"Дело об императорском пингвине" - читать интересную книгу автора (Константинов Андрей)

ДЕЛО ОБ ИМПЕРАТОРСКОМ ПИНГВИНЕ

"Бывшая фотомодель и манекенщица. Б Агентстве работает корреспондентом репортерского отдела. Легкая в общении, жизнерадостна, коммуникабельна. Эти качества — в совокупности с прекрасными внешними данными — дают прекрасный результат при получении важной оперативной информации. Однако излишняя доверчивость часто ее подводит.

С мужской частью коллектива отношения прекрасные, с женской — неровные.

28 лет. Не замужем…"

Из служебной характеристики

Он встал — и я тут же села.

Да, вот это порода…

И дальше я уже ничего не слышала. Я хотела плющом обвиться вокруг этого гибкого загорелого тела. Я хотела быть раздавленной тяжестью этих мышц.

— Я хочу вас, Светлана…

— Когда?

— Сегодня. Сейчас. Ждать до завтра я не смогу.

— Жужа!

Жужа смешно морщит свой маленький носик и бросается мне в объятия.

— Милая моя, приветик! А где хозяйка?

Я присаживаюсь на корточки, и Жужа горячим языком начинает вылизывать мне щеки. Мне щекотно, и я начинаю глупо хихикать, а Жужа — вилять хвостом от радости.

Жужу Васька подобрала три месяца назад на Ломоносовском мосту.

У нас в «Пуле» был праздник, я пригласила Василиску, тем более что ее многие знали в Агентстве. За Васькой весь вечер ухаживал Соболин (Анюты на пьянке не было), потом они пошли ловить машину. А Жужа дрожала и скулила на мосту. И моя нетрезвая подружка притащила собаку домой, на Васильевский. Нина Дмитриевна поначалу стала было кричать, а Жужа — не будь дура! — лизнула ее в нос. На этом судьба дворняжки была решена.

Блэйзерхаунд — представляла с тех пор Васька свою новую четвероногую приятельницу. На самом деле такой породы не существует. И в действительности Жужа, скорее всего, помесь кокера с пекинесом. Но — блейзерхаунд! — звучит-то как. И не разбирающиеся в собаках люди уважительно смотрели на Ваську.

— Девушка, отстаньте от моей собаки! — только после этого окрика я вдруг с недоумением заметила на Жуже ошейник: ни Вася, ни Нина Дмитриевна не водили собаку на поводке.

— Жужа? — недоуменно уставилась я на ошейник. На металлической плашке сверкнул кусочек адреса:

«…екая, дом 1, кв. 3». Знакомое сочетание цифр — что оно мне напоминает?…

— Найда! Ко мне!

К нам приближался невысокий парень в джинсах и бейсболке. Буквы «С. Е.» с маленьким красным крестиком — этот изящный, но не известный мне логотип на футболке был намного ярче его лица: бледного, с невнятным ртом, с темными очками устаревшей модели, на таких же, наверное, невыразительных глазах. В руках он нес картонную коробку. Длинный параллелепипед был легким по виду, но неудобным по форме: парень то пытался взять коробку под мышку, то прихватывал за бечевку, и тогда она колотила его по ногам.

«Жужа», словно извиняясь, вильнула хвостом и потрусила в сторону парня.

— Простите, — я поднялась с корточек. — Я перепутала. Решила, что это мой знакомый песик.

— Бывает. — Парень пристегнул поводок к ошейнику. — Чужие собаки все похожи. — И он потянул ремешок на себя. Найда, еще раз дружелюбно оглянувшись, посеменила за ним.

— Извините, а это какая порода? — я все еще была обескуражена своей невнимательностью.

— Кокер! уверенно отрезал парень.

— Английский? — удивилась я. Не американский же — американских я знала.

— …Уэльский, — нехотя оглянулся незнакомец.

— А что — уэльские кокеры бывают? — неуверенно переспросила я.

Это — новая порода. Очень редкая. В Питере — всего три собаки, — торопливо, как мне показалось, отчеканил парень и скрылся с Найдой за развесистой липой.

Я вошла в Васькин подъезд. Почтовые ящики здесь, похоже, так никто и не собирался ремонтировать: вся стена у лифта зияла распахнутыми черными пастями. Я не особо расстроилась: те книги и брошюры, что привезла я Василисе, все равно не влезли бы в почтовый ящик.

Книги еще с утра по телефону попросила меня привезти Васька. Позавчера она улетела на двухдневный семинар в Москву, вернется последним рейсом, а уже с утра — в Стокгольм.

У Василисы предзащитная лихорадка. Моя подруга вдруг решила обобщить свой практический опыт работы в ведущем частном психоневрологическом центре «Гармония» и защитить кандидатскую. Я не понимаю, зачем ей это надо. Васька — ведущий специалист центра, самые большие очереди клиентов — к ней, денег у нее — не каждый бизнесмен имеет.

Так нет же, решила еще и «остепениться». И разрывается теперь между работой, кафедрой в МГУ, библиотекой… Вся нервная стала, дерганая — под стать своим клиентам.

Я, честно говоря, толком до сих пор не понимаю, чем она там в своем центре занимается. Говорит, что выводит людей из душевного кризиса. Как это можно сделать с помощью бесконечных слезливых разговоров — уму непостижимо. А Васька говорит, что разработала какой-то специальный тест, и что эффект — обалденный.

Я однажды к ней пристала, чтобы она и меня протестировала. Это когда в прошлом году неожиданно исчез Борис Купцов, с которым я познакомилась на даче у подруги в Петровке.

Я тут же Василиске позвонила и говорю: все, у меня душевный кризис, выводи… А она совсем не по форме спрашивает: а ты чем сейчас занимаешься? Я говорю: пытаюсь прицепить новую золотую подвеску к цепочке.

Она: а потом? Я: а потом пойду к Гоше в гости, он давно звал… Васька как начала хохотать: Светик, говорит, тебе никакие тесты не нужны: ты — здоровая саморегулирующаяся личность. Вот так! Подруга называется.? Большой специалист! Чужим людям помогает, а случись что с тобой — выкручивайся сама.

Но я все равно люблю Ваську.

И упросила сегодня Валю Горностаеву достать для подруги несколько книг из Публички (меня бы направили в читальный зал, а у Вальки там — связи).

…Лифт остановился на четвертом этаже, и уже через секунду я звонила в дверь Нины Дмитриевны. В предчувствии кофе, который так хорошо варила Васина мама, я заранее нащупала в сумочке пачку «Вога».

Дверь не открылась и на пятый звонок. Что за шутки? Неужели Нина Дмитриевна укатила в Петровку полоть свои грядки? А я, как дура, тащилась по жаре с этими книгами. Зря, что ли? Ну, Васька!…

Я закурила и облокотилась плечом на дверь. Что же делать?

Сначала я покачнулась и только потом заметила, как дверь медленно поплыла вовнутрь.

Сразу противно засосало где-то под ложечкой. Из-за того, что на площадке и из квартиры не раздавалось ни звука, стало холодно рукам.

Я осторожно дотронулась до двери, она податливо поплыла еще дальше.

А может, это Нина Дмитриевна ушла в ванную и специально — чтобы не выскакивать раздетой на звонок — оставила дверь открытой для меня?

Я осторожно просунула голову в прихожую.

— Нина Дмитриевна, вы дома?

Ни звука. Ни шелеста воды из ванной, ни урчания сковородок с кухни.

— Тетя Нина!

Тишина.

Я, как заправская домушница, еще раз воровато оглянулась на площадку и тихонько вошла в прихожую, прикрыв дверь.

Эту квартиру мать с дочерью выменяли года два назад, уехав из нашего района, но я часто здесь бывала и хорошо знала обстановку, расположение вещей. Никогда еще не было мне так страшно ходить по этому пустому и тихому жилищу. Хотя никаких следов погрома здесь не наблюдалось.

Я снова вернулась в прихожую, выглянула на площадку. И только сейчас заметила царапины возле замка, сколотые кусочки краски на полу.

Сомнений не было: квартиру вскрывали. Но, может быть, воров в последний момент кто-то вспугнул? Такое, к счастью, бывает.? Стоп! Но ведь эта квартира — я знала точно! — поставлена на сигнализацию. Нина Дмитриевна практически весь сезон — на даче, Василиска — в разъездах, вот они и решили подстраховаться.? Что же получается? Сигнализация не сработала? Или ее кто-то отключил?…

Я сварила себе кофе, закурила и после этого набрала Васькин мобильный. Номер абонента был отключен.

