"Любовь и Рим" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА VI

Численность римского населения неуклонно увеличивалась, с каждым годом требовалось все большее количество жилищ. Только очень богатые, наделенные властью граждане имели возможность строить и приобретать особняки; великое множество простого народа, а также тех, кто не собирался оставаться в Риме навсегда, снимали квартиры в инсулах — многоэтажных домах, которыми был застроен весь центр. Эти сложенные из кирпича, простые и строгие на вид, лишенные украшений и внешней отделки дома лишь несколько оживлялись балкончиками с зеленью. В каждый этаж вела лестница, внизу располагались лавки, иногда перед ними шел портик.

Гай Эмилий Лонг жил на улице Малого Лаврового леса в инсуле, предназначавшейся для съемщиков со средствами: здесь были квартиры с двумя и даже тремя парадными комнатами, прекрасно отделанные и очень светлые.

Ливия стояла на лестнице, ожидая, пока Гай отопрет дверь. Она пришла в дом к мужчине с вполне определенной целью — лечь с ним в постель. Еще неделю назад она вряд ли смогла бы поверить в вероятность подобного поступка, однако сегодня Гай позвал ее, и она пошла и не только потому, что не хотела его огорчать: просто в те, похожие на колдовской сон дни она не могла думать ни о чем, кроме любви к нему.

Гай перенес ее через порог, как новобрачную, и осторожно поставил на пол. Ливия огляделась. Комнаты были обставлены просто, без всякой роскоши. На столике рядом с кроватью стояло блюдо с фруктами и сосуд с вином.

Усадив Ливию на кровать, Гай принялся снимать с девушки башмаки; при этом он целовал ее ноги. Он заставил ее выпить вина, потом прижал к себе, сгорая от нетерпения, — Ливия чувствовала, как сильно бьется его сердце.

Они провели вместе несколько сладких часов; Гай с радостным изумлением наблюдал, как пробуждается чувственность его юной возлюбленной, во многом скованная условностями воспитавшего ее мира.

«Наше время — это не там, впереди и позади, это здесь и сейчас», — говорил он.

Потом они болтали обо всем, купаясь в невидимых волнах взаимопонимания и нежности.

— В философском кружке, который я посещал вместе с Сервием Понцианом, мы говорили о том главном, что движет человеческой жизнью. «Жажда совершенства» — таким был самый распространенный ответ. И только я один сказал: «Любовь».

— Почему ты так ответил?

Гай бросил на Ливию быстрый взгляд.

— О нет, тогда я не был влюблен в женщину, просто знал это давно, еще с тех пор, как погибла моя мать. Это потрясло меня, почти уничтожило: ведь любимые кажутся нам бессмертными.

— Ты помнишь ее?

— Смутно. Отец говорил, что внешне я похож на мать, хотя вообще-то не любил о ней вспоминать, по крайней мере, вслух…

Он говорил, и его лицо казалось Ливий таким красивым, полным внутреннего света, и у нее болезненно сжималось сердце, потому что она все-таки не знала, принадлежит ли он ей всецело и навсегда. А еще…

— Гай, — нерешительно начала она, прикоснувшись к его руке, — я подумала… вдруг у меня будет ребенок и тогда…

Он рассмеялся:

— Не бойся. Пожалуй, я был бы слишком безрассуден, если б позволил себе рисковать этим. Наши с тобою дети родятся в законном браке.

«Или не родятся вообще», — закончила про себя Ливия, и внутри у нее пробежал холодок.

А после Гай с воодушевлением рассказывал о том, как они станут путешествовать, побывают в Греции, Египте, и она верила и не верила ему. Она тоже не хотела пробиваться через отмеренные судьбою дни, как через что-то плотное, вязкое, дремучее, хотела жить легко и свободно, подчиняясь только своим желаниям, но она была достаточно взрослой для того, чтобы представлять, какие обязательства ложатся на плечи замужней женщины. Если им вообще удастся пожениться…

…Марк Ливий Альбин приехал неожиданно; к счастью, в тот момент Ливия была дома. Он привез дочери дорогие подарки и ласково побеседовал с нею. Ливия не смела взглянуть в глаза отцу, потому что ей казалось: он видит ее насквозь и способен заметить любое притворство, любую ложь. Поскорее удалившись к себе, она долго и мучительно размышляла о своей судьбе. Она не могла больше жить, как жила, все это слишком затянулось.

