"Ладан и слёзы" - читать интересную книгу автора (Рейслинк Вард)

Глава 1

— А не остановиться ли нам здесь? — предложил папа. — Уже темнеет, и до границы нам сегодня все равно не добраться. — Он сошел с велосипеда. Нагруженный вещами багажник потянул машину к земле, и папе пришлось изо всех сил налечь на руль, чтобы велосипед не упал. Он был похож сейчас на загнанную ломовую лошадь, мама тоже, да и я, наверное, мало чем от них отличался.

— И ночевать здесь будем? — с пересохшим ртом спросила мама, и ресницы ее задрожали. — Осталось несколько километров, может, как-нибудь дотянем?

Но сама уже спрыгнула с велосипеда, я тоже. У меня был небольшой, покрытый красным лаком велосипедик, конечно же, без всякого багажа. Папа бросил на меня озабоченный взгляд.

— Наш бедняжка буферный фонарик измучен до полусмерти. Давайте-ка переночуем здесь, а утром со свежими силами одолеем остаток пути. Ты-то сама разве не устала?

— Немного устала, конечно, — призналась мама. Она с трудом переводила дух. Мне еще ни разу не приходилось видеть ее такой измученной, мою мамочку, даже когда она из последних сил тащила по лестнице корзину с мокрым выстиранным бельем.

Папа прислонил свой велосипед к ограде, окружавшей террасу кафе, чтобы вытереть пот со лба. Велосипед грохнулся на землю. Папа громко ругнул его, да еще таким словом, какое мне было строго-настрого запрещено произносить.

— Где мы, папа? — спросил я.

— В Поперинге, — ответил он.

Забавное название, я такого еще никогда не слышал. Впрочем, если тебе всего девять лет, ты еще многого на свете не успел увидеть и услышать. Когда мы сутки назад покинули наш дом, я и понятия не имел о том, что значит бегство жителей целой страны.

— Я все думаю, найдется ли здесь какая-нибудь дыра, куда мы могли бы заползти, — сказала мама. Она с отчаянием глядела на бесконечные вереницы беженцев — понурив голову, медленно, словно измученные мулы, брели они по городу, напоминая в призрачном свете наползающих сумерек какие-то причудливые, фантастические фигуры.

— А уж это предоставь мне, — сказал папа с присущей ему самоуверенностью.

Все три велосипеда мы поставили возле террасы, и папа отправился искать дыру, куда мы могли бы заползти. Мы с мамой смотрели, как он идет неверной походкой, забавно подгибая колени и высоко вздернув голову. Издали — точь-в-точь игрушечный паяц. Мама присела на ступеньку террасы, я примостился рядом.

— Ты не голоден, Валдо?

— Нет, мама.

По правде сказать, есть мне очень хотелось, но, поскольку папа частенько так отвечал, я решил тоже, чтобы не огорчать маму, пойти на святую ложь. И к тому же мне хотелось выглядеть настоящим мужчиной. Иногда даже подмывало выругаться, как папа, когда упал его велосипед, но на это я все же не отваживался.

— Тебе не холодно, Валдо?

— Нет, мама.

— И неужели не устал?

— Немного, — ответил я. Раз она сама спросила, значит, признаться в этой слабости не так уж страшно.

А мимо все текли толпы беженцев. Одни везли свои пожитки на ручных тележках, другие навьючили трехколесные велосипеды. Похожий на карнавального клоуна человек во фраке и парике толкал перед собою нагруженные санки. Он помахал рукой и крикнул глазевшим на него зевакам:

— Друзья, лед становится все тоньше. Завтра мы уже наверняка не сможем по нему переправиться!

Видно, война ударила ему в голову. Мне стало смешно.

— Мама, — сказал я, — смотри, какой чудной сумасшедший.

Она вздохнула.

— Да, — сказала мама, — человек даже не в состоянии вообразить, к чему может привести война.

Минут через десять вернулся папа.

— Идемте, я нашел комнату, — сказал он.

Мы мигом вскочили, радуясь, что не пришлось долго ждать. Взяв прислоненные к ограде велосипеды, мы зашагали следом за папой.

Уже совсем стемнело, нигде не пробивалось ни единой полоски света. Эта темнота и бесконечные вереницы людей, молча бредущих по улицам, точно какое-то призрачное шествие, производили таинственное и жуткое впечатление.

— Это здесь, за углом, — сказал папа.