Понятно — семинар!

Тогда, слегка поколебавшись, я набрала «02».

Два мента уже битый час задавали мне одни и те же вопросы.

— Говорите, так дружите, что подружка сама вам шифр от сигнализации продиктовала?

— Да, так дружим. Много лет, причем с первого класса.

— И в квартире этой частенько бываете?

— Частенько. Как и Василиса в моей. И ночуем иногда друг у друга, — я начинала злиться. — С детства, видите ли, не раз спали в одной постели.

Я осеклась, потому что поняла по выражению лица толстого лейтенанта, что обычная бытовая деталь из детской жизни будет воспринята как фривольность. Так и есть, лейтенант подхватил шар.

— Ах, какие пикантные подробности!… Петро, ты слышал, наши девочки любят спать вместе…

Мне хотелось ответить какой-нибудь гадостью, сказать, что я им — не Горностаева, но в это время на мобильник позвонили из приемной Обнорского.

— Света, ты где? — недовольно спросила Ксюша. — Тебя шеф искал.

Народ уже новеллы сдает. А тебя даже на работе нет.

— А мне кто-нибудь сказал? — разозлилась я.

— Внутренний сайт хоть иногда просматривать надо, — отчеканила секретарша Обнорского. — В общем, через два дня — сдача готовой новеллы.

— Уже сдавать? — обалдела я. — Через два дня? — Но Ксюшка отключилась.

Петро и толстяк переглянулись.

Петро дописывал протокол и, видно, на всякий случай уточнил:

— Откуда звоночек?

— Из дурдома, — вспомнила я любимое определение Соболина. Так часто называет он нашу «Пулю» после планерок.

— Понятно… — Петро почувствовал подвох, но все же спросил:

— И что сдавать будете?

— Самое дорогое, — отмахнулась я.

За мысль о дорогом ухватился толстяк:

— Гражданка Завгородняя! Хоть в квартире, как вы сами видите, порядок, может, все-таки, вы сможете хоть примерно сказать, все ли на месте?…

Антиквариат, меха, деньги…

В принципе, на этих ментов я обижалась зря. Приезжают по звонку, квартира вскрыта, с сигнализации снята по шифру — все чин чинарем.

В квартире дамочка, знающая шифр, но утверждающая, что оказалась здесь случайно…

Я встала с дивана и отправилась проверять квартиру. Как я сама не догадалась сделать это сразу?

Чернобурка Василисы висела в шкафу в чехле. Компьютер стоял на своем законном месте. В баре вместе с бутылкой любимого Васькой красного мартини лежала шкатулка с ее украшениями: серьги с брюликами — на месте, кольцо с сапфирами на месте, бусики всякие, браслеты… В большой комнате по-прежнему тикали старинные — еще дедовские напольные часы. Все вроде как всегда. Что-то, правда, меня цепляло, смущало. Но я не понимала — что.

Я еще раз прошлась по квартире.

Возле телефона в прихожей, прямо на тумбочке, лежал листок бумаги с двумя цифрами: один — обычный городской телефонный номер, другой четырехзначный. Боже, ну какая же Васька балда!

— Вот я же говорила, что моя подруга — забывчивая. Да тут любой дурак воспользуется шифром, если его ему прямо под нос подсовывают. А уж вор — подавно.

Менты переглянулись.

— Этот листок с шифром мы сразу заметили, — сказал Толстяк. — И непременно возьмем его на экспертизу.

Но вы ведь сами уверяете, что в квартире ничего не пропало…

Я снова устало присела на диван.

Взглянула на часы: было почти пять часов дня. Ничего себе — уже целый день занимаюсь Васькиными проблемами: то книгами, то теперь — квартирой.

Мой взгляд скользнул в сторону — на мраморную столешницу маленького изящного столика в углу комнаты.

Ровно секунду я смотрела на пустой столик и, мгновенно представив себе последующую реакцию Василисы на случившееся, сглотнула комок.

— Пингвин…

— Что — пингвин? — Менты смотрели на меня как на действительную постоялицу того заведения, из которого мне только что звонили.

— Чучело Императора исчезло…

Чучело императорского пингвина — это семейная реликвия дома Нины Дмитриевны и Василисы.

Муж Нины Дмитриевны — Василий Кириллович — был океанологом.

Познакомились они в Гидромете, студентами. Только Нина Дмитриевна не доучилась, бросила на третьем курсе (ждала ребенка), а веселый бородатый студент Василий поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую.

Они очень любили друг друга, ждали сына, которого хотели назвать в честь отца — Василием. Но родилась девочка, и отец окрестил ее Василисой, чтобы в семье имя Васька не исчезло.

К началу первого учебного года отец подарил Василисе чучело императорского пингвина. Птица была огромной, важной и… сидела на яйце.

Дядя Вася объяснял нам тогда, что в семье пингвинов высиживают яйца по очереди. Потому что пока один согревает яйцо своим теплом, другой должен доковылять до океана (а это может быть несколько километров) и подкормиться. Потом они меняются.

И, бывает, что пингвиненок вылупляется не под матерью, а под отцом.

Еще он рассказывал, что бывают пингвины помельче — полицейские.

Бывают совсем маленькие — адели. Но этот — всем пингвинам пингвин — император!

…А однажды Василий Кириллович не вернулся из экспедиции.

История его исчезновения почти мистическая. Стояли рядом два судна.

И сотрудники одного из них — вместе с Василием Кирилловичем — были в гостях на соседнем. Посидели, поговорили, и гости отправились прямо по льду к себе домой. Между судами было всего метров двести. Василий Кириллович шел вместе с коллегой, за ними — еще двое. Только те двое вернулись на судно, а эти — нет. То ли забыли, что рядом — приливные трещины (крошка на воде, битый лед), то ли еще что случилось, только исчез Васькин отец вместе с другом на бескрайних просторах Антарктиды.

…Много лет в день, когда Нина Дмитриевна не дождалась мужа из экспедиции, она ставит на старенький магнитофон «Весна» большую бобину, и сквозь треск потертой пленки слышится голос дяди Васи: «В Антарктиде дуют злые ветры. У-у-у!»

И дальше слышатся визг и хохот маленькой Васьки.

Петро обескураженно внес в протокол мои последние сведения и вопросительно глянул на своего толстого напарника.

— В отделение повезем?

— Думаю, ни к чему. Хозяйка вечером вернется, все данные Завгородней мы записали — проверить можно.

Да и видишь — говорит искренне, аж слеза блеснула. Не похоже, что врет.

Мы встали и вышли из квартиры.

Мужики опечатали дверь.

— Светлана Аристарховна, — напоследок кокетливо спросил толстый. — Поделитесь секретом: как это некоторые женщины умудряются плакать без подтеков? Моя уж если разрыдается…

— На туши хорошей не экономьте для жены, отмахнулась я.

В контору ехать — можно нарваться на гнев Обнорского, любящего неожиданно появляться в Агентстве аж в девять вечера. А дома мне позвонил Шах.

— Светик, и о чем будет твоя новелла?

— А тебе-то что?

— Да просто Андрей сегодня сказал, что нужно перед написанием общаться парами, тройками. А то в предыдущих двух сборниках герои действуют сами по себе, а нужно, чтобы линии сюжетные переплетались.

— Ну и что?

Так вот я и подумал: а пусть у твоей Прибрежной будет роман с моим парнем.

— Ща-ас! Размечтался.

— А что? — гоготнул необидчивый Витька. — Это же — литература, в ней всякое бывает.

— Вот и сговаривайся на роман с Горностаевой.

— Да? Ты думаешь — мой пацан и ее Куницына?…

— Да ничего я не думаю. Отвяжись. Не до тебя.

У Васьки телефон по-прежнему не отвечал, и момент неприятного известия оттягивался во времени.

Звонок Шаховского вернул меня к необходимости заняться новеллой.

Дело в том, что вот уже год мы всем Агентством участвуем в новом литературном проекте — пишем сборники новелл «Все в АЖУРе» (АЖУР — это вымышленное агентство журналистских расследований, в котором якобы работают наши герои). Каждый из нас пишет новеллу от лица своей «маски».

Я — от имени репортера Снежаны Прибрежной. В каждой из новелл, помимо некой криминальной истории, должны быть смешные бытовые зарисовки из жизни Агентства, любовные драмы и прочий «жизненный антураж». Первые книги пошли нарасхват, и мы теперь мучаемся над третьим сборником.

Так вот: я, как и многие другие мои коллеги, не люблю писать новеллы.

