"Планета шампуня" - читать интересную книгу автора (Коупленд Дуглас)

7

— Ты чудо, Тайлер.

— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.

— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.

— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.

Мы целуемся.

И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой. Я сказал ей, что она просто сказка, а она сказала мне, что если кто и сказка, то это я, и дальше… в общем ни она, ни я уже толком не понимали, что к чему. Телемарафон для того и существует, чтобы максимально все ускорять. «Анна-Луиза, как ты стараешься для других!… Это… чудо! »

— Ну, ладно, нам в студию звонят — послушаем.

Для меня познакомиться с Анной-Луизой было все равно как поднять в магазине с пола оброненный кем-то список продуктов и вдруг осознать, что есть, оказывается, другие, куда более завлекательные диеты, чем та, которой ты придерживаешься. Впервые в жизни я почувствовал, что мне самого себя недостаточно.

Анна-Луиза почти всем нравится, потому что производит впечатление абсолютно нормальной девчонки: хорошие оценки, вельветовые брюки, пшеничного оттенка кожа и мягкий силуэт плюс умение общаться с ребятами, задвинутыми на компьютерах. Мне она представляется скорее каким-то неведомым существом, втиснутым в манекен из плоти, которое только и ждет подходящего момента, чтобы выскочить наружу. Анна-Луиза каким-то образом умеет извлекать у меня из уха монетку за монеткой. По ночам мы с ней отправлялись спасать домашние растения, которые люди забывают иногда на улице -на крыльце или на балконе. Если мы с ней едим яичницу и Анне-Луизе попадется вдруг крошечный кусочек скорлупы, ее тут же вырвет, как однажды случилось в блинной в Айдахо. Как-то раз в конце весны я тайком пошел за Анной-Луизой, когда она прогуливалась по центру, пытаясь увидеть ее как бы глазами постороннего прохожем — юные ноги, такие нежные, под короткой, в складку, юбочкой, да и погода выдалась что надо, — как вдруг, шагая под безоблачным синим небом, она вытянула вперед руку, словно на нее только что упала капля дождя. Представляете?

А вот что представляю я: я сажаю в землю аккуратно срезанные волоски Анны-Луизы, как какие-нибудь тоненькие стебельки высушенных цветов, и наблюдаю как из них вырастают подсолнухи. Или: я зарываю в землю карманный калькулятор, набрав на жидкокристаллическом экране ее имя, а потом смотрю, как из земли бьют стрелы молний. «А слабо нам с тобой открыть ресторанчик с „морепродуктами“?» — говорит Анна-Луиза, когда ей охота меня помучить. И это любовь.

Занятия закончились, и Анна-Луиза утопает в черной обивке сиденья моего «ниссана» — иначе Комфортмобиля, — теребя игральную карту с дамой пик, которая болтается на шнурке у нее на груди: так, пустяковина, мой самодельный сувенир, врученный ей в прошлую субботу. Она окунает меня в теплые, пропитанные запахом жевательной резинки без сахара волны дыхания, и мы с ревом отваливаем от дверей колледжа.

— Господи, до чего же уродливое строение, — говорит она, провожая взглядом отступающий вдаль главный корпус Ланкастерского муниципального колледжа. — Сразу видно, что архитектор — мужчина.

Она права. Ланкастерский колледж, сложенный, как это было принято в семидесятые, из грубых цементных кубов, напоминает нагромождение вышедших из строя кондиционеров, соединенных между собой короткими и узкими решетчатыми переходами — такие устраивают хомячкам в клетке, чтобы бегали туда-сюда. Фасад колледжа «облагораживает» увеличенное в десять триллионов раз подобие молекулы лексана из стальных додекаэдров, образчик городской скульптуры, которому самое место было бы в прежней, коммунистической Германии перед штаб-квартирой «Штази».

— Да, вид у него мрачноватый, — соглашаюсь я.

— Полный мрак. Если кто захочет снять кино про мрачное, беспросветное будущее, натуру искать не надо — вот она!

Учеба.

Анна-Луиза учится на коммерческом, на втором курсе. Я на втором курсе по специальности управление отелями/мотелями. Оба мы, ясное дело, студенты Ланкастерского колледжа -фабрики по выпуску интеллектуального молодняка, нашего местного Гарварда в масштабах округа Бентон.

Мне кажется, у моей специальности — отели/мотели — есть будущее. Я вообще люблю гостиницы, потому что в гостиничном номере у тебя нет биографии, никакой истории за спиной — только твоя суть. У тебя такое чувство, будто весь ты сплошь потенциал, и тебя вот-вот всего перепишут заново, будто ты новехонький, чистый лист, 8/4x11 дюймов белой бумаги. Без прошлого.

