"Уротитель кроликов" - читать интересную книгу автора (Шелестов Кирилл)

Глава третья

Торжество «Потенциала» над губернским народом было назначено в филармонии, которую только-только отремонтировали.

Я нарочно опоздал на полчаса, но торжественная часть еще не начиналась — ждали губернатора. Бомонд роился в огромном холле. Здесь были все, кого местная пресса почтительно именовала элитой: политики, бизнесмены, бандиты.

В центре холла, сияя лысиной и фальшивой улыбкой, стоял управляющий «Потенциала», Ефим Гозданкер, пятидесятилетний, обрюзгший, с бегающими черными глазами и толстыми вечно мокрыми губами. Недостаток растительности на голове он восполнял неряшливой бородой. Гармонии, впрочем, не получалось.

Приглашенные сначала подходили к нему с поздравлениями, а потом уже разбредались кто куда. Еще шесть лет назад Ефим был неприметным старшим научным сотрудником в каком-то богом забытом институте. С наступлением новых времен, он ринулся в кооперацию и безуспешно пытался торговать разведенными в подвале грибами.

И тут губернатором стал его старинный друг по преферансу. Вместе они купили маленький, запутавшийся в долгах, банчок и накачали его бюджетными деньгами.

У Ефима было много родственников. Одного из них он пристроил вице-губернатором по финансам, другой, будучи теперь на должности специального представителя губернии в Москве, устраивал встречи губернатора с нужными людьми в Кремле и правительстве, остальные возглавляли косой десяток частных структур, получавших колоссальные и безвозвратные кредиты из областного бюджета. Теперь Ефим был не только финансовым партнером губернатора и его ближайшим советником. Он являлся одним из самых богатых и влиятельных людей в области. Главой мощного клана, который заправлял губернией и производил все серьезные кадровые назначения. Приглашение к Ефиму было высокой честью.

Я принадлежал к другому клану, еще не столь сильному, но очень агрессивному. Я понимал, что рано или поздно мы с ними схватимся. Гозданкеры, похоже, тоже чуяли в нас опасность и, несомненно, готовили ответные меры.

Я поздравил Ефима, расцеловался с ним столь же крепко, сколь неискренне, поперхнулся от его душного одеколона и направился к группке силовиков. Здесь был прокурор области, начальник областного УВД, начальник ФСБ и начальник налоговой полиции. Все четверо были в штатском, но руки привычно держали по швам и слегка выкатывали грудь. Рядом с ними томились и переминались с ноги на ногу их толстенькие простушки жены.

Силовики держались поодаль, чувствуя себя несколько не в своей тарелке. Клан Гозданкеров они вообще недолюбливали. Во-первых, потому что прикрываемые губернатором Гозданкеры крали много и неряшливо, а во-вторых, сказывалось недоверие к евреям, которое все русские генералы унаследовали еще с советских времен.

Открыто они, конечно, ничего не говорили, поскольку их назначения зависели от губернатора, а губернатор и Гозданкеры были, в сущности, единым двуглавым туловищем. Но их приглушенный ропот мне приходилось слышать не раз. К нам они относились теплее.

Не потому, что фамилия Храповицкий ласкала русский слух, а потому, что мы им платили. Гозданкеры их назначали, а мы их перекупали.

Я поздоровался с ними и расцеловался с их женами.

— Приятно видеть, как некоторые процветают, — чуть наклоняясь ко мне и кивая в сторону Гозданкера, блеснул золотыми зубами начальник УВД. — Как говорится, деньги есть, ума не надо.

— Не то что ты, — тут же встряла его жена. — Квартиру дочери все сделать не можешь.

— Зато по мне камера не плачет, — бодро ответил он, подмигивая нам.

При упоминании о камере, силовики развеселились. В глубине души они считали, что по нам по всем плачет камера. Признаюсь, мы считали, что по ним тоже.

— Не надо бы, конечно, так демонстрировать свое богатство, — негромко заметил начальник ФСБ, с худым испитым лицом. — Скромнее надо жить. Проще.

Сам он жил проще некуда. Получал деньги за «крышу» с крупных предприятий. И приторговывал информацией.

— Разберемся, — добродушно усмехнулся прокурор, водя из стороны в сторону шеей в тщетной попытке ослабить тесноватый воротник рубашки. — Придет еще время.

Прокурор, по слухам, готовился к заслуженной пенсии. И потому проявлял завидную терпимость. Он прикрутил весь частный бизнес в одном из небольших городов нашей губернии, посадил туда своих племянников и вытрясал из городка душу. Зато ни в столице области, ни в соседнем Нижне-Уральске у него финансовых интересов почти не было.

Да и зачем ему, если каждый вычеркнутый из приговора год стоил от пяти до десяти тысяч долларов, в зависимости от тяжести обвинения. Короче, он смело смотрел в глаза коллегам. И даже иногда по-дружески выговаривал начальнику УВД, который бывал в своих аппетитах невоздержан, а в методах неразборчив.

Меня они не стеснялись. Я был почти что свой. Простой, бесхитростный парень. На службе алчного олигарха. Три года максимум.

Мне они тоже нравились. Я любил их манеру выражаться. Слово генерала. Честь мундира. Родина дала приказ. Дай бог им крепкого здоровья и порядочных богатых невест. Можно беременных.

В провинции на праздники наряжаются так, что лучше бы, право, приходили голыми. Меня вдохновляют короткие открытые платья в обтяжку на приземистых пожилых ватрушках и светлые спортивные туфли на их мужьях в темных костюмах. Хотя, конечно, и то и другое меркнет по сравнению с красными и белыми лосинами.

аппетитно обтягивающими окорока откормленных банкирских дочек. Лосины, кстати, особенно эффектны в сочетании со шляпами в перьях.

