"Сократ" - читать интересную книгу автора (Томан Йозеф, Томанова Мирослава)ЧАСТЬ ПЯТАЯПод низенькими кустами тамариска, прямо на голой земле, любятся мужчина и женщина. С трех сторон их окружает свалка, четвертую замыкают остатки снесенных стен, уже поросших сорной травой. На расстоянии стадия от парочки стоит неподвижный Сократ, ученики его расселись на обломках стены. Осторожно приближается страж порядка, скиф. Он все видит, но не вмешивается. Распаляясь, жадно наблюдает он происходящее. Под ногой его скрипнул камешек – мужчина поднял голову, увидел скифа, увидел его глаза. Любовные труды прерваны. Только тогда скиф крикнул: – Вы нарушили закон нравственности! Это публичный разврат! Девка задрала голые ноги, будто она дома! Женщина опустила пеплос, села, ответила криком: – Это я-то девка? А? Слышите, боги?! Мужчина встал, напустился на скифа: – Что-о? Нравственность, публичный разврат? Девкой ее назвал? К твоему сведению, паршивый варвар, это моя жена! А безнравствен – ты, коли пялишь на нас глаза… и вообще, как ты смеешь препятствовать исполнению супружеских обязанностей? – В общественных местах этим запрещено заниматься, вы не дома… – А у нас нет дома! Наш дом – здесь! Наш дворец – вот это вот. – Мужчина со злостью раскинул руки. – Вон тот обломок – наш стол, тот – мое кресло! А тут тебе и перистиль с роскошными цветочками. – Он показал на заросли репейника, опунций и тамариска и, теперь только заметив Сократа с его друзьями, добавил: – И со статуями! А статуи-то живые, видал? – Он махнул рукой в сторону неподвижно стоящего философа. Скиф, однако, не собирался сдаваться. – Знаю я вас! Бродяги! Бездельники! Дармоеды! Клопами к Афинам присосались! – Заткнись, морда! Я-то здесь дома – проваливай с моего места! Скиф опрометчиво брякнул своим коротким мечом, опрометчиво прокричал что-то насчет примерного наказания тюрьмой или штрафом. Тогда шевельнулись кусты, из-за обломков стены стали подниматься еще и еще несчастные. – Кто тут орет?! – Это я только начинаю! – закричал мужчина, почувствовав поддержку. – Ты чего тут свой меч дергаешь? Я тебя так дерну, что душа с телом расстанется! Видали невежу? – обратился он к сотоварищам. – Вздумал наказывать нас за то, что нам негде жить! Дай нам дом, как у Анита, покажем мы тебе тогда такое, чего тут не увидишь, только приди! А еще говорят – свобода в Афинах… Хороша свобода – прогонять нас с нашей свалки! Обитатели ям один за другим выползали из-за развалин. Кучка оборванцев двинулась к скифу. Тот попятился: – Да я что… Я, граждане, только хотел предупредить этих супругов… Дурного и в мыслях не было – в их же интересах… Вот этот старик – свидетель… Но Сократ молчал и не двигался, и скиф поспешил унести ноги. Оборванцы повернулись к Сократу, но тот, не сказав ни слова, медленно пошел прочь, сопровождаемый учениками. По дороге обсуждали то, что видели и слышали. Бездомные люди живут и любятся на городской свалке, заменившей им дом. Закон же это запрещает. Вместе с тем он допускает, чтоб были люди, которым негде приклонить голову. Ксенофонт спросил: – Найдешь ли тут виноватого? У этого человека нет иной возможности, кроме как поселиться в развалинах. Он не может быть виноватым. Кто же тогда? Что же тогда, Сократ? Сократ печально глянул на него и сказал только: – Пойдем дальше. Они остановились у источника Каллирои. Сократ сел на бережку ручья, вытекавшего из водоема, в котором перед свадьбой окунаются невесты. Омыв ноги, он обратился к друзьям: – Вот и хорошо, что вы подошли поближе: увидите, сколько грязи у меня на ногах. Но грязь уже унесла вода… А какая вода унесет худшую грязь Афин? – Грязь – неподобающее слово, когда речь об Афинах, учитель, – возразил Платон. – Ты ее не видел, правда? – Сократ встал. – Пойдемте, я поведу вас, как обещал… – Куда? – Чтоб вы видели. – Но я спросил – куда ты нас поведешь? – В Тартар. – Что это еще за чудачество? – тихо спросил Антисфена Федон. Пошли. Чем дальше проникали они в квартал, где поселились безземельные, тем уже и извилистее становились улочки; тут и там, словно щели, оставшиеся после выбитого зуба, зияли пустыри на месте обвалившихся лачуг. На их развалинах, на кучах камней рос репейник, но под ними сохранились подвалы. В подвалах – тьма, крысы и холод, на поверхности – отбросы и смрад. – Приподними гиматий – запачкаешь подол… Перекресток. Куда дальше? Сократ сказал: – Здесь – вход в Тартар. – Он показал рукой на улочки, по которым сновали толпы нищих, изможденных женщин и рахитичных детей. – Вот река Стикс, река ужаса, там – Ахерон, река вздохов, а это – Кокит, река плача… Воздух здесь как на гноище. – Не хватает Леты, реки забвения, – вымолвил Антисфен. Федон: – Лета – всегда в конце… – Бросимся в волны Ахерона, – предложил Сократ. Они медленно двинулись вперед – странные фигуры на этой улочке, тонущей в волнах вздохов. – Где ты, мой виноградник на склоне горы? Созрела ли хоть единая гроздь? Или затоптали тебя без следа?.. – Я был сам себе хозяин… Было у меня поле, пастбища, был дом. Стада коров, множество добра, а нынче я за весь день не выклянчил даже на ячменную лепешку! – О моя оливовая роща, как сладостно было отдыхать в твоей тени! Когда поспевали оливки, как славно было собирать их! А теперь? Теперь перед глазами моими – одно уродство… – Перестань ты вздыхать! Уж лучше утопиться… Лающий смех с мусорной кучи: – Да где тут утопишься? Разве что в грязи, ее тут больше, чем воды в Илиссе! – Ох как больно! Больно! Нарыв с каждым днем взбухает… Что же это со мной? О великая Гера, спаси меня, помоги!.. Видят ли вздыхающие, как руслом Ахерона проходит группа теней? Или это – люди? Кое-кто в группе одет красиво, даже богато, но вон тот молодой человек – в дырявом плаще, а ведет их босой старик в потрепанном гиматии… – Что им тут надо? – Чего надо, эй! – яростно крикнули им. – Вы не наши! Были б наши – не так бы выглядели! И женщина – пронзительно: – Убирайтесь! И снова волнами вздуваются вздохи… Сократ с друзьями свернул в улочку направо. – А что это за река, Сократ? – Сам на знаю, погоди, Аполлодор, увидишь… В начале улочки – пустырь на месте обвалившейся хижины, только старая олива торчит еще… но что это? Какой странный плод свисает с нее… – Удавленник! – ужаснулся Платон. – О боги! Под оливой лежит, рыдая, женщина. Сократ подступил к ней, тихо молвил: – Позволишь спросить – что здесь произошло? – Повесился! Мой муж это! У нас пятеро детишек… Понял?! – Понял, – ответил вместо Сократа Платон и сунул монету в руку несчастной. Она развернула ладонь, глянула – да так и обомлела… – Пошли дальше, – поторопил Платон. Вдоль стены тащится оборванец, за ним крадется другой такой же, в лохмотьях, – с ножом в руке. Первый круто оборачивается, успевает поймать уже поднятую руку с ножом, выкручивает ее, нож падает. – Ты, Бассон? Убить меня хотел? За что? Бассон стонет от боли в вывихнутой руке, дышит прерывисто: – Тебе дали три обола! И ты еще ничего не истратил, я знаю, я следил за тобой… Слезы текут у него. От боли? От стыда? Навстречу бежит плачущая женщина, за нею – двое малых детей: – Мама, мамочка, возьми нас! Не убегай! – Я не ваша мать! – Наша! Мама! Ты наша! Мы всегда были с тобой! – Ищите себе другую маму, у которой есть чем кормить вас! И женщина бежит дальше по кривой тропке между лачуг, дети с плачем – за ней… – Это Стикс – река ужаса… – шепчет Аполлодор. Старуха стучит в запертую дверь лачуги: – Открой, Элиада, это я! Голос изнутри: – Сейчас, дай доползу до двери… Старуха: – Мне нынче повезло, у меня восемь оболов! Голос изнутри: – О боги, молчи! Как бы кто не услыхал! Дверь приоткрывается. Старуха просовывает руку в щель: – Возьми пять – с меня и трех хватит… Платон: – Мне холодно. Нельзя ли идти побыстрее, Сократ? Аполлодор: – Медленно течение Стикса… Они прибавили шагу. Впереди них бредет, качаясь, пожилой человек – и вдруг падает лицом вниз. Сократ склонился к нему: – Что с тобой? Что случилось? – Не могу больше… Не держусь на ногах… Дышать нечем… Пить! Воды! Федон кинулся к лачуге: – Человек упал! Идите скорее! Дайте ему воды! – А тебе-то что? – ответил изнутри грубый мужской голос. Федон: – Дай напиться упавшему… Может, он умирает! – Это наше дело. Не твое. Проваливай! – Река ужаса… – повторяет Аполлодор. Завернули в следующую улочку. Быстро смеркается. Скоро станет совсем темно. Со всех сторон доносятся крики, плач, проклятия, жалобы, возгласы отчаяния… – Почему они так жалобно кричат? – спросил Сократ человека, сидевшего перед хижиной. – Больные они. Зараженные. Все тело в язвах, болячках, все гноится. Я ношу им холодную воду. Больше ничего не сделаешь. – Идемте, – сказал Платон. – Заклинаю вас всеми богами, идем дальше! Проходят мимо ограды. За нею слышится безутешный плач. Отворяют калитку – видят: низенький человек подобострастно склоняется перед верзилой, который, расставив ноги, мочится, как вол. Рядом с низеньким человеком – обнаженная девочка, щеки ее пылают от стыда. Закрыться бы ей – ах, руки малы! – Лучший товар, господин. Отличное качество. Ты только пощупай. И для тебя – всего за сто драхм. А стоит все четыре сотни. – Человечек оживляется. – Есть у меня еще одна, ей только десять… Замечательная! Сейчас приведу…. – Отличное качество! – хохочет покупатель и от скуки хлещет девочку коротким хлыстом по груди, по животу. Девочка вскрикивает, плачет… Сократ рывком распахнул калитку, вырвал хлыст у верзилы: – Смотрите, благородные господа, каков храбрец! Новый греческий герой! Современный Ахилл! Верзила, дрожа от ярости, кликнул рабов, велел расправиться с Сократом и его друзьями. Но рабы не осмеливаются – остановились в нерешительности. Тем временем низенький выволакивает из сарая следующую жертву… – Уйдем отсюда скорей, – пробормотал Антисфен. – Страшная река – Стикс… Наконец, почти уже в темноте, Сократ привел учеников к Лете, реке забвения. Тела спящих и бодрствующих валяются по всей улочке. Среди них попадаются и мертвецы. Но больше всего – пьяных, ибо вино дарит забвение. – Войду к фараону, царю египетскому, и даже не поклонюсь ему, слышите – не поклонюсь… – бормочет пьяный. А другой, расчесывая лишай: – Ох, как хорошо здесь, только вот крысы бегают у меня по лицу какие-то мокрые, ну, зато охлаждают… – Вот бы поймать их да съесть… – Принеси козла в жертву Пану, как полагается в праздник… – Господин! – Молодой женский голос из хижины. – Купи меня на время! Всего за пять драхм… Этот возглас словно разбудил улицу. Где-то забренчали на кифаре, кто-то запел печальную песню. Сразу зашевелилось множество людей, стараясь перекричать друг друга, высыпали на улицу женщины – молодые, немолодые, старые… – Я голодная, купи меня, господин! – Нет, меня – она вчера ела! И я – моложе! – Женщина кинулась к Антисфену. – Ты, конечно, не богач, но пять-то драхм дашь мне… – Не хочу! Не дам! – брезгливо отшатнулся тот. Из хижины выскочил мужчина. – Почему ты ее не хочешь, господин? Это моя жена… Знает толк в этом самом… Купи ее! У нас четверо детей… Она тебе и за четыре драхмы даст – по драхме на ребенка… Смилуйся! К Платону, словно лунатик, приблизилась молодая девушка, вдохнула благовония, которыми сбрызнута его хламида: – Ах, как пахнет… Так, давно когда-то, пахло от моего пеплоса… Возьми меня, пригожий юноша, возьми на часок. Пойдем со мной. Я зажгу светильник, и ты увидишь, как я красива… Сладко буду любить тебя! – Она перешла на шепот. – И – даром! Ничего не хочу за это! Хочу забыться! Она крепко обняла Платона худенькими