"Кельтский круг" - читать интересную книгу автора (Шефер Карло)

10

Небрежно, как всегда, старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер совершил свой утренний туалет. И опять забыл побриться.

Хорнунг он звонить не стал — солгал себе, что она на работе, хотя знал, что она старается назначать занятия на вторую половину дня. Но нет, ему некогда, у него ведь много дел.

Дела всегда находятся, когда в них нет смысла. Говорят, один человек в ожидании смертной казни покрасил собственную камеру, чтобы уютнее было в ней сидеть.

Зато он позвонил в Вислох, в психиатрическую больницу, и договорился о встрече. Затем осторожно повел «опель» по задымленной автомобильными выхлопами кольцевой дороге Рейн-Неккар. Летняя жара только-только заявляла о себе, но сыщик уже обливался потом.

Наконец за окном машины замелькали корпуса клиники. Занятый вопросами, которые ему никак не удавалось четко сформулировать, комиссар почти не смотрел на них.

Вот и нужная дверь. Тойеру неожиданно пришла в голову мысль, что в случае чего он может тут и остаться. Это его успокоило.

Доктор Виланд устало смотрел на него. В руках он держал папку толщиной с телефонную книгу — Плазма явно не был жертвой временного помрачения рассудка.

— Сам я не знаю этого пациента, но его еще помнит доктор, которая работала в те годы. В первый раз Гросройте попал к нам в 1983 году. За год до этого он поступил в Гейдельбергский университет, на факультет германистики и философии. С самого начала считался немного странным. Закомплексованный поэт — но ведь таких молодых людей тысячи.

— Так ведь к вам не все и попадают, — возразил комиссар.

— Нет, конечно, не все. Но господин фон Гросройте стал шаг за шагом отрываться от реальности. Сочинение стихов помогает некоторым людям обрести опору в родном языке; во всяком случае, я так себе это представляю. Другие улетают в иное измерение. Постепенно. Подобно тому, как люди покрываются сыпью — сначала локти, потом сыпь ползет по руке, высыпает на лице, и вот ее уже видят все окружающие, начинаются пересуды. Так и с безумием.

Полицейский подумал о своем прошлогоднем срыве. В последний момент, действительно в последний, прямо как в голливудском фильме, он чудом избежал пули киллера, а потом несколько недель мир казался ему театром абсурда. Поэтому он с готовностью кивнул.

— Поначалу Гросройте еще кое-как справлялся с учебой, судя по истории болезни, — продолжал врач. — Во время поездки в Амстердам он начал писать свой большой опус — «Город».

Тойер попытался восстановить в памяти высказывания Плазмы, насколько он их помнил.

— Он задумал огромный, эпохальный роман — про вымышленный город, его историю, прошлое, настоящее и будущее. Возможно, его вдохновляли улочки и каналы Амстердама. Можно не сомневаться, что он активно потреблял типичный для этого города ассортимент товаров, и от этого у него окончательно съехала крыша. Из его амбициозного романа, насколько можно судить по записям лечащих врачей, получилась лишь параноидальная версия истории Гейдельберга… Ничего эпохального, скорее безумная мантра, которую он повторял парафразами.

— Некоторые я помню, — отозвался Тойер. — Там всегда речь идет об убийце, закалывающем мальчиков, и о плазматическом состоянии, в которое со временем впадет весь мир. Так было и раньше?

Виланд заглянул в историю болезни. Там лежали пожелтевшие распечатки, сделанные еще на матричном принтере. Тойер заново осознал, насколько давними были первые записи про Плазму, которого тут еще знали по имени. А теперь он кто? Плазма, персонаж комиксов, монстр из фильма категории «Б».

— Да, вероятно, почти ничего не изменилось, — кивнул Виланд. — О нем известно совсем немногое, уж откуда такая зацикленность на убийстве детей — не могу вам сказать. Возможно, когда-то он стал жертвой насилия, но в те годы, когда он был здешним пациентом, эта тема почему-то не всплывала, — а сегодня его мозг превратился в машину, вырабатывающую безумие, и из него уже ничего не извлечь. Кроме того, — врач поднял глаза, — ведь он отпрыск семейства фон Гросройте. В семидесятые и в начале восьмидесятых один из Гросройте был даже не полубогом в белых одеждах, а настоящим божеством. Он поднял кардиологию в Гейдельберге на новый уровень — международный. Никто из коллег и слова не мог сказать против Гросройте. Но что творилось в лоне этой семьи — никому не ведомо.

