Кашин Владимир ЛеонидовичТайна забытого дела (Справедливость - мое ремесло - 2)

Владимир Леонидович КАШИН

ТАЙНА ЗАБЫТОГО ДЕЛА

Роман

("Справедливость - мое ремесло" - 2)

Авторизованный перевод с украинского А. Тверского

Художник Николай Мольс

Владимир Кашин - автор многих произведений, повествующих о

работе сотрудников уголовного розыска.

В романах "Приговор приведен в исполнение", "Тайна забытого

дела" и "Тени над Латорицей" он рассказывает о принципиальных,

мужественных работниках милиции, стоящих на страже социалистической

законности.

В. Кашин - лауреат премий МВД СССР и СП СССР за цикл романов о

советской милиции "Справедливость - мое ремесло".

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21

22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35

________________________________________________________________

1

Едва подполковник Коваль шагнул из вагона на высокую платформу пригородного вокзала, как сразу очутился в бурлящем людском потоке. Неторопливо выбравшись из толпы, он остановился на краю платформы и внимательно огляделся по сторонам.

Над рельсами низко стояло солнце - круглое и красное, словно огромный глаз светофора. Но электропоезда не обращали внимания на этот сигнал, стремительно набирали скорость и, виртуозно выпутываясь из станционных рельсовых сплетений, исчезали вдали.

Людской поток понемногу редел. Коваль скользил взглядом по лицам, фигурам, портфелям, сумочкам, сверткам, и со стороны могло бы показаться, что он ни на чем не фиксирует своего внимания.

Он любил такое вроде бы бесцельное наблюдение; когда подробности и детали запоминаются без особых усилий и увиденное как бы само по себе откладывается в дальней кладовой памяти, чтобы вынырнуть в самый необходимый, в самый острый момент и помочь решить сложную задачу.

Собственно говоря, поездка в Лесную, из которой он только что возвратился в Киев, была не обязательна - он ведь уже был на месте преступления вместе с лейтенантом Андрейко, и ехать туда вторично вроде бы не было нужды. Но сегодня неожиданно для самого себя, словно повинуясь какому-то внутреннему зову, Коваль встал из-за стола, спрятал бумаги в сейф, запер кабинет и отправился на вокзал.

В вагоне он тоже с кажущимся равнодушием посматривал по сторонам и под мерное постукивание колес предался свободному течению мысли. Был у него и такой метод продумывания запутанных ситуаций - в самой гуще жизни, когда он, Коваль, словно оказывался между двумя электрическими полюсами, одним из которых становилась выработанная годами интуиция, а другим окружающий мир с его многообразными реалиями. В определенное время между этими полюсами проскакивала искра, и яркая вспышка освещала глубинные тайники человеческой души и скрытые мотивы тех или иных поступков.

Для Дмитрия Ивановича Коваля такого рода мышление было не только важной составной частью его работы, но, помимо того, еще и жизненной потребностью, и чем-то близким к творчеству, которое, как известно, приносит человеку не одни лишь муки, но и наслаждение.

...Он спустился по лестнице на привокзальную площадь.

Был тот суетливый час "пик", когда и на вокзале, и на площади люди роились, как пчелы над ульем. Но даже и торопясь, они приостанавливались перед высоким застекленным щитом у здания вокзала, наскоро просматривали его и бежали дальше.

Коваль тоже остановился у щита. В своем любимом сером костюме был он похож скорее на степенного служащего, на ученого или врача, чем на сотрудника уголовного розыска. Не привлекая к себе внимания, подполковник сделал вид, что так же, как все, заинтересовался обращением городского управления внутренних дел.

"Милиция разыскивает..." Ковалю незачем было читать объявление, написанное им самим. Он еще раз вгляделся в фотографию Андрея Гущака, сделанную за две недели до убийства. Маленькое паспортное фото было увеличено, и Ковалю казалось, что глаза старого репатрианта так широко и открыто смотрят на него, словно хотят что-то ему рассказать.

О, как много отдал бы подполковник, чтобы узнать, что же именно хотел рассказать перед смертью старый Гущак и почему его убили! Не исключено, конечно, что это один из тех несчастных случаев, которые происходят на железной дороге из-за неосторожности или нездоровья престарелого человека.

Ковалю хотелось спросить: о чем же ты думал, человече, глядя в объектив фотоаппарата, что волновало тебя в последние дни, когда возвратился на родину, что привело в Лесную, кого искал ты там и кто нашел тебя, чтобы убить?

Вопросы эти то и дело возникали в голове подполковника, оставаясь без ответа, а он внимательно вглядывался в фотографию старого Гущака, хотя видел это фото не впервые - оно ведь лежало под стеклом на его письменном столе и все время маячило перед глазами.

Коваль вздохнул. Дело опять запутанное и сложное. И главное - не за что ухватиться. Коваль понял это уже в тот момент, когда комиссар поставил перед ним задачу.

- У вас есть вопросы, сомнения, Дмитрий Иванович? - спросил начальник управления, заметив, как по лицу подполковника пробежала тень.

Коваль покачал головой. Разве комиссар не понимает, что после истории с Сосновским ему, Ковалю, нельзя рисковать. Хотел было скептически скаламбурить, что, мол, нет в этом деле вообще ничего, в том числе и сомнений, но сдержался.

- После дела Сосновского и Петрова-Семенова, когда в прокуратуре пытались ответственность за ошибку свалить на нас, хорошо бы кое-кого убедить в наших профессиональных возможностях, - сказал комиссар, не глядя на Коваля.

"Как в книге читает", - подумал подполковник.

А комиссар невозмутимо продолжал:

- Скандал с этим Гущаком. Человек вернулся из длительной эмиграции на родину и - на тебе! - погиб. Что это? Несчастный случай? Или что-то другое? Мы обязаны разобраться. И просто-напросто по-человечески, и потому, что в эмигрантском болоте поднимут вой: дескать, убили мы. У Гущака ведь когда-то были грехи, вот и сыграют на этом. Полагаюсь и надеюсь, Дмитрий Иванович, только на вас. Очевидно, что лейтенант Андрейко, начавший розыск, один с таким делом не справится. Если он вам нужен как помощник, пожалуйста. Если он вам не по душе, берите кого хотите.

Из всего неисчислимого богатства родного языка в распоряжении Коваля оставалось для ответа всего-навсего три слова: "Есть, товарищ комиссар!" Их-то он и произнес.

"Кто видел этого человека десятого июля в электропоезде?" спрашивалось в объявлении.

...Коваль решил, что оставит Андрейко в своей оперативной группе. Уже после первой беседы с лейтенантом стало ясно, что тот имеет мало опыта, но энергичен и не просто исполнителен, а старается выполнить любое поручение с полной отдачей. А вот с молодым следователем прокуратуры Валентином Субботой работать будет посложнее. Он уже успел наломать дров, поторопившись посадить в камеру предварительного заключения внука Гущака, которого, по мнению подполковника, без достаточных на то оснований подозревает в убийстве с корыстной целью.

Суббота, конечно, прав, ссылаясь на азбучную истину, что преступление почти никогда не совершается без причины. Если старика столкнули под электричку, значит, кому-то это было нужно. Но кому же? У молодого следователя мгновенно готов однозначный ответ: единственному наследнику привезенных из Канады долларов - Василию Гущаку. Но есть и другая азбучная истина: именно однозначные ответы чаще всего и оказываются ошибочными!

Экспертиза, кстати, не сказала еще своего слова. Кровоподтек на голове старого Гущака мог появиться и при жизни убитого, мог возникнуть и от удара о рельс в момент падения...

- Сбежал старик от старухи? - спросил кто-то в толпе.

- Под колеса попал, написано.

- Я и говорю: видела его в вагоне, - уверяла щупленькая старушка, одетая, несмотря на жару, в черный жакет. - А как же! Сидел напротив меня.

- А вы не обознались, бабушка?

- С чего бы это обозналась! Глаза-то у меня видят пока! У окошка сидел, руки на коленях держал. Смирненький такой, аккуратненький. Он самый и есть!

- Так сходите в милицию.

- Еще чего, в милицию! Век там не была, и ходить нечего. - Она на мгновенье умолкла, потом снова заговорила безо всякой связи с предыдущим: - У нас, в Лесной, участковый к моей соседке хаживал. А как пропал у ей поросенок, только рукой махнул: не найти его теперь, где-нибудь заблудился, говорит, или одичал, ты его, поди, плохо кормила, вот он в лес и подался, желудями подкормиться; убежал, сам и воротится...

Люди у щита менялись, а болтливая старуха без умолку распространялась о том да о сем. Коваль все надеялся, что она в конце-то концов выговорится, но, так и не дождавшись, выбрал подходящий момент и отозвал ее в сторону.

Старушка, поняв, что имеет дело с работником милиции, сперва растерялась. А потом выяснилось, что не помнит она ни старика, снятого на фото, ни того, с кем он ехал или разговаривал, ни как он был одет. Вообще ничего не помнит и не знает.

Она виновато моргала, глядя на Коваля подслеповатыми глазами.

- А все-таки вспомните, - настаивал подполковник.

- Правду сказать, - тяжело вздохнула старушка, - ничего я не видела, честное слово. Вы уж меня простите, старую, товарищ начальник. Всякого народу ехало - и молодые, и старые. А тот ли дед аль другой какой, видит бог, не знаю.

- Зачем же говорите?

- Да так, товарищ начальник. Дома-то мне не с кем погутарить. Старик мой неразговорчивый. И день молчит, и два, и месяц целый молчать может. А живем вдвоем, деточек бог не дал. Только и покалякаешь, как сюда на станцию выйдешь. С людьми добрыми поговоришь, и на душе легче. Дома потом и помолчать можно.

Заметив, что "товарищ начальник" улыбнулся, старушка облегченно вздохнула, поклонилась и нырнула в метро.

Коваль направился к остановке троллейбуса. По дороге он еще раз оглянулся на щит, возле которого толпились люди.

2

Следователь Валентин Суббота, не мигая, смотрел на двадцатидвухлетнего задержанного Василия Гущака, который, нахохлившись, сидел напротив него. Следователь и сам-то был ненамного старше задержанного, но ему казалось, что юридическое образование и уже приобретенная, пусть небольшая, практика дадут ему возможность легко добиться признания.

Допрашивал Суббота в свободной комнате офицеров уголовного розыска, где стояло еще два пустых стола. Разговаривать с парнем в прокуратуре, в общей комнате, на глазах у своих коллег, ему не хотелось. В милиции он чувствовал себя более уверенно. А сегодня уверенность была ему особенно нужна. Во время первого разговора с Василием Гущаком он неожиданно вышел из себя и теперь тщательно подготовился к этой новой встрече.

Он еще раз изучил материалы, связанные с загадочной гибелью репатрианта из Канады Андрея Гущака: протоколы осмотра места преступления и трупа, фотографии, заключения судебно-медицинской экспертизы, протокол обыска на квартире Гущака. Вчитывался, пытаясь представить себе всю цепь событий, приведших старика к гибели.

Словно в кино, кадр за кадром, видел он, как идет Василий со своим дедом из дому. Вот поднимаются они вверх по улице Смирнова-Ласточкина, где живет Василий с матерью. Улица старая, вымощена тесаным камнем, по обе стороны, начиная от Художественного института, стоят ветхие домики, красные и желтые, кирпичные стены которых мечены временем и непогодами, а цоколь порос мхом и травою.

Василий Гущак идет с дедом на Львовскую площадь, откуда трамвай повезет их на вокзал. "Канадец", как следователь мысленно называет старика Гущака, несмотря на восьмой десяток, шагает легко, глядя по сторонам. Ему все здесь интересно. Больше сорока лет бродил человек по свету и под конец не выдержал, вернулся. И не с пустыми руками: и валюты привез немало, и всякого добра. Но из близких на родине почти никого уже не застал: жена умерла, сын тоже умер, осталась только невестка - жена сына, которую он никогда и в глаза не видел. Вот только внук - родная кровь.

Старик, пока освоился, тихо прожил несколько дней, и пусть с грехом пополам, но все же снова заговорил на родном языке. Теперь шел он с внуком к трамваю, чтобы добраться до вокзала - надумал съездить в Лесную, небольшую курортную станцию на Брестском направлении. Не без удовольствия посматривал на внука и улыбался: могучая порода, весь в деда, не иначе. И знать не знал, ведать не ведал, что с каждым шагом приближается к смерти. Вот Гущаки - молодой и старый - сели в трамвай и вскоре вышли у вокзала. Молодой побежал в кассу за билетами...

Но здесь лента, которая так свободно мелькала перед глазами следователя, обрывалась, и, чтобы склеить ее, нужны были показания Василия Гущака.

В глазах Василия, сидевшего напротив, не было видно ни малейшего желания что-либо рассказывать. Наоборот, все чаще вспыхивал недобрый огонь упрямства. "Глаза человека, способного на преступление, - думал Суббота. Конечно, теория итальянца Ламброзо о преступном типе и о наследовании преступных наклонностей сомнительна, но все-таки глаза этого студента-физика и весь его мрачный и агрессивный вид кое о чем говорят". О, если бы, если бы этот вид можно было подшить к делу!