руками, светившимися в темноте. Он вырвался, кинулся к Сократу: – Зевсом заклинаю тебя, учитель, пойдем, прошу, уйдем отсюда! Спотыкаясь в темноте, они выбрались из Тартара – и открылось их взору мраморное чудо, белоснежный Акрополь, а над ним – яркий диск луны. Под стеной роскошного дома Анита, в тени, расположилась кучка людей без работы. Эти недобровольные лентяи, пиявками присосавшиеся к городу, коротают время, играя в кости, в щелчки, обмениваясь грубыми шутками, вспоминая о доме и ругая обстоятельства. Неподалеку от них, на самом солнцепеке, стоит Сократ, погруженный в думы. На него посматривают с удивлением и тревогой. Кто это? Чего ему надо? Голодранец какой-то – гиматий засален, ноги босы… Дурак – в такое время дня торчит на солнце с непокрытой башкой… Молодой мужчина из тех, кто сидел в кучке, глянул, высоко ли солнце, – поднялся и зашагал к центру города. – Ты куда, Кирон? – Работать. Взяли меня – амбар строить. – Видали! Его-то приняли, клянусь Деметрой и Корой! А почему – его? Почему не меня? Ну как же. Молодой, сильный. Нас-то, кто постарше, небось не берут. Хоть ложись да помирай! – Молчи! Тебе похлебку выдают? – Плевал я на эту бурду! Обещали златые горы, а на поверку – шиш. – Чего ты удивляешься, – урезонивает один изгнанник из оливового и виноградного рая другого изгнанника. – Много тут нашего брата. – А вот и буду удивляться! Четвертый год у кормила народолюбцы, а для нас и пальцем не пошевелили. Зато языком трепать горазды. Все-то у них свобода да свобода. Только – для кого? – Бедняк погрозил кулаком дому Анита. – Погоди, болтун! Тряхну я свободно твой кошель, который тебе рабы наполняют! – Ладно, не хвались, лучше за костями следи, – оборвал его игрок, недовольный тем, что прервали игру; он потряс стаканчик и выбросил кости. – Тройка, двойка, четверка! Девять у меня. Знаешь, как было в Коринфе, губошлеп? И в Аргосе тоже. Голодные бросились на богачей, поубивали их, и все дело. – А какой им от этого вышел прок – небось молчишь! Ничего они не выиграли, а только головами поплатились. – Клянусь копытами всех сатиров, этот чудак на солнце портит мне кровь! – вскричал Бирон. – Эй ты! Чего это ты бросил якорь на самом припеке? Чего торчишь, как столб у дороги? Сократ услышал, двинулся к ним. – Иди, иди к нам, кум! Сдается, ты в таком же положении, что и мы, верно? Сократ подошел, поздоровался. Его внимательно разглядывали. Босой. Ветхий плащ. Нет, их одежда из лучшей ткани, осталась от лучших времен, и на ногах кожаные сандалии. – Право, тебе, кажется, еще хуже приходится, чем нам! – Ну и тряпье на тебе! И босиком ходишь? – У меня собственные подошвы, – усмехнулся Сократ. – Тоже кожаные, да прочные какие… Смех. – Вроде я тебя где-то видел. Милостыню, что ли, собираешь по городу? – Нет, друг… – Но-но, ты полегче! Сразу в друзья лезешь! Да знаешь ли ты, что такое – друг? – Сокровище и благо жизни. – Как ты сказал? Говори понятней, Харон тебя возьми! – А может, я тебя где-нибудь слышал? – Не из тех ли ты… как их… а, из софистов? Нищенствующих? – Софисты не нищенствуют, – вступился Сократ за честь своих противников. – Они продают свои знания. – Ну, этого добра я покупать бы не стал, разрази меня гром! Его и руками не пощупаешь… – А оно между тем порой стоит больше, чем то, что можно пощупать руками, – так-то, гражданин Афин! – возразил Сократ. – Брось насмешки, старик! Ну да, я гражданин Афин, а дальше что? Чего нам только не наобещали! Все на ветер – правда, слушать приятно. Все же хоть немножко чувствуешь – кто-то что-то делает, чтоб в Афинах лучше стало… – А ты знаешь, что для этого нужно? – живо перебил его Сократ. – Откуда мне знать? Это их дело – придумывать, не наше. Мы землю понимаем, а не денежные счеты. – Ах, клянусь Гестией! Домашний очаг, стадо овец, и земля так сладко пахнет! Какие были времена, когда вокруг тебя золотился ячмень… – А чуть подальше наливались синие гроздья винограда, зеленели оливы… Да что – и вспоминать-то больно! Огонь, пламя – один пепел остался… Проклятые спартанцы! – И вам уже нельзя вернуться? – спросил Сократ. – На чужое-то? Ведь все это давно не наше. Пришлось продать за гроши, чтоб с голоду не помереть. Толстосумов, что могли скупить все, нашлось ой-ой сколько! Как подумаю, что теперь мой ячмень золотится для такого обиралы… Поднялся еще один из кучки бедняков. – Ну, мне пора к хозяину, – проговорил он, потупившись; слова с трудом сходили у него с языка. – Как это – к хозяину? – заинтересовался Сократ, на что другой бедняк ответил: – Чего ты удивился? Служить хозяину идет. Так, поденщина. – Афинянин – афинянину? – ужаснулся Сократ. – А что мне делать? Ничего другого не остается. – Утратить достоинство гражданина? Бедняк – злобно: – Утратить голод! Вот перетаскаю на своем горбу весь груз с его парусника – утратит голод и моя семья! Из перистиля Анитова дома донеслись аккорды кифары, пение. В столовом покое, выходящем в перистиль, – пир горой; запахи яств перетекают даже поверх стены. По этим аппетитным запахам бедняки, зная обычаи, стали гадать, что делается в доме, а главное – что там едят. – Теперь – вальдшнепы, фаршированные желтками, – сказал Сократ. – А ты ведь прав, старый. Пожалуй, вальдшнепы и есть. Что мы, бывшие земледельцы, узнали запах, это понятно. А ты-то откуда знаешь? – Случается и мне бывать на пирах. – Ага. Стоишь, поди, в дверях да декламируешь Гомера? – Вроде того, – усмехнулся Сократ. – Клянусь козлом Пана, у меня слюнки текут! – Вот житуха-то, а?! – У кого? – У кого, у кого… У Анита! У вождя народа. Нашего вождя. – Ха-ха! Наш! Это он прикидывается нашим. Только это курам на смех, прямо как в комедиях Кратина. – От него кожами разит, будто от целой дубильни! А вот как до его собственной кожи добраться? – Да, трудновато. Пожалуешься на него, а судьей-то будет над собою он сам. Так что лучше держать язык за зубами. Сократ сказал: – Я знаю силу, очень большую силу, которая даже такого человека может довести до падения, изгнания или смерти. – Что же это за сила, мудрец? Я ее тоже знаю? – Знаешь. Разве не чувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила – неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства. – Да брось ты! – Постой: сейчас там разносят жареную камбалу, – сказал Сократ. – Да ну тебя! Зажми свой нос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Как это она может ввергнуть в рабство? – В рабство страстей, милый мой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут до беды… – Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. – Клянусь псом! Теперь рабы носят на стол фаршированных поросят, отлично подрумяненных, с розовой корочкой… – О молнии Зевса! – не выдержал Бирон. – Ты так в этом разбираешься, словно сам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отроду не отведывал… Сократ с улыбкой возразил: – Поймать бы тебя на слове – если б сохранил ты еще свое имение, – проиграл бы сейчас пару быков! – Не напоминай ты мне все время об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусь на того прожорливого пустобреха… Ксирон тихонько поддал жару: – Сын моего бывшего раба теперь – раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько у хозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему… Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы… Наевшись и напившись, гости ушли – у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам. Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь… – Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это – новшество, ни один поэт до меня… – И после тебя тоже, – еле ворочая языком, перебил его Анит. – Ты начинаешь новую эру… или это называется модой, что ли? Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик: – Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. – Он ткнул рабыню в живот. – Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! – Рабыня подала еще один флакон. – Этот слишком резок. Не хочу. Другой! Мелет повернулся к нему: – Как ты разборчив, милый Анит… впрочем, нет! В наше время разборчивость – признак возвышенных натур… – Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю! Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то – блеющий козел?.. Однако обиды не показал. – Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов… Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо! Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит же не выносит запаха роз… Понюхав, он так швырнул флакон, что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола. – Дура, коза, это розы! Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело… Мелет вытаращил глаза: – Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон… Тысячи… – Пустяки. – Анит важно махнул рукой. – Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял… Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас… Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет. – О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы… Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться… Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается: – Привет вам, мужи афинские! Восторг, рукоплескания, крики: – Да здравствует Анит! Да живет вождь народа! Слава демагогам! Анит скрылся из глаз, и тогда вскипел Бирон: – За глаза ругаете, а как покажется, рукоплещете ему – эх вы, герои! Гнилушки вы! – Да ты и сам хлопал! Я видел! – возмутился Ксирон. – А как же! Если б я не хлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашему сведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся. Встречаемый приветствиями, не спеша шагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним к общественной кухне. Сократ идет с ними. – Молодцы демократы, – говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. – Хоть похлебку дают! Аристократам бы плевать на нас. – Ладно, Ксирон, смотри, не споткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже выше горла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этот бедняга. – Он показывает на Сократа. – Да уж на это они мастера: сами обжираются без меры, а нам – без меры – как бы поменьше… Ярко пылают пиниевые поленья, повара помешивают в котлах. Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликон пробуют похлебку, причмокивают – отличная, мол! Все ждут Анита. А вот и он: важно несет свое тело, облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит к котлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, еще попробовал. – Превосходно, повара! Он сам берет половник, наливает первым голодающим. – Клянусь псом, как говорит этот оборванец! – бормочет Ксирон. – Опять какие-то помои! – Но тут он ловит на себе строгий взгляд Анита и умолкает, чтоб через минуту заявить: – О, хороша! Очень хорошая. Превосходная! Слава Аниту! Слава демократии! У Анита изумительная память. Он каждого называет по имени. Расспрашивает о жене, о детях, о больном брате. Настоящий народолюб. И как хорошо распорядился: кивок притану – и тот выходит вперед, читает ожидающим похлебки список тех неимущих, кто, по жребию, получит денежное пособие от казны. При этом он добавляет, что со временем такое пособие получат все. Счастливчики ликуют. Снова кричат славу вождям народа. Анит стоит над котлами, горделиво выпятив грудь. Вид у него великолепный. Заметно, что он собирается держать речь. И тут глаза его встречаются с глазами Сократа. Прямо дыхание перехватило: глаза Сократа не веселы, не ласковы, как обычно. Хоть и круглы – колются. Анит бессильно уронил руки, разом сник. Зачем он тут, этот пройдоха? Неужели за похлебкой? Исключено. До такой степени он не унизится. Следит за мной? Наверное, так и есть. Он способен жестоко высмеять меня, стоит мне заговорить. Но почему он здесь, с этими людишками? Что у него с ними? Сам голодранец, как и они, – не заведет ли речь о разгульной жизни нас, демагогов? Нет. Вполне достаточно того, что он стоит здесь в своих отрепьях и так вызывающе смотрит на меня… Взгляд Сократа сделался еще острее. У Анита задрожали колени, руки. Не знает, куда деваться. Горло стянуло. Боги, да ведь все эти люди – голоса! Голоса на суде, всюду там, где решают голосованием, особенно на выборах! Мне необходимо говорить перед ними! Громче ропот нетерпеливой толпы. А Анит и слова не в силах вымолвить. Тысячу Керберов на этого старика! Какая страшная власть в его взгляде! Я весь словно оцепенел… Но все же Анит собрался с силами: – Дорогие мои друзья, я хотел обратиться к вам как афинский демагог. – Опыт оратора уже помог ему найти нужный тон. – Но мне только что сообщили – я должен срочно удалиться в булевтерий для важного совещания. Так что на сегодня извините меня. Желаю вам приятного аппетита. Хайрете, друзья! Толпа в недоумении молчит: что могло случиться? Анит торопливо уходит и слышит за спиной столь знакомый ему смех Сократа. В день четвертой годовщины низложения Тридцати и победы демократии в Афинах держит перед народом речь глава демократов демагог Анит. Нелегко ему говорить, хоть он и опытный оратор, и умеет складывать фразы в тоне и манере народной речи. Говорит он о том, как медленно заживают раны, нанесенные общине, а в мысли его при этом вкрадывается другое: как быстро наполняется его кошель – кошель рабовладельца… – Народ избрал нас, о мужи афинские, и мы делаем все для народа. Для блага народа, для его пользы, для расцвета Афин. – Жиденькие аплодисменты, и Анит спешит продолжать: – Жизнь в нашем государстве улучшается с каждым днем… – Верните наши дома, наши поля! – Мы требуем!.. Требуем!.. До сих пор в Афинах никто не осмеливался прерывать оратора. Анит вытер пот на лбу. – Терпение, мужи афинские! Мы вернем Афинам былую славу, богатство и могущество… – Как?! – выкрикнул кто-то. И другой: – Когда?! Анит оставил без внимания неприятные вопросы. – Народ – верховный владыка над всеми нашими учреждениями, над нами, даже над законами… Тут ему показалось – стоит в толпе Сократ. Почудился пристальный взгляд его больших глаз. Анит перевел взор на другую часть толпы – ужас! И там Сократ, Анит видит его большие глаза – глаза, устремленные на него, такие же проницательные, как у того, первого… Куда бы ни обращал взгляд Анит – всюду видит он Сократа и его глаза. – Мужи афинские… расцвет города… в ваших руках… право выбирать… голосование… Анит путается, слышит шепот Ликона: – Кончай скорей! Несколькими выспренними фразами завершает он торжественную речь в честь четвертой годовщины освобождения от тиранов и приглашает народ явиться вечером к пританею, где будут раздавать вино. Афиняне и пришлые принимают приглашение с непривычным холодом. Толпа расходится разочарованная. Опять пустые обещания… Анит сидит в зале совета, вытирает лоб, с которого струями стекает пот. – Тебе нехорошо, Анит? – спросил Ликон. Тот ответил вопросом: – Видел ты в толпе Сократа? – Не видел. Ага. Лжет. Он должен был его видеть. Ликон, оглянувшись – одни ли они, – заговорил: – А ты веришь тому, о чем речь держал? Веришь в новый расцвет Афин? – Конечно, – насупился Анит. – Мы здесь одни, – сухо заметил Ликон. Анит пересел к нему поближе, понизил голос: – Но разве могу я сказать народу, что мы скоро докатимся до нищенской сумы? Перикл – и мы! Страшно подумать. Могу ли я открыть народу, что наша казна зияет пустотой? Что мы отчаянно выжимаем налоги из чужестранцев, из купцов, что мало даже пошлин, которые мы взимаем в Пирее… Он следил за выражением лица Ликона, и показалось ему, что на этом лице появилась ехидная усмешка. Вскочил: – Хочешь, я обвиню тебя в том, что ты ничем нам не помогаешь, а, напротив, подрываешь мощь государства?! Вскочил и Ликон, возмущенно крикнул: – Что-о?! Я подрываю?!.. – Вы, софисты, уже сколько лет требуете полной свободы. Вот ты только что слышал, как меня прерывали криками. Когда это бывало? И далеко ли от криков до действий? На первых порах вы брезговали этими пришельцами из деревень, да и городской беднотой тоже, а как сосчитали, сколько их, так и начали задницу им лизать, явились с вашими милыми поучениями – мол что человеку хочется, на то он и имеет право! И прав тот, кто сильнее… О демоны ада! Нынче все плюют на законы! И что получается? Вместе с чернью вы твердите, что поддерживаете демократию, а на деле идете против нее! Ликон выпучил глаза: – Владыка Олимпа! Что ты на меня так взъелся, милый? Можно подумать, сам ты так уж точно соблюдаешь законы! – А что? – огрызнулся Анит. – Разве я их нарушаю? Ликон хитро усмехнулся: – Это тебе лучше знать. Однако народ полагает, что народовластие означает – заботиться о народе. Анит в волнении повысил голос: – А что мне делать? Могу я вернуть земли этим людям? Пускай будут рады, что мы эти земли скупили – люди получили хоть что-то. Впрочем, Ликон, ты и сам купил изрядные угодья… Ликон самодовольно выпрямился. – Да, и это моя заслуга! Я построил новые селения, накупил скота, обработал землю, посадил оливы. Община должна быть благодарна нам, таким вот Ликонам, за то, что мы оживили пустыню и кормим Афины! – Верно, – согласился Анит. – Но в таком случае – чего же ты хочешь от нас? Или нам плетьми выбить из города этих паразитов? Это, по-твоему, забота о народе? И где взять для них оболы, не скажешь? Разве на стольких голодных хватит государственной казны? Ликон не утратил хорошего расположения духа. – Видишь! Вот мы и договорились. Афины переполнены голодными, и ты говоришь, что ничего не можешь для них сделать. Дороговизна растет, за все требуют деньги, проценты ростовщиков взметнулись до небес… – Это намек на то, что я одолжил тебе денег? – покраснев, перебил его Анит. – Разве этим я не помог городу, способствуя тому, что поля снова начали приносить урожай? – Конечно, конечно, милый, – сладенько ответил Ликон. – А знаешь, мне ведь опять понадобятся денежки… Надо прикупить пастбища. Анит наморщил лоб. – Это в интересах государства, и потому сделаю тебе новый заем. – Вздохнул. – Поверь, мне и самому больно, что столько наших сограждан становятся поденщиками… Они вынуждены наниматься на самые тяжелые работы, и приходится им туже, чем моим рабам… – В самом деле это грустно, – помрачнел Ликон. – Таков уж наш афинский характер – мы обращаемся с рабами мягче, чем где бы то ни было. Странное дело – свободным не в пример хуже… И я спрашиваю себя: что будет дальше? Не поднимутся ли против нас? – Вот за это-то я больше всего упрекаю вас, ораторов. Вечно вы скулите тут с вашей софистикой… Что вы распространяете в народе? Полезное? Как бы не так! От вас – только жалобы, малодушие, безнадежность, отчаяние. Тем, кто вас слушает, вы замазываете глаза черной краской, и они не видят уже ничего, кроме тьмы небытия. Вы способны только разрушать, не созидать. Вызываете неуважение к авторитетам. К чему это приведет? К распаду, который когда-нибудь погубит всех нас! Анит умолк, с утомленным видом опустился в кресло. Ликон, не садясь, снисходительно проговорил сверху вниз: – Отведи душу, Анит. Но ведь сам ты больше всех кормишь народ софистикой. Про себя Ликон подумал: когда-нибудь мы схватим друг друга за горло, но сейчас у нас иные заботы. И софист прибегнул к софистике: – Ты взволнован, милый Анит. Отчего бы это? – Помолчав, он сухо ответил сам: – Потому что видел в толпе человека, который роет тебе могилу, – Сократа. Анит отшатнулся: вдруг понял, до чего прав Ликон. – Что ты говоришь, Ликон? Ты, верно, хотел сказать – «который унижает тебя, насмехается над твоим невежеством, указывает пальцем на твоего сына как на устрашающий образец развращенности», а ты сказал: «который роет тебе могилу»! Ликон сел напротив Анита и дружески улыбнулся ему: – Ладно, не стану возражать тебе, приведу только одно место из речи Сократа к бедноте – я случайно ее слышал. Сократ говорил так: «Мужи афинские, я не математик и не эконом, чтоб сосчитать, насколько обогащается государственная казна и насколько за это же время толстеет мошна кое-кого из демагогов. Я простой человек, но зрение у меня хорошее – видите, какие у меня большие, навыкате, глаза?..» При упоминании о глазах Сократа Анит ощутил трепет. А Ликон продолжал пересказывать речь Сократа: – «И слух у меня хороший, я слышу, что обещают демагоги, а потом то, что говорит народ об исполнении этих обещаний. Я – крот, роющий подземные ходы. Я – гром, ударяющий в высокие деревья. Я – ветер, что разгоняет туман, пыль и тучи, очищая воздух. Не моя вина, если кое-кто боится ветра и грома. Я учу вас, дорогие мои, видеть и слышать, но учу вас еще мыслить и сопоставлять…» Анит прилагал все усилия, чтоб притвориться спокойным. Ликон же продолжал: – Это было в Керамике, недавно, – он обращался к тамошним гончарам. Я слышал конец его речи и видел ее воздействие на мелких ремесленников, которым в наши времена трудно сводить концы с концами. – Но что он еще говорил? – не выдержал Анит. Ликон, нарочито равнодушным тоном, стал дальше плести свою ложь: – Говорил он как раз о тебе. О том, что твой сын утопает в роскоши, словно отпрыск царского рода, меж тем как он сын обыкновенного кожевенника, необыкновенного разве тем только, что у него сундуки набиты серебром. – Что им от меня надо?! – страстно вскричал Анит. – Неужели же и мне стать нищим по той причине, что в Афинах полно нищих? В городе толпы бездельников – что же мне, бросить дело и валяться с ними на свалках? Или отпустить рабов и тем умножить число несчастных, которым негде голову приклонить? Не хотят ли, чтоб я покинул свой дом и пошел жить с чернью в завшивленных норах, полных мышей и крыс? – Ах, как легко ты возбуждаешься, милый Анит. Я ведь только передал, что слышал. Я не хотел тебя задевать… – Ты, быть может, и нет. Но этот бродячий брехун Сократ – тот хотел задеть меня! Все перевернуть, разрыть, кишки мне вырвать… И против него, любимца народа, я бессилен!.. Ликон пожал плечами, взмахнул рукой и поднялся. – Пора нам к народу – праздник все-таки… Анит провел ладонями по лицу, как бы стирая выражение растерянности, перекинул через левое плечо конец нарядного плаща и вышел первым. Они проходили через портик к агоре. Неподалеку, у колонны, перед кучкой людей держал речь какой-то человек – коренастый, босой, лысый, в потрепанном гиматии. Анит вздрогнул, изменил направление. Но и в другом месте увидел босого, лысого, коренастого старика, обращавшегося с речью к другой кучке народа. Анит заколебался. Остановился в нерешительности, обернулся к Ликону: – Что ж, посмотрим и мы его знаменитое повивальное искусство! Прикрыв лица плащами, стали слушать. Сильный голос гремел под колоннами: – Я – крот, роющий подземные ходы. Я – гром, ударяющий в высокие деревья. Я – ветер, что разгоняет туман и очищает воздух. Почему же, о мужи афинские, есть люди, которые страшатся ветра и грома?! Оратор обернулся, и Анит увидел – хоть и говорит он Сократовыми словами, но это не Сократ. Позавтракав, Сократ отправился в гимнасий Академа, куда он часто хаживал беседовать с друзьями и спорить с противниками. Миновал дем Лимнэ. Остановился около театра Диониса, задумался. Сколько лет