— Интересно, сейчас в Гейдельберге живет кто-нибудь из Гросройте? — спросил Тойер. — Я уже давным-давно не слышу этой фамилии.

— Sictransitgloriamundi,[18] — усмехнулся Виланд. Тойер, не понимавший по-латыни, подумал о транзитном сообщении и тут же, по ассоциации, о сексуальном общении с Ильдирим.

— Когда Гросройте в конце концов ушел на пенсию, он долго не протянул. Лишившись возможности работать по шестнадцать часов в день, он быстро стал сдавать и вскоре умер от сердечной недостаточности. Следом за ним и его жена. У них была дочь. Что с ней сталось, не знаю. В те годы я только что закончил учебу и уехал на пару лет за границу, поэтому был не в курсе медицинских сплетен.

— Но ведь после него должно было остаться наследство…

— Вы полицейский, не я.

Тойер прикинул — к собственному ужасу, очень реально, — не пнуть ли врача за такую мелкую дерзость.

— Могу вам только сказать, что у Вальдемара фон Гросройте процесс разрушения личности необратим. Я в состоянии поставить такой диагноз.

— Я сам его недавно видел. — Тойер не глядел на врача. У него перед глазами все расплылось, зато отчетливо вспомнилась торопливо шагавшая оборванная фигура. — Тогда он еще не был подозреваемым, но первое убийство уже произошло. Все против него… вот вы говорите — разрушение личности… Представляется все более вероятным, что он и есть преступник. Но я не вижу этого в цвете… В жизни он такой неуклюжий, а тут убивает напропалую, ловко и хитро. Первое убийство невероятно рискованное, второе точно спланировано…

Виланд с интересом посмотрел на него:

— Как вы его не видите? Как это — в цвете? Расскажите!

Тойер спрятался за профессиональной суровостью:

— Я хотел лишь сказать, что все это очень грустно, если учесть, что преступление с большой вероятностью совершил именно он.

Фраза вышла скорее бессмысленная, но спасла его от профессионального внимания невропатолога.

— Судя по записям, одним он никогда не грешил. — Виланд опять взял в руки историю болезни, словно подкрепляя свои слова. — Он никогда не прибегал к насилию. Поэтому моя предшественница в какой-то момент, когда состояние больного стабилизировалось, передала его на попечение семьи.

— Которая тогда еще существовала, — кивнул Тойер.

— Еще существовала, — повторил врач. — Родителям тогда было далеко за шестьдесят. Вероятно, до учебы он долго бездельничал и принадлежал к тем, кого так странно называют «поколением 54-го года».

— Хорошо, — сказал старший гаупткомиссар, хотя ничего хорошего он тут не видел. — То обстоятельство, что он бродяжничает более десятка лет, скорее всего означает, что его сестры уже нет в живых. — Ему хотелось что-то сопоставлять, обдумывать, он искал и не знал, на что опереться. — Вы сказали, что его прежний лечащий врач сразу вспомнила его. Могу я с ней поговорить?

Доктор Виланд с улыбкой посмотрел на него:

— Я попрошу вас этого не делать. Она по-прежнему находится у нас, но уже как пациентка. Пару лет назад погибла ее единственная дочь. Тогда какие-то идиоты бросали камни с автомобильной эстакады. Мать этого не перенесла. У нее бывают просветления, но чаще она витает в других галактиках… Едва ли вы услышите от нее что-либо полезное.

Назад Тойер ехал в мрачном настроении. На въезде в город, перед перекрестком Гейдельбергер-Кройц, завалилась набок фура. Она напоминала доисторическое морское существо, выброшенное на берег. Могучий сыщик был единственным, кто спокойно стоял в пробке среди нетерпеливых водителей.

Не волновался, не отвлекался, просто не сводил глаз с лежащего чудища.