Мы ускорили шаг. Перед домом на камышовом стуле восседал мужчина, куривший трубку, красный огонек тускло светился в темноте. Сначала я принял его за патера, но потом услышал, как папа, идущий впереди, произнес:

— А вот и мы, матушка.

И тотчас же отозвался хриплый женский голос:

— Да-да, милости просим.

Старуха курит трубку — такого я еще не видал и с любопытством подошел рассмотреть ее поближе. Это была настоящая ведьма, невероятно старая, высохшая мумия с похожей на печеное яблоко кожей и беззубым ртом, на подбородке у нее торчали пучки седых волос. Она выпускала густые клубы дыма совсем по-мужски и время от времени причмокивала от удовольствия.

Папа остановился поболтать со старой ведьмой, мама тоже изредка вставляла что-то о войне и невинно пролитой крови.

Но вот камышовый стул затрещал, и древняя бабка встала. Она выбила трубку о стену дома и приказала:

— Тащите велосипеды в дом, в кладовку. Наш Вилли уже спит, но я потрясу его за чуб, и он покажет вам вашу комнату.

Папа запротестовал:

— Мы и сами найдем.

К нему присоединилась мама:

— Конечно, найдем, не нужно беспокоиться, пусть мальчик поспит.

Мы внесли наши велосипеды через коридор в кладовку, и я шепотом спросил маму, кто этот Вилли.

— Ее внук, — чуть слышно ответила она.

В кладовке уже стояло несколько велосипедов и даже один мотоцикл.

— Чьи это велосипеды, мама?

— Право, не знаю, сынок.

Старая ведьма, поджидавшая нас, провела костлявыми пальцами по моим волосам, словно гладила кошку.

У нее непременно должна быть кошка, и, конечно же, как у каждой настоящей ведьмы, черная как смоль.

— А ваш мальчуган молодчина, — похвалила она, — прикатил с мамой и папой так далеко, на своем велосипедике…

Я ничего не ответил, лишь робко покосился на маму, которая едва заметно улыбнулась. Папа тем временем занялся нашими пожитками, освобождая багажники от груза.

Обменявшись с мамой многозначительным взглядом, он подал ей небольшой шоколадного цвета саквояжик. Насколько мне было известно, в нем хранились наши деньги, красивая брошь, которую мама надевала в прошлом году в годовщину свадьбы, и еще кое-какие драгоценности. Мы потащили наши свертки и чемоданы в переднюю. Старуха двинулась за нами, но у лестницы задержалась.

— Ступайте наверх, сами все найдете. Вторая дверь налево от Виллиной — ваша комната. Там только одна кровать, но вы и втроем на ней поместитесь. Умывальник в комнате есть.

Говоря все это, она сплюнула на пол, и я увидел, как папа, который первым стал подниматься по ступенькам, не заметив, наступил прямо на плевок.

— Спокойной ночи, — хором пожелали мы ведьме, но она ничего не ответила.

Мне было страшно. Я лежал в душной темноте между папой и мамой, уставившись в чердачное окошко, откуда едва сочился мутный свет. Пугало множество незнакомых и странных предметов, о существовании которых я догадывался, хотя и не мог как следует их разглядеть в ночном мраке, — на меня наводили ужас платяной шкаф и умывальник, и еще что-то белое не то висело, не то стояло между ними.

Я смертельно боялся спавшего по соседству Вилли, которого я, правда, еще не видел, но мне достаточно было знакомства с его бабкой, настоящей ведьмой. Я не представлял себе, где такие ведьмы спят. Но она, несомненно, где-то здесь, в этом кошмарном, чужом, мрачном доме. И оттого, что меня душил страх, я никак не мог уснуть. А может быть, страшно было просто потому, что мы оказались далеко от дома и с каждым днем удалялись от него все дальше и дальше, подобно разматывающейся катушке ниток. Как только катушка размотается до конца, нитка от натяжения лопнет, и нам уже никогда не вернуться домой. Меня нисколько не волновало то, чего я по-настоящему должен был страшиться, — война. Она была для меня необычайным приключением, чем-то вроде занимательного фильма. Правда, по дороге я видел изуродованные тела убитых, разбомбленные дома и обугленные остовы машин — настоящий кошмар, — но я был уверен, что ничего подобного не может произойти ни со мной, ни с моими родителями, мы находимся как бы за пределами всего этого — посторонние свидетели того, что именуется смертью и разрушением.

Мне прежде нередко приходилось слышать, что война — кара господня, предупреждение грешникам и безбожникам, и это, наверное, правда, но только к нам-то это уж никак не относилось, потому что мы не были ни грешниками, ни безбожниками. А значит, и войны нам нечего бояться.