Ливий не удалось встретиться с Гаем ни в один из последующих дней, и она сходила с ума от нетерпения, потому что знала: он ее ждет. Конечно, он должен был догадаться о том, почему она не смогла прийти и все же… Ливия проводила томительные часы в обществе молчаливой Тарсии, которую жизнь научила, а точнее, вынудила быть смиренной и терпеливой.

— Хочешь, госпожа, я отнесу табличку? — однажды спросила рабыня.

— Нет, — отвечала Ливия, — не сейчас. Я должна дождаться… — она не сказала, чего.

От напряженного ожидания у девушки разболелась голова, и на утро третьего дня она отправилась в перистиль в надежде немного успокоиться и отвлечься от тягостных мыслей, но даже любимый уголок показался ей иным, чем прежде.

Ливия сидела, неподвижно глядя в пространство, когда на дорожке появилась Тарсия. Ее серые глаза мягко светились под золотыми ресницами, точно драгоценные камни.

— Там пришел, — она сделала паузу, — тот человек. Ливия поняла. Она вскочила так стремительно, что чуть не упала, поскользнувшись на мраморных плитах.

— Где он?!

— Его проводили в атрий.

— Он спрашивал меня?

— Нет, госпожа, твоего отца.

Ливия кинулась вперед; она сама не знала, что следует делать. Ее одновременно охватили и нетерпение и нерешительность. Она опоздала: Гай Эмилий и отец уже вели беседу, и Ливия не осмелилась показаться им на глаза. Они говорили довольно тихо, и притаившаяся за колонной девушка не разбирала слов. Она уставилась в стену, созерцая внезапно замеченные на ней неровности и трещины и испытывая то мучительное ощущение, когда, уже предчувствуя безжалостную правду, человек все еще цепляется за последние, призрачные надежды.

Прошло несколько минут. Внезапно Ливия услышала отчетливо прозвучавший голос отца:

— Ты не римлянин.

Он вложил в свои слова столько высокомерного презрения и жестокого смысла, что Ливия задрожала, разом поняв: это — конец.

А Гай Эмилий отвечал с юношеской горячностью:

— Да, ты прав, Италия и Рим — не одно и то же! Рим — лишь маленький уголок огромного мира! В других италийский городах люди живут иначе: там нет своры зазнавшихся сенаторов, нет вычурности, показной роскоши, прикрывающей убогость и грязь, нет праздной толпы, там надо работать и можно надеяться только на себя, на свой ум, порядочность и честность, тогда как в Риме все покупается и продается за деньги.

— Что же тогда можно сказать о тебе? — спокойно произнес Марк Ливий. — Ты живешь в том самом презираемом тобою Риме, проматывая отцовское состояние, и сватаешься к девушке, уже обещанной другому!

— Согласен, я не из лучших, до недавнего времени моя жизнь была лишена цели и смысла…

«Зачем ты так говоришь, Гай! — с горечью думала Ливия. — Ведь римлянам, как никому другому, свойственно восхвалять себя и свою доблесть!»

— А теперь ты думаешь, что женитьба на Ливий поможет тебе прочно стать на ноги?

— Нет, поверь, тут нет никакого расчета, просто я люблю твою дочь и не мыслю жизни без нее!

Его слова были пронизаны таким отчаянным, простодушным и искренним счастьем, что на глазах у Ливий выступили слезы.

— А у меня есть расчет, отцовский расчет, — жестко произнес Марк Ливий. — Я знаю, что лучше для моей дочери, поэтому она выйдет замуж за Луция Ребилла.

У Ливий упало сердце. Что было делать? Выбежать и пасть к ногам отца и признаться во всем? И тут ее посетила страшная мысль: если отец не уважает Гая сейчас, что он скажет о нем, узнав правду? Он будет разгневан, уничтожен, убит. Пожалуй, возбудит судебное дело… На нее нахлынуло понимание чудовищности того, что они совершили, и она осталась стоять на месте, словно приросшая к полу.

Те двое, в зале, опять говорили тихо. Потом Марк Ливий громко произнес:

— Я закончил. Теперь уходи.

