"Галактики как песчинки" - читать интересную книгу автора (Олдисс Брайан)

7. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ МУТАНТОВ …генетический улей

Увидеть Вселенную и увидеть её всю…

Человеку это не дано на данный момент.

И для Земли — или Инисфара, как её заставили переименоваться, оставалось только одно — упиваться воинствующим оптимизмом.

Землянам была дарована Федерация. Теперь они владели Галингва, который казался ключом ко всему-

Устремившиеся в Галактику люди особенно уязвимы перед силами, ставшими на их пути.

Даже поверхностное наблюдение показывало, что Галактическая Цивилизация достигла точки стасиса; и, хотя их ресурсы и неистощимы, предприимчивость иссякла.

Способы ведения Вечной Войны сплели искусную бесконечную нить обстоятельств. Указанные способы перенесли целые общества в мираж бессмысленного существования.

Инисфаряне ворвались не в динамичную систему, а в могущественное Царство Сна.

Последствия можно было предугадать.

В течение последующих шести поколений Инисфар накапливал все больше и больше сил. Мирным путём или средствами, ненамного лучше пиратских, они обеспечили себе одно из главенствующих положений в Галактике: и не столько добиваясь успеха за счёт своего истинного превосходства, а больше безразличием к своим соперникам. Век безмятежья.

Шли годы.

Инисфар развивает торговлю. Все силы направлены на самосовершенствование.

А затем разразилась буря, которая заставила людей обратить внимание на самих себя.

Метафизические взгляды человечества на бытие — предмет постоянного внимания и изменения; но теперь настало время, когда человек познал себя в совершенно новом качестве — как союзника во враждебном окружении…

В следующем фрагменте целесообразно напомнить, что, даже окажись Вселенная в руках человека, человечество никогда не останется наедине с собой, а станет объектом постоянного пристального внимания.

Всегда найдутся существа, которые видят, хотя у них нет лиц, и понимают, хотя у них нет мозга.

Это происшествие правомерно отнести к категории несчастных случаев, которые встречаются ещё нередко.

В четыреста девяноста морских саженях от порта Капверде в подводном траулере “Бартломео” произошла поломка двигателей. Я не технарь и потому не смогу точно указать на причину поломки; очевидно, что в батареях этого типа кораблей урановый заряд движется слишком медленно, и их распределительный механизм, который выбрасывает отработанные заряды в сепараторы, оказался загромождённым.

Вместо того, чтобы для устранения поломки использовать пульт дистанционного управления, главный инженер, Дже Регард, сам спустился в машинное отделение, намереваясь очистить зарядопровод.

Пробираясь через смотровой люк, Регард наткнулся на винт, порвал защитный костюм, но не заметил этого.

Он починил зарядопровод без особых трудностей, но на обратном пути потерял сознание. Регард получил почти смертельную дозу облучения почек.

На борту “Бартломео” должность доктора не предусматривалась.

Об инциденте сразу же сообщили и попросили прислать специалиста.

Я уже упоминал, что я — не технарь; но я — и не философ. И все же я усмотрел в этом тривиальном эпизоде многовековой давности закономерность всех тех больших грядущих перемен, которым, как правило, предшествуют незначительные на первый взгляд события.

Посреди древних зыбучих песков пустыни Сара простирается плато Ахаггари, грудью встречая пески, как волнорез — рассвирепевшие волны океана.

На краю плато располагался Барб Барбер — Институт Медицинской Медитации — серое громоздкое здание в стиле пятьдесят первой эпохи, и такое же бескомпромиссное, как Лунар Энтервентуал. Обсаженный пальмами, в тени которых скрывались его каменные дорожки, Барб Барбер взметнул свои башни и верхние этажи высоко над деревьями, словно осматривая материк, на котором стоял, так же, как и его обитатели — доктора — исследуют органическое тело — внутренний материк человека.

Герунд Жирес, непрестанно вытирая лоб галстуком, замер в ожидании на ступенях главного входа. Его флайер парковался недалеко на стоянке. Словно влюблённый под часами, гордый Герунд смиренно переминался с ноги на ногу на испепеляющей жаре. Непосвящённых не пускали в Барб Барбер.

Наконец, та, которую так ждали, появилась на широкой лестнице.

Его жена — Сиро.

Она обернулась, по-видимому, прощаясь с кем-то, и начала спускаться по ступенькам.

Как всегда, ожидая её, Герунд терялся в догадках. Как удавалось ей перестроить свои мысли, отвлечься от этого монастыря — Барб Барбера и вернуться во внешний мир.

Он взглянул на неё с вожделением и любовью, и она, словно почувствовав это, выпрямилась: голова её поднялась выше, она ускорила шаг.

Когда Сиро спустилась с лестницы, Герунд заметил в её глазах заряд беспричинного веселья, с которым она одинаково смотрела и на мир и на мужа.

— Словно век тебя не видела, — сказала Сиро, обнимая и целуя его.

— Так оно и есть, — пытался сопротивляться он.

— Правда? — дурачилась она. — Но это же недолго!

Герунд взял её за руку и повёл в направлении массивного треугольника флайера.

Месяц медитации, который Сиро как доктор вынуждена была пройти, пошёл ей на пользу: основанные на системе высокого эга, дисциплины Барб Барбера были направлены на восстановление функций мозга и тела медицинского персонала всего мира.

Сиро выглядела моложе и как никогда ранее жизнерадостной.

Герунд упрекнул себя в том, что после шести лет совместной жизни он в меньшей степени выступал источником жизнерадостности жены, чем система высокого эга; однако, отметил он, наивно надеяться на какие-либо изменения в этом отношении.

Идя рука об руку, они подошли к флайеру.

Джефри, их слуга, терпеливо ожидал около металлического люка.

— Рад вас видеть, доктор Сиро, — сказал он, открывая дверцу и отступая в сторону.

— Я тоже рада, Джефри. Ты хорошо загорел.

— Прожарился что надо, — улыбнулся слуга.