В этом смысле наиболее пристойно смотрятся бандиты, которым галстуки и другие вольности не положены по уголовному этикету, и потому они носят джинсы, черные пиджаки и такие же водолазки.

Впрочем, демократия губернской моды давала мне одно важное преимущество. Не питая любви к официальным торжествам, но и не желая вовсе пренебрегать протоколом, я время от времени проделывал один спасительный трюк. Напялив какой-нибудь экстравагантный пиджак, запоминающегося цвета, и приехав минут на пятнадцать пораньше, я расхаживал в фойе, обнимаясь со всеми подряд и обмениваясь любезностями.

Когда же раздавался звонок и толпа покорно тянулась в зал, Гоша подгонял мне машину к крыльцу, я незаметно выскакивал и быстро уезжал. Все помнили, что я был и, наверное, где-то по-прежнему есть. Ну не может же такой нарядный мужчина просто взять и куда-то исчезнуть.

Храповицкий, между прочим, тоже опоздал, и тоже намеренно. Он появился в сопровождении трех охранников, что было несколько странно, поскольку все остальные были, так сказать, сами по себе и нападать друг на друга, судя по всему, не собирались.

Одет он был в белый летний костюм от Версаче, белые туфли и черную прозрачную майку, под которой на груди проглядывался огромный золотой крест, усыпанный бриллиантами. На его правой руке красовался массивный браслет, а на мизинце ослепительно сверкало кольцо с бриллиантом в шесть карат. Гости любовались им с нескрываемым восхищением.

Женщин он на официальные мероприятия никогда не брал, считая неприличным дразнить завистливых чиновников своими яркими молодыми любовницами, про которых все, впрочем, и так знали. К тому же его появление с любой из них неизбежно привело бы к истерикам всех остальных.

Толпа заволновалась — появился губернатор, с женой, или как почтительно зашептались гости — «с супругой». Гозданкер сорвался с места и неуклюже засеменил навстречу.

Губернатору Егору Лисецкому недавно исполнилось пятьдесят три. Это был все еще очень красивый мужчина, с густыми темно-русыми волосами, коротким прямым носом и голубыми глазами. Он был бы весьма импозантен, если бы не излишняя полнота, которая заставляла его вечно расстегивать верхнюю пуговицу воротника, впивавшегося в шею, и опускать на грудь галстук.

Его взлет был поздним. В молодости, после окончания авиационного института, он некоторое время работал третьим секретарем райкома комсомола. Но партийная карьера у него не сложилась. Подозрительное коммунистическое начальство почему-то упорно считало его проходимцем.

Потом он долго учился в аспирантуре, но диссертацию так и не защитил и осел заведующим лабораторией в политехническом институте. Подрабатывал тем, что «бомбил» на своей «копейке», и время от времени, благодаря привлекательной внешности, завязывал мимолетные романы со своими пассажирками на заднем сиденье. На любви он, правда, не зарабатывал. Но зато и не тратился. Незаурядный экономист проглядывал в нем смолоду.

С наступлением новых времен он создал кооператив и пробовал торговать болгарскими компьютерами, но дело не выгорело. И тут случились первые демократические выборы в первый демократический парламент области, именовавшийся тогда советом депутатов. И Лисецкий пошел в политику.

Правда, шансов стать депутатом у него не было даже в то время. Когда трех сотен голосов соседей хватало для победы. Но ему помогли женщины.

Бывшая боевая подруга по комсомолу, возглавлявшая избирательный комитет, провела его по округу, где Лисецкий был единственным кандидатом.

Коммунисты и демократы набрали в областном совете примерно равное число голосов и потому никак не могли выбрать председателя. Неделю парламент бурлил и не приступал к работе. Срочно требовался нейтральный кандидат.

Лисецкий, естественно, был коммунистом. Но по партийной принадлежности. А по тайным убеждениям являлся демократом, что тоже естественно, ибо романы с малознакомыми женщинами в автомобиле и нажива на скверных компьютерах с коммунистической моралью не согласовывались. А с демократической моралью вполне согласовывалось и не такое. По причине ее отсутствия.

Все та же подруга, будучи женщиной умной и влиятельной, затеяла многоходовую интригу, убеждая враждующие стороны, что именно безобидный Лисецкий и есть тот председатель, который устроит всех. Ее послушали, и с преимуществом в два голоса Лисецкий стал главой парламента.

Советы не играли тогда заметной роли в жизни области. Всем по-прежнему заправлял обком партии. Но после неудачного путча победивший Ельцин изгнал коммунистов из власти. А главой области своим указом назначил Лисецкого, добросовестно доносившего в Москву о коммунистических происках.

Вверенную его попечению область Лисецкий шкурил с энтузиазмом. Он слишком долго сидел на вторых ролях и спешил наверстать упущенное. Отныне даже муха не могла пролететь в его кабинете, чтобы Лисецкий тут же не потребовал с нее платы за пересечение экстерриториального пространства.

У Лисецкого была на редкость красивая жена, Елена, пятнадцатью годами его моложе, с длинными светлыми волосами и безукоризненными чертами холодного лица. Однажды мне пришлось быть свидетелем скандала, который она устроила в магазине, где продавщица отказалась порезать ей стограммовый кусок колбасы, с тех пор я не верю в физиогномику.

Губернатор мимоходом пожал руку Гозданкеру и проследовал в зал. За ним, толкаясь, потянулись все остальные. После ремонта акустика здесь была ужасной, зато кресла весьма удобные — их закупала по бешеным ценам где-то за границей фирма, которой владела Елена.

Мы с Храповицким сидели в девятом ряду партера. Гозданкер с губернатором и его женой — двумя рядами ближе к сцене. Опускаясь в кресло, Гозданкер не удержался, чтобы не окинуть нас торжествующим взглядом.

