженные на земле следы костров. С трудом проехали они сюда с Лидой на "Жигулях", дорога заросла высоким рыжим конским щавелем и матовой лебедой с неброскими цветами, ветви молодых деревьев хлестали в бока, по чуть заметной в траве колее видно, что редко сюда ездят, а это и нужно Гривакову. До ближайшей деревни километров восемь. С берега видно, что вода в озере прозрачная; будто безглазые черепа, белеют сразу за урезом округлые камни, а дальше глубина круто увеличивается и на середине озера достигает тридцати метров. Вода и в жаркий день прохладная.

Они искупались недалеко от берега. Лида готовила на костре обед, сизый дымок тянулся вверх, но, достигнув первых ветвей, клочьями повисал на иголках. Пахнет мясной похлебкой и дымом. Почему все-таки рыба не водится в озере? Помнится, в 1942 году они кидали на глубину толовые шашки, но, кроме ершей и нескольких черных окуней, ничего оттуда не выплыло. Местные говорили, что озеро и исстари не было рыбным, вода в нем хотя и прозрачная, но, видно, с какой-то вредной для рыбы примесью, раз даже караси тут не живут. С утра они увидели всего одну чайку, а уток - ни одной.

Вот и тогда, летом 1943 года, было так же жарко, ярко светило солнце, вода в Мертвом озере отсвечивала ядовитой прозеленью, берега были изрыты неглубокими минными воронками, задетые осколками толстые сосны сочились беловатой смолой, пахло взрывчаткой, партизаны со связанными за спиной руками сгрудились на пологом берегу, ближе к березняку, командир их Хромой Филин - был на отшибе привязан к сосне, изо рта у него торчал кончик скомканной зеленой красноармейской пилотки с пунцовой звездочкой, один глаз заплыл багровой опухолью. Каратели с автоматами на изготовку сидели в траве напротив пленных, курили, лениво перебрасывались словами. Все ждали машину, которая должна была привезти лодку, моток проволоки и двадцать пять увесистых камней. Идея утопить в Мертвом озере врасплох захваченных на заре в лагере партизан пришла в голову фельдфебелю Гривакову. Утопить живых и мертвых. Шестнадцать человек, среди которых были и раненые, ждали своей участи. Девять мертвых были уложены в ряд у самой воды. По их лицам суетливо ползали жирные зеленые мухи. Храмцов был ранен в грудь, кто-то из карателей, уже привязанному к дереву, прострелил ему хромую ногу, командир не мог стоять, и его толстой веревкой привязали к стволу. Окровавленная, со слипшимися волосами голова командира клонилась то в одну сторону, то в другую, но он рывком снова поднимал ее. Мутный сумеречный взгляд его был устремлен на Мертвое озеро. Что-то долго нет машины, как бы не загнулся Филин! А Гривакову очень хотелось, чтобы тот увидел, как будут топить в озере его партизан. Последним будет сброшен с лодки с камнем на шее сам Хромой Филин. На машине, отправленной на базу карателей, должен прибыть оберштурмфюрер СС Рудольф Барк - он засвидетельствует, что взвод Гривакова уничтожил именно партизанский отряд Хромого Филина. Это было необходимо для того, чтобы получить обещанную немцами награду... Отправляя шофера в штаб за Барком, Гриваков распорядился насчет лодки, камней, прочного кабеля... Не везти же эту компанию в поселок? Дела на фронте становятся все хуже для немцев, - ни к чему лишние улики, казнь партизан совершится здесь, на Мертвом озере, и об этом не узнает никто, кроме немецкого командования.

Всю операцию по уничтожению отряда Храмцова разработал сам Гриваков. Был у него на примете один человек, которого он до поры до времени не трогал, так сказать, держал в резерве. Он лично в 1941 году завербовал его в тайную полевую полицию, но в свое отделение не взял. Этот человек тихо сидел себе в деревне и ждал своего часа. Задание у него было такое: любыми путями попытаться завязать отношения с партизанами. Прикинуться сочувствующим им, помогать продуктами, постараться стать связником, а позже проникнуть в отряд. И человек затаился, терпеливо ждал. Партизаны тайком пробирались в деревни, узнавали про немецкие гарнизоны, склады боеприпасов, брали на заметку полицаев, карателей. Население всем, чем могло, им помогало. Только к осени 1942 года наладилась у Кузьмы Даниловича Лепкова постоянная связь с человеком из партизанского отряда Хромого Филина. Пока ему поручали самые несложные задания: следить и сообщать о передвижении немцев по большаку, предупреждать население окрестных деревень об угоне молодежи в Германию.

Гриваков колебался: схватить партизанского связника или еще подождать? Ему приходилось иметь дело с партизанами, и он знал, что вытянуть из них признание, как правило, невозможно, а ему хотелось точно знать, где прячется Хромой Филин. Схватишь связника - отряд тут же перебазируется, я у Филина достаточно в лесу подготовленных потаенных местечек. Отряд его небольшой, но вред наносил гитлеровцам ощутимый. Лагерь свой он постоянно менял, иногда вообще уходил из этих мест, потом возвращался. Скоро назначили и награду за голову неуловимого Филина. Лепкова не брали в лагерь партизан, а связник ни разу не обмолвился, где базируется отряд. Больше ждать не было смысла, и тогда Гриваков организовал тщательно продуманное нападение на дом Лепкова в то время, когда там находился связник. Случилось это в октябре 1942 года. Своим людям он приказал стрелять мимо. Связнику и Лепкову дали возможность уйти от преследования, и они скрылись в лесу, который начинался за околицей. Каратели какое-то время преследовали их, строча из автоматов, потом отстали.

Так Кузьма Лепков попал в партизанский отряд Храмцова. У командира было правило: каждый новый человек, попавший в отряд, проходил как бы испытательный срок, в основном находился в лагере, а если ходил на боевые задания, то его обязательно подстраховывали - в общем, человека проверяли, как говорится, со всех сторон. Командир отряда знал, что фашисты специально готовят в школах провокаторов, которых засылают к партизанам. Потому так долго и смело действовали поблизости от немцев партизаны, что Филин поддерживал железную дисциплину и собрал вокруг себя преданных, храбрых людей, на которых во всем мог положиться. До лета 1943 года предатель не смог ничего сделать для Гривакова: командир определил его в свою группу кашеваром. И лишь весной Лепкова стали брать на боевые операции. Предатель постоянно ощущал, что находится под чьим-нибудь наблюдением. Однажды его и еще одного партизана из окруженцев Филин отправил на разведку в деревню, которая находилась по соседству с базой карателя. Лазутчик выбрал момент и застрелил разведчика, а сам опрометью кинулся к Гривакову...

Лепков рассказал, что Хромой Филин разбил свой партизанский отряд на четыре большие группы, которые действуют в разных районах. Во главе каждой группы свой командир, подчиняющийся Храмцову. Лазутчик попал в самую небольшую группу, которой командовал лично Филин. Группы почти не общались одна с другой - так постановил Храмцов, это гарантировало весь отряд от провала. Командир и его ближайшие помощники регулярно встречались с партизанами остальных групп, проводили совещания, но совместных операций в бытность Лепкова ни разу не проводили. Немцы считали, что действует один отряд, и поражались, как Хромой Филин ухитряется почти одновременно наносить удары по объектам в разных районах.

Группы часто меняли свои лагеря, каждая располагала запасными базами. Лепкову не довелось побывать в других группах, больше того - увидеть хотя бы одного партизана оттуда. Конечно, к Филину приходили связные, но встречи происходили не на территории лагеря.

Разделил Храмцов отряд на четыре группы еще и потому, что в этой местности было сосредоточено много немецких войск и большой отряд скорее был бы обнаружен. А мобильные, подвижные группы - в них было по сорок шестьдесят человек - успешно выполняли свои задачи, сея среди немцев хаос и панику.

И в этот раз Филин со своей немногочисленной группой собирался совершить дерзкое нападение на танковую часть, расположившуюся в поселке Клины. Партизаны заготовили вдоволь бутылок с зажигательной смесью, противотанковых гранат...

Ранним июльским утром каратели обложили со всех сторон лагерь Храмцова. Прикинувшись раненным, Лепков, волоча ногу, вышел к сторожевому посту, часовой его узнал, подошел ближе, чтобы помочь, и был убит финкой, спрятанной в рукаве провокатора.

Партизан захватили врасплох, и все же Храмцов попытался вывести своих людей к Мертвому озеру, - за ним находилось непроходимое болото, очевидно, командир надеялся уйти через него, он знал потайную тропу. У Мертвого озера разыгрался последний жестокий бой, и группа Филина перестала существовать. Не ушел ни один. С презрением и ненавистью смотрели оставшиеся в живых партизаны на предателя Лепкова. А тот, сидя рядом с Гриваковым на поваленной сосне, обмакнувшей свои ветви в озеро, пил самогон и закусывал тушенкой. Настроение у него было прекрасное, он видел, что его начальник доволен, да и изрядная сумма за предательство причиталась и ему, Лепкову. А эти люди, что на берегу, уже покойники. Никто из них не останется живым и ничего никогда не расскажет... Как и "граф", Лепков поначалу верил, что фашисты свергнут Советскую власть, и из кожи лез вон, чтобы выслужиться перед новыми хозяевами.

Ломая кусты, к берегу с ревом приблизилась грузовая, крытая брезентом машина, из нее высыпали немецкие солдаты и стали сгружать большую деревянную лодку, сбрасывать пудовые камни, из кабины поспешно выбрался толстый оберштурмфюрер Рудольф Барк. Начальник тайной полевой полиции улыбался и еще издали раскрыл объятия проворно вскочившему Гривакову.