Его родина — холодный Северный Остров, где большую часть года господствовал мороз; путешествие в экваториальную часть пошло ему на пользу. И, хотя уже прошло тридцать лет с тех пор, как его забрали с того удалённого острова, Джефри все ещё говорил на местном диалекте — Ингулеш; он так и не смог одолеть Га-лингва, на котором Сиро, Герунд и большинство людей цивилизации думали и говорили.

Они забрались внутрь флайера. Джефри — крупный мужчина, с медленными, как у ленивца, движениями, каждое из которых не расходовалось зря, занял место пилота. Его примитивный образ мышления, казалось, приспособлен для того, чтобы быть слугой, хотя он в совершенстве управлял флайером.

Джефри вырулил к одному из полукруглых устьев для взлёта. Последовал оранжевый сигнал, разрешающий взлёт, и они моментально взмыли ввысь. И сразу же деревья и бело-серые стены Барб Барбера остались далеко внизу. Они казались крошечными, как игрушечный детский городок, зажатый в сэндвич между небом и землёй.

Флайер взял курс на Запад, на Путерска Айлендс, где располагался дом Жиресов, и, конечно же, доставил бы их туда, если бы не больной человек, находящийся на глубине тысяча метров под толщей воды Ланикового моря. Человек, о существовании которого они и не догадывались.

— Итак, Герунд, что произошло в мире за то время, что я отсутствовала? — спросила Сиро, удобно усаживаясь напротив мужа.

— Ничего сверхинтересного. Дуалисты требуют регистрации каждой планеты Федерации. С подобающей помпой открыт Город Исследования Барьеров. А весь научный мир просто бесится, восторгаясь новой работой Пальмиры — Параэволюция.

— Я обязательно должна прочитать её! — воскликнула Сиро, не скрывая восторга. — Что это за теория?

— Это одна из тех проблем, анализ которых нелегко увязать в несколько слов, — ответил Герунд. — Но вкратце, — Пальмира принимает позицию Пла-то в Дуалистической Теории и провозглашает, что эволюция направлена на более высокий уровень сознания. Растения, обладающие меньшим разумом, чем животные; животные — меньшим, чем человек; а человек стоит по разуму выше животных, которые, в свою очередь, выше растений. Растения, животные, человек — только первые ступени на длинной лестнице. Пальмира указывает, что человек никоим образом не является венцом разума. Он спит, зевает, не осознает действий своего тела…

— Для чего и существуем мы, доктора, — перебила его Сиро.

— Конечно. Как говорит сам Пальмира, только отдельных неординарных индивидуумов, объединив в нынешние Ордена Медицины, можно сознательно задействовать в соматической деятельности.

Она улыбнулась и поинтересовалась:

— И к чему он пришёл?

— Он вывел, что следующей эволюционной ступенькой будет что-то… бытие… сознание в каждой клетке, и что, может быть, Природа уже готова перевести его на новую стадию сознания. Как говорится, пришло время нового бытия.

— Уже? — спросила Сиро в изумлении. — Мне казалось, что это уже произошло несколько миллионов лет назад! Разве человек уже прошёл через все стадии перевоплощения?

— Полкниги у Пальмиры занимает объяснение, что должно произойти с родом человеческим, — сказал Герунд. — Согласно его утверждению, ход эволюции сходен прогрессу науки; необходимо большее количество протоплазмы для изменений, чтобы как можно быстрее началось это самое изменение. На тридцати тысячах планет уже имеется достаточное количество протоплазмы.

Сиро молчала.

Сердце у Герунда слегка защемило, когда он заметил, что она не спрашивает его мнения о книге Пальмиры. А ведь из его слов вытекало, что он читал её. Должно быть, причиной тому — её неправильное представление о том, что его мнение как учёного в области промышленной экологии не достойно внимания, и поэтому она отказалась даже от самой мысли расспрашивать его.

Наконец Сиро, словно очнувшись, произнесла:

— Каким бы оно ни было, это сверхсознание нового рода, вряд ли это произойдёт с человеком. Не думаю, что человек позволит опередить себя. Мне кажется, человек не даст этому новому сверхсознанию даже выжить. Оно будет полностью блокировано прежде, чем начнёт распространяться. В конце концов трудно ожидать, что мы будем гостеприимными к узурпаторам нашего стабильного положения в Космосе.

— Пальмира говорит, — начал Герунд, — что эволюция позаботится обо всём, если у неё действительно возникнет желание убрать человека со своего пути. Новый род получит некое подобие защиты, или оружия, которое сделает его неуязвимым перед родом, который будет вытеснять.

— Не может быть! — вознегодовала она, как будто он сказал что-то глупое. — Эволюция — полностью нейтральный, слепой процесс.

— Это только то, что говорит и что волнует Пальмиру! — ответил Герунд.

Он видел, что она воспринимает его замечания как несерьёзные. Так оно и есть. Герунд произнёс фразу, чтобы скрыть свою неуверенность в том, что действительно сказал Пальмира по этому поводу.

Параэволюция — жёсткая формулировка. Герунд только намекнул о ней, зная, что Сиро заинтересует сама тема.

Но Параэволюция и сопутствующие ей неприятности вылетели у них из головы, как только в кабине появился Джефри. Флайер парил на автопилоте над песками Сары.

— Доктора запрашивают, — по слогам произнёс Джефри. — Вызов идёт из порта Капверде, почти прямо по курсу. У них… им… там… необходима помощь подводнику, — запинаясь и сбиваясь доложил он.

— Да-да, конечно, примите вызов, — сказала Сиро, вставая и направляясь в кабину управления.

Как только вновь послышался зуммер вызова, она подошла к приборному щиту. Внимательно прослушав информацию, Сиро ответила:

— Вызов приняла доктор Сиро Жирес.

— Спасибо, доктор, — с облегчением выдохнул радист, — ждём вас.

До острова Капверде оставалось около шести тысяч миль. Такое же расстояние они преодолели от Барб Барбера.

