"Ладан и слёзы" - читать интересную книгу автора (Рейслинк Вард)

Глава 3

У Эвариста было типично солдатское лицо: жесткий рот, большие уши и вечно потный лоб. Руки его свободно лежали на баранке, и, пока Эварист правил машиной, он непрерывно курил одну сигарету за другой и напевал песенки, которых я никогда не слыхал и в которых упоминались немыслимые женские имена. Я сидел с ним рядом в кабине и задумчиво глядел на его ноги — огромные, запыленные башмаки на шнурках, которые то нажимали на педали, то отпускали их. Всякий раз, когда я наблюдал за ним, мне казалось, что вести такой тяжелый грузовик совсем не трудно, настолько легко и непринужденно Эварист им управлял. Да он и сам нередко говорил, что считается лучшим шофером во всей бельгийской армии.

Вот уже час мы были в пути. Капитан, навещавший меня в бараке, самолично доставил меня в конвойную службу и препоручил заботам командовавшего отрядом Эвариста, которого он называл капралом. Перед нашим отъездом белая юфрау пришла сказать мне на прощанье несколько слов. Она объяснила, что Эварист возьмет меня с собой и отвезет на побережье в лагерь беженцев. После чего поцеловала меня (и какой-то солдат тут же заорал: «Юфрау, у меня тоже была рана на ноге») и сказала, чтобы я был умницей и слушался Эвариста.

Обещать мне это было совсем нетрудно, так как Эварист был немногословен и меня не раздражала его болтовня. Зато я охотно слушал забавные песенки, которые он напевал, прислушивался к урчанию мотора и разудалым выкрикам солдат, сидевших в кузове под брезентовым тентом.

Впереди ехало множество таких же, как и наш, грузовиков, да и позади, по словам Эвариста, было не меньше. Я спросил, сколько всего машин в нашей колонне. Он швырнул окурок в окошко и сказал:

— Столько же, сколько лет накопилось под этим мундиром.

Я с удивлением взглянул на него, на его грязный мундир цвета хаки.

— Да, двадцать годков уже у меня за пазухой, — объяснил он и стянул на груди свой мундир, чтобы показать, что он не врет и что там хватит еще места для нескольких десятков лет. Эварист засмеялся, скривив жесткий рот. Я глядел на него с восторгом, но мое благоговейное уважение еще больше возросло, когда на крутом повороте он начал быстро вертеть, перехватывая руками, огромную баранку.

Вскоре машина поднялась на холм, и перед нами открылась долина удивительной красоты: фруктовые сады с яблонями в цвету, а между ними, словно кусочки засахаренных фруктов, вкраплены зеленые и коричневые пятнышки, среди которых двигались белые пятнышки поменьше — не что иное, как коровы.

На миг я забыл, что идет война, что погибли мама и папа, что я остался на свете один-одинешенек. Мир был так велик, так необъятен, так прекрасен! Нога моя уже почти поджила. Правда, на ней еще оставалась легкая повязка, но мне она нисколько не мешала, я ходил совершенно свободно, совсем как прежде, и не испытывал ни малейшей боли. Эта раненая нога — единственное, что еще напоминало мне о трагических событиях на поросшем лесом склоне, но сейчас она уже заживала, а заодно, казалось, подживало и все остальное — успокаивалась боль в груди и невыразимое отчаяние, от которого непрестанно саднило в горле.

Улучив минуту, я спросил, куда девались наши велосипеды и весь багаж, и получил одно-единственное разъяснение: все наши пожитки поглотила бездна, в которой исчезли и мои мама и папа. Я довольно быстро забыл о пропаже вещей. Постепенно свыкся с Эваристом и даже осмелился задавать ему вопросы, на которые он охотно, хотя и не слишком подробно отвечал. Он больше любил петь, это я сразу понял.

Как только он закончил песенку, в которой без конца повторялись слова: «Вместе возвращались из высоких хлебов», — я спросил его, долго ли нам еще ехать. Эварист мотнул головой.

— Мы в самом начале пути. Может, тебе нужно выйти?

— Нет, — торопливо ответил я.

— Нам еще предстоит проехать немалое расстояние, — объяснил он. — И мы не можем часто останавливаться, ведь мофы наступают нам на пятки. Надо торопиться. Иначе нас отрежут с севера. Они там засели, вшивые негодяи.

Это были первые слова, которые я услышал о войне и о фронте, о настоящих боях, мне хотелось расспросить обо всем поподробнее, но Эварист молчал. Машина, идущая впереди нас, внезапно остановилась, и Эварист, чертыхнувшись, что есть силы выжал педаль тормоза.