Я прислушивался к звукам, доносившимся с улицы: цоканью лошадиных копыт, громыханью тележек и приглушенным мужским и женским голосам. Караван беженцев не переставал тянуться всю ночь в сторону береговой границы. «Кровавый след побежденных», — сказал мой папа. Он умел находить для таких вещей удивительные названия.

Временами мне чудилось, будто ведьмин дом стоит на дне глубокого канала и беженцы скользят на моторных лодках по зеркальной глади прямо над нашими головами. Чушь, конечно, но мне так казалось, потому что доносившийся с улицы отдаленный шум здесь, в темноте, представлялся чем-то сверхъестественным. Услышав мой вздох, мама ласково спросила:

— Не спишь, Валдо?

— Нет, мама, — прошептал я.

— Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать, — посоветовала она.

Я пытался заснуть, но у меня ничего не получалось. Прежде всего, невозможно было ни о чем не думать. Одна мысль набегала на другую, одно впечатление сменялось другим, одна картина — другой. И потом, мне было очень страшно. А тот, кто испытывает страх, не может ни о чем не думать.

— Здесь пахнет ладаном, — тихо сказал я, ни к кому не обращаясь, но втайне надеясь, что меня услышит скорее мама, чем папа.

— Слушай, Kerkuiltje,[1] — проворчал папа, — может, ты наконец закроешь глаза и уснешь!

Это прозвище он дал мне, когда я был совсем маленьким и питал странное, необъяснимое пристрастие к запаху ладана. Мама полагала, что это какая-то врожденная, болезненная склонность, а папа пообещал при случае показать меня психиатру, но я решительно взбунтовался: я терпеть не мог психиатров и почему-то вообразил, что они будут вырезать куски из моего тела, чтобы удалить эту болезненную склонность. Я рыдал так отчаянно, что папа тут же отказался от своего намерения. Я же от своего пристрастия к ладану не отказался. Да и невозможно было с ним бороться: приторно-сладкий смолистый запах приводил меня в восторг, опьянял, кружил голову легким весельем. Даже когда дядя Геррит лежал в церкви и его отпевали, чтобы потом опустить в могилу, а ладан густой пеленой плыл над мерцающими свечами, я наслаждался его ароматом. Это было неприлично, я и сам сознавал это, но что я мог поделать. Ладан словно околдовал меня, я всей душой желал, чтобы этому волшебному дурману не было конца. Менеер священник немилосердно фальшивил, тетя Леа и Юлиантье громко рыдали, истязаемый церковным звонарем орган душераздирающе стонал, но все это не имело никакого значения, ибо прекрасный, душистый ладан начисто уничтожал пропасть между чувствительностью и бездушием, — пропасть, разделяющую живых и мертвых.

На чердаке ведьминого дома тоже пахло ладаном. Это вовсе не моя выдумка. Я просто где-то читал, что ведьмы, становясь невидимками, оставляют за собой запах ладана. Нет, я не ошибался, в мансарде пахло ладаном, и это было вернейшим доказательством, что старуха — самая настоящая ведьма.

Мне стало совсем жутко, я боялся закрыть глаза. Я слышал, как мама сказала папе:

— Тут, по-моему, есть блохи. Меня всю искусали. Папа беспокойно заворочался в постели, мне показалось, что он тоже стал почесываться.

— Если это единственное неудобство, которое нам причинит война, — ответил он, — то можно сказать: нам повезло.

«Блохи, — подумал я, — они вредные?» Впрочем, папа говорит о неудобстве, а ведь неудобство — это что-то неприятное, но не опасное. Лично я против блох ничего не имел, к тому же они меня и нисколечко не кусали.

Наступила тишина, и я, должно быть, начал уже засыпать: голова отяжелела и темнота сгустилась… светился лишь крохотный огонек — тлеющий фитиль задутой свечи. И вдруг папа, вскочив с постели, бросился через всю комнату к окну. Я вздрогнул и открыл глаза.

— Лежи спокойно, малыш, ничего особенного, — сказала мама. Но голос у нее был такой, что я понял: случилось как раз что-то особенное.

— Папа! — крикнул я.

— Тише, — отозвался он, — тише, говорю тебе. Папа влез на стул и выглянул в чердачное окошко.