Готовясь к разговору с подозреваемым, следователь Суббота не раз возвращался в мыслях к тому куску ленты, который оборвался на пригородном вокзале и к которому нужно было во что бы то ни стало приклеить продолжение. Что же было дальше? Дальше Василий Гущак, естественно, купил билеты и вместе с дедом сел в электричку...

- Гражданин Гущак, вспомните, вы сидели по ходу поезда или против?

Парень поднял голову и пожал плечами.

- Все-таки вспомните, - настаивал следователь.

Суббота отложил ручку, пока еще ничего не записывая и надеясь этим расположить парня к себе, вызвать у него то самое доверие, которого до сих пор добиться не смог. Помнил еще из университетских лекций, что не следует ставить прямые вопросы и что вопросы, которые кажутся подозреваемому далекими от сути дела и не требуют признаний, в действительности оказываются для него самыми коварными. Беседуя со следователем, подозреваемый охотно отвечает на эти вопросы, которые, как ему кажется, дают ему возможность расслабиться. Тут-то и теряет он бдительность и попадает в ловушку.

- Это легко вспомнить, - говорил Суббота, будто бы желая помочь парню. - Подумайте, что именно вы видели в окне, когда ехали: горизонт набегал на вас или исчезал из виду. - И Суббота многозначительно и пристально посмотрел на Гущака.

- Опять двадцать пять! - взорвался Василий. - Не ездил я с дедушкой в Лесную!

- Хорошо, - миролюбиво улыбнулся Суббота. - Не ездили. Только провожали. До какого места? До касс? Или до перрона?

- До перрона.

- Дождались отхода поезда?

- Нет.

- Электричка уже стояла у перрона, когда вы пришли?

- Стояла.

- А для дедушки место нашлось? - неожиданно спросил старший лейтенант.

- Да. Сел.

- Конец рабочего дня, - заметил следователь. - Народу много...

- Место нашлось.

- А вам пришлось стоять? - сочувственно произнес Суббота. - И долго? До Поста Волынского? Или до самой Лесной?

Все-таки люди очень не похожи друг на друга. У некоторых прямо на лице написана склонность к бурным реакциям и неожиданным поступкам. На первый взгляд они покладисты, спокойны, но у них слабы сдерживающие центры: под воздействием внезапного раздражения или обиды они могут совершить преступление.

Суббота твердо верил в критику теории Ламброзо, хотя с самой теорией подробно ознакомиться не удалось. Но, думал он, кое-кто отрицал и генетику, подвергал разносу вейсманизм-морганизм. Возможно, и Ламброзо сделал реакционные выводы из истинно научных сопоставлений и аналогий, встречающихся в юридической практике.

- Ну, что же вы молчите?

- Я не ездил с дедушкой. Вы знаете.

- Нет, к сожалению, не знаю, - ответил Суббота. - Если бы я был в этом уверен, все выглядело бы иначе.

И он снова склеил в своем воображении разорванную ленту событий, и все пришло в движение, как на экране.

Вагон электрички. Василий Гущак и его дед едут молча. Старик смотрит в окно. Когда-то электричек здесь не было. А железная дорога? Кажется, была и до революции. Но когда-то город кончался вокзалом, а сейчас вырвался за старую окраину и шагнул далеко на запад. Целые поселки выросли по обеим сторонам дороги. А люди? И такие, и совсем не такие, как раньше. Старик потому и молчал, что думал о своем, непонятном такому молодому человеку, как Василий. Но, может быть, раньше Андрей Гущак под Киевом и не бывал, он ведь сам из-под Полтавы, жил в других местах, пока в двадцать первом не уехал за границу.

Лента событий снова оборвалась.

- А зачем ваш дедушка поехал в Лесную? К кому?

- Не знаю!

- Значит, поехал Андрей Иванович Гущак в Лесную один, а вы остались в городе?

Василий молчал.

- В котором часу отошла электричка?

- В восемнадцать двадцать.

- Где вы были после того, как ушли с перрона?

- Я уже говорил.

- Напомните.

- Гулял по городу.

- Встретили кого-нибудь из знакомых?

- Нет.

- Выходит, никто не может это удостоверить? - изображая ироническое сочувствие, спросил Суббота.

- Леся Скорик. Она была на комсомольском собрании в институте. Мы встретились.

- Когда?

- Около одиннадцати.

- Когда отошла электричка с вашим дедушкой?

- В восемнадцать двадцать.

- Вы это хорошо запомнили? Именно в восемнадцать двадцать?

- Дедушка торопился на эту электричку.

- И словом не обмолвился, зачем едет в Лесную, почему спешит?

Василий покачал головой. Всем своим видом он словно говорил: ну какого черта вы снова и снова спрашиваете одно в то же! Ловите меня на слове?

- У вас есть родственники в Лесной?

- Нет.

- А знакомые?

Василий только раздраженно пожал плечами.

- Математику знаете? Отнимите от двадцати трех восемнадцать двадцать. Сколько? Четыре часа сорок минут. Почти пять часов! И вы все это время бродили по городу?

Василий Гущак ниже наклонил голову, и Суббота почувствовал, что именно в этом расчете времени и кроется ключ ко всему делу. У следователя были улики против молодого Гущака, но косвенные. Если бы Василий признался в убийстве старика, то для обвинения хватило бы и этих улик.

Валентин Суббота вспомнил, как на практических занятиях учили будущих юристов накапливать для обвинения не только прямые улики, но и косвенные. "Умейте их замечать, анализировать, сопоставлять. Но не очень полагайтесь на них, - говорил профессор, - потому что из одних косвенных шубу не сошьешь". И напоминал изречение из Достоевского о том, что из сотни кроликов нельзя составить лошадь, как и из сотни подозрений нельзя составить доказательства.

Молодой следователь хорошо помнил, что цепь косвенных улик должна быть замкнутой, иначе она рассыплется. А для этого необходимо признание Гущака-младшего.

Ветерок принес через открытое окно пьянящий запах липы. Суббота прислушался к шуму города, который словно прокатывался по старому зданию управления внутренних дел. Запах липы вызывал какие-то неясные, но приятные ассоциации, однако следователь не стал углубляться в них. Не до этого. Ему впервые доверили серьезное уголовное дело, и он должен во что бы то ни стало добиться успеха. Какие дела были у него до сих пор? Нарушение техники безопасности на производстве, мелкие кражи, в которых повинны несовершеннолетние.

Он добился санкции на арест заподозренного в убийстве Василия Гущака, делая упор на то, что это человек скрытный и склонный к неожиданным вспышкам, способный вследствие внутренней психологической борьбы пойти на что угодно.

Валентин Суббота хорошо знал, что должен быть объективным, и не только потому, что на суде сразу обнаружат предвзятость следствия. И все-таки невольно поддавался гипнозу улик, которые просто-напросто очаровывали его, едва ему удавалось хоть как-то увязать их друг с другом. Весь ход его мыслей постепенно принял направление обвинительное, и любая попытка подозреваемого отойти от этого направления вызывала у Субботы раздражение. Он ведь заведомо считал Василия виновным.

Из памяти молодого следователя еще не выветрились положения о том, что надо быть осторожным при оценке улик, ни в коем случае не горячиться, избирая версию, и не идти слепо за первой попавшейся, не доверяться первому впечатлению и очень настороженно относиться к уликам, которые как бы сами идут в руки. Это были верные правила. Но если не из чего выбирать, если возможна лишь одна-единственная версия?!

Конечно, придумать их можно сколько угодно. По принципу аналогии. Непреднамеренное убийство во время ссоры? Ведь для того, чтобы столкнуть старика под колеса поезда, не требуется больших усилий. Самоубийство, похожее на убийство? Тоже возможно. Прижизненный удар по голове, засвидетельствованный медицинской экспертизой, мог ведь оказаться и следствием несчастного случая: ну, скажем, старик упал, ударился головою о рельс и уже после этого попал под колеса.

Можно было бы поинтересоваться и окружением старого репатрианта. Но если человек уехал за границу в молодости, а возвратился спустя десятки лет, на родине никого не знает и всего-навсего через две недели гибнет при подозрительных обстоятельствах, то здесь речь может идти, пожалуй, лишь о том, что преследовала его канадская мафия, от которой сбежал он в Советский Союз. Может быть, ее "черная рука" настигла его и уничтожила? Вряд ли. Но как бы то ни было - не ехать же, в конце концов, ему, Валентину Субботе, в Канаду, чтобы изучать там окружение эмигранта Гущака! Незачем притягивать за уши и другие версии, которые только отнимут время и запутают дело!

Валентин Суббота не боялся упреков в том, что он, дескать, поленился рассмотреть и проверить разные версии. Упрекают того, кто не раскрыл преступление. А в своем успехе следователь был уверен. Рано или поздно этот студент, припертый к стене по крохам собранными уликами, вынужден будет поднять руки вверх и признаться.

- Молчание - не лучший способ защиты, гражданин Гущак!

Молодой следователь приготовил студенту сюрприз. И весь разговор между ним и Гущаком был, с точки зрения Субботы, лишь подготовкой к решающему моменту.

Он уже заметил, что хитрить парень не умеет, он или отрицает свою вину, или попросту молчит, и когда дело дойдет, как любил говорить преподаватель уголовного права, до упрямых улик, ему некуда будет деваться. Это решающее доказательство ложности показаний молодого Гущака лежало в ящике стола Валентина Субботы, и он только и ждал подходящей минуты, чтобы нанести удар.

Эта минута приближалась, и Суббота почувствовал, что и сам начинает волноваться. Ему стало душно, и он немного ослабил узел галстука. В противоборстве двух сил за плечами следователя стоял закон. Следователь имел преимущество, потому что играл белыми и делал ход первым. Но и подозреваемый тоже имел кое-какие, пока не известные Субботе, ходы.

Да, необходимо свалить противника одним ударом. Оглушить. Затем, не дав опомниться, применить тонкий психологический прием, который полностью его разоружит и выдаст на милость победителя. Все должно произойти молниеносно. Следователь уже давно понял, что Василий Гущак - крепкий орешек. В какую-то минуту он даже показался Субботе похожим на него самого. Но тут же, спохватившись, Суббота подумал, куда же девать в таком случае Ламброзо?..

Снова запахло липой. Суббота включил настольный вентилятор, чтобы отогнать этот дурман. Вентилятор шлепнул резиновыми лепестками, а потом тихо зашелестел, еле слышно присвистывая. Но запах липы не исчез, а по-прежнему кружил голову.

Суббота думал и о липах, и о почти ровеснике своем, Василии Гущаке. Их поколение летает в космос, в Арктику, строит электростанции на сибирских реках. А этот коренастый парень убил своего старого деда, чтобы завладеть долларами и сундуками с импортными тряпками. Все это Субботе было так противно, что он не мог преодолеть в себе отвращение и смотреть на Василия Гущака беспристрастно. Неужели ради каких-то долларов можно пойти на преступление?! Тем более, со временем Василий все равно бы их унаследовал. Субботе не хотелось в это верить, но ведь иначе исчез бы мотив преступления...

Не имея возможности разобраться в этом противоречии, следователь снова мысленно переключился на липы и другие посторонние предметы. Чтобы выдержать затяжную паузу, которую пытался навязать ему подследственный, подумал, что липы под окном посажены давно, быть может, около ста лет назад, когда строился этот каменный дом с широкой железной лестницей, которая так и гудит под ногами, символизируя своим массивным видом незыблемость и силу закона.

Все это издавна имело свой смысл. В то время, как само это здание угрюмое и мрачное и снаружи и изнутри - как бы напоминало каждому входящему о неотвратимости наказания, липы под окнами не давали узнику, которого вели на прогулку или на допрос, забыть, как прекрасен мир и как ужасно подземелье, от которого он может избавиться, если покорится воле следователя.

- Молчание - не лучший способ защиты, - повторил Суббота, возвращаясь мыслями к реальной действительности.

- А вы сперва докажите мою вину и объясните, на каком основании держите меня здесь как преступника.

"Ого! - с каким-то почти злорадным удовлетворением подумал следователь. - Презумпция невиновности!.. Просвещенный малый!" И ощутил приятный охотничий холодок в сердце - ведь гораздо интереснее иметь дело с сильным противником, особенно если он уверен в своей неуязвимости.

- А если я докажу, что вас не было в городе и что вы ездили вместе с дедом в Лесную? Будете защищаться? Или признаетесь?

Суббота придвинул ближе к себе стопку бумаги, взял ручку и под приятное шелестенье вентилятора начал писать протокол.

- Конечно...

Запал у Василия Гущака исчез. Он устал: и жара, и бессонная ночь, и нервное напряжение - все сразу навалилось на него. Хотелось, чтобы скорее закончился допрос, чтобы этот настырный белобрысый человек с острым и въедливым взглядом наконец понял, что подозревает его ошибочно. Чтобы отпустил домой, где ждет его убитая горем мать. Ее не так печалит гибель свекра - чужого для нее человека, которого раньше она никогда и не видела и который свалился на них как снег на голову и принес беду, - как то, что забрали сына. Василий любит и жалеет ее, но даже и ей не может он все рассказать. А этот наивный следователь пытается его "расколоть".

