"Дело об императорском пингвине" - читать интересную книгу автора (Константинов Андрей)

ДЕЛО О СВАДЕБНОМ ПОДАРКЕ

"Агеева Марина Борисовна.

Заведует архивно-аналитическим отделом. Ветеран «Золотой пули». Занимается информационным обеспечением репортерского и расследовательского отделов. В последнее время с головой ушла в личные дела, к решению которых нередко привлекает других сотрудников Агентства, что негативно сказывается на производственном процессе. Замужем. Имеет двоих детей — взрослую дочь и сына-школьника…"

Из служебной характеристики

Погожим майским днем я стояла у принтера и с тоской наблюдала, как умная машина с отвращением выплевывает наброски к моей новой новелле, которую я в муках пыталась родить к очередному литературному проекту Обнорского — сборнику баек «Все в АЖУРе». В эту минуту я ненавидела всех: Обнорского — за его ослиное упрямство, с которым он настаивает на реализации своих бредовых идей, свою героиню — пустую, развратную бабенку, Светку Завгороднюю, которая с первого захода сдала свою новеллу, пользуясь особым расположением шефа, и теперь беззаботно порхала из кабинета в кабинет. Но больше всех я ненавидела себя за патологическую бездарность и полное отсутствие фантазии.

Я ни минуты не сомневалась, что придира Обнорский заставит переделывать мой в муках произведенный на свет «шедевр» снова и снова. От этих безрадостных мыслей у меня страшно разболелась голова.

— Агеева, опять ты лопаешь анальгетики тоннами, — ворчливо сказала Горностаева, глядя, как я судорожно заглатываю таблетку спазмалгона. — Зачем ты это делаешь? Подумаешь, головка разболелась, неужели нельзя капельку потерпеть?

— Всем известно, без «колес» — жизнь тоскливая до слез, — попыталась отшутиться я.

— Ну а если серьезно, случилось что-нибудь? — не унималась Горностаева.

— Случилось то, что должно было случиться рано или поздно. Новеллу я не сдам, к гадалке не ходи, но не это главное. Весь ужас в том, что Машка моя замуж собралась. Все, Горностаева, выхожу в тираж окончательно.

Глядишь, через годик-другой бабушкой стану.

— Ну так это же здорово, — искренне обрадовалась Горностаева. — А что ты собираешься дарить на свадьбу?

— С подарком у меня проблем нет.

Он дожидается Машку еще до ее рождения.

— И что же это, если не секрет?

— Да нет никакого секрета. Это картина Яна Порселлиса. «Бедствие в Па-де-Кале».

— Боже, какая изысканность, — всплеснула руками Горностаева.

— Слухи о моей изысканности, Валюта, сильно преувеличены, — с усмешкой ответила я. — На самом деле я глушу водку стаканами, тащусь от кабацких песен и западаю на волосатых мужиков.

— Все равно, Марина, я очень, очень рада за тебя, и за Машку…

Увы, я не разделяла оптимизма своей подруги. Дело в том, что наша Маша собиралась замуж с завидной регулярностью. И не столько под влиянием высоких чувств, сколько потакая причудам своего вздорного характера. Она совершенно не думала о последствиях своих капризов, всякий раз в решающий момент объявляя претенденту на ее руку и сердце, что она ошиблась, и свадьбе не бывать. Один получил от ворот поворот, будучи с ног до головы утыканный булавками портного, подгоняющего по хилой фигуре свадебный смокинг. Другой в буквальном смысле слова «склеил ласты» в аэропорту Пулково-2, куда Машка примчалась только для того, чтобы сообщить, что в глубины Красного моря он будет погружаться без нее. Со временем мы с мужем привыкли к крутым поворотам в Машкиной судьбе — дежурной улыбкой встречали очередного кандидата в зятья и с притворной грустью выражали сожаление по поводу несостоявшегося супружества. Единственное, что меня беспокоило в данной ситуации, так это фасон Машкиного свадебного платья, ослепительно сияющего в глубине гардеробной. Вдруг она когда-нибудь доведет дело до загса, а венецианское кружево и шитый жемчугом французский шелк выйдут из моды?

Но на этот раз я была не на шутку встревожена. Дело принимало серьезный оборот. Машка заканчивала юрфак и проходила преддипломную практику в отделе по борьбе с контрабандой художественных ценностей Управления уголовного розыска.

И там железной хваткой бультерьера в нее вцепился заместитель начальника этого самого отдела Юра Рыбкин, безликий молодой человек с белесыми ресницами и россыпью противных рыжих веснушек на курносом носу. К Рыбкину Маша испытывала не больше теплых чувств, чем к его предшественникам. Но моя дочь, в отличие от героини Джулии Роберте, жила в пятимиллионном городе, и об ее привычке отказывать женихам накануне свадьбы знали еще не все.

К тому же этот мент совершил грубый тактический просчет, обозвав в моем присутствии нашего Обнорского уродом. «Сам ты опарыш», — со злостью подумала я. И судьба Юры Рыбкина была решена. Я возненавидела его лютой ненавистью и при каждом удобном случае пыталась доказать дочери, что «Рыбкин нам не пара». Как это часто бывает, мои усилия возымели обратный эффект.

Чем больше я ругала Рыбкина, тем больше Машка привязывалась к своему избраннику и была полна решимости сочетаться с ним законным браком. Я мужественно приняла сокрушительный удар судьбы и, смирившись, поняла, что без Яна Порселлиса мне уже не обойтись.

От заботливых предков в наследство нашему семейству досталось пять картин «малых голландцев». Одну из них, где трехмачтовый фрегат терпел бедствие, Машка любила больше других. Я предлагала Марии полотно с более оптимистичным сюжетом.

— Или «Бедствие», или я останусь старой девой, — отрезала дочь.

Естественно, полагала я, акт дарения будет чисто символическим. Как бы ни сложились отношения Маши с ее будущим мужем, картина должна была остаться в семье. Но подготовить ее к вручению молодым следовало заранее: творение Яна Порселлиса уже давно нуждалось в реставрации.

— Вот это пятно, — еврей-реставратор ткнул пальцем в нос тонущего фрегата, — останется. Похоже, там была когда-то дырка, но с ней в своё время плохо поработали. Чтобы потом, Мариночка, никаких претензий.

По семейному преданию, дырку в картине оставил штык-нож революционного матроса. Вполне возможно, это был легендарный прадедушка нашей Нонки Железняк.

