"Любовь и Рим" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА VI

Поселение пиратов представляло собой горстку жалких хижин — ненадежное временное пристанище. Лагерь был расположен в потаенной бухте, укрытой, точно крепостными стенами, крутыми скалами. Дальше, в глубине острова виднелась зелень сосновых крон, заросли розмарина, можжевельника, тимьяна. Теплый аромат душистых растений, бездна пространства — и никаких путей к бегству. Размеренно катились тяжелые валы, близ суши они дробились на мелкие пенные волны, сверкающие на солнце, словно осколки аметиста.

В самой бухте было тихо. Часть пленников пираты согнали на берег, часть оставили на кораблях. Они решили сегодня же переправить мужчин на материк, а там — на невольничьи рынки: пираты не имели возможности кормить такое количество народа. Судьба молодых женщин была более трагична: их оставили на острове, чтобы, как цинично выразился один из разбойников, «самим опробовать товар».

Гай стоял на галечном берегу, озираясь по сторонам. Здесь и не пахло богатством, более того — все говорило о тяжелых временах. На большинстве загорелых до черноты, словно бы прокопченных солнцем пиратских лицах застыло выражение какого-то тупого недовольства, непреходящей, вялой злобы. Да, им принадлежало два корабля, очевидно, захваченных в какой-нибудь гавани, но при этом они были вынуждены ютиться на крохотном, каменистом острове, пить скверную воду, есть плохую пищу. Озлобленная, оборванная, грязная свора, они не были объединены ничем, кроме бессмысленной жажды грабить и убивать, — бессмысленной, ибо они не имели возможности по-настоящему воспользоваться захваченным добром.

Единственное, что они с нетерпением поделили, так это женщин. Тарсия досталась молодому черноглазому черноволосому пирату — он резко мотнул головой, приказывая ей идти вперед. Ливия хотела вступиться за гречанку, но Гай ее удержал.

— Ты не сможешь ей помочь, — шепнул он, — подумай о себе!

Их отвели в одну из хижин и немедленно заставили писать письма — через пару часов горстка пиратов отплывала в сторону материка.

— Пиши, Ливилла, — сказал Гай, осторожно забирая у нее ребенка. Он постарался, чтобы застывшая, словно бы приклеенная к лицу улыбка получилась ободряющей. — Если все получится, к концу месяца ты будешь в Риме.

Растрепавшиеся от морского ветра пряди густых волос скрыли лицо молодой женщины, но Гай заметил, как на кисть ее руки упало несколько крупных капель. И все же она продолжала писать.

Ливия хорошо понимала: для того, чтобы стать счастливыми или, вернее, осознать, что они счастливы, после всего случившегося им с Гаем, наверное, понадобились бы годы, но… теперь ей так не казалось.

Малышка проснулась и раскричалась. Ливия взяла ее у Гая и попросила, чтобы ее оставили одну. Женщину проводили в смежное помещение. Главарь пиратов тоже куда-то вышел, вместо него появился другой человек и встал у стены.

Гай, придавленный тяжестью своих переживаний и чувством безысходности, не поднимал головы. Он знал, что должен найти какой-то выход для того, чтобы остаться в живых — хотя бы до тех пор, пока Ливия не уедет с острова, но не мог ничего придумать.

— Почему ты не пишешь? — вдруг спросил пират. Гай Эмилий молчал и не двигался.

— Ты в самом деле патриций, я вижу, — небрежно продолжал незнакомец. Он говорил достаточно тихо для того, чтобы не быть услышанным кем-то еще. — У тебя должно быть достаточно покровителей и знакомых. Или я ошибаюсь?

В следующее мгновение Гай Эмилий посмотрел ему в лицо, и проблеск надежды тут же угас: перед ним был бесконечно далекий от аристократического сословия человек. Особым, данной природой чутьем Гай безошибочно угадывал в соплеменниках породу или — отсутствие ее. С обрамленного смоляно-черными волосами худощавого лица собеседника на него с презрительной жестокостью смотрели наглые, жгучие и в то же время немного усталые глаза. Гай узнал пирата, который увел Тарсию.

— Что молчишь?