И зачем он только приехал, этот канадский дед! Что-то темное было в его биографии. Мать говорила, что был он то ли уголовником, то ли воевал против красных и погиб в бою. Василий постеснялся расспрашивать гостя, и тайна так и ушла с ним вместе. Отец, наверно, что-то знал, но умер, когда было Василию пять лет.

- Итак, вы бродили по городу, как человек-невидимка? Вас не видел никто. Пока в одиннадцать не встретили Лесю Скорик.

В голосе следователя слышалась ирония. Василия это не задело. Ему было это безразлично. Его мучила мысль о Лесе. Поймет ли она? Сможет ли простить?

Суббота решил, что настал тот кульминационный момент допроса, когда, предъявив Гущаку вещественное доказательство, он сможет наконец сломить сопротивление студента. Следователь выдвинул ящик и молча положил на стол лист бумаги, к которому был приколот голубоватый прямоугольничек.

Василий смотрел в это время куда-то в сторону, кажется, на сейф, стоявший в углу.

- Что это? - спросил Суббота, привлекая его внимание. - Взгляните!

Василий не сразу понял, что именно показывает ему следователь.

- Билет... - ответил он еле слышно.

Суббота почувствовал, как от волнения кровь прихлынула к лицу. Сейчас, сейчас все будет решено.

- Биле-е-т! - так же тихо, почти шепотом протянул следователь и мелко задрожал, но, взяв себя в руки, добавил: - Железнодорожный...

Ему неожиданно вспомнился следователь Порфирий Петрович из "Преступления и наказания" Достоевского, который говорил Раскольникову:

" - Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь "освежает"; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, - решился, да как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории..."

- А билетик-то до Лесной! И дата, кажется, та самая... - сказал Валентин Суббота тоном Порфирия Петровича.

Он следил, как судорожно пытался студент Рущак проглотить застрявший в горле комок. В следующее мгновенье смуглое лицо Гущака покраснело и Василий совсем низко опустил голову.

- Да вы не прячьте глаза, не прячьте! Смотрите сюда! Нам с вами хорошо надо на все посматривать, чтобы не ошибиться. В нашем деле ошибка кровью пахнет... Так, билетик, значит, ваш? Признаете?

И опять мелькнул в памяти Порфирий Петрович, изобличающий Раскольникова: " - Ну, да это, положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, - нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный".

- Билетик у вас в доме найден, в мусоре... При втором обыске... С понятыми, вот и протокольчик... Волновались вы и разорвали его на мелкие клочки. Эксперты еле собрали, да вот - наклеили. Так что ни к чему ваши детские хитрости. Только сами себе хуже делаете. Сразу раскаялись бы - и отношение к вам было бы другим. А так за преднамеренность преступления отвечать придется, и за попытку следы замести. Впрочем, покаяться и сейчас еще не поздно. Так что же, билетик-то - ваш?

- Возможно, - выдохнул Гущак, успевший немного оправиться от замешательства.

- Нет, не "возможно", а точно!

" - Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, - пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. - Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, - прибавил он, несколько помолчав, - оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести наоткрытую".

- Билет я не рвал, - твердо произнес Гущак.

- Что? Ну, знаете ли, это уже слишком!

Заявление Гущака было таким неожиданным, что Суббота сразу сбился с того внутреннего ритма допроса, благодаря которому он, казалось, шаг за шагом вел Гущака к признанию.

- Ну, зачем ты это сделал?! Зачем дедушку убил? Нужно тебе было его добро... - заговорил Суббота, уже не выдерживая следовательского тона и незаметно для самого себя перейдя на "ты". - Вся жизнь впереди была! А теперь... - Он вздохнул, словно и себя считая виноватым в том, что вот нашелся такой человек...

- Я не убивал. Не надо так говорить, - словно отталкиваясь от следователя и от его беспощадных слов, взмахнул руками Гущак. - А с билетом я объясню, я все объясню вам, - заторопился он. - Понимаете... Взял я один билет, проводил деда до поезда, посадил в вагон...

" - Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

- Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, - строго и убежденно прошептал Порфирий".

- Вы, и больше некому, - невольно вырвалось у следователя, но он тут же спохватился и сказал: - Продолжайте.

- Посадил в вагон, а уже когда вернулся на вокзал, у меня вдруг сердце забилось тревожно. Думаю, не надо было слушать его, куда же это он, на ночь глядя, один!.. Какое-то сомнение закралось.

- Подозрение, - уточнил Суббота.

- Да, подозрение, - согласился Василий. - Бросился я к кассе, взял и себе билет, думаю, поеду в другом вагоне, а назад - уже вместе с ним. Выбежал на платформу, а электричка перед самым носом отошла. Тогда я и вернулся в город.

Следователь не возражал. Он придвинул поближе к себе протокол обыска с наклеенным на бумагу билетом, прижал его локтем и записал показания Василия.

- Так, так. Хорошо. Продолжайте.

Но парень снова умолк.

- Как-то странно у вас получается, - поднял голову от бумаг Суббота. - Одни только запоздалые реакции. Пришло в голову, что нельзя деда одного пускать - но поздно, побежал на электричку - опоздал, на свидание - тоже вовремя не успел.

- Почему же? Мы так и договаривались: на одиннадцать часов, приблизительно к этому времени у нее собрание должно было кончиться. Я даже минут на десять раньше к институту подошел.

- В восемнадцать двадцать освободились, а засвидетельствовать алиби ваша знакомая может только с двадцати трех. Что же вы делали в городе почти пять часов, гражданин невидимка? Андрей Гущак был убит приблизительно в двадцать один пятьдесят. Когда стемнело. Через двадцать минут со станции "Лесная" отошел поезд, которым вы возвратились в город.

Василий молчал. Следователь тоже умолк.

- Разорванный билет, который вы намеревались утаить от следствия, продолжал он после паузы, - это настолько убедительная косвенная улика, что фактически играет роль прямой. Зачем вы спрятали его, зачем порвали? Чтобы замести следы?

- Я не рвал.

- А кто?

- Не знаю.

- Почему он оказался в ведре для мусора?

- Не знаю.

- А кто знает?

- Я не бросал.

- Наивный вы человек, - укоризненно и с сожалением покачал головою Суббота. - Следы всегда остаются. Если бы вы даже сожгли его, эксперты и пепел прочли бы. И легенда ваша наивна. Ехать по этому билету, кроме вас, некому было. Так? И выбросили его - вы. - Суббота снова повторил твердо и уверенно: - И убить Андрея Гущака больше некому было! - Он замолчал на мгновенье, чтобы произвести на парня большее впечатление. - Отпираться, Василий, не стоит. Для вас же хуже. И так уже натворили достаточно.

Гущак молчал.

Следователь положил протокол обыска с подколотым к нему железнодорожным билетом в папку и спрятал ее в ящик. Демонстративно хлопнул ящиком, закрывая его, потом поднял стопку бумаги, лежавшую перед ним, и, выравнивая, постукал торцом ее по столу, желая всем этим показать, что разговор, собственно, закончен.

- Спрашиваю в последний раз. Признаетесь?

Гущак молчал.

- Признаетесь или нет?

- Я больше ничего не скажу. Зачем говорить, если вы все равно не верите?

Следователь должен быть до конца объективным, беспристрастным. Только факты, факты и доказательства. Соответствующим образом оформленные на бумаге, они уже сами складываются в обвинительное заключение. А если это заключение стало внутренним убеждением следователя не по окончании следствия, а с самого начала? Значит, первые же собранные розыском улики оказались неопровержимыми, и теперь он, Валентин Суббота, не должен отказываться от своего убеждения. Не говоря уже о том, что существует постоянная спутница и провозвестница истины - интуиция. Хотя и советуют не всегда доверяться ей.

Но теория - одно, а практика - совсем другое. Ты от нее, от интуиции, отказываешься, боишься попасть под ее влияние, а она существует - и все! И вот в данном случае не позволяет она верить этому колючему как еж парню.

- Такова уж работа моя, чтобы не верить! - ощутив решительное сопротивление Гущака, сказал Суббота, пробуя перейти на миролюбивый тон.

- Такой работы в нашем обществе нет!

Вместе с совершенно естественным возмущением против убийцы в душе Субботы теплилось сочувствие к этому парню, загубившему и свою жизнь.

- Дурень ты, дурень! Каяться надо. За умышленное убийство без смягчающих обстоятельств можешь высшую меру схлопотать, с жизнью распрощаться...

- А я и не хочу жить среди таких, как вы... И прошу не "тыкать".

- Или всю жизнь за решеткой будешь сидеть.

- Диоген в бочке жил - и то ничего.

- Тебе нравится такая жизнь? Что ты там делать-то будешь?

- Думать.

- О чем же можно думать столько лет?

Прямолинейность и задиристость студента сейчас не вызывали у Субботы раздражения, не злили его. А неожиданный, почти алогичный ход мыслей даже нравился. Он снова вдохнул воздух, настоянный на цветущей липе, и подумал, что внизу, в камере предварительного заключения, этот парень со своим норовом быстро увянет и через несколько дней сознается. Именно такие вот горячие быстро и остывают.

- Так о чем же можно думать столько лет?

- О том, откуда берутся такие, как вы.

Суббота сделал вид, что ему захотелось зевнуть.

- Мы с вами не на философской дискуссии, гражданин Гущак. Я хочу от вас только одного. Чтобы вы прямо и честно ответили на вопрос: "Почему раньше скрывали, что ездили с дедом в Лесную, и зачем пытались уничтожить билет?"

Василий молчал. Ему все это надоело. Он почувствовал себя усталым и тоже хотел только одного - чтобы поскорее закончилось это терзание. Суббота решительно подтянул галстук и выключил вентилятор. Стало тихо. Только слышно было, как тяжело дышит Василий.

И Суббота вдруг понял, что беспокоило его все время, в течение всего допроса: казалось, что разговаривает он не с подозреваемым в убийстве студентом Гущаком, а словно перед зеркалом с самим собой. Понял, почему Василий сразу показался ему знакомым, хотя никогда раньше в милиции не бывал. Этот упорный, замкнутый характер чем-то напоминал его собственный.

Суббота подсунул Гущаку протокол. Тот, не читая, подписал каждую страницу.

Когда его уведи, Суббота подошел к открытому окну и, опершись руками о подоконник, предался размеренным дыхательным упражнениям по системе йогов.

3

Подполковник Коваль поехал с Субботой в Лесную не на машине, а электричкой. Обращение управления внутренних дел, расклеенное на пригородном вокзале и на всех станциях той ветки, на которой находилась Лесная, пока не дало никаких результатов, и Ковалю так же, как Субботе, не хотелось расставаться с последней надеждой на неожиданные ассоциации, которые могли возникнуть на пути, проделанном Ардреем Гущаком, или на месте убийства и дать для начала хотя бы новый импульс интуиции.

Известное дело: когда под ногами нет твердой почвы, приходится человеку уповать и на внезапное озарение. Для подполковника Коваля в загадочном убийстве "канадца" было пока еще столько неясностей, что, казалось, восклицательный знак так и не удастся поставить. Ничего конкретного не мог подсказать ему и лейтенант Андрейко, который первым начал розыск.

Для поездки Коваль и Суббота выбрали время, когда заканчивается утренний час "пик", после которого движение поездов часа на два прерывается и станции пустуют. Ведь даже среди людей, спешащих на работу, непременно найдутся зеваки, которые будут ходить по пятам и мешать.

Электричка мягко плыла на северо-запад, оставляя позади заводские корпуса и жилые кварталы. Потом пошли зеленые массивы, в которые поезд влетал, как ракета. Мгновенно проскочив через просеку, он помчался лесом, и замелькали перед глазами высокие деревья. В открытые окна хлынул аромат хвои. В вагоне было много солнца и мало людей. Слева у окна сидела какая-то старушка с корзинкой, накрытой полотняным рушником, в тамбуре, закрываясь газетой, целовались парень и девушка.

Коваль вспомнил свою Наташу, работавшую сейчас пионервожатой в лагере неподалеку от железнодорожной станции, которую они проскочили, и подумал, что обязательно заехал бы к ней хоть на несколько минут, если бы оказался здесь один, без Субботы. И еще подумал о том, смогла ли бы его Наташка вот так же, закрываясь газетой, целоваться с парнем. Ответить на этот вопрос он не мог и поэтому сердито посмотрел на молодого следователя, вызвав у него недоумение своим неожиданно холодным взглядом.

В отличие от подполковника, Суббота все время думал только о деле, ради которого они ехали в Лесную. Ни солнечный день, ни живописные места за широким вагонным окном не радовали его. С того дня, когда ему поручено было дело об убийстве Гущака, не знал он ни минуты покоя. Даже по ночам снились ему Гущаки разного возраста, роста, живые и мертвые, хохочущие и плачущие, и он все путал, кто кого убил. Просыпался, когда ему начинал сниться прокурор, человек, уважительно относящийся к своим подчиненным, но вместе с тем беспощадно требовательный в случае провала следствия. Тот факт, что во главе оперативной группы поставлен теперь Коваль, которому доверяют дела самые сложные и самые запутанные, - признак того, что, во-первых, дело Гущака обрело какое-то новое значение и что, во-вторых, инспектор Андрейко, по мнению милицейского начальства, не справился с заданием, а комиссар милиции, начальник управления внутренних дел, хочет помочь следствию первоклассным, мастерским сыском. Однако подполковник Коваль - это не только помощь, но и контроль, и предупреждение всем, кто в этом деле "задействован", в том числе и ему, Субботе.