— Можете не сомневаться, Арон Семенович все сделает в лучшем виде.

— Его работами могут по праву гордиться Эрмитаж и Русский музей, произнес у меня над ухом приятный мужской голос с легким иностранным акцентом.

— То-то говорят, там полно подделок! — буркнула я, глядя в сутулую спину Арона Семеновича, волокущего мою картину в подсобное помещение.

— Боже, Мариночка, как можно верить гнусным инсинуациям скандально известных журналистов.

— Если этот журналист твой непосредственный начальник, то хочешь — не хочешь, а поверишь, — ответила я, имея в виду Обнорского.

И только тогда поняла, что обладатель приятного голоса за моей спиной назвал меня по имени. Я обернулась и ахнула.

— Марк! Не сон ли это? Глазам своим не верю!

— Скольких мужчин прекрасные глаза пани Марины обманули ни за что, ни про что. Но свою хозяйку они не подводят. Счастлив быть узнанным с первого взгляда.

Это был не сон, передо мной действительно стоял Марк Кричевский — моя первая любовь и первое жестокое разочарование.

В тот день я первый раз в жизни опоздала на летучку. Сославшись на пробки, которые стали у нас непреходящим явлением из-за частых визитов в родной город ВВП и его высоких гостей, я плюхнулась в уголок кожаного дивана и закурила. Речь шефа с трудом доходила до моего сознания.

— Итак, подведем итог, — манерно потирая висок, изрек Обнорский. — Начальнику репортерского отдела Соболину объявляется устный выговор.

Господин Соболин и его коллеги сочли для себя возможным не отразить во вчерашней сводке ограбление дочери экс-мэра Даши Кошак, тогда как об этом сообщили все средства массовой информации. При этом никто из руководства не был поставлен в известность о столь мудром решении нашего главного репортера.

— Андрей, я до сих пор считаю, что похождениям этой профурсетки не место в ленте новостей, — попытался возразить Володя.

— Дискуссия окончена, — отрезал Обнорский и повернулся к Спозараннику:

— Для твоего отдела, Глеб, приоритетными темами остаются морги и контрабанда антиквариата. Проконтролируй работу Модестова. Важно, чтобы он не зацикливался на версии, выдвинутой нашими коллегами из ФСБ. Робинсоны, конечно, не ангелы, но сдается мне, что участившиеся случаи переправки за рубеж художественных ценностей — не их рук дело.

Здесь не обошлось без старика Соломона Рябушинского. Вам, Марина Борисовна, вместе с отделом расследований подготовить досье на этого деятеля. Да и Робинсонов не следует сбрасывать со счетов. Что это вы так побледнели, Марина Борисовна? Тема не нравится? По-моему, она как раз лежит в сфере ваших интересов.

«Господи, этот Обнорский не человек, а просто дьявол какой-то!» — подумала я. Не успею я чихнуть, а он уже желает мне доброго здоровья. Обо всем, что происходит в моей жизни, он узнает раньше меня — и про чеченского любовника, и про дуэль Скрипки, и про золотые нити… Вот и сейчас: «Что это вы так побледнели, Марина Борисовна, по-моему, вам близка эта тема…» Вы как всегда правы, Андрей Викторович, близка мне эта тема, еще как близка…

В пору моей молодости в Ленинграде началась настоящая эпидемия квартирных выставок — этаких нелегальных очагов нонкоформистской «подлинности». Понятно, что домашние апартаменты отдавались под искусство не от хорошей жизни — у неофициальных художников окончательно пропала возможность выставляться. Кроме того, подпольные галереи были прекрасным местом для неформального общения непризнанных гениев. Сюда приходили молодые художники, поэты, рок-музыканты. Честно говоря, это были не квартиры, а проходные дворы. Какие-то странные люди ходили из комнаты в комнату, пили, ели, играли на бильярде. Изредка появлялись иностранцы, скупавшие оптом по бросовым ценам работы питерских художников — «неформалов». С одним из таких заморских гостей, Гарри Робинсоном, я познакомилась в квартире художника Толи Стрелкина на канале Грибоедова. Робинсон был советником по культуре американского консульства, и все вокруг называли его «мистер Робинзон». За ним бледной тенью всегда следовала его жена — тощая очкастая особа, на которую Робинсон не обращал абсолютно никакого внимания. Он стал в открытую волочиться за мной, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Марк Кричевский, польский студент, который учился в нашей «Мухе». Он просто взял меня за руку и увел с собой.

И я пошла. Безропотно, как телка на заклание.

А потом все разом кончилось.

Марк уехал в Америку, не сказав мне последнего «прости». Я продолжала ходить в университет, успешно сдавала зачеты и экзамены и изредка забегала к Стрелкину, лелея тайную надежду узнать что-нибудь о Марке.

Маленький, усатый, похожий на Чаплина художник Толя Стрелкин был сама любезность. Он всегда угощал меня кофе и непрерывно матерился при этом, но делал это так обаятельно, что на нею нельзя было обижаться. Правда, о Марке рассказывал неохотно — он никак не мог понять, почему вдруг я интересуюсь Кричевским, а не им, Толей.

Но вскоре и эта последняя ниточка, связывавшая меня с Марком, неожиданно оборвалась. Комитетчики устроили у Толи обыск, обвинив его в пропаганде порнографии и гомосексуализма. Позже нашим чекистам стало известно, что супруги Робинсоны, Толины друзья, умудрились переправить в Штаты с посольской почтой целый чемодан с картинами молодых ленинградских художников.

Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы — кто на Сахалин, кто — в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России — был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?

Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.

— Почему мне так не везет? — жаловалась я Горностаевой. — Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия…

— Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель — все одно по барабану, — горячо заступалась за Модестова Валентина.

С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.

— Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить, — говорила я и была при этом совершенно искренна.

Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана «Ротонда».

— Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься? — спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.

— Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский. — В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.

Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.

— Ну а что, твоя жена — разве не красавица? — спросила я и почему-то покраснела.

— Моника? — Марк тоже смутился. — Она… она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом — образцовая американская жена.

Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски…

Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.

Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла…

— Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?

— Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.

— С твоей стороны, форменное безобразие — так долго продержать его без реставрации, — пристыдил меня Марк. — Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?

— Достаточно того, что это было в прошлом веке, — буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы:

— А что у тебя за дела с реставраторами?

— «Даная», пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.

— Так вот ты чем занимаешься, — разочарованно протянула я, — торгуешь копиями.