По этому делу у нас Каширин и Железняк передовики. Родьку хлебом не корми, а дай исподтишка — с помощью литературы — состроить козью рожу Спозараннику. А Нонка по натуре — железная леди: ей — все нипочем, хоть детей рожать, хоть детективы писать. Если бы у меня не было Васьки, я, может, и завела бы себе Нонку в качестве веселой, жизнерадостной подруги. Но эти ее трое детей… Может ей презервативов побольше подарить? Или таблеток противозачаточных? Балда!

Итак, что же такое придумать?

А может, вдруг осенило меня, и придумывать ничего не надо? Возьму и опишу, убрав ненужные детали, свою прошлогоднюю поездку на Валаам.

Точно. И никакой Обнорский не скажет, что в новелле — мало правды жизни, что — «не верю!».

Я села к компьютеру и стала обдумывать начало новеллы. Обнорский всегда говорит, что первая и последняя фразы — это все.

Руки сами собой отбили на клавиатуре: «Над городом вставала кровавая заря…» Я даже ахнула: вот это да! Красотища! И одновременно — ощущение тревоги. Теперь я понимаю тех, кто говорит, что есть понятие «творческий оргазм». Это было примерно сродни тому, что чувствовала сейчас и я. Правда, меня смущало, что фраза эта будто бы была мне знакома.

Но я справедливо решила, что она у меня давно сидела в подсознании. Как и у каждого творческого человека.

Итак — "Над городом вставала кровавая заря.

Я прощалась с любимым. Утром мне предстояло ответственное задание шефа АЖУРа Болконского — поездка на Валаам вместе с городскими врачами. Вдруг они что-то знают такое, чего не знают еще в Агентстве.

— Надо узнать! дает задание Болконский.

Любимый плачет…"

Я реально вспомнила прошлогодние вечерние тусовки врачей и медсестер в музыкальном салоне теплохода «Остров Котлин» и решила, что моей Снежане неплохо было бы завести роман с кем-то из медиков, чтобы попытаться выведать нужную информацию.

«Он, кружа меня в танце, неотрывно смотрел в глаза. От него исходил тонкий запах аптеки, перемешанный с дорогим парфюмом».

Я прочитала текст и осталась довольна собой. Значит, он, как дурачок, все выбалтывает моей героине.

Информация очень важная, но как передать ее в АЖУР? Об этом я решила подумать попозже, поскольку нужно было описать пребывание на самом Валааме, где моя Снежана найдет тайную клинику. Но кто ей в этом поможет? Ну конечно же Марэк, местный житель, который в прошлом году влюбился в меня с первого взгляда, лишь увидел на трапе.

"Над островом вставала кровавая заря.

Он лежал в подснежниках, в его голубых глазах плескалось небо.

— Снежана, возьми меня в мужья…"

Как долго все-таки пишутся эти новеллы — я сидела за компьютером уже больше часа. Скоро по телевизору должен был начаться мой любимый фильм «Унесенные ветром». Я заспешила. Ведь нужно было еще как-то огородами отправить Снежану в Питер (на теплоходе злодеи догадались, что Прибрежная такая умная, много чего вынюхала, и ей стали строить козни).

Итак — финал.

" — Ты — молодец, Снежана! Я горжусь тобой! — Болконский пожал мне руку.

Репортеры, не спавшие всю ночь в ожидании меня, зааплодировали.

Над городом вставала светлая заря".

Уф! Я поставила точку. Новелла была готова.

Я еще раз пробежала глазами написанное. И как я только до такого додумалась! Вот пусть теперь попробует шеф что-нибудь мне сказать по поводу поздней сдачи текста.

Василиса, прочитав в трубку яростный монолог по поводу гадов, ворующих семейные реликвии, наконец взяла себя в руки:

— А ты знаешь, Света, еще кое-что пропало.

— Что?

— Кассеты диктофонные. У меня в коробке возле компьютера лежало двадцать кассет — это мои беседы с пациентами. Так вот, осталось только шестнадцать.

— А чьи исчезли?

— Я еще не проверяла, у меня же самолет через несколько часов. Придется заняться этим после Стокгольма… Но Император… — она снова погрустнела.

— Ладно, Вась, чего уж теперь?

Держись. Позвони, как вернешься.

— Я вычислила, кто пропал! сказала Василиска, когда мы после ее Стокгольма встретились в любимом баре «Антракт» на Фонтанке. — С кого начать? — спросила она, когда мы выпили по чашечке кофе.

— Давай по алфавиту. Для объективности, — авторитетно сказала я.

— Тогда так. Первый — Воропаев Сергей Сергеевич. Пятьдесят пять лет. Живет с женой. У них был поздний, долгожданный ребенок. И вот этот парень, двадцатилетний студент, недавно выбросился из окна. Я думаю — наркотики, но это к делу не имеет отношения. Старик держится, но любимая жена — в полном трансе: не ест, не пьет, смотрит в одну точку. В общем, отказывается от жизни. В принципе, надо бы поработать с ней, но это невозможно, поэтому я консультировала Сергей Сергеича. На мой взгляд — симпатичный человек.

— Так, дальше.

— Второй Имант Борис Рудольфович. Сорок два года. Крупный бизнесмен. Дела давно идут удачно.

Но последнее время почувствовал, что партнеры (соучредители) стали что-то «мудрить». В общем, Имант забеспокоился, перестал всем доверять. Ему кажется, что его пытаются «вывести из игры», отобрать бизнес. Стал нервничать, допускать глупейшие ошибки в бизнесе. Приходил за разрешением конфликтного вопроса. Приятный, красивый мужчина.

— Все у тебя — «приятные», «симпатичные», — передразнила я Ваську. — Одно имя Борис чего стоит! — С некоторых пор я была убеждена, что все Борисы — лжецы.

— Да хватит тебе, — отмахнулась Василиса. — Будь беспристрастной. Ведь, этому вас в Агентстве учат?…

— Ладно, продолжай.

— Соловейчик Нина Александровна. Двадцать восемь лет. Лаборант в поликлинике. Не замужем. И в этом — ее проблема.

— Вот уж проблема! фыркнула я.

— Да ты научишься когда-нибудь слушать? — недовольно оторвалась от своих записей Васька.

— Ладно-ладно, не злись.

— Дело в том, что Нина боится мужчин. Потому что в детстве ее насиловал сводный брат.

— Фу, какая гадость!

— Согласна, гадость. И она, к сожалению, с воспоминаниями об этой гадости живет до сих пор.

— Все никак забыть не может? — удивилась я.

— Видишь ли, инцест не всегда приводит к психическим травмам.

Маленькие дети сексуальные домогательства со стороны окружающих, в том числе родственников (а сводный брат — родственник, только — не кровный), могут воспринимать как игру. В раннем возрасте дети мало что понимают, а потом и вообще могут все благополучно забыть. Другое дело, когда ребенку больше пяти-шести лет (а Нине было девять). Тут от подобных действий можно получить серьезную психотравму.

— И что, самому с ней не справиться?

— Бывает. Мы это называем «переработанной» травмой. Но вот Нина сама не может…

— Васька, какая ты у меня умная, — обняла я подругу. — Ты непременно станешь профессором.

— Свет, мы сюда зачем пришли?

— Все, все, все! Кто там у нас следующий потенциальный вор?

— Четвертый — тоже очень симпатичный человек: Полярников Олег Александрович. Тридцать пять лет.

Женат. Муниципальный депутат. Хочет баллотироваться в Думу. Приходил кое-что уточнить по поводу отрицательного и положительного внешнего имиджа.

— Уточнил?

— Да, думаю, некоторые мои советы ему помогут. Хотя у него и без того хороший имидж. И вообще симпатичный харизматический лидер.

— Итак, — подвела я черту, — каждый из этих четырех симпатичных людей мог спереть у тебя кассеты, да еще и Императора в придачу.

При воспоминании о чучеле пингвина Васька надолго замолчала. Но снова взяла себя в руки:

— Света, но ведь это мог сделать кто-то «пятый».

— Зачем?

— Ну… Чтобы скомпрометировать, например. Может, думал вор, у меня бесценные исповеди встревоженных людей, которые можно как-то использовать.

— Даже если вор — неизвестный «пятый», то его почему-то интересовали именно эти четыре кассеты.

— Или одна конкретная, а остальные взяты для отвода глаз, — додумалась Васька.