Однако, еще раз проанализировав все, что было им сделано, Суббота опять-таки пришел к выводу, что не следует поддаваться никаким фантазиям и иллюзиям и придумывать дополнительные версии, а нужно тщательно разработать ту, которая уже почти привела к успеху. И он успокаивал себя, отгоняя неприятную мысль о том, что со стороны комиссара не исключен элемент сомнения в правильности его, Субботы, действий.

Была и еще одна причина, почему молодой следователь чувствовал себя с Ковалем не совсем уверенно, но причина эта носила характер сугубо личный, и думать о ней Суббота себе не позволял.

Поезд плавно приближался к станции, и следователь впервые увидел в новом ракурсе - из окна электрички - знакомую полосу кустарника, автомобильное шоссе вдоль железной дороги, наконец - место преступления, которое раньше осматривал он, стоя на путях.

Вот и платформа. Коваль и Суббота пошли не вперед, к переходному мосту, а в противоположный конец платформы, туда, где жители восточной части Лесной, не обращая внимания на предостерегающий плакат, спрыгивали на рельсы и что есть духу перебегали через них. Они тоже спрыгнули: Суббота - легко, а Коваль задержался на краю, а потом так неловко приземлился, что ощутил боль в пятках.

Подполковник с горечью подумал, что отяжелел: озабоченный делами, перестал ходить в бассейн, на рыбалку тоже выбраться некогда, даже зарядку стал делать нерегулярно, вот и результат!

Идя вдоль колеи, он второй раз внимательно осматривал местность. Далеко вперед бегут сверкающие под солнцем рельсы. Вырвавшись из станционных сплетений, они выскальзывают на широкий простор. Слева от железной дороги - размякшее под летним солнцем асфальтовое шоссе, справа мощенка. Шоссе зажато между колеей с поднятыми над землей проводами семафорной сигнализации и ажурными оградами многочисленных домов отдыха, санаториев, пионерских лагерей, утопающих в глубине леса, раскинувшегося на сотни гектаров - до видневшегося едва ли не у самого горизонта большого села.

Метрах в шестидесяти от платформы Суббота остановился и, сказав "здесь", раскрыл папку с бумагами, отыскал план, который набросал во время первого выезда на место преступления.

С того дня, как прокурор вызвал его и велел выехать вместе с лейтенантом Андрейко и медицинским экспертом на дело, казалось, прошла целая вечность. А в действительности - всего неделя, в течение которой Суббота, помня золотое правило - расследовать по горячим следам (время работает на скрывающегося убийцу), - почти не ел, не пил, не спал ночами. И он не может себя упрекнуть - ведь за это короткое время они с лейтенантом вышли на Василия Гущака, и сразу отпали другие предположения и версии, возникшие не из реальных фактов, а из домыслов.

Главное сделано. Создавать теперь новую оперативную группу во главе с подполковником Ковалем просто смешно. Немного утешает мысль, что он как-никак работник прокуратуры, а не подчиненный Коваля, и недоверие свое комиссар высказал, собственно, не ему, а инспектору Андрейко. И следствие доведет до конца он - Валентин Суббота.

На его плане - примитивном, но довольно точном рисунке, изображавшем на линованной бумаге пути, полосу гравия, кусты и тросы семафора, - было помечено место, где нашли труп Гущака, лежавший не на рельсах, а возле них, и отдельно - отрезанная левая рука, отброшенная то ли колесами, то ли потоком воздуха почти к самой платформе.

Рассматривая рисунок, подполковник попросил следователя еще раз рассказать, на что он обратил внимание, по свежим следам ознакомившись с ситуацией, и вообще, каковы были его первые впечатления.

Суббота повторил все, что уже сообщал раньше об осмотре места преступления, о попытках найти сохранившиеся следы на тропинке, идущей вдоль пути, о том, какие предметы были найдены на самом месте и вокруг него: окурки, обгрызенный карандаш, расписание движения электропоездов на летний период.

Лейтенант Андрейко собрал все эти мелочи, но он, Суббота, полагает, что как вещественные доказательства они теперь непригодны, поскольку не увязываются ни с одной из возможных версий, а тем более - с основной и по существу единственно реальной - убийца Василий Гущак.

- А не могли ли принять участие в убийстве несколько человек? - вслух подумал Коваль.

Молодого следователя немного задел бесстрастный тон, которым подполковник задал этот вопрос. Не мог не заметить Суббота и того, как держался Коваль вообще. У него был вид человека, который настолько разомлел от жары, что осматривает место убийства полусонными глазами и думает о чем-то, совершенно не относящемся к делу. Скорее всего - о том, как бы отдохнуть в тени деревьев.

Но Суббота даже и намеком не выдал своих ощущений. В конце-то концов, возглавляет следствие работник прокуратуры, а оперативная группа Коваля орган всего-навсего вспомогательный.

- Не думаю, товарищ подполковник, - сдержанно возразил он. Во-первых, старику хватило бы одного толчка такого крепкого парня, как его внук, во-вторых, у "канадца" не было ни знакомых, ни родственников, кроме Василия и его матери, в-третьих, машинист электропоезда номер семьсот три, под колеса которого попал Гущак, видел только двоих мужчин, шедших по тропинке вдоль колеи. Он дал предупреждающий гудок, и оба отошли от рельсов.

- А не мог ли он ошибиться? Что, если шел только один человек?

- Дмитрий Иванович! На первом вагоне электрички - такой мощный прожектор!

- А тени?

- Нет, нет, - покачал головою Суббота, удивляясь, как подполковник не понимает элементарных вещей. - В таком случае он мог ошибиться в противоположную сторону - скажем, вместо двоих увидеть четверых.

- Меня очень удивляет, что кому-то потребовалось убить престарелого человека.

- Смерть причину находит, - сказал Суббота. - Я думаю, Дмитрий Иванович, дело ясное.

- Вы машиниста сами допрашивали?

- Ваш лейтенант Андрейко.

- Не помнит ли он роста этих людей? Молодой Гущак немного выше деда.

- В протоколе так и записано с его слов: один повыше, крепкого телосложения. Но машинист видел их всего лишь несколько секунд.

- Вы не собирались провести следственный эксперимент?

- Какой, Дмитрий Иванович?

- Воссоздать обстановку того вечера, когда было совершено убийство, и показать машинисту несколько пар людей на той же тропинке. В одну из этих пар включить молодого Гущака...

- На такой эксперимент необходимо получить специальное разрешение от железнодорожного начальства. Через десять минут после семьсот третьего здесь проходит пассажирский. Именно тот, машинист которого заметил труп и остановил состав, не доехав до него метров двадцать.

- Что ж, надо такое разрешение получить. - И, проницательно взглянув на молодого следователя, Коваль добавил: - Колесом отхватило только руку, и после того, как наступила смерть. Так считает экспертиза. Она говорит о прижизненной травме Гущака, которая была еще до того, как он попал под колеса. А разве такого рода травма, тот же синяк на голове или кровоподтек на виске, не могут оказаться следствием удара о рельс или о камень? Смотрите, какой здесь крупный и заостренный гравий и щебень, да и большие камни попадаются. - Подполковник толкнул ногой изрядный кусок щебня. - Шел человек, споткнулся, ударился, а тут поезд... Эксперт так и не ответил на вопрос прямо: насильственная смерть или несчастный случай.

- Совершенно ясно, что это убийство, Дмитрий Иванович, - сказал Суббота, а сам подумал: "Словно экзаменует меня!" - Окончательное подтверждение может дать только следствие. У него для этого достаточно аргументов, и экспертиза - главнейший из них.

- А вы попробуйте еще раз запросить экспертизу и потребуйте прямого ответа. В частности, об орудии убийства. Экспертиза ведь обходит это важное обстоятельство.

- Об этом я и сам думал, - вынужден был согласиться Суббота.

Толкнув Коваля и Субботу воздушной волной, рядом с ними проскочила электричка. Подполковник внимательно смотрел вниз, под колеса. Когда пыль, поднятая прошедшим поездом, осела, он принялся ходить вдоль колеи взад и вперед, словно совсем забыв о следователе.

И вдруг резко обернулся.

- Где тут можно напиться, Валентин Николаевич? Жарища-то какая!

"Это, кажется, единственное, что его сейчас волнует", - сердито подумал Суббота, чувствуя, впрочем, что и сам изнемогает от жары, особенно ощутимой вблизи просмоленных, разогретых солнцем шпал, которые слезились черными каплями и источали тяжелый дегтярный дух.

- Наверно, на станции...

- Пойдемте. - И подполковник, повернувшись спиной к месту убийства, неторопливо зашагал к станционным строениям.

Суббота покорно побрел следом за ним.

- А если, вспомнив о соображении по поводу тени человека, которого выхватывает из темноты прожектор, мы все-таки предположим, что Гущак был один, а "вторым" была его тень? Что скажете на это, Валентин Николаевич? спросил Коваль, оборачиваясь к следователю.

Суббота ответил не сразу. Кажется, подполковник берет под сомнение не только заключение судмедэксперта, но и всю его работу.

- Не думаю, - произнес он наконец. - Можно, конечно, еще раз допросить машиниста. Но вряд ли удастся опровергнуть заключение о прижизненном ударе по голове. Именно - ударе! Кто же ударил старика, если он был "один"? Кто убийца? В таком случае искомая неизвестная величина вообще становится объектом фантастики, а не реальности.

Коваль остановился и бросил на следователя испытующий взгляд:

- А вы пробовали фантазировать? Относительно этой самой искомой неизвестной величины?

Суббота помолчал немного. А потом пробормотал что-то о сроках расследования, известных и подполковнику Ковалю, и о том, что, имея доказательства, которые изобличают молодого Гущака, он не счел нужным отвлекать внимание на произвольные предположения.

То, что говорил Суббота, было правильно с точки зрения учебника криминалистики. Но подполковник только поморщился в ответ.

- Перед нами более широкое поле деятельности, чем одна версия. Коваль сказал "перед нами", а не "перед вами", чтобы не задевать самолюбия молодого следователя. - Но ведь следствие и сыск - это творчество, а значит, и фантазия.

- Фантастика - это романы, Дмитрий Иванович! Если следствие начнет фантазировать, до чего же оно дойдет?!

- Я сказал "фантазия", а не "фантастика", - спокойно возразил Коваль. - Кстати, знаете, что писал о воображении, то есть о способности фантазировать, Эйнштейн? Что полет человеческого воображения для науки важнее, чем конкретные знания, потому что знания - ограничены, а воображение охватывает все на свете, стимулирует прогресс и является источником его эволюции. Точнее, по его мнению, воображение - это реальный фактор научного исследования. Мне кажется, он прав. Ну, а в нашем случае мы пока что будем исходить из ваших соображений: якобы у старика Гущака в нашей стране не было никого, кроме родственников, к которым он приехал. Ни давних знакомых, ни когдатошних друзей. Тогда и на самом деле останется у нас одна версия. Пусть будет так.

- Не в Канаду же нам ехать по следам старика! Там было у него, конечно, какое-то окружение. Но не думаю, что он бежал сюда от преследования мафии, которая следом за ним проникла к нам, чтобы рассчитаться со своей жертвой!

- Гм... А хотя бы и в Канаду! Да у вас прекрасная фантазия, Валентин Николаевич! - усмехнулся Коваль. - А то я уж, грешным делом, подумал... Ну ладно, - примирительно закончил он. - В Канаду, пожалуй, все-таки не поедем. Вернемтесь-ка сейчас лучше в Киев. Лейтенант Андрейко занят, выполняет ваше задание, и я сам завтра свяжусь с ОВИРом*, просмотрю документы, касающиеся репатриации Гущака. А сегодня я хотел бы поговорить с его внуком.

_______________

* О В И Р - отдел виз и разрешений на выезд за границу и въезд в

Советский Союз.

Коваль вернул Субботе рисунок, давая этим понять, что заканчивает служебные разговоры, и бодро - куда только девалась усталость! - зашагал к киоску с водой и мороженым, который маячил у стены станционного здания.

4

Василий Гущак вошел в кабинет Коваля, наклонив голову и исподлобья разглядывая обстановку, казенную, но не такую простую, как в комнате, где допрашивал его следователь Суббота. Он увидел широкий, светлого дерева стол, несколько стульев у стены и один - за столом, шкафы с папками. А у стола стояло, по-видимому предназначенное для посетителей, старомодное, но роскошное кожаное кресло.

Единственное, что портило общий вид кабинета и вместе с тем в некотором смысле понравилось Василию (если вообще в милиции что-то может нравиться), это допотопный железный сейф с чернильными кляксами на коричневых стенках и следами пластилина на дверце. Точно такой же сейф Василий видел у следователя, и он словно возвращал парня в уже ставшую для него привычной атмосферу допроса, помогал держаться в постепенно выработавшейся манере поведения.

Их взгляды встретились. И Василий невольно отвернулся - столько было стремительной энергии в немного поблекших глазах хозяина кабинета.