Десять лет назад, когда мне было десять, а Дейзи восемь, — вскоре после убийства Джона Леннона (Джасмин как раз улеглась в окружную больницу рожать Марка), — дед с бабкой уволокли нас с Дейзи в гостиницу на Гавайях. Мы приземлились в Гонолулу поздно вечером, и пока ехали по авеню Калакауа в Уайкики, я впал в глубокий, пропитанный экзотическими ароматами сон. Помню, что утром, когда я проснулся и вышел в вестибюль на первом этаже, я испытал такое чувство свободы и раскрепощения, которого с тех пор, кажется, уже больше не испытывал. Мою бело-розовую, континентальную кожу обдувал тихоокеанский бриз, и я вдруг заметил, что гостиница-то без дверей, — накануне вечером я этого, видно, не понял. Представляете? Гостиница без дверей! Есть и такие. С тех пор, когда я думаю об идеальном месте, я знаю — это гостиницы.

Мы с Анной-Луизой плывем по белесым, «цвета топленого молока», равнинам, и нам в моей машинке хорошо и уютно ехать и вдыхать классную электронную музыку — песни удрученных жизнью молодых британских ребят. Мы летим сквозь солнечный воздух, мимо рощ полыхающих алым деревьев, мимо загонов, в которых лошади с храпом вскидывают головы, и 70-миллиметровое небо над нами большое и синее, как в картинке-головоломке, составленной минуту назад.

— Да, Тайлер, а гостиницу ты заказал? — спохватывается Анна-Луиза. Мы с ней собрались через уикэнд съездить в Британскую Колумбию.

— Заказал, заказал.

— Марджинальную? На другую я не согласна. Мне нужна «атмосфера». — Под словом «марджинальная» Анна-Луиза имеет в виду окрашенные ностальгической грустью, хранящие дух пятидесятых годов заведения, где официанток почему-то обычно зовут Мардж.

— Так точно.

— А называется как? «Бесстрашный зайчонок»? «Отважный утенок»?

— «Алоха»[4].

— И правда марджинальная. — Пауза. — Тайлер?

— Да-а?

— Ты моя тихая пристань.

— Ты мой торнадо, Анна-Луиза.

Природа вскоре кончается, и мы едем мимо издыхающего торгового центра «Риджкрест», наполовину скрытого фанерными щитами; автостоянка практически пуста, только лампочки в галерее под пирамидальной крышей отважно сияют. Навес перед входом в кинотеатр на восемь залов, где работает Анна-Луиза, показывает температуру и время: 52°F, 16:04 (по Тихоокеанскому часовому поясу).

— Я вот думаю, — говорит Анна-Луиза, — что, если будущее окажется похожим на наш торговый центр?

— Как это?

— Ну так. Может, такое, может, сякое, может, всякое. Железобетонные конструкции из нашей эпохи, а в окнах куски картона и пучки соломы. Заправки «Экссон» с тростниковыми крышами.

— В раковинах бывших фонтанов на главной площади мирно пасутся козы.

— Вот-вот, Год 3001. Кругом дерьмо — не ступить. Мутанты лениво роются в мусоре в поисках антибиотиков. Всякое производство прекращено. Мне кажется, в нашей ДНК есть какой-то изъян, который снова и снова вызывает у человека потребность скатываться назад, в дремучее средневековье.

Я задумываюсь над ее словами.

— Знаешь, Анна-Луиза, лично я не против, если культура общества потребления вдруг возьмет и — фьюить! — сгинет в одночасье, ведь все мы окажемся в одной лодке, ну и будем жить, ничего страшного, за курами ходить, феодалов чтить и все такое прочее. Но знаешь, что было бы абсолютно невыносимо, ужаснее всего на свете?

— Что?

— Если бы мы все копошились тут на земле в грязных обносках, разводя свиней в заброшенных кафешках «Баскин-Роббинс», и я вдруг взглянул бы на небо и увидел самолет — пусть там был бы всего только один-единственный человек — вот тут я бы точно свихнулся! Или все откатываются назад в дремучее средневековье — или никто!

— Если ты и дальше будешь учиться шаляй-валяй, Тайлер, то в самолете полечу я, а ты останешься внизу пасти своих свиней.

— Не дави на меня, Анна-Луиза, у меня и так голова пухнет.

— От чего, например?

— Например, оттого, что сегодня я должен ехать разговаривать с Дэном.

— Не может быть!

— Может. Джасмин просит.

— А сама она когда его видела в последний раз?

— После инцидента с фломастером так и не видела. Теперь всё только через адвокатов. И не то чтобы у него или у нее были деньги, ради которых имело бы смысл разводить канитель.

— Как она?

— Вероятность осадков — двадцать процентов. Бросила есть готовые ужины из супермаркета и снова подсела на свою чечевицу. Нам уже разрешается произносить вслух его имя. Она в депрессии. Ей одиноко. Говорит, ее радует, что за все время, пока тянется эта история, она не набрала ни фунта веса. Опять она без мужа.

— Сколько прошло с тех пор, как он ушел?

— Месяц с хвостиком. Скатертью дорога.

— А ты его после этого видел?