прошло с тех пор, как в этом театре Аристофан высмеял его в своих «Облаках», изобразив софистом? Двадцать четыре. Многое изменилось со времен «Облаков» до нынешних туч. Сколько гроз прошумело над Афинами! Скольких друзей я уже потерял! Мой Алкивиад, как кровоточило мое сердце из-за твоего извилистого пути и ужасного конца!.. А другие любимые: Перикл, Анаксагор, Эврипид… Их призвал в Элисий бог Аид, Ксенофонт переселился в Персию… Уход одних этих людей так страшно обеднил Афины! Только я, старик, остался, брожу все по улицам, раздариваю людям свои мысли, желая достичь одной-единственной цели: изменить человека, сделать его лучше. Неужели мое желание так уж чрезмерно, что мне так мало удается?.. Пошел дальше. И тут в нем заговорил внутренний голос. То его демоний предостерегает – не ходи в Академию! Сократ остановился снова. Почему? Какая ждет меня там опасность? Или наступил мой черед?.. А в сущности, почему бы и нет? Не высказал ли я уже все, что хотел? Что хотел – вероятно, да. Но высказал ли я все, что должен был сказать? Многое, сказанное в прошлом, сильнее действует сегодня – и не утратит своего действия в будущем. Время – неумолимый счетовод: неустанно следит, подсчитывает, что было исполнено и что еще остается. На моем счету осталось еще много, очень много… Сократ заторопился. Необходимо снова вытащить на свет то, что было сказано, но до сих пор не исполнено. Он пересек агору, прошел под портиком и двинулся к дрому, священной дороге, что ведет к Дипилонским воротам, и дальше, за черту города, к Академии. Он был уже в нескольких шагах от нее, когда опять отозвался его демоний. Не ходи туда! Сократ уже хотел остановиться, когда заметил в воротах Академии Мелета с сыном Анита; оба очень учтиво приветствовали философа. И он вошел следом за ними. А какую встречу оказали ему Ликон и его приверженцы! Льстивый восторг, подобострастное ликование, аплодисменты… Сократ поздоровался с друзьями. Не заметил – до чего они расстроены и бледны. Не заметил, как переглядываются Ликон, Анит-младший, Мелет и ученик Антифонта Спекион, безмолвно договариваясь о том, кому когда говорить. Высокопарные слова похвалы, лести, раболепия сыпались на лысую голову Сократа. Ликон заговорил первым: он заявил, что преимущество Сократа перед всеми афинянами бесспорно, ибо слова его не расходятся с делами. Сын Анита, этот лукавый молодчик, избалованный в семье, погрязший в пороках и распущенности, начал с правды: в то время когда многие берут большие деньги за мелкие советы – как достичь личного успеха, Сократ отдает свою мудрость, подтвержденную Дельфийским оракулом, кому угодно – и даром. Даже тем, кто этого не просит, указывает он, как стать лучше и счастливее… Платон внимательно следил за тем, кто, что и как говорит, – он был встревожен. Видел – Ликон сделал знак глазами, и слово взял Спекион, завзятый софист новой формации и такой же недруг Сократа, каким был его учитель Антифонт. С медовой улыбкой на жестком лице Спекион начал с притворного сожаления: – И видишь, Сократ, находятся все-таки неблагодарные, которые не ценят твоей щедрости, а повторяют друг за другом, что, если сам ты не ценишь своих советов, значит, и нет в них ничего ценного! – Ты не сказал – для кого, Спекион! – возразил Сократ. – Для тех ли, с кем я беседую, для меня или для общины? Мне важно, чтобы как можно большее число моих учеников или приверженцев усвоило добродетели, на которых покоится благо семьи и государства. Считаешь ли ты, что умножать число достойных граждан – дело бесполезное и не имеет никакой цены? – Клянусь Зевсом, этого я не считаю! – воскликнул Спекион. – Я только повторил, что говорят другие. – Ты повторил это потому, что сам сомневаешься. Заявляю тебе и всем вам: я ни от кого платы не беру, потому что не продаюсь. – Не обратив внимания на возмущенное выражение лица Спекиона, он продолжал: – Не желаю делаться рабом, обязанным собеседовать с тем, кто мне заплатит. Я хочу быть свободным. Хочу свободно рассуждать с друзьями, вместе с ними доискиваться всего того, что делает человека более совершенным, и усваивать это. Наградой мне служит сознание, что я умножаю число более совершенных людей. Мелет франтовским движением закинул на плечо полу плаща и дерзко взглянул на Сократа: – Этим ты хочешь сказать, что те, кто учится за деньги у софистов, не стремятся к добродетели или к совершенству, а думают только о личной выгоде? Не кажется ли тебе, что подобным утверждением ты оскорбляешь софистов, их учеников и многих, присутствующих здесь? Поскольку себя, который учит даром, ты решительно не считаешь рабом, то очевидно, что других учителей мудрости ты мнишь рабами, а их учеников – рабовладельцами. Первый, неожиданно сильный удар. Друзья Сократа со стесненным чувством вперили взгляды в своего учителя. Но тот спокойно возразил: – Кто берет у кого-либо деньги, принужден делать то, за что он их берет. Или это не так? Ликон провел ладонью по бороде, жесткой, как хворост. Он махнул рукой, но оборвал повелительный жест на середине и скривил узкие губы в фарисейски-смиренной учтивости: – Никто из нас не сравнится с Сократом в скромности. Он – самый скромный человек под солнцем. Ни от кого не принимает платы, не желая становиться чьим-либо рабом, довольствуется пищей, питьем и одеждой, какие не удовлетворили бы и раба. Я тоже – признаю это здесь – не сумел бы довести свои потребности до уровня ниже того, какой подобает рабу. – И, язвительно усмехнувшись, он добавил: —Я не умею ходить босиком, полуголым, терпя голод и жажду… Мелет, Анит и Спекион злобно захохотали. Сократ же, не теряя ровного расположения духа, ответил так: – Многие полагают, что удовлетворенность и благо – а кому же не хочется достичь этих состояний! – заключены в роскоши и богатстве. Я же считаю, что не иметь никаких потребностей – свойство богов. Иметь их как можно меньше – значит приблизиться к божественному. А то, что близко божественному, близко и человеческому совершенству. – Отлично! – раздались голоса. – Отлично, – шепнул Ликон Мелету. – Он сам лезет туда, куда мы хотим его заманить. Теперь ты, Мелет. Высмеивай меня. Мелет раскинул руки: – Ой, дорогой Ликон, какой удар получил ты! Горе тебе… Стало быть, ты очень далек от совершенства! Сними скорее сандалии, сбрось хламиду, минуты не оставайся в этом позорном состоянии! – А мне как поступить, Сократ? – с наигранной наивностью спросил Анит. – Раздеться донага? Я тоже хочу приблизиться к божественному… – Ты уже очень близок к нему, мой милый, – сказал Ликон. – Чуть ли не руками касаешься. Ведь Сократа, единственного из нас, посещает бог и беседует с ним. Но кто может беседовать с богом? Опять-таки только бог! Удар был столь сокрушителен, что у Сократа искры из глаз посыпались. Он пошире расставил ноги, чтоб чувствовать себя прочнее. Все притихли, ошеломленные недвусмысленным обвинением Ликона. Теперь Сократ вдруг понял, что очутился среди врагов, которые добиваются большего, чем просто унизить его и высмеять. Тишину нарушил Мелет, проговорив с хорошо разыгранным недоумением: – Как же это, клянусь Зевсом? Самый скромный под солнцем человек – и бог?.. Ликон успокоительно ответил: – Я пошутил, друзья. – Не совсем, Ликон, – вмешался Спекион. – Я спрашиваю, кто из людей может похвастать тем, что часто общается с демоном… ах, простите! Я хотел сказать – с демонием! – Спекион обвел присутствующих своими зелеными холодными глазами. – Никто из вас? – Он подождал. – Никто. Прими мое восхищение, Сократ! Я опасаюсь высказать вслух, о чем мы сейчас тут думаем, – как бы не покарали меня боги, с которыми ты столь тесно связан. Еще обрекут меня смерти за то, что я не признаю твоей божественности… – Это подло, Спекион! Так все извращать, искажать, заостряя против Сократа! – возмущенно заговорил Платон. – Кто этот юноша? – Спекион притворился, будто не знает. – Ах да, племянник блаженной памяти кровавого Крития… – Еще большая подлость! – вскричал Критон. – Ты делаешь честь своему учителю Антифонту и даже превосходишь его, но смотри, как бы тебе не превзойти его и в том, как он кончил, и не попасть в руки палача куда быстрее, чем он! Спекион, а с ним и Ликон приготовились наброситься на Критона, но Антисфен оказался проворнее – он поспешил на помощь Критону, а тем самым и Сократу: – Вот как действует эпигон софистов! Это уже любитель не мудрости, а выворачивания наизнанку! Что ни слово, то противоположный смысл… А цель? Сократ подошел к Антисфену: – Успокойся, милый, дай Спекиону говорить свободно – ведь и такое жонглирование словами не лишено интереса. Узнаем хорошенько, что такое софисты. Договаривай, Спекион, прошу тебя. Спекион сощурил свои зеленые глаза: – Нет, договаривать я не стану! Но хочу спросить тебя, Сократ. Ответь, пожалуйста: правда ли, что ты вводишь в Афины новую религию? Друзья Сократа ужаснулись, противники насторожились. Все замерли. У Сократа морозец пробежал по спине. Он понял, что попался в ловушку. Обвел взглядом собравшихся – его выпуклые глаза блестели ярче обычного. Лица, лица перед ним: дружеские – озабоченные, враждебные – злорадно осклабившиеся, и все ждут, сумеет ли он выпутаться из тенет. Усилием воли Сократ подавил растерянность. Овладел собой настолько, что голос его прозвучал с прежней твердостью и невозмутимостью: – Я рад, мой милый: ты заговорил о том, что неясно тебе и, видимо, еще некоторым слушателям. Подумайте, друзья, сколько созданий, живущих на земле, в воде и в воздухе, сотворили боги. Но одного лишь человека создали они подобным себе. Дали ему совершенное тело, более того – дали душу, сокровище превыше прочих. Из всех тварей только человек, пускай смертный, живет на земле, подобно бессмертным богам. Чувства его и разум способны созидать. И он создает не только полезные предметы для повседневных потребностей, но и творения искусства – творит их из слов, мыслей, из мрамора, красок, звуков, из голосов, из света и теней… Одобрительные возгласы друзей покрыли слова Сократа. Но петля врезается ему в горло: – Следует ли понимать тебя так, – спрашивает Ликон, – что Сократ славит человека вровень с богами? – Ничего подобного он не говорил! – вскричал Антисфен. – Перекручиваешь слова, как змея свой хвост! – возмущенно подхватил Аполлодор. – Это допрос, а не диспут! – гневно бросил Федон. Ликон удовлетворенно усмехнулся: – Допрос? Откуда взялось тут это слово? Чего вы испугались, милые сократики? У нас ведь неограниченная свобода слова. За это нас превозносит весь мир. А вы сегодня испытываете такой же страх, как во времена тирании. Почему? Сократ плотнее завернулся в гиматий, словно защищаясь от новых нападок. Увидев, что глаза всех обращены к нему, он собрал всю силу своей воли и заговорил: – Некоторые люди ошибаются, полагая, что хорошо разобрались в вопросах жизни и больше им нет нужды размышлять о них. Мне же кажется – боги дали людям возможность во всех своих действиях, при решении всех дел руководиться знаниями. Поэтому следует развивать разум человека, показывать ему, что полезно, а что нет, что – добродетель, а что – порок. Но прежде всего должен человек познать самого себя. Тогда он поймет, способен ли он к той или иной деятельности, способен ли выполнить доверенную ему задачу или иное дело, поставленное перед ним. – Дыхание Сократа стало свободнее, голос окреп. – Заглянуть в самого себя столь же необходимо, как и видеть окружающее. Человек должен чутко прислушиваться к самому себе, чтобы расслышать тот внутренний