— Что там опять стряслось?

Он высунул в окно голову и нетерпеливо оглядел колонну. Солдаты в кузове тоже зашевелились. Один из них открыл люк, ведущий в кабину, как раз над моей головой, и громко заорал:

— Опять задержка. Видно, снова кому-нибудь понадобилось выйти по нужде!

— Заткнись! — рявкнул Эварист.

На низенькой ограде, тянувшейся вдоль дороги, сидели две девушки — очевидно, тоже беженки, — они ели крутые яйца. Судя по всему, они неплохо устроились, обе весело болтали ногами, и на войну им было абсолютно наплевать. Солдаты под брезентовым навесом возбужденно заорали что-то, девчонки в ответ блеяли как козочки.

— Черти вонючие! — буркнул Эварист. — Недоставало еще, чтобы они посадили этих девок в машину… — Его большие отвислые уши беспокойно задвигались. Он зажег новую сигарету и, схватившись обеими руками за баранку, навалился на нее грудью.

Мы простояли довольно долго, так и не выяснив, что же все-таки произошло. Я спросил Эвариста, почему он не выберется из колонны, чтобы ехать вперед, но он ответил, что этого делать нельзя — выходить из строя строжайше запрещено.

Наконец девушки спрыгнули с ограды и подбежали к нашей машине,

— Они уже здесь, — предупредил я Эвариста. Может, он меня не слышал, а может, ему просто было безразлично, только Эварист ничего мне не ответил. Я как зачарованный глядел на белевшую в траве яичную скорлупу, и мне вдруг до смерти захотелось съесть хотя бы одно яйцо, сваренное в мешочек.

Наконец мы тронулись дальше. Из бака, как Эварист называл крытый кузов машины, доносились оглушительные вопли. Там тоже пели, чаще всего вразнобой и фальшиво. Я вспомнил стихотворение «Родина», которое наш школьный учитель Бош велел нам выучить наизусть; я был убежден, что в стихотворении учителя родина выглядела совсем по-иному, чем вот эта родина под тентом машины, которая должна была доставить меня в сборный пункт на побережье. В школьных стихах не было ни единой строчки о «вонючих чертях», а только о наших славных героях.

В кузове передней машины часть солдат уже спала, поставив винтовки между колен, другие забавлялись тем, что махали руками и кричали беженцам, мимо которых мы проезжали.

— Мы быстро едем? — спросил я Эвариста.

— Да нет, не очень, — сказал он.

Я был немного разочарован. Меня мучил голод, но я не смел в этом признаться. Я снова стал глядеть по сторонам на дома, на деревья и на навьюченных, как мулы, людей, бредущих по дороге. За спиной у нас раздавался какой-то шум, его перекрывали пронзительные вопли девиц. Эварист перестал петь и нахмурился. Не поворачивая головы, он приоткрыл люк.

— Эй, вы там, черти полосатые! Здесь ребенок, не забывайте.

В кузове мгновенно наступила тишина, и я снова с восхищением посмотрел на Эвариста, который не только с легкостью управляет грузовиком, но и одним словом способен утихомирить сидевших в кузове солдат.

Мы ехали все вперед и вперед. Господи, как долго все это тянулось! Я втайне мечтал о передышке, когда я смогу наконец выскочить из кабины, размяться, походить вокруг машины и даже, может быть, поесть. Но Эварист сказал, что немцы следуют за нами по пятам и, значит, нам нельзя терять времени. Вид у него был усталый. Он даже петь перестал и меньше курил. Теперь он все чаще падал грудью на руль и, казалось, вот-вот готов был уснуть.

Наконец мы подъехали к большому городу. Вдали маячили высокие фабричные трубы, стоявшие в ряд, точно как трубы органа, и, пока я с любопытством озирался вокруг, Эварист выехал на просторную площадь.

— Мы здесь остановимся? — спросил я.

— Нет, только чуть-чуть переведем дух, наполним наши котелки и двинемся дальше, — сказал Эварист.

Он выключил мотор, и я заметил, что машины впереди нас тоже остановились. «Сейчас опять поедем», — подумал я и вздохнул. Зверски хотелось есть. Судя по всему, Эварист решил, что мы перекусим в дороге, в таком случае я был не прочь ехать дальше. Эварист выпрыгнул из кабины, и я следом за ним. Площадь была черна от беженцев, толпившихся вокруг навеса большого разрушенного дома, где раздавали бесплатную похлебку. Я увидел английских моряков — наверняка они организовали эту кормежку. Я потерял Эвариста в толпе и стал пробираться к навесу. Какой-то горбун ласково тронул меня за руку.