Остаток дня проскользнул мимо его сознания. Между тем поступило много новой информации. Семья фон Гросройте владела виллой в Виблинге-не, на берегу Неккара. Вечером придется туда съездить. Затем на очереди был Брехт — его держали под колпаком. Тот что-то затевал. Купил дорогое вино, багеты и изысканные сорта сыра. Во время слежки за ним Хафнер получил в «Кауфхофе» предупреждение от двух итальянцев-охранников — за курение. К объекту слежки пришел гость, щегольски одетый молодой человек; его аккуратность никак не сочеталась с обликом Брехта, с его небрежным стилем «бретонского моряка». Прямо под занавес из дома Людевиг позвонил Лейдиг, сообщил, что у ее мужа свой счет в банке «Бадише Беамтенбанк». Ильдирим, словно отгородившаяся от Тойера стеклянной стеной, зашла к ним с Момзеном. Гаупткомиссар на автомате доложил о новых деталях расследования. Его сердце билось как бешеное. Даже когда Ильдирим ушла. Почему он не позвонил ей вчера? Потому что вчера все только произошло.

К вечеру они уладили все формальности для осмотра дома в Виблингене, но Зельтманн перенес поездку на следующий день, так как из Гайберга пришло сообщение, что там видели Плазму. С большой помпой двинулись туда. Тойер не поехал, сославшись на то, что в его присутствии нет необходимости, и сам себя назначил вести наблюдение за Брехтом. Слонялся по Плёку, выпил у индуса «манго ласси».[19] Потом тот молодой щеголь ушел, а комиссар между тем решил, что Брехт ведет себя не как убийца, утратил к нему интерес и передал наблюдение младшему составу. Пришло сообщение из Гайберга: полный облом. Человек, похожий на Плазму, оказался новым викарием евангелической церкви в Неккаргемюнде. Значит, ребята скоро вернутся, и внимание группы переключится на что-нибудь еще… Он позвонил Хорнунг — чудо произошло, плоскость выгнулась, сначала нелепо, в виде кубиков, но все-таки приподнялась, превратившись в купол.

— Хорнунг слушает.

— Это я.

— Ах, Иоганнес, как замечательно, что ты звонишь.

— Я… — сказал он. — Я…

— Давай поужинаем где-нибудь. — Хорнунг говорила с волнением. — Пускай даже и поздно, если ты все еще занят. Я о многом думала, Тойер. Вполне возможно, что я недооценивала твою работу. Не отдавала себе отчет, в каком напряжении ты все время находишься. Я хочу все исправить, изменить, это никогда не поздно. Аденауэр в нашем возрасте еще не был канцлером.

— Я… — сказал Тойер. — Ильдирим, — протянул он мечтательно. — Поужинать, почему бы и нет, — беспомощно добавил он. — Надо расставить все по местам. Аденауэра я не выношу.

В трубке стало тихо.

— Ты еще слушаешь? — спросил он.

После долгого молчания Хорнунг негромко ответила:

— Я точно не знаю. Вероятно, да. И возможно, я даже правильно поняла, что ты только что сказал, вернее, что ты опять не сказал. Пожалуйста, приходи. Не мучай меня, избавь от неопределенности, от бесконечного ожидания, а то все завтра да послезавтра. И я жду, терзаюсь сомнениями. Ты имеешь возможность высказать все в один присест. Тебе повезло, что убийства следуют одно за другим, как булки из печки.

— Я жду своих ребят, — с мольбой в голосе пояснил он. — Мы тут следим за одним типом… — Он услышал ее всхлипывания. — Да еще сегодня должны поехать в Виблинген.

— У меня сразу появились всякие предположения, идиот! Почему ты хотя бы не скажешь, что я неправильно тебя поняла? Скажи: «Ильдирим заболела», «Ильдирим — дура», что-нибудь такое, безобидное. Я хочу это услышать, дай же мне то, что я хочу…

— Да, — сказал Тойер, — я хочу, чтобы ты получила то, что ты хочешь, я хочу…

— И я хочу тебя, — закричала она так пронзительно, что он невольно отстранил трубку от уха, — тебя всего, тяжелый боевой конь. Хочу твои огромные руки, твои идиотские шутки, плохое пение, колючие щеки. У тебя что-то с этой Ильдирим?

— Да, — услышал он свой голос.

— Ты спал с ней?

— Да.

— Часто?