- Поздравляю, дорогой граф! Я представлю тебя к Железному кресту! по-русски воскликнул он. - Ты есть большой молодец! Штандартенфюрер тоже поздравляет тебя!

- А это... - Гриваков сделал красноречивый жест пальцами.

- О да-да! Награда есть твоя, граф! А лично от меня - бутылка лучший французский коньяк!

Хмельной от радости и вина, Гриваков отобрал двух карателей для совершения казни. Лодку уже спустили на воду, нагрузили камнями, на корму положили бухту черного кабеля. Затолкнув в нее двух партизан, палачи стали обвязывать камни кабелем.

- Погодите! - крикнул своим Гриваков. - Они ведь потом, когда их раздует, всплывут.

Каратели недоуменно смотрели на него, один из них уже сидел за веслами, второй возился с камнем и кабелем. Партизаны молча сидели на дне лодки, В глазах - ненависть и смертная тоска. Никто из отряда Храмцова не запросил пощады, не проявил малодушия.

- Надо кишки им, гадам, выпустить - тогда не всплывут, - осенило Гривакова.

Каратель, привязывавший кабель к камню, вылез из лодки.

- Я не могу, - пробурчал он, отходя в сторону.

"Граф" метнул на него свирепый взгляд, но ничего не сказал, он с ним потом потолкует...

- Кто их выпотрошит, тому бутылка шнапсу и банка тушенки, - заявил Гриваков. - За каждого казненного!

Каратели мялись на берегу, бросали исподлобья хмурые взгляды на своего начальника. Даже им, привычным к казням, стало не по себе от этой чудовищной затеи "графа".

- Сделать партизан харакири? - расхохотался Барк. - Вы, граф, делаете успехи прямо на глазах! Великолепная идея! До такого бы и сам сатана не додумался!..

- Господин оберштурмфюрер, у моих людей нервишки не выдержат, сказал "граф", решив про себя, что потом расквитается с трусами.

- У немецких солдат есть железные нервы, - ухмыльнулся эсэсовец и отдал приказ своим людям "показать этим русским, как умеют работать истинные арийцы".

Двое фашистов двинулись к лодке, тот, что сидел на веслах, охотно уступил свое место. Лодка отплыла метров на сто от берега. Палач в расстегнутом мундире с закатанными рукавами, по-видимому, не знал, как взяться за дело; он то поднимал камень со дна лодки, то пытался содрать с жертвы рубаху.

- Перережь веревку на руках! - подсказал с берега "граф". - Никуда теперь не денется...

Палач так и сделал, затем через голову содрал с партизана серую рубаху, вытащил из ножен блеснувший тесак, но в это же мгновение партизан грудью бросился на него, обхватил за горло и вместе с палачом перевалился за борт. Толстогубый помощник (он был ниже ростом) повернулся спиной к своей связанной жертве и схватился за автомат, но стрелять не решился: в воде барахтались свой и партизан. Слышались тяжелое дыхание, хрипы, бульканье.

- Убей его! - орал Гриваков. - Чего рот раскрыл, придурок?!

Стреканула очередь, и тут поднялся второй партизан со связанными руками, он головой боднул толстогубого и вслед за ним с всплеском бухнулся в воду.

Вскоре возле лодки показалась растрепанная голова толстогубого, из этой дикой схватки лишь он один уцелел.

- Греби к берегу! - скомандовал расстроенный "граф": судя по всему его затея сорвалась! Он повернулся к своим людям: - Кто хорошо умеет нырять, быстро в лодку! Всех утопленников доставить на берег!

- Русские не дают делать себе харакири, - разочарованно вздохнул Барк и снова приложился к бутылке.

Партизаны на берегу заволновались, привязанный к сосне командир, округлив налитые кровью глаза, мычал и кивал растрепанной окровавленной головой на немцев. И его люди поняли: молча, плечом к плечу они стеной пошли на охранявших их карателей. Те, оглядываясь на Гривакова, отступали, держа автоматы на изготовку.

- Черт с ними, стреляйте! - скомандовал тот. - Всех, кроме хромого дьявола!

Трескучие автоматные очереди распороли притихший от ужаса лес, даже привычный ко всему оборштурмфюрер СС Рудольф Барк стирал со лба пот, забавного зрелища не получилось. Партизаны не дали себя, как животных, потрошить...

Расстрелянных и убитых в бою по приказу Гривакова укладывали в лодку, там высокий и коротышка молча делали свое черное дело: разрезали трупам животы, накрепко привязывали к шее камни и выбрасывали из лодки. Когда они спровадили на дно последнюю партию трупов и вернулись на берег, то мало чем отличались от мясников с бойни. Ныряльщики достали со дна захлебнувшихся партизан и задушенного палача. Своего попробовали откачать, но тот так и не оклемался. Мертвое озеро теперь еще больше оправдывало свое мрачное название - оно из сине-зеленого стало багрово-черным.

Запачканную кровью форму и одежду партизан Гриваков приказал сжечь. Смрадный дым тянул прямо на Храмцова, глаза его заслезились, он тяжело, с хрипом дышал, из раны в голове сочилась на висок кровь, она стекала на плечо, одна брючина намокла от крови. Темные волосы слиплись.

- Вытащите кляп! - приказал Гриваков.

Каратели окружили командира партизанского отряда. Отплевавшись и облизав спекшиеся губы, он обвел врагов тяжелым взглядом, на виске вздулась извилистая синяя жила.

- Я полагаю, что Хромого Филина топить, как рядового партизана, было бы несправедливо, - издевательски заговорил Гриваков. - Ты достоин иной казни... - И он перевел взгляд на пылающий костер.

- Господин граф, распорядитесь? - подошли одетые в партизанскую одежду палачи.

- Фридрих, выдай ребятам по бутылке! - крикнул по-немецки шоферу Гриваков.

- Вы обещали за каждого...

- Остальное получите, когда вернемся, - сказал "граф".

- За мной коньяк, - прибавил Барк.

- И кто только родил тебя, бешеная собака! - глядя на Гривакова, хрипло сказал Храмцов.

- Мы тебе, Филин, подпалим крылышки... Устроим небольшое аутодафе, улыбнулся Гриваков. - Ребята, облейте, лесную птичку из канистры и подожгите!

- За все ответишь перед народом, мразь! - выплюнул ему в лицо свои последние слова Храмцов. Больше он не произнес ни слова, и даже когда ревущее пламя сразу охватило его со всех сторон, враги не услышали ни звука...

Потом обгорелый труп командира утопили в озере. В лодке лежал последний, двадцать пятый округлый камень, на корме чернела заметно "похудевшая" бухта телефонного кабеля.

Уничтожив на берегу следы зверского преступления, каратели погрузили лодку в машину, развеяли хлопья пепла по кустам и укатили на базу. А через полмесяца Кузьма Лепков с холщовой котомкой за плечами и в разбитых кирзовых сапогах вместе с военнопленным, летчиком Игнатьевым, уже шагал по глухим проселкам под Резекне. Предупрежденные эсэсовцы организовали ему побег из эшелона, пришлось для достоверности выпустить и летчика, попавшего в облаву, что впоследствии очень пригодилось провокатору: Игнатьев после войны везде подтверждал, что бежал из теплушки вместе с Лепковым, вместе разыскивали прибалтийских партизан, вместе сражались против фашистов...

Связь "графа" с Лепковым прервалась в 1943 году. В 1968 году пасечник неожиданно получил письмо из Зеленого Бора, в котором было всего несколько строк, но эти строки произвели на Лепкова действие разорвавшейся бомбы: незнакомый человек передавал ему привет от Александра Ильича Гривакова - и больше ничего, если не считать того, что попросил срочно ответить на "до востребования", что передать его другу... Кузьма Данилович предпочитал видеть своего "друга" в гробу. Однако, поразмыслив, ответил на письмо и тоже передал привет Гривакову...

О страшной тайне Мертвого озера знали всего два человека, оставшиеся в живых, - Гриваков и Лепков, и эта проклятая тайна связывала их сильнее любых уз!

Но не за тем прибыл из Канады Гриваков, чтобы полюбоваться на Мертвое озеро и вспомнить о своих кровавых "подвигах"! Кроме этой тайны существовала и другая - вот она-то и привела его, считай, через сорок лет именно сюда.

12. ПУТЬ К ПРЕДАТЕЛЬСТВУ

Гриваков отыскал и ту сосну - свидетельницу гибели Храмцова. На толстом стволе не осталось никаких следов, впрочем, дерево тогда несильно и обгорело. Глядя на зеленоватую спокойную воду, Гриваков не думал о двадцати пяти трупах, покоящихся с камнями на илистом дне, от них, наверное, и костей не осталось... Все его мысли занимал небольшой алюминиевый термос, засунутый в продолговатую цинковую коробку с патронами... От того места, где был сожжен Храмцов, нужно прямо идти на луну, которая тогда ярко светила над двухголовой сосной... Луна ночью появится, а куда делась проклятая двухголовая сосна? Нет ее, "граф" несколько раз обошел озеро кругом, а того дерева так и не обнаружил.

- Коля, обед готов, - вывела Гривакова из глубокой задумчивости Лида. Полная моложавая блондинка приветливо смотрела на него светло-синими глазами.

В свои шестьдесят пять лет Гриваков выглядел совеем неплохо: высокий, с красивой сединой в густых темных волосах, загорелое лицо еще хранило следы былой красоты, морщины не очень избороздили его. "Граф" знал, что женщинам еще может нравиться...