— Правильно. Значит, вне зависимости от того, кто вор, нам сейчас нужно выяснить, чья исповедь представляла интерес (либо кто-то испугался за компромат на самого себя, либо кто-то искал компромат на одного из этих четырех).

— Завгородняя, ты гений!

— Ну должна же я соответствовать подруге-профессорше!

Васька суеверно постучала по столу.

— Ну а дальше что? — Она с надеждой посмотрела на меня.

— Предположим, что вор — один из них… — Я надолго задумалась, принимаясь за вторую чашку кофе, которую услужливо принес старый знакомый бармен Слава. — Как ни крути, надо сужать круг подозреваемых.

— Правильно! — обрадовалась Вася. — Тем более что в моей квартире были только трое из них.

— И, стало быть, только трое могли подсмотреть твой — любезно выставленный на всеобщее обозрение — шифр, — подколола я в очередной раз вспыхнувшую Ваську. Кто эти трое?

— Воропаев, Имант и Соловейчик, — с готовностью ответила подруга.

Так. Старик Воропаев? Вряд ли.

Ты сама сказала, что он искренне убивается по сыну. Соловейчик? Не то.

Во— первых, женщина, во-вторых, ей бы сейчас со своими инцестными проблемами разобраться. Остался Имант. Похоже… Во-первых, бизнесмен. -Это, сама знаешь, люди особенные, отчаянные. Может, он испугался, что пленка окажется в руках партнеров? Да, скорее всего, это — Имант.

К тому же — Борис…

— Све-та!…

— В общем, надо с этим Имантом поближе познакомиться.

В это время Васька листала свою записную книжку и на стол выпала фотография: Васька сидит в комнате рядом с чучелом Императора и с Жужой на руках. Я тут же вспомнила свой конфуз с собачкой во дворе Васькиного дома и на всякий случай спросила:

— Слушай, а у вас Жужа никогда не убегала? В смысле — не пропадала?

— Жужа? Ну она — девочка своенравная. Мы же ее без привязи держим: иногда убежит на день по своим «собачьим делам», а потом обязательно возвращается. А сейчас она с мамой в Петровке, там ей раздолье. Тут на днях — я как раз в Москве была — убежала как-то очень надолго, мама даже забеспокоилась. Но все равно вернулась.

Василиса взяла фотографию, собираясь положить ее в книжку, и в последний момент еще раз перед моими глазами мелькнула гордая голова императорского пингвина. И тогда меня осенило.

— Вась-ка! Я знаю, кто это!

— Кто? — обалдела подруга.

— Это — Полярников! Как же я сразу не догадалась?

— Почему именно он?

— Потому что он — Полярников!

А у тебя украдена кассета с его исповедью и… пингвин.

— Да?… — недоуменно прошептала Вася. — Они что, всегда воруя, указывают каким-то образом на свою фамилию?

Действительно, неувязочка получилась.

— Жаль, а такое совпадение, — огорчилась я искренне.

— К тому же он не был в моей квартире. И вряд ли на такое дело пойдет будущий депутат Думы.

— Да, я об этом не подумала… Но тогда… — снова озарило меня, — это — Имант. Точно — Имант!

— Потому что он — Борис! съязвила Васька.

— Потому что ему нужна была кассета с компроматом на Полярникова!

Он бывал у тебя дома, подсмотрел шифр. А пингвина украл специально, чтобы мы подумали на Полярникова.

Он на него специально стрелки перевел, паразит!

Я с торжествующим видом откинулась на спинку стула. Васька смотрела на меня восторженными глазами. Смотрела так, словно я уже представила на суд вора в наручниках. Поэтому я слегка сбавила обороты.

— Самого Полярникова тоже исключать окончательно не будем (все-таки — какая фамилия! Полное совпадение!), будем держать его на подозрении. Как вора — на доверии.

— За такую работу мысли и выпить не мешает, — решила Васька.

И заказала по мартини: себе — красного, мне белого.

Художника каждый обидеть может.

Смысл этой фразы впервые дошел до меня с утра в Агентстве.

— Что это такое? — сунул мне в лицо Обнорский мой же текст.

— Новелла, — не моргнула я.

— Новелла? Нет, Светлана Аристарховна, это не новелла. Этот жанр по-другому называется.

— Неужели на роман тянет? — ахнула я.

— На роман? — опешил Андрей от такой наглости. — Да ты когда последний раз книгу в руках держала?

— Вчера, — соврала я.

— И о чем же роман? — хитро прищурился Обнорский.

— Ну… Там один тип ужас какой ужасный… — на ходу сочиняла я, — влюбляется в красавицу. И по сюжету нужно, чтобы она его поцеловала…

— Ты мне «Аленький цветочек» не пересказывай, — прервал мои воспоминания шеф. -

Забирай свою исповедь сексуальной психопатки и иди работай. «Над городом вставала кровавая заря!» — фыркнул Обнорский мне в спину. — И где люди только такой пошлости набираются?

— Свет, ты какой маской пользуешься? — Нонка заговорщицки тащила меня в угол.

— Из косточек персика. А что?

— Эффективная?

— Утром наложишь, подходишь к зеркалу… Это кто же такой пупсик розовый? Это что за девочка с атласными щечками? Неужели это я — Нонночка Железняк?

— Ой, Света, купи, а? Надо очень.

— Да ладно, куплю. А — что?

— Потом… Но никому — ни слова.

И Нонна помчалась в буфет, куда только что, по-военному чеканя шаг, прошел Георгий Михайлович.

А я, как всегда, заглянула к Агеевой. Марина Борисовна жаловалась Скрипке на обманувшую ее с утра продавщицу.

— Лешенька, я ведь никогда сдачу не пересчитываю! А таких они сразу засекают. В общем — ста рублей как не бывало.

— Это что, — поддакнул Лешка. — Со мной история еще смешнее произошла… Собрался я за бумагой для факса, беру машину, а тут Каширин с Шаховским: купи, мол, пива заодно, все равно на машине едешь.

В принципе Андрюха таких дел не поощряет, но июль стоял — пекло!

В общем, захожу в алкогольный отдел, прошу шесть бутылок. А пиво, что важно подчеркнуть, в тот период по шесть рублей было. Даю продавщице полтинник, она мне — шесть бутылок и… четыре рубля сдачи. А я во время покупки тоже за деньгами не слежу…

— Ну да, у нас начальство вообще денег не считает, — не преминула вставить Агеева.

— Не отвлекайтесь, Марина Борисовна, следите за ходом моей мысли, — не обиделся Скрипка. — Но смотрю я на эти четыре рубля и смутно чувствую, что сдача побольше должна быть. Продавщица заметила мое недоумение и говорит: «Что, молодой человек, что-то не так?» Да вот, говорю, вроде сдачи должно быть больше. Она: "Что вы?

Раз есть сомнение — давайте пересчитывать. Вы шесть бутылок взяли?"

Я: «Шесть». Она: «Пиво — по шесть рублей?» Я: «По шесть». Она: «Шестью шесть — сорок шесть?» Я: «Да». Она:

«Ну вот — четыре рубля сдачи с пятидесяти». Я отошел сконфуженный, но что-то меня мучает. Она — снова: «Молодой человек, давайте еще раз — у нас не может покупатель уйти недовольным». Представляете? Мы после этого еще дважды пересчитывали, и дважды я, как зазомбированный, на вопрос «шестью шесть — сорок шесть?» отвечал: да! Вот это — актриса! Прямо в цыганки иди и не прогадаешь…

Мы с Агеевой похихикали над незадачливостью Скрипки. Агеева даже забыла про свои пропавшие сто рублей.

— Леш, вот вы бы так зарплату нам насчитывали, с накидкой, — подытожила она.

Скрипка снова не обиделся.

С Горностаевой у него, что ли, опять все о'кей? Бедная Валя!

А я пошла в свой отдел. Звонить предполагаемому вору.

Как я и предполагала, Имант не отказал во встрече: повод был самый правдивый — мне, как журналистке, нужна консультация для написания материала о безопасности в сфере высоких компьютерных технологий.

…Этого я уж точно не ожидала.

Борис Рудольфович встал, и я тут же села. Ну до чего породистый!

У него был рост писателя Кивинова, разворот плеч Ван Дамма, изящество и пластика Рики Мартина, а лицо… Такого лица я никогда не видела. И описать не берусь. Могу только сказать, что у Бориса Рудольфовича И манта был не лоб, а — чело, не глаза, а — очи, не рот, а — уста. Из этих уст хотелось пить неотрывно, дабы загасить огонь, сразу вспыхнувший в нижней части тела от его искрящихся очей.