Когда Василий снова взглянул на него, этот человек доброжелательно улыбался.

"Что за игра в кошки-мышки!" - зло подумал парень, решив, что новый следователь, за которого он принял Коваля, пытается искусственно создать непринужденную обстановку, располагающую к откровенности.

Затем он немного успокоился, обратив внимание на погоны Коваля. Подполковничьи звезды на двух просветах и весь облик немолодого офицера с седыми висками вызывали чувство уважения. Василий недавно вернулся из армии и еще не забыл, что такое подполковник. Помнил и то, чем старше начальник, тем проще он держится с солдатом.

- Садитесь, - подполковник указал на кресло.

Подтянув брюки, которые раньше были узковаты, а теперь - без пояса как это раздражало и унижало Василия! - словно стали шире, молодой Гущак сел. Кресло приняло его в свои ласковые объятия, и Василий подумал, что, наверно, оно стоит здесь специально для того, чтобы размагничивать волю допрашиваемых.

От этой мысли в его сердце снова вспыхнула враждебность, и он отвел взгляд в сторону.

Коваль сел не за стол, а рядом с Василием.

- Познакомимся. Подполковник Коваль.

- Зачем нам знакомиться? С протоколами допросов вы, наверно, знакомы. А больше по этому делу добавить не могу ничего.

- Не надо сразу становиться в позу, - дружелюбно заметил Коваль, не сводя с парня пристального взгляда. - Вы, я вижу, наизусть уже знаете некоторые протокольные формулировки. Но официальный лексикон оставим в стороне. Давайте попросту поговорим.

- Я привык говорить "товарищ подполковник", а "попросту" выходит "гражданин". Так, что ли?

- Когда демобилизовались? - Коваль сделал вид, что не замечает озлобленности парня.

- Прошлой осенью.

- В каких служили войсках?

- В ракетных.

- Стратегического действия?

Василий Гущак поднял голову, и Коваль увидел его нахмуренный лоб, сдвинутые на переносице густые брови, сжатые губы. "Типичный холерик, подумал подполковник, - вспыльчивый, подозрительный, упрямый, бурно реагирует на малейшую несправедливость, даже кажущуюся. Но за всем этим упрямством и грубостью, возможно, кроется обыкновенная слабохарактерность".

- Ракеты стратегического действия?

- Я присягу принимал.

Коваль улыбнулся.

- Правильно. А дедушке своему тоже не рассказывали?

- Нет.

- И он не интересовался?

- Нет.

- А чем интересовался?

Василий пожал плечами.

- Меня Дмитрием Ивановичем зовут. Дмитрий Иванович Коваль.

Василий понял подполковника. Его мрачное, насупленное лицо немного Посветлело.

- Можете меня так называть - по имени и отчеству. - Подполковник встал, обошел стол, открыл ящик, достал пачку "Беломора". - Курите?

- Нет.

Коваль закурил папиросу и пустил дым вверх, чтобы не "задымить" некурящего Василия Гущака.

- В вашей семье не ждали приезда дедушки Андрея?

- Я даже не знал, что он существует.

- А мать?

- Она мне когда-то говорила, что дедушка еще в молодости уехал за границу. И там вроде бы без вести пропал.

- А зачем уехал? На заработки? Или сбежал?

Василий отвел глаза:

- Какая-то забытая история. Подробностей не знаю.

- И дедушка ничего не рассказывал?

- Нет.

- Не интересовались?

- Спрашивал. Он только отмахнулся: "В другой раз".

Коваль задумчиво стряхнул пепел.

- Но хоть что-то он все-таки рассказывал о своей молодости?

Василий ответил не сразу. Но пауза, которую сам он создал, угнетала его. Любой посторонний звук словно касался его обнаженных нервов. Где-то внизу, под окном негромко заурчал мотор автомобиля. Над городом стоял легкий шум. "А ведь с подполковником, - подумал Василий, - можно разговаривать, не то что с этим Субботой..."

- Дедушка говорил, что жил сначала в Виннипеге.

- В двадцатые годы?

- Наверно.

- Приблизительной даты его выезда за границу не знаете?

- Вскоре после гражданской войны.

- Он принимал в ней участие?

- Об этом не рассказывал. Но тогда ведь мало кого события не коснулись.

- А на чьей стороне?

- Думаю, если бы на нашей, так раньше вернулся бы или совсем бы не уезжал.

Коваль про себя похвалил парня за такой ответ, а вслух сказал:

- Всякое бывало. Рассказывайте дальше.

- Работал он на хозяина-фермера. Влюбился в его дочь. Да фермер не разрешил ей выйти замуж за бродягу, выгнал его. Дедушка нанялся на стройку, освоил несколько профессий, хорошо зарабатывал. В Канаде рабочие руки тогда в цене были. Потом женился на поповне. С детьми не торопились. Сперва хотели хозяйство нажить. Дедушка открыл свою лавку, машину купил, кару по-английски. Однажды поехал с женой в турне по Америке. Дороги там отличные, машины высокого класса, скорость в сто миль не ощущается. И вот на большой скорости не смог он затормозить. В дерево врезался. Жена погибла, он в больницу попал. Год пролежал, разорился, леченье и лекарства там дорогие. На остатки жениного приданого еще одну лавчонку купил. Новую семью завести не решился, так и состарился в одиночестве. Вот и все, что я о нем знаю.

Подполковник Коваль погасил папиросу, постучал пальцами по столу.

- Что вам больше всего запомнилось из рассказов деда? Что произвело впечатление? Какие-нибудь детали...

Василий подумал несколько минут, потом сказал:

- Ну, о церкви...

Глаза Коваля засверкали так, словно его и на самом деле заинтересовало, как там в Канаде с церквами дело обстоит.

- Он верил в бога?

- В молодости не верил. А женившись на поповне, должен был в церковь ходить. Правда, церковь там не только для молений и богослужений. Она там и клуб, и деловая контора, и место отдыха. Строят их модерново, из стекла и бетона, как дворцы. Внизу, в подвале, обязательно кафе.

- Языка родного не забыл?

- Считал, что не забыл. Но говорил не очень понятно. Все время путал наши слова с английскими: "Взял кару, и поехали на тур в Америку". Или жаловался: "В больших городах часто негде кару запарковать", то есть машину негде поставить. А к тому же еще и многие украинские слова у него из диалектов - ведь канадские украинцы по большей части выходцы из Галиции, с Карпат. И очень чувствуется местный акцент.

- А числительные как произносил? Ну, например, сколько, говорил, долларов сюда привез, а сколько оставил там?

- О деньгах я с ним не разговаривал! Меня они не интересовали, встрепенулся Василий и потупился.

- А все-таки знали о них?

- Знал. Привез десять тысяч долларов. - Василий помолчал, потом продолжил: - Он говорил, что уехал когда-то с Украины гол как сокол, хотя здесь у него миллионы оставались.

Коваль улыбнулся:

- В двадцатые годы миллионерами были все. Коробка спичек несколько миллионов стоила.

- Нет, он говорил, что у него настоящие деньги были.

- Откуда же?

- Не знаю.

- Не спрашивали, почему столько лет там прожил и о миллионах своих не заботился?

- Сначала хотел вернуться, но не было денег на билет в Европу. Билет этот дорого стоил. А потом, когда женился, то и думать об этом перестал. Когда немцы на нас напали, помогал Советской Армии, говорил, что был членом какого-то украинского общества, которое собирало средства на медикаменты для наших госпиталей.

- А знаете ли вы, зачем он вернулся сюда? - неожиданно проговорил Коваль таким тоном, словно сам только и ждал случая, чтобы рассказать об этом Василию.

- Не знаю. Мать все ворчала: черт принес этого бандита на нашу голову.

- Кого, кого?

- Другой раз, как рассердится, так не очень-то выбирает слова. Характер такой. Но что там творилось во время революции или сразу после нее... - Он пожал плечами. - Меня ведь в то время и на свете-то не было.

Коваль внимательно слушал молодого Гущака. И неожиданно почувствовал, что наступает та благословенная минута, минута вдохновения, которая означает, что поворот в ходе мыслей назрел и вот-вот появится идея, которая укажет правильный путь. Это было очень неопределенное, интуитивное чувство. Но Коваль слишком хорошо знал себя и уже заранее радовался. Такое чувство бывает, наверно, у капитана, когда корабль снимается с якоря и, подхваченный дружными волнами, выходит в открытое море.

Подполковник встал, пытаясь поймать эту, пока еще неясную, мысль, которая словно кружилась над ним, то приближаясь и маня своей близостью, то снова удаляясь и исчезая.

- Так что же, он за своими миллионами вернулся, что ли? - вслух подумал Коваль. Но, посмотрев на парня, понял, что его снова надо воодушевить: Василий опять сидел повесив нос.

- За миллионами, которые мы с мамой прятали?!

Коваль сделал вид, что не заметил перемены в настроении парня.

- Неужели дедушка так ничего и не говорил о причине возвращения?

- Говорил, что стосковался по родине. Около сорока лет в Канаде прожил, а все равно - чужбина. Таких тополей, таких верб, такого солнца и воздуха, как на Ворскле или на Днепре, нету нигде. Умереть хотел на родной земле.

Коваль подошел к окну. Он уже не чувствовал себя капитаном, корабль которого вышел в открытое море. Его снова окружали только мели, банки, рифы, а как их обойти, было неизвестно.

- И кто же, по-вашему, мог убить Андрея Гущака? - неожиданно для Василия спросил Коваль, глядя на парня в упор. - Кто?

Василий встрепенулся. Вопроса этого он не боялся. Ждал его все время, с той минуты, когда переступил порог кабинета, даже раньше, - с той минуты, когда повели его на допрос. Он ждал его и нервничал, потому что подполковник всякими посторонними разговорами затушевывал главное - то, ради чего и ведется допрос. Сперва обрадовался было, что благодаря этому можно унять первое волнение, но, когда разговор на свободные темы затянулся, начал беспокоиться, что так и не сможет пожаловаться на следователя Субботу, который явно старается обвинить его в убийстве. С трудом взял себя в руки.

- Я не убивал.

"Наверно, все эти тары-бары о Канаде нужны были только для того, чтобы заговорить мне зубы и заманить в ловушку!" От этой мысли парень испуганно съежился в кресле, бросив на Коваля недобрый взгляд.

- Подумайте вместе с нами, кто мог это совершить.

- Несправедливо подозреваемый будет подозревать весь мир!

- А вы немного меньше возьмите, чем весь мир. В конце концов, это очень важно для вас.

- Иначе мне не выпутаться. Да?

Коваль взглянул в окно. Внизу, на тротуаре, стояла девушка, которую Василий Гущак назвал своей нареченной, девушка, с которой встретился он в тот роковой вечер около института и которая могла засвидетельствовать его алиби только начиная с двадцати трех часов. Эта девушка теперь часто с самого утра стоит около управления внутренних дел, словно ожидая, что вот-вот выведут ее нареченного.

Василий поднял голову.

- Значит, опять в подвал? Я требую, чтобы меня освободили! Это незаконный арест.

- Выпустить вас теперь не так просто, - медленно, словно размышляя, ответил подполковник.

- Посадить, конечно, проще.

Коваль подумал, что среди молодежи встречаются люди, которые решительно ко всему относятся со злой иронией. Это по большей части люди нестойкие, которые за ироническими восклицаниями прячут свою слабость, свои ошибки, а бывает - и преступление. Неужели и этот парень такой слабой закалки, что уже успел разочароваться во всем?

- Вы сами дали следователю материал для этого. Скрывали свою поездку с дедушкой. Когда у вас нашли билет, отрицали, что пытались его уничтожить, что сами разорвали его на кусочки. И, наконец, не хотите помочь установить ваше алиби. Но ведь это же в вашу пользу, а вы ведете себя так, будто бы установление алиби для вас хуже, чем обвинение в убийстве. Ваше собственное поведение и дало основание следователю просить у прокурора санкции на арест. И теперь никто, кроме прокурора, не имеет права его отменить... - Подполковник сделал паузу. - Послушайте, а может быть, это у вас мальчишеское предубеждение: не впутывать друзей, чтобы их не беспокоил следователь?.. Может быть, вы скрываете еще какую-нибудь встречу с товарищами или с девушкой? - Коваль внимательно посмотрел на Василия.

- У меня девушка одна, - нервно проворчал тот. - И вы это знаете. Зовут ее Леся. Я встретился с нею около института в тот проклятый вечер примерно в одиннадцать.

Коваль сжал губы и печально закивал головой. Он уже понял, что этот нахохлившийся парень не пустит ни его, ни кого-то другого в свою жизнь. Не раскроет души. И все-таки сделал еще одну попытку:

- Вспомните хотя бы, по каким улицам вы ходили.

- Не помню.

- Ну как же... Шли, шли... наверно, останавливались, оглядывались, потом шли дальше. Так ведь гуляют все люди. Что привлекло ваше внимание? Вспомните. Это поможет вам восстановить в памяти весь путь.

- Кажется, по бульвару Шевченко шел, потом Владимирская, Крещатик...

- Дальше.

- А дальше не припоминаю.