— Дождешься, сука, — тихо, так, что слышал я один, пообещал Храповицкий, приветливо ему улыбаясь и кивая.

Первым, разумеется, поздравлял губернатор. Он поднялся на сцену и, вместо того чтобы незатейливо пожелать Ефиму и банку дальнейшего процветания, принялся многословно повествовать о существующих в Америке школах экономики, объясняя, приверженцем какой именно из них он сам является. Когда он публично выступал, то почему-то жеманно поджимал губы, и голос его становился слишком высоким, почти женским. Зная его манеру учить окружающих тому, что стало ему известно полчаса назад, я сделал вывод, что он решил восполнить пробелы в своем образовании.

— Вот уж не думал, что в Штатах существуют целые школы, разрабатывающие способы воровства из нашего областного бюджета, — шепнул я Храповицкому.

Он улыбнулся, но пихнул меня в бок. Он не любил шуток над вышестоящими. Чинопочитание было у него в крови.

— Интересно, — бормотал я как будто про себя. — Только в нашей губернии воруют по американской системе? А во всей остальной России, выходит, это делают как получится.

Храповицкий сделал вид, что не слышит.

Речь губернатора была встречена бурными аплодисментами. Кто-то даже крикнул «Браво!».

Храповицкий тоже хлопал с энтузиазмом, даже чуть подался вперед. Я хотел было предложить ему попросить губернатора исполнить ту же арию еще раз на «бис», но подумал, что он этого не одобрит. Да и я бы второй раз не выдержал.

Потом слово получил председатель регионального парламента, старенький, пьяненький и пустой, как бубен. Он не разделял моих убеждений в том, что рот лучше открывать через несколько секунд после появления мысли в голове, или хотя бы одновременно. Для него эти процессы не имели ничего общего, поэтому ни он сам, ни слушатели никогда не старались вникнуть в смысл его речей.

— Ты уже общался с Пономарем? — шепотом спросил Храповицкий.

— Нет, еще не успел, — ответил я так же.

— Поговори обязательно, — попросил он. — Мне не нравится вся эта история. Что-то здесь не так.

Все поздравлявшие дарили подарки. В основном это были картины с пейзажами местных художников в золоченых рамах. Если бы не официальные торжества, живопись умерла бы в нашей губернии. Храповицкий, правда, внес некоторое разнообразие, подарив дорогой златоустовский клинок с самоцветами.

Вообще он единственный из поздравлявших говорил связно и коротко. В своем белом костюме и блеске бриллиантов на сцене он выглядел неотразимо.

— Что ж ты не рубанул Ефима принародно? — осведомился я, когда он вернулся в кресло.

— Нет, такой способ хорош для Виктора, — ответил Храповицкий, никогда не упускавший возможности напомнить о славном мясницком прошлом своего партнера. — Что до меня, — он невинно похлопал ресницами, — то я предпочитаю неторопливое удушение. Чтобы насладиться его страданиями.

— Кстати, что-то не видно ни Виктора, ни Васи. Ты не знаешь, почему их нет?

— Чует мое сердце, что загуляли, — отозвался Храповицкий с тяжелым вздохом. Глаза его, впрочем, лукаво блеснули. Ему нравилось, когда Виктор запивал. Выходя, он становился покаянным и сговорчивым.

После поздравлений были концертные номера, исполняемые городскими артистами.

— Вот жмоты, — посетовал Храповицкий. — Не могли привезти кого-нибудь из Москвы. Сиди теперь и слушай эту самодеятельность.

Наконец, торжественная часть завершилась, и народ повалил из зала. После короткого перерыва предполагался фуршет. Но не для всех, а для особо избранных, получивших к приглашению специальный талон. Храповицкий и я были в числе избранных. Но идти на фуршет он категорически отказался. Я бы тоже ушел, если бы не его поручение.

Во время наших фуршетов губернский бомонд набрасывается на еду с такой жадностью, как будто его никогда не кормили. Хотя своей комплекцией никто из этих состоятельных людей не напоминал узников Освенцима. Некоторые еще норовят прихватить что-нибудь с собой.

Помню, как на новогоднем балу родная сестра губернаторской жены, порядком перебрав со спиртным, тащила со стола и с трудом запихивала в дамскую сумочку огромную бутылку дешевого советского шампанского. Она возглавляла областной департамент здравоохранения, и их с губернатором частная фирма владела монополией на торговлю лекарствами в области.

Пока народ торопливо давился бутербродами с икрой под вальсы Штрауса в чудовищном исполнении нашего оркестра, я пробрался к Пономарю, который стоял за дальним столом в углу.

Пономарь был ровесником Храповицкого. Он был очень высокий, под два метра ростом, так что я едва доходил ему до плеча, плотный, с круглым румяным лицом, ямочками на щеках и застенчивой улыбкой. Он полностью облысел, когда ему еще не исполнилось тридцати. Лысина его, впрочем, не портила, придавая его облику нечто трогательно-младенческое.

Пономарь был франтом и костюмы заказывал в Италии. Он носил рубашки с воротником-стойкой. Галстуков он избегал, в силу своего сложного, не имеющего определения в бандитских понятиях, статуса коммерсанта с собственной бригадой.

Рядом с Пономарем крутился Плохиш, который в последнее время не отлучался от него ни на шаг. Плохишу еще не исполнилось тридцати. Как его звали, я не помнил, а фамилия его была Плохов.

Свое довольно обидное прозвище он получил не столько из-за фамилии, сколько в результате поразительного сходства с отрицательным персонажем детской поучительной книжки. Он был невысоким, толстеньким, с редкими рыжими волосами и маленькими хитрыми бегающими глазками. Глядя на него, вы живо представляли, как в детстве он воровал у бабушки варенье и банками поедал его в темном углу.