— Только до отъезда в Европу, а уехал я в июне.

— Дрейфишь?

— Ага.

Дорога, по которой мы сейчас едем, соединяет торговый центр «Риджкрест» и Завод. Единственный кусок живой природы на этом пути — низинка, затиснутая между двумя убогими холмами, сразу за торговым центром, низинка, которую все местные называют Луковой балкой, поскольку здесь выращивали эту сельхозрадость до того, как всякие автомобильно-торговые перепланировки полностью «удалили» и «переформатировали» прежний пейзаж. Дорога широкая, с плавными изгибами; у нас, у местных, для нее есть название: шоссе Три Шестерки. Дальше, за Луковой балкой, до самого Завода смотреть не на что — а это расстояние в добрых пять-шесть песен магнитофона.

Ехали мы в тот день с Анной-Луизой в наше обычное место — ресторан «Улёт», иначе — и с большим основанием — именуемый «Свалкой токсичных отходов». Теоретически «Свалка» специализируется на техасско-мексиканской кухне, но «не будем кривить душой, — как говорит Анна-Луиза, — обычная столовская жрачка, приправленная халапеньо[5]. Ну и нормально. Марджинально».

У меня дежурное блюдо в «Свалке» — гамбургер «фунгус-гумунгус»: мясной фарш, который хозяин, мистер Веласкес, закупает у мафии (оптом, несомненно, вместе с осиновыми опилками и прокрученными через мясорубку жертвами заказных убийств) и который перемешан с большим, даже чрезмерно большим, количеством кусочков грибов, мясистых и пружинистых, как свеженаструганная китовая ворвань. Анна-Луиза всегда берет диетическую кока-колу.

— Тайлер, — говорит Анна-Луиза, когда мы подъезжаем к «Свалке», — я, знаешь ли, скучала по тебе, пока ты был в Европе.

— Я тоже по тебе скучал.

— Тайлер…— Пауза. — Там у тебя что-то было? Зря я спросила. Тебе неприятно? Я не должна тебя спрашивать, это нечестно. Все, молчу.

— О чем ты?

— Да просто… — Она смакует эту минуту. — Ты теперь как-то дальше от меня, чем был до отъезда. А я думаю, когда люди отдаляются, значит, у них есть какая-то тайна, которой они не хотят делиться, потому что не уверены, как ты с этим справишься.

— С чем?

— Ладно, все это чушь. Сама себе напридумывала. Смотри-ка. Скай здесь — вон ее Салунмобиль. — Она поворачивается и смотрит на меня. — Но ведь ты рассказал бы мне, если бы у тебя была тайна, правда? Я с чем угодно справлюсь. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Вот и хорошо. Пошли.

Анна-Луиза первая заходит в «Свалку», а я проверяю и перепроверяю, закрыты ли дверцы машины.

Представьте себе, что вы усаживаетесь в кресло перед экраном и вам показывают жутко кровавый фильм про то, как вам делают операцию, которая спасла вам жизнь. Без которой вы были бы не вы. Но вы этого не помните. Или все-таки помните? Понимаем ли мы, какие события делают из нас то, что мы есть? Дано ли нам понять, в силу каких побудительных причин мы делаем то, что делаем?

Когда мы ночью спим — когда идем через поле и видим дерево и на ветвях его стаю спящих птиц — когда говорим друзьям не всю правду — когда держим друг друга в объятиях, — какое хирургическое вмешательство испытывают наши души — через какие мы проходим разрушения, исцеления, потрясения, постичь которые нам не суждено вовек? Какие создаются фильмы, которых никто никогда не увидит?…

Что ж, будем называть вещи своими именами. У меня в Европе действительно было. А было то, что я там встретил другую — Стефани — вот я и произнес ее имя — и на время я забыл Анну-Луизу.

Само собой, теперь я снова о ней помню. Теперь.

И конечно, мои отношения с Анной-Луизой изменились. Почти нет уже прежней жадности, когда хочется всего и сразу, но это и к лучшему. Да у нас и никогда-то не было любви по образу и подобию залихватской пивной рекламы. Меня, кажется, даже угнетало порой, что наши отношения совсем не тянут на «крутую» рекламу. Ну, вы понимаете: машины, развивающие космическую скорость под рев какой-то термоядерной музыки, штук двадцать неприступных красоток в бикини — мастериц поджаривать вас на медленном огне, хотя у самих одно на уме… Мало-помалу свыкаешься с тем, что имеешь.

Если мы с Анной-Луизой слишком часто повторяем друг другу «ты мне нравишься», это только потому, что мы прекрасно знаем: в нас не хватает страсти, которая, как считается, должна была бы нас обуять. Какие-то мы скованные. О таких вещах много думать вредно.

Анна-Луиза мне нравится. Вместе нам хорошо и просто, и я надеюсь, что этого достаточно. От мысли, что должно же быть что-то еще, я делаюсь усталым и разбитым.