Но самым восхитительным был его голос. Дробь тамбуринов, рокот снежных лавин, далекий майский гром — все было в этом низком тревожащем голосе. У меня вдруг — мороз по коже (после огня-то!), когда он просто спросил: «Вам удобно в этом кресле, Светлана?»

И дальше я уже ничего не слышала. Ни про Черчилля, который считал, что тот, кто владеет информацией, владеет миром. Ни про шалунишек-хакеров. Ни про число компьютерных преступлений, которое неуклонно растет. Я хотела лианой обвиться вокруг этого гибкого загорелого тела. Я хотела хрустнуть всеми косточками под тяжестью этих мышц.

— Я хочу вас, Светлана…

Я вздрогнула от неожиданности.

Борис задумчиво смотрел на меня своими глубокими очами.

— Я хочу вас, Светлана… пригласить на ужин. Не откажите в этой малости.

— Когда? — слишком поспешно спросила я.

— Сегодня. Ждать до завтрашнего дня я вряд ли смогу.

Уже на улице я пришла в себя. Нет, это просто наваждение какое-то. Они все, ворюги, промышляющие творениями таксидермистов, такие обаятельные? Или только те, что специализируются на пингвинах? Так задурил голову и все остальное тело. Надо взять себя в руки и вечером в ресторане расколоть-таки этот крепкий орешек.

…Что бы такое надеть на себя — поменьше?

— Андрей, я — не одета! Предупреждать надо было! — Еще в коридоре я услышала недовольный голос Лукошкиной.

— Что значит «не одета»? — бухтел Обнорский. — У меня важные переговоры с корейцами — они изъявили желание продюсировать сериал «Все в АЖУРе», а мой юрист, видите ли, — «не одета»!

— У меня сегодня по плану — работа в Агентстве с текстами для «Явки с повинной». И я не обязана по жаре ходить в деловом костюме.

— Твою мать! — бесился шеф. — Не «Золотая пуля», а институт благородных девиц.

Нужно было идти на помощь Анне, снимать напряжение.

— Это кто же тут не одетее меня? — вплыла я в приемную.

Андрей Викторович ошарашен но уставился на мой голый пупок.

— Ну ты даешь! — тут же забыл он про Лукошкину. — На пляж, что ли, собралась?

— Вот-вот, — подхватила Анька. — Для Репино Завгородняя куда как хорошо одета.

— А вы в Репино собрались? Счастливые! — На дворе стояла не по-майски жаркая погода, и находиться в пыльном центре города было невыносимо.

— Никуда я не собираюсь ехать, — отрезала Лукошкина. — Сейчас Спозаранник начнет материалы сдавать, будут у меня и огонь, и вода, и медные трубы…

— Ой, Андрей, а возьми меня с собой!

— Что я там с тобой делать буду? — уже совсем тихо сказал Обнорский, не спуская глаз с полоски тела между моей короткой — салатного цвета — маечкой и изумрудно-зелеными шелковыми брюками-шальварами.

— Не ты со мной, а я — с тобой.

Я буду играть свиту короля. Не может же Обнорский на переговоры приезжать без свиты…

— А ты действительно возьми Светочку, авось пригодится, — проследила Аня за взглядом Андрея. — Восток, знаешь ли, — дело тонкое…

— Да мне протокол о намерениях подписывать, — неуверенно протянул Обнорский.

— А для подписания протокола о намерениях юрист не нужен. Успехов! — И Анна как-то слишком прямо, с чересчур высоко поднятой головой вышла из приемной.

…Как я люблю дорогу в сторону северной части залива! Старые финские дачи, утопающие в свежей зелени цветущих кустарников, прекрасная шоссейка, петляющая среди деревьев, призывный блеск воды слева.

Обнорский был классным водителем, и наша машина мягко шуршала в сторону Репина.

— Света, я хотел у тебя кое-что уточнить. По новелле…

Начинается…

— Андрей, все, проехали. Ты мне рукопись завернул, я больше ничего писать не буду. Я вообще в писатели не нанималась.

— Да не жужжи ты, — смешливо отмахнулся Обнорский. — Новеллу ты в любом случае писать будешь. Прибрежная — ключевая фигура сборника, так что никуда тебе не деться. Я — о другом… Ты там о прошлогодней поездке на Валаам упомянула. Ты когда на Валааме была… Что, и с аборигеном — тоже?…

— Нет! — не моргнув глазом, соврала я. — С аборигеном — ничего не было. А что?

— Да ничего, — смутился Обнорский. — Просто я подумал… Неужели и с аборигеном?…

Мы припарковались у гостиницы.

Легкая металлическая конструкция из летящих птиц у входа — удивительно! — никуда с годами не исчезла.

Цвели клумбы. Надрывал щелочку в гортани соловей. Хорошо!

Два натуральных корейца — господин Дай и господин Ким — церемонно здороваясь с Обнорским, недовольно глянули в мою сторону.

Потом один из них (то ли Ким, то ли Дай) что-то зашептал на ухо переводчику, при этом продолжая улыбаться и кланяться, как болванчик, Обнорскому. Третий кореец, наш, местный, отвел в сторону шефа. Шеф выслушал и направился, прихихикивая, ко мне.

— Везет же тебе, Завгородняя! Господам с Востока не понравилось, что я приехал на переговоры с дамой, да еще и с полуодетой. Они очень извиняются, но говорят, что у них женщины на переговорах используются только в качестве подавальщиц чая. Так что одна дорога тебе — на пляж. Но через сорок минут — возвращаемся в Питер, у меня прямой эфир на радио.

Так бы и расцеловала тебя, Андрей Викторович!

И я действительно чмокнула Обнорского в щеку. Два натуральных корейца деликатно опустили глаза, наш местный — хихикнул, а Обнорский — порозовел.

Сезон еще только начинался, и пляж был пустынным. Жаль, что Андрей — на переговорах. Сейчас бы вместе загорали. Интересно, а он без одежды — какой?

Еще какое-то время я думала о раздетом Обнорском, пытаясь мысленно представить себе его загорелый торс. Но меня отвлек посторонний звук.

Вдали какой-то агрегат — то ли трактор, то ли фейдер — собирал с пляжа остатки тины, банки из-под пива и «пепси», фантики и косточки персиков. Рокот этой машины был единственным неприятным отвлекающим звуком на фоне шелеста мягких финскозаливных волн.

Я выбрала место почище и скинула майку и брюки. Вряд ли кто позволял себе в этом цивильном месте загорать топлес, но лифчик летом я не носила, а кругом не было ни души. Песок легко обволакивал, моментально приняв контуры тела. Солнце скользило по коже, делая ее упругой и золотистой. Все-таки никакой фитнес-зал не сравнится с настоящем пляжем у залива. Никакой фитнес… Никакой… Ни…

…Я проснулась оттого, что затекла согнутая в локте рука. На груди по ложбинке струилась ниточка пота. Под закрытыми веками плясали разноцветные крути. Жарко!

Шеф все еще не вернулся. А если там нет кондиционеров? Бедняга!

Может, искупаться?

Я огляделась. Трактор, кружащий по пляжу, чуть приблизился, но находился еще в достаточной отдаленности. Больше вокруг никого по-прежнему не было.

Я подошла к кромке залива и попробовала воду кончиками пальцев.

У берега она уже достаточно прогрелась. Тогда я решительно сняла трусики и вошла в воду.

Залив в районе Репино мелкий, идти пришлось достаточно долго. Но вот наконец вода накрыла бедра, и я поплыла. Только любовь может сравниться с этим фантастическим ощущением! Ничто не сковывало движений, ни одна ниточка не препятствовала полному слиянию с водой.

Не помню, сколько времени я плыла вдаль, а, когда оглянулась, берег был достаточно далеко. Чистящий пляж агрегат приблизился к тому месту, где я загорала.

Я уже достаточно остудила тело, и надо было выбираться на солнце. Скоро под ногами оказался песок, и я пошла по воде в ореоле брызг.

В этот момент трактор очистил очередной сектор пляжа и направился в сторону моего лежбища. «Одежда!» — ахнула я про себя и почти побежала по воде.

«Стой!» — крикнула я, но гул трактора, видимо, заглушил мой крик.

И агрегат, не сбавляя скорости, плавно въехал на мои брюки и майку.

Я вышла из воды, когда от одежды остались рваные лохмотья, пропитанные маслом или соляркой.

— А теперь вылезай, дорогуша… — с грязными лохмотьями в руках я остановилась перед кабиной водителя.