— Я могу повидаться с Ливией?

— Нет, ты ее не увидишь.

И Ливия опять не сдвинулась с места. А когда наконец вышла из-за колонны, то увидела отца — он сидел в одиночестве на мраморной скамье. Заслышав шаги, повернул голову и на мгновение встретился взглядом с пылающим взором дочери.

— Полагаю, ты знаешь, кто приходил и зачем, — спокойно сказал он.

— Да, отец, — отвечала Ливия, сразу поняв, что не сможет ни в чем признаться.

— Ты встречалась с ним?

— Мы виделись несколько раз… на улице.

— Ты понимаешь, что совершила? Ливия помедлила:

— Нет. Я тоже… люблю его. Вот и все.

Марк Ливий молчал. Его лицо потемнело, взгляд стал тяжелым. Наконец он сказал:

— Хорошо, если об этом не узнает Луций Ребилл! Ты не покинешь дом до самой свадьбы. Не хочу, чтобы о нашей семье ходили сплетни.

— Отец… — голос Ливий дрожал.

— Не желаю слушать! Иди к себе!

Его тон был так суров, что девушка отступила, как отступает усталый путник перед силой жестокой стихии.

Когда она уходила, отец сказал ей в спину (Ливий почудилось, будто его голос на мгновение дрогнул):

— Я не безжалостен, Ливия, просто не хочу губить твою жизнь. Все эти любовные страдания — след змеи на камне: ты поймешь, когда окончательно повзрослеешь. А пока тебе остается слушаться тех, кто старше и мудрее.

Когда девушки ушла, Марк Ливий глубоко задумался. Дочь удивилась бы, если б узнала, что в какой-то миг отца посетило поразившее его самого желание: уступить. Неожиданно явившийся в дом молодой человек в самом деле любил Ливию: это было видно по смятенному выражению его лица, по блеску глаз, по тому, с какой взволнованностью он говорил о своих намерениях. Конечно, Ливия тоже его любила или думала, что любит, — ведь он был хорош собою, куда красивее Луция Ребилла. Но Марк Ливий не мог дать согласия на этот брак, причем по нескольким причинам. Прежде всего, он не представлял, как это дочь увезут неведомо куда: его внуки должны жить в Риме и только в Риме. Но это не было главным. Положение человека с республиканскими взглядами (о том, что Гай Эмилий сочувствует именно республиканцам, Марк Ливий узнал еще во время той памятной стычки на Форуме), без надежных связей не могло считаться безопасным, как бы он ни был богат. Сегодня ты имеешь деньги, рабов, земли, скот, а завтра начинается массовая конфискация в пользу военных или раздоры политических партий доходят до точки, и на тебя охотятся, как на дикого зверя.

Любовь… Марк Ливий не мог сказать, любил ли он когда-нибудь по настоящему. Он женился, когда ему было уже за тридцать, на пятнадцатилетней девушке. Он помнил наивно-доверчивое выражение лица своей супруги, ее восторженное преклонение перед ним: вероятно, он казался ей таким серьезным и умным! Он был для нее не только мужем, но и наставником, старшим товарищем, он давал ей советы, учил, как следует жить. До замужества она мало что видела, почти не покидала стен родного дома, не умела распоряжаться деньгами… Хотя ее наивность и непрактичность не раздражали, а скорее, умиляли Марка Ливия, он решил, что его дети будут воспитаны иначе. Через год Атия родила мальчика, но вскоре ребенок умер. Потом на свет появился Децим, следующим, через год, — снова мальчик, который, как и первый, не прожил и нескольких месяцев, и последней — девочка, Ливия, рожая которую, Атия истекла кровью. Тогда ей исполнилось всего двадцать лет. В иные моменты Марка Ливия терзало чувство вины: она была слишком молода, чтобы рожать так часто, она просто не выдержала. Но с другой стороны, так распорядились боги! В конце концов он тоже поплатился: что-то мешало ему обзавестись новой супругой, хотя наверняка нашлась бы добрая и великодушная женщина, которая приняла бы его детей, как своих, и была бы ему хорошей, верной женой. Как только речь заходила о браке, Марк Ливий невольно вспоминал чистую робкую улыбку Атии, юный блеск ее глаз, и что-то в его душе противилось этому шагу.