— Ну отчего же, — хитро прищурился Марк. — Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса…

Эту фразу о «моем Порселлисе» я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах. В тот вечер я и не думала придавать словам Марка какое-либо значение. Куда больше мне нравилось тогда ловить его откровенные взгляды, ощущать прикосновения загорелых рук, которые с наступлением белой ночи становились все смелее и, я бы сказала, нахальнее. Мы «развели» Дворцовый мост, свернули с Невского на Мойку и, благополучно миновав клюющую носом консьержку, оказались в чудной квартирке, которую снимал Марк над кондитерской «Вольфа и Беранже». «Муж с сыном на Майорке, Машке не до меня, никто ничего не узнает», — пронеслось у меня в голове, прежде чем я окончательно растаяла в объятиях пана Кричевского и оказалась на облаках.

Утром я пришла на работу в том же самом костюме, что и накануне.

Такое со мной случалось нечасто.

Я собиралась встать пораньше, взять такси и съездить домой переодеться. И я действительно встала, но тут же снова оказалась в постели, чуть позже в джакузи и, наконец, на кухонном столе. Не охваченным любовной страстью остался, пожалуй, только концертный рояль в гостиной.

Тяжело дыша, мы с Марком одновременно с вожделением посмотрели на старинный инструмент.

— Нет, нет и нет, — вовремя спохватилась я. — Опоздание в нашем Агентстве карается смертью.

— В каком Агентстве? — заинтересовался Марк. — Ты до сих пор ничего не рассказам мне о своей работе.

— А у нас было для этого время?

Марк в костюме Адама стоял посреди комнаты, массируя рукой загорелый подтянутый живот, и самодовольно улыбался.

— Сейчас я буду варить тебе кофе, а ты мне расскажешь о себе все, что успеешь. Потом мы прервемся на твой рабочий день — не представляю, как я выдержу эти часы без тебя, — а вечером начнем все сначала…

Я прошла за Марком на кухню, и, достав из сумочки косметичку, начала спешно заметать следы бурно проведенной ночи.

— Вот, например, на следующей неделе, — описывала я Марку свой каторжный труд в Агентстве, — мне предстоит сдать Модестову из расследовательского отдела досье на Гарри Робинсона. Он был советником по культуре в американском консульстве, да и сейчас частенько наведывается в Петербург по старой памяти. Его, между прочим, подозревают в переправке через диппочту антиквариата из России. Да ты ведь когда-то хорошо знал этого Робинсона!

— Я и сейчас поддерживаю с ним прекрасные отношения. У нас общие интересы, Гарри — заядлый коллекционер, но он никогда не нарушал ваших законов. Он действительно вывез из России много стоящих вещей, но все это было сделано совершенно легально. Получить в свое время разрешение экспертизы на вывоз картин из СССР не составляло большого труда — были бы деньги, а Гарри — человек состоятельный. Честно говоря, я не знаю другой такой страны, где с такой легкостью все продается и покупается.

— Модестов, тот тоже сомневается, а вот у эфэсбэшников на него, говорят, копится убийственный компромат, — сказала я, проводя помадой по припухшим губам.

— Ничего они не докажут, ваши чекисты. Антикварный бизнес и вправду очень жесток, Марина. Я это знаю по собственному опыту. Порой коллекционер ни перед чем не остановится, лишь бы завладеть вожделенной картиной. Он может предать, украсть и даже убить. Ваш физиолог Павлов считал, что коллекционирование сродни инстинкту. Но Робинсон не такой. Он всегда был очень осторожен, а сейчас тем более не будет рисковать. Может быть, ты еще не знаешь, ему предложен пост советника посольства в Риме.

Марк поставил передо мной чашечку с кофе. Я залпом выпила обжигающий ароматный напиток и, звонко чмокнув Марка в щеку, вылетела из уютного гнездышка.

— Не забудь, — крикнул мне вдогонку Марк, — вечером начнем все сначала…

Но начать «все сначала» этим вечером нам с Марком не удалось. Мы с Машей получили приглашение от Рыбкина отужинать вместе в ресторане «Глория». «Интересно, кого это он „крышует“, — подумалось мне, — такие рестораны не каждому новому русскому по карману».

Ужин Рыбкин закатил поистине с купеческим размахом: медальон из зайца по-андалузски, турнедо, фрикасе из молодого барашка… Похоже, он решил поразить меня в самое сердце.

Уплетая все это великолепие, Рыбкин со знанием дела поведал нам с Машей, в чем разница между морскими и озерными устрицами, соусом беарнез и простым «петмоловским» майонезом, а также прочел целую лекцию, как отличить настоящий коньяк от паленки. Оказалось, что Рыбкин неплохо разбирался в живописи, он по достоинству оценил подарок, который готовила ему к свадьбе будущая теща:

— Порселлис — это круто! — сказал Юрий.

Было уже далеко за полночь, когда Рыбкин доставил нас домой на новенькой БМВ последней модели.

Запечатлев целомудренный поцелуй на Машиной раскрасневшейся щечке, он церемонно склонился к моей руке:

— Спасибо, Марина Борисовна, что составили компанию. Прекрасный был вечер, но все хорошее когда-нибудь кончается. Завтра снова трудовые будни, снова пахота, черт бы ее побрал…

— А вы, Юра, за идею пашете или… — я не могла отказать себе в удовольствии подколоть будущего родственника.

Но Рыбкин не дал мне закончить вопрос и ответил торопливо, словно боялся услышать продолжение:

— Никаких «или», Марина Борисовна. Я — исключительно за идею, только за нее.

— Все хорошеете, милочка, — приветствовал меня Спозаранник, пряча за спиной дырокол.

Услышать такое из уст нашего главного расследователя означало недобрый знак. "Наверняка что-нибудь опять от меня понадобилось, — с тревогой подумала я, — а у меня еще с антиквариатом конь не валялся.

Надо срочно браться за дело, а то всыплет мне шеф по первое число".

Но в этот день работа «Золотой пули» была полностью парализована.

Дело в том, что накануне мы отмечали свой четвертый день рождения в кафе с караоке с трогательным названием «Гномики». У всех было праздничное приподнятое настроение, кроме, пожалуй, Обнорского. Шеф, насупившись, сидел в углу и лениво перебирал гитарные струны. Когда все уже были в приличном подпитии, Завгородняя объявила конкурс частушек. Светкин вызов приняла одна Лукошкина. Она стремительно выскочила на эстраду, лихо притопнула и заголосила:

Эх, яблочко.