Молодой, с обветренным лицом парень при виде меня вытаращил глаза.

Только сейчас я сообразила, что стою перед ним голой. Это меня раззадорило еще больше, ведь моя одежда была испорчена бесповоротно.

— А теперь — снимай брюки! — спокойно скомандовала я.

Парень пришел в себя, выскочил из кабины, но продолжал молча, во все глаза, смотреть на меня.

— Что вылупился? — Моему ангельскому терпению приходил конец. — Голых не видел? Брюки, говорю, снимай!

Парень, как загипнотизированный, не сводя с меня глаз, стал расстегивать «молнию» на джинсах. Брюки эти, по всему, лет эдак пять не знали стирки: края штанин замахрились, вся ткань была в подтеках машинного масла. Фу! Как же я их надену? Меня передернуло.

Что— то слишком долго он возился со своим гульфиком.

Я перевела взгляд на его лицо.

Оно неожиданным образом преобразилось. И не в лучшую сторону. Парень насупился, губы его сложились в жесткую полоску, он нехорошо засопел.

— Э-э, парниша, — догадалась я. — Ты не о том думаешь. Я тебе брюки для чего велела снимать? Чтобы наготу свою прикрыть. А ты — о чем? И думать не мечтай.

Он уже спустил джинсы ниже плавок и в таком виде неловко попытался сделать шаг в мою сторону, когда что-то его отвлекло и он, нервно вжав голову в плечи, стал натягивать штаны обратно.

Я быстро повернулась, повторив его взгляд.

— Что здесь происходит?

В трех метрах от нас стоял Обнорский.

— Вот! — Я беспомощно ткнула в сторону удиравшего трактора остатками своей одежды.

Андрей молчал. На нас летели брызги с залива, и он, вероятно, превратился в немой соляной столб.

— Ты не думай ничего такого…

Я только хотела брюки с него стянуть.

В качестве компенсации.

Андрей молчал.

— Ну не могу же я в таком виде в Питер возвращаться! — Меня в некотором роде смущало, что я впервые предстала перед шефом неглиже, но еще больше настораживало его молчание.

Я потопталась на месте, перебирая босыми ногами песок. И наконец посмотрела ему в лицо.

На Обнорском лица не было. Был набор из его частей — глаз, рта, носа, — хаотично двигающихся в разных направлениях и, похоже, абсолютно неуправляемых. Обнорский… хохотал.

От хохота у него сотрясалось все тело. Он делал судорожные глотательные движения, но ничего не помогало: из перехваченного горла не раздавалось ни звука. Наконец, в пароксизме гомерического хохота он бухнулся на песок. Солнце било ему в лицо, и сквозь прикрытые ресницы — из-под которых еще минута и брызнули бы слезы, — он продолжал озорно смотреть на меня.

— Ну, Светка, — у него, наконец, прорезалось больное горло, — много я про тебя разных историй слышал, но думал, что половина — выдумка.

А теперь вижу — правда.

Андрей откинулся на расставленные руки и продолжал — иронично, как мне показалось, — рассматривать меня. Его взгляд был бы раздевающим, если бы на мне была хоть ниточка. Но не было ничего, чем бы могла я занавеситься от этих озорных, смеющихся глаз.

— Ведь на полчаса всего отпустил от себя и — что? Борется голая на пляже с каким-то маньяком. Еще и штаны его попросила снять… — Обнорский опять зашелся в новом приступе смеха. — Нет, Завгородняя, с тобой точно не соскучишься…

У меня предательски защипало в уголках носа. Еще час назад я так хорошо о нем думала. Думала, вот будем вместе лежать на пляже, будем загорать и разговаривать. Или — молчать.

А он…

Я беспомощно развернула бывшего салатного цвета маечку (любимую, всю зиму мечтала, как надену ее в первый раз летом), бывшего изумрудного шелка брючки… Я думала, увидит меня Обнорский — порадуется. А он…

Я отвернулась: почувствовала, как соленая влага неожиданно подступила к глазам.

— Све-та! Эй! Ты — что?…

Лучше бы он молчал. А он…

Я размахнулась, чтобы швырнуть куда подальше это былое великолепие. Но покачнулась и поняла, что падаю. И упала бы. Если бы не его руки, вовремя подхватившие меня…

— Поехали?

Андрей, видно, забыл, что я осталась без одежды.

— Как я… в таком виде?

Андрей снова хмыкнул:

— Перед своим шефом, стало быть, ты можешь находиться в таком виде, а перед другими — стесняешься?

Ах ты — так!

Я решительно направилась в сторону джипа.

— Стоп! Стоп! — Андрей ухватил меня за руку. — Ты, Светка, все-таки — профессиональная провокаторша. Азеф в юбке!

Он расстегнул верхние пуговицы на рубашке, стянул ее через голову и протянул мне:

— Брюки с меня ты не стребуешь.

Я тебе — не тот тракторист, — хохотнул Андрей.

Рубашка Обнорского превратилась на мне в мини-платьице. Шелк приятно холодил тело. От ткани шел тонкий запах мужского парфюма.

Тебя, блин, ничем не испортишь, — одобрительно крякнул Обнорский.

Я глянула на голый торс Обнорского и прыснула.

— Ну чего ты теперь лыбишься? — Андрей швырнул остатки моей одежды в багажник джипа.

— Ну и видок у нас… Один — в брюках без рубашки, другая — в рубашке без штанов…

— Да уж… Если гаишников не встретим, считай — повезло.

Вечером я снова ужинала с Имантом. Эти встречи, ставшие почти ежедневными, были невыразимо мучительными для меня. «Света, он — вор!» — зомбировала я себя, стоя в душе. «Он украл у твоей подруги главное — пингвина», — твердила я, сидя у зеркала. «Его соучредители хотят финансировать предвыборную программу какого-то депутата, он сам проговорился мне. Ведь ясно же, что речь — о Полярникове. Ведь ясно же, что Имант хочет скомпрометировать этого честного человека, у которого только список добрых дел по округу займет не один том, сама ведь справки наводила», — разжигала я себя, в очередной раз подходя к ресторану. Но стоило мне увидеть его гибкую фигуру, которая мгновенно срывалась из-за столика при моем появлении, как самообладание покидало меня. Я держалась из последних сил.

Я весь остаток дня вспоминала пляжное приключение с Обнорским.

Но даже это не помогло. Лишь только Борис коснулся рукой моей щеки, откидывая прядь волос, как пол уютного ирландского паба вздыбился, и я еле удержалась на ногах.

Господи, дай мне сил!

Васька, почему я так мучаюсь из-за тебя?

Все следующее утро я думала о том, как встречусь с Обнорским. Интересно, как он себя поведет?

— Тебя шеф спрашивал, — заглянула в репортерский Ксюша.

— Да? — оторвалась я от монитора. — А он как спросил?

— В каком смысле — «как»?

— Ну как? Свету спросил или — Завгороднюю?

— На пляже перегрелась? — выразительно глядя на мои голые плечи, спросила белокожая Ксюша. — Спросил как всегда — не соблаговолила ли появиться на рабочем месте звезда репортерского отдела Светлана Аристарховна, — съязвила она.

Я разочарованно поплелась в приемную.

Шеф что-то читал. При виде меня приспустил очки: за стеклами смеялись глаза.

— Привет! Как дела?

Сразу стало спокойно и хорошо.

— Андрей, я тут подумала… Я ведь могу не писать новеллу?

— Я так и знал… — Обнорский разочарованно встал из-за стола. Улыбка куда-то исчезла. — Света, ты пойми… Я — твой шеф, ты — моя подчиненная. И это — незыблемо.

— И я даже Агеевой про историю на пляже не должна ничего рассказывать?

— Тьфу ты, Господи! Я ей об одном, она — о другом. В кого ты такая балда? На работе никакие истории не должны отражаться, — закончил шеф разговор.

Я встала и положила на стол пакет с его рубашкой:

— Извини, мама пересушила и потому плохо отгладила.

Обнорский смотрел мне за плечо и медленно наливался помидорной спелостью. В дверях стояла Лукошкина.

— Привет, Анюта! поздоровалась я. — Как с моим материалом?

— Там есть ошибки, — тихо сказала Анна. — Я завернула текст. Он — у Соболина…

Она развернулась и вышла из кабинета, даже не войдя в него.

— Что еще за ошибки? — я направилась в репортерский.

