"И уплывают пароходы, и остаются берега" - читать интересную книгу автора (Носов Евгений Иванович)6Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками – гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром – хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду. Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках. – А она выдержит? – опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку. – Не боись, подруга! – ободряет ее Дима-большой. – Морские медленные воды не то что рельсы в два ряда, верно, бать? – Не-е! – подтверждает Савоня. – Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал! Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Савоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает. – Ой, обождите, обождите, – спохватывается Шурочка. – Вон Гойя Надцатый идет. – И, приставив ладошки ко рту, кричит: – Гоша! Гоша! От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста. – А каракатица да задом пятится, – усмехается Дима-большой. – Гоша! – кричит Шурочка. – Ну скорей же! Гойя Надцатый наконец улавливает окрики, и Савоня снова подправляет лодку к мосткам. – Ты где делся? – кричит Дима-маленький. – Да так, ходил все… – Промокшая панама свисает на глаза Гойи Надцатого увядшим безвольным лопухом. – Пописал немного… – Ты что, еще не обедал? – Да вот собираюсь… – Брось, не ходи. Там одни щи. Имеется шанец ухи похлебать, п-понял? – Ой, Гошенька, поедем! – А как же теплоход? – А ты чего, не знаешь? Ночевать будем. – А в чем дело? – Вызывают аварийный катер из Петрозаводска. У тебя есть г-гроши? – Да найдутся… – Гойя Надцатый готовно копается в тесных карманах узких и мокрых техасских штанов. – Давай дуй в буфет, бери бутылку и поехали. – А не помешаю? – Брось в-выпендриваться. Давай рви за б-бутылкой. Мы ж на тебя не рассчитывали. – Да, конечно… хорошо… – бормочет Гойя Надцатый, отдает этюдник и, по-верблюжьи отбрасывая в стороны широченные растопыренные кеды, шлепает по дощатому настилу к дебаркадеру. Возвращается он с пузатой бутылкой и полной панамой «Мишек на Севере», прыгает в лодку и, запыхавшись и радостно светясь, приседает на корточки против Савони. – Ш-шампанское! – разочарованно изумляется Дима-маленький. – Пижон! – Гоша, вы умница! – заступается Шурочка. – И идите ко мне, вам там неудобно. Дима-большой отбирает у Гойи бутылку, которую тот все еще прижимает к груди, встряхивает и разглядывает против солнца. – Вода, вода, кругом вода-а… – насмешливо тянет он. – Ладно, на похмелку сойдет. После нескольких рывков шнура мотор резво взвывает, и за кормой закипает коричневая от донного ила вода. Лодка, прошивая камыши, рвется от берега, лихо огибает причаленный к дебаркадеру теплоход, выбегает на вольную Онегу. Под высоко вскинутым носом хлестко плещет в днище встречная волна. – Нынче ветерок! – Глаза Савони счастливо слезятся в сощуренных красноватых веках. Он надвигает поплотнее мичманку, пристегивает ее околышным ремешком и прибавляет газу. Лодка послушно рвется вперед, налетает на волны всем брюхом, разваливая их на обе стороны. Ветер тонким сверлом принимается сверлить уши, и все отворачивают воротники и натягивают капюшоны. – Мухой будем! – смеется Савоня и, заметив, как Рита обхватывает руку Несветского, кричит: – Ты, милая, не бойся! То ли это волна? По такой волне у нас бабы сено с лугов возят. Копну нашвыряют и поше-ел! За рулем он по-детски возбужден и непоседлив, высматривая и выверяя дорогу, склоняется то к правому, то к левому борту. Корма под ним осела вровень с волнами, и кажется, будто сидит он вовсе не в лодке, а на гребне кипящего буруна, взбитого винтом. – Всю жизнь на воде, дак! Это теперь все с моторами. А допрежь того не знавали-и! Под парусом бегали, а то больше на весельках, на весельках! – Савоня, пересиливая рев двигателя и всхлипы