- И через несколько часов встреча с Лесей. Такой провал памяти, сочувственно произнес Коваль. - А то, что вы встретились около института именно с Лесей, это правда? Или, может быть, это не Леся была? Подполковник остановился около стола и потянулся к ящику с таким видом, будто бы там лежали какие-то очень важные документы. - А?

Коваль заметил, что у Василия напряглась и покраснела шея, что парень втянул голову в плечи. Все, связанное с Лесей, и само имя девушки вызывает у него волнение.

Достав новую папиросу, подполковник сказал:

- Можете ее сейчас увидеть. Подойдите к окну.

Глубокое мягкое кресло буквально засосало Василия. Барахтаясь в нем, он еле выбрался.

Коваль наполовину прикрыл спиною окно.

- Не приближайтесь... Она и так стоит здесь как часовой целыми днями.

- А нельзя крикнуть ей? - Горло Василия свело спазмой, и он еле выговорил эти слова.

- Нет, нет! - Коваль полностью закрыл своей широкой спиною окно. Скажите, почему вы нервничали, придя к Лесе на свидание? Она это заметила. Вы были бледны и очень возбуждены. Только правда, Василий!

Гущак уставился на подполковника.

- Я вас спрашиваю.

- Это ей показалось, - наконец выговорил парень и отошел от окна.

- А если правду?

- Я ничего больше не помню. Я устал.

Он не заметил, как подполковник вызвал конвоира, и вдруг увидел, что милиционер уже стоит у двери, ожидая команды.

- Это ей показалось. Я был абсолютно спокоен, - глухо повторил Василий. И, не оборачиваясь, вышел из кабинета.

5

Лесю Скорик, стоящую около управления внутренних дел, подполковник узнал издали. Она никогда не обращалась к Ковалю, лишь провожала его печальным взглядом, словно приходила сюда только для того, чтобы посмотреть, как идет на работу подполковник милиции.

В это утро, снова заметив девушку, Коваль рассердился. Тревожный взгляд Леси исполнен был упрека. Ему и всему делу, которому он служит. Хорошо: девушка добивается истины. Но как она эту истину толкует? Односторонне. Только как милосердие. Но он ничего ей не может сказать, кроме того, что она уже знает.

Коваль остановился у крыльца, внимательно посмотрел на нее. Леся вспыхнула, подошла, поздоровалась. Он молча кивнул, указывая ей на парадную дверь, куда один за другим входили офицеры.

В кабинете посадил ее в кожаное кресло, в котором она сразу потонула, как накануне ее Василий, сам сел на тот же стул, на котором сидел вчера, разговаривая с Гущаком. Леся прикрыла сумочкой колени и не сводила с подполковника настороженного взгляда. Из глаз ее готовы были и хлынуть слезы, и посыпаться искры радости. Все зависело от того, что скажет Коваль.

- Ну, выкладывайте... Что вы хотите мне сообщить? - спросил он.

Что она хочет сообщить! Леся даже завертелась в кресле от негодования: это говорит он, человек, который решает их с Василием судьбу!

- Зачем же вы ходите сюда? Выстаиваете целыми днями под стенами управления. Это ничего не даст. И откуда у вас столько свободного времени?

- Каникулы...

- Да, - вспомнив Наташу, пробормотал Коваль. На мгновение вообразил, что очутился в пионерском лагере. Зеленый забор, алые полотнища транспарантов и знамен, дорожки, посыпанные песком, шум ветра и солнечные блики на высоких корабельных соснах. А на этом фоне растрепанная легким ветерком короткая мальчишеская прическа Наташки и ее теплые глаза. Как же он по ней соскучился!.. - Да, - повторил он, возвратившись мыслями к Лесе. - Каникулы - это хорошо. Но не надо (хотелось сказать "дочка") проводить время около милицейского подъезда. Уехали бы куда-нибудь, пока все уляжется. В студенческий отряд или в пионерский лагерь.

В глазах Леси появились слезы. "Как можно такое советовать!"

Коваль и сам понимал, что это тот случай, когда логика ничего не стоит, когда чувства изменяют и очертания предметов, и краски и мир становится торжественным, как этюды Шопена, или черным, как грозовая ночь.

Он уважал в человеке такие чувства, хотя и понимал, что они не всегда приводят к счастью. На мгновение увидел на месте Леси свою Наташку и рассердился на себя: идиотское сопоставление.

- У вас есть родители?

- А! - она махнула рукой, ей, мол, сейчас не до них.

И Коваль не без ревности подумал о том, что родители всегда на втором плане - и в радости, и в горе.

- Но ведь он не виноват! - упрямо воскликнула Леся. - Он не мог этого сделать!

- Кто это "он" и чего "не мог сделать"? - строго, официально спросил подполковник.

- Василий!

- Это установит следствие.

- Выпустите его! - В глазах Леси наивная мольба. - Я могу за него поручиться. Он ведь не виноват! И вы сами это знаете... - Она всхлипнула. - Зачем вы мучаете его?

- Не плачьте, пожалуйста, - сказал Коваль, наливая воды в стакан. - И не волнуйтесь. - Он и сам считал, что Суббота погорячился, добиваясь санкции на арест подозреваемого. - Я тоже надеюсь, что Василий скоро будет дома.

К удивлению подполковника, Леся только грустно покачала головой:

- Вам больше некого посадить.

"Ну и ну! - подумалось Ковалю. - Вот тебе и разъяснительная работа среди населения! Сколько людей приходит на беседы с работниками милиции, прокуратуры, суда, а столкнувшись с практикой, такая вот девчонка верит, что милиция "если не найдет преступника, то выдумает его". К тому же для нее все едино - и милиция, и прокуратура, и суд. Одна ошибка, один неосторожный шаг, и у человека на всю жизнь сложились ложные представления, которые, как инфекционное заболевание, передаются другим. И тогда уже ни к чему самая квалифицированная беседа".

Решил не объяснять ничего. Впечатление будет сильнее, когда сама жизнь опровергнет ее ложное убеждение. Сделал вид, что не обратил внимания на ее слова.

- В тот вечер Василий не рассказывал вам об этой трагической истории?

- Как же он мог рассказывать, если сам ничего еще не знал! На вокзале дедушка был еще живой!

- А на следующий день?

- Мы больше не виделись.

- Жаль. Как вы думаете, где он бродил в тот вечер? Перед тем, как встретиться с вами.

Леся пожала плечами.

- А с кем он дружит, кроме вас?

- Не знаю. Мы с Василием недавно дружим, с весны.

- Значит, несколько месяцев?

- Да.

- Вы весь вечер были тогда в институте на собрании?

- Да.

- Это было собрание студентов, которые на лето остались в городе?

Леся подняла на подполковника настороженный взгляд. Посмотрела на разноцветные колодки орденов и медалей, на знаки отличия. К чему он клонит? Она ведь все, что знала, рассказала, когда ее вызывали сюда.

- Повторим задачу, - сказал Коваль. - Василий Гущак в восемнадцать часов поехал со своим дедом на пригородный вокзал. Позже деда нашли в Лесной, на рельсах. По словам Василия, дед поехал в Лесную один, а он, Василий, вернулся в город, где встретился с вами около института в двадцать три часа. Так? Именно в это время закончилось собрание, на котором вы были и с которого не выходили. Он уже ждал вас?

- Сказал, что ждет давно. Даже сердился.

- Минут десять. Дольше?

- Точно не говорил. Но, видно, долго: очень уж нервничал.

Коваль улыбнулся:

- У влюбленных минуты ожидания очень длинные. Особенно если давно не виделись.

Леся наклонила голову, обвитую пышной русой косой.

- Мы и днем виделись, - сказала она. - Утром были на пляже.

- Гм... Он об этом не говорил.

- А разве это имеет значение?

- До которого часа вы были вместе?

- До обеда. Кажется, в третьем часу он поехал домой, а потом встретились уже вечером. Это тоже очень важно?

- К сожалению, не очень. Нам нужно знать, где он был от восемнадцати до двадцати трех часов. Очередной электропоезд прибыл из Лесной в город в двадцать два часа тридцать семь минут. До вашего института от вокзала две остановки троллейбуса. Можно и пешком успеть... Верно?

Леся не знала, что сказать, чувство обреченности охватило ее, и на глаза снова навернулись слезы.

- Поезда в тот вечер шли точно по расписанию, ни один не был отменен, - твердо произнес Коваль. - Что вы можете на это сказать?

Она и в самом деле ничего не могла возразить.

- Его видели с дедом на пригородном вокзале. Однако никто не видел, что он остался на вокзале и возвратился в город. Таких свидетелей у нас нет. Вы читали объявление у вокзала?

Леся кивнула.

- Василий говорит, что, проводив деда в Лесную, он бродил по городу. У него нет алиби, то есть доказательств неприсутствия в Лесной, на месте трагической гибели его деда в то время, когда она произошла, а у следствия есть кое-какие доказательства его вины. Хотя и не прямые. Понимаете? Другое дело, если бы нашелся человек, который видел его в это время в городе. Но он сам говорит, что никого из знакомых не встретил. Хотя это очень странно...

- Поверьте! - начала Леся, умоляюще складывая руки. - Я хорошо знаю Василия...

Коваль спросил:

- Днем на пляже он не говорил, что собирается поехать в Лесную?

- Нет.

- Поведение его было обычным? Может быть, вы что-нибудь заметили?

- Ничего такого.

- В прошлый раз вы говорили, что вечером он пришел к вам на свидание не просто сердитым, а разнервничавшимся. Не точнее ли было бы сказать "сам не свой"?

- Может быть. Не знаю.

- Прошу вас, - проникновенно, от всей души произнес Коваль, говорите мне только правду. Будьте со мною откровенны. Это необходимо для того, чтобы снять подозрение с вашего Василия. Сам он почему-то не хочет этого сделать и всячески уходит от разговора о тех сомнительных часах в городе.

- Да, он был очень возбужден, говорил невпопад, задумывался, не слушал, что говорю я. Мы чуть не поссорились в тот вечер...

- И гуляли недолго?

- Нет. В двенадцать я уже должна быть дома. Он проводил меня до дома - и все.

- И вы не спросили, почему он такой... скажем, невнимательный?

- Спрашивала, но он ничего не ответил.

- Вот видите, Леся, не все здесь так просто, как кажется. Значит, что-то случилось в тот вечер, что-то необычайное, может быть, даже непоправимое, о чем он не хотел с вами разговаривать. Не будет ведь человек так переживать только потому, что долго ждал свидания с любимой.

- Нет, нет! Он не мог сделать то, что вы думаете! - Девушка прижала ладони к щекам. - Я не верю вам! - Она вскочила с кресла. - Вы хотите его засудить!

- Не торопитесь с такими выводами, - успокоил Лесю подполковник. - Я сейчас просто кое-что уточняю. Для меня, например, важно, что вы вообще встретились в тот вечер. Ведь алиби после одиннадцати ему не нужно было, мог и не прийти на свидание после...

- Не произносите этого слова! - перебила Леся. - Не надо, пожалуйста! Я найду людей, которые его видели...

Коваль взял девушку за руку и снова усадил ее в кресло.

- Наверное, иголку в стоге сена легче найти. Мы ищем, ищем все это время, - добавил он после паузы. - Но пока, к сожалению, безуспешно.

Леся зло посмотрела на него. Неужели он хочет лишить ее последней надежды?

- Вот так, - Коваль сочувственно взглянул на девушку. - Все-таки советую вам поехать куда-нибудь отдохнуть. Каникулы пройдут - пожалеете. А мы тем временем все выясним. - Он поднялся.

- До свиданья, - сухо сказала Леся.

Коваль снял трубку и позвонил часовому, чтобы он пропустил гражданку Скорик, которая сейчас выходит от него.

- И не стойте больше у входа. Если вам нужно будет увидеться со мной, позвоните по внутреннему телефону, который рядом с часовым, и я скажу, чтобы вас пропустили.

Он проводил девушку до двери.

6

Коваль зашел к следователю, когда тот заканчивал разговор с матерью Василия Гущака.

Перед Субботой сидела средних лет худощавая женщина, одетая, несмотря на жару, в темное платье с закрытым воротником. На глазах ее, оттененных глубокими синими кругами, блестели слезы.

По-видимому, Валентин Суббота не очень-то верил ее словам, потому что, когда подполковник открыл дверь, она в отчаянии прижимала руки ко впалой груди.

- Клянусь! - восклицала она сквозь слезы.

- И вы всегда уничтожаете бумажки, которые находите в кармане сына? не без иронии спросил следователь, бросая короткий взгляд на подполковника.

- Я подумала, что это использованный билет и, конечно, ненужный... не отнимая рук от груди, объясняла женщина.

- И всегда рвете использованные билеты на такие вот малюсенькие кусочки, что наши криминалисты еле смогли собрать их? - уже с нескрываемой издевкой продолжал Суббота.

Ковалю не понравилось, как разговаривает следователь с матерью Василия. Он молча сел на стул в углу комнаты. Женщина на один только миг обернулась, когда он вошел, и, вероятно, тут же о нем и забыла. Все для нее, как в фокусе, сконцентрировалось сейчас в молодом, стройном следователе, который ненамного старше ее Василия, но в руках которого - их судьба, жизнь и смерть и который казался ей всемогущим и грозным.