Как только Сиро вышла из кабины управления, вдали показалось Ланиковое море. Пустыня, словно огромный пляж, протянулась до самого Барб Барбера.

Флайер пронёсся над мелководьем и рванулся к посадочной полосе.

Я сразу же под аппаратом образовалась мягкая подушка из воды и песка, закрывшая из виду землю.

Произведя минут за десять расчёты, Джефри приступил к снижению. Аппарат осторожно нырнул под слоисто-кучевые облака, чтобы сориентироваться в поисках четырнадцати островов архипелага Капверде, слева по курсу.

— Прекрасно сработано! — в восхищении произнёс Герунд.

Джефри, словно ребёнок-вундеркинд, исполняющий сложнейшие прелюдии Бритзипарбту на органной виолончели, управлялся с микронавигатором; склонность к машинам, присущая всем недалёким людям, давала о себе знать.

Флайер пробарражировал над портами вокруг Сатаго и начал медленный вертикальный спуск. Серые потоки воды рванулись навстречу, забурлили вокруг, поглотили, и стрелка высотомера, стремительно минуя отметку “нуль”, начала отсчёт морских саженей вместо метров.

Джефри снова связался с базой. Вспыхнули сигнальные маяки, установленные на расстоянии десяти метров друг от друга, указывая проход к подводному городу.

Наконец, словно зев кита, ангар принял их. Они вошли в него, и “челюсти” ангара сомкнулись. Мощные помпы тотчас неё начали откачивать воду, заменяя её воздухом.

Подсознательно подготовив себя к тому, что должно произойти, Сиро выскочила из флайера прежде, чем вакуумный вакабиль собрал попавшую в ангар рыбу и высушил пол. Герунд и Джефри поспешили за ней.

Около выхода из ангара Сиро встречали два портовых служащих.

— Спасибо, что так быстро прибыли, доктор Жирес, — поблагодарил один из мужчин. — Возможно, вы уже в курсе дела. В беду попал главный инженер подводного траулера “Бартломео”.

Знакомя Сиро с деталями происшествия, клерк вёл её, Герунда и Джефри к небольшому мобилю. Второй служащий уже уехал, и они двинулись в путь вдоль необычного вида береговой линии подводного города, где, несмотря на повседневную суету, присущую всем докам, нигде не было видно воды.

Веками человечество относилось к морям, как к опасной среде передвижения и не менее рискованному источнику добычи рыбы; и лишь значительно позже люди освоили огромные водные просторы и их отношение к ним стало таким же внимательным, как и к земле; сейчас человек больше времени уделял фермерству, чем рыболовству. Количество работников, которые трудились в глубинных саваннах, увеличивалось; соответственно разрастались подводные порты и города, конкурируя со своими земными братьями.

Выгодное месторасположение в Ланике, близость к Малому Союзу способствовали преобразованию подводного порта Капверде во второй по величине город Инисфара и один из первых портов подобного значения.

Район города, где остановился мобиль, насчитывал свыше десяти веков.

Фасаду больницы, куда прошли гости, несомненно, требовалось капитальное обновление.

Обстановка внутри, как, впрочем, и во всех больницах, напоминала монастырскую обитель. Крытая галерея вела к двери, за которой располагались комната ожидания, примитивная кухня, радиорубка и небольшие компактные палаты; в одной из таких палат и лежал Дже Регард — главный инженер “Бартломео”, подвергшийся мощной дозе радиоактивного облучения.

Сегодня дежурил старый слуга — согбенный, с седой бородой. Кроме него, в пропахшей плесенью больнице людей не было.

— Посмотрите, что можно сделать с беднягой, доктор, — обратился служащий к Сиро. — Думаю, что капитан “Бартломео” придёт навестить инженера. Оставляем вас с миром.

— Спасибо, — рассеянно произнесла Сиро, думая о другом. Она повернулась, прошла в палату и захлопнула за собой дверь.

Некоторое время Герунд и Джефри молча стояли у палаты. Затем Джефри прошёл по галерее и выглянул на улицу. Мимо спешили по своим делам мужчины и женщины.

Унылые фасады зданий, встроенные прямо в скалы, напоминали склепы.

Джефри обхватил себя огромными ручищами.

— Домой хочется, — сказал он. — Здесь слишком холодно.

С крыши сорвалась капля и упала ему на щеку.

— Здесь холодно и сыро, — добавил он.

Старый слуга безмолвно, с иронией глядел на него.

Довольно долго все молчали. Ждали, почти ни о чём не думая. Их сознание уподобилось свету на улице — такое же затуманенное и тусклое.

Под тонким одеялом крупное тело больного вздымалось и опускалось в тщетных попытках дышать полной грудью. Многодневной давности щетина покрывала сильно развитый, массивный подбородок.

Улёгшаяся рядом с Регардом Сиро почувствовала себя Магометом рядом с горою.

То, что гора эта находилась в бессознательном состоянии, существенно облегчало задачу Сиро. Она прикоснулась к обнажённой руке Регарда. Расслабила мышцы, замедлила дыхание. Обычная рутинная процедура.

Сиро сокращала количество ударов своего сердца, пока его ритм не совпал с ритмом больного.

Доктор погружалась в красный, безликий туман, исподволь обволакивающий её от полюса до полюса. И, мало-помалу, где-то вдали начали вырисовываться нечёткие контуры миражей. В тумане возникли полосы. Чем глубже Сиро погружалась, тем чётче становились они; островки крови накатывались на неё. Как хищники, целенаправленно двигались, расширялись, изменялись, перестраивались, и она плыла среди них. И, хотя Сиро двигалась, все чувства и направления были размыты. Размеры значения не имели, расстояния не поддавались определению взглядом, да и самого взгляда не существовало.

Потерялся не только взгляд. Отброшены все способности за исключением воли. Лишь последняя вела её в этот семантический мир вселенной своего тела. Так человек сбрасывает одежды перед тем, как нырнуть в глубины реки.