волн, выкрикивает слова с азартным оживление-ем, и в его неухоженной щетине взблескивают водяные брызги. – Я еще в мальцах бегал, дак, бывало, в праздники… Как вдарят в колокола, как почнут дилибомкать! На Спас-острове себе, в Усть-Яндоме себе колоколят! Да в Типиницах, да на Волкострове! Звону на всю Онегу! Ветер не ветер – и оттуда на звон плывут, и отсюдова! Целыми деревнями. Из гостей да в гости! Савоня наклоняется над бортом, глядит куда-то поверх волн и, поправив лодку чуть левее, пропускает мимо легкий белый катерок. – А то ежели свадьба, – продолжает выкрикивать он. – Этим и вовсе волна нипочем! В одной лодке жених с невестою да с дружками, во второй сваты, а уж опосля еще лодок восемь – десять, сколь увяжутся. Гармошки ревут, а лодки все изукрашены, весла лентами повиты! Другой раз вот как волна взыграет, а бабы-девки знай себя олялешкают да еще и поплясать норовят на волне-то! Я и сам так-от женился. Из Типиниц бабу свою привез. От лодочного носа вдоль обоих бортов, будто крылья, взметываются пенистые хлопья, радугой вспыхивает пронизанная внезапным солнцем водяная пыль. Берег с дебаркадером и белым теплоходом быстро отдаляется, вот и совсем истаивает, и только шпили церквей все еще бегут по волнам. Прямо по курсу неожиданно встает белая громада теплохода. Судно, погуркивая дизелями, источая из камбуза запах жареного лука, величаво проходит совсем близко от лодки, и становится слышно, как облепившие борта туристы поют дружным многопалубным хором «Долго будет Карелия сниться». Савоня кладет руль круто налево, облетает теплоход с кормы и, поравнявшись с носовыми иллюминаторами, ведет лодку метрах в десяти от борта. С теплоходного мостика раздается рупорный окрик: – Эй, в лодке! Не балуй! Отваливай, отваливай! – Это ты, Яковлевич? – радостно узнает голос Савоня. – А-а! Привет! – отвечает рупор. – Кто там у причала? – «Сусанин!» «Сусанин» стоит! – кричит в ладони Савоня. – Поломался, ночевать остается! – Что там у них? – Не знаю! За аварийным катером в Петрозаводск послали! – Что они, сами не могут, что ли? Туристы тоже что-то кричат лодке, машут руками, целятся фотоаппаратами. Дима-большой, набрав из Гойиной панамы горсть конфет, бросает на палубу теплохода. Конфеты осыпают толпу, шлепают о борт, недолетевшие падают в воду. На палубе поднимается визг, смех, суматоха. – Кинь еще! – просят на теплоходе. Дима-большой начинает метать поштучно, выцеливая девчат. – Давай сюда! – Кинь нам! – А пиво б-будет? – кричит Дима-маленький. – Чего? Громче! – Пиво, говорю! – Не-ту! – Не зажимай! Бросьте пару бутылок! – Правда, нету! Все попили! – Эй, рыжая! Давай ныряй к нам! – У вас своя есть рыжая! – Еще одну надо! У нас н-недочет! – Перебьешься! – хохочут теплоходные девчата. – Ладно, п-попадись только! – Чего-чего?! – Попадись, говорю, м-мокрохвостая! – Полегче на поворотах! В Диму-маленького летит огрызок яблока, потом на палубе кто-то выкрикивает «три-четыре», и множество голосов сразу подхватывает: Теплоход нетерпеливо дудит и прибавляет ходу, и на палубе снова, на этот раз с протяжкой, взлетает: Дима-маленький вскакивает на носовую деку, корчит ответно рожицу и, заложив в рот пальцы, разбойно свистит. Лодку подбрасывает на разбежавшихся от корабельного носа ухабистых усах, Дима-маленький кубарем летит на Диму-большого, и Савоня отворачивает моторку и возвращается к прежнему курсу. – Иван Яковлевич пошел! – говорит он уважительно, оглядываясь на теплоход. – Хо-ороший капитан! Налетает чайка, первозданно-чистая, стремительная каждым обдутым, плотно пригнанным пером. Птица борется с ветром и, держась почти над самой кромкой, деловито заглядывает в лодку. Под ее брюшком видны кулачками сжатые лапки. – Какая хорошенькая! – умиляется Шурочка, разглядывая дикую и доверчивую птицу. – Никогда не видела так