голос, которым говорит в человеке божественное, предостерегая от опасностей, в которые он, не будь такого внутреннего голоса, ввергся бы слепо. Этот внутренний голос – не мое только преимущество, не только мой дар. Мое преимущество перед другими лишь в том, что у меня тонкий слух и я умею хорошо слушать… Движение прошло среди друзей Сократа, показывая, что слушают они внимательно, однако напряжение не ослабло. Мелет шепотом спросил Ликона – что, собственно, имеет в виду Сократ, говоря о своем демонии: это исключительно его привилегия или подобный демоний посещает и нас всех? Ликон покачал узкой головой в знак того, что не знает. Еще Мелет прошептал – не хочет ли Сократ подвигнуть всех присутствующих к тому, чтобы и они приняли новую веру? Ликон сжал локоть Мелета костлявыми пальцами: – Ты высказал ценную мысль, Мелет! Но на сей раз хватит о его демонии: он и так выболтал больше, чем нам нужно! Ликон пронзительно взглянул на Спекиона, что-то ему шепнул, и тот спросил Сократа: – Стало быть, сам человек не знает, что полезно и добродетельно? И по знаку Ликона на Сократа посыпались вопросы других Ликоновых сторонников и выучеников: – Значит, тот, кто не учился у премудрого Сократа, – круглый невежда и будет бросаться в огонь, со скал, в море, подобно самоубийце или сумасшедшему? Пробежали смешки. Тогда еще один юнец из тех, что явились разбить Сократа, в надежде унести с собой хоть лепесток сомнительной славы, в экзальтации вскричал: – Без Сократа – все мы сыны погибели и… – Тихо, друзья! – прервал его резкий голос Ликона. – Я не позволю насмехаться над человеком, достойным уважения всех эллинов! – Он повернулся к Сократу. – Нам интересно, – он подчеркнул весомость своих слов загадочным множественным числом, – нам интересно, что думает Сократ о людях, стоящих во главе государства. Знают ли они, что полезно и добродетельно, хотя никогда не были твоими учениками, Сократ? Волнение среди слушателей. Им кажется – тут-то и конец Сократу. Но он уже справился со своим испугом и заговорил весело, как всегда, когда ему приходилось вступать в спор с противником: – Известно ли вам, дорогие, что такое совесть? Кажется, слово это придумал и явил мой любимый Эврипид. С каждым днем я все больше и больше ценю это понятие и призываю тех, кого Ликон обозначил сейчас словечком «мы», самим заглянуть в свою совесть. Если же они еще и сегодня не знают, что добродетельно и полезно нашей общине, хотя я уже полвека растолковываю это на улицах Афин, то я готов повторить еще раз. Знаю, среди вождей народа, демагогов, – Сократ вперил свои выпуклые глаза в Ликона, – есть замечательные ораторы, и они стремятся снискать любовь людей, тщательно подбирая слова. Однако ораторское искусство, лишенное знания того, что полезно обществу, обществу не полезно, обманно и вредно. Возгласов одобрения становится больше, чем выкриков несогласия. Сократ распалился. Перестал следить за собой, заговорил громче: – Демагог призван быть мечом и копьем народа, завоевывать для него достойный образ жизни. Для того, кто хочет пользы обществу, превыше всего должна быть именно польза общества, а не его собственная! Буря одобрения захватывает даже кое-кого из противников Сократа. Мелет, стараясь утихомирить эту бурю, поднял руки, закричал: – Тише! Тише! Будет говорить демагог Ликон! Ликон выждал, когда уляжется шум, и среди напряженной тишины заговорил с подчеркнутой значительностью: – Утверждая это, ты, стало быть, убежден, что нынешние правители больше пекутся о собственной выгоде, чем о благополучии Афин, и что таким правителем прежде всего является глава демократов Анит… Ликон сделал умышленную паузу, и в тишине прозвучал язвительный вопрос Сократа: – Ты, Ликон, подозреваешь нашего народолюбивого Анита в таких некрасивых делах? Друзья Сократа расхохотались. Лицо Ликона сделалось серым, как пепел. – Это ты его подозреваешь! – выкрикнул он. – Но, милый Ликон, я ведь не называл ни Анитова, ни твоего имени! Смех приверженцев Сократа грянул с новой силой: им известно, что Ликона можно нанять на любую работу, даже на такую, которая была бы направлена прямо против афинской демократии. Сократ перешел в наступление: – Или у тебя нет глав, Ликон, чтобы видеть, все ли у нас в порядке? Заклинаю тебя богиней справедливости, к которой мы так часто взываем, скажи, заметно ли у нас хоть какое-то улучшение или все катится под гору? Множество голосов из толпы: – Под гору! Под гору! Голоса эти – в пользу Сократа, не Ликона. Казалось бы, последний совсем загнан в угол и бой склоняется к победе Сократа. Ликон бледен от напряжения, лицо его осунулось, но он поднимает руки, повышает голос: – Слышишь, Сократ? Слышишь, как твои собеседования пробуждают в людях мятежный дух и вносят разброд?! Понимаешь, мой дорогой, не пугайся, я говорю только правду, но я желаю тебе добра, ибо ведь правда не вредна, правда помогает всем, так вот, ты, Сократ, не добродетели учишь – ты развращаешь нашу молодежь! Даже Анит, Мелет и Спекион онемели, изумленные ловкостью Ликона, и их восхищение софистикой, которая умеет злом подавлять добро, стало куда больше, чем было, когда они сюда пришли. Аполлодор тихо сказал Критону: – Мне страшно за Сократа… – Мне страшно за Афины, – громко возразил Сократ, расслышав эти слова. Анит-младший вместе с поэтом Мелетом вошел в дом любви. При виде статуэтки Эрота Анит усмехнулся: – Привет тебе, возлюбленный царской дочери Психеи! Поклоняюсь тебе, хотя безбожник Сократ разжаловал тебя из богов в демоны… Эй, Демонасса! – обратился он к владелице Афродитина рая. – Мы хотим принести ему жертву! Демонасса подала гостям цветы олеандра для жертвоприношения. – Я же в честь вашего посещения, дорогие гости, почту, как всегда, Афродиту. Демонасса подошла к богине и у каменных ног ее зажгла зернышки аравийской смолы. Усадив затем гостей, она хлопнула в ладоши. Отдернулись тяжелые завесы, и вышли девушки – известное всем украшение этого дома. – Семь звезд первой величины ночного неба Афин, – хвастливо сказала Демонасса. – Семь звезд кружат вокруг твоего лица, подобные лишь малым огонькам, о Демонасса, чья красота затмевает все звезды, прекрасная, прекрасная, но недоступная! – галантно сымпровизировал Мелет. Из-под полуопущенных век Анит наблюдал за Демонассой – и вдруг в облике этой красивой зрелой женщины явилась ему волшебница Кирка, некогда принимавшая на своем острове Одиссея, царя Итаки. Кирка. Кирка, дочь бога солнца Гелиоса. Недавно Анит слышал ее имя. Когда? От кого? Ах да! От Сократа – от человека, ради которого я притащил сюда сегодня этого стихосплетающего мула… Мелет с недовольным видом отослал прочь первую из девушек, приблизившуюся было к нему: – Нет. Эта меня не возбуждает. Другую! Он оставил себе Неэру, дочь пустыни, жгучую, как черный жар. Похотливая дрожь охватила его. Крикнул: – Вот эта будет моя, ладно? Этого прихлебателя, который уже годы паразитировал в доме кожевенника, Анит презирал, не отдавая себе отчета, что сам-то он паразитирует на собственном отце. Зато в товарищи по распутству он не мог найти никого лучше Мелета. – Нет. Она будет моя, – отрезал теперь Анит. Он вспомнил о Сократе, и это внушило ему некую идею. Он вышел в задние помещения дома, где трудились рабы-евнухи, и вернулся довольно скоро, закутавшись в длинный плащ. – Я немножко озяб, – объяснил он. Мелет все еще рассматривал девушек – вдобавок он желал убедиться, здоровы ли они, – и наконец выбрал Харину, желто-золотую львицу с пышными прелестями. Анит начал свою игру, смысла которой никто не мог угадать; он принял недовольный вид. – Ты сегодня не выспался, дорогой? – озабоченно спросил Мелет, опасаясь, как бы не ускользнули от него наслаждения Афродитина рая. – Или не в настроении? – Напротив, клянусь Зевсом! У меня нынче самое прекрасное настроение, какое ты только можешь представить. Анит сбросил плащ; под ним оказалась груботканая рубашка, какие носят рабы. Не обращая внимания на всеобщее изумление, он разулся. – К чему без нужды нежить себя, прикладывая к собственной подошве еще другую? – заметил он. Мелет смотрел на него пытливо. Грубая рубашка? Босые ноги? Что это – причуды богача? Хозяйка дома предложила гостям редкостные лакомства. Анит, развалясь в кресле и вытянув босые ноги, проворчал: – Черепаховый суп? Нет, нет! И барашка, жаренного в вине, не надо. Сельдь с каперсами? Телятина под пряным соусом? Яйца с икрой по-скифски? Видеть не желаю! – Ты что, объелся? Желудок испортил? – осведомился Мелет, который уже прямо трясся, вожделея ко всему названному. – Напротив. Я голоден. И аппетит у меня что надо. Поэтому, – Анит обратился к Демонассе, – козьего сыру на всех с ячменными лепешками! – Что ты мелешь? – поразился поэт. – Не спеши, дорогой гость, – сказала Демонасса. – У меня есть еще паштет из печени с трюфелями и миндалем, сильно сдобренный пряностями… – Нет, нет, не надо ничего возбуждающего! – упорствовал Анит. Мелета охватил гнев. Видали, каков барчук? Угощает, не спросив желания гостя! И он строптиво произнес: – Тогда уж лучше ничего не есть… – Значит, это ты объелся и испортил желудок, если тебе надо возбуждать аппетит и поглощать то, что вредит телу и духу. Будь добра, милая Демонасса, вели принести то, что я заказал: козий сыр с лепешками. Девицы влюбленно улыбались Аниту, хотя в их улыбках читалась некоторая горечь: что это с ним такое? Кончились папочкины драхмы? Принесли заказанное – ко всеобщему неудовольствию. Все нехотя отщипывали кусочки лепешек, сыру, долго пережевывали – в глотку не лезет, когда из кухни доносятся чудесные запахи жаркого и пряных подливок. А Анит причмокивал с удовлетворенным видом, хвалил и сыр, и лепешки: как вкусно, какая здоровая пища, как легко спится после нее… Почему он так с нами обходится? – думала Неэра. И какие злые у него нынче глаза… Невесело будет любиться с ним сегодня, а придется изображать страсть – не то замучит он меня… – Что же ты сегодня так скромно, дорогой? С какой стати лишаешь себя наслаждения? – спросила Анита Демонасса. – Ошибаешься, милая госпожа. Я ем с огромным удовольствием. Теперь, будь добра, угости нас еще родниковой водичкой. Мелет в ярости стукнул кулаком по столу: – Ты забыл, где мы находимся! Вина! Как всегда – хиосского! – Ах, Мелет, в какой грех ты впадаешь! В какую пропасть катишься! Сначала острые блюда, теперь тяжелое вино – а там, глядишь, захочешь обнять голую женщину? На него смотрели, словно он и впрямь лишился рассудка. А он упрямо продолжал: – Вспомни о волшебнице Кирке, которая опоила спутников Одиссея волшебным зельем – а чем было это зелье, как не тяжелым вином? – и угостила пряными блюдами, чтоб превратить в свиней! Демонасса поднялась с оскорбленным видом: – Стало быть, это я – Кирка? Она подала знак девушкам, те тоже встали. В свете ламп обрисовались под прозрачными тканями их прелестные формы. Мелет не в силах был долее сдерживать нетерпеливое желание есть, пить и любить. Схватив Демонассу за руку, он воскликнул: – Прекрасная госпожа, будь нашей волшебницей Киркой! Напои нас допьяна! Накорми! Дай нам самых красивых девушек твоего дворца! Если уж мой благодетель и друг отрекается сегодня от наслаждений, то я доставлю их вам! Видишь, Кирка, эту золотую пряжку? Отдаю ее тебе в залог и заказываю все, что ты нам предложила. Лучше, насытившись лакомствами и любовью, стать свиньей Кирки, чем лишать себя всего этого, подобно нищему! – Он усадил девушек, не преминув при этом ощупать их. – Что скажите, соблазнительные