Он желал уберечь дочь от ударов судьбы, он подводил под ее жизнь такое основание, которое, согласно его воззрениям, не поддавалось разрушению. Он допускал, что Ливий придется немного пострадать (таков удел всех смертных!), зато впоследствии она не испытает тех жестоких разочарований, что опустошают и губят душу, заставляя человека утрачивать смысл жизни, ее путеводную нить. Будучи сторонником умеренности во всем, он воспитывал детей именно в таком духе: Ливия была образованна, но настолько, насколько это приличествует порядочной девушке, поскольку всякие излишества, будь то умение очень хорошо танцевать, совершенное владение каким-либо музыкальным инструментом или доскональное знание философских учений, способны вызвать настороженность окружающих. И тем не менее, несмотря на все усилия, в детях было нечто такое, что не поддавалось его влиянию: Марка Ливия раздражала вялость характера и несобранность сына, хотя (в чем он никогда бы не признался) ему нравилась мечтательная отрешенность дочери — это придавало ее натуре некое своеобразие и глубину. Хотя в отличие от своей покойной матери Ливия умела вести хозяйство, распоряжаться припасами, разумно тратить деньги, командовать рабами, она была по-своему непрактична: это доказывала история с Гаем Эмилием. Чуть было не погубить свою репутацию накануне свадьбы, к тому же избрать человека явно ненадежного, слабохарактерного и пустословного…

Что касается Луция Ребилла, этот молодой человек почти полностью соответствовал представлениям Марка Ливия об идеальном римлянине: твердый характер, упорство в достижении цели, способность трезво оценивать обстановку, острый ум и при этом — принципиальность и честность. То, что жених дочери был несколько холодноват и, возможно, не обладал достаточной способностью читать в человеческих сердцах, не смущало Марка Ливия. Куда более важным казалось то, что Луций Ребилл умел владеть и управлять собой; по мнению его будущего тестя, с таким талантом можно было заполучить в руки, а главное — удержать что угодно.

…Ливия сидела на стуле, сложив руки на коленях и глядя в одну точку. Вошел Децим и остановился, глядя на сестру с несвойственным ему выражением печальной серьезности в глазах.

— Зря ты это затеяла, Ливия, — начал он без всяких вступлений.

— Что затеяла? — тупо спросила она.

— Историю с Гаем Эмилием Лонгом. Твои планы были заранее обречены на неудачу.

Она невольно вздрогнула, услышав это имя, имя человека, который стал для нее средоточием жизни.

— Почему?

— Разве ты не представляешь, что значит разорвать помолвку, когда заключен письменный договор, засвидетельствованы обязательства сторон, оговорена судьба приданого, разорвать, подчиняясь прихоти семнадцатилетней девчонки!

— Ты никогда не влюблялся, Децим? — Ливия говорила медленно, точно в полусне; ее голова была пустой и тяжелой, а сердце превратилось в комок боли.

— Я не позволяю себе влюбляться.

— Разве в этом человек властен над собой?

— Не знаю. А тебе не кажется, что любви просто не существует, что все это придумано людьми? Есть законы природы, согласно которым каждый человек рано или поздно находит себе пару, потом заботится о потомстве. Простолюдину нужна хозяйка и работница в доме, в патрицианских кругах браки чаще заключают, исходя из политических соображений. Ты читала о любви в книгах, но встречала ли ты ее в жизни?

— Кто внушил тебе такие взгляды, Децим? — изумилась Ливия. — Ведь ты старше меня всего на два года!

— Никто не внушал. Я сам это знаю. И потом так проще жить.

— Ты уверен?

— Конечно. Я никогда не увлекался ни поэзией, ни философией, потому что и то и другое разрушает привычные, разумные представления о мире. Посмотри на этого Гая Эмилия, он сомневается, мечется, не зная, что ему выбрать, какой дорогой пойти, хотя в его-то жизни все яснее ясного: тащи свою ношу, преумножай то, что создали предки. Ценить характер и волю куда полезнее, чем преклоняться перед образованностью и чувствами!

— Зачем ты это говоришь?