— Ты очень голоден, малыш, по лицу видно, — сказал он с хитроватой ухмылкой. — Стань-ка рядышком, тогда наша очередь подойдет быстрее.

Я послушно стал рядом с горбуном, очередь еле заметно двигалась вперед — туда, где дымились котлы. Сваренные в воде мидии издавали не слишком аппетитный запах, и, чем ближе подходили мы к котлу, тем невыносимей он становился.

Двое мужчин позади рассказывали, что неподалеку взорвали мост и потому им пришлось сделать огромный крюк. Меня все это мало интересовало, и я стал разглядывать горбуна. У него был огромный, похожий на помидор красный нос, но мне этот человек не казался уродливым — быть может, потому, что он был со мной ласков и приветлив и по-отцовски заботился обо мне. Когда подошла наша очередь, он подтолкнул меня вперед и, выставив два пальца, сказал англичанину, который разливал мидиевую водицу:

— Тое for deboi, heis verrie heungrie.[13] Англичанин оказался совсем не англичанином и неожиданно прорычал:

— Заткнись, а то ни шиша не получишь.

Прижимая к себе миску с похлебкой, я с трудом выбрался из толчеи. Присел на стоявший поодаль ящик и стал маленькими глотками поглощать варево, чувствуя нестерпимый голод и отвращение к этой жиденькой невкусной бурде. И при этом я не переставал наблюдать за повозками, которые проезжали мимо, вздымая тучи пыли и песка. Похоже на базарный день, один из тех базаров по средам у нас дома, когда вся площадь запружена ручными тележками, подводами, велосипедами, всюду выгружаются тяжелые деревянные и железные ящики и снуют люди со свертками и пакетами в руках. Базар только что открылся, палатки еще не разбиты, но крики и возгласы уже наполнили воздух.

И вдруг я увидел девочку, которая сидела на плетеном стульчике и, прищурив от солнца глаза, спокойно глядела на всю эту кутерьму. Она была лет на пять старше меня и так поразительно похожа на нашу соседскую девочку Веру, что у меня на миг замерло сердце. Моя миска была уже пуста, и я поставил ее рядом с собой на ящик. Господи, думал я, хорошо бы это и в самом деле оказалась Вера.

Я встал и нерешительно двинулся к ней. Увидев меня, она удивленно откинулась на стуле, пораженная не меньше, чем я. Наши глаза встретились, эту минуту я часто потом вспоминал. Она поднялась со своего стула и растерянно произнесла: «Валдо…»

Горячая радость залила мое лицо, подступили слезы, но я сдержался и только все смотрел и смотрел на Веру. Первый ее вопрос был:

— Где твои мама и папа?

Я чуть было не выпалил: «В бездне». Но удержался и тихо, опустив голову и глядя на ее босые ноги, ответил:

— Умерли.

Она хотела еще что-то спросить, но я, не давая ей открыть рта, повторил:

— Умерли.

— О Валдо… — чуть слышно прошептала она.

Я стал рассказывать Вере, что случилось на лесистом склоне между Поперинге и Мененом, она слушала, затаив дыхание, и лишь тихонько шептала: «О Валдо…» А я, снова терзаясь болью, видел разорванный рот папы и мамину туфлю в траве.

Потом я спросил Веру:

— А где твои родители?

— Папа в армии, воюет против немцев, — сказала она, — а маму я потеряла возле границы. Она пошла поискать молока для меня, а тут как раз началась воздушная тревога, все прямо обезумели от страха, меня, ни о чем не спрашивая, вместе с другими втолкнули в бомбоубежище. С тех пор я маму больше не видела.

— И ты пошла дальше одна?

— Ну конечно!

На ее запястье сверкнула цепочка — кажется, серебряная.

— И куда же ты направляешься?

— На побережье. Говорят, что немцам туда никогда не добраться, их там разобьют, как и в прошлый раз на Изере.

— Я тоже иду на побережье, — живо отозвался я. Она засмеялась.

— Тогда мы можем идти вместе… Замечательно!

Я объяснил, что должен вернуться к Эваристу. Вера спросила, кто это такой.

— Солдат, ему приказано доставить меня на побережье.

— На побережье? В лагерь для беженцев?

Я кивнул, удивившись, что она так быстро все поняла.