С Лидой он познакомился в Зеленом Бору, когда снимал там комнату на улице Березовой. Узнав, что Васина в больнице, решил в ее даче не поселяться: начнут интересоваться знакомые, спрашивать, соболезновать, соседи знали, что старуха неизлечимо больна.

Много лет назад сюда приезжал ее настоящий брат - Севастьянов, однако вряд ли кто в лицо его хорошо запомнил, а приятелей он тут, к счастью, не завел. Да и сходство между Севастьяновым и Гриваковым было очевидным. Гриваков от канадского приятеля знал, что сестра его близорука и страдает склерозом, однако зайти к ней в палату не решился: два раза приезжал в больницу, подолгу бродил по белым коридорам, потом через кого-нибудь передавал Васиной апельсины и соки. Ближайшей соседке как-то невзначай обронил, что бывает у сестры по два раза на неделе...

Как-то проходя по улице, Гриваков увидел у машины довольно интересную женщину. Правда, занималась она не совсем женским делом: ковыряла отверткой в моторе "Жигулей", капот которых был поднят. Разве мог пройти "граф" мимо? Слово за слово, и вскоре отвертка очутилась в его руках, а двигатель, который барахлил на холостом ходу, заработал как часы. Ну как такого милого степенного человека и ко всему отличного автомеханика не пригласить на чашку кофе? Пожалуй, и то, что он как бы между прочим обронил, - мол, в машинах с детства разбирается и всю свою жизнь сам их ремонтировал, сыграло немаловажную роль в дальнейших отношениях. Не прошло и недели, как Николай Семенович Севастьянов стал своим человеком в доме Лидии Андреевны Спириной. У нее год назад скончался от инфаркта муж. Столько лет ждали очереди на машину, и вот только пригнали из магазина домой, еще и не обкатали как следует - и такое несчастье... Лидия Андреевна только что закончила курсы автолюбителей, получила права, но совершать далекие поездки она не решалась. Новый знакомый любезно предложил ей свои услуги. В Монреале вместе с паспортом он позаимствовал и водительские права Севастьянова. Они несколько раз побывали в Ленинграде, походили по магазинам, заглянули в Русский музей, как-то на субботу и воскресенье махнули в Выборг, там Лида купила белый шерстяной свитер. Заметив ее большой интерес к заграничным вещам, Николай Семенович на день рождения преподнес ей флакон настоящих французских духов, захваченных из Монреаля вместе с двумя блоками "Мальборо", чем окончательно покорил чувствительное сердце вдовушки...

Гость из Канады имел большие виды на Спирину, даже не так на нее, как на ее машину. Голубой мечтой Лидии Андреевны было в отпуск поехать на "Жигулях" на юг - об этом они мечтали с мужем, но вот не сбылось... "Графа" юг не манил, он спал и во сне видел пустынный берег Мертвого озера, туда он стремился всей душой. Конечно, он с удовольствием согласился поехать с Лидией Андреевной на юг... Только по пути они завернут в одно местечко, знакомое ему с детства, короче говоря, там когда-то жили его предки, и он считает своим святым долгом поклониться родным могилам... Разве могла против этого возразить молодящаяся вдова, недавно потерявшая мужа?

Родные пенаты оказались не совсем по дороге, пришлось свернуть с шоссе Ленинград - Киев в сторону, потом асфальт кончился, и они по проселку приехали на глухую турбазу. Два дня спокойно прожили в финском домике на турбазе, Николай Семенович пару раз куда-то отлучался на машине. Спирина не настаивала, чтобы он брал ее с собой, - может быть, человеку хочется одному поклониться могилам предков...

Лидия Андреевна загорала, погода стояла чудесная, один раз она даже набрала в ольшанике литровую банку спелой малины. Она особенно не огорчилась, когда Николай Семенович сказал, что придется еще на какое-то время задержаться: он отыскал дальних родственников, нужно их тоже навестить, а юг от них никуда не денется... Спириной и невдомек было, что ее знакомый и не думает о юге, не догадывалась она и о трудностях, которые неожиданно возникли у него.

Потрясением для Гривакова была встреча с Клавой. Она сильно постарела, изменилась, - если бы не это родимое пятно над верхней губой, никогда бы ее не узнал. Зря все же он тогда, в сорок втором, не пристрелил ее!

Кажется, ничто не дрогнуло в ее лице, когда они перекинулись несколькими словами в домике, но рисковать не стоило: она тоже могла узнать его. Раньше в ее глазах была ненависть, что его тогда раздражало, а сейчас - тупое равнодушие... Узнала или не узнала?.. И он принял решение устранить ее, посоветовался с Лепковым, как бы все это получше провернуть. Честно говоря, Гриваков хотел это дело взвалить на него, но пасечник наотрез отказался, зато подсказал, что его сосед - шофер молоковоза - часто вечером бросает машину без присмотра.

Гриваков без особого труда угнал молоковоз, - шофер жил на окраине поселка, - подкараулил на дороге Клавдию Михайловну, к его великой досаде она возвращалась с какой-то женщиной. Делать было нечего - когда еще представится случай? - и он решил их вдвоем накрыть... От Лепкова узнал, что Клавдия Михайловна отделалась испугом, а погибла какая-то учительница...

Шофера забрали в милицию. Пока суд да дело, он, Гриваков, отсюда смоется, кроме того, он чисто сработал - ни одна живая душа не видела его за рулем, - однако досада грызла: Клава-то осталась живой... Пришлось срочно уезжать с турбазы, Лидии Андреевне он сказал, что знает чудесное озеро (знала бы она, что это за озеро!), где он поныряет с маской и подводным ружьем, там такие щуки водятся!..

И вот они на берегу Мертвого озера, он знал, что тут никого не будет. Воспоминания о кровавой расправе с отрядом Филина не вызывали в его очерствелой душе раскаяния, он не жалел о том, что было. Там, в Канаде, оказавшийся за бортом жизни самозваный "граф" не раз задавал себе вопрос: почему он изменил Родине, стал карателем? Конечно, он не простил Советской власти высылки в Сибирь отца. Для вида отрекся от него, уехал из родной деревни, но ненависть к людям, лишившим его обеспеченной жизни, тлела в его душе... Потом скитания по чужим людям, экономия на каждой копейке. И все-таки не будь войны, наверное, с этим как-нибудь примирился бы. Война же заставила его снова все вспомнить: отца, раскулачивание, унизительное обивание порогов у дальних родственников... Гриваков тайком читал немецкие листовки, оккупанты сулили рай тому, кто добровольно перейдет на их сторону... Видя неодолимое наступление гитлеровцев, засомневался в могуществе Красной Армии, незыблемости Советской власти, но, не желая попасть впросак, искал подтверждения своим сомнениям, сам искал немецкие листовки, впитывал эту отраву. Даже себе он не мог признаться, что за всем этим скрывается животный страх смерти. Он читал в газетах и слышал от очевидцев, что гитлеровцы жестоко расправляются с непокорными, особенно ненавидят коммунистов и комиссаров... Им овладел ужас, что он не сможет вовремя перейти к врагам и доказать свою покорность. И тогда он зашил в командирские галифе листовку-пропуск - такие немцы тоже разбрасывали над линией фронта с воздуха. Тогда, у безымянной высотки, где разгорелся его последний бой, Гриваков - он был легко ранен в плечо - заполз в воронку от снаряда и, размазав кровь по лицу, притворился мертвым. Вечером, когда вдали утихли взрывы снарядов, он услышал немецкую речь, лающий смех, одиночные выстрелы - гитлеровские солдаты бродили по полю и пристреливали раненых. Дикий страх обуял его: пересидеть в воронке весь бой и теперь бессмысленно погибнуть! Он выскочил из воронки, поднял руки и стал кричать, путая немецкие слова с русскими, что сдается, в дрожащей руке трепетала листовка-пропуск... Ну а потом, в лагере для военнопленных, куда приехал за очередным пополнением оберштурмфюрер СС Рудольф Барк, начальник ГФП, они быстро договорились. Гриваков подписал все бумаги и заявил, что выбор он сделал еще будучи в рядах Красной Армии, немецкое командование может рассчитывать на него. Дальше - диверсионная школа, взвод тайной полевой полиции. Поняв, что для него назад пути нет, Гриваков стал верой и правдой служить фашистам. Опытный вербовщик Барк был неплохим психологом, своих подопечных быстро втягивал в кровавую работу: заставлял участвовать в казнях, облавах, вешать, расстреливать - в общем, навсегда обрубать за собой концы. Никто из карателей ГФП уже не надеялся на прощение у Советской власти. Это им внушали и эсэсовцы. Потому и побеги из подразделения Рудольфа Барка были большой редкостью.

Лишь в августе 1943 года "граф" понял, что сильно просчитался, добровольно став немецким холуем. Красная Армия нанесла сокрушительный удар гитлеровским армиям на Курской дуге, освободила Орел, Белгород. Нужно было думать о спасении собственной шкуры и обеспечивать себя на будущее...

13. ТЕРМОС С БРИЛЛИАНТАМИ

Не один он в ГФП об этом подумывал. Рудольф Барк несколько раз летал в Берлин с кожаным саквояжем, набитым награбленным добром. Оберштурмфюрер предпочитал золотые вещи: кольца, перстни, портсигары, не гнушался и золотыми зубами, которые каратели вырывали у своих жертв. Конечно, все это якобы забиралось для нужд третьего рейха, но "граф" знал, куда идет золотишко, попавшее к Барку!