Она не могла думать, помнить, ощущать вкус, разговаривать. Кожа её потеряла чувствительность. Она не могла действовать, хотя тень всего этого присутствовала в ней; словно остов личинки стрекозы, когда та покидает своё пристанище и наполняет контурами взрослую особь, у Сиро сохранилось лишь воспоминание о том, что когда-то она была сама собой. Если бы не этот бледный отпечаток памяти, который Сиро получила за время обучения в Центре Медицинской Медитации Барб Барбера, ловушка наверняка захлопнулась бы за ней: вселенная собственного тела.

Почти не сопротивляясь, она отдалась воле тока своей крови. Это напоминало плавание — полет? переползание? — сквозь бесконечную болотистую равнину, затопленную по самые верхушки деревьев массой, напоминающей патоку, где плавали рыбы: пескари, макрели, рыбы-молоты и манты. Она вилась — поднималась? дрейфовала? — по прозрачному каньону, отвесные скалы которого излучали неземной свет. И так она плыла, пока перед ней не возник неясный контур гор.

Горы окружали всю Вселенную — высокие, как время, прозрачные, как ажур, — в норках кроликов, как в оспинах, через которые сновали прозрачные существа. Она проплыла сквозь горы почти без сопротивления. Так планктон просачивается сквозь губку.

Наконец, частицей своего сознания, своей душой Сиро проникла в руку Дже Регарда, в него самого.

Её окружение было таким же таинственным, незнакомым, как и прежде.

На клеточном уровне не было никакого различия между её и его телом. И все же разница существовала.

Из зарослей его плоти невидимые и незнакомые глаза рассматривали её, молча и злобно карауля каждое её движение.

Незваный гость, она проникла внутрь чужого мира. Мира, созданного для того, чтобы самозванец не знал пощады. Она проплывала, а за ней яркими искрами вспыхивали уютные кристаллы смерти, и только уверенное, целенаправленное движение давало ей силу.

По мере того, как она продвигалась сквозь красные и белые кровяные тельца, действия окружения становились все более агрессивными. Словно вязкое течение, поглотила её эта среда. Сиро двигалась под арками, среди ветвей и сплетений водорослей, сетей. Путь вперёд погружался во мрак, а воздух становился все более спёртым. Дрейфуя так, она непроизвольно отмечала, что полуживые существа вокруг неё покорёжены, отвратительны и дрожат синей болью.

Сиро почти уже дошла до поражённых почек.

И сейчас только железная дисциплина Центра Медицинской Медитации вела её вперёд.

Отталкивающая атмосфера напоминала сточную канаву.

Но медицина давно уже открыла силы самоизлечения, заложенные в организме. Элементы высокого эга и йоги, на которой она основывалась, прокладывали путь к высвобождению этих сил.

В настоящее время, используя эти силы, организм пациента мог саморегенирироваться: вырастить новые конечности, лёгкие, печень.

Доктора — эти современные аквалангисты организма, погружались в тело человека, чтобы мобилизовать его силы против его врагов.

Сиро пробуждала именно эти силы. Над ней, слой за слоем, уходя вверх, лежали поражённые клетки организма; каждая из них состояла из тридцати тысяч генов. Клетки лежали спокойно и, похоже, были мертвы и опустошены. Но вот медленно и как бы нехотя, повинуясь её настойчивым усилиям, словно крадущиеся крысы, покидающие разрушенный город, к ней подоспело подкрепление.

“Впереди — враг!” — командовала она, двигаясь дальше, в разорванную тьму. Все больше и больше вновь прибывающих сил подчинялось её приказам, освещая эту сточную канаву внутренним огнём.

Маленькие существа, похожие на шуршащих крыльями и верещащих летучих мышей, рванувшиеся из глубин тьмы, были разорваны и уничтожены.

А затем Враг пошёл в атаку.

Он ударил с неожиданностью захлопывающегося капкана.

Он был один — он был миллион!

Он был не тем, что в учебниках!

Он был неизвестным, непонятным.

Он был ужасным, хищным, таинственным — сама алчность с клыками; ужас с рогами, вновь нарождённый.

Настолько подавляющий, что Сиво обуял страх: могущество неизвестного может убить в нас все, кроме спокойствия.

Она знала, что неорганизованная радиоактивная частица может разорваться и спрятаться в любом гене, произведя на свет — по жестоким законам случая — уродливую клетку, клетку-мутант, с непредсказуемым аппетитом; объём её знаний не предусматривал определения масштабов этого аппетита.

Эти аппетиты находились в состоянии дрёмы, пока не приблизилась она. Которая разбудила их, выстрелила в них. Которая вдохнула своё сознание, и сразу же клетки наполнились собственным сознанием, в основе которого — желание завоёвывать.

Она видела, чувствовала, слышала, ощущала, как оно прорывается сквозь клетки — как маньяк сквозь стену, наполняя их духом мятежа.

Силы самолечения развернулись и в панике бросились бежать, плывя и летя по ветру, который делал их беспомощными. Сиро бросилась прочь.

Но острые, как гвозди, ленты вдруг вылетели из тьмы и опоясали её. Она попыталась открыть рот, чтобы закричать — и сразу же рот её заполнила липкая, вязкая масса, из которой вылетели маленькие твари, торжествуя и прорываясь во все её бытие…

Герунд и Джефри молча курили, сидя на скамейке под колючим взглядом старого Ласло. Рядом с ними стояли пустые кружки: Джефри приготовил им обоим глинтвейн. Время шло, а Сиро не появлялась. Их беспокойство росло.

— Никогда раньше она так долго не задерживалась, — заметил Герунд. — Пять минут — вот сколько ей необходимо времени. Она организовывала силы реабилитации и сразу же возвращалась назад.

— Этот инженер, говорят, он совсем плох, — сказал Джефри.

— Да, но всё равно… Пять минут прошло, схожу-ка я за ней.

— Это запрещено, — монотонно прогнусавил Ласло.