— Ой, только не туда! Они продержат тебя в плену до конца войны, и, говорят, там очень плохо кормят. Не веришь? Люди из Красного Креста, которые оттуда возвращались, рассказывали. Пойдем-ка лучше со мной, Валдо.

Она говорила о лагере беженцев с нескрываемым отвращением. Я колебался.

— Эварист рассердится, если узнает, что я сбежал. Вера засмеялась и принялась меня уговаривать:

— Глупенький, да твой Эварист вовсе не станет злиться, напротив, обрадуется, ведь он сможет взять в машину девушку.

— Девушку? — удивился я.

— Ну да. — Вера опять засмеялась, и я не понял почему. — Солдаты почти всегда подсаживают в свои машины девушек, неужели ты об этом не слыхал? Я сама приехала сюда так же.

Я вспомнил о тех девчонках, которых солдаты подобрали на дороге, и подумал, что, может быть, потому-то Эварист и был таким раздражительным — из-за меня он не мог никого взять в кабину. Мне уже совсем не хотелось к нему возвращаться.

Откровенно говоря, мне сейчас больше всего хотелось идти вместе с Верой. Не лучше ли послушаться зова своего сердца и отбросить все сомнения? С Верой я был бы в большей безопасности и гораздо спокойнее, не чувствовал бы себя беспомощным, точно птенец, вывалившийся из гнезда. И потом, она не будет злиться и поминутно меня ругать, как Эварист, чуть что придется не по нраву. К тому же я знал Веру давно и намного лучше, чем Эвариста, всего лишь месяц назад мы играли с ней в роще на берегу Флира. Я помню, как к реке приходили и мальчишки постарше, они дразнили Веру, швыряли ей в волосы колючки чертополоха и вытворяли бог знает что. Я злился, особенно когда заводилой был Какел, этот обычно гнал меня прочь и вопил, что мне лучше водиться с малявками, такими же, как я сам. Все мальчишки нашего квартала увивались вокруг Веры, одни называли ее красоткой, наливным яблочком, от которого так и хочется откусить кусочек, другие и того хуже — мололи всякие глупости и противно причмокивали при этом.

А Вера прекрасно умела ладить с сорванцами, иногда даже сама отвечала на их дурацкие шутки, но чаще всего просила оставить ее в покое. И тогда я приходил в восторг. Я обожал эту чудесную девочку с красивыми белокурыми локонами и большими, немного грустными, круглыми, как у плюшевого медвежонка, глазами.

Я беспокойно огляделся по сторонам: не видно ли где Эвариста, но его не было.

— Значит, мы сейчас пойдем? — спросил я у Веры.

— Нет, сегодня мы останемся здесь, — решительно сказала она. — А завтра двинемся в путь, к вечеру, может, доберемся до побережья.

— А где мы будем сегодня ночевать?

— На горчичной фабрике.

— Где-где?

Она указала мне на то самое полуразрушенное здание с навесом.

— Здесь, в этом доме. Раньше это была фабрика, где делали горчицу. Тут можно спокойно переночевать.

— А нам разрешат войти?

— Может, и не разрешат, но мы войдем без разрешения.

Я молча разглядывал серые стены, выбитые окна. Как она это отлично придумала! До чего же хорошо, что я ее встретил! И все же я не мог отделаться от смутного чувства неуверенности и тревоги.

Вера взяла меня за руку.

— Пошли, давай пока побродим вокруг. А когда стемнеет и все разойдутся, вернемся.

— А стульчик свой ты не возьмешь?

— Он вовсе не мой, — возразила она. — Его кто-то бросил, а я подобрала.

Мы обогнули площадь, оставив позади и толпу беженцев, и горчичную фабрику. Сейчас, издалека, фабричные трубы снова напоминали орган.

Вечером, когда сгустились сумерки, мы вернулись. Площадь опустела. Эварист наверняка уже уехал. Ни одной военной машины не осталось на площади. Вера подвела меня к входу с задней стороны здания.

— Ты ведь не боишься? — спросила она.

— Нет, — прошептал я, еще крепче сжав ее руку.

Она отворила дверь, которая, собственно, не была закрыта и болталась на петлях. Чувствуя, как у меня бешено колотится сердце, я вошел следом за Верой. Внутри было совсем темно, я с трудом различал только белевшие в темноте ноги и руки Веры. Мы поднялись по лестнице с железными перилами и остановились на площадке.

— Нам нужно подняться еще выше, — сказала Вера. Шаги наши грохотали по металлическому полу, гулким эхом отдавались в пустом помещении. Я все время думал, как бы не оступиться и не полететь вниз — в глубокую затхлую темноту, похожую на пропасть, поглотившую маму и папу.