— Потому что хочу тебя предостеречь. — Он сделал паузу. — Послушай, Ливия, я имею в виду не бесполезность того, что ты задумала, а опасность.

— Для меня?

— В большей степени — для Гая Эмилия. Она вскинула настороженный взор:

— Почему?

— Потому что если он сам не исчезнет из твоей жизни, ему помогут это сделать.

— Отец?

— И Луций Ребилл.

— Это в их власти?

— Разумеется! Донос, преследование, суд, конфискация имущества, ссылка. В наше время обвинить человека легче легкого, особенно если у него есть что отнять!

Это прозвучало отголоском давних слов Гая, и Ливия невольно содрогнулась.

— Неужели они способны пойти на столь бесчестный поступок?!

— Вижу, ты не понимаешь. Этот поступок покажется им справедливым. Так что советую тебе опираться на здравый смысл.

Ливия стиснула пальцы.

— Зачем я нужна Луцию Ребиллу?

— Ты — залог его жизненного успеха, такое не уступают другому.

С этими словами он повернулся, чтобы уйти, а Ливия продолжала думать. Ее руки слегка дрожали от волнения, когда она писала послание на навощенных дощечках и скрепляла их веревочкой. Хотя отныне не только Ливия, но и ее рабыни не могли покинуть дом без специального разрешения хозяина, они с Тарсией нашли выход. Прогулявшись вдоль ограды сада, девушки приметили дерево, растущее близко от стены. Гречанка вскарабкалась на него, потом перелезла с ветки на сложенную из крупного камня ограду. Помедлив несколько секунд, она спрыгнула вниз и побежала по дороге.

…Когда через пару часов вернувшаяся тем же путем Тарсия вручила Ливий ответ Гая, та чуть не сошла с ума от радости. Однако в каком-то смысле ее ждало разочарование. Письмо содержало много слов любви и утешения, но — никаких конкретных предложений относительно того, что следует делать дальше, тогда как именно они в первую очередь и были важны для Ливий.

У нее оставалось последнее, самое рискованное, но возможно, самое действенное средство: рассказать обо всем Луцию Ребиллу.

Ей повезло: он явился в дом тогда, когда отец находился на Форуме, и Ливия приказала немедленно проводить посетителя в атрий.

Был ранний вечер; обычно в такое время Марк Ливий уже возвращался домой, но сегодня его задержали срочные дела. Неяркий солнечный свет струился между темными колоннами, похожими на древние деревья, падал сверху, теряясь в красно-черных узорах александрийского пола, исчезал под каменными сводами высокого потолка.

Обойдя бассейн в центре атрия, Ливия приблизилась к Луцию Ребиллу со словами приветствия. Она приняла его сдержанно, спокойно; к счастью, Ливия поняла, что совершенно не боится Луция. Он был чужим, незнакомым человеком, и хотя от него зависела ее судьба, она держалась даже с некоторым превосходством.

— Нам надо поговорить.

Он кивнул. Ливия заметила, что в холодных глазах Луция затаилось настороженное выражение, как у хищника, выслеживающего добычу.

Девушка не предложила сесть, и они стояли друг против друга, оба внутренне напряженные и отчасти растерянные оттого, что сами толком не знали, чего ждать от этой встречи.

— Я думаю, Луций, мы ни разу не говорили по-настоящему.

— Тогда, полагаю, мне предстоит узнать, что ты называешь настоящим разговором.

— Да. — Ливия перевела дыхание. — Речь пойдет о том, как расторгнуть нашу помолвку.

Луций Ребилл чуть приподнял брови; выражение его глаз не изменилось. Он стоял совершенно неподвижно, так, что не шелохнулась ни одна складка его одежды.

— На то есть причины?

— Да и очень серьезные. Я люблю другого мужчину.

Луций Ребилл долго молчал, и его молчание наполнило душу девушки тягостным чувством: она словно бы стояла под дождем или ледяным ветром, и ей некуда было скрыться.

Ливия поняла, что нужно сказать все.

— Я уже принадлежала ему, Луций. Потому тебе лучше отказаться от меня.