— Нет.

— Ты любишь ее?

— Не знаю.

— А меня ты любишь?

Тойер не ответил. Хорнунг вздохнула:

— Слушай, Иоганнес, я не вправе настаивать, чтобы ты приехал. Вероятно, мне не стоит и пытаться. Но я все равно это делаю, так что, пожалуйста, приезжай, когда сможешь.

— Приеду.

Он взял самый большой лист бумаги, какой попался ему под руку. Это была оборотная сторона плаката, извещавшего о розыске каких-то албанских недоумков, угонявших автомобили. Жирным фломастером крупно написал слово «МИГРЕНЬ» и нарисовал стрелку, которая, когда он положил бумагу в центр между расставленными овалом столами, указывала на его стул.

Он не задумывался, чем вызван столь странный поступок.

По пути в Доссенгейм он заблудился. Просто забыл свернуть влево и заметил это только в Шризгейме. Попытка вернуться назад загнала его высоко в виноградники. Машина подпрыгивала на запрещенных грунтовых тропах и в конце концов остановилась перед грозно наползавшим трактором. Тогда комиссар вылез и показал свой жетон.

— Господин полицейский, — добродушно сказал старый крестьянин, — справа и слева виноградники или изгороди. Если я подам трактор на пятьдесят метров назад, это выйдет дольше, чем если вы проедете задним ходом сто метров до ближайшей развилки.

Тойер, для которого, хотя он вновь обрел способность прилично водить машину, задний ход был немыслимым маневром, молча покачал головой. Тракторист залез в кабину и недовольно пробурчал:

— Чего удивляться, что Плазма обводит таких вот полицейских вокруг пальца.

В конце концов он все-таки добрался до Хорнунг. С пустым желудком и нечистой совестью. Цветы не принес и на этот раз. Позвонил в домофон, она тут же открыла. Дверь квартиры была лишь прикрыта. Тойер в отчаянии уставился на дверную ручку, словно надеялся с ее помощью завести механизм, который сделал бы его сытым, ни в чем не повинным и любезным.

Хорнунг стояла у окна и глядела на вечернее небо. Снизу доносились голоса играющих детей. Птицы своим пением возвещали о конце дня, в небе кружил маленький самолет. Может, искал маленький небоскреб?

— С меня довольно, Тойер, — сказала она тихо. — Я больше ничего не хочу.

Комиссар хотел подойти к ней, но она, даже не оборачиваясь, махнула рукой.

— Как ты теперь представляешь себе наши отношения? — спросил он, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно глупей.

Хорнунг повернулась. Конечно, глаза у нее были на мокром месте. Неужели он ожидал, что у них произойдет нечто вроде расторжения делового контракта? Для этого его надо было как минимум заключить.

— Я представляю себе это так… — Она подошла к стеклянному столику. Сыщик внезапно испугался, что сейчас полетят осколки, но она лишь достала сигарету, закурила и с подчеркнутой небрежностью присела на софу.

— Я представляю себе это так… Присядь… — Он подчинился. — Тебе шестой десяток, и вдруг ты захомутал молодую экзотку. Мне почти столько же, сколько тебе, и на меня уже не глядит ни один молодой экзот. Ты гордишься своей победой и снова помолодел. Я опозорена и постарела еще больше. Максимум через десять лет твоя турецкая зазноба будет сыта твоими заверениями, что, мол, твое сердце принадлежит ей, пусть только подождет… Тем не менее десять лет в нашем возрасте — это последние сладкие годочки перед старостью. Так что прими, Тойер, мои поздравления и передай их твоей милашке. Как же она ухитрилась прыгнуть к тебе на колени? Номер с рыданиями?

— У нее случился приступ астмы.

Хорнунг расхохоталась громко и фальшиво.

Тойер было испугался, что начнется истерика, но тут же увидел, что это вполне нормальная ненависть.