Между тем, в отличие от Пономаря, который поднимался из пролетарских низов и начинал с того, что мыл кружки в пивном баре, Плохиш был из приличной семьи. Мать его работала учительницей в школе, а отец возглавлял большую строительную организацию.

Плохиш и сам окончил строительный институт, но строить он не собирался. Еще на пятом курсе он начал подрабатывать официантом, потом занялся оптово-розничной торговлей, иначе говоря, продавал в ларьках все, что покупали, — от колготок до поддельной водки. Он преуспевал, пока в один неудачный для Плохиша день на него не наехали бандиты. И нажитое неправедным трудом благосостояние Плохиша перешло в беспечные руки братвы.

После этого удара судьбы Плохиш понял, что отнимать легче, чем приобретать. И твердо решил стать бандитом. Некоторое время он был водителем и подручным Пономаря, затем сколотил собственную бригаду. И уже от своего имени обложил непомерной данью дюжину трепетных ларечников, создавших ему славу отморозка и отчаянного уголовника.

Постепенно многочисленные объекты, которые старший Плохое начинал строить при коммунизме, но не успел завершить в связи с грянувшей демократией и отсутствием государственного финансирования, стали частной собственностью Плохиша. И этой собственностью он распоряжался с умом и выгодой.

Но главной его добычей сделался железнодорожный вокзал. С помощью папы он договорился с начальником вокзала, и теперь они на пару владели этим маленьким городком, с просторными зданиями, несметными забегаловками и парой гостиниц, куда Плохиш внедрил армию дешевых проституток.

В настоящее время Плохиш был богатым человеком и лихим бригадиром. Он уже дерзко приговаривал коммерсантов, ходил с пистолетом и буянил в ресторанах. Но криминальные авторитеты по-прежнему не принимали его всерьез, что рано или поздно могло закончиться для Плохиша довольно скверно, как и любое присвоение незаслуженных отличий. Понимая это, он, на всякий случай, держался подле Пономаря, чей авторитет отбрасывал отблеск и на мутную деятельность Плохиша.

Одет был Плохиш в черные джинсы, черную майку и черный пиджак. Как и все в России, он считал, что черный цвет стройнит. Как и ко всей России, к нему это не относилось.

Я пожал им руки на бандитский манер — двумя руками и осведомился, как дела.

— Погано, — с готовностью отозвался Плохиш и сердито надул пухлые щеки. — Денег-то нет. Телки не любят. А дальше будет еще хуже.

Отличительной чертой Плохиша было то, что он все время ныл и жаловался на отсутствие в его жизни денег, красивых женщин и карьерных перспектив.

Пономарь, напротив, всегда держался с достоинством и делал хорошую мину, даже когда его игра шла хуже некуда.

— Нормально, — отрывисто ответил он. — Собрался было уехать отдохнуть, да, вот, дела задержали.

У него была своеобразная манера говорить: неожиданно понижая голос и проглатывая слова. Возможно, этому он и был обязан своим прозвищем.

— Чего ждать-то? — встрял Плохиш. — Надо выламываться за кордон, пока не поздно.

— Сначала надо разобраться, кто мне офис разнес, — мрачно возразил Пономарь и поморщился. — Не меньше сотни зеленью в ремонт придется вложить. Шакалы.

Эта тема явно не давала ему покоя.

— Ты, кстати, еще не узнал, кто это постарался? — спросил я небрежно.

— Да я и так знаю. Поймать только не могу. — Пономарь сжал в кулаке пластиковый стаканчик так, что вино из него расплескалось. Когда он сердился, его детское лицо принимало обиженное выражение. — Мразь бродячая. Которую из бригад повыгоняли. Я уже со всеми нормальными бригадирами встретился. — Он понизил голос до шепота и заговорил неразборчиво. — Они сами в шоке. Говорят, только покажи пальцем, порвем, как газету.

— Это мусора сотворили! — вдруг убежденно заявил Плохиш. — Гляди их тут сколько. И всем денег надо. У них прямо на рожах написано.

— Ты тоже не похож на филантропа, — сказал я.

— На кого не похож? — подозрительно нахмурился Плохиш. Его редкие рыжие волосы встопорщились. — А мри чем тут вообще я? Вечно на меня стрелки переводят! Я, что ль, это подстроил? Точно говорю, мусора! Они всегда так делают. Под шумок устроят пакость, стравят пацанов. Потом начинается война, они и тех и других хватают — и в каталажку. А сами чужих коммерсантов прикручивают. А закроют-то, между прочим, нас с Саней! Мы вечно у мусоров крайние.

С полгода назад Плохиша неделю продержали в камере по жалобе обобранного им уличного торговца. Плохиш откупился и с тех пор считал себя бывалым уголовником.

— Может, конечно, и мусора, — непоследовательно согласился Пономарь. — Хотя я больше грешу не на них.

Пономарь врал. И врал неубедительно. Шпана на него бы не полезла, не ее масштаб. Что же касается ментов, то их он прикормил еще в дни своей торгашеской юности.

За нападением на его офис явно крылось что-то другое, и он точно знал что. И еще он был очень напуган. Что было ему вовсе не свойственно и что он всеми силами пытался скрыть. В глазах губернского бизнеса и криминала ему, во что бы то ни стало, нужно было сохранить лицо. Поэтому он и топтался здесь, вместо того, чтобы отсиживаться на Кипре, где у него, как, впрочем, и у Плохиша, был свой дом.

Я видел, что правды я от него не добьюсь, и сменил тему, поинтересовавшись, нравится ли ему праздник.

— Хороший праздник, — сдержанно ответил Пономарь. — Молодцы ребята. Поднялись. Знают, с кем дружить. Не то что мы.

А это уже был скрытый упрек нам, которые упорно не давали ни Пономарю, ни Плохишу квоты на нефть, хотя они постоянно просили.