Да под сметаною,

Дроля не хочет спать со мной,

Хочет с путаною.

При этом Анна просто испепелила взглядом несчастную Завгороднюю.

В «Золотой Пуле» давно заметили, что отношения между этими двумя девицами не отличались дружелюбием. Лукошкина с маниакальным упорством возвращала Светлане тексты на доработку, а Завгородняя в отместку называла Лукошкину не иначе как Анька-юристка. После сольного выхода Лукошкиной уже никто не сомневался в том, что причиной этой вражды был шеф. Обнорский выслушал частушку, залпом выпил стакан водки и с остервенением грохнул гитарой об пол.

В воздухе запахло скандалом. Положение спасла Завгородняя. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, она, как ни в чем не бывало, уселась на колени к Володе Соболину и принялась весело болтать с ним, расточая лучезарные улыбки.

— Как ты думаешь, Марина, Лукошкина теперь уволится? Она ведь давно собиралась, — с грустью в голосе спрашивала меня Горностаева. — А может, Обнорский женится на Светке?

Я не ответила ей. Сегодня мне было не до чужих переживаний. Мои собственные отношения с Марком, похоже, заходили в тупик. Вернулись из отпуска мои Агеевы — старший и младший. Марк даже не потрудился скрыть вздох облегчения, когда услышал об этом известии. Он с нескрываемой тревогой рассказывал мне, что заболел любимый мопс его жены, и это трагическое обстоятельство страшно огорчает Монику. Конечно, и у меня была своя семья, прочно стоящий на ногах муж и двое детей. Но встреча с Марком разбередила старую рану, и делать вид, что мое самолюбие не страдает, было выше моих сил.

Когда пришло время забирать картину из мастерской, мы с Марком были в очередной размолвке. Мне очень хотелось, чтобы он оценил работу реставраторов, но просить его съездить за Порселлисом вместе я не стала. Неожиданно инициативу проявил знаток живописи и борец с контрабандой художественных ценностей Юра Рыбкин. Он пулей домчал нас до реставрационной мастерской, одобрил работу подопечных Сенкевича, терпеливо подождал, пока упаковывали картину, а когда я расплатилась и раскланялась с Ароном Семеновичем, понес ее к машине.

Выйдя вслед за Рыбкиным из мастерской и наблюдая, как бережно он укладывает Порселлиса на заднее сиденье, я столкнулась с Марком.

— Тебя можно поздравить, приобрел стоящую копию? — спросила я, увидев в его руках прямоугольный квадрат, завернутый в упаковочную бумагу.

— Да так, пустяки, разве это может сравниться с твоим Порселлисом, дорогая.

— С моим Порселлисом, да и со мной тоже, мало кто может сравниться, однако некоторые довольствуются подделками — и всю жизнь при этом счастливы, — ни с того ни сего разозлилась я и, резко развернувшись, вышла из мастерской.

Обратно мы с Рыбкиным летели не просто пулей, а реактивным снарядом. Немудрено, что произошло прямое попадание нашего «снаряда» в ржавый «жигуленок», зазевавшийся на перекрестке Университетской набережной и 1-й линии.

— Ну все, козел, тебе конец, — процедил сквозь зубы Рыбкин и рванул дверь.

— Юра, пожалуйста, держите себя в руках, ничего страшного не случилось, все живы и даже, кажется, целы, — успокаивала я Рыбкина.

— У вас же нет мобильника, Марина Борисовна? — повернулся ко мне Рыбкин, прежде чем идти разбираться с водителем «жигуленка».

Я кивнула — мой будущий зять знал не хуже остальных, что пользоваться мобильной связью в последнее время я перестала. Вот только никто не знал, почему я вдруг отказалась от услуг «Северо-Западного GSM». А произошло это с появлением Марка. Я, конечно, не ханжа, но все-таки разговаривать с мужем, лежа в постели с любовником, было бы слишком даже для меня. Пришлось пойти на маленькую хитрость и наврать мужу, что моя «Nokia» вышла из строя, а покупку нового аппарата я под благовидными предлогами откладывала со дня на день. Жизнь доказала мудрость моего решения: фуга Баха, гимн Советского Союза и даже божественная мелодия Гарика Стебелюка из фильма «Преступный Петербург» не дергали меня по пустякам в ответственные моменты жизни.

А у Юры Рыбкина радиотелефон был, но именно сейчас, как назло, у крошки-"сименса" сели батарейки.

— Марина Борисовна, не в службу, а в дружбу, сходите хоть в Академию художеств, что ли, я не знаю…

Позвоните, вызовите «гибонов»…

Оглянувшись, я увидела, как водитель «жигуленка» — парень с «конским хвостом» на затылке — лез к Юре то ли с объяснениями, то ли с извинениями, а Рыбкин отмахивался от него, сокрушенно осматривая свою машину. На бедном Юрике не было лица — вмятина на правом крыле обойдется ему не в одну ментовскую зарплату. Когда я вернулась к месту ДТП, будущий зять достал из барсетки двести рублей и жалостливо предложил:

— Неудобно как-то получилось, Марина Борисовна, можно я вам машину поймаю? Доставит вас с Порселлисом в лучшем виде. А то чего вам тут торчать, пока «гибоны» будут мне мозги компостировать…

Почему-то мне еще раз захотелось взглянуть на место ДТП. Таксист сделал все, как я просила. «Волга» резко свернула с набережной влево, и через минуту я снова оказалась на злополучном перекрестке. Ничего особенного, обычный питерский сюжет — лохматый «жигуленок» и его малохольный водитель влипли по полной программе в БМВ последней модели да еще под управлением мента!

Приехав домой, я засунула Порселлиса за шкаф в гостиной и умчалась в «Золотую пулю».

Работа над антикварной темой, которую поручил мне Обнорский, неожиданно захватила меня. Я целый день просидела в Публичке, листая газетные публикации середины 90-х, посвященные Соломону Рябушинскому. «Известный коллекционер», «известный контрабандист», «суперпрофессионал-рецидивист недюжинных способностей» — собратья по перу не скрывали своего восхищения перед этим человеком, который на протяжении нескольких лет умудрялся переправлять картины на свою историческую родину, пряча их в переплеты книг. Рябушинский собрал прекрасную коллекцию с помощью сотрудников питерских музеев, которые выносили ему оригиналы, а возвращали в запасники копии.