близко! – Смотрите, у нее на лапке кольцо! – замечает Гойя Надцатый. – Ой, правда! Она ручная, да? Мальчики, дайте ей что-нибудь! – Сейчас д-дадим… – отзывается сидящий в лодочном мысу Дима-маленький. Неожиданно, так что все вздрагивают, раздается громкий хлопок, мимо чайки пролетает что-то белое и, описав дугу, падает в волны. Чайка опрокидывается на крыло и летит прочь в красивом планирующем вираже. Все оборачиваются на звук и видят Диму-маленького с дымящейся бутылкой шампанского. – Промазал, п-падла! – хохочет он, сверкая вставным золотым зубом. – Зачем же ты спугнул? – обижается Шурочка. – Она так хорошо за нами летела. – Еще прилетит. Тут их д-дополна. – Дима-маленький достает из-за пазухи «уведенный» из ресторана стакан и отливает в него пенно побежавшее вино. – На-ка лучше, старуха, хватани. – Да ну тебя. – Чё ты? Чё тыришься? Я ж ее не убивал? – Давайте, правда, выпьем! – соглашается Рита. – Я вся закоченела. – Вот это разговор! – одобряет Дима-маленький и передает Рите стакан. – Дайте ей конфетку. – Давайте знаете что? – говорит Рита. – Давайте за Ладожское озеро! – Онежское, – вежливо поправляет Гойя Надцатый. – Разве? – Рита конфузливо прикрывает рот ладошкой. – Я их всегда путаю. Еще в школе никак не могла запомнить – Ладожское, Онежское… – Дак что ж тут запоминать! – смеется Савоня. – Это вот и есть Онежское! А Ладога эвон где! – Он машет рукой за корму. – Ладога к Ленинграду. Мы там в блокаду с батареей под Осинцовцем стояли! Ой и дела были! Бутылка пошла по рукам, досталось немного и Савоне. – За рулем много н-нельзя! – кричит ему Дима-маленький. – А то на пароход налетишь! – А и веселый парень! – смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное питье папироской. – Мальчики, мальчики! – оживляется Шурочка. – У меня есть идея! – То есть? – Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду! – К-какую записку? – Как – какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были. – Фи! Кому нужна твоя записка! – Ничего вы не понимаете! Это же интересно! – Лучше сдать в б-буфет, – хохочет Дима-маленький. – Что ты, Димка, все со своим буфетом? Буфет, буфет! Несчастный, помрешь, и ничего от тебя не останется. – Брехня! – регочет Дима-маленький. – У меня зуб золотой. 3-зуб останется. Найдут и скажут, во парень был! С фиксой! Все смеются. – В прошлом году я была в Теберде, – говорит Рита. – Там берут с собой в горы кисти и тюбы с красками. На одном перевале вся скала исписана. Есть надписи даже тысяча восемьсот девяносто второго года. Какие-то Константин и Соня. Их ведь, наверно, давно уже и нет… – Это что! – говорит Несветский. – Хотите хохму? – Валяй! – Это по Военно-Грузинской. Какой-то шутник в нише над самой дорогой пристроил человеческий череп, а под ним написал: «Я был таким, как вы, вы будете такими, как я. Счастливого пути!» Ничего, правда? – Фу, какая мерзость! – зябко передергивает плечами Шурочка. Слева начинает тянуться лесистый берег с белой кромкой прибоя. Сосны то подступают к самой воде, то, отдаляясь, сменяются полянами, кипящими нехоженой цветью. Дима-большой берет гитару и напевает расслабленным баском, как всегда с насмешливым оттенком: Лодка огибает острый каменистый мыс, отделяющий большую воду от какого-то залива, и все вдруг видят на берегу под вольно разметавшейся сосной островерхую избушку, похожую на здешние часовенки. – Дак и приехали! – объявляет Савоня. – Ой, какая славненькая избушечка, – хлопает в ладоши Шурочка. – Вы здесь живете? – Не-е! Я там… – Савоня неопределенно машет в открытую Онегу. – Вы, робята, давайте вылазьте, теплинку распаляйте, обогрейтеся пока. А я сплаваю, погляжу сетки. Три дня стоят, может, и набежало чего-нито… Все сходят на берег, а Савоня, проворно оттолкнув полегчавшую ладью, «мухой» уносится в глубину залива. |
||
|