Он вздрогнул, точно от удара, и несколько раз моргнул, а потом — снова маска спокойствия, под которой скрывалось нечто неведомое. Он всегда был выше преходящих, несущественных мелочей, тех, что западали в душу Ливий, но сейчас она сообщила нечто такое, на что трудно было не обратить внимания, и Луций с трудом соображал, как себя вести. Для начала он решил придержать эмоции.

— Твой отец знает?

— Нет, — быстро сказала Ливия, — я не решилась ему признаться. Я хотела бы воззвать к твоему великодушию и попросить ничего не рассказывать Марку Ливию. Мало ли почему мы не смогли поладить. Скажем, ты узнал, что я не желаю быть твоей женой, не счел возможным меня неволить и освободил от данного слова.

Она умолкла; разговор давался ей нелегко, и в то же время она ощущала, как с души постепенно снимается некий гнет и торжествует воля, крепнет решимость не покоряться судьбе.

По губам Луция Ребилла легкой тенью скользнула странная улыбка, а потом лицо приняло выражение жестокой неприступности, и Ливия помимо воли прониклась ощущением вины, ибо тот, кто стоял напротив, был честен и чист перед нею, тогда как она утратила чистоту.

— Как ты осмелилась совершить преступление?

— Я не совершала преступления, — мягко возразила Ливия.

— Да? Ты нарушила долг, нарушать который преступно! Полагаю, это даже хуже, чем супружеская неверность. Конечно, если ты порочна, я тебя не возьму, но тебе все-таки придется держать ответ перед Марком Ливием! Я уважаю твоего отца и не допущу, чтобы он сомневался во мне!

Ливия не успела ответить — в атрий быстрым шагом вошел Марк Ливий. Последовала немая сцена. Потом Марк Ливий сделал жест, которому Ливия, зная отца, подчинилась беспрекословно. Она поняла: он догадался, о чем они сейчас говорили.

Коротко кивнув Луцию Ребиллу, она покинула атрий: ее судьба должна была решиться за ее спиной.

Едва дочь удалилась, отец сделал шаг вперед:

— Привет, Луций Асконий!

— Привет, Марк Ливий.

Луций встретился со взглядом хозяина дома — трезвым, рассудительным взглядом истинного патриция, и, невольно отметив его сходство с Ливией, изумился, поняв, что сквозь видимую кротость последней проступала железная твердость, непреклонность и сила духа, с которыми невозможно не считаться. Это возмутило его, как возмутило бы всякого человека, находящегося во власти предрассудков, инстинктивно опасающегося того, чего он просто не мог постичь.

— Мне жаль, что ты узнал, — прямо заявил Марк Ливий. Потом кивнул на скамью: — Присядем.

Эта фраза озадачила Луция: судя по всему, ему предлагали вступить в переговоры. Он замер, ожидая, что последует дальше.

— Ливия Альбина — своеобразная девушка, — продолжал Марк Ливий. — Она очень впечатлительна, поэтому не стоит придавать большого значения всему, что она говорит. К сожалению, она воспитывалась без матери, а у меня просто не хватало времени и сил следить за тем, что она читает и с кем общается. Она утверждает, что не любит тебя, но я-то знаю: настоящая любовь приходит в браке. Когда Ливия станет замужней женщиной, у нее не останется времени на всякие глупости.

— Она упоминала о другом мужчине, — осторожно произнес Луций и заметил, как хрустнули крепко сцепленные пальцы собеседника. Но Марк Ливий быстро овладел собой.

— Ливия назвала его имя?

— Нет. Быть может, это сделаешь ты?

Чуть поколебавшись, Марк Ливий сделал неопределенный жест рукой.

— Не надо уделять этому такого пристального внимания, Луций. Скажу только, что этот человек проездом в Риме и скоро покинет город.

— Они встречались?

— Возможно, пару раз, да и то мимоходом, когда Ливия отправлялась за покупками или на Марсово поле. А теперь я запретил ей покидать дом.

Было видно, что Марк Ливий считает эти расспросы пустой тратой времени: он не изменил своего решения и ожидал, что так же поступит и будущий зять.