— Послушай, Миша, — обратилась я к Модестову, — посмотри, какая интересная закономерность вырисовывается. Не успел Соломон премудрый освободиться после очередной отсидки, как в городе стали твориться странные вещи. Обнесли квартиру коллекционера Добровольского, у сестры художника Василевича взяли картину якобы для выставки, а вернули превосходно выполненную копию, а через несколько месяцев оригинал этой картины всплыл на аукционе «Сотбис». — Я перелистнула страницу своих записей. — А вот еще, на Пулковской таможне задержали гражданина США при попытке вывезти полотна Айвазовского. Картины эти принадлежали Российскому историческому обществу, но руководство утверждает, что у них ничего не пропадало. Да, что там какие-то общества, недавно у моего приятеля Толи Стрелкина увели два прекрасных рисунка Дюрера. Заметь, что пока Рябушинский сидел, такой вакханалии не наблюдалось.

— А мне, Марина Борисовна, пока похвастаться нечем. — Модестов поправил старомодные очки а-ля кот Базилио. — Обнорский прав, Робинсоны, конечно, не ангелы, и оперативная информация на них имеется. Но ее к делу не пришьешь. Доказательная база очень слабая, да ее, практически, и нет никакой. Жаль, что столько времени зря ухлопали…

Своего Порселлиса я достала из укрытия только спустя три дня. Поставила на диван, пригляделась. «Надо же, — восхитилась я, — фрегат, терпящий бедствие, явно помолодел и сиял обновленными красками, погружаясь в пучину вод. Но позвольте, а где же?!.» Я схватила картину и перенесла поближе к свету. На уровне ватерлинии корабля не было пятна от штык-ножа революционного матроса. А ведь в реставрационной мастерской, когда Сенкевич показывал мне картину, пятно было. Это просто наваждение какое-то! Я снова положила картину на диван и рухнула как подкошенная рядом с ней. Нет, это был не Ян Порселлис! Я принесла домой дешевую подделку, фалыдак! Кто, где, когда — задавалась я бесконечными вопросами и не находила на них ответа. Лучше бы я потеряла деньги, драгоценности, что угодно, только не эту картину. Мои предки сумели сохранить ее в революцию, не выменяли на хлеб в блокаду… «Ничто не может сравниться с твоим Порселлисом, дорогая», — вспомнила я слова Марка. Марк! О Господи, как же я сразу не догадалась. Он давно на нее облизывался, да и в мастерской Сенкевича оказался в тот же день и час, когда я забирала картину… Все одно к одному. Марк! Неужели это ты? Как ты мог? Я закурила и подошла к окну.

В тишине стучат капли дождя.

Я никогда не задумывалась, почему люблю дождь. Может быть, потому что никогда не была так счастлива, как в то лето, когда по улицам текли целые потоки воды. А я бежала в мокрых босоножках на свидание к Марку.

Он целовал мои губы и, смеясь, говорил, что дождь в Ленинграде соленый.

А это я любила его до слез.

Сейчас, по прошествии лет, я могу сказать, что бывают более неутомимые и изощренные любовники, чем Марк Кричевский. Но тогда мне еще не с кем было его сравнивать. Да и чувственность моя еще только-только начинала пробуждаться. Куда важнее для меня было найти между страницами английского текста, который я зубрила к зачету, вырванный из его блокнота листок в клеточку с милыми незатейливыми стихами.

Марк пропал в сентябре. Я не хотела верить, что он мог просто так взять и уехать. Я искала его везде.

Я бродила по Летнему саду, где мы любили бывать вдвоем, и мое отчаяние становилось еще исступленнее при виде парочек, украдкой целующихся в наступающих сумерках.

Я ходила к Толе Стрелкину, сидела часами в углу потертого полосатого дивана, глотала сигаретный дым, свой и чужой, и ждала, что откроется дверь, он войдет и уведет меня за собой, как в тот первый вечер. Но он не пришел, и мне пришлось поверить, что Марк не умер от внезапной болезни, не разбился в автокатастрофе, не попал в застенки КГБ. Марк бросил меня так же легко и непринужденно, как несколько месяцев назад заставил потерять голову.

В компаниях, где нас привыкни видеть вместе, я бывать перестала.

Сочувственные взгляды и недвусмысленные предложения «утешить девушку» наконец-то напомнили мне о том, что у меня есть гордость. В истории с Марком я забыла о ней в первый и последний раз в жизни. Сама себя я за это простила, при условии, что больше такое не повторится.

А напоминанием о том, как ужасно выглядит забывшая о гордости и чувстве собственного достоинства женщина, осталась фотография, сделанная для пропуска в Публичку. На ней меня можно принять за японку или китаянку — до такой степени опухли от слез мои большие зеленые глаза.

Конечно, спустя двадцать лет, ничего даже отдаленно напоминающего любовь я к Марку Кричевскому не испытывала. Наверное, я как раз и пыталась отомстить ему за некогда оскорбленное чувство собственного достоинства. Хотела, чтобы он всю оставшуюся жизнь жалел о том, что потерял меня. А коварный Кричевский, вместо того чтобы сокрушаться, увел у меня картину. Но теперь я уже не была той наивной дурочкой и не собиралась лить горьких слез. Я решила во что бы то ни стало спасти терпящий бедствие фрегат. И я ко всему была готова. Ведь Марк сам говорил, что коллекционер может пойти на все — предать, украсть и даже убить. Что ж, он уже предал и уже украл, а дальше, как в песенке поется — «блеснула финка, прощай, Маринка…».

Кричевский долго отнекивался, ссылался на неотложные дела, но я настояла на встрече, для которой выбрала кафе на Невском — недалеко от уютного гнездышка, где мы с Марком провели несколько бессонных белых ночей.

— Не сердись, Марина, но мои штаны поменялись, — виновато улыбаясь, говорил Марк и размешивал взбитые сливки в изящном бокале с кофе по-ирландски. — Бизнес такая непредсказуемая вещь надеялся пробыть в Питере до сентября, а теперь вот вынужден лететь в Нью-Йорк в конце недели.

«Еще бы, — подумала я, — дело в шляпе: Порселлиса под мышку, и только тебя и видели».

— Как жаль! Так значит, это наша последняя встреча? — Я горестно вздохнула. — Будь добр, Марк, сходи, возьми мне пирожное — тройной шоколад. Надо же чем-то подсластить жизнь после такого убийственного известия.