— Да уж, — завистливо подхватил Плохиш. — А тут бьешься как рыба об лед и, кроме тюрьмы, ничего не видишь. — Он обиженно развел руками с короткими толстыми пальцами, на которых сверкали бриллиантовые кольца. — Вы бы хоть с Храповицким что-нибудь подкинули, а то помрем скоро с голоду.

— Это ты с голодухи так опух? — поинтересовался я, ткнув Плохиша пальцем в круглый живот.

Если Плохиш и обиделся, то предпочел этого не показывать. Кстати, Пономарь тоже носил кольцо с огромным бриллиантом на безымянном пальце. Но в отличие от Плохиша в официальных учреждениях поворачивал его камнем внутрь, чтобы оно походило на обручальное.

— А помнишь, Сань, — уважительно обнял Плохиш Пономаря. — Как мы Ефима в багажнике возили? Он тогда со своими грибами носился, а нам денег за крышу не платил.

— Брось ты выдумывать! — отмахнулся Пономарь. Он немного стеснялся рассказывать при мне о своих бандитских проделках.

— Че выдумывать! Правду говорю! — не унимался Плохиш. Его, напротив, распирало от гордости. Он возбудился. — Там, главное, и сумма-то была — копейки. Саня меня послал с пацанами. Я приезжаю к этому подвалу, где Ефим свои мухоморы выращивал, а там, понял, сырость такая! Мрак. В натуре, хуже, чем в камере. Пацаны говорят, слышь, мы туда не пойдем. Че тут брать-то! Короче, я иду один, хватаю клюшку для гольфа, слова худого не говоря, как шарахну Ефима по башке! Он — с копыт. Вытаскиваю его на улицу, братва сует его в багажник и везем к Сане. Еле живой был, когда доставали. Я, в натуре, думал, окочурится.

— Попадешь ты когда-нибудь за свой язык, — оборвал его Пономарь. — Ефим теперь сам кого хочешь в багажник засунет.

Гозданкер в это время неспешно беседовал с губернаторской четой о чем-то важном. Почувствовав мой взгляд, губернатор повернулся в нашу сторону и заговорщицки мне подмигнул, вероятно намекая на завтрашнюю поездку. Следом за ним обернулся и Гозданкер и небрежно помахал нам рукой.

— А ты заметил, что Кулакова нет? — вдруг спросил Пономарь.

— Может, не пригласили? — предположил Плохиш.

— Чтобы мэра да не пригласили! Скажешь тоже! — Как и многие бизнесмены, Пономарь считал себя знатоком политических раскладов. — Черносбруев-то вон крутится. А кто он такой, по сравнению с Кулаковым! Нет, это Кулаков специально к врагам не пошел. Чует засаду.

Но я уже не слушал их. Я смотрел в другую сторону. И было на что посмотреть.

Она стояла в другом конце зала. Высокая, лет двадцати двух, с густыми черными волосами в художественном беспорядке, черными, ночными, блестящими глазами, тонким носом и подвижным большим ртом. Она с нескрываемым любопытством наблюдала за всем происходящим, и смена впечатлений легко читалась на ее выразительном лице.

На ней был оранжево-красный тесный пиджак, такая же короткая юбка и рыжие замшевые сапоги. Среди губернского бомонда она выглядела как-то крамольно, как всполох пламени.

Даже не знаю, что мне нравится в женщинах больше: породные носы или отсутствие вызова в глазах. И то и другое у нас большая редкость. Порода в России вывелась давно, и незнакомые женщины обычно смотрят на вас с высокомерным вызовом. Как будто это вы вчера, будучи пьяным, тупо приставали к ней на вечеринке и были с позором выведены из зала ее мужем.

Может, они считают, что именно таким взглядом должны встречать мужчину настоящие дамы, а может быть, просто бессознательно копируют агрессию проституток, которые также диктуют моду нашим женщинам, как бандиты мужчинам.

Я пробрался сквозь толпу и, поравнявшись с девушкой, некоторое время постоял рядом, нарочно не глядя открыто в ее сторону, чтобы не спугнуть.

Краем глаза я отметил ее тонкие запястья и длинные ноги с узкими коленками. Между тем, худой она не была. Я обожаю эти боттичеллиевские линии: прямые плечи, высокая талия, скрипичный изгиб бедра и изящные лодыжки.

Такие женщины сохраняют летящую легкость, даже набирая лишний вес. И, лаская их, вы сходите с ума оттого, что ваши руки знают тайну, скрытую от глаз.

Поглощенная своими наблюдениями, она не расслышала мотива судьбы из Пятой симфонии Бетховена. Она слышала дребезжание нашего раздолбанного оркестра и нестройный шум голосов. А зря. Я был уже близко.

Между нами говоря, вовсе не обязательно спать с женщиной для того, чтобы понять, стоило ли это делать. Обладая некоторой наблюдательностью и опытом, вы через полчаса общения можете определить, следует ли приглашать даму к себе сегодня, не лучше ли это сделать через неделю или вовсе отказаться от подобной затеи.

Посторонних мужчин рядом с ней не наблюдалось, и не было похоже, что она кого-то дожидалась. Странно, что я ее прежде не встречал.

— Простите, вы не на телевидении работаете? — начал я. — Мне кажется, я видел ваше лицо.

— Нет, — ответила она весело. — И никогда не работала. Равно как в «Потенциале». Даже «крышу» им делаю не я. Хотя, говорят, я похожа на бандитку. — Она состроила забавную гримасу. — Я здесь вообще случайно. По чужому приглашению. Практически никого здесь не знаю.

Голос был с легкой хрипотцой, не высокий и не звонкий. Стоило попробовать.