свинки? Отведаете со мной пряного паштета, жареного ягненка, фаршированных вальдшнепов и хиосского вина? – Мелет захрюкал. – Что вы выбираете – сладкую жизнь свинушек или горькую человеконенавистников? Девицы приняли игру, завизжали поросятами: – Сладкую, слааааденькую!.. – Слышишь? – повернулся Мелет к Аниту. – Отказываться от того, что дарят человеку богиня Деметра и бог Дионис, может только святотатец и дурак! – А кроме – никто? – громко, чужим голосом спросил Анит. Он встал, прошелся раскачивающейся утиной походкой, шлепая босыми ступнями по мозаичному полу. Никто ему не ответил, тогда он проговорил: – Известно ли вам, дорогие мои, что и в доме Афродиты следует соблюдать умеренность? – Сократ! – вскричал Мелет, и все захлопали в ладоши. – Ну и комедиант наш Анит, здорово это у него вышло – притащить в дом радости Сократа с его умеренностью! Мелет захохотал и, обхватив золотоволосую Харину, начал целовать ее. – Несчастный! – возопил Анит, все еще в роли Сократа. – Что ты делаешь? Ты пьешь яд с ее губ! – Клянусь Гераклом, о Сократ, ты приписываешь поцелуям слишком грозную власть! – возразил Мелет. – А ты не знаешь, что существуют ядовитые пауки, размером меньше полуобола, но стоит им впиться в кожу человека, и они способны уморить его болью и лишить рассудка? Не знаешь, что животное, именуемое женщиной, страшнее ядовитых пауков, ибо прикосновение ее губ ввергает в безумие? Беги, спасайся от нее, пока не поздно, как это делаю я! И Анит с упрямым выражением стал вырывать Харину из рук Мелета, крича: – Нечего тут развратничать! Какое беспутство! Всех девок вон! Демонасса проговорила сухим тоном, не допускающим возражений: – Ты извинишь меня, любезный Анит, если я закончу нашу сегодняшнюю встречу иным образом. Харина! Подай господам хламиды и проводи их к воротам! Анит расхохотался уже своим обычным смехом: – Милая моя Демонасса, значит, мне и тебя удалось обмануть! И вы все поверили, – он обернулся к остальным, – что Сократ, стараясь изменять людей, превратил даже меня в добродетельного юношу? – Он стал расхаживать по комнате, выкрикивая: – Поверили, стало быть, что я откажусь от наслаждений, от всех приятностей жизни и стану ходить как оборванец?! Что Сократ превратил меня в такого же хилого сухаря, как Антисфен? Или как Платон, который, хоть и молод, держит себя стариком? Может, вы вообразили, что если Симон сидит на заднице и шьет сандалии, то и я стану скрести вонючие шкуры в заведении моего отца? – Анит сбросил грубую рубашку, под которой оказался розовый хитон, раскинул руки, словно желая обнять всех. Он и жест-то этот перенял от отца. – Не бойтесь, голубчики мои! Я Сократу не удался! Я– из числа Сократовых неудач. Хо-хо, на моем примере вы видите, что Сократ развращает молодежь! Этот старый брюзга до того надоел мне своей арете, что я страстно захотел прямо противоположного! – Вот отличные плоды учения у этого старого растлителя молодежи! – осклабился Мелет. Анит уже хвастливо распоряжался: – Будем пировать! Несите блюда! И миску для блеванья – ни в чем не будем себе отказывать! И что за мелочность – по девке на брата? По три нам на ночь! Эй ты, умеренный старикашка, покажем мы тебе сегодня софросине! Угощаю всех! Он взял у Демонассы золотую пряжку, вернул Мелету. Тот обнял приятеля: – Наконец-то Анит стал снова самим собой! А то у меня уже совсем в глотке пересохло. Большой у меня аппетит и на жаркое, и на Харину! – воспламенился было поэт. – Погоди минутку. Дорогая Демонасса, вели приготовить угощенье, достойное тебя, а мы с Мелетом пока выйдем в перистиль, подышим ароматом лилий. – Это еще зачем? – воспротивился Мелет. – Чего ради оттягивать? Анит молча взял его под руку и увлек в перистиль. Там он подвел Мелета к каменной скамье. – Зачем ты привел меня сюда? – недоумевал Мелет. – Помнишь, что сказал Сократ в гимнасии Академа о моем отце? – Еще бы. Старик основательно его поддел… – Мелет понизил голос. – Неужели твой отец смолчит? – Смолчит? – Анит как бы просмаковал это слово. – Нет, никто из нас, кого он задел, молчать не может – в том числе и ты, Мелет. – Разве он нападал на меня? – Резче, чем на всех нас, дружок. Сократ не признает тебя поэтом, насмехается над твоим искусством. – В сущности, ты прав. Это так. Он меня не признает. – И это несправедливо! – разгорячился Анит. – Я не знаток поэзии, но настолько-то в ней разбираюсь, чтоб со спокойной совестью утверждать – ты, мой Мелет, пролагаешь новое направление в греческой поэзии. Твои стихи – я говорю искренне – так своеобразны, так необычны, что их не всякий поймет. Их глубокий смысл в состоянии постичь только самые образованные… – Анит кашлянул. – Причем воспринимаются они по-разному… Ах, ты! – Он погрозил Мелету пальцем. – До чего же ты хитроумен, порой я просто поражаюсь, сколь различное истолкование допускают твои творения… – О, не говори… – скромничает Мелет. Но Анит все неотступнее: – Ты мне открыл, что хочешь достичь большего, чем заплесневелый Гомер, чем Алкей или Сапфо… И ты смолчишь, когда Сократ публично высмеивает твои новшества?! Мелет до того взволнован, что не в состоянии – как он привык – говорить только то, что он хотел бы внушить людям о себе; теперь он высказывает свои истинные мысли: – Сомневаюсь… Я… Анит, ты ведь друг мне? Анит со смехом потер пальцы правой руки, как бы пересчитывая деньги: – Разве я не доказываю это достаточно осязательно? – Конечно, доказываешь, – поспешил заверить его Мелет. – Поэтому откроюсь тебе… мне нравится делать то, чего никто не делал до меня. И горжусь этим. Я должен отбросить старое, то, что уже было, иначе нельзя, клянусь змеями Лаокоона! Но как к этому подступиться, чтоб еще и слушателей поразить? Поразить – мало. Их надо ошеломить. А то все ни к чему. Постой! Не вставай! Дай договорить! Сам знаешь, нынче у нас в головах сплошь софистика – все перевернуть вверх ногами, как софисты… Мои стихи – это опыт в ответ на опыт. Тебе кажется, то или то – прекрасно? Куда! Это уродливо. Думаешь, то-то или то-то уродливо? Ошибка! И в безобразии я хочу видеть красоту. На что нам устарелые ценности? Нам подавай самое непривычное, самое неестественное! Обожаю хаос! В лирике, в драме, во всем. Ломаю себе голову, но все время чувствую – все, что я пишу, еще не настоящее, не то счастливое, великое… – Мелет опечалился, голос его дрогнул. – Ты говоришь, мои стихи умны. Но я, не сердись, – я этому не верю. Я вижу свои творения глазами этого ужасного старика Сократа, а не своими и не твоими, Анит, ты слишком добр ко мне… Анит слушал внимательно, даже дыхание затаил. Признание поэта поразило его – оно еще крепче связывало Мелета с семьей Анита. – Дорогой Мелет, – заговорил он, хотя его мнение о стихах поэта было еще хуже, чем Сократа и Мелета, вместе взятых, – зачем ты терзаешь себя суждениями врага и не радуешься похвале и наградам, которыми осыпает тебя друг? Мелет удрученно сознался: – Я, Анит, все время слышу его голос… Он все время звучит во мне! – Сократ – злой дух! – вскипел Анит. – Он завораживает. Вот почему взял он такую власть и над тобой. Он хотел бы подчинить себе и моего отца, и многих из нас, людей имущих, которые живут так, как велит наше естество… Мелет вздохнул свободнее. Погладил руку Анита, лежавшую у него на колене. Анит продолжал доверительным тоном: – Однако мой отец тоже не дурак. Он прекрасно понимает, против кого направлены собеседования Сократа. Отец отлично знает, какую клевету распространяет о нем Сократ. Будто мой отец – плохой демократ! Можно ли сказать о нем хуже? – Анит хохотнул. – От кого требует Сократ все эти добродетели? Скромность, трезвость, умеренность? От голозадых бедняков? Нет, это относится к нам, богатым. На нас он нападает! Но мой отец не имеет права молчать, ждать… Анит оборвал, как бы спохватившись. Мелет крепко сжал его руку: – Чего ждать? – Да хотя бы нового Коринфа, нового Аргоса. Нельзя ему медлить, не то рабы объединятся с беднотой и поубивают нас! – Ты хочешь сказать – Сократ натравливает на вас бедноту? – Нет, этого он не делает. – Анит ненавидяще цедил слова сквозь зубы. – Достаточно того, что он шляется по городу, этот босоногий брат нищих, и объясняет, что справедливо, а что нет. Мелет хмуро сказал: – Да, этого достаточно. С меня же хватит и того меньше: его насмешек. Но это грозный удар! – выкрикнул он. – Конечно, удар, – подхватил Анит. – И ты не собираешься защищаться? – Сначала пускай защищается твой отец. – Он так и сделает. Думаешь, я тут с тобой разговариваю забавы ради? Мне нужно знать – согласен ли ты помочь отцу? Мелет встал в испуге: – Я – твоему отцу? Но как? Анит тоже поднялся и дружески хлопнул его по плечу. – Как? Тоже мне вопрос! Как поэт. Как оратор. Мелет молчал, не в силах опомниться. – Награда будет велика, Мелет. Молчание. – Так передать ему, что он может рассчитывать на тебя, на моего лучшего друга? Молчание. Анит смотрел на длинные, до плеч, склеенные потом волосы Мелета. На бледном, испитом лице выступал большой нос, распухший словно от слез. Анит нетерпеливо постучал ногой по полу. Мелет поднял руку – словно к присяге. Анит обнял его: – Спасибо, друг. Сократ превыше всего почитает свет – так пойдем же к нашим светлячкам! И, засмеявшись, он взял поэта под руку. На столиках уже были приготовлены холодные закуски, охлажденные вина, рабыни носили дымящееся жаркое. Оба гостя со своими избранницами накинулись на вкусные яства, жадно запивали их тяжелым вином, хватали то куски дичи, то ломти жареного ягненка, и снова пили, и набрасывались на сладости, на фрукты, и снова – мясо, вино, гусиная печенка, вино, селедки, вино… Анит был в таком приподнятом настроении, что даже Демонасса, нередко видавшая его у себя, его не узнавала. Или у молокососа какой-то праздник? Ночка-то ему дорого обойдется. Но опасаться нечего – не хватит у сынка, заплатит папаша. Анит так и сыпал новыми распоряжениями. Одни Демонасса исполняла, другие нет, но все заносила на дощечку. От вина у Анита уже заплетался язык, заплетался он и у Мелета, которому никак не удавалось воспеть стихами ушки-раковинки Харины. Девицы переглянулись с Демонассой: да, сегодня улов, выраженный в драхмах, будет необычайно обильным. Ну и довольно, не стоит навлекать на себя гнев Анита-отца. – Пора нам насытить другой голод гостей, – прошептала Неэра. Девицы томно задышали. Анит и Мелет нетвердым шагом удалились со своими «светлячками» в соседнее помещение, более уютное и менее освещенное. Мелет плелся сзади всех. – Ты не задернул занавес, золотце, – сказала Харина, бросаясь на ложе. Неэра, шедшая следом за Анитом, оглянулась. – Неважно, – пробормотал Мелет. – Никому не противно смотреть, как люди наслаждаются… Но Неэра задернула занавес. В быстром ритме зазвучали кифара и бубен, затем раздались подмывающие звуки авлоса. Любовные игры… Смех… Поцелуи… Счастливые вздохи… Приглушенные стоны. Молодой своей силой Анит укрощает Неэру, она же впилась в него и впрямь как ядовитый паук, упомянутый Сократом, и лишает его рассудка. – Я тебе нравлюсь, мой боровок? – Которая из вас искуснее в любви – ты, Неэра, или Харина? – спрашивает Анит. Харина хвалит Неэру, та – Харину. – Так мы ничего не узнаем! – заявляет Анит. – Поменяем девчонок, тогда станет ясно! Теперь в его объятиях – пышное тело, покачиваются широкие бока… Чувственная Неэра, сама стихия, берет приступом Мелета, извивается, распаляет его похоть, а тот уже весь дрожит, молит: довольно, довольно! Гости обессилели, уже и говорить не в состоянии, лепечут