Луций Ребилл медлил. Он знал, что может поставить себя в глупое и досадное положение, если вдруг выяснится, что Ливия солгала. (В самом деле, он скорее поверил бы в возможность лжи, чем допустил вероятность того, что девушка из патрицианской семьи могла совершить столь неслыханный проступок!) Вдобавок он был не из тех, кто принимает решение сгоряча, в пылу нахлынувших чувств. Он сильно рассчитывал на поддержку Марка Ливия в своей карьере: в Риме талант значит многое, но связи — еще больше. Хотя Луцию Ребиллу было хорошо известно мнение одного из приближенных Цезаря, Саллюстия Криспа о том, что корыстолюбие — злейший враг духа, и он соглашался, что зачастую оно весьма неразборчиво в средствах, но… что оставалось делать! Все-таки он был намного честнее и порядочнее других…

В отличие от Гая Эмилия Луций не был склонен к отвлеченным рассуждениям, превыше всего он ценил реальность — дела и вещи — и признавал важность лишь практической морали. Оставляя без внимания душевные переживания Ливий, он ставил вопрос так: виновна она или нет? И отвечал: безусловно, да. В какой степени? Это зависело от того, что она совершила: в самом деле нарушила слово или попросту солгала? Он боялся, что не сможет это узнать, во всяком случае, до определенного момента. Нельзя быть уверенным ни в чем, понять, прав ты или нет, пока не убедишься на практике, — таков был принцип Луция Ребилла.

Конечно, он мог поступить очень просто — рассказать все Марку Ливию, и пусть бы тот сам решал, как поступить с дочерью, и дознавался бы до правды. Он также мог бы отказаться от Ливий, как от заведомо подпорченного товара, но это не уничтожило бы его сомнений.

Ему было жаль усилий, времени, потраченных на то, что бы завоевать расположение Марка Ливия. К несчастью, ныне покойный отец Луция вел свои дела не столь умело, как глава семейства Альбинов, потому молодой человек нуждался также и в денежной помощи последнего. Словом, Ливия была бриллиантом, вставленным в центр диадемы, — вынь его, и украшение потеряет всякую цену.

Итак, поразмыслив, Луций решил пока что закрыть глаза на случившееся. После свадьбы он сможет ответить на вопрос, солгала невеста или нет. Если да, то он накажет ее, если нет, тоже накажет, только более изощренно. Марку Ливию лучше ничего не знать.

С этими мыслями Луций незаметно перевел разговор в другое русло, в результате чего они простились мирно, почти дружески.

…Немного позже Марк Ливий зашел к дочери. Он увидел ее сидящей на стуле и невольно поразился произошедшей в ней перемене. Прежде дочь выглядела такой юной, открытой, беззащитной, в ее облике была какая-то легкость, будто ее вот-вот унесет порывом ветра; теперь же глаза Ливии казались очень темными и глубокими, взгляд — неподвижным и тяжелым: ее воля словно бы ушла глубоко внутрь и затаилась там, набирая силу. Марк Ливий обратил внимание на плотно сжатые губы девушки — то не был знак скорби, такое выражение лица он видел у воинов-мужчин во время похода, в котором принимал участие, еще будучи юношей, — когда перед ними оказывалось препятствие, которое нужно преодолеть или неприступную крепость, которую надо взять, пусть даже самым немыслимым штурмом. Но его дочь все-таки была женщиной, а женщины от природы слабы и пугливы: вся эта жалость сердца и боязнь перемен…

— Я принял окончательное решение, Ливия, — в который раз жестко произнес он. — Ты выйдешь замуж за Луция в назначенный день. И еще я прослежу за тем, чтобы Гай Эмилий Лонг как можно скорее покинул Рим. Здесь он не найдет ничего, кроме позора и ранней смерти.

Ему почудилось, будто из глаз дочери вылетели две молнии.

— Ты угрожаешь, отец?!

— Я говорю правду. Для римлянина не существует счастья вне закона: закона государства, закона морали, закона богов. Так что умерь свой пыл, Ливия; в данном вопросе я полностью согласен с Эпикуром: страсть не позволяет нам познать истину.

Когда Марк Ливий ушел, девушка взяла серебряное зеркало и долго смотрела на себя: сейчас ей казалось, будто ее здесь вовсе и нет, осталось одно отражение, существующее в таком же отражении прежней жизни. И она поняла, что все, о чем только что говорил отец, сбудется, разве только Гай увезет ее отсюда, тайком и навсегда. В этом было ее единственное спасение.