— Не знаю, о чем говорить с таким, как ты, — отвечал Гай, инстинктивно обретая надменную сдержанность истинного аристократа, призванную немедленно отбросить собеседника на десять шагов назад.

Пират жестко усмехнулся. В его взгляде читалась какая-то сложная мысль и особого рода пристальный интерес.

— Что, некого просить о помощи? Скажи лучше мне; если признаешься им, — он кивнул на дверь, — тебя утопят, как утопили тех греков. Но сперва вдоволь поглумятся — они ненавидят римлян. Впрочем, как и я.

Гай прислушался к речи собеседника, — похоже, латынь была его родным языком.

«Какая-то помесь коршуна с шакалом, порождение эсквилинских трущоб — этих болезненных очагов на теле Рима, — подумал Гай. — Откуда он здесь взялся?»

— Что ж, — сказал он, — может, и некого.

— Ты бежал из Рима?

— Да.

— Почему?

— Мое имя было внесено в проскрипционные списки. Я спасался от смерти.

— Что ж, Рим всегда питался кровью, неважно, чьей.

— Что ты знаешь о Риме… — тяжело обронил Гай. Его собеседник переступил с ноги на ногу.

— Побольше, чем ты. Я знаю такой Рим, о каком ты не имеешь никакого представления.

Гай внимательно глядел в эти недоверчивые суровые глаза, взгляд которых пылал яростью. Куда тут было до тупого смирения тянувшего вечную лямку плебея!

— Что же я должен делать? — спросил он.

— Пиши кому угодно, сойдет любое имя. Никто не узнает правды. Я сам отвезу таблички на материк и найду надежного человека, который доставит письмо твоей женщины в Рим.

— Ее никто не тронет?

— Нет. Она слишком дорого стоит.

— Зачем я тебе понадобился?

— После узнаешь.

— Ты увел с собой рыжеволосую девушку. Где она?

— У меня, в моем жилье.

— Ты можешь что-нибудь сделать для нее? — осторожно спросил Гай.

— Да я вроде бы уже сделал все, что мог! — откровенно рассмеялся собеседник.

Гай стиснул в пальцах стилос — его острие провело на дощечке глубокую борозду, похожую на зарубцевавшуюся рану. Потом отшвырнул письмо.

— Не делай глупостей, — сказал пират. — Пиши. Если б эта рабыня не досталась мне, с нею развлеклись бы все, кто живет на этом острове. С другими поступят именно так. Ну а я не люблю ни с кем делиться.

— Вы отвезете женщин на рынок?

— Не сегодня.

— Отпусти эту девушку в Рим вместе с ее госпожой!

— Ты слишком многого хочешь! — отрезал пират.

Взяв табличку из рук Гая, он подозрительно разглядывал ее. Скорее всего, он не умел читать.

— Как твое имя?

— Гай Эмилий Лонг. А твое? — спросил он, испытывая смешанное чувство унижения и гнева.

— Ну, допустим, Мелисс.

Пират вышел из хижины и перед тем, как отправиться к кораблю, зашел в одну из прилепившихся возле скалы жалких ветхих лачуг.

Тарсия сидела в углу на куче тряпья, сжав колени и стиснув пальцы рук. Она не поднялась при виде Мелисса, лишь опустила голову и словно бы вжалась в стену.

С минуту он разглядывал ее, потом отрывисто произнес:

— Не выходи отсюда, тогда тебя не тронут. Здесь есть вода и немного еды — тебе хватит. Я вернусь через два дня.

Постояв еще пару секунд, он повернулся и вышел, а девушка осталась сидеть в углу в той же позе. Странно, но следы недавних страданий исчезли с ее лица, оно выглядело отрешенно-спокойным. Она ни о чем не думала, ничего не ждала, она не шевелилась и словно бы не дышала, — на первый взгляд, могло показаться, что в хижине вообще никого нет. Когда начало темнеть, она встала и осторожно выглянула за дверь.

Море тонуло в тумане, который стлался по воде, поднимаясь вверх, скрывая очертания гор и окружая звезды мягким сиянием. В безветрии особенно остро ощущалось дыхание острова, полного ароматов бессмертника, можжевельника, тимьяна.