Первым взводом командовал обер-лейтенант Ганс Майер, по-русски он изъяснялся лучше самого Барка. Не то чтобы "граф" подружился с Майером, но отношения они поддерживали приятельские, хотя вообще-то немцы посматривали на своих русских коллег из ГФП несколько свысока; как-никак они чистые арийцы, а славяне - низшая раса... Как-то после успешной операции - они тогда поймали трех русских военнопленных, убежавших со строительства подземного завода, - "граф" и Ганс Майер крепко подвыпили, у немца развязался язык, он сначала хвастался своими победами над польками, француженками, потом рассказал, как во Львове ему попался в руки польский еврей-ювелир. Он вместе с красавицей дочерью прятался две недели в полутемной комнатке второго этажа старинного особняка с мраморными колоннами, его укрывал какой-то украинец. Понятно, хозяина кокнули, вслед за ним хотели отправить на тот свет ювелира с дочерью, разумеется побаловавшись с нею, но в самый последний момент, когда над стариком уже закачалась петля, красотка бросилась перед ним, Майером, на колени, протянула сафьяновую коробочку, в которой оказались роскошные бриллианты чистейшей воды! Ювелир самое лучшее захватил с собой, а уж он-то понимал толк в камнях! Короче говоря, в любой стране на них можно безбедно всю жизнь прожить и еще детям и внукам кое-что останется... Еврея, конечно, повесили, девушку Майер пощадил: с неделю подержал возле себя, а потом передал солдатам...

"Граф" знал, что англичане разбомбили дом в Мюнхене, где проживала семья Майера, все погибли. Значит, сокровище Ганс хранил где-то при себе... Эти бриллианты крепко засели в голове "графа", по примеру обер-лейтенанта он тоже стал рыскать по селам и деревням, надеясь найти своего "еврея", но попадалась мелочь. Награбленные золотые вещи, сережки, кольца он передавал Кузьме Лепкову, который хранил их в тайнике. Этому человеку Гриваков доверял, знал, что он его не продаст, - слишком зависим от него и боится... Но все это было мелочью по сравнению с фантастическими бриллиантами Майера.

Несколько раз в отсутствие Ганса "граф" побывал в его комнате, все тщательно обшарил, но бриллиантов нигде не нашел. Тогда он стал внимательно наблюдать за обер-лейтенантом, - скорее всего, сокровища он хранил при себе: камни много места не займут. И бросилась ему в глаза одна любопытная вещь: Майер почти никогда не расставался с литровым алюминиевым термосом в брезентовом чехле, часто доставал его из кожаного портфеля, отвинчивал колпак, наливал в него горячий черный кофе и с удовольствием пил; случалось, наливал в термос шнапс или коньяк. Во время карательных экспедиций Майер пристегивал термос к офицерскому ремню рядом с парабеллумом. Скорее можно было вытащить у пьяного обер-лейтенанта парабеллум из кобуры, чем подержать в руках заветный термос... "Граф" сообразил, что вероятнее всего бриллианты спрятаны между днищем стеклянной фляги и алюминиевым корпусом.

Когда советские войска подступили совсем близко и Барк приказал жечь документы и готовиться к эвакуации, Гриваков решился во что бы то ни стало воспользоваться всеобщей нервозной суматохой и завладеть заветным термосом.

И случай представился! Ночью налетели советские бомбардировщики, все бросились из здания в вырытые неподалеку убежища, Гриваков затаился у комнаты Майера - тот почему-то замешкался и не спешил в укрытие. С финкой в руке "граф" ждал у двери, - в здании никого не было, - и тут он услышал раздраженные голоса, затем два выстрела подряд. Отскочив от двери, спрятался в соседней комнате. Бомбы взрывались неподалеку, из окон со звоном сыпались стекла, осколки с шипением впивались в бревенчатые стены. Когда наступила минута затишья, "граф" услышал, как в комнате Майера кто-то передвигал мебель, опрокидывал стулья. Наконец оттуда вышел взъерошенный Рудольф Барк в распахнутом мундире - нескольких пуговиц на нем не хватало. Лицо у шефа злое, кобура не застегнута... Вот кто, значит, тоже охотился за бриллиантами Майера!

Оберштурмфюрер, поддав сапогом валявшуюся на полу бронзовую настольную лампу, выскочил из здания, а "граф" немедля юркнул в комнату Майера. Тот лежал без мундира на полу, из виска вытекала черная струйка крови. Скомканный, с разодранной подкладкой мундир валялся рядом. Все в комнате было перевернуто вверх дном, но откатившийся и смятый у горловины термос лежал у окна. Умен был оберштурмфюрер Барк, и нюх у него, как у овчарки, а тут допустил большую промашку: внимания не обратил на неказистый, потертый, в брезентовом чехле термос... Полыхнувший снаружи разрыв фугаски осветил на миг засверкавшие на полу осколки стекла. Схватив бесценный термос, "граф" запихал его в карман галифе и с колотящимся сердцем выбежал на грохочущую улицу. Вскочил на мотоцикл, стоявший у входа, крутанул ногой стартер и, не обращая внимания на свистевшие осколки, вой пикирующих бомбардировщиков над головой, помчался к Мертвому озеру. Он и до сих пор не знает, почему именно понесло его туда. Наверное, где-то в подсознании понимал, что нет сейчас для него места надежнее, - Барк так просто не оставит это дело. Он будет искать бриллианты и ради них пойдет на все, застрелил же своего ближайшего помощника!

В тот день светила над озером полная луна, кроны сосен нежно серебрились, отчетливо выделялась на темном фоне двухголовая сосна. Гриваков, стараясь унять дрожь в пальцах, разобрал термос. Несмотря на вмятину, стеклянная посеребренная фляга уцелела; как он и предполагал, бриллианты были спрятаны между дном фляги и алюминиевым корпусом. Они были завернуты в замшу.

При лунном свете на его растопыренной ладони засверкали крупные камни, этот волшебный блеск ослепил его, он чуть было не закричал от радости на весь лес... Может быть, впервые в жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Полюбовавшись на бриллианты - их было около двух десятков, - Гриваков снова завернул их в замшу, положил на место. Мелькнула было мысль взять хоть парочку, но раздумал: это то же самое, что носить с собой свою собственную смерть!

Дальше он действовал как автомат: отыскал в коляске мотоцикла цинковую коробку, высыпал из нее часть патронов, вложил туда тщательно закрытый термос, плотно прижал крышку коробки, чтобы термос не выскочил оттуда, и, шагая от сосны к берегу, поймал глазами желтый лик луны, как раз застрявший между двумя кронами огромной сосны. Размахнулся и зашвырнул коробку в озеро. Отражавшееся в тихой воде звездное небо раскололось вдребезги...

Он немного посидел в мокрой траве, пристально глядя на успокаивающуюся воду, - метрах в пяти от берега покоится цинковая коробка с термосом... Здесь глубоко, рыбаков почти не бывает, теперь Мертвое озеро не только кладбище партизан, но и клад его, Гривакова.

Он быстро поднялся и пошел к мотоциклу. Уже на ходу придумал правдоподобную историю на тот случай, если шеф узнает про его отлучку.

Может быть, Рудольф Барк и заподозрил "графа", но уже было не до бриллиантов: каратели вместе с частями потрепанной германской армии стремительно откатывались на запад, а скоро и сам Барк куда-то исчез.

Все сорок лет на чужбине ослепительный блеск бриллиантов согревал в годы лишений сердце "графа". И вот он у цели, но бриллианты пока не даются ему в руки...

14. МЕСТЬ МЕРТВЫХ

"Граф" бога благодарил, что не взял из термоса ни одного камешка. Два или три раза его чемоданы кем-то перерывались; даже пока был в бане, невидимка ощупал его одежду и распорол сапог... Он догадывался, что это работа Барка, а тот, по-видимому, догадывался, что Гриваков знает, кто отправил на тот свет Ганса Майера. Знал бы оберштурмфюрер, что бриллианты Майера перекочевали к Гривакову, тому бы не сносить головы. Уж он-то знал, во что ценится у Барка человеческая жизнь! Да и союзники, к которым он угодил, особенно не церемонились поначалу с немецкими прислужниками: захваченные с собой ценности (кольца, серьги, жемчуг) при первом же обыске отобрали американские солдаты. Ну а дальше - годы странствий, поиски работы, попытки разбогатеть на чужой стороне, но ренегатов и предателей не любили нигде. "Свободный мир" встретил "графа" настороженно, со скрытой неприязнью. А что мог в ту пору Гриваков, кроме умения изощренно убивать? В Канаде хватался за любую работу: был официантом, автомехаником, лесорубом, наконец, осел в Монреале на стекольной фабрике, а как только стукнуло пятьдесят лет, уволили. И снова временная поденная работа, случайные заработки, жена - из русских эмигранток - его бросила, посчитала неудачником.

Еще на стекольном заводе Гриваков сблизился с Николаем Семеновичем Севастьяновым - тот был эмигрантом двадцатых годов, под Ленинградом у него жила двоюродная сестра, так вот она приглашала брата, писала, что у нее дача, на жизнь не жалуется. Николай Семенович выехал из России мальчишкой, зла на Советскую власть у него не было, и вот под старость стало тянуть в родные края. Тянуло туда и "графа", только по другой причине, - ностальгия его не мучила. Бриллианты в термосе мерещились ему во сне и наяну, лишь животный страх перед расплатой за содеянное удерживал его от поездки туда даже под чужой фамилией. Когда был помоложе, сотрудник американской разведки предлагал ему устроить такую поездку, но задание показалось Гривакову слишком сложным... Себе-то он впоследствии мог признаться, что просто в самый последний момент струсил.