Марк безропотно поднялся и направился в другой зал к буфету с выложенными на витрине французскими сладостями.

За соседним столиком сидели совсем юные парень с девушкой, по всему видно — иностранцы, и увлеченно надписывали открытки с видами Петербурга, которые через неделю-другую будут разглядывать их родственники и друзья. Открыток была целая стопка. Молодые люди трудились, не покладая авторучек и не поднимая головы. Я достала из сумочки бумажный пакетик, всыпала его содержимое в кофе Марка. Рука моя не дрогнула, когда я размешивала в бокале белый порошок. Марк Кричевский заслуживал того, чтобы его напоили клофелином. Но где взять это воспетое в отечественных детективах средство, я не имела ни малейшего понятия. Зато мне был доступен фурасемид, известный в народе как эффективный мочегонный препарат.

К тому же я точно знала, что таблетки фурасемида совершенно безвкусны и безвредны.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

Вернувшийся с тройным шоколадом Марк был молчалив и задумчив.

— О том, как ты прекрасна, — он улыбнулся мне ласково и безгрешно.

— Надеюсь, поездка оказалась не бесполезной? Тебе будет чем привлечь посетителей в свою арт-галерею?

— Видишь ли, Марина… — Кричевский взял меня за руку, я ощутила тепло его ладони, а потом прикосновение губ к запястью.

Усилием воли я подавила волну желания, которая всякий раз грозила захлестнуть с головой, когда Марк касался меня.

— Я не умею просить прощения, Марина. — Марк коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза. — Ты единственная, ради кого я пересилил свою гордыню, тщеславие и эгоизм… Марина, я прошу тебя простить… Ты знаешь за что…

«За одно из двух, — лихорадочно соображала я, — либо за события двадцатилетней давности, либо за Порселлиса. Неужели он сейчас во всем сознается и вернет картину?»

— Я действительно любил тебя.

Настолько, насколько вообще мне дано Богом узнать это чувство. Но я авантюрист по натуре. В те годы я по глупости, по молодости попал в историю, хотел заработать денег, чтобы баловать свою панночку. Не хочется вспоминать, как все глупо вышло — антиквариат, перепродажа краденого.

Менты вот-вот должны были выйти на меня. Спасибо, добрые люди предупредили. Я вовремя успел уехать за границу, сначала домой в Польшу, потом перебрался в Америку. Ничего не сказал тебе — не хотел, чтобы ты думала обо мне плохо, как о преступнике.

У мужчин поразительная логика!

Бросить без объяснений, в полном неведении, чтобы я сохранила о нем добрую память! Если бы не Порселлис, я бы, наверное, разревелась или хотя бы прослезилась. Все эти белые ночи, которые мы провели с Марком в. квартире над кондитерской Вольфа и Беранже, я ждала хоть какого-нибудь объяснения. А теперь долгожданные слова звучали лицемерной ложью.

— Ты мне не веришь? — указательным пальцем Марк провел по моей щеке, словно хотел удостовериться, что такая проникновенная речь не растрогала меня до слез.

— Если бы я не настояла на этой встрече, — вовремя нашлась я, — ты бы так и уехал, не сказав ни слова.

— Нет, что ты! — без промедления воскликнул Марк. — Просто я хотел говорить с тобой об этом в другой обстановке. — Он презрительно обвел взглядом стены вполне пристойного кафе. — Прости, я на несколько минут тебя оставлю…

Я перевела дыхание. Увлеченный покаянной речью, Марк сделал всего несколько глотков. Но, похоже, этого оказалось достаточно. Фурасемид не подвел. Уверенным движением я сняла со стула барсетку Кричевского, расстегнула замок и запустила руку в одно из отделений. Радиотелефон, бумажник, визитница, какой-то спрей…

Черт! Ну где же они! Я изобразила на лице некое подобие улыбки, адресовав ее девушке-иностранке за соседним столиком. В этот самый неподходящий момент ей вздумалось оторваться от стопки открыток и окинуть меня подозрительным взглядом. Ну наконец-то! Совершенно случайно пальцы нащупали маленький внутренний кармашек на кнопочке. В нем лежало то, что я искала — ключи от квартиры Марка.

Вернувшись, Марк не стал допивать кофе и убеждать меня в искренности своих слов тоже не стал. Он дождался, пока я доем пирожное, пару раз нарочито взглянув на часы. Перед тем, как мы покинули кафе, он еще раз, извинившись, удалился на пару минут. «Пусть скажет спасибо, что Б моей домашней аптечке не оказалось пургена», — злорадно подумала я. Мы расстались, церемонно пожав друг другу руки. Он тут же поймал такси, а я сделала вид, что направилась в Агентство, в сторону улицы Зодчего Росси. Но как только машина с паном Кричевским исчезла из виду, я изменила направление движения на противоположное и чуть ли не бегом помчалась к кондитерской Вольфа и Беранже.

С замками пришлось повозиться.

Минут десять я пыхтела на лестничной площадке, пока наконец железная дверь не отворилась, гостеприимно пропуская меня в квартиру. С обратной стороны на двери было навешано столько хитрых устройств, что я решила не закрывать ее, а оставила маленькую щелочку, чтобы не оказаться в мышеловке.

Пан Кричевский немало потратился за эту поездку. Вся гостиная была заставлена свертками. У стены — три упакованных полотна, каждое из которых, судя по размерам, могло быть «Терпящим бедствие фрегатом». Я вооружилась кухонным ножом и приступила к акту реституции. Но ни одна из разоблаченных мною картин не принадлежала кисти Яна Порселлиса. Это были подделки Сезанна или Гогена. Ну конечно, не повезет же он контрабандное полотно в раме через таможню! Я начала срывать оберточную бумагу со всего, что попадалось под руку. Внутри китайской вазы пусто. Инкрустированная шкатулка слишком мала, чтобы в ней мог затаиться малый голландец. Эскизы, статуэтка, старинный сервиз. Чем меньше шансов у меня оставалось отыскать Порселлиса, тем труднее мне было сдерживать яростное желание разнести весь этот антиквариат на мелкие кусочки. Объемный мешок в углу комнаты оказался на удивление легким, я разрезала стягивающие его веревки. И на пол к моим ногам посыпались меха — да не какие-нибудь, а настоящие баргузинские соболя! Я подняла с пола пушистую отливающую серебром шкурку и горько всхлипнула в нее, как в носовой платок.

— Лярва! Как ты посмела! Воровка! Дрянь! Ты хотела меня обокрасть!