— Приступ астмы, проклятье! Что ж, недурно, в конце концов. Вот у меня нет никакой такой красивой и современной болезни. Разве что за все годы климакса так и не прекратилась мазня. Что же тогда делать старой перечнице? Терпеливо ждать, ведь все-таки у нее кто-то есть… да, все-таки иногда он бывает таким хорошим… да-да, вчера он даже был страстным… конечно, мы ведь уже не молоденькие… Все отлично. Но терпение кончается, рано или поздно все кончается, даже терпение стареющей бабы. — Она влепила Тойеру пару пощечин (он уже начал к ним привыкать) и зарыдала. Комиссар долго сидел. Почти стемнело. Потом встал и пошел, не говоря ни слова. На улице он споткнулся об одинокий трехколесный велосипед и мощным пинком отправил его в кусты.

— Эй, козел, — проревел кто-то за его спиной. Тойер обернулся. На балконе второго этажа стоял устрашающего вида папаша в пестром тренировочном костюме, придававшем ему сходство с попугаем, и грозно сжимал пивную бутылку.

— Лисапед моей дочки чем тебе помешал? В харю хошь? В харю?

— А ты выйди сюда, вонючка, — зарычал в ответ полицейский. — Иди, я тебе ребра пересчитаю.

— Ща поглядим, кто кому, — последовал суровый ответ, и мужик исчез. Тойер бросился к машине и дрожащей рукой завел мотор. В зеркале заднего вида показался его собеседник. Он делал непристойные жесты. Четверг, 23 мая 2002 года. Теперь Тойер был один.

Он бесцельно колесил по городу. Потом оставил машину возле Театральной площади и быстрым шагом двинулся по Главной улице. Если его увидят, он как-нибудь выкрутится, скажет, к примеру, что врач прописал ему прогулки как средство от мигрени или что-нибудь в этом роде, но его никто не окликнул и не заметил, вот и он — вполне справедливо — тоже никого не замечал…

Он шел и прикидывал, не напиться ли ему, — ведь теплый вечер, крах на любовном фронте. Вот только настоящей потребности в выпивке как-то не испытывал. Он был сыт по горло. Сыт всякой ерундой. Неудачи, случайная связь, потеря любовницы и все такое. Он замедлил шаг.

На Карлсплац он свернул налево, к замку, и не потому, что хотел действительно вскарабкаться наверх. Это было нечто вроде долга для каждого гейдельбержца, когда у него на душе скребли кошки. Да, это был его долг, ведь теперь он… ну… романтический герой, что ли?

Кряхтя и потея, он одолел подъем и двинулся дальше. Обычно его словно магнитом притягивали руины замка, но сегодня он искал нетронутые места в парке, в мире, во Вселенной.

Вот он оказался перед Элизабетентор, маленькой триумфальной аркой, построенной в 1615 году в честь возлюбленной Фридриха V. Говорят, за одну ночь. От кого он это знал? От той же Хорнунг — эта мысль пронзила его. Он отчаянно вцепился в другое свое воспоминание, снова вытащил его в центр сознания, как теленка на веревке, и это ему даже удалось: он глядел на многочисленные изображения рога изобилия и цветочных букетов, и перед ним возник призрак давно сгинувшего ренессансного сада. Вокруг скакали фавны и наяды, среди них Ильдирим, босая, в желтом платье. В душе сыщика расцвело лето.

Потом он все-таки решил «пропустить кружечку» и для претворения в жизнь этого в корне неверного решения разумно выбрал винный погребок «Виттер».

Хозяйка, старая, согбенная особа, открывала свое заведение далеко не каждый вечер. В каком музее не бывает выходных? В погребке все хозяйство велось так, как запомнилось Тойеру еще с детства. Скатерти, шторы, иногда даже звучали старые магнитофонные записи давно забытых радиопрограмм. В смысле кулинарии старая дама, мягко говоря, также отличалась изрядным консерватизмом. Меню включало горячие колбаски, бутерброды с сыром, соленые палочки с тмином, вина из Южной Германии, минералку, «Нескафе», а для самых ненормальных — бутылочное пиво. Тойер, потягивая его, размышлял, найдется ли на свете человек, который задумал бы причинить зло этой приветливой старушке, и пришел к печальному выводу: наверняка такой урод найдется, ведь зло присутствует всегда и везде. Пиво закончилось. Сыщик взялся за вино «Троллингер» и соленые палочки с тмином. Он сидел, привалившись тяжелым телом к деревянной обшивке. Жизнь уже казалась ему простой, рай был рядом, все налаживалось. А Земля, конечно же, не шар, а диск.