На берегу пылал костер — в его свете свора пьяных пиратов (на «Орифии» было вино) гонялась за одной из рабынь: ее жалобные испуганные крики тонули в их глумливом хохоте.

Тарсия выбралась из хижины и быстро побежала, то и дело припадая к земле, точно раненая птица, к той хижине, где находились Ливия и Гай. К счастью, рядом никого не было — одни пираты уплыли на материк, другие веселились у костра.

Девушка осторожно проскользнула внутрь и, увидев Ливию, бросилась перед ней на колени. Мгновение — и их руки сплелись; потянувшись вперед, гречанка прижалась к своей госпоже, спрятав лицо у нее на груди. Ливия взглядом попросила Гай выйти, и он немедленно выполнил ее просьбу.

— Тарсия, моя бедная Тарсия! Я так рада тебя видеть, хотя… — ее голос дрогнул, — мне нечем тебя утешить.

— Не надо, госпожа, — сдавленно проговорила гречанка, — мне еще… повезло, потому что он был один. Я… я не сопротивлялась. Он сказал: не хочешь со мной, отдам тебя другим, будет еще хуже. Что делать, если так случилось. Я — рабыня, я ко всему привыкла, потерплю. Главное, чтобы они не тронули тебя.

«И вправду, если мы еще способны бороться с судьбой, то они просто вынуждены с нею жить. Для них терпение — единственное лекарство от скорби», — подумала Ливия.

— Я пришла проститься, — сказала Тарсия. — Не знаю, в чьи руки я попаду, но тебя, госпожа, всегда буду вспоминать с благодарностью и любовью. И береги мою дорогую девочку.

Ливия содрогнулась от этих произнесенных на одном дыхании слов и горячо прошептала, сжав руки гречанки:

— Где бы ты ни оказалась, я вызволю тебя, обещаю, даже если мне придется перевернуть для этого всю Ойкумену. А потом мы найдем Элиара.

— Если он жив, госпожа… Я понимаю, почему он бросился в море. Наверное, я бы сделала то же самое, если б… умела плавать…

Она говорила тонким, надтреснутым голосом, с трудом удерживаясь от рыданий, и Ливия тоже едва могла сдержать слезы.

Когда Тарсия ушла, Ливия сидела молчаливая и задумчивая, точно окаменевшая.

Вошел Гай, безмолвно опустился рядом с нею и замер, прижав Ливию к себе.

— Что с нами будет? — наконец сказала она.

— Не знаю, — вздохнул он. — Когда у меня отнимают то, что принадлежит мне по нраву, я понимаю, что это уже не я. Когда человек, которого я презираю, пытается вступить со мною в сговор и я вынужден беседовать с ним едва ли не на равных, я чувствую, что это тоже не я.

— Что бы ни случилось, если я люблю тебя, это все-таки я, — сказала Ливия.

— Я тоже люблю тебя, Ливилла, и с тобой я, наверное, многое сумел бы вынести, но вот без тебя…

— Ты должен жить, Гай, обещай, что ты будешь жить. Он ничего не ответил, только крепче сжал ее руку. Эта недоговоренность, легкое наивное притворство тонкой стенкой ограждали их души от смертельной горечи и страха. Оба понимали, что означает грядущая разлука. В ближайшие годы Гай (если он волею богов благополучно выберется с острова!) не сможет приехать в Рим, и едва ли Ливия сумеет вырваться оттуда. Они расставались надолго, если — не навсегда.

Мелисс вернулся через день и сообщил, что письма отправлены в Рим, — к табличке Ливий было приложено одно из ее украшений. Оставалось ждать ответа.

Обитатели островка продолжали жить своей убогой и жалкой жизнью. Часть женщин отвезли на портовый рынок, другие оставались на острове. Днем они мололи зерно и готовили еду, ночью утоляли плотский голод своих временных хозяев.

Тарсия продолжала жить в хижине Мелисса. Он обращался с нею ни плохо, ни хорошо — как с вещью. Иногда он был настойчив и груб, а в другой раз его вдруг охватывали жестокие, обольстительные воспоминания, и тогда он нежно гладил волосы девушки и исступленно ласкал ее тело. Для Тарсии было лучше, когда, получив свое, он оставлял ее в покое, чем если он засыпал, сжимая ее в объятиях. Они почти не разговаривали, лишь иногда он отдавал ей какие-то короткие приказы.