- Механически как-то... Сама не знаю...

- На такие клочочки?

Женщина промолчала.

- Вы тревожитесь за судьбу сына... - понимающе произнес Суббота. Естественно, вы - мать. - И в голосе следователя зазвучало такое искреннее уважение не только к самому понятию "мать", но и к этой вконец напуганной и переволновавшейся женщине, похожей на подстреленную птицу, что Коваль готов был простить ему ту насмешливость и высокомерную снисходительность, которыми он только что ее донимал. - Но не думайте, - интонация голоса Субботы стала назидательной, - что, пытаясь утаить истину, вы этим помогаете сыну... Вы вредите ему! - Здесь Суббота сделал многозначительную паузу. - Истина! Только она может стать единственным неопровержимым доказательством невиновности вашего сына, его непричастности к убийству, в которой вы так глубоко убеждены. Итак, это правда, что именно вы разорвали билет?

Женщина снова прижала руки к груди и закивала.

- А почему вам так захотелось уничтожить этот билет? Чего вы испугались?

Она заплакала. В конце концов, сквозь слезы вырвалось у нее, что какой-то непонятный страх охватил ее и она стала шарить по карманам куртки Василия.

- Той куртки, в которой он ездил в Лесную вместе с Андреем Гущаком?

Она кивнула. Признание было чистосердечно, и Суббота так же, как и подполковник, понял это. Он спросил, уточняя:

- У вас появился страх за сына?

Она вытерла глаза уже влажным носовым платком.

- Конечно, за сына, а за кого же?!

Суббота быстро записывал ее слова.

- Вы боялись, что это он что-то мог сделать деду?

- Нет, нет! - решительно возразила женщина.

- Простите, я неточно выразился. Вы, очевидно, боялись, что о нем могут подумать, якобы это сделал он?

Женщина утвердительно кивнула.

- А почему именно о нем могли подумать?

У матери Василия хватило подсознательной осторожности, чтобы не отвечать на этот вопрос. Следователь не настаивал.

- Хорошо, - сказал он. - Значит, так и запишем: билет разорвали вы, потому что боялись, что, если его найдут, подозрение в убийстве падет на вашего сына? Так?.. А почему именно его должны были заподозрить - на этот вопрос ответить отказались...

Женщина почувствовала, что какие-то невидимые нити начинают опутывать ее и она не может их разорвать.

Суббота торжествующе и вместе с тем вопросительно посмотрел на подполковника. Сначала появление Коваля не вызвало у него никакого энтузиазма - почему-то терялся при нем, а это сбивало с внутренней сосредоточенности, так необходимой следователю во время допроса, но сейчас он не без удовольствия демонстрировал свою профессиональность.

Однако Коваль был мрачен. По его мнению, это был не триумф следователя, а запрещенный удар, нанесенный им не искушенной в юридических тонкостях женщине.

Правда, сегодня все раздражало Коваля и все не нравилось ему. Даже комната офицеров уголовного розыска, в которой расположился со своими папками Суббота. Быть может, именно поэтому казалась она подполковнику неуютной и отдающей казенщиной.

Коваль считал, что милицейские помещения, особенно кабинеты офицеров розыска и следователей, где иногда решаются сложные для человека вопросы, должны иметь строгий, но вместе с тем нарядный вид. Здесь ведь раскрываются души! Он был уверен, что это должно быть именно так, по этому поводу ссорился с хозяйственниками, но начальство денег на кабинеты не ассигновало, а кое-кто из коллег открыто подтрунивал над Ковалем за его "причуды".

- Разрешите мне, Валентин Николаевич, - обратился подполковник к Субботе, оторвав тоскливый взгляд от серых стен.

Лицо следователя не выражало ничего, кроме самодовольства, и он милостиво кивнул.

- Скажите, - обратился Коваль к женщине, - ваш сын и его дед, который так неожиданно появился в вашей семье, жили дружно?

- Они как следует еще и познакомиться не успели, когда же было им ссориться?

- А что вы можете рассказать нам об Андрее Гущаке?

Женщина пожала плечами. Потом оглянулась, не зная, кому отвечать, кто здесь старший и кто ее лучше поймет.

- Наверно, вам больше о нем известно.

- Кое-что, конечно, известно, - подтвердил Коваль. - Известно, например, что вы неприветливо встретили своего родственника, - сказал он, желая этим вызвать женщину на откровенность.

- Какой родственник! - возмутилась она. - Я даже не знала о его существовании. Михаил, мой муж, говорил, что отец его, Андрей Гущак, в двадцатые годы бросил семью и куда-то исчез. Думали, погиб. Тогда ведь неспокойно было на Украине. Да и кто он нам? Чужой человек, свалился как снег на голову. Радоваться нечему было.

- Могли не принимать...

- И не приняла бы ни за что. Да вот Василий. Отца не знал. Ему пять лет было, когда Михаил умер. А тут - дедушка. Настоял, чтоб дала приют.

- Гущак и свой дом мог построить.

- Мы его деньги не считали. Нам они не нужны. Что там у него есть, пусть государство возьмет.

Суббота, решив, что Коваль спрашивает не то, что нужно, и уводит разговор в сторону, попытался взглядом его остановить. Однако подполковник не обратил на это внимания.

- Ваш муж рассказывал что-нибудь о своем отце?

- Он тоже его не помнил. В раннем детстве из виду потерял. Говорил, темные дела за ним какие-то водились. Из-за этого, мол, его и убили.

- А он, значит, сбежал за границу, живой.

- Сбежал. Зачем только вернулся, не знаю.

Женщина разговорилась и, казалось, немного забыла о своих страхах.

- Темные дела, говорите? - продолжал Коваль. - Вспомните, может быть, что-то еще о нем муж ваш рассказывал?

Женщина отрицательно покачала головой.

- Слышала, что бандит. А где, как, почему - этого не знаю.

- От мужа слышали?

- От кого же еще!

- Валентин Николаевич, может быть, запишете в протокол?

Суббота задвигал бумагой по гладкой поверхности стола, как бы устраиваясь поудобнее, взял ручку, но писать не стал.

- Родственники у вашего мужа где-нибудь есть?

- Не знаю, может, где-нибудь и есть. Я с ними связи не имею. Мы с Василием вдвоем живем, никого не знаем.

- И старик вас не расспрашивал о них, их не искал?

- Нет.

- А каких-нибудь знакомых?

- Нет.

Коваль развел руками, что, по всей вероятности, должно было означать, что вопросов у него больше нет и он возвращает эстафету допроса следователю.

И когда женщина стала просить Субботу выпустить ее сына, который и мухи не обидит, подполковник встал и вышел.

7

Леся очень устала, но домой не шла, а продолжала бродить по улицам. Было уже около часу дня, солнце раскалило и размягчило асфальт, но она не замечала этого. Что она искала? Вчерашний день? Нет, не вчерашний, а тот, когда Василий, купив билет на электричку, не поехал в Лесную, а возвратился в город. Он бродил до позднего вечера, ждал ее около института. И они встретились. Встретились, не зная и не ведая, что совсем скоро свалится на них вот такая беда...

Где бродили его ноги? Кого видели его глаза? Где он останавливался, где присаживался? О, если бы взгляды оставляли следы! Но даже и от ног не было на тротуаре никаких следов, и Леся, в десятый раз повторяя воображаемый путь Василия от вокзала до института и дальше по бульвару, заглядывала людям в глаза, все еще надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, видевших в тот вечер его...

Она вспоминала слова подполковника Коваля: "Если бы нашелся человек, который видел его в это время в городе..." - и сердилась на подполковника, словно бродила она не по своей воле, а выполняя его приказ.

Была она и на вокзале, стояла на платформе, с которой отходят поезда на Лесную, будто бы ища тот вагон, под колесами которого погиб дед Василия. Словно вагон мог что-нибудь рассказать и засвидетельствовать невиновность любимого.

Но так и не нашла ни одного вагона с красными от крови колесами, ни одного человека, который обратил бы на нее внимание и спросил бы, почему она так присматривается к поездам... Все спешили - озабоченные, чужие, равнодушные. Как оскорбительно людское равнодушие! Леся раньше не задумывалась над этим. Люди казались ей всегда чуткими, внимательными, такими, как нужно, - словом, людьми. А теперь они словно стали другими...

Когда девушка ощутила, что сил больше нет, она в последний раз побрела с вокзала в сторону института. Прошла знакомый серый корпус своего факультета, над которым висела заляпанная известью люлька с двумя малярами. И даже институт показался ей сейчас не таким, как всегда, а чужим и равнодушным. Она миновала его и пошла дальше - куда глаза глядят.

Опомнилась на каком-то просторном дворе, среди белых фигур - воин с винтовкой, девушка с серпом. Не сразу поняла, что это не живые люди, а гипсовые. Оказалось, случайно зашла к скульпторам. В другое время, может быть, и заинтересовалась бы. А сейчас все ей было ни к чему.

Человек в длинном сером халате с молотком в руке, глядя на нее, сказал:

- К нам пожаловала Офелия. Хотите позировать?

Она смотрела на скульптора, не понимая, что он говорит.

- Девушка, позируйте нам, пожалуйста, мы заплатим, - попросил второй скульптор в белом от гипсовой пыли халате.

Лесе показалось, что они смеются над ее горем. Она стояла молча, наклонив голову, опустив руки, и вдруг услышала голос сторожа, который следил за нею с того момента, как она отворила калитку и вошла.

- С ней что-то случилось, - сказал он скульпторам. - Оставьте ее. - И ей: - Ты что, девушка? Ищешь кого-то?

Она подняла глаза, нашла взглядом калитку и тихо вышла на улицу.

Очутившись возле какой-то столовой, вспомнила, что голодна. Она ведь с самого утра ничего не ела. Вошла. Свободных мест нет. Встала в угол, решив подождать, пока освободится место.

Но вот к ней приблизилась официантка, взяла за руку, посадила за столик, где стояла посуда, спросила, что принести.

- Что-нибудь.

- Первое? Второе?

- Пить хочется.

- Бутылочку лимонада и котлеты? Или кофе? Вам нездоровится?

- Спасибо...

Не чувствуя вкуса, что-то съела и снова вышла на улицу. Постояла немного. Куда же теперь? На глаза попалась вывеска: "Юридическая консультация". И как же она раньше не догадалась! Откуда только силы взялись - она не пошла, а побежала через дорогу!

Но адвокат сказал ей то же самое, что и Коваль. Поняв состояние девушки, он после беседы в своей фанерной кабине проводил ее до выхода и еще раз сказал:

- Я вам верю. Но дело не во мне. Бывает и так, что ложные доказательства выглядят убедительнее истинных. К сожалению. Так было и три тысячи лет назад, а может быть, и раньше. Правду тоже надо доказывать. Ищите свои доказательства.

Она машинально кивнула адвокату и неожиданно вздрогнула: вплотную к ней приблизился какой-то молодой парень и, белозубо улыбаясь, произнес:

- Не слушай его! За три тысячи лет кое-что изменилось! В наше время правда сильнее доказательств. Ясно? Ну, вот. Держись! - И, подмигнув ей, убежал.

Нет, она недаром побывала здесь! Ей казалось теперь, что она нашла ответ на свой вопрос: что делать, чем помочь Василию? Правда, ничего нового в консультации ей не сказали. "Ищите доказательства, ищите людей, которые могут засвидетельствовать алиби вашего Василия". Но сказали это как-то иначе, другими словами, или, может быть, обстановка была какая-то другая, и мысли ее пошли по новому руслу. В милиции она боялась - боялась всего: и незнакомых кабинетов, и дежурного у входа, и того, с кем говорила. Боялась не за себя, за Василия. А здесь почувствовала себя свободно и спокойно.

И, выйдя из консультации, она вдруг ощутила, что новая мысль появилась у нее...

- Коля! - неожиданно для самой себя прошептала она.

Конечно, Коля! Как все просто, а она мучилась! Василий ведь говорил ей на пляже, что заглянет к другу, который живет неподалеку от института. Конечно же Коля видел его в тот злосчастный вечер!

Когда Леся выбежала на бульвар Шевченко, солнце медленно садилось, и длинные тени тополей гладили ее плечи. Вот и дом, где живет Коля. Как-то Василий показал ей квартиру своего приятеля, окно его комнаты на втором этаже.

Все окна в доме были открыты, и Леся, не стыдясь никого, закричала:

- Ко-о-ля!

Никто не ответил.

Крикнула еще раз, сильнее. В окно выглянула пожилая женщина, скептически посмотрела на Лесю - ох эти современные девушки, ни стыда, ни совести! - и бросила, как камень:

- Нет дома!

- А где он, когда придет?

- Не знаю, не сказал.

Леся села на скамейку на бульваре, напротив дома. Отсюда ей хорошо был виден Колин подъезд.

Терпеливо ждала.

Золотой шар солнца потонул за дальними крышами. Но было еще светло от зарева, полыхавшего на западе, от тех розовых и розоватых облачков, которые тянулись вдоль всего неба, быстро меняя очертания и цвет, темнея и тая.