Он заплатил и двинулся назад, к Бисмаркплац, но не свернул на Нойенгейм, а упрямо потопал по Берггеймерштрассе, взяв курс на свою контору, и все-таки не туда — работа подождет. Наконец он остановился у подъезда, где жила Ильдирим, и позвонил. Лишь тут он посмотрел на часы. Начало двенадцатого. Щелкнул замок.

По лестнице он почти взлетел. Очевидно, он вытащил Ильдирим из постели, но она все равно улыбалась. Он едва не заорал во всю глотку от переполнявшей его радости. Это чувство было таким непривычным, что в груди что-то заболело. Присмотревшись, он обнаружил, что на ней длинная майка, и больше ничего. Когда же она повернулась и пошла впереди него по прихожей, он разглядел еще голубые трусики. Почему-то это его успокоило, он едва не пробормотал бессмысленное «Ничего страшного!».

— Пойдем на кухню, — шепнула она. — Бабетта спит в моей комнате.

Он кивнул. Что ему, собственно, тут понадобилось? На кухне он ее поцеловал. Вот что, оказывается. Отчасти это.

— Ой! — воскликнула она. — Минутку. — Она достала из кладовки бутылку испанского бренди, сделала большой глоток и поцеловала Тойера ради эксперимента с открытыми глазами. Глотнула еще чуть-чуть, снова поцеловала и сказала: — Теперь нормально.

«От меня разит перегаром», — смущенно сообразил он, но она ласково потерлась носом о его нос.

— В гостиную я тоже не могу тебя пригласить. Представь себе, сегодня днем приехал в гости мой брат. Я не помню, когда мы с ним виделись в последний раз. У него дискотека во Фрейбурге…

— Твой брат? — Несмотря на охватившее его желание, Тойер испугался. Он побаивался турецких братьев, хотя и был полицейским.

Вероятно, испуг отразился на его лице, потому что Ильдирим засмеялась.

— Я пасаву маего бррата, он паккашет тэпе, так и знай! — Интересно, что у нее не получался турецкий акцент. — Тойер, у него хип-хоп ангар, он давно оглох от шума. Я могу тут трахаться с восьмью мужиками сразу, и он даже не проснется. — Тойер представил себе восьмерых голых германцев стандарта СС, оказывающих определенные услуги его… А кто она, собственно, ему? Но в любом случае картина ему не понравилась. Ильдирим потянула его вниз, чтобы он лег на пол, прямо между ее раздвинутых ног.

— Если он проснется, что ты скажешь?

— Доброе утро — вот что скажу. Да и поздно читать мне мораль, а при том, что этот крысеныш когда-то утащил мой дневник, и вовсе нелепо. Тойер, он дрыхнет без задних ног, дома у него ремонт, работают мастера, по ночам он торчит на своей дискотеке, а днем не может уснуть. Про родственные чувства к сестре он вспомнил от недосыпа.

— Кто же теперь занимается дискотекой? — вежливо поинтересовался подвыпивший сыщик, хотя ему было совершенно безразлично.

— Откуда я знаю? — ответила Ильдирим и стала расстегивать его рубашку. — Кто-нибудь из его помощников… не знаю… У тебя еще есть вопросы? Или займемся делом?

— Ну… ах да… Да, конечно. У меня нет с собой презерватива.

— Я не инфицирована СПИДом. Господин Тойер, я не боюсь заразиться, так как ни с кем не сплю. А ты?

— Я тоже не болен… — Хорнунг проверилась год назад, после своего грехопадения с приезжим искусствоведом, и Тойер по своей моногамии (в которой не стал признаваться) включил и себя в этот результат. Он только сказал: — Я точно знаю. — После чего они занялись любовью, довольно страстно.

В четыре утра комиссар пошел домой. Лишь теперь голод снова дал о себе знать. Тойер поискал в холодильнике хоть что-нибудь, оплаченное уже евро, а не марками, и утолил свой жестокий голод двумя пачками картофельных чипсов. Потом, не умываясь, рухнул на постель, сумев в последний момент поставить будильник. Его автомобиль так и остался возле Театральной площади, он заберет его перед работой. В остальном вчерашнюю диету предстояло продолжить по финансовым причинам.