Впервые они услышали его голос.

И сказал он правду.

Этика лечащего врача и пациента строго соблюдалась в их собственных интересах; вместе их не полагалось видеть никому, за исключением, пожалуй, коллег доктора.

Герунду, прекрасно знакомому с правилами лечебницы, все же очень хотелось увидеть свою жену в состоянии транса. И в то же время он хорошо понимал, что это только усилит напряжение, которое, чувствовалось, установилось в их отношениях.

Ну и пусть. Сиро пробыла в палате уже полчаса: что-то необходимо предпринимать.

Он присел на пару минут, словно собираясь с силами, чтобы опять встать и идти в палату.

Ласло тоже поднялся и зло закричал.

Джефри перехватил его, когда тот попытался остановить Герунда.

— Сядь, или я сверну тебе нос, — спокойно произнёс он. — Я очень сильный человек, и ничего другого мне не остаётся, как убрать тебя.

Старик взглянул Джефри в лицо, покорно отошёл и сел на скамейку.

Герунд кивнул своему слуге, открыл дверь и проскользнул внутрь.

Одного взгляда хватило, чтобы понять: происходит нечто необычное, что-то не так — трагически не так.

Его жена и инженер лежали рядом на больничной койке, касаясь друг друга руками. Открытые глаза неотрывно глядели в пространство: так удав гипнотизирует кролика. Но в их взглядах не теплилась жизнь.

Однако организмы их жили.

Размеренно вздымались и опускались их грудные клетки. Правая нога Сиро выбивала бессмысленную дробь по деревянной спинке кровати. На её коже медленно проявлялись синюшные пятна.

Казалось, каждая пядь её тела избита, доведена до аморфного состояния. Герунд застыл, охваченный ужасом, не в силах собраться с мыслями, не в состоянии даже продумать свои дальнейшие действия.

По ножке кровати полз таракан. Он прошествовал в шести дюймах от ноги Дже Регарда. Как только таракан приблизился, часть ступни неожиданно превратилась в стебель. Стебелёк, напоминающий тонкую, изящную травинку. Этот стебелёк-травинка, словно язык, быстро слизнул таракана.

Герунд упал на пол без сознания.

Теперь тела на кровати начали быстро трансформироваться. Они переорганизовывали себя. Скользили и размазывались, теряя форму и намазываясь слоями одно на другое с чавкающими звуками.

Таракан был поглощён.

Затем, сжавшись, масса двух тел приняла единую форму — форму тела Сиро. Лицо, тело, цвет волос, глаза — все стало таким, как у Сиро. Как только сформировался последний палец, Герунд очнулся и сел.

Он сидел в замешательстве, ничего не понимая и оглядываясь по сторонам. Ему казалось, что он потерял сознание лишь на секунду, а инженер уже исчез!

А Сиро выглядела ещё более привлекательной. Она улыбалась ему. Возможно, причина его тревог — оптическая иллюзия; не исключено, что все было в порядке. Но, приглядевшись внимательнее к “жене”, пробуждающееся чувство уверенности исчезло вновь.

Странно и жутко!

Человек, сидящий на кровати, без сомнения, его Сиро. И все же, каждая чёрточка её лица, каждый контур тела, которые так любил Герунд, подверглись какой-то неуловимой перемене. Изменилось даже строение тела. Он заметил, что пальцы её стали длиннее. И ещё одно: перед ним человек — слишком большой, слишком толстый и слишком высокий, чтобы быть Сиро.

Герунд встал на ноги, рискуя опять потерять сознание. Шатаясь он стоял возле двери. Он мог бежать, мог позвать Джефри, как собственно и подсказывал ему инстинкт.

Но он подавил его.

Сиро попала в беду. В страшную беду.

У Герунда был шанс, не исключено, что последний. Шанс доказать ей свою преданность; и если сейчас он сбежит, то больше такой возможности уже не представится. Во всяком случае, так убеждал себя Герунд, ибо не верил, что безразличие его жены зиждется на чём-либо ином, кроме как неверии в его преданность.

Он обратился к ней, стараясь не смотреть на её ужасную оболочку:

— Сиро… Сиро, что случилось? Чем я могу помочь тебе? Скажи мне, что надо делать? Я готов на все.

Существо, сидящее на кровати, приоткрыло рот:

— Через пару минут мне будет лучше, — произнёс хриплый голос.

Слова не совсем совпадали с движением губ.

То, что являло собой Сиро, встало на ноги с трудом. Существо семи футов высотой.

Герунд, словно загипнотизированный, смотрел на него, пытаясь взять себя в руки.

“Это моя жена”, — убеждал он себя.

“Это моя жена”.

Но, как только смысл дошёл до него, нервы сразу же сдали.

Слишком ужасно было это существо…

Он развернулся, чтобы бежать, но понял, что уже слишком поздно. Существо протянуло к Герунду руки и, словно играючи, схватило его.

Джефри надоело ждать. Несмотря на уважение, с которым он относился к своему хозяину, положение слуги временами казалось слишком утомительным.

Под неусыпным взглядом рыбьих выпученных глаз больничного сторожа он растянулся на скамейке, рассчитывая вздремнуть; если он понадобится Герунду, рассудил Джефри, тот позовёт его.

Из радиорубки раздался зуммер.

Бросив подозрительный взгляд на Джефри, старик направился в радиорубку.

Джефри задремал.

Через мгновение шаркающие звуки заставили его открыть глаза.

Огромный монстр, неясные очертания которого терялись в тусклом свете галереи, прошлёпал на восьми или десяти ногах мимо и скрылся на улице.

Похолодевший от ужаса Джефри мгновенно вскочил на ноги. Он бросился в палату, инстинктивно увязывая появление чудовища е угрозой тем, кому он служил.

Комната была пуста.

— Эй, что тебе здесь надо?! — раздался голос откуда-то сзади.