— Какое совпадение, — фальшиво обрадовался я. — Я тоже попал сюда случайно. Зашел в филармонию, после работы, думал, отдохну душой, послушаю музыку. Я, кстати, врач по профессии. Терапевт. Моя фамилия…

— Хватит врать-то, — прервала она бесцеремонно, обжигая меня взглядом. — Вас зовут Андрей Решетов. Вы у Храповицкого работаете. Вас весь город знает. Раньше вы выпускали интересные газеты, всех разоблачали. А потом продались нефтяникам и стали писать всякую чушь.

Это замечание мало походило на комплимент. Оно наводило на мысль о том, что город знает меня не с лучшей стороны, и приятного продолжения знакомства не сулило.

Можно было, конечно, ответить, что я не интересуюсь чужим мнением о себе. Но эта гордая реплика наталкивалась на легкое опровержение: тогда какого черта я старался ей понравится?

Пока я раздумывал над достойным ответом, она продолжала:

— Да вы не обижайтесь. Вы тут далеко не худший экземпляр. — Она примирительно улыбнулась своими полными губами.

— Я надеюсь, — отозвался я со сдержанным достоинством. — Стремлюсь к совершенству. Просто не всегда получается…

Она не слушала.

— Не понимаю, что люди находят хорошего в подобных мероприятиях? — рассуждала она вслух. — Все обнимаются, а сами ненавидят друг друга.

Я мог бы мстительно возразить, что она, в некотором роде, тоже здесь. Среди обнимающихся и ненавидящих. Но делать этого я не стал. Мне чужда мелочность. Я вообще не спорю с женщинами, пока они не начинают критиковать мои вкусы в отношении других женщин.

— Да, — подхватил я с энтузиазмом. — Это точно. Я и сам думал, как тягостно здесь, среди всей этой фальши и пересоленных объедков, двум столь рафинированным и искренним людям, как вы и я! Между прочим, я знаю пару тихих мест неподалеку…

— Вы ко мне пристаете? — Она по-прежнему улыбалась, но ночные глаза сделались настороженными.

— Нет еще, — ответил я поспешно. — Я так быстро не могу. Я старомодный. Мне нужно время. Боюсь случайных знакомств и все такое.

— А мне про вас говорили другое, — заметила она упрямо. — Мне рассказывали…

— Что я пишу плохие стихи? — перебил я. — Это неправда. На самом деле я рисую замечательные картины. И, заметьте, никакой обнаженки. Только пейзажи. Морские. Утро в лесу. Три медведя. Иван Грозный убивает своего сына. В этом духе. Просто я их не показываю. Как вы думаете, почему это губернатор на вас так подозрительно смотрит?

На всякий случай следовало отойти от опасной темы моего бурного прошлого.

— Мне кажется, он смотрит совсем в другую сторону, — сказала она удивленно. Странно, что при таких данных она была столь доверчива.

— Это сейчас. А раньше он смотрел на вас. И подмигивал. Двумя глазами. Вот так. — Я показал, как подмигивал ей губернатор. Будто бы.

— Вы опять выдумываете! Зачем ему подмигивать незнакомым девушкам при жене. Тем более, такой стерве. Кстати, почему вы не спрашиваете, как меня зовут. Меня зовут Наташа. Мне двадцать один год. Я не замужем. Еще вопросы есть?

Была еще пара вопросов. Но задавать их было пока рано.

Как-то Храповицкий объяснял мне, почему он никогда не отпускает своих женщин в Москву без охраны.

— Ты только представь себе, что в самолете к ней подсядет праздный бездельник, вроде тебя. И начнет болтать, как ты это обычно делаешь в обществе женщин, изображая из себя порядочного и умного человека. И по-настоящему порядочный и умный человек, — он ткнул себя в грудь пальцем, — покажется ей скучным и неинтересным. Я же не рассыпаюсь в восторгах, и вместо комплиментов просто даю деньги. А это так банально! И вот, когда через пару часов самолет приземлится, то завороженная дурочка поедет не в свой отель, а в твой. Даже не соображая, что она делает. А потом вернется ко мне. За моими банальными деньгами. Да еще по глупости обо всем расскажет. Ты-то, подлец, потом и не вспомнишь. А мне что прикажешь делать!

Оценка моего красноречия была существенно завышена. А моральных качеств — занижена.

Да и в целом, должен отметить, он понимал проблему совершенно неправильно. Восхищавшие его капризные худосочные красавицы не бередили во мне отрадного мечтания, даже когда я выпивал. Чего я давно уже не делал.

За час, который прошел с того момента, как я подошел к Наташе, до той минуты, как сажал ее в свою машину, мое участие в нашем диалоге в основном сводилось к мычащим репликам.

— Зачем тебе столько охраны? — спросила она, когда мы тронулись с места. Она уже давно перешла на «ты». — Кого ты боишься?

— Кроме тебя — никого. С тобой почему-то робею. Твоя красота меня подавляет. Жалею, что так и не дочитал «Критику чистого разума» Канта. Смог бы достойно поддержать беседу.

— Правда? — Она была в восторге и, опустив зеркальце над лобовым стеклом, бросила в него взгляд. — Значит, ты и впрямь не такой наглый, как мне говорили. Это хорошо. А может, наоборот, плохо. А тебе не скучно жить? — вдруг спросила она без всякой последовательности.

Я задумался. Обычно, когда люди задают вам подобные вопросы, они мало интересуются вашими ответами. Люди вообще редко думают о том, что чувствуют другие. Они спрашивают о том, что тревожит их самих.

— Судя по вопросу, ты недавно рассталась с молодым человеком, — уклонился я от ответа. — По собственной инициативе. И любви пока не обрела.

— Можно сказать и так, — засмеялась она. В профиль было заметно, что у нее длинные, словно наклеенные ресницы, которые делали черные глаза смоляными. — У меня с любовью как-то не очень получается. То ли я эгоистка, то ли достойных мало. И долгие отношения у меня не складываются. В этом плане мы с тобой похожи. Ведь так?