Там, как всегда, было полно народу из других отделов. Я решительно прошла в сторону Соболина и села ему на колени:

— Ну что там у меня за ошибки в материале? Лукошкина совсем оборзела…

— Тебе что — стульев не хватает? — встряла правильная Горностаева.

— Запомни, Валюта: лучший стул — это мужские колени!

— Ну что за женщина! — хохотнул Зурик. — Садись, Светик, на мой стул. — И он картинно согнул ноги в коленях.

Соболин заерзал:

— Ты бы шел отсюда, Зураб, лучше делом займись. У нас — творческий процесс по материалу.

— А я вам не мешаю. Послушать хочу.

— Света, — перешел на назидательный тон Вовка, хотя ерзать не перестал, — сколько раз тебе делать одни и те же замечания? — Он взял в руки мой материал с красными пометками Лукошкиной. — Ты пишешь:

«Завели уголовное дело…»

— Ну и что? Если действительно завели!

— Завести можно любовницу.

А уголовное дело — возбуждают!

— Знаешь, Вовочка, что я тебе скажу? — я спрыгнула с трясущихся коленей Соболина. — Возбудить можно только мужской член. А уголовные дела — заводят! Так и передай своей вздорной Лукошкиной.

— Ну что за женщина! — Гвичия в хохоте повалился на диван.

В коридоре неожиданно похорошевшая Нонка Железняк (неужели такой эффект от моей маски?) кивнула мне головой в сторону: выйдем, мол, поболтать.

Мы вышли из Агентства, дошли до «ватрушки» и сели на лавочку прямо в центре площади. Разваленный дом у моста неожиданно изменил внешний вид этой части Фонтанки. Уже успевшие загореть женщины проносились мимо в красивых авто. Было ощущение, что я нахожусь в каком-то незнакомом мне городе. Или это было предчувствие чего-то нового впереди? Предчувствие любви?

— Ты слышала, что у Обнорского — новый роман? — хихикнула Нонна.

— С чего ты взяла? — насторожилась я.

— Да все с утра в Агентстве только об этом и говорят. Ну Андрей Викторович, ну дает! Ведь под сорок уже, а какой ходок!

— А все-то откуда знают? — не унималась я.

— Ну во-первых, Агеева утром слышала, как Повзло наезжал на Обнорского. Что, мол, ты за дурак такой, вечно вляпаешься, создаешь себе проблемы на пустом месте.

— Ну это еще ничего не значит, — резонно заметила я.

— А Обнорский вроде как оправдывался, — продолжала Нонна. — И что-то дальше про роскошную девицу, которая сама голая в руки бежит…

— Так уж и сама? — обиделась я.

Как жаль, что нельзя Нонке рассказать о том, что это не я, а Обнорский выскочил на пляж в неожиданный момент. — А откуда Повзло узнал? — вдруг снова удивилась я.

— А Повзло — от водителя. У Андрея Викторовича что-то джип забарахлил, и он поехал на радио на редакционной «Ниве». А водитель, копаясь в его джипе, обнаружил в багажнике растерзанные бабские шмотки.

Я почувствовала, что начинаю краснеть.

— И?…

— И… Ты же знаешь нашего водилу… Трепло кукурузное! Он в Агентстве всем и разболтал.

Про изодранную грейдером одежду на пляже я совсем забыла. Оставалась только надежда, что по грязным тряпкам трудно будет определить их принадлежность конкретному человеку.

Правда, на маечку в то утро я прикрепила маленького серебряного Тельца — мой знак зодиака, подаренный Агеевой. Но невнимательный, хоть и болтливый водитель мог его не заметить. Или — не узнать. Хоть бы…

— Света, — вдруг невпопад сказала Нонна, — а тебе Зудинцев — как?

— В каком смысле?

— Ну… Как мужчина…

— Я же с ним не была, как женщина. А ты — что?…

Нонна порозовела и стала совсем хорошенькой.

— Ну и правильно! Вот и молодец, — поддержала я ее. — Лето наступает, дети на даче в Выборге…

А Георгий Михайлович, по-моему, — ничего себе мужичок! Ты только не теряйся.

Вечером ко мне заскочила Василиса: мы должны были обменяться информацией по «делу об императорском пингвине».

— Света, Полярников чист! Я только что от него. Мы два часа говорили. Какой он все-таки замечательный человек, сколько для города делает. И Иманта, естественно, не знает. Еще удивился, что бывают такие странные фамилии. Ты, наверное, права: похоже, что это все-таки Имант. Что ты про него узнала?

Что я узнала про Бориса? О, я многое могла бы рассказать Ваське о нем.

О его тонких смуглых пальцах, на которых вечерами таинственно пляшут блики свечей. О его бездонных очах.

О мужественном подбородке с ямочкой, как у Спартака…

Я уже почувствовала знакомую слабость в ногах, когда запел мой мобильник. И тогда ослабли и мои пальцы, потому что отдаленным нарастающим громом в телефонной трубке раздался голос Бориса: «Светлана, мне не дождаться завтрашнего вечера. Может быть… если это кардинально не меняет ваши планы… мы могли бы увидеться сегодня?»

У меня перехватило дыхание. На меня вопросительно смотрела Васька.

Подруга моя милая, еще немного и я возненавижу тебя!

— Нет. Я не могу сегодня. Совсем не могу. До завтра!…

Я поспешно, чтобы не передумать, нажала клавишу отбоя.

— Кто это был? Обнорский? — лукаво спросила Василиса. Естественно, Васька была единственной, кому я рассказала о веселой интрижке на пляже.

— Нет, не Обнорский.

Как я хочу видеть Бориса!…

Кстати, а почему это мне не звонит Обнорский?…

Утром мне показалось, что на меня как-то по-особому, с повышенным любопытством, посмотрела Агеева.

— Выглядишь сегодня — на миллион долларов, — проворковала она, поправляя мне бретельку на новом сарафане.

— А всегда — на рубль? — парировала я. В дни повышенной медоточивости Агееву побаивалась даже я.

— Ну колись, колючка! — Марина не обратила внимания на мой выпад. — Небось нового мужичка подцепила? Кто он? Каков собой?

— Хорош, как Аполлон, — честно сказала я, вспомнив Бориса.

— Так уж и как Аполлон? — подколола Агеева.

— Чистой воды — Бог! Но самое главное — голос. Знаешь, я когда слышу его голос — просто таю.

— Голос? — хмыкнула Марина. — Ну да, пока не рявкнет, пока не рыкнет.

— А чего это он на меня рыкать должен? — удивилась я.

— Ну, милая, не ты — первая, не ты — последняя.

— Все, что до меня — не считается, — отрезала я, направляясь в свой кабинет.

— А после тебя — хоть потоп! — не сдавалась Агеева. — Кстати, Света, а ты почему перестала носить моего Тельца?

— Серебро к рыжему сарафану не подходит.

— Ну что нового на планерке было? — спросила я Соболина, только что вернувшегося с ежепятничных посиделок у начальства.

— Не планерка, а сплошной дурдом! — махнул рукой Вовка.

— Боги на Олимпе гневаются?

— Не то слово. Сплошной ор и крик.

— Кто — на кого?

— Да на этот раз вдруг сцепились Обнорский с Лукошкиной. Анька вопила, что ей надоело вечерами и ночами сидеть с текстами Спозаранника, что вечерами и ночами у нормального человека должна быть личная жизнь. Обнорский орал, что она не нормальный человек, а юрист «Пули» с ненормированным рабочим днем и что про ее личную жизнь знать ничего не хочет и вообще — запрещает ей всякую личную жизнь.

— Во дает! — опешила я. — Чего это он?

— А хрен его знает! Как с цепи сорвался.

— А Анька?

— А та вообще сказала, что в таком случае увольняется, хлопнула дверью и убежала с планерки.

— Ничего себе — дела! — ахнула Анюта Соболина. — Пойду проведаю Лукошкину. Может, ей чего надо?…

Я вышла за ней следом. В коридоре одна Анюта утешала другую:

— Да плюнь ты, Аня. — Соболина участливо погладила Лукошкину по плечу. — У него же это бывает: вдруг раз — и мигрень. Вот и орет. А ты — три к носу. Заведи любовника. Замуж выйди…

Лукошкина заметила меня:

— Это ты с подачи Завгородней мне такие советы даешь? — вдруг тихим деревянным голосом спросила Лукошкина.

— А при чем я-то тут? — обалдела я. — Не хочешь — не заводи, не выходи. Мне-то что?

— Ты всегда ни при чем! — еще тише сказала Лукошкина. В глазах у нее был подозрительный блеск. — Тебе-то — что…

Она резко развернулась и быстро направилась к выходу.