Оставалась последняя надежда - Николай Семенович Севастьянов: он был чист, его приглашали, но русский приятель не торопился на Родину, а годы шли, нужда держала за горло. Неужели бриллианты ювелира так и останутся на дне озера? Нет, этого "граф" не мог допустить! Знать, что где-то находится твое богатство, и вместе с тем жить и трястись за каждый цент...

Наконец в 1968 году Севастьянов решился поехать в СССР. Конечно, он не отказался выполнить пустяковую просьбу старого приятеля - написать его знакомому коротенькое письмо... Он уехал, а "граф" загадал: если все обойдется благополучно, то есть и у него надежный шанс попасть на бывшую Родину...

После возвращения Севастьянова из СССР Гриваков больше не мог уже ни о чем другом и думать, кроме своей поездки туда. Пришлось посвятить в свою тайну Николая Семеновича, а через него выйти на одного из правительственных чиновников, имеющих отношение к оформлению выезда из страны. Призрачный блеск бриллиантов ослепил и Севастьянова и чиновника - они оба стали помогать "графу". Дважды оформлялись документы Гривакову, который должен был поехать в СССР вместо Севастьянова, и оба раза в самый последний момент нервы сдавали и он отказывался. И вот из России пришло тревожное письмо от сестры Севастьянова, что у нее плохо со здоровьем, если сможет Николай Семенович, то пусть поскорее приезжает, а то больше никогда не увидит ее... Севастьянов предупредил, что это последняя возможность, срок вызова истекает, чиновник - он тоже потомок белоэмигрантов - торопил: дескать, может случиться, что его переведут в другой отдел...

И "граф" решился, тем более что договор оставался в силе. За годы знакомства с Николаем Семеновичем он изучил его привычки, да и внешне они походили. Все до приезда на турбазу "Солнечный лотос" шло, как говорится, без сучка и задоринки, и вдруг - нелепая встреча с Клавой!.. После того как сорвалось на нее покушение, он в страхе и впрямь уже хотел было удрать отсюда на юг, но потом взял себя в руки. Без термоса с бриллиантами он никуда не уедет!

Лепков трусил, даже в лице менялся, когда "граф" к нему наведывался. Без споров выложил несколько тысяч рублей, - Гриваков в 1943 году передал ему на сохранение немало золотых вещей, - но посоветовал поскорее отсюда убираться, толковал про какого-то корреспондента, который заинтересовался его партизанским прошлым.

Проклятое озеро не отдавало сокровище. До посинения нырял и нырял в маске с ластами и подводным ружьем Гриваков, а цинковой банки не находил, сто раз проделал тот самый ночной путь от большой сосны к берегу, но подвела двухголовая сосна, даже пня от нее не осталось! Лида только удивлялась: весь день не вылезает из озера, а ни одной щуки не подстрелил...

И как назло луна на небе не всходит, - может, по ней можно поточнее определить место? Тоже сомнительно...

Накинув на плечи теплую куртку, продрогший Гриваков сидел на пне у костра и мрачно смотрел на озеро: почему оно не хочет отдать бриллианты? Уж не месть ли это мертвых?..

- Чего не ешь? - спросила Лида. - Невкусно?

Он зачерпнул жидкого варена алюминиевой ложкой из закопченного котелка, небрежно похвалил, достал из сумки бутылку коньяка, ножом открыл банку шпрот. Лида аккуратно разложила на расстеленной на траве клетчатой льняной скатерти нарезанный хлеб, огурцы и помидоры, принесла с озера опущенные в воду две бутылки пепси-колы. Гриваков разлил в пластмассовые стаканчики коньяк, приготовил два бутерброда со шпротами. Золотистая капля прованского масла запятнала чистую скатерть.

- Тебе нравится здесь? - выпив, спросил он.

Лида запила коньяк пепси-колой, подняла на него повлажневшие большие глаза.

- Хочется выкупаться, а я чего-то боюсь, - раздумчиво произнесла она, переведя взгляд на зеленоватую безмятежную поверхность озера. - Будто кто-то огромный там прячется и ждет... Так красиво кругом и почему-то тревожно.

Он еще налил себе коньяка, залпом выпил и, глядя в глаза женщине, глухо уронил:

- Мертвые хватают живых... А я не боюсь их, эй вы, утопленники, слышите, и не боюсь вас! - Он вскочил на ноги, сбросил рубашку, брюки и в бордовых плавках с разбегу бухнулся в воду, взметнув хрустальные брызги. Долго плавал, фыркал, выбравшись на берег, обтерся махровым полотенцем, повесил его на сук, снова присел к скатерти и налил себе коньяку.

- Чудной ты, - сказала Лида. - Какие утопленники?

- Это озеро называется Мертвым, - вяло ответил он, закусывая бутербродом.

- Я здесь больше не буду купаться, Коля, - помолчав, произнесла женщина. - Поищем другое место?

- Мое место здесь, - наливая в стаканчик, сказал он.

- Ты мне рассказывал про Канаду, - заговорила о другом Лида. - Я читала какую-то книжку, забыла название, там непроходимые леса, реки и много бобров... Ты видел бобров?

- Бобров? - переспросил он - Нет, не видел.

Бобры отлично под водой плавают, а ему не хватает воздуха, да и глубина тут оказалась больше пяти метров. Все исползал на коленках, и видимость приличная - озеро-то светлое, - а цинковой банки не видно. Найти ее никто не мог, здесь рыбу редко ловят и не купаются, тогда где же она, проклятая? Неужели он с риском для жизни приехал сюда с другого края земли, чтобы воспаление легких схватить и уехать ни с чем? Об этом было страшно и думать, он чувствовал, что банка где-то здесь, близко. Еще повезло, что теплынь, солнце, но на глубине вода холодная. Он нырял в шерстяном костюме, а надо было бы купить костюм аквалангиста... Боже, как же он раньше не додумался: нужно достать акваланг! С аквалангом он прочешет все озеро вдоль и поперек! Он видел в спортивных магазинах - Лида любила по дороге останавливаться и заходить даже в маленькие сельские магазины - поролоновые костюмы и полный набор для аквалангиста...

Сколько же можно торчать на этом проклятом озере? От ныряния у него звенит в ушах, давит на виски, пальцы рук сморщились, побелели.

- Лида, хочешь меду? - вдруг спросил он. - У меня тут есть знакомый пасечник, не очень дорого возьмет.

- Поедем! - обрадовалась она.

Но в планы "графа" не входило брать ее с собой: после встречи с Клавой он стал осторожным и старался нигде не показываться. Продукты у них были, а за хлебом, молоком, картошкой он пару раз поздно вечером наведался к Лепкову. Единственная ниточка, связывающая его с миром, - это пасечник. Ему и поручит Гриваков купить акваланг и костюм, мужик он прижимистый, но даже не пикнет: и десятую часть не вернул Гривакову из того, что тот отдал ему на хранение. Но бог с ним, бриллианты еще можно провезти с собой, - они много места не займут, - а золотые вещи на таможне могут обнаружить.

- А палатка, вещи? - сказал он. - У меня в лопухах коньяк припрятан. Не годится все без присмотра оставлять, да ты не волнуйся, я скоро.

- Сколько мы здесь? Неделю? И ни одной души не видели.

- Я тебе лучшего меда раздобуду. - Он погладил женщину по округлому плечу. - Целую трехлитровую банку.

Поцеловал, быстро оделся, завел машину и скрылся, будто растворился в пышных прибрежных кустах. Еще какое-то время слышен был ровный гул мотора, потом стало тихо. Женщина вздохнула и улеглась на нагретый надувной матрац.

15. ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР

Кузьма Данилович ничуть не удивился, когда ему почтальонша принесла бумагу из райвоенкомата, где предлагалось в среду к 12.00 явиться к капитану Ильину Н. Д. Дело в том, что Лепков с полгода как хлопотал, чтобы ему, как бывшему партизану, предоставили персональную пенсию. Директор совхоза дал свое ходатайство, вроде все справки и документы собраны, по-видимому, дело идет к тому, что он скоро станет персональным пенсионером, будет бесплатно ездить по своему району на транспорте, иметь раз в год железнодорожный билет туда и обратно, хоть на Камчатку! И без этих привилегий хорошо жил Кузьма Данилович, да вот беда - чем больше получал денег, тем больше их хотелось... И тогда, в 1941-м, купили его Гриваков и Барк деньгами да бесплатными продуктами, пообещали после окончательной победы над Советами отрезать ему изрядный кусок земли с березовой рощей в придачу. Сколько помнит себя Кузьма Данилович, он всегда деньги любил, всю жизнь старательно копил их. В подвале у фундамента вырыт тайник, где уж который год хранится в дубовой кадушке клад. В полиэтиленовых пакетах завернуты золотые вещи, серебряные ложки-вилки, подстаканники, в отдельном пакете - заработанная у немцев "ост-медаль", парабеллум с несколькими пачками патронов, Гриваковские ценности он давно считал своими и не собирался возвращать. Часть золота и серебра он после войны продал в городе, но кое-что еще осталось... У Лепкова самый большой дом в поселке, холодильник, цветной телевизор, на сберкнижках кругленькая сумма. И пчелами занялся потому, что за мед платят хорошие деньги. Пчелы сейчас - золотое дно. Каждую зиму ездит он с полными кадушками в Ленинград и, надев белый фартук, торгует на Некрасовском рынке янтарным тягучим медом. Додумался заворачивать прямо с сотами в целлофановую пленку по сто двести граммов - такие пакетики люди охотнее берут, цена-то та же, но на вид всем кажется дешевле. У него и в неурожайные годы доход: покупает в сельмаге мешок сахару, делает для пчел сироп, а они перерабатывают его на мед. Поди отличи сахарный мед от цветочного!