Слегка очнувшись от первых потрясений, движимая извечными женскими инстинктами, гречанка прибралась в хижине и умело распоряжалась скудными запасами продуктов. Мелисс позволял ей ежедневно пополнять запасы пресной воды из источника, бьющего в расщелине скалы, чтобы она могла мыть волосы и стирать одежду. Тарсия видела, как смотрят на нее другие мужчины, но ни один не смел дотронуться до нее. Пираты избегали связываться с Мелиссом: хотя он и слушался приказов главаря, но в то же время умудрялся сохранять определенную независимость. Случалось, он пил вместе с другими, но никогда не напивался допьяна. И больше не делал никаких попыток заговорить с Гаем.

Так прошло чуть больше месяца. Стоял разгар жаркого средиземноморского лета. Пираты несколько раз выбирались на материк, и вот однажды главарь сказал Ливий, что из Рима прислано сообщение: их ждут с выкупом на берегу Лаконского залива.

Она была слишком подавлена неизбежностью происходящего, чтобы обрадоваться или хотя бы испытать облегчение оттого, что ей и ее ребенку больше не грозила опасность. Она чувствовала, какой мукой станут для нее слова прощания, и потому, когда Гай безмолвно опустился перед ней на колени, обхватила руками его голову и тихо привлекла к себе. Он поднял взгляд — в его глазах были слезы. О, это страшное, невыразимое состояние обманутого воображения, растворившиеся в жестоком времени редкостные, бесценные минуты счастья!

В эти мгновенья Мелисс вошел в свою хижину и обратился к Тарсии:

— Иди на берег, к кораблю. Я отпускаю тебя в Рим вместе с твоей хозяйкой.

Тарсия задрожала всем телом, ее лицо заалело, в глазах вспыхнули искры радости. Она поднялась с места, но не промолвила ни слова.

— Ты хорошая женщина, — продолжал Мелисс, разглядывая ее так, будто впервые увидел. — Если я вновь окажусь в Риме, то охотно загляну к тебе в гости. Но это случится не скоро, потому по приезде ты найдешь одного человека и передашь ему от меня подарок. — Он разжал пальцы, и гречанка увидела большой золотистый камень. — Этот человек — женщина, греческая куртизанка Амеана, ей нравятся хорошие вещи. Скажи ей, что я жив и вернусь… когда-нибудь. — Он сделал паузу, при этом его взгляд был совершенно непроницаем, глаза походили на темные камни. Потом спросил: — У тебя есть дети? Тарсия помотала головой.

— А вот у той женщины был ребенок, но она так дурно обращалась с ним, что он, наверное, давно умер, — медленно произнес он, а после вдруг прибавил резко и злобно: — Ну, что стоишь? Иди!

Он вытолкал ее за дверь, и внезапно девушке показалось, что тот мир, который только что ее отпустил, сродни тому, в какой она сейчас входит. И она заплакала впервые за последний месяц, заплакала от безысходности смирения перед волей богов и судьбой — самыми безутешными и горькими слезами на свете.

…Ливия плохо помнила, как они добрались до материка. Как и было условлено, раб передал сопровождавшим ее пиратам назначенную сумму выкупа, и те поспешно убрались восвояси, оставив освобожденных пленников на окраине маленького сонного городка. Почтительно поклонившись Ливий, раб повел их по узкой пыльной улочке. Молодая женщина шла рядом с гречанкой, и ей казалось, будто все происходит во сне. Она словно бы окунулась в некое таинственное безвременье, притупившее чувства и изменившее ход мыслей, безжалостно одолевавших ее все последние дни.

И посреди этого странного сна в ее сознании рождалось простое, неоспоримое в своей истинности понимание того, что ее реальность — не солнечная улица безвестного городка, не неведомая далекая Сицилия, не затерянный в просторах Средиземного моря крошечный островок, не великолепные Афины, а Рим — неважно, жестокий и кровавый или величественный и прекрасный. Это открытие было столь ошеломляюще внезапным, что она даже споткнулась.