На пороге разоренной гостиной стоял Марк Кричевский. И по сравнению с его воплями вой милицейской сирены показался бы трелью соловья.

— Ты напоила меня какой-то дрянью и выкрала ключи! Чтобы порезать соболей, которых я везу в подарок Монике!

Я с отвращением отбросила подальше серебристую шкурку, пожалев, что не успела в нее высморкаться.

— Ты хотела подкинуть мне наркотик, чтобы меня арестовали на границе!

— Может быть, у меня спросишь, чего же я хотела! — заорала я в ответ. — Слишком много версий. И ни одной правильной!

— Ты хотела отомстить мне за то, что я бросил тебя тогда! Все вы, бабы, одинаковые — мстительные стервы!

Больше всего на свете я не люблю обобщений. Ну как можно сравнивать меня, скажем, с какой-то Таней, Маней или Моникой — будь она Левински, Кричевски или, еще того хуже, мартышкой из зоопарка? Мои пальцы самопроизвольно сжали рукоятку кухонного ножа, который я все еще держала в руке. Занеся клинок над головой, я двинулась на Марка, топча соболей, предназначенных его американской женушке.

— Нет, это ты вор и уголовник!

Каким был, таким остался! Ничего святого! Ты выкрал мою картину! Отвечай, куда ты запрятал Порселлиса!

Я не представляла себе, что я буду делать, когда подойду к Марку вплотную. Нужно будет либо сдать оружие, либо бить по живому. И то, и другое казалось мне преступлением. Марк остановил мое приближение звонкой оплеухой. Я выронила на пол нож и наконец дала волю слезам.

— Что ты несешь, Марина?! — Марк всегда терялся при виде женских слез. — Что я у тебя украл?

— Полотно Яна Порселлиса. Ты подменил его в реставрационной мастерской, подсунул мне подделку!

— Боже правый! — Марк неожиданно привлек меня к себе и обнял. — Рассказывай по порядку, что случилось.

Он внимательно выслушал мой сбивчивый монолог.

— Марина, я не брал твоего Порселлиса. Я не вор. Иди ко мне…

Он снова притянул меня к себе и поцеловал в заплаканные глаза.

— Соленый дождь… Помнишь?… — он сказал это, и я поверила в то, что Марк Кричевский не вор, и даже в то, что он любил меня. — Мы обязательно отыщем твою картину. Хочешь, я никуда не уеду, пока не найдется Порселлис?

— А если он пропал на веки вечные?

— Останусь ли я с тобой? Вряд ли ты сама этого хочешь. Ведь так?… А теперь вспоминай минута за минутой, что происходило с тобой и картиной по дороге от мастерской к дому.

Я вспомнила и подробно описала Марку дорожно-транспортное происшествие на Университетской набережной…

— Но он сотрудник правоохранительных органов. Он жених моей дочери! — горячо заступилась я за мента Рыбкина, когда Марк сказал, что ему все ясно.

— Доверяй, но проверяй, — устало улыбнулся Марк. — Прости, но я снова на несколько минут тебя оставлю. И вообще, как долго действует лекарство, которое ты подмешала мне в кофе?

От Марка я прямиком помчалась в Агентство, чтобы проверить его предположение про Рыбкина.

История моя с подменой картины наделала в расследовательском отделе настоящий переполох. Модестов в предвкушении сенсационного развития антикварной темы довольно потирал руки. Зудинцев не верил в то, что Рыбкин мог иметь отношение к краже.

— Коррупция в правоохранительных органах есть, — говорил он, — но не до такой же степени, чтобы спереть приданое у собственной невесты!

Каширин и Шаховский ему возражали.

— А ты забыл, как мент рубоповский, которого жена из дома выгнала, натравил на ее частное предприятие «тамбовскую» братву? И самолюбие потешил, и долю малую поимел.

Или ты хочешь сказать, что наша Марина Борисовна такая золотая теща, что обидеть ее рука не поднимется?

— Я ему еще ничего плохого не сделала! — вставила я, имея в виду Рыбкина.

Спозаранник прервал нашу дискуссию:

— Разговорами Марине Борисовне не поможешь. Действовать надо, как я понимаю, без промедления. У меня есть кое-какие идеи. — Глеб многозначительно обвел всех взглядом. — Но сначала я должен согласовать план предстоящих мероприятий с Андреем Викторовичем.

Начальник расследователей сунул под мышку папку и вышел из кабинета. Отсутствовал он около часа и вернулся загадочным, как никогда.

— Сейчас вы, Марина Борисовна, в сопровождении Зудинцева отправитесь домой, заберете подделку и доставите ее вот по этому адресу. — Глеб вручил мне клочок бумаги. — Спросите эксперта-криминалиста Виктора Носова. Андрей Викторович с ним уже обо всем договорился. Носов снимет с рамы отпечатки пальцев. Может, что и всплывет.

Еще до того, как эксперты вынесли свой вердикт, мне стало окончательно ясно, кто украл картину. На следующий день ко мне в отдел впорхнула Светочка Завгородняя.

— Марина Борисовна, а это правда, что ваша дочь за Юрика Рыбкина замуж собирается?

— А ты его знаешь? — насторожилась я.

— Знаю. Как не знать. Он мне информацию про кражу фарфора из коллекции мадам Шуйской сливал. Зануда, между нами говоря, редкостный.

И совершенно не сексуальный. Час без двух минут вещал, какой он честный, неподкупный, а потому бедный.

А недавно я встретила его у Румянцевского садика на Университетской набережной. Он на своей БМВ в аварию попал — ходил вокруг, как тигр, и по радиотелефону без остановки — бу-бу-бу… Я думала, может, у вас денег на ремонт одалживает.

Я не обратила внимания на Светкину колкость.

— Знаешь, Света, для меня это не новость. Представь себе, я сама была в его машине, когда произошла авария. А ты уверена, что он разговаривал по радиотелефону?

— Я, Марина Борисовна, галлюциногенные препараты не принимаю, — уверила меня Светка.

…Зато без них жить не мог Антон Черемушкин, ранее судимый за грабеж двадцативосьмилетний наркоман.

С пальчиками Черемушкина совпали отпечатки, снятые с поддельного Порселлиса. Остальное было делом одного дня — найти и обезвредить, что мастерски проделали Зураб с Кашириным, доставившие парня к нам в Агентство.