В военкомате Лепков на какое-то время лишился дара речи: на месте начальника отдела Ильина сидел в форме капитана молоденький писатель Павел Шорохов, тот самый, что настырно выпытывал у него дома, где он партизанил в Прибалтике, кого помнит из товарищей, переписывается ли с ними, и еще купил два килограмма майского меда. Если уж по совести, то Кузьма Данилович налил ему в банки июньского, на майский и без него охотников много...

Придя в себя, Лепков подумал, что и капитаны, наверное, пишут рассказы да повести... Чего он испугался? Но сердце снова обмерло: вспомнил, что Васька Ершов - это он, паскуда, приволок липового писателя к нему! говорил, мол, тот уезжает домой...

- Здравствуйте, Кузьма Данилович, - вежливо поздоровался Шорохов. Вот мое удостоверение, - он протянул красную книжечку с гербом. - Я бы хотел с вами поговорить не о пенсионных делах... - Он сделал паузу, - а об Александре Ильиче Гривакове, который, как говорится, из дальних странствий воротясь, не так давно навестил вас... Полагаю, он не за медом приезжал к вам на светлых "Жигулях"?

Это был, как говорится, удар под ложечку - аж дыхание перехватило, а сердце молотком замолотило в ребра, мысль Лепкова бешено заработала, он машинально вытер испарину со лба: что еще знает сидящий перед ним капитан госбезопасности?..

- Многие ко мне приезжают, даже вы были, - пробормотал он, переводя дыхание.

Неужели конец?! О "графе" ни слова, - он ведь говорил, что скоро обратно в Канаду, виза кончается... Кузьма Данилович думал, что он единственный, кто знает Гривакова, не считая Клавку, но даже она не догадывается о трагедии на Мертвом озере. Есть на свете только два свидетеля: он, Лепков, и Гриваков, остальные погибли в войну - так говорил "граф". И какого черта он застрял на озере? Теперь этот дурацкий акваланг... Не рыбку же он собирался там ловить со своей рыжей кралей? Знает ли этот молоденький капитан КГБ, где сейчас Гриваков? Вряд ли, иначе не спрашивал бы про него...

- О "графе", я вижу, не хотите говорить, - медленно произнес капитан. - Тогда расскажите про Филимона Ивановича Храмцова.

"Знают! - пронеслось в голове пасечника. - Всё знают!"

Капитан Шорохов спокойно смотрел на Лепкова, его вопросы попали в точку. Тот больше не смог скрыть свое смятение - лицо стало белым, будто присыпанным мукой, загорелые руки он сцепил вместе, чтобы не так было заметно, как они дрожат.

Долго готовился к этому допросу капитан Шорохов, от него зависело многое, потому что Павел Петрович больше не сомневался, что сейчас лишь единственный человек знает, где скрывается "граф". И этот человек - Кузьма Данилович Лепков. На юге Севастьянов Н. С. и Спирина Л. А. не были. Знал капитан и об этой женщине, о ее "романе" с канадским эмигрантом, известен был номер машины, не хватало лишь самой малости - местопребывания перезрелой парочки!

Из материалов, собранных о Лепкове, стало известно многое такое, о чем Шорохов и не подозревал: в своих заявлениях на пенсию Кузьма Данилович пишет, что находился в партизанском отряде с 1942 года, но к прибалтийским партизанам он примкнул лишь в конце сорок третьего, а где был до этого момента - не указал. Старожилы утверждали, что Лепков в 1942-м и даже а 1943-м еще находился в Клинах... И Павел Петрович сделал смелое предположение, что Кузьма Данилович в год гибели отряда Филина находился именно в его отряде, действовавшем как раз на той самой территории, на которой находились Клины. Это было бы логично. Мог он быть и в отряде Деда, но оставшиеся в живых бывшие партизаны такою не знали. Почему Кузьма Данилович скрыл в документах свое почти двухлетнее "сидение" в Клинах? Могли быть две причины. Первая - он был связан с партизанским отрядом Храмцова, но по каким-то соображениям не хочет об этом говорить. Вторая Лепков не только знает о трагедии этого отряда, но и способствовал этому, короче говоря, был предателем, наведшим карателей на партизан. А одним из взводов карателей, свирепствовавших здесь, командовал фельдфебель Гриваков.

Таким образом, цепочка умозаключений капитана Шорохова замкнулась на Лепкове и Гривакове.

С этими выводами Павел Петрович познакомил подполковника Рожкова, и тот после долгих колебаний - шутка ли, взять на пушку единственного предполагаемого свидетеля зверств Гривакова! - разрешил беседу. Дело еще в том, что капитан Шорохов был убежден, что только Лепков знает, где находится "граф", не исключено, что помогает ему, хотя не замечено было, чтобы он куда-либо из дома отлучался.

А встретиться в кабинете начальника одного из отделов райвоенкомата навел Шорохова на мысль сам Лепков своим ходатайством о персональной пенсии.

Пасечник сидел на стуле, как на горячей сковородке, и клял себя за жадность: на кой ляд нужна была эта персональная пенсия? Денег и так куры не клюют, а сколько ценностей припрятано! Он сидит здесь, а трудолюбивые пчелки носят и носят с цветов в ульи взяток... Как теперь выкарабкаться из страшной западни? В долгие бессонные ночи представлял он себе, как его на заре - почему-то именно ранним утром он ожидал этого - посадят в "воронок" и увезут... А все оказалось проще: Кузьма Данилович сам пришел к ним! Жадность привела его сюда! Он вспомнил, как все у него оборвалось в груди, когда получил писульку в 1968 году, где "граф" напомнил ему о себе, - ведь принадлежащие им обоим ценности он давно считал своими, а Гривакова в мыслях похоронил... А когда встретились, стал плакаться, что были реформы, от золотишка пришлось срочно избавляться, да и столько лет минуло... Какие у него теперь ценности? Правда, "граф" не стал мелочиться, потребовал всего четыре тысячи и попросил на всякий случай раздобыть паспорт, мол, ежели, Клавка донесла, то его заграничный паспорт уже не спасет. Не исключена возможность, что он надолго застрянет в СССР. Потом, подумав, уцепился за мысль, что если даже КГБ заинтересуется фельдфебелем Гриваковым, то все равно не должны выйти на него, потому что прибыл он сюда законным путем, хоть и под чужой фамилией... Но в глубине души понимал, что все это иллюзии: если уж начнут глубоко копать, то скоро станет им известно, что никакой он не Севастьянов... Может, уже были в Зеленом Бору, в "Лотосе"... Тогда законный путь через границу для него навсегда закрыт! Без паспорта, без денег будет он на старости лет скитаться по медвежьим углам, каждый божий день ожидая разоблачения...

Ох как не хотел Гриваков сюда ехать, будто предчувствовал свою погибель! Бриллианты... Где они? Не могли же в тартарары провалиться...

На днях снова поздно вечером заявился на пасеку - там они договорились встречаться в определенное время, после угона молоковоза Гриваков опасался появляться в Клинах - и потребовал, чтобы Кузьма Данилович срочно съездил в город и приобрел ему костюм, акваланг с заправленными баллонами и остальное снаряжение для подводного плавания. Лепкову пришлось на следующий день звонить на работу сыну - он жил в городе - и просить, чтобы купил все эти причиндалы и сразу же привез отцу. Сын, благодарный за покупку "Жигулей", даже спрашивать не стал, зачем отцу на старости лет понадобился акваланг. Он в точности все исполнил. Рано утром привез здоровенный плоский ящик, упакованный в целлофан черный резиновый, с поролоном костюм. Отец объяснил ему, что это для одного хорошего знакомого, который собрался на юг... И отвалил за снаряжение больше двухсот рублей! Все надежно припрятано на пасеке, сегодня после десяти туда должен подъехать "граф" и забрать...

Кузьма Данилович догадывался, что не для охоты на щук обзавелся Гриваков аквалангом и не ради удовольствия торчит уж который день на Мертвом озере, где и паршивого окуня не поймаешь. Есть там у "графа" свой какой-то интерес... Ради него он, видимо, и приехал сюда.

Капитан предупредил, что чистосердечное признание может облегчить судьбу Лепкова, и спокойно спросил, знает ли Кузьма Данилович, где сейчас находится "граф".

Воля покинула Лепкова, он расслабленно смотрел прямо перед собой, синеватые губы шевелились, сердце покалывало, он вдруг подумал: может, оно и к лучшему - вот сейчас прямо здесь отдать концы?.. От этой мысли аж в пот бросило. Нет, умирать Кузьме Даниловичу не хотелось, лучше бы сдох проклятый "граф"! Принесло его сюда на бедную голову Лепкова! И такая ненависть к бывшему начальнику поднялась в душе пасечника, что он чуть было не выпалил: "Знаю, где "граф"! Берите его, расстреливайте!" Но ведь тогда расстреляют и его, Лепкова... И он стал темнить, выкручиваться, но молоденький капитан, видимо, обстоятельно изучил его биографию - доставал из папки справку за справкой и фактами припирал к стенке! Сколько лет прошло, о многом сам Кузьма Данилович позабыл...

- Полтора года, с лета сорок первого по осень сорок второго года, вы жили в Клинах, ночами к вам приходили люди - это подтверждают соседи. Кто к вам приходил? Партизаны или каратели? - спрашивал капитан.

- Партизаны, - схватился, как ему показалось, за спасительную нить Лепков.