Ливия не понимала, как она может думать так сейчас, когда Гай Эмилий оставался в плену у пиратов и надежда на его освобождение казалась призрачной, как дым, в то время как угроза мучительной смерти смотрела прямо в лицо.

Неужели она устала жить мечтами? Ливия вспомнила, как отец говорил, что римлянам нужна определенность, неподдельность — всегда и во всем. Полутьма сомнений угнетает их волю. Мечты мечтами, но действительность никогда не дает себя забыть. Она родилась и жила в Риме и незаметно для себя переняла образ мыслей своих сограждан. Сейчас, когда ей волей-неволей пришлось повзрослеть и она ясно видела все слабости и недостатки Гая, только любовь к нему помогала ей преодолеть неприятие всех его колебаний, бездействия, неспособности быстро принимать важные жизненные решения. Но, с другой стороны, она и полюбила его именно таким и за то, что он слишком сильно отличался от всех, кого она успела узнать за свою недолгую жизнь.

Рим необъятен, у Рима нет границ, и это верно в том смысле, что если ты родился в Риме, то остаешься римлянином везде и всегда. Теперь Ливия понимала, что глубоко в душе хранила верность этому городу. Если б ей пришлось выбирать между Гаем Эмилием и Римом, она выбрала бы Гая, но сейчас была рада тому, что возвращается домой.

О Рим! Его ошибки царственны, победы блистательны, но, будучи верным самому себе, он, тем не менее, не боится вступать в противоборство с собственной судьбой. Отблеск его славы лежит на завоеванных городах, от него берет начало все великое на земле…

Ливий довелось жить в неповторимое время, с одной стороны, тонущее во мраке великих потрясений, с другой, — озаренное светом невиданных побед, и это накладывало отпечаток на ее судьбу, в которой столь же причудливо сочетались трагическое и чудесное.

Делать то, что необходимо делать в данную минуту, — покоряясь этому стремлению!

Ливия невольно ускорила шаг.

Интересно, кто ее встретит? Не может быть, чтобы отец послал за ней чужого человека; наверное, приехал сам. Ливий не хотелось расспрашивать сопровождавшего их раба, тем более что она не помнила его имени, хотя лицо казалось знакомым. Да ведь и он ее узнал…

Подумав об отце, Ливия почувствовала радость и — невольную робость. Сейчас она увидит бесконечно родное лицо с непередаваемым выражением суровости и душевной чистоты, и этот взгляд, порою принуждающий окружающих говорить вполголоса. На губах Ливий появилась улыбка. Отец! «Светлый, как алмаз, и такой же твердый…»

И вот поворот — из-за него вынырнул человек и остановился, весь залитый солнцем. За ним безмолвной стеною стояла группа вооруженных рабов.

— Ты! — воскликнула пораженная Ливия.

— Да! — Децим со смехом бросился к ней и обнял. Потом отстранился; его лицо приобрело озабоченное выражение. — Как с тобой обращались?

— Неплохо, насколько это было возможно.

Децим внимательно смотрел на сестру. Она очень изменилась. Загорелое лицо выглядело худым, ярко блестевшие глаза казались больше, и их выражение было другим, суровым и в то же время ясным, открытым. Похоже, она окончательно утвердила за собой право поступать так, как считает нужным. Несмотря на то, что ей пришлось многое пережить, Ливия выглядела удивительно собранной, уверенной в себе, и Децим не знал, как держаться с нею.

Он окинул взглядом застиранную тунику сестры, ее небрежно заколотые волосы, обласканные солнцем обнаженные руки, стоптанные башмаки на покрытых пылью ногах… И в то же время она словно бы посвежела, — казалось, сияние этого дня, этой местности, света, зелени наполнило собою все ее тело, лицо, взгляд…

— Мой племянник? — Децим неловко кивнул на ребенка.

— Это девочка. Дочь Луция, — сказала Ливия, глядя ему прямо в глаза.

— О! — только и вымолвил Децим. Потом смущенно прибавил: — Возможно, это к лучшему…

Ливия ничего не ответила, тогда Децим слегка потянул сестру за руку.

— Идем. Нам предстоит долгое путешествие. Скажи, ты голодна?