Внимание седобородого привлёк звук шагов Джефри. Он глядел через плечо Джефри в палату. Как только старик увидел, что она пуста, он выхватил свисток и изо всех сил принялся дуть в него.

Судья: В качестве объяснения по факту исчезновения ваших хозяев вы выдвигаете версию, согласно которой они могли быть, э-э, уничтожены тем самым монстром, которого, по вашему утверждению, вы видели?

Джефри: Я так не говорил, сэр. Я не знаю, куда они исчезли. Я сказал, что я видел, как эта тварь выскользнула из дверей больницы, а уж затем исчезли мои хозяева.

Судья: Вы уже слышали, что никто не видел ничего похожего на монстра в подводном порту. Вы ознакомлены с показаниями Ласло, больничного сторожа, который также не подтверждает ничего подобного. Так все же, почему вы настаиваете на этой сказке?

Джефри: Я говорю только то, что видел, сэр.

Судья: Это ваше предположение относительно того, что случилось.

Джефри: Именно так оно и было. Это правда, сэр! У меня нет секретов. Мне нечего скрывать! Я никогда ничего не делал плохого моему хозяину или хозяйке.

Судья: И до вас слуги, как правило, выражали такие сентиментальные чувства после того, как умирали их хозяева. Если вы невиновны в том, в чём вас обвиняют, почему вы пытались скрыться, когда сторож засвистел, призывая на помощь полицию?

Джефри: Я испугался, сэр. Разве вы не понимаете? Я был ужасно напуган. Я видел эту… тварь, а потом — пустую комнату, а затем старый дурак начал свистеть. Я… я ударил его, даже не подумав.

Судья: Вы повели себя как безответственный человек. По показаниям свидетеля Ласло, вы начали запугивать его сразу же по прибытии в больницу.

Джефри: Но вы же слышали, сэр, почему я это делал?

Судья: Надеюсь, вы понимаете, насколько серьёзно ваше положение? Вы — простой человек, и подобное поведение я могу отнести на счёт вашей простоты. По закону мира, вы обвиняетесь в двойном убийстве — ваших хозяина и хозяйки, и до тех пор, пока не обнаружатся их тела, не откроются новые обстоятельства или не появятся новые свидетельства, вы будете находиться в тюрьме.

Существовало два пути из подводного порта на поверхность Ланики. Один — морской, коим и прибыли “Бартломео” и флайер Жиресов. Второй — сухопутный. Подземный железнодорожный фуникулёр проходил через три тысячи футов скалы из подводного города на станцию Прая — столицу острова Сатаго.

Именно этим путём Джефри препроводили в тюрьму.

Расположенное на самом верху тюремного здания, над пыльным тюремным двором, затенённым огромным баобабом, окно камеры позволяло Джефри увидеть кусочек моря. Приятно чувствовать себя вновь над землёй, хотя из-за плотных облаков воздух был, как в парилке, и сильно контрастировал с прохладой подводного города.

Джефри сильно потел, и все же большую часть времени проводил, стоя на деревянной крова и и уставившись в молчаливую жару.

Заключённые прогуливались по двору, разговаривая на местном Нпциа-спои1а, которого Джефри не понимал.

К вечеру второго дня заключения, когда Джефри, как обычно, стоял на своём посту, неожиданно поднялся сильный ветер, зноем обдавая здание тюрьмы.

Свинцовые облака разошлись, обнажив голубое небо впервые за много дней.

Старший надзиратель — смуглый мужчина с невероятно огромными усами — вышел на тюремный двор, вдохнул горячий воздух и не спеша направился к каменной скамейке под баобабом. Тщательно смахнув с неё пыль платком, он улёгся поудобнее и задремал.

Что-то зашевелилось на стене за спиной надзирателя. Существо, напоминающее питона, раскрутилось и начало медленный спуск во двор. Оно казалось огромным пятном, растёкшимся по всей высоте стены.

Густая листва баобаба заслонила то, что происходило дальше.

Джефри это животное показалось резиновым ковром, усыпанным изумрудами и морскими звёздами, скользящим вниз по стене.

Наконец, оно спустилось на землю и оказалось рядом с надзирателем.

Чем бы ни было это, оно встало в стойку, словно готовилось к нападению. Раскрыв пасть, схватило надзирателя за голову. Обвилось вокруг человека, гася его сопротивление, и, как мантия, накрыло его.

Джефри заорал от ужаса, но никто не услышал его крика: никому не было дела до него; большая часть персонала тюрьмы развлекалась на берегу с девочками.

Тварь сползла с надзирателя, и на скамейке осталось бесформенное распластанное тело. Горячий ветер играл усами когда-то старшего надзирателя.

У твари вдруг выросли пальцы, которые очень ловко сняли кольцо с ключами с пояса мертвеца.

Часть тела чудовища отсоединилась от основной туши, которая осталась лежать в тени, и с ключами в пальцах поползла через двор. Сейчас это напоминало ожившую табуретку.

— Бог мой! — прошептал в изумлении и страхе Джефри. — Оно же ползёт сюда!

В тот момент, когда он бросился от окна к дверям камеры, существо одним прыжком оказалось между прутьев решётки и сбросило ключи на пол. А затем и само спрыгнуло в камеру.

Под изумлённым взглядом Джефри чудовище начало принимать очертания Герунда, ну, если и не совсем его, то кого-то очень похожего.

“Герунд” протянул руку и коснулся слуги.

— Все в порядке, Джефри, — сказал он наконец, выговаривая слова с видимым трудом. — Тебе нечего бояться. Никто не причинит тебе вреда. Возьми ключи, открой дверь камеры и пойдём к начальнику тюрьмы.

Побледнев, трясясь, как лист на ветру, Джефри все же кое-как собрался. Ключи, словно колокольчики, звенели в его руках. Он пробовал их один за другим, пытаясь открыть дверь. Наконец, он нашёл нужный ключ. Как лунатик, пошёл по коридору. Позади вплотную следовал псевдо-Герунд.