— Как две капли воды, — кивнул я. В эту минуту я согласился бы с чем угодно. — Удивительно, что нас до сих пор не путают.

Мне нравилась ее непоследовательность и музыка ее голоса. Иное дело, что, хотя говорила она почти беспрерывно, подробностей ее биографии я знал ничуть не больше, чем вначале.

Я привез ее в «Мираж», помпезный и несуразный ресторан, с претензией на французскую кухню, повар которого прежде явно специализировался на травле грызунов. Но если вы неравнодушны к еде, то вам вообще не следует ходить в провинции по ресторанам. Лучше покупайте чипсы в магазинах.

Я ездил в «Мираж» только потому, что, из-за непомерных цен, здесь никогда не было народу. Но на сей раз я не угадал.

Вышколенный моими чаевыми швейцар подскочил к машине и открыл дверцу.

— Рады вас видеть, Андрей Дмитриевич, — затараторил он. — Желанный гость — для нас радость. У нас, правда, сегодня банкет. Но вас мы посадим в отдельном зале. Никакого беспокойства вам не будет.

— Тебя тут знают, — заметила Наташа насмешливо. Услужливость персонала не произвела на нее впечатления.

Попасть с банкета на банкет — довольно глупо. Но уезжать мне показалось не умнее.

Два зала соединялись между собой аркой. Метрдотель проводил нас в тот, что поменьше, с позолоченным фонтаном посередине. Мы здесь были одни. Зато в большом зале бушевало веселье. Там сидело человек сорок, в основном молодежь не старше тридцати лет.

Банкет, видимо, продолжался не первый час. Девушки со стершейся губной помадой и потерявшими первоначальную привлекательность прическами визжали и громко хохотали. Раскрасневшиеся молодые люди уже сняли пиджаки и наперебой старались друг друга перекричать. Кто-то неуклюже бегал по залу. Отделившаяся группа в углу пыталась петь нестройными голосами.

— Кто гуляет? — спросил я у метрдотеля.

— «Золотая нива». Инвестиционный фонд. Слышали про такой? Солидная организация.

Я слышал. «Золотая нива» была одной из тех однодневок по обиранию граждан, что, как грибы, произрастали в провинции после скандальных крахов в Москве знаменитых финансовых пирамид. Хотя местные мошенники работали совсем топорно: фирмы регистрировались на беспаспортных бомжей или давно почивших граждан, а расписки в получении денег писались от руки, — народ по-прежнему выстраивался в очередь, чтобы под обещанные триста процентов годовых отдать туда свои накопления.

— Чем ты занимаешься? — спросил я, когда мы сели за столик и она заказала мартини, а я — минеральной воды.

— Да, в сущности, ничем, — пожала она плечами и своей узкой рукой откинула непослушные волосы. — Просто живу. Ну, еще учусь. В институте культуры, на режиссерском отделении.

Институт культуры был кладбищем местных творческих амбиций. Я промолчал, но, наверное, что-то отразилось на моем лице.

— Ты хочешь сказать, что там учатся одни бездарности? — улыбнулась она. Я хотел притворно возразить, но она не дала. — Это правильно. Но в семнадцать лет я же не думала, что я бездарность. Мне хотелось заниматься чем-то творческим. Может быть, потому, что ни к чему другому я не способна. А года через три, когда я уже все поняла, было просто жалко бросать. Ведь надо же где-нибудь учиться. Кстати, а где ты сам учился?

Ответить я не успел. Веселье в соседнем зале достигло апогея и перешло в новую фазу. Кто-то принес из машины магнитофонные кассеты и на полную громкость включил стоявший у стены музыкальный центр с мощными динамиками. Музыка загрохотала так, что, казалось, потрескаются стены. Сотрудники «Золотой нивы» пустились танцевать.

Я поманил рукой Гошу, который маячил у входа, неодобрительно взирая на чужой праздник. Он кивнул, показывая, что понял мою просьбу. Осторожно пробравшись через пляшущую толпу, он подошел к музыкальному центру и убавил звук. К нему тут же подскочили две пьяные девушки и, оттолкнув его, вернули громкость в прежнее состояние.

Гоша укоризненно покачал головой и повторил попытку. Результат был тем же. К девушкам добавилось несколько парней. Теперь вокруг Гоши толкалось человек шесть. Они размахивали руками и что-то кричали, но голосов было не разобрать. Видя бесполезность дальнейших убеждений, Гоша грустно посмотрел на них, сделал несколько шагов в сторону и достал рацию. Через минуту в ресторане появились еще двое моих охранников.

Почувствовав, что дело заходит слишком далеко, я встал, чтобы их остановить, но было поздно. Гоша решительно выдернул шнур музыкального центра из розетки и во внезапно наступившей тишине объявил на весь зал:

— По техническим причинам дискотека отменяется. Администрация приносит свои извинения. Просьба всем покинуть помещение.

Раздались возмущенные возгласы и звон разбитого стекла. Видно, кто-то уронил бокал.

— Ты кто такой, чтоб здесь командовать?! — выкрикнула какая-то толстуха. Остальные одобрительно загудели.

Вступать в пререкания Гоша счел ниже своего достоинства.

— Я же сказал, прошу разойтись! — повторил он твердо.

— Да что вы смотрите на этих козлов! — завизжала вдруг одна из девушек, подступая к Гоше, с отчетливым намерением вцепиться ему в волосы. — Набейте им морду! Вас же больше!

Суровое лицо Гоши окаменело. Он не шелохнулся, лишь сжал зубы, так, что проступили тяжелые скулы. Я понимал, что теперь он не отступится. Мои охранники стояли рядом, и выражение их оскорбленных физиономий не сулило ничего хорошего. Приказы Гоши они выполняли беспрекословно, и то, что кто-то осмелился с ним спорить, их коробило.