Чтобы не прозевать Колю в сумерках, которые неумолимо надвигались на город, она подошла к самому подъезду. Несколько раз прошлась под Колиными окнами. Пристально вглядывалась в прохожих. К своему удивлению, она не ощущала теперь усталости, и, хотя ноги гудели, надежда придала ей силу и бодрость, словно окропила теплым дождем.

Ей вспоминался парень, встреченный у выхода из юридической консультации, его добрая улыбка. "За три тысячи лет кое-что изменилось!" "Кое-что!.." Славный парень! "В наше время правда сильнее доказательств!" Но у нее и доказательства будут! Вот сейчас, скоро... придет Коля... и...

Но тут же она опять помрачнела, вспомнив о Василии. Представила себе, как сидит он в камере, за решеткой, и как сжимается его сердце. Он такой чувствительный, в степень возводит всякую мелочь...

И все-таки Колю она прозевала. Поняла это тогда, когда вспыхнул свет в его окне.

Она крикнула несколько раз, пока он услышал. Выбежав на улицу и узнав Лесю, Коля так обрадовался, что это сразу передалось девушке.

- Коленька! - бросилась она к нему. - Ты знаешь, Васю-то в тюрьму посадили! Подозревают, что это он деда убил. - Она заговорила скороговоркой, что все будет хорошо, что теперь не так, как три тысячи лет назад, все изменилось, и правда сильнее доказательств. Конечно, Васю отпустят. Без доказательств поймут, что это не Вася сделал, но ему-то каково с преступниками сидеть! Нужно только, чтобы он, Коля, засвидетельствовал, что Вася в тот вечер был с ним, а потом пошел на свидание к ней. Это же здесь, рядом. Сперва она забыла, что Вася должен был встретиться со своим другом Колей. - Ну, помнишь, было это в понедельник, десятого, - проводил деда на поезд, а потом к тебе... - Деда нашли в Лесной, под электричкой, а Вася был с ним, с Колей, он ведь его самый лучший друг и собирался в тот день к нему, а как же! Он пойдет в милицию, засвидетельствует это, и Васю сразу выпустят. А она, дура, целый день ходила по городу, переживала и совсем забыла...

Она говорила все это, держа Колю за руку, словно боясь, что он убежит, не дослушав. Потом повела его к Владимирской, откуда шел троллейбус до самого управления внутренних дел. Не знала, что в вечерние часы в управлении только дежурный, который не имеет права допрашивать. Знала лишь одно: у нее есть доказательство... Доказательство и правда. Все необходимое, чтобы Василия освободили. И глаза ее уже видели, как выходит он из тюрьмы побледневший, исхудавший и как они идут куда-то далеко, далеко. Вдвоем...

- Идем же, Коля!

- Куда?

- В милицию... - удивилась она бестолковости парня. Засвидетельствуешь, что в тот вечер, в понедельник, он был у тебя.

- Он у меня не был, - произнес Коля тихо, словно в чем-то был виноват.

- Как же не был?! Что ты говоришь?! - Она зажала его рот ладонью. Она же знает, что был!

- Он не был в тот вечер у меня, - отстранившись от нее, повторил Коля.

- Ты понимаешь, что говоришь?!

- Я говорю правду.

У Леси не потемнело в глазах, а просто вся улица вздрогнула, заколыхалась, поплыла, слилась в одно пятно.

- Ты понимаешь, нет, ты скажи, ты понимаешь, что говоришь?!

- Правду.

Она снова схватила его за руку и потащила в сквер, туда, где было мало народу, будто боялась, что кто-то посторонний услышит эти его слова.

Сидели молча. В угасшем небе качались черные пики тополей, вспыхнули вдоль бульвара бледные фонари. А Леся все еще не могла прийти в себя.

- Коля, миленький, ты знаешь, что ему грозит... Мне объяснили в консультации...

Снова помолчали.

- Это же неправда. Он не мог убить, но юрист сказал: правду надо доказать!

Но где же он гулял в тот вечер? Коля так искренне говорит, так сочувственно держит ее за руку, успокаивает. Он ведь тоже волнуется за Василия, он ему друг. Друг? А может быть, недруг, тайный враг, и теперь ни за что не скажет правду?

- Коленька, ты знаешь, что ему грозит... - повторила она.

Коля погладил ее руку.

- Я всю жизнь благодарна буду!..

Коля сжал ее пальцы.

- Я не могу, Леся. Его не было...

Василия засудят... А она будет жить... И это называется - жить?! Какой он противный и гадкий, этот Коля! Она выдернула руку, вскочила.

- Я ненавижу тебя! Да, ненавижу!

Он тоже вскочил.

- Но пойми же, Леся! Леся!..

- Уходи!

И он медленно пошел к своему дому, зябко поеживаясь и пригнувшись.

Леся бессильно опустилась на скамейку и зажмурилась от охватившего ее ужаса. Вся ее усталость, скопившаяся за этот день, все волнения навалились на нее разом. И сердце забилось словно в каждом уголке ее тела: в горле, в голове, в кончиках пальцев.

Время шло. Стало совсем темно. Колино окно светилось ярко. Она стояла напротив него и видела, как он ужинал. Нагнулась, нашла где-то около ворот кусок кирпича и швырнула в окно. Я тебе поужинаю!..

Звон разбитого стекла, посыпавшегося на асфальт, привел ее в чувство. Она осмотрелась. Тихо и пустынно было на ночной улице, только звон стекла стоял в ушах и не утихал.

Вдруг она увидела, что кто-то приближается к ней. Милиционер! Не страшно, не побегу. Подумаешь!..

Она стояла, освещенная светом, падавшим из Колиного окна.

- Кто это здесь окна бьет? - спросил милиционер.

Леся молчала. С дрожащих пальцев своих она и не подумала стереть кирпичную пыль. Милиционер пристально посмотрел на нее. Вдруг окно открылось, и последние осколки весело звякнули о тротуар.

- Леся, заходи же... Чего ты испугалась?.. - Коля хорошо видел милиционера, стоявшего рядом с девушкой, и обратился к нему: - Вот хулиганы! Какие-то мальчишки... Побежали вон туда... Леся, заходи, я тебя жду!..

Она бросилась бежать, будто за нею гнались, она бежала быстро, закрыв глаза, словно это могло остановить ее слезы, бежала, сама не зная куда, только бы подальше от всего этого...

Милиционер пожал плечами:

- Стекло уберите.

8

Был один из тех немногих дней, когда Дмитрий Иванович Коваль мог наконец побыть дома, повозиться в саду, походить босиком в своей старенькой выцветшей пижаме, сшитой еще покойной женой, много раз чиненной и латанной Наташкой и такой привычной и удобной, что Коваль предпочитал ее лежавшей в шкафу новой магазинной, которая, как он шутил, напоминает полосатую лагерную робу и носить которую можно разве только в санатории, где человек тоже в некотором смысле лишен свободы.

Всю прошлую неделю собирался он на рыбалку, да так и не собрался, успокаивая себя мыслью о том, что в июле клев никудышный до самого конца месяца. Сад пожирала гусеница, кусты роз были запущены и лишь изредка поливались, гладиолусы - любимые цветы жены, которые Коваль выращивал в память о ней, - уже начали распускаться и тоже требовали ухода...

Работы было много, и Коваль весь окунулся в нее. И когда кто-то позвал его с улицы, он даже не сразу услышал. И, только узнав голос Валентина Субботы, вспомнил, что как-то пригласил его в гости. Но разве же речь шла об этом воскресенье? Особенно после вчерашнего резкого разговора приход Субботы казался даже странным.

Коваль и рад был и не рад неожиданному гостю. Не хотелось расставаться с садом. К тому же вся пижама осыпана листьями и кусочками коры. Отряхнулся и пошел к калитке.

Увидев подполковника босым, Суббота смутился и начал извиняться за вторжение, но, в конце концов, все-таки вошел во двор и сказал, что очень истосковался по природе. Произнес он это так, что Ковалю стало его жалко.

Заметив расстеленный под яблоней брезент, на который подполковник стряхивал гусениц, Суббота сбросил пиджак и по примеру хозяина тоже стал разуваться.

- Валентин Николаевич! - пытался остановить его Коваль.

- Не найдется ли у вас для меня каких-нибудь стареньких брючишек и тапочек? - Разувшись, Суббота с ребячьей радостью на лице прошелся белыми босыми ногами по траве.

По тому, как осторожно, словно боясь помять ее, и в то же время восторженно ступал следователь по траве, Коваль понял, что он и в самом деле редко бывает на природе.

- Я, собственно, и пришел, чтобы взглянуть на ваш сад, - сказал Суббота.

И хотя Коваль не поверил, - наверно, у молодого следователя возникла какая-то закавыка и он не захотел ждать до понедельника, - но простил ему эту дипломатию: так искренне и простодушно обрадовался гость и траве, и саду, и всему, что увидел.

- С удовольствием поработаю с вами, Дмитрий Иванович. Это очень приятно.

- Хорошо, - сказал Коваль, - вот вам галифе. Если не потонете в них, значит, все в порядке. - Он не без иронии взглянул на худосочного Субботу. - А вот с тапками хуже.

- И не надо, обойдусь, я уже привык!

- Так быстро? Ну, посмотрим.

Работали старательно, молча. Казалось, все служебные тревоги и заботы просто-напросто забыты и отныне есть на свете только гусеницы, стряхиваемые с яблонь, земля, которую надо взрыхлить, невыполотые сорняки. Особенно усердствовал Суббота. А подполковник время от времени останавливался, закуривал и просил гостя не торопиться. Суббота раскраснелся и, в самом деле быстро привыкнув к земле, уже смело ходил босиком.

Коваль тайком улыбался, наблюдая за этим возвращением следователя в детство. Ведь и правда, думал он, вот - работаешь на живой земле, прикасаешься к ней каждым нервом, и не одно только наслаждение испытываешь: из глубины души поднимаются забытые ассоциации, которые снова делают тебя юнцом. Ступишь босой ногою на мягкую и упругую мураву - и позабудешь все свои сомнения и терзания, и вспомнишь, как шелестит в высокой траве уж, как сооружает гнездо в камышах дикая утка, как пахнет на току прокаленная солнцем золотая рожь, как тверда сухая глина, как сыпуч песок и как обжигает он пальцы, когда горяч, и как приятна земля к вечеру, когда босой ногою ощущаешь со холодок...

В какое-то мгновение, докуривая папиросу и посматривая на сноровистого Субботу, подполковник почувствовал, что его почему-то беспокоит этот внезапный визит.

После изучения материалов дела Гущака, после бесед с Василием и его матерью Коваль пришел к выводу, что осуществленный следователем предварительный арест студента нужно заменить подпиской о невыезде. Разрешить это может прокурор по представлению следователя.

Но Суббота категорически возражал, считая, что, выйдя на волю, Василий запросто найдет лжесвидетелей, которые подтвердят его алиби, и вся система доказательств, построенная следствием, рухнет. Они долго спорили, но общего языка так и не нашли. Чего же ради Суббота явился в воскресенье?

...Часа через два, когда работа в саду была закончена, Суббота отправился в душ, сооруженный из старой железной бочки. Пока он там роскошествовал, Коваль готовил полдник.

Молодого следователя интересовало все. После душа он осмотрел дом, веранду и даже - через открытые окна - заглянул в комнаты - в гостиную и небольшой домашний кабинет подполковника. Коваль улыбнулся: можно было подумать, что следователь явился не в гости к своему коллеге, а на место преступления.

Подполковник вынес на веранду и поставил на стол картошку с селедкой, яичницу, кофе.

От легкого виноградного вина, которое предложил Коваль, Суббота сперва отказался, потом выпил. Выпил немного и подполковник. Пошел разговор, из которого можно было сделать вывод, что сближение этих разных людей, наметившееся во время совместной работы, вроде бы продолжается. В какие-то минуты казалось Ковалю, что оно может даже перерасти во взаимную симпатию. Но уже за кофе подполковник заметил, что Суббота как-то уходит от охватившей его непосредственности и словно вползает обратно в свою скорлупу.

Сначала появилась на его лице некая озабоченность, потом, облачившись после душа в костюм, Суббота по-новому ощутил босые ноги и почел за благо снова поместить их в мокасины. И наконец на лице его появилось обычное холодноватое выражение, свойственное строгому, деловому человеку.

- Не пора ли вернуться к нашим делам? - предложил Коваль, помогая следователю начать трудный разговор.

- Невзирая на выходной? - улыбнулся гость.

- Выходной у нас с вамп будет после окончания следствия.

- Я тоже думаю, Дмитрий Иванович, что разговор по делу мы не закончили...

- Вот и продолжим.

- Я не могу согласиться с тем, что вы разрушаете все мои построения. И исключительно с негативных позиций.

- "Разрушать" можно только с негативных. С позитивных - строят. Боюсь, Валентин Николаевич, что реальная действительность ваши выводы пересмотрит более основательно, чем я, - Коваль нахмурился. - Разрешите мне вспомнить о трех китах, на которых держится предварительное следствие: всесторонний подход, доскональность, объективность. А у вас? Где доследование всех возможных обстоятельств и предположений? Вы ухватились за одну-единственную версию: убийца - Василий Гущак.

- Дмитрий Иванович, других версий быть не может! Мы уже говорили об этом. Это элементарно!

- Иногда не мешает