— Нет, прав Соболин, — рассудила я. — У нас действительно не Агентство, а дурдом. А вот я возьму и тоже уволюсь. Достали все!

— Не забудь перед увольнением флюорографию сделать, — машинально напомнила о последнем приказе Скрипки проходившая мимо с озабоченным лицом Ксюша: она несла шефу стакан с водой.

Агентство раскошелилось и купило всем сотрудникам полисы добровольного медицинского страхования.

И теперь периодически Ксюша отправляла нас то проверять зрение, то делать ЭКГ. Теперь вот — флюорография. В поликлинике уже побывали почти все. Пройдоха Гвичия, обольстив медсестру с рентгена, вернулся в Агентство со снимком собственной грудной клетки. Пленку зачем-то выпросила у него Агеева и повесила себе в кабинете рядом с портретом Обнорского. Шах тут же попытался всучить мне свои кости, но я отказалась.

В общем, надо было ехать в поликлинику. Ксюша записала меня на час дня, чтобы не томиться в очереди. Поликлиника была при больнице Святой Екатерины — это у черта на рогах.

В поликлинику я опоздала, потому что по пути мне попался новый бутик. Я долго крутилась перед зеркалом в маленьком платье цвета пьяной вишни в белый горошек, потому что ко мне в примерочную сбежались все продавщицы магазина во главе с хозяином — игривым толстячком кавказского типа.

— Девушка, надо брать! — хором верещали продавщицы.

— Красавица, ух, красавица! — причмокивал губами хозяин. — В таком платье любой принц — твой!

С принцем Борисом я встречалась вечером. Это платьишко любимого цвета было бы как нельзя кстати. Еще больше кстати оно будет завтра утром, когда я пойду сдавать новеллу Обнорскому. Не забыть бы только про гранатовые бусы…

Поскольку у меня с собой было всего двести долларов, пришлось звонить Ваське, чтобы она довезла недостающую сумму.

В общем, в поликлинику я опоздала. И к кабинету рентгенолога подходила в тот момент, когда он, рентгенолог, этот кабинет уже закрывал на ключ. Я не успела окликнуть его, потому что мой взгляд зацепился за бэйджик с именем врача, дежурившего в тот день: «Соловейчик Игорь Сергеевич».

Соловейчик… Соловейчик… Где же на днях я слышала эту фамилию?

Парень вынул табличку из крепления и, на ходу снимая халат, пошел к выходу. На бейсболке мелькнул логотип — буквы «С. Е.» с маленьким красным крестиком. И я тут же вспомнила его: бледного, с невыразительным ртом, в темных очках устаревшей модели — хозяина Жужи-Найды.

«Игорь Сергеевич! — хотела окликнуть я его. — Как поживает ваш песик? Вы меня не узнаете?»

Но я не окликнула. Потому что, как громом пораженная, вдруг вспомнила Васькин речитатив: «Соловейчик Нина Александровна. Двадцать восемь лет. Лаборант в поликлинике. Не замужем. И в этом — ее проблема».

Каширин «пробил» мне Соловейчиков в пять минут. Они были прописаны вместе — муж и жена, Игорь Сергеевич и Нина Александровна.

Жили они на улице Вронской, дом 1, квартира 3.

Нина разрыдалась с первой минуты. А потом начала рассказывать. Мы с Васькой не перебивали.

Детство у Нины было сущим адом.

Родители развелись, и у Нины оказались новые родственники — отчим со сводным братом. Брат — Олег Полярников — был на семь лет старше. Он вел себя отвратительно: когда не видели родители, щипал девочку, задирал платье, мерзко хихикая.

Нина боялась расстраивать маму и молчала.

Ей было девять лет, когда родители однажды ушли в поздние гости.

Вечером в ее детскую вошел Олег и запер дверь изнутри. А дальше начался кошмар…

Она ненавидит его всю жизнь. И с детских лет вынашивает план мести.

Судьбы их разошлись. Она — нищий лаборант, замужем за нищим врачом-рентгенологом. («Извините, Василиса Васильевна, про проблемы с замужеством я солгала: Игорь меня очень любит, хоть и все знает. Все остальное — правда».) Полярников — преуспевающий человек, будущий депутат.

Нина исподтишка следит за ним всю жизнь. И, узнав, что он ходит на консультации к психотерапевту, решила воспользоваться этим. Депутат — псих! Понравится ли это электорату? И они с мужем решили выкрасть его кассету. Для этого на консультации пришлось записаться самой Нине.

А Жужу они выкрали из Петровки всего на день («Вы не думайте, мы сами — собачники, и песика вашего не обидели»), чтобы случайные люди в подъезде ничего не заподозрили: собачка, рассудили Соловейчики, будет радостно прыгать возле собственной двери, пока они ее вскрывают…

«Какое счастье!» — думала я, слушая Нину. Какое счастье, что это — не Борис! Пакет с новым платьем приятно холодил колени. В глазах темнело от ожидания встречи. Мне показалось, что я даже ощутила запах мускуса — единственного и неповторимого запаха любви.

Исповедь несчастной, истерзанной женщины наконец закончилась.

— Простите меня, Василиса Васильевна!

— Нина, верните пингвина.

Я вытащила из пакета комочек своего горохового платьица и с наслаждением нырнула в прохладный шелк. Можно было не спешить: до встречи оставалось еще больше часа.

Такси тормознуло возле цветочной палатки. До дома Бориса было метров пятьдесят: этот мастерски встроенный новодел в старинные корпуса еще петровской застройки уже виднелся сквозь листву деревьев.

В тот момент, когда я, обходя цветочниц, собиралась ступить на узкую, мощенную плитками дорожку, зазвонил мобильник:

— Света, а почему тебя в конторе нет? — обиженно спросила Нонна Железняк.

— А что мне там сегодня делать? — удивилась я Нонкиной интонации. — У меня в городе дела.

— Да?… Значит, ты забыла…

— А о чем я должна помнить?

— У меня же сегодня — день рождения.

— Ой, Нонна, извини…

— Да нет, ты не виновата. У меня же день рождения — девятого мая, а праздную я всегда после всех майских праздников. А это — разные дни. Вот все и забывают…

Я инстинктивно тормознула возле цветочниц. Глаза автоматически выхватили из яркого многоцветья рыжие герберы, которые нагло — огнем — выпирали на общем фоне и забивали остальные цветы. Оранжевые цветы — на фоне моего платья: фу, какая безвкусица.

А впрочем, какие цветы, я же к Борису иду.

— Понимаешь, Нонна, у меня такая важная встреча… — Мне не хотелось обижать ее.

— Да? А народ уже подтягивается.

Горностаева вместе с Татьяной Петровной помогают столы накрывать.

Обнорский гитару принес.

— Обнорский? Будет петь?

Я знала, что шеф ревниво относится к корпоративным праздникам, любил лично вручить подарок имениннику, но уговорить его взять в руки гитару удавалось не всегда.

— Что это на него сегодня вдруг сентиментальность напала? — снова удивилась я.

— Как? Ты не знаешь? — зашептала Нонна в трубку. — Он же получил какое-то крутое предложение в Москве. С квартирой, с бешеным окладом.

Подробностей я не знаю, но об этом сегодня целый день в Агентстве только и разговоров.

— И он что — дал согласие? — Я вдруг почувствовала неожиданную неприязнь к тем большим москвичам, кто пытается переманить шефа. И — ревность к тем, кто, как оказывается, мог вместо нас стать членами его коллектива.

— Неизвестно, — расстроенно сказала Нонна. — Может, у нас сегодня, помимо моего дня рождения, — отвальная…

Я растерянно посмотрела на дорожку, которая вела к дому Бориса.

В трубке молча дышала Железняк.

Может быть, она, прижав трубку к уху, уже начала чистить редиску (Нонна много чего умеет делать одновременно). Может, она сейчас передвигает с места на место гитару Обнорского…

Я беспомощно скользнула взглядом по цветочным радам. И вдруг, в самом углу заметила невиданные цветы. Это были огромные вишневые колокольцы на длинных стеблях Они полностью совпадали с тоном моего платья, и я невольно залюбовалась красивыми голландскими цветами. А рядом, как специально, стояла гипсофила. Белые пушистые цветочки, если соединить их в один букет, напоминали просыпанные горошинки.

Вот интересно: если я появлюсь с этим букетом для именинницы, Андрей заметит, как красиво сочетаются цветы с моим платьем?…