Отсиживаться дальше, делая вид, что я зашел сюда случайно, поболтать со швейцаром, я не мог. Проклиная про себя Гошину строптивость, я пробормотал Наташе, что сейчас вернусь, снял пиджак и присоединился к своим, прикидывая наши шансы в предстоящей драке. Шансы, в общем-то, были. Но не на победу.

Перепуганные официанты сгрудились в проходе. Бледный метрдотель метался между ними, не зная, что предпринять.

Мое присутствие Гошу окончательно распоясало.

— Считаю до трех! — торжественно заявил он. — Раз. Два!

Я думал, сейчас начнется. По моим расчетам, на «три» я успевал дать в челюсть парню передо мною и врезать по печени тому, что сбоку. Дальше пошла бы свалка.

Драки, однако, не случилось.

— Да ладно! — подал, наконец, голос один из парней, по-видимому старший в этой компании. — Чего связываться с идиотами. Бандиты какие-то! Да и поздно уже. Все равно, домой собирались.

Призывавшая к сражению девушка плюнула в нашу сторону, и «Золотая нива» гуськом поплелась к выходу.

— Не забудьте заплатить по счету! — добавил Гоша, торжествуя.

— Я тебя убью, — процедил я Гоше сквозь зубы.

— Никак нельзя, — ответил он строго. — Три семьи кормлю.

— Вообще-то с твоей стороны это свинство! — возмущенно сообщила мне Наташа, когда мы сели в машину. — Какое право ты имел выгонять людей! Ты испортил им праздник! Мы должны были уйти.

— Мы и ушли, — сказал я. Наверное, она была права. Перед уходом я, правда, сунул метрдотелю полторы тысячи долларов в качестве компенсации за скандал, но совесть меня точила. — Я не могу быть таким хорошим, как тебе хочется. Мы слишком редко видимся.

В ответ она фыркнула.

— А ты действительно собирался драться? — вдруг поинтересовалась она, в присущей ей манере перескакивая с одной темы на другую.

— А что мне оставалось делать, — угрюмо отозвался я. — Смотреть, как по моей вине бьют мою охрану?

— Дурь какая-то! — возразила она. — Хоть у кого-то в вашей милой команде должна же быть голова на плечах! Кстати, куда мы едем?

— Мы уже приехали, — ответил я, останавливаясь возле своего дома.

— И к тому же ты наглец! — заключила она, выходя из машины. — Я не собираюсь с тобой спать.

— Я надеюсь, — заметил я. — Спать можно и по отдельности.

Она вновь фыркнула.

У меня дома мы еще с полчаса сидели на кухне, пока она заканчивала очередной бокал мартини, а я обдумывал дальнейший план действий.

Когда мой взгляд падал на ее плавные бедра с узкими коленками, я чувствовал сухость во рту и жаркую истому в крови. Я торопливо поднимал глаза, видел ее полные губы и понимал, что если я не поцелую ее сейчас, то до конца своих дней буду считать, что жил я зря.

Но чудом сохранявшиеся остатки разума подсказывали мне, что эту ночь лучше пропустить. Градус влечения должен быть одинаков, иначе все теряет смысл.

Отчаянным усилием я дотоптал в себе зверя и поднялся.

— У меня здесь две спальни, каждая с душем, — произнес я как можно более обыденно. — Пойдем, я покажу тебе твою.

Ее ночные глаза удивленно распахнулись, потом в них мелькнуло что-то, похожее на уважение.

— Ты уже устал? — спросила она осторожно. — Я надеялась, что мы еще поболтаем.

— Я не устал, — ответил я честно. — Просто еще пять минут, и я не выдержу.

Она обожгла меня взглядом, но промолчала. Больше она ни о чем не спрашивала.

Я проводил ее в крыло, где жил мой сын, когда гостил у меня, пожелал спокойной ночи и ушел.

Черт, я действительно ушел, чтобы до четырех часов ночи ворочаться на кровати, попеременно то открывая книги, в которых не понимал ни слова, то вставляя в видеомагнитофон кассеты с мелькавшими кадрами вместо фильмов.

Наверное, я поступил правильно. Но очень глупо. Черт. Черт.

Вскочил я по обыкновению рано и, спустившись вниз, попросил охрану, которая всегда прибывала к восьми, съездить и купить штук двадцать роз.

Через полчаса с этой охапкой я поднялся к ней, положил цветы на подушку, рядом с ее лицом, и осторожно поцеловал ее в густые, разметавшиеся волосы.

Тяжелые ресницы поднялись, открывая яркие, даже после сна, черные глаза.

— Ой, это опять ты?

— Извини, — сказал я. — Я здесь живу. Так получилось.

Она перевела взгляд на цветы.

— Это мне? Серьезно?

— Я подожду тебя внизу, — сказал я вместо ответа.

Минут через сорок она спустилась на кухню свежая, как розы, которые держала в руках, и яркая, как всполох. Когда мы пили кофе, она посмотрела на меня с веселым вызовом и, все-таки, спросила:

— Почему ты не пришел ко мне ночью?

Я с сожалением вздохнул.

— Ты мне слишком нравишься. Я не хочу красть мгновения. Если это надолго, то зачем спешить? А если мимолетно, то не стоит и стараться.

— Ты очень испорченный, — сказала она нежно. — И ты мне очень нравишься. Только знаешь что? Не проси номер моего телефона. Я сама тебя найду. Я тоже хочу быть уверенной, что это надолго.

Я велел охране отвезти ее домой, и она исчезла. С цветами. И моим усталым сердцем, прихваченным невзначай.

Черт. Дурак. Черт.