— Да.

— У меня все приготовлено, — быстро произнес молодой человек. — Я снял дом. Ты сможешь умыться и отдохнуть.

— У ребенка нет пеленок, — сказала Ливия. Она вдруг почувствовала глубокую усталость, незаметно накопившуюся внутри за предыдущие дни. — И мне нужно много всяких вещей.

— Пошлешь рабыню на рынок, она все купит. — Децим небрежно кивнул на идущую рядом с Ливией тихую, печальную, незаметную как тень Тарсию.

Некоторое время молчали. Потом Ливия спросила:

— Как отец?

— Здоров. Еще не знает, будет ли участвовать в предстоящих выборах. А вот у Луция, кажется, много планов. — Знаешь, — прибавил он через некоторое время, — мы были в ужасе, когда незнакомый человек привез твое письмо и браслет, из которого были вынуты все камни. И в то же время мы обрадовались, получив от тебя хоть какую-то весточку. Отец показал письмо Луцию, а тот в ответ вынул другое, в котором ты сообщаешь о том, что разводишься с ним.

Он вопросительно посмотрел на сестру, но Ливия отвела взгляд. Чтобы уберечься от лишних расспросов, она начала спрашивать сама:

— Ты женился?

— Еще нет.

— Это из-за меня?

— А, пустое! — Децим беспечно махнул рукой. — Успею!

— Ты видел невесту?

— Да. Ей четырнадцать лет, зовут Веллея. Она хорошего рода, родители очень богаты.

— Я рада за тебя.

— Не знаю, есть ли чему радоваться, — с сомнением произнес Децим. — Я с ней еще двух слов не сказал. Она и глаз-то не поднимает. Я умру от скуки с такой женой! Да еще вдали от Рима…

Они подошли к довольно большому, окруженному высокой стеной белокаменному дому. Навстречу вышла пожилая гречанка и низко склонилась, давая гостям дорогу.

— Вот здесь, — промолвил Децим, пропуская Ливию вперед. — Сейчас тебе приготовят воду для умывания и чистую одежду.

— Сначала я позабочусь о дочери, — сказала Ливия.

Она развернула пеленки. Ребенок барахтался, сжимая и разжимая маленькие кулачки.

— Она выглядит здоровой и крепкой, — заметил Децим, с любопытством окидывая взглядом смуглое тельце девочки.

— О да! — с любовью отвечала Ливия. — Я каждый день купала ее в море и оставляла полежать на солнышке.

После омовения была подана еда — мед, молоко, лепешки — и Ливия сразу поняла, что станет скучать по той суровой простоте жизни, к какой привыкла в Греции.

Она поманила Тарсию, приглашая сесть рядом, но девушка отчаянно замотала головой и, умоляюще глядя на госпожу, отступила назад. Она выглядела очень подавленной и растерянной, и Ливия лишний раз напомнила себе о том, что по возвращении в Рим необходимо всерьез заняться судьбой гречанки.

Децим с нескрываемым недоумением наблюдал молчаливую сцену.

Ливия повернулась к нему и решительно произнесла:

— Эта девушка больше не рабыня. Во время грядущей переписи населения я попрошу цензоров занести ее имя в списки свободных граждан.

— Разумеется, это твое право, но… Тарсия низко поклонилась Ливий:

— Благодарю тебя, госпожа. Но я не голодна. Позволь мне побыть с ребенком.

— Ей многое пришлось вынести, — сказала Ливия, провожая Тарсию взглядом. — На острове она была вынуждена сожительствовать с одним из пиратов, тогда как ее собственный возлюбленный то ли жив, то ли нет…

— А твой? — вдруг спросил Децим, беря ее за руку и глядя в лицо.

Ливия молчала. Никогда ей не разгадать эту мрачную тайну жизни, никогда не понять того страшного закона, согласно которому всегда существуют грани, какие невозможно перешагнуть: если ты понимаешь, что есть твое настоящее счастье, то ни за что его не получишь, а если получишь, значит, ошибался и будешь разочарован в своем выборе.

Ливия сидела, уронив голову на руки, согнув плечи, и со страхом глядела в собственное будущее. На что она должна была надеяться и во что могла верить?