только. Полные желудки, раздутые животы… Пьяные вдрызг, они лишь смутно различают голоса новых девиц, понятия не имея, когда те появились. – Миленький, иди ко мне, это я, твоя Идэа… – Люби меня, свою Нефеле… – Открой глаза – увидишь, как я красива… Под утро вошла сюда волшебница Кирка с бледными жемчугами на шее. Вповалку валяются тела. Анит – в объятиях Мелета. Ковры и ложа испачканы блевотиной, смрад нестерпимый… – Свиньи! – сказала Кирка и задернула занавес. Там, где Илисс огибает холм Мусейон, Анит-старший построил на берегу большую дубильню. Шкуры вымачивают в чанах. Моют в проточной воде. Удаляют шерсть, скребут раковинами или ножами. Мнут, обрабатывают соком дубовой коры, квасцами, жиром, превращая в мягкие, выделанные кожи. У всякого ремесла свои недостатки. У кожевенного дела недостаток весьма чувствительный – отвратительная вонь, которой пропитывается одежда, весь человек, стоит ему только пройти по мастерской. Еще Анит построил виллу с садом; богатея, приумножил и богатство обстановки. Нынче у него гости: Ликон и Мелет. Втроем они разбирают, что сказал Сократ в гимнасии Академа. Анит слушает; гости возмущаются, а он молчит. С большим удовольствием обошел бы он молчанием весь этот эпизод. Но нельзя. Многие слышали, как Сократ обвинил демагогов, и прежде всего Анита, хотя и не называл его имени. Анит не имеет права молчать, он обязан найти способ защитить себя в глазах общины. Ликон сказал ободряюще: – И это вовсе нетрудно сделать – старик отличнейшим образом попался на нашу удочку! Анит нахмурился. В эту минуту занавес отдернулся, и вошел его сын. – Благо – вот наша цель, говорит Сократ! Это и нам известно. Скажи, Мелет! Неэра – вот штучка, правда? Ты тоже ее имел – гибкость-то какая! – Умолкни! – вскричал отец. – Опять несешь непотребное, олух! – Я веду философский разговор. – Этому ли учит тебя Сократ? Пьянствовать? Блудить? А как же его умеренность? – Сократу – сократовская умеренность, мне – анитовская. Человек ведь мера всех вещей, не так ли? У меня же мера иная, чем у дряхлого старикашки… Анит понял, что сын подыгрывает ему против Сократа, и тотчас ухватился за это: – И зачем я, несчастный, посылал тебя к этому погубителю нравственности! Я-то надеялся, он подготовит моего сына для политической карьеры, достойного преемника моего… – Достойного? – прыснул со смеху молодой Анит. – Да ты сам ходишь на люди в мешковине, чтоб хоть внешне не отличаться от Сократа! Это я достойный, не ты! Я не притворяюсь, как ты, отец! – Ты смеешь дерзить мне, негодяй?! – Но, папочка! Ты же послал меня к Сократу, чтоб он сделал меня умнее тебя. И, по-моему, это ему удалось… – Какая наглость! – вскричал Анит, но Ликон мягко положил ладонь на его руку: – Не брани сына, Анит! Он не виноват. Ясно, что его испортил Сократ. – Точно так же, как Крития и Алкивиада, – с горечью подхватил старший Анит. – Славные пташки вылетают из его гнезда… Хвастает, что превращает червивые яблоки в здоровые, а между тем оказывает пагубное влияние на молодежь. – Это я-то червивое яблоко? – нагло засмеялся сынок. – Ах да, правда! Черви наползли на меня с папенькиных кож, ха-ха! Так и кишат внутри – вот отчего мне все время хочется пить, пить… и жрать! Анит отослал сына. Но имя Сократа осталось. Оно кричит изо всех углов, словно некая угроза. – Такому, как он, трудно зажать рот, – сказал Анит, обращаясь к Ликону. – Сократ живет бедно, как бедняки, и это дает ему право обвинять богатых. Ликон смекнул, что разговор о беспомощности демагогов в области экономики следует перевести на почву религии. – Но Сократ вводит новое божество. Он утверждает, что живет в нем некий божественный голос, божественный демоний, который руководит им, и будто его устами говорит сам бог. Молчание, насыщенное тихой радостью. – А как из-за этого ширится в народе неверие! – воскликнул Ликон. – Человек, превозносящий себя выше богов! Святотатец, самовлюбленный спесивец! – подхватил Мелет. – Святотатец, спесивец… – повторил Ликон. – Этого и будем держаться. – Надо будет… Как вы думаете, что будет надо? – спросил Анит. – Обратиться к закону, – отрезал Ликон. – Привлечь его к суду. – О боги, нет, нет! – испугался Анит. – Сократ – замечательный человек. Я сам почитаю и люблю его… – И все же твои благородные чувства не должны помешать исполнению долга, – налегает Ликон. – Ты сам сказал – беру в свидетели Зевса! – что чувствуешь себя виноватым, доверив ему воспитание сына. – Положим. Но ведь Сократ – гордость Афин! Его знают и почитают даже в других странах… – Однако тебе известно… – Заклинаю тебя Афиной, смилуйся, Ликон! Не требуй этого от меня! Изменить старой дружбе?.. Человека, который, быть может, действительно несет нам божественное послание… – Ты должен очистить Афины от этого злого духа! – воскликнул Ликон. Анит рванул хитон на груди, закричал: – Да кто же возьмет на себя ужасную роль обвинителя?! – Я! – волнуясь, произнес Мелет. – Сегодня же напишу… – Нет, нет! – крикнул Анит. – Уйдите! Оставьте меня одного с моим горем! – Крик его становился все громче. – Ах я несчастный, самый несчастный, злополучный!.. Ликон и Мелет вышли, но еще и за стенами слышали причитания Анита. Раб, стоявший за дверью, спросил их, надо ли войти к господину. – Не входи. Он в горе и желает быть один. Лица уходивших выражали спокойствие и удовлетворение. Мелет улыбнулся привратнику. Ликон погладил собаку на цепи у ворот. Анит прислушался к шагам – ушли? Тогда он сел к столу, допил вино из чаши Ликона и, обмакнув палец в лужицу вина, вывел на столе слово: SOKRATE[17] А в это время в общественном саду за Дипилонскими воротами, где много святынь и жертвенников разным богам, качалось на ветру развешанное меж священных олив тряпье. На ступенях Гефестова алтаря сидела женщина, напевая колыбельную хныкающему ребенку, которого держала на руках. Из города возвратился ее муж вместе с другими двумя такими же бедняками; он громко смеялся. Женщина подняла к нему глаза: – Тебе нынче повезло, Форкин? – Мне тоже повезло, – похвалился его товарищ Гиперион. – Мы все вытянули жребий, будем присяжными на суде. – Кого же вы будете судить? – Откуда нам знать? – вмешался третий, Кипарисс. – Сегодня я вытянул жребий впервые и скажу вам, милые мои, не очень-то мне все это по нутру. – Может, ты не нуждаешься? – резко бросил ему Форкин. Кипарисс повел плечами. – Как-то это не по мне. Поставят перед тобой незнакомого человека, а ты его суди! И может, как раз мой боб окажется решающим, и человек тот, может, вовсе невинный, расстанется с жизнью. – Ты прав, – сказала женщина. – Кто же хочет убивать невинного? Так ты клади белый боб, а не черный! Кипарисс с горечью засмеялся: – Ну да, добрый совет что золото! Положу белый боб – и, может, он-то и будет тем самым, из-за которого выпустят на свободу убийцу… На это женщина уже ничего не сказала. Склонившись над ребенком, она прикрыла ему личико от солнца уголком старого пеплоса, в который было закутано дитя. – А я давно перестал ломать себе голову над этим, – пренебрежительно заметил Форкин. – Зарабатываю на смертях и на помилованиях, чтоб самому не сдохнуть, да еще и забавляюсь. – Не понимаю, что тут забавного, – нахмурился Кипарисс. – Есть забавное, милок, есть! Это тебе все равно что театр, – объяснил Форкин новичку. – То плач, то смех, малость от Софокла, малость от Аристофана… – Верно, – вмешался Гиперион. – На суде я всегда натянут как лук – так мне интересно, что будет с обвиняемым; чуть ли не кровью потею… – Тоже мне удовольствие! Что за охота кровью потеть? – Кипарисс в задумчивости поднял с земли два камешка и стал тереть их друг о друга. Форкин обхватил Кипарисса за шею: – Понимаешь, дружок, на суде играют без масок. И лица у них играют, и слезы настоящие. И чаша, которая ждет приговоренного, не пустая, как на сцене, нет – в ней настоящий яд, и потому жертва на суде корчится куда больше, чем актер в театре Диониса… – Да что ты несешь, кровожадная тварь! – взорвался Кипарисс. – Убери-ка лапу! Тогда Форкин простер руку к алтарю Гефеста и бранчливо закричал: – Клянусь хромоногим Гефестом, огненным кузнецом, я не потерплю, чтобы кто-то ругал суд, когда он нас кормит! – Послушай, Кипарисс, – добродушно заговорил Гиперион, – ты только подумай, скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит! Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь, сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы, архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме, и в конце концов – палач. Только для нас, неимущих, судебных дел маловато… Кипарисс смотрит на Гипериона – и не видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то неведомые дали унесся взор Кипарисса, и обещанные оболы за участие в суде никак не вызывают в нем ощущения того счастья, какое владеет Форкином. – И что я там буду делать? Голос безрукого калеки: – Очень просто. Голосовать. А вернешься с полным кошелем – не забудь тех, кому не повезло вытянуть счастливый жребий… Кипарисс чувствовал – его неудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди, которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерял свое маленькое поле. Он взволнованно отвечал: – Вам легко говорить! Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться? – Он резко повернулся к Форкину. – Вот ты – как ты разберешься, за что голосовать? – А это – смотря что услышу про обвиняемого. – Услышишь обвинителя и защитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый – как ты его-то взвесишь? Заплакал ребенок. Женщина горестно сказала: – Опять есть хочет… Форкин подошел к жене: – Потерпи, завтра что-нибудь принесу… – И Кипариссу: – Я почти никогда не знаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит – он преступник, сам он возражает – нет, я порядочный человек. Как тут быть? Женщина, укачивая ребенка, тихонько запела. Кипарисс медленно проговорил: – Значит, это самая тяжелая работа, какую тебе когда приходилось делать… – Что я белый боб положу, что черный – в любом случае получу три обола, – сказал Форкин. – Так чего же тут рассуждать? Под тихую песню женщины Гиперион пробормотал: – Хорошо сказал Кипарисс – самая это тяжелая работа… Кипарисс далеко отшвырнул камешки. – Не пойду я на этот суд! – Не будь бабой! – крикнул Форкин. – Не пойду! Не стану я за три обола убивать человека или отпускать преступника! – Это только сначала. Потом привыкнешь. – Не привыкну. – Но ты должен пойти ради всех нас! От этого тебе не отвертеться. Кипарисс промолчал. Колыбельная песня зазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился: – Знаешь, как нам разрешить спор? – Хотел бы я знать, – миролюбиво отозвался Кипарисс. – Бросим жребий. – Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка. – Ты будешь сова, то есть черный боб, я – Афина, стало быть, белый. Он подбросил монетку. Все внимательно следили за ней. – Афина! Белый! – первым крикнул Гиперион. – Вот и все, – засмеялся Форкин. – Значит, я положу белый, а ты черный боб. И мученьям конец. Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи. Женщина перестала напевать, сказала: – Вот как решается жизнь или смерть человека… Сова – Афина, черный боб – белый боб… Как упадет монетка, так и будет… Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами. Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом. – Хайре, драгоценный Сократ! Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает: – Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным? – Потому что я убежден – ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа. – Не пойму – речь твоя насмехается или льстит? – Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя. – Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно. Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда. – Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: «Комар! Комар!» Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя… – Анофелес, – назвал теперь это имя Сократ. – Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь. – А сам ты как о себе судишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив? Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся: – Нужно ли отвечать? – Прошу тебя об этом, – возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию. – Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить. – Неприятные воспоминания? – бросил Сократ. – Да нет. Но – старые обиды, несправедливость… Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант? – А ты им не был? – с детской наивностью спросил Сократ. Анофелес оставил без внимания оскорбление. – Я беседовал с властителями, с власть имущими, – возразил он. – Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта? – Смотря по тому, о ком ты с ними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет на человека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека, изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, сам оставаясь в тени, – того и называют сикофантом или доносчиком. – Спасибо за поучение, – иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам, завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех. – Чем же меришь ты размеры своего успеха? – живо подхватил Сократ. – Именно тобой! Ты для меня – самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее. Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всю жизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один. Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой дом наполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней, что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та, которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность, Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой, который назойливо пристает к людям… – Ты сказал очень метко, – живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нет ни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра до вечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишь различием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю. Анофелес захохотал. – Знаю! Отдаешь! Пустыми руками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым… – Не перебивай меня, Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, как повитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людям понять, что они сами могут научиться любой добродетели. Последнее слово прозвучало в устах Сократа так просто и правдиво, словно вместо «добродетель» он сказал «хлеб». – Да, ты стремишься к благороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, – похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишь учитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. И вот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказались практичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились с демагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем им живется отлично. Почудилось вдруг Анофелесу – бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складки его гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи на движения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса… И он искренне предложил: – Но что же мы тут стоим? Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подумать об ужине… Сократ не шевельнулся, и Анофелес потянул его за гиматий: – Пойдем же, дорогой! Мой стол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус! Сократ легонько высвободил руку, улыбнулся: – Спасибо, Анофелес. Но сегодня я уже приглашен к ужину. Анофелес мгновенно нашел другой путь: – Я могу поддержать тебя миной-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подарком мне! Сократ засмеялся коротко и весело: – Тебе, благородный Анофелес, ничего не нужно от Сократа! Нередко нас всю жизнь сопровождает что-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка. Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: к ужину надевать праздничное платье. В длинном белом пеплосе, в мягких сандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жареной рыбой и вином. Ксантиппа наделяла ужинающих ячменными лепешками к рыбе. Свет скользил по ее черным волосам, углубляя морщинки на лице. Рядом с ней слева сидел Лампрокл, справа Анит-младший. Возле Сократа поместились Аполлодор и Платон, напротив – Критон с Симоном. Вокруг стола бегала ручная овца, выпрашивая подачку. Дворик Сократа полнился веселым смехом. Не смеялся лишь один гость, притворяясь, будто смеется, – Анит. Он знает нечто, чего никто здесь еще не знает. Сегодня он пришел к Сократу только затем, чтоб насладиться своей победой над человеком, сурово осудившим его нравы. Анит сидит как на иголках; одним ухом слушает рассказ Сократа о встрече с Анофелесом, когда-то попрошайкой, а ныне пригласившим его на ужин, другим ухом ловит звуки на улице: когда же раздастся топот копыт? – Судя по тому, что ты говоришь, – обратилась Мирто к Сократу, – этот внезапно разбогатевший Анофелес доносил на очень многих. – Доносчик и клеветник недостоин называться человеком, – заметил Сократ. Анит с трудом владел собой. Симон сказал: – Эту мысль ты впервые высказал шесть Олимпиад тому назад. – Откуда такая точность? – спросил Аполлодор. Был удивлен и Сократ: – А я и сам не помню, когда говорил так… Симон перелез к себе через щель в ограде и вскоре вернулся с целой охапкой свитков папируса. Перебирая их, бормотал: – Погодите, сейчас найду… – Клянусь всеми псами, какой огромный труд! – вскричал Сократ, разглядывая свитки; стал читать заглавия: – «О добре», «О красоте», «О поэзии», «О богах», «О любви», «О философии», «О добром расположении духа», «О музыке», «О чести»… – А, вот! – воскликнул Симон. – Здесь! Видишь? «Доносчик и клеветник недостоин зваться человеком…» – С каких же пор ты все это записываешь? – спросил изумленный Аполлодор. – Мне еще мальчиком было любопытно, что говорит Сократ. Когда сидишь на табурете и шьешь сандалии – есть время поразмыслить о том, что слышал. В ту пору Сократ учился и у старых софистов, но то, что он говорил, не говорил ни один из них. Ну, захватило это меня, я и начал записывать. Впрочем, Критон, Симмий и Кебет тоже записывают, что слышат от него. – Я тоже, – вставил Платон. – Пишу каждый вечер. И Ксенофонт многое записал. Да и другие. Аполлодор спросил: – Почему ты, дорогой учитель, подходишь к человеку иначе, не так, как прочие? Сократ улыбнулся юноше: – Я простой человек. Обыкновенный и незамысловатый. Мне приятнее складывать человека, чем разнимать его на части. Правда, сначала-то я его на части разбираю, но потом собираю обратно. Скульпторы берут лучшее от десятка мужчин или десятка женщин и отдают это одной статуе. Так и я мечтал поступать с живым человеком, с его образом мыслей, с его чувствами. Все меня сверлила одна мысль: мать моя принимала беспомощных червячков – отец высекал в камне взрослых, совершенных людей; и никто на свете на думал о том, что же происходит между этими двумя состояниями, какое внутреннее развитие проделывает такой червячок, пока не станет взрослым. Кто же вложит в человека знания, кто научит его мыслить, научит добродетели и поведет к благу? Ну вот, я и попробовал заняться этим… Каждое слово Сократа било Анита по нервам, ему казалось – все направлены против него. Тут старый философ посмотрел ему прямо в глаза. Анит покраснел, потупился. – Есть учители мудрости, – продолжал Сократ, – которые поставили себе задачей разлагать, разрушать, расшатывать. Мое величайшее желание – складывать и наполнять. Скульптор – строит. И если я в свое время с тяжелым сердцем оставил ваяние, то принципу его – строить – я всегда оставался верен. Над этим я тружусь уже довольно долго – и не жалею. Сократ встал, отлил несколько капель вина из своей чаши. – Совершаю возлияние трем милым мне образам, которые преданно шли со мною рядом. Первому – Аполлону, дарителю света, второму – Дионису, дарителю восторгов души, и третьей – Артемиде-охотнице. Анит расслышал на улице топот копыт. Побледнел. Встал и тоже, как все, совершил возлияние богам. Рука его так дрожала, что он расплескал вино. Перед спокойными словами Сократа, перед его твердостью, перед огромным смыслом его жизни и его мыслей Анит почувствовал себя негодяем. Все хорошее, что еще оставалось в нем, восстало против того, что должно было вскоре свершиться. Ему вдруг гнусной показалась его собственная измена, отвратительным – поступок отца и Мелета. Но было поздно. Он не вынес напряжения, сдавившего ему виски. Вскочил и без единого слова выбежал со двора. – Куда это он? Что с ним такое? – встревожились гости Сократа, но тот мягко улыбнулся, отвечая: – Не обращайте внимания, милые. Порой даже в дурном человеке вспыхивает на минутку искорка совести – или стыда… – Дурной человек? Что ты говоришь, учитель? – недоуменно спросил Аполлодор. – Какое зло причинил тебе Анит? – Успокойся, мой маленький. Ничего злого со мной не может стать. Критон сказал: – Но он был странен в последние дни. Не нравился он мне. – Критон прав, – подхватил Платон. – И мне он не нравился. Сократ беспечно отмахнулся. И в эту минуту во двор вошел скиф. Поздоровался и сказал: – Архонт басилевс посылает Сократу это письмо. Мне велено выслушать твой ответ. Мирто охватила дрожь. Ксантиппа не могла отвести испуганных глаз от посланца, друзья в тревоге смотрели на Сократа. Тот развернул свиток и прочитал вслух: – «Архонт басилевс этим письмом вызывает Сократа, сына Софрониска из дема Алопека, на пятый от нынешнего день, к третьему пению петуха, предстать перед народным судом по обвинению в непризнании богов, признаваемых государством, во введении других, новых божеств, далее, в развращении молодежи». В гробовой тишине, полной ужаса, прозвенел крик Аполлодора: – Мой Сократ! Сократ, нажав ему на плечи, усадил на скамью и обратился к посланцу: – Передай архонту басилевсу – я явлюсь в назначенное время. Хайре. Удрученная тишина. – Не падайте духом, друзья. Афины услышат моих обвинителей, но они услышат и меня. Критон взял старого друга за руку. – Но подумай, Сократ, в таких случаях афинский закон… Тот быстро перебил его, глянул укоризненно: – Я знаю, что ты хочешь сказать. Напряженное молчание. Светятся белые стены дома, излучая впитанное за день солнечное сияние. Роса пала на кусты олеандра, в воздухе разлит дурманящий аромат. Но никто не воспринимает прелесть вечера. Симон за всех выразил тревогу: – Что же станет с тобой?! – Дело не во мне самом, друзья. Дело в моих мыслях: что станет с ними? На свете всегда будет происходить борьба между хитростью и мудростью. Побеждать будет то одна, то другая. Но как бы долго ни длилось колебание весов – в конце концов чаша хитрости окажется более легкой… – Сократ погладил Аполлодора по волнистым волосам. – Мудрость – не неподвижная глыба мрамора. Мудрость – живое пламя, которое надо постоянно поддерживать и питать. И это – ваша работа, друзья. Аполлодор благоговейно слушал, прикованный взором к учителю. – И ты возьмешься за эту работу, – сказал ему Сократ. – Правда, мой маленький? |
||
|