Странные световые полосы скользили в квадрате окна, сливаясь в светящийся нимб над папиной головой. Я лежал на кровати и, напряженно вытянувшись, слушал. И наконец понял, что происходит. Я узнал гул приближающихся самолетов. И, вслушиваясь в эти знакомые звуки, постепенно успокоился. Внизу, на дороге, все стихло. Стоя на стуле перед окном, папа рассуждал вслух:

— Вот уж не думал, что они сюда доберутся. А ведь расстояние приличное, вдоль всей французской границы пришлось, наверное, пролететь. — И после небольшой паузы добавил: — В жизни не видел столько прожекторов.

Я хотел перелезть через кровать, чтобы поглядеть на прожекторы, но мама удержала меня за руку.

— Лежи, Валдо, останься со мной.

Она попросила так ласково, с такой нежной настойчивостью, что я не мог ослушаться и остался с нею, правда немного огорченный, но без всякого сопротивления: я понял: мама тоже боится, потому и цепляется за меня. В первую ночь нашего бегства, то есть вчера, когда рядом загрохотали зенитки, она придвинулась ко мне поближе и сказала:

— Хорошо хоть мы сейчас все вместе. Вот и теперь мы тоже все вместе.

Впрочем, ничего особенного и в самом деле не произошло. Папа оказался прав: гул самолетов не только не усиливался, а, напротив, стал удаляться. Но теперь мы услышали грохот проезжавших мимо орудий — словно тяжелые мельничные жернова, они прогромыхали по улице. А потом и этот шум затих, как-то сразу оборвался.

Мама, по-прежнему крепко держа мою руку, уговаривала меня спать: никакая опасность нам больше не грозит и папа постоянно на страже. Я стал думать о ладане, о блохах, о ведьме и ее внуке Вилли, который спит в соседней комнате. И вдруг словно куда-то провалился, будто скользнул в темную щель, в открытый канализационный люк на мостовой. И мамина рука уже не могла меня удержать.

Я проснулся оттого, что в комнате горел свет — слабое мутно-желтое мерцание газовой коптилки. Мне казалось, что все это я вижу во сне. Мама и папа сидели слева и справа от меня на кровати, выпрямившись, смертельно бледные, с испуганными глазами.

— Мам… — робко позвал я.

Она молчала. И неотступно глядела на дверь. Я обратился к папе, но и он не взглянул в мою сторону, а смотрел куда-то поверх меня — на дверь, так же как и мама. Я затаил дыхание, меня душили страх и возмущение. Почему никто из них не обращает на меня внимания?

— Кто-то стучится? — спросил я папу.

— Ломится в дверь, — сказал папа, и я заметил, что у него дрожат губы. Он, видно, здорово волновался. Глаза у него стали похожи на два узеньких бокальчика, в которых беспокойно снуют взад-вперед две крохотные рыбки.

Настоящий кошмар! Среди ночи, когда всем полагалось крепко спать, кто-то изо всей силы дергал ручку двери.

— Это ведьма, — прошептал я.

Сердце мое стучало слабо, но часто-часто, точно игрушечный барабанчик.

— Ступай погляди, кто там, — сказала мама, бросив на папу повелительный взгляд.

Папа спрыгнул с кровати — второй раз за эту ночь — и побежал босиком в ночной рубашке к двери.

— Кто там? — негромко спросил он. Мужской голос из-за двери ответил:

— Сейчас же откройте дверь, мне надо покормить моих крысят.

Мы с папой прямо обомлели. Но мама ничуть не растерялась.

— Это еще что за чертовщина? — спросила она с негодованием, плотнее стягивая на груди ночную рубашку.

— Папочка, не открывай! — взмолился я.

— Кто вы такой? — вежливо, хотя и недовольно спросил папа.

— Вилли.

Так вот кто это был — Вилли! Конечно, это ведьма его сюда послала. И еще неизвестно — зачем.

— Ну и что вам нужно? Мы уже в постели.

— Я пришел накормить моих крысят, — настойчиво повторил Вилли.

— Какой-то сумасшедший дом! — сердито пробурчал папа.

— Неужели тут водятся крысы? — испуганно и тихо спросил я.

А мама пожала плечами.

— Чушь какая-то. Чем все это кончится, спрашиваю я вас, все эти… все эти…

Папа отпер дверь и осторожно приотворил ее. Мы слышали, как он говорит с Вилли, и вскоре тот появился в нашей комнате. Он был в чулках и черной трикотажной пижаме, которая плотно обтягивала ноги. Не удостоив взглядом ни одного из нас, держа в руке бумажный пакетик, он направился в угол, где стоял умывальник.

