"Любовь и доблесть" - читать интересную книгу автора (Катериничев Петр)Глава 18Олег остался один. Вечером жара ушла, дождь заполоскал по листьям... Олег сидел и смотрел в дождливый сумрак за окном... «Зачем живешь?» Он не знал ответа. Впрочем... Это смотря что считать жизнью: если создание иных миров или иных химер, то да, его жизнь никчемна и напрасна. Ну а если... А что – «если»? Он сделал кого-то счастливым? Или – счастлив сам? Искать ответ в книгах? О чем могут рассказать книги, кроме очевидного?.. Впрочем, любовь тоже очевидна, но еще никто о ней не рассказал так, чтобы поняли те, кто лишен дара любить. Тогда – что остается? Как в мудреном пионерском девизе: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Но что искать и почему не сдаваться, когда найдешь, от пионеров скрыли. Когда Данилов сам был пионером, девизом их отряда были слова Валерия Чкалова: «Если быть, то быть первым». Какое-то время Олег даже следовал ему. Понимание, что первенство – это одиночество, пришло потом. Когда он уже привык быть первым. А Иван Кириллович проспится. Пусть не от жизни, а всего лишь от пьянки. А там, глядишь, вместе с хмелем пройдет и горечь. А лукавое сознание, спасая душу от раздирающей тоски, придумает прожитым годам не просто оправдание, но найдет в минувшем много глубокого, важного и цельного. Ведь большинство живет даже не как бог на душу положит, а как нелегкая вынесет, и потом, в мирной или не очень тиши пенсионных раздумий, люди придумывают себе принципы, по которым якобы жили, и идеи, которым якобы следовали... Или ничего не придумывают, и к жизни их привязывают привычки. Закон «отрицания отрицания» срабатывает во всем своем разрушительном величии, а потому Ермолов прав в одном: мир принадлежит молодым, только они живут надеждами на блестящее будущее и иллюзиями великих воплощений, всем остальным остается лишь память о прошлом и сожаления о несбывшемся. Звонок в прихожей снова разразился длинной переливчатой трелью. Или это Ермолов вернулся, чтобы добавить в квинтэссенцию вселенской тоски и самобичевания ноту здорового оптимизма?.. Вряд ли. После принятой дозы горячительного он витает в переменчивых чарах Алголя lt;Алголь – затменная переменная звезды Персея. Арабы назвали ее именем одного из демонов зла; то же название получил у них и любой пьянящий напиток.gt;, а из когтистых лап этого беса вырваться не просто. Данилов подошел к двери и распахнул ее. На пороге стояла Даша. В руках у нее была объемная сумка-рюкзачок. – Не ждал? – Не ждал. – Хм... Мне что, вот так и стоять? Может, войти пригласишь? – Входи. Только у меня бедлам. Девушка сбросила ветровку, повесила на крючок, тряхнула мокрыми волосами. – Ну что ты на меня так смотришь? Считай, я пришла извиниться за все, что произошло там, у реки. – Бывало хуже. – Я имею в виду не тех, из джипа, а когда... Ну когда меня в машину, а тебя скрутили. – Я же сказал. – Можно мне пройти? – Проходи. В комнате Даша огляделась, округлила глаза: – У тебя не бедлам, у тебя тут гибель Помпеи! – Предупреждать о визитах надо. – Это экспромт. – Тогда и общий бардак в кубрике будем считать экспромтом. – Будем. В комнате повисло молчание. Оно обступало, как вата. – Ну что ты застыл, Данилов? Делай что-нибудь! Предложи девушке крюшон, сигарету, чай, кофе, шоколад! Разлейся соловьем, покажи, какой ты умный и замечательный! А то ведь через пять минут я тут скисну и умру! – Прекрати балаболить. Тебе ведь невесело, а? – Да. Невесело. Можно я закурю? – Валяй. Крюшона нет, а чай сейчас будет. Данилов прошел на кухню. Задумчиво посмотрел на гору посуды в раковине... Выудил две пиалы, тщательно вымыл, сполоснул подошедшим за пять минут кипятком заварной чайник, высыпал более чем щедрую порцию заварки, залил, накрыл полотенцем. Вернулся в комнату, сел в кресло, закурил. – Ну не сиди таким мрачным монументом, Данилов! На самом деле я жутко смущена, а ты... Я не знаю, как вести себя с умными взрослыми мужчинами! Не приходилось! – Разве? – Ну... Только как примерной дочери серьезного родителя. А самой – нет. – Сейчас заварится чай. Олег сходил на кухню, вернулся, расстелил на столике чистое полотенце, принес пиалы, чайник, сахар. Разлил чай. – Ты так и будешь молчать, Данилов? Олег пожал плечами. – Может быть, ты думаешь, я тебе на шею пришла вешаться? – Да нет. С чего? – С чего... – задумчиво повторила Даша. – А ни с чего! Просто вот возьму и обниму! Оттолкнешь? Ты понял, почему я пришла? – Тебе плохо. Даша помолчала, кивнула совсем по-детски: – Да. Мне плохо. Ты догадался, потому что веду себя как истеричка? – Просто ко мне приходят люди, которым плохо. Когда им хорошо, им не до меня. – Если людям хорошо, им вообще ни до кого. Разве не так? – Так. – И обижаться тут не на что. А ты правда странный. Вроде взрослый, а рассуждаешь как ребенок. И вид у тебя совсем такой же: «За что меня наказали?» Наверное, это от беззащитности. Но ведь беззащитность – это не слабость? – Нет. – Вот и я так думаю. Она делает человека сильным и оставляет добрым. Когда-то у меня папа был таким, только... Он всегда так боялся показаться