- Из отряда Филина?

- Не знаю... Я им давал продукты, рассказывал о немцах, которые останавливались в Клинах.

- Почему вы скрыли в документах свою связь с местными партизанами?

Молчание.

- Сколько времени вы пробыли в отряде Храмцова? До его гибели?

Молчание.

- Это вы, гражданин Лепков, навели карателей на лагерь Храмцова, - как из могилы, доносился до него спокойный голос капитана, протянувшего руку за следующим листком из коричневой папки.

- Я их не убивал! - сорвался на крик Лепков. Нервы его не выдержали: он явственно почувствовал жуткий запах горящего человеческого мяса...

- Как погибли Храмцов и его люди? - задал вопрос капитан. - Их было двадцать шесть человек?

- Двадцать пять, я не в счет, - опустив тяжелую голову, произнес Лепков.

Ничто не дрогнуло в лице капитана Шорохова, но в душе он ликовал: признался! Шорохов бросил взгляд на висевшие на стене часы: с момента начала разговора с Лепковым прошло всего пятнадцать минут.

- Рассказывайте все по порядку, - спокойно предложил капитан. - Начнем с того, как вас завербовали в тайную полевую полицию...

16. ЛЕЩ КАПИТАНА ШОРОХОВА

Всего за полчаса до приезда "графа" на пасеку Лепков сообщил капитану Шорохову о припрятанном в кустах ящике с аквалангом, за которым нынче пожалует сюда Гриваков. Поняв, что попался, он не собирался щадить и "графа".

Павел Петрович распорядился организовать на пасеке засаду. Время бежало, а на душе кошки скребли: не почуял ли опасность "граф"? А вдруг он уже смотал удочки с Мертвого озера?

Здесь, на пасеке, его и перехватил Василий Ершов - он опять приехал в Клины навестить свою Аннушку, - ходил по пятам и рассказывал об утренней рыбалке. Ему крупно повезло - подряд на удочку выволок двух большущих лещей!..

Но Павел Петрович слушал его невнимательно, его мысли были заняты предстоящей встречей с "графом", нужно было поскорее спровадить отсюда настырного Ершова...

- У тебя машина здесь? - спросил Шорохов.

- Не на дельтаплане же я сюда прилетел, - сострил Вася.

- Ты знаешь, где тут Мертвое озеро?

- Там и паршивого окунишку не поймаешь, - ответил Ершов.

Решение созрело мгновенно: засада засадой, но нужно самому убедиться, что "граф" не удрал. Наверняка он сюда приедет на машине - не на себе же он потащит тяжеленный ящик с аквалангом на озеро? Если даже они встретятся, то ничего страшного: мало ли местных машин ездит по дорогам?

Сидя рядом с недоумевающим Ершовым, капитан коротко рассказал про "графа" и Лепкова. Если "Жигули" цвета слоновой кости попадутся навстречу, спокойно пропустить их и продолжать свой путь. Когда "граф" скроется из вида, развернуться - и за ним!

Павел Петрович взглянул на часы: уже время Гривакову появиться, но проселочная дорога была пустынной, лишь один мопед протарахтел навстречу. Вася Ершов сбоку бросал на Шорохова изумленные взгляды, крутил баранку и морщил широкий загорелый лоб: ему нужно было переварить услышанное!

- Помнишь, когда ты леща руками сграбастал? - после длительной паузы сказал он. - Вот тогда я подумал, что ты...

- Чекист? - улыбнулся капитан.

- Не, тренер по самбо.

Своего первого леща Шорохов поймал сразу после возвращения из Ялты. Ершов рано разбудил его и потащил на утреннюю зорьку. Жутко спать хотелось, глаза слипались - вот в такой-то момент Павел Петрович и заметил, что поплавок исчез, а удочка в руках изогнулась в дугу.

- Пашка, лещ! - заорал Ершов. - Подсекай!

Шорохов взмахнул удилищем.

- Тяни-тяни, пусть он голову из воды высунет, тогда пойдет как миленький, - ерзая на скамье, подавал советы Вася. - Послушай, Паша, дай я вытащу?!

- Я сам, - ответил тот, подтягивая к лодке заходившую меж круглых зеленых лопушин рыбину. Лещ не хотел высовываться и глотать воздуха. Вася привстал, держа в руке подсачок. Глаза у него расширились, губы сложились в трубочку, будто он свистом хотел приманить леща.

- Уйдет! - шептал он, переступая с ноги на ногу, отчего деревянная лодка накренялась то в одну, то в другую сторону. - Зацепится за лопушину и оборвет жилку...

Павел Петрович все ближе подтягивал свою добычу, лещ все-таки глотнул воздуха и сразу золотистым блюдом заскользил по раздающейся в обе стороны поверхности к лодке. Не оборачиваясь, Шорохов взял из рук приятеля подсачок и ловко просунул под рыбину, но в этот самый момент опомнившийся лещ рванулся вверх и в сторону, что-то жалобно треснуло - это обломился кончик удочки, - раздался громкий всплеск - рыбак мешком плюхнулся в озеро и обеими руками прижал леща к груди. Вася подставил подсачок, лещ, выскользнув из рук, очутился в нем.

- Ну ты силен! - сказал Вася, когда Павел Петрович с кормы забрался в лодку. - Леща руками? Такого я еще не видел! - Он приподнял подсачок с тяжело ворочавшейся рыбиной: - Два килограмма потянет! Везунчик ты, Паша!

Мокрый, взъерошенный Павел Петрович сидел на корме и счастливо улыбался, - оказывается, рыбалка не менее азартное дело, чем охота! Пучеглазый лещ ворочал темными глазами, в которых отражалось солнечное небо, раскрывая вытянувшийся в трубочку рот с маленькими белыми отростками на губах.

Вчера мирная рыбалка, а сегодня опасная охота на жестокого и вероломного врага... Вправе ли он подвергать опасности Васю Ершова?

- Можешь на меня рассчитывать, Паша, - будто прочитав его мысли, сказал тот. - Моего родного деда в Клинах фашисты из автомата застрелили...

- Только будешь делать все так, как я скажу, - предупредил капитан. Что придется делать, он и сам еще не знал, но то, что "граф" в обговоренное с Лепковым время не приехал на пасеку, было ясно. И это тревожило Павла Петровича.

- Кто бы подумал, что Кузьма враг? - покачал головой Ершов. - У него же партизанская медаль.

- От немцев за предательство он также получил медаль.

- А этот "граф"? Зачем сюда приехал?

- Наверное, не для того, чтобы взглянуть на Мертвое озеро, где он утопил двадцать пять душ партизан, - сказал капитан. - Лепков говорит, что у него там что-то спрятано.

- Клад?

- Сколько еще до озера? - спросил Шорохов, уж который раз взглянув на часы.

- Минут десять езды, - ответил Ершов.

- Останови машину, - попросил капитан.

Тот послушно притормозил у толстой осины с ободранным с одной стороны стволом. На этом месте древесина покраснела.

- У него парабеллум и уйма патронов, живым он вряд ли сдастся, решительно заговорил Павел Петрович. - Ты останься здесь, а я поеду дальше...

- Паша, родной! - взмолился Ершов, не вылезая из кабины. - Век не забуду, возьми меня с собой! Сам знаешь, бог силенкой не обидел, а в багажнике у меня ружьишко прихвачено... - Он смущенно заерзал на сиденье. На всякий случай вожу с собой, я ведь еще и охотник.

Спорить с Ершовым времени не было, и потом капитан понимал, что, возможно, помощь потребуется...

Когда они снова осторожно тронулись по почти не наезженной дороге, Василий спросил:

- А писатель... это маскировка?

- Выходит, так, - ответил капитан, вытаскивая пистолет. - Но рассказ "Трубочист" я сам написал. Без обмана. А теперь внимательно слушай, что мы с тобой будем делать, если он там...

17. МЕРТВОЕ ОЗЕРО

Лидия Андреевна сидела на брезенте у костра и смотрела на своего Колю, который прыгал в облепившем его шерстяном костюме с помятым термосом в руках и кричал как обезумевший:

- Есть бог на небе! Я нашел его! Нашел! Спасителю или кому там я поставлю в церкви самую толстую свечку!..

Она ничего не понимала: неужели эта дурацкая жестянка так на него подействовала? Обычно умеющий держать себя в руках, Севастьянов сейчас вел себя, как мальчишка, нашедший любимую игрушку...

- Лида, собирай манатки! Мы нынче же уедем отсюда...

- На юг? - встрепенулась женщина.

- На край света, - вырвалось у него, губы растянула счастливая улыбка. - В Ялту, Сочи, Стамбул!

- В Стамбул далековато... - улыбнулась она.

Но Гриваков уже не слушал ее, он содрал с себя мокрое белье, швырнул на траву, вытерся махровым полотенцем, быстро натянул на себя все сухое.

- Ну чего стоишь? - прикрикнул на женщину. - Собирайся, ничего тут не оставляй, я сейчас палатку сверну... - Он поднял с пня термос, потряс его, губы снова растянула счастливая улыбка.

- Что в нем? - спросила Спирина.

- Заколдованный джинн! - рассмеялся он. - Я с ним завоюю весь мир!

- А я? - подняла она на него погрустневшие глаза - что-то в его поведении не понравилось ей.

- При чем тут ты? - воскликнул он, потом подошел, привычно погладил по плечу - так гладят кошку. - Все будет хорошо, дорогая, вот увидишь!

Она все собрала, сложила в сумки, а он по всем правилам складывал оранжевую палатку, потом запихивал ее в тесный чехол, его сумка с торчащим из нее осклизлым термосом стояла на переднем сиденье.