Я сразу узнала в бледном, худощавом молодом человеке с волосами, затянутыми на затылке в «конский хвост», водителя лохматых «Жигулей», которые подрезали БМВ Рыбкина у Румянцевского садика. Каширин и Зудинцев вмиг приперли парня к стенке неопровержимыми доказательствами — и тому ничего не оставалось, как во всем нам признаться.

Антон был талантливым художником-реставратором. Но денег, которые он зарабатывал в мастерской Арона Сенкевича, на «дурь» не хватало. Поэтому он подписался на предложение одного человека оказывать ему мелкие услуги: докладывать подробно о том, кто и что сдает на реставрацию, кто из коллекционеров что продает и покупает. Постепенно Черемушкин попал в кабалу к ушлому дядьке, который почти совсем перестал давать деньги, а перешел к шантажу и угрозам: «По тебе, мол, наркот, давно тюрьма плачет. Только рыпнись, мигом у параши окажешься!». Последний раз этот человек попросил Антона сделать копию сданного на реставрацию в мастерскую Яна Порселлиса. А потом, посулив денег, и, как обычно, сдобрив посулы угрозами, вынудил Черемушкина согласиться на неприкрытый криминал — спровоцировать ДТП и подменить картину. Антон прекрасно разглядел на подлиннике маленькое пятнышко, но дублировать дефект на копии не стал. Он надеялся таким образом подставить шантажиста и избавиться от него.

Антон согласно закивал, когда я показала ему фотографию Юрия, запечатленного в обнимку с Машкой где-то на пляже Финского залива.

— Тот самый дядька и есть, — подтвердил он. Только знал его Антон под другим именем. Рыбкин настолько обнаглел, что представился Антону как… Роман Игоревич Агеев.

— Слушай, Антон, — неожиданно осенило меня, — а Рыбкин, он же Агеев, случайно не причастен к краже рисунков Дюрера у художника Стрелкина?

— Еще как причастен! Он и заставил меня выяснить, где они хранятся у Стрелкина, и как проникнуть в мастерскую. Толя — святой человек, он сделал мне столько добра, а я поступил как последняя скотина…

Сотрудника антикварного отдела Юрия Рыбкина в тот же день пригласил в Агентство сам Обнорский под весьма благовидным предлогом.

— Генеральный директор Агентства «Золотая пуля» Андрей Обнорский, — проворковала в трубку секретарша Ксюша, — хочет лично обратиться к Юрию Брониславовичу с просьбой проконтролировать ход расследования по делу о краже картины у сотрудницы Агентства Марины Агеевой.

Кстати, ничего удивительного в том, что люди сами приезжали на улицу Зодчего Росси, чтобы выслушать просьбу Обнорского не было. Видимо, почитали за честь помочь авторитетному человеку.

Мне присутствовать при разговоре с Рыбкиным не довелось.

— А вы Марина Борисовна, сейчас же отправитесь домой. Это приказ, — отчеканил Обнорский. — Мне здесь кровопролитие без надобности.

Поздним вечером Каширин с Зудинцевым привезли моего настоящего, многострадального Порселлиса.

— Отпустили Рыбкина, Марина Борисовна, — рассказывал Каширин, уминая за обе щеки горячие бутерброды, которыми я вознаградила ребят за ратный труд. — Он Обнорскому обещал самого Рябушинского сдать, как представится случай. Признался, что давно на него работает. Как получилось-то — Соломон попался в лапы Рыбкину, когда хотел втюхать поддельные яйца Фаберже французскому консулу. Но с Рыбкиным Соломон договориться сумел — знаете, рыбак рыбака…

Рыбкин за бабки Соломона «отмазал».

Потом еще раз. А потом и сам стал на Соломона пахать. И Порселлиса вашего Рябушинский ему заказал.

Машка с поджатыми губами выслушала всю историю от начала до конца и ушла к себе в комнату, даже не сказав «спасибо» — ни за разоблачение жениха-оборотня, ни за возвращенное приданое.

В субботу нас с Машкой пригласил в гости Толя Стрелкин. Удивительное совпадение: после того, как с Юрой Рыбкиным провели беседу в Агентстве «Золотая пуля», Толя обнаружил в почтовом ящике рисунки Дюрера, пропавшие у него год назад во время ремонта.

— Я думаю, это рабочие спиздили, — доходчиво объяснял историю с рисунками своим гостям-эстетам улыбчивый усатый Толя. — А что с ними делать — не знали. Хорошо хоть селедку не заворачивали. Ну хуй с ним, с Дюрером, давайте выпьем!

Мы выпили уже не по одной, когда прозвенел звонок и на пороге Толиной мастерской появился Марк Кричевский. Стрелкин галантно представил Марка гостям.

— Это мой старый добрый приятель, у него своя галерея в Нью-Йорке. Куда тебя посадить? Хочешь, к этим двум красавицам? Посмотри какие. Я тебе уступаю это место, только потому, что ты скоро уезжаешь и не успеешь… Ни хрена ты не успеешь, понял, Марк?

Толя посадил Марка между мной и Машей. В этот вечер я имела возможность во всех подробностях рассмотреть затылок пана Кричевского, потому что несколько часов кряду он не сводил глаз с моей дочери.

Улучив момент, когда нас никто не слышал, я сочла нужным ее предупредить:

— Между прочим, пан Кричевский завтра улетает.

— Ничего подобного, — ответила дочь. — Завтра он сдает билет. Он сам мне только что это сказал.

Я никогда не видела такого выражения на лице Марка. Он добровольно приносил себя в жертву. Он просился на закланье, испытывая благодарность за каждый Машин взгляд, за каждое слово. Она строила капризные гримасы и, как мне кажется, подтрунивала над ним. А он смотрел на нее так, будто видел перед собой ускользающую мечту.

Вот и все, пани Марина, а вы думали, что до финиша еще далеко? Не тут-то было. Так может быть, лучше добровольно сойти с дистанции?… Ну уж нет, никогда в жизни! Я взглянула на себя в зеркало. Женщина, которая улыбалась мне в его отражении, была грустна, но не походила на жертву.

Она не хотела сдаваться. Я заговорщицки подмигнула своему двойнику.

Не беда, что эстафетная палочка случайно выпала из моих рук. Нет, это не поражение, а всего лишь минутная слабость. Никто и никогда не заставит меня отступить, пока я сама этого не захочу. До сих пор так оно и было.

И даже баргузинские соболя теперь уже ни за что не достанутся американской мартышке. Уж это я знала точно.