слабым, что надел на себя маску «несгибаемая воля», и она победила его, эта маска. Он перестал замечать живых людей. И понимать. Он видит только их маски. – И тебе от этого плохо? – Мне много от чего плохо. – Это просто юность. С возрастом пройдет. – С возрастом все пройдет, даже жизнь! Только я не хочу жить в клетке и одноклеточным! Данилов улыбнулся грустно: – Часто вся обида юности состоит лишь в том, что нам кажется, что все лучшее в этой жизни уже было и завершилось до нашего рождения... Было до нас и без нас. Или – будет потом, но тоже без нас. Это пройдет. – Что ты читаешь мне сентенции? Я вовсе не дитя неразумное... А ты отгораживаешься от меня этим поучительным тоном, словно забором. – quot;О чем бы ни спросил бы, зачем бы вдруг да ни разжал уста, опять дежурное «спасибо», потом резервное «пожалуйста» lt;Из песни Михаила Щербакова.gt; – негромко напел Олег. – Извини. – Это ты извини, что я тебя загружаю... Просто... Я знаю, все лучшее есть сейчас, но оно где-то не здесь, не со мной, вот что! И я загнана в какие-то рамки, мне в них тесно, неуютно, муторно, но другой жизни я не знаю и... боюсь. А что может быть горше – тосковать о жизни и не видеть даже, а чувствовать, как она проходит мимо?.. Олег ничего не ответил, просто смотрел в одну точку. – Прости. – Девушка подняла лицо, посмотрела на Олега, покраснела. – Я немного выпила. Или – много. Для храбрости. Больше всего я боялась, что ты меня сразу прогонишь. – Как ты меня нашла? – Просто. Ты же сказал, что ты журналист. Я объехала две редакции, и уже во второй мне тебя «сдали». – Девушка усмехнулась. – В хорошем смысле этого слова. А адрес дали в твоей редакции. С лестными для тебя рекомендациями. – Да? – Сказали, что ты желчный, злой, самоуверенный, бесцеремонный и непорядочный. Возможно даже, гуляка и ловелас. Прямо как у Жоржи Амаду. Я была заинтригована. – Что-то много лести для одного. – Там такая молодая тетя с телячьими глазами. Похожая на яблоко «белый налив». С гнильцой. Как ее? – Даша наморщила лоб. – Блудилина. – Сочиняешь. – Да нет же! – Мадемуазель Блудилина не выговаривает существительное «ловелас». Потому что не знает его значения. – Ну... Она выражалась проще: «жлоб» и «подонок». Ну и всякие другие слова. А я перевела. В меру своей испорченности, начитанности и внутреннего романтизма натуры. Это плохо? – Замечательно. – Вот и я так думаю. – Даша взяла с пола рюкзачок, вытащила початую длинную бутылку. – Я хочу еще выпить. – Есть повод? – Дождь льет. – Причина существенная. – Ну что ты опять? Снова «свекор» проснулся? – Бокалы в шкафу. Даша встала, взяла из шкафа два бокала, поставила на столик. – Нет, ухажер из тебя никакой, Данилов. – У меня было трудное детство. – И девчонки сами вешались тебе на шею. – Нет. – Я знаю. Их пугала даже не твоя серьезность, а боязнь показаться неуместными. И – глупыми. Ты всегда был таким? – Уже не помню. – Ты кажешься слишком умным. Это напрягает. – Нам всем в этой жизни не хватает беззаботности. И это не зависит от возраста. – Поэтому я и хочу напиться. – Девушка с решимостью взяла бокал, сделала несколько глотков. – Но пока еще не очень умею. – И учиться не стоит. – Ты думаешь? – Девушка помолчала, словно прислушиваясь к чему-то в себе. – Странно. Мне с тобой очень хорошо. Легко. Я где-то читала... Беззаботные и легкие люди находят себе подобных, а раздумчивые... Они очень внутренне собранны и целеустремленны, вот только оттого не легче ни им самим, ни окружающим. Они – словно «отягощенные злом». – Злом? – Я неверно выразилась. Просто очень много читаю. И мне порой кажется, что вся моя жизнь так и пройдет в вымышленном другими мире... А я этого не хочу и боюсь. Хотя... Порой тот мир мне кажется куда реальнее, чем этот. И уж подавно – добрее, сочувственнее, что ли. И хоть умом я понимаю, почему так, – его создавали люди с ранимыми и сострадательными душами, – а все же... Мне порой очень хочется, чтобы и этот мир хоть немножечко был таким. Добрым. – Даша допила вино, застыла взглядом. – Ты не самый легкий человек, Олег. И не выглядишь счастливым. Но мне с тобой хорошо. Где у тебя ванная? – Тебе плохо? – Да нет, говорю же. Но я пьяная. Мне нужно. – По коридору налево. Только... – Понимаю. Там так же, как и во всей квартире. Не пугает. Я скоро. Олег остался в кресле. Шум душа сливался с шумом дождя за окном. Олег прихлебывал вино, оказавшееся славным, и ни о чем не думал. Просто слушал дождь. Или – вспоминал... О том, как сидел на подножке поезда, застывшего посреди южной выжженной степи, вдыхал теплый сухой воздух и напевал тихонечко: «Меня несут из города колеса в палящий зной...» Ему было семнадцать, и он еще не знал тогда, как любит море, ажурную тень акаций, жаркое солнечное тепло... «Я еду к морю, еду, я еду к ласковой волне...» А потом было вино, теплый дождь по крыше палатки, купание ночью в струящемся лунном луче, девчонка – ласковая, кареглазая, любившая легко и безмятежно, и сам он был легок и безмятежен, потому что оба они знали, что все это кончится, как только кончится лето... О: вспоминал. Или – просто слушал дождь. |
|
|