Она отвернулась и стала смотреть на озеро. Вода снова изменила свой цвет - из светло-зеленой стала темно-синей, с багровыми пятнами в том месте, куда длинными мечами воткнулись солнечные лучи. Она слышала, как он прямо из бутылки допил остатки коньяка, с размаху зашвырнул ее в прибрежные кусты. Большая сиреневая стрекоза метнулась в сторону, звонко защебетала потревоженная птица.

И тут в ровный гул сосновых вершин вклинилось тонкое журчание автомобильного мотора. "Граф" пружинисто вскочил с травы, швырнул палатку в раскрытый багажник, метнулся к переднему сиденью, что-то выхватил из своей сумки и запихнул в карман. Еще совсем недавно такое счастливое лицо его стало незнакомо-жестким, сжатые губы превратились в узкую полоску. Пригнувшись у машины, он через заднее стекло наблюдал за лесной дорогой. Скоро меж деревьев показались вишневые "Жигули".

- Черти их принесли... - пробормотал "Граф", выпрямляясь: в машине он разглядел двоих - наверное, рыбаки; по всей вероятности, они сюда изредка наведывались. Номер на машине местный, да и парни, не обращая на туристов внимания, о чем-то оживленно спорили.

"Жигули" повернули неподалеку от них и медленно поползли по седому мху вдоль берега. Скоро мотор заглох, из машины вылезли два парня: один из них был высокий, плечистый, настоящий богатырь, второй, в светлой куртке, среднего роста, щуплый на вид. Он с любопытством стал разглядывать озеро.

- Рыбка клюет? - крикнул высокий, с растрепанной шапкой русых волос парень. Он приветливо улыбался.

- Какая тут рыба? - недовольно отозвался Гриваков. - Так, мелочишка.

- А мы с бреднем, - словоохотливо заявил богатырь. - Быть такого не может, чтобы на уху не поймали! Месяц назад у самого берега пять щук выскочили. Самая маленькая - больше двух килограммов.

Худощавый открыл багажник, вытащил сеть и бросил в осоку у самой воды, высокий взял топор и поднялся на холм, где росли молодые сосенки. Скоро послышался сочный стук топора.

- Ой, я позабыла купальник! - спохватилась Лидия Андреевна, хотела было пойти к кустам, где он был повешен, но Гриваков схватил ее за руку.

- Садись! - прошипел он. - Я сам возьму.

Женщина ничего не понимала: только что был веселый, смеялся, а сейчас не узнать. Чего он боится?

Она видела, как он, стараясь идти медленно, подошел к кусту ольшаника, снял мокрый купальник, по пути захватил с травы розовую мыльницу и, стараясь не глядеть на приезжих, вернулся к машине. Один глаз его зло прищурился, будто он прицеливается: он увидел за рулем Спирину.

- Прочь! - сквозь стиснутые зубы прошептал он. - Да не вылезай из машины - передвинься на свое место!

Она обиженно перевалилась на соседнее кресло. По дороге сюда он несколько раз давал ей посидеть за рулем. Кстати, водила она не так уж и плохо...

- Коля, что с тобой? - стала терять терпение женщина. Ее задел его тон: раз смолчала, два, сколько можно?

- Все думают, здесь рыбы нет, а я пустой не уезжаю, - бахвалился притащивший две жерди верзила. - Надо знать места.

Они опустились на колени и стали растягивать между жердями сеть.

- Возьми ботало в багажнике, - распоряжался высокий. - Да сруби шест!

Проходя с топором неподалеку от них, худощавый заметил:

- Уезжаете? Извините, если помешали вам...

- Вода больно уж холодная, - ответил Гриваков. - Я костер не буду тушить, может, вам для ухи пригодится? Сучьев я натаскал...

Лидия Андреевна, повернув к себе зеркало заднего обзора, подкрашивала губы. Окинув взглядом опустевший бивуак с дымящимся костром, "граф" сел за руль. Он совсем не обращал внимания на частые удары топора, раздававшиеся неподалеку. Мотор сразу завелся, но, когда он тронул с места, заглох. Высокий, держа бредень за край, смотрел на них. Что-то в лице его не понравилось "графу". Чертыхаясь, он дал несколько минут прогреться мотору и стал выруливать на дорогу. В этот момент впереди с протяжным шумом прямо поперек колеи рухнула молодая сосна. Растерявшийся парень - это было видно по его лицу - выскочил перед самым радиатором "Жигулей" и, жестикулируя рукой - в другой у него был топор, - стал что-то объяснять...

- Болван! - выругался Гриваков и вдруг резко подал машину назад, будто бы намереваясь с разгону перескочить через неожиданное препятствие. Парень с виноватым видом смотрел на них. Топор в тонкой мускулистой руке покачивался. Шорохов стоял спиной к дороге и не видел того, что заметил из кабины Гриваков: к Мертвому озеру приближался зеленый "газик". Упавшая сосна преграждала и ему путь. Из затормозившей машины выскакивали люди в гражданской одежде с пистолетами в руках.

Гриваков выхватил парабеллум и через лобовое стекло несколько раз выстрелил в стоявшего перед упавшей сосной парня, затем задом развернулся и мимо подбегавшего к "Жигулям" высокого рыбака с поднятой жердиной, с надсадным ревом, выжимая все из мотора, понесся к крутому в этом месте берегу. И тут все услышали душераздирающий женский вопль, резко оборвавшийся на высокой ноте. Светлая машина на какое-то мгновение будто взлетела над озером, бешено вращая в воздухе колесами, и с оглушительным шумом рухнула в воду. Раздалось сердитое шипение, вырвалось облачко пара, цепочка бурлящих пузырей потянулась от берега на глубину.

Прибывшие подбегали к тому месту, где на суше обрывались следы шин. Ершов, отшвырнув жердь, в одежде бросился в воду, нырнул. Когда немного развеялась донная муть, метрах в десяти от берега, будто проявляясь на фотобумаге, смутно обозначились очертания "Жигулей". Всколыхнулась вода, и на поверхности показалась голова Василия, длинные русые волосы залепили лоб, глаза. Под мышкой он держал обмякшее тело Гривакова.

- Баба там платьем за что-то зацепилась, - хватая широко раскрытым ртом воздух, с трудом выговорил Ершов. Двое мужчин на берегу быстро разделись и нырнули.

На дороге, у срубленной сосны, сидел на хвое обнаженный до пояса Павел Петрович, а пожилой мужчина в безрукавке умело бинтовал ему предплечье.

- Молите бога, товарищ капитан, что кость не задело, - говорил мужчина. У ног его - раскрытая медицинская сумка, на земле осколки от ампулы с йодом, окровавленные тампоны.

- Этого... типа оживите! - кивнул в сторону озера капитан. Там лежал на берегу с закрытыми глазами Гриваков. Одна нога подогнута, модная, с карманчиками, рубашка на плече разорвана до ворота, лоб кровоточил...

Василий Ершов гнал по проселку машину в райцентр, рядом с ним сидел Павел Петрович. Вид у него был немного сонный, лоб и щеки побледнели, сквозь повязку проступила на предплечье кровь. Тот, кто перевязывал рану, сказал, что нужно срочно в больницу.

- Я хотел сначала бабу вытащить, - рассказывал Вася, - ничего не получилось - она застряла поперек дверцы... Надо же, врага откачали, а своя погибла!

- Еще одна жертва принесена Мертвому озеру, - проговорил Шорохов. Генерал говорил, им памятник нужно поставить.

- Кому?

- Храмцову и его людям... По приказу Гривакова их зверски утопили здесь, а командира заживо сожгли.

- И я такую мразь вытащил? - горестно воскликнул Ершов и стиснул баранку. У него даже костяшки пальцев побелели.

- Не переживай, - улыбнулся Павел Петрович. - Его будут публично судить. Раз кинулся в озеро, значит, народный суд для него страшнее смерти.

- Зачем ты сосну повалил? - спросил Василий. - Эти на "газике" все равно задержали бы его.

- И он с ходу бы таранил нашу машину? А там полно людей...

- А ты чего не стрелял? Ну, когда он пер на тебя?

- Женщина кричала, хваталась за руль...

- Веселая у тебя, Паша, работенка... - задумчиво произнес Ершов. - Я думал, такое только в кино бывает!

А Павел Петрович думал, что без добровольных помощников - простых советских людей - разве бы он нашел Лепкова и Севастьянова-Гривакова? Клавдия Михайловна, райвоенком, Василий Ершов, его глазастый брат Витька...

- Передай, пожалуйста, братишке от меня. - Он положил в углубление рядом с рычагом переключения скоростей свой любимый перочинный ножик с перламутровой ручкой и множеством приспособлений. - И скажи, что фирменные коробки из-под сигарет вручу ему, когда выйду из больницы, черт бы ее побрал!

- И этот... вшивый граф приехал из Канады, чтобы достать со дна озера какие-то беленькие камушки в термосе? - покачал кудлатой головой Ершов.

- Бриллианты это, Вася, - дрогнули в слабой улыбке синеватые губы капитана. - Там целое состояние, может быть, больше, чем на несколько миллионов долларов.

- То-то он прижимал эту посудину к брюху...

- Спасибо тебе за все, - сказал Шорохов.

- У тебя такая интересная работа, понятно, и опасная, дай бог! А ты пишешь про каких-то трубочистов! Напиши лучше про все это.

- И напишу, - улыбнулся Павел Петрович.

- Как будет называться?

- "Тайна Мертвого озера", - очень серьезно ответил капитан Шорохов.