Наконец мы очутились в просторном помещении, где стоял кислый запах, но зато было не так темно, благодаря множеству окон, почти везде с выбитыми стеклами. В углу виднелось несколько деревянных бочонков.

Мы огляделись. Я надеялся, что Вера предложит пойти ночевать куда-нибудь еще, но она, судя по всему, не собиралась этого делать. Возле бочек высилась груда джутовых мешков, Вера расстелила их на полу.

— Вот тебе и постель, — полушутя-полусерьезно сказала она. Я ничего не ответил и с опаской поглядел на окна, за которыми непрерывно мелькали какие-то тени.

— Что это? — прошептал я.

— Ах, это… Летучие мыши, — успокоила она меня.

Мы растянулись на мешках, вглядываясь широко открытыми глазами в темноту, где под потолком прямо над нашими головами висел полиспаст. Невдалеке от нас кто-то закашлялся — значит, не мы одни заночевали тут.

— Вера, — тихо позвал я.

Она не ответила, и тогда я легонько толкнул ее в бок.

— Тсс… не мешай мне молиться, — сказала она.

Я умолк. Зачем она молится? Может, от страха? Я прислушивался к шороху летучих мышей за окнами, похожему на шелест шагов в высокой мокрой траве.

Наконец снова раздался голос Веры:

— Ну что? Что ты хотел сказать?

— Ты маму и папу не вспоминаешь? — спросил я.

— Иногда вспоминаю, конечно. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Так просто.

Я глубоко вздохнул. От мидиевого супа пучило живот и немного подташнивало. Трудно себе представить более неудобную постель, чем джутовые мешки — лежать на них было жестко, у меня заныла спина, и я повернулся на бок.

— Ты молилась за маму и папу?

— Да. И за тебя тоже. И за то, чтоб поскорее кончилась война.

Как же я обрадовался, узнав, что она молилась не только за своих, но и за меня. А что, если она молилась и за Какела? Эта мысль омрачила мою радость — этот задавака, который вечно приставал к девчонкам, не заслужил, чтобы за него молились. Повисло молчание. И только я хотел спросить Веру, почему она ходит босиком, куда девались ее туфли, как мы услышали, что кто-то поднимается по лестнице. Шаги замерли на платформе. Мы прислушались, не поднимутся ли они выше, но больше ничего не услышали. Спустя некоторое время шаги раздались опять, но теперь уже гораздо дальше, человек спускался вниз.

— Вера, — спросил я, — почему ты сняла туфли? Она перекатилась на бок, поджала колени и повернулась ко мне лицом.

— Нет их, Валдо. Каблук оторвался, а на одном далеко не уйдешь. Вот я и выбросила туфли. И потом, мне нравится ходить босиком.

Я тоже любил ходить босиком и решил, что завтра непременно выкину свои башмаки. Но тут вспомнил о своей раненой пятке. Рана уже зажила и меня уже не беспокоила, но все же не было уверенности, стоит ли идти дальше босиком. Очевидно, следовать Вериному примеру пока еще рано, но денька через два я, наверное, тоже откажусь от башмаков.

— Как ты думаешь, Эвариста мы встретим на побережье? — спросил я.

— Откуда мне знать! Но то, что завтра вечером мы там будем, — это несомненно.

— И пойдем к морю?

— Да, Валдо. Поселимся в дюнах, выстроим там себе домик и каждый день станем любоваться морем и ходить, куда нам вздумается, а по вечерам будем слушать, как шумит под окнами морской прибой, хоть всю ночь напролет. Это будет чудесно!

Да, это будет чудесно. Мне уже хотелось поскорее очутиться в дюнах, в нашем домике. Со временем мы поженимся, Вера и я, и будем жить у моря до самой смерти.

Но затем, словно забыв все сказанное, она продолжала:

— А может быть, нам удастся попасть в Англию. Многие туда стремятся. Говорят, немцам ни за что не переправиться через пролив.

«В Англию!» — мечтал я. Ах, если бы это было возможно… Англия — такая большая страна, гораздо больше Бельгии. Громадный остров и непобедимый — таким его описывал учитель Бош на уроках географии.

Я вспомнил, как ребята у нас дома в летние вечера распевали на улицах: «Белые лебеди, зеленые лебеди, кто поплывет вместе с нами в Англию…»

Я вздохнул и зажмурил глаза. Англия очень далеко, бесконечно далеко, по другую сторону пролива, и нам, так же как и немцам, никогда туда не добраться.