Я начал икать от испуга, но, боясь, как бы Вилли меня не услышал и не обернулся в мою сторону, зажал рот рукой и старался как можно дольше задержать дыхание.

Впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, так как Вилли даже не поднял на нас глаз. Он вел себя так, словно, кроме него, в комнате никого не было. Вилли высыпал на пол возле умывальника желтый порошок из пакетика, издавая при этом странные восклицания, смысл которых мне был не вполне понятен. Так, например, среди прочего он пробормотал:

— Если людей убивают, так пусть уж и крысы примирятся с этим.

Папа стал натягивать брюки, не спуская с Вилли глаз.

— Мам, что он делает?

— Почем я знаю. И неизвестно, что нас еще ждет!.. По-моему, у этого парня не все дома. — Последние слова она почти прошептала.

— Он сумасшедший? — спросил я, так как не был уверен, что именно это она имеет в виду.

— Думаю, что да, — угрюмо ответила мама.

Так вот оно в чем дело! Я с удивлением и любопытством смотрел на сумасшедшего Вилли; мне еще ни разу не приходилось видеть так близко слабоумных. Ведь обычно таких людей держат взаперти. Но, может, Вилли вовсе не опасен и бабка, сама не зная зачем, прячет его от посторонних, такое случается, я слыхал об этом. Я глядел на Вилли разинув рот. На лбу у него были расчесанные до крови прыщи — над бровями краснели крошечные пятнышки. Прыщи — это от грязи. И еще мама однажды сказала, я это слышал собственными ушами, что прыщи бывают у тех, кто ест слишком много свинины. Но я не уверен, что это так: ведь евреи, например, свинины не едят, а прыщей у них не меньше, чем у нас. А потом мне как-то довелось слышать разговор между солдатом и девицей, лежавшими под деревом на берегу Флира. Девица сказала своему другу: «Опять у меня прыщи, каждый месяц в это время они выскакивают».

Что она хотела этим сказать? Что раз в месяц в эту пору объедается свининой? Нет, тут что-то не так. Скорее всего, она имела в виду что-то другое.

Папа стоял возле Вилли и следил за ним, точно строгий надзиратель. Он сосредоточенно наблюдал за его действиями, нахмурив брови и оттопырив языком верхнюю губу. Я слышал, как он сказал:

— Молодой человек, неужели подобными вещами надо заниматься непременно ночью?

Вилли ничего не ответил. Ни на кого не глядя, он невнятно и монотонно бормотал что-то — скорее всего, самому себе, а не нам.

— Ох уж эти крысята, — сказал он вдруг и бессмысленно захихикал, — с удовольствием лопают этот порошок, и это идет им на пользу. Вот и не приходится надевать на них намордники.

— А что, здесь много крыс?

Но и на этот раз папа не получил ответа. Вилли аккуратно сложил пакетик пополам и, не издав больше ни звука, вышел из комнаты.

На пороге он задержался, нащупал, точно слепой, ручку двери и, убедившись, что она открыта, вышел. Мы слышали, как он продолжает негромко бормотать на лестничной площадке.

— Ах вот в чем дело! — с глубокомысленным видом воскликнул вдруг папа.

— Что за дурацкие шутки? — спросила мама раздраженно, почесав у себя под мышкой.

А папа спокойно притворил дверь, запер ее на ключ и, снова снимая брюки, сказал, покачав головой:

— Этому парню можно только посочувствовать.

— Посочувствовать? — переспросила мама. — Это почему же?

Папа погасил свет и лег в постель.

— Господи, как это почему? Неужели ты не поняла, что он лунатик?

Мама прямо оцепенела. Потом из темноты слева от меня раздался ее глуховатый голос:

— Да, действительно. Честно говоря, я об этом как-то не подумала… Вполне возможно. Он так загадочно отвечал, а когда выходил из двери, даже как будто не заметил, что она открыта.

— Что такое лунатик, папа? — спросил я.

— Человек, который бродит во сне, — ответил папа.

— Бродит во сне… — тихо повторил я.

Вроде бы все понятно, но, честно говоря, я понял только буквальное значение этих слов. Человек, который бродит во время сна. Да разве такое возможно? Нет, я этого понять не мог. Но, наверное, так бывает.

Я опять стал глядеть в чердачное окошко. Оно было прорезано очень высоко. В комнате что-то зашуршало, и я подумал, что это, наверное, крысы, которых Вилли называет своими маленькими миленькими крысятами. Но теперь я уже их не боялся. Я решил, что отныне ничего и никого бояться не буду.