Никого не было в коридорах. Лишь у одного из поворотов дремал в кресле охранник, упёршись ногами в стену. Они не стали его беспокоить. Джефри открыл массивную зарешеченную дверь, которая вела в кабинет начальника тюрьмы. Они увидели балкон, который выходил на залив и горы.

На балконе, как всегда, попивая в одиночестве вино, в плетёном кресле сидел мужчина. Он был маленьким — и о, Боже! — бесконечно уставшим.

— Вы начальник тюрьмы? — спросил Герунд, ступая на балкон.

— Да, — ответил я.

Он долго и пристально рассматривал меня.

Впоследствии я мог сказать: он не был — что я говорю? — просто обыкновенным человеком. Он выглядел, как выглядел: эрзац настоящего человека. Но даже и в таком виде я узнал в нём Герунда Жиреса — по фотографиям, размноженным полицией.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил я. — Мне утомительно смотреть, как вы стоите.

Ни хозяин, ни слуга не пошевелились.

— Почему вы… э-э, освободили вашего слугу? — спросил я.

— Я привёл его сюда, — начал Герунд, — чтобы вы могли услышать то, что я собираюсь сказать. А также для того, чтобы вы поняли, что Джефри — отличный слуга и ничего плохого мне не сделал. Вот почему я хочу его освободить.

В голосе этого существа звучала нотка сострадания. Человек он или нет, — но он был тем, с кем я мог поговорить. Те люди, с которыми я имел дело, не умели сострадать.

— Я готов выслушать, — сказал я, подливая в бокал вина. — Как видите, мне особо нечем заняться. Слушать — гораздо приятнее, чем говорить.

Итак, Герунд начал рассказывать мне все, о чём сейчас я повествую вам. Или стараюсь сделать это, по мере своих способностей.

Джефри и я слушали молча; хотя, без сомнения, слуга мало что понимал из того, о чём говорил Герунд. Я же схватил достаточно для того, чтобы мой желудок покрылся изморозью.

Разве не копия работы Пальмиры лежит здесь, у меня под рукой?

В тишине, которая спустилась, когда Герунд закончил свой рассказ, мы могли различать отдалённый звон колоколов в Лигелусе и Прая, зазывающих на вечернюю молитву; он не принёс мне успокоения, а сильный, горячий ветер увёл его в сторону. Я уже знал наверняка, что падёт тьма, которую не освятит ни одна молитва.

— Итак, — промямлил я, прочищая горло, — как начальник тюрьмы первый пункт, который я должен предъявить вам, Герунд Жирес, — так я думаю, полагается вас называть, — это совершение убийства: по вашему собственному признанию, вы лишили жизни моего старшего надзирателя.

— Это было ошибкой, — отмахнулся Герунд. — Вы должны понять, что Я, который состоит из Дже Регарда, Сиро и Герунда Жиреса, не могу даже точно сказать, скольких рыб я поглотил, когда плыл из подводного города. Возможно, то же я сделал и с человеком. Но это не может быть смертью: мы — живые. Но ваш надзиратель не поддался поглощению. Как, впрочем, и Джефри, когда я коснулся его.

— Как вы думаете — почему? — жёстко спросил я.

На его лице заиграла улыбка. Я не мог смотреть на это.

— Мы скоро выясним это, — ответил он. — Мы не можем поглощать людей, которые не сознают себя как часть природного процесса. Бели они придерживаются мысли, что человек есть что-то отдельное, их клетки приходят в антагонизм с нашими, и поглощения не происходит.

— Вы хотите сказать, что вы можете… э-э, поглощать только интеллектуалов?

— Именно так. С животными — другое дело. Их сознание уже само по себе является природным процессом; в этом случае не возникает никаких препятствий.

По-моему, именно в данный момент Джефри скаканул с балкона в кусты. Он бодро вскочил на ноги, и мы увидели, как его массивная фигура быстро удаляется в сторону дороги.

— Если честно, то думаю, что я ничего не понял, — сказал я, в надежде выиграть время. — И я не считаю, что и сейчас что-либо понимаю.

Сказать по правде, я чувствовал себя таким разбитым, что, казалось, тюрьма водила вокруг нас хоровод. Этот псевдочеловек напугал меня гораздо больше, чем я думал, меня можно напугать. Ни жив, ни мёртв, я трясся от ледянящего кровь ужаса.

— Я ничего не понял относительно поглощения только интеллектуалов, — наугад сказал я.

На этот раз он даже не потрудился открыть для ответа рот.

— Интеллект подразумевает более полное осмысление происходящего. В настоящее время единственным интеллектуальным путём понимания, или осмысления, как вам будет угодно, является только одно — Галингва. Я могу освобождать клетки только тех, кто владеет этим соматическим инструментом. Тех, чьё биохимическое рабство уже деформировано им.

Случай с Дже Регардом высвободил способности, дремавшие в инкубационном периоде в каждом Галингва-говорящем по всей Галактике. В настоящее время и на Инисфаре предпринят громадный шаг, правда неожиданный, и все же это высшая точка использования Галингва.

— Таким образом, — подытожил я, чувствуя себя гораздо лучше, вникая в тонкости, — вы — следующий эволюционный шаг, как и предсказывал Пальмира в теории Параэволюции?

— Грубо говоря, да, — согласился он. — Я знаю, о чём говорит Пальмира. Каждая моя клеточка обладает своим особым даром, поэтому я не зависим от закрепощённой человеческой формы, которая оказывает губительное воздействие на все многоклеточные существа, жившие до меня.

Я покачал головой.

— По мне, это не прогресс, а регресс, — попытался атаковать я. — Человек — прежде всего сложный генный улей. Вы говорите, что можете существовать на уровне отдельных клеток. Но ведь единичные клетки — это всего лишь ранняя форма жизни.

— Все мои клетки — мыслящие, — подчеркнул он. — А это совершенно другое. Гены выстраиваются в клетки, а клетки — в генные ульи, называемые человеком, для того, чтобы развивать свои возможности, не человеческие. Идея развития человеческого бытия — просто антропоморфическая концепция. Теперь клетки покончили с этой формой, называемой человеком; он исчерпал свои возможности, а клетки призваны стать более высокой ступенью развития.

Пожалуй, на это утверждение трудно найти контраргумент. Поэтому я сидел тихо, потягивая вино и наблюдая, как увеличиваются тени, отбрасываемые горами и деревьями.

Внутри меня все ещё блуждал холод, но я уже не трясся.

— Вы что, не хотите ни о чём меня спросить? — поразился Герунд.

Интересно все же наблюдать, как удивляется чудовище.

— Нет, почему же. Мне хотелось бы знать только одно — вы счастливы?

Тишина — такая же, как тени, — простёрлась до самого горизонта.

— Я имел в виду, — продолжил я развивать свою мысль, — что, если бы я умел моделировать новые формы жизни, я бы попытался сделать что-то более счастливое, чем человек. Вообще-то мы, люди — загадочные существа, поскольку счастливые моменты нашей жизни приходятся на то время, когда мы к чему-либо стремимся; когда же цель достигнута — раз — и мы опять не находим себе места. В этом неудовлетворении — суть, данная Богом, ибо удовлетворение присуще только пасущейся скотине, которая, невзирая на последствия, поедает улиток вместе с травой. Но, чем разумнее человек, тем в большей степени подвержен он сомнениям; и наоборот: чем он глупее, тем быстрее он довольствуется тем, что имеет. Поэтому я спрашиваю вас ещё раз: вы счастливы?

— Да. И не один я; нас трое — Регард, Сиро и Герунд. Два последних в течение долгих лет боролись за то, чтобы слиться воедино — к чему и стремится все человечество, и, наконец, они нашли то, что искали — наиболее полная интеграция, более тесная, чем когда-либо существовавшая. То, что люди инстинктивно ищут, мы инстинктивно имеем. Мы — совершенство. Мы всегда будем счастливы — не важно, скольких людей мы ещё поглотим.

Стараясь говорить твёрдо, я сказал:

— Тогда начинайте поглощать меня. В конце концов вы сами этого желаете.

— Возможно, что все человеческие клетки подпадут под новый режим, — отвечал Герунд. — Но прежде всего необходимо, чтобы то, что должно произойти, люди приняли с тем, чтобы смягчить то, что уже смягчено Галингва. Все должны знать, что мы проводим процесс поглощения. А это — ваша задача, Вы — цивилизованный человек. Для начала, вы должны написать Пальмире о том, что произошло. Уверен, что он заинтересуется.

Он замолчал. К воротам тюрьмы подъезжали три машины. У Джефри всё-таки хватило интеллекта, чтобы обратиться в полицию.

— Предположим, что я не стану помогать вам? — спросил я. — Почему я должен подгонять процесс вымирания человека? Допустим также, что я ознакомил Галактический Совет с правдой, что позволит им разорвать весь остров на кусочки. Это проще всего — избавиться! — самое простое дело — разрушать.

Неожиданно вокруг нас появились бабочки. Много бабочек. Раздражённо отмахиваясь от них, я опрокинул бутылку с вином. Тысячи бабочек порхали, шурша, как бумагой, крыльями. Небо потемнело от них. Даже самое интенсивное размахивание руками не испугало насекомых.

— Что это? — лопотал Герунд.

Я впервые увидел, как он меняет форму, когда у него выросло что-то, чем он отмахивался от этих изящных, грациозных созданий. Меня затошнило. Я прилагал огромные усилия, чтобы держать себя в руках.

— Так эти существа сознают природу, — издевался я. — Вам следует наслаждаться представлением. Это бабочки — Притворные Леди — тысячами совершают миграции. Здесь они часто останавливаются. А этот горячий ветер, который мы называем “мармтан”, приносит их с востока, через океан, с континента.

Я слышал, как люди уже бежали по лестнице. Они поступят надлежащим образом с этой тварью, чьи разумные речи так контрастировали с отталкивающим обликом.

Я продолжал, громко разглагольствуя, стараясь заглушить звук шагов и, по возможности, застать Герунда врасплох.

Собственно, не так уже и плохо для бабочек. Их так много, что они, вне всякого сомнения, съели бы большую часть своего провианта на континенте и умерли бы с голоду, если бы не ветер, который занёс их сюда. Прекрасный пример, когда Природа сама о себе заботится.

— Прекрасно! — эхом отозвался он.

Я едва различал его в ауре из порхающих крыльев.

Отряд спасателей уже врывался в соседнюю комнату. Они вломились на балкон с автоматами в руках — Джефри впереди.

— Вот он! — заорал я.

Но его не было.

Регард—Сиро—Герунд исчез.

Коснувшись Притворной Леди, он расплескался на тысячи частей, паря в потоках бриза, в полной безопасности — непобедимый, растаявший в скопище прекрасных насекомых.

Итак, я подошёл к тому, что представляет собой по сути не конец, а начало истории. Минуло десять лет с тех событий на острове Капверде.

Что я сделал? Ну… я ничего не сделал.

Я не писал Пальмире и не связывался с Галактическим Советом. Дня через два после случившегося мне удалось убедить себя в том, что “Герунд” ничего не сделал из того, что намеревался, или что он как-нибудь неправильно истолкует то, что происходило с ним. И все же, из года в год, я узнаю, что прирост человечества сокращается, и я думаю: “Ну и что! В любом случае они счастливы”; и я, как всегда, усаживаюсь в кресло здесь, на балконе, и пью вино, позволяя лёгкому бризу щекотать моё лицо.

В данной точке Инисфара, в этом климате, от меня больше ничего и не требуется.

И почему я должен волноваться из-за того, во что сам никогда не верил?

Если Природа издала закон, он не должен ничем заменяться: её узники никуда отсюда не сбегут — а все мы — её узники. Поэтому я сижу и пью.

Есть только один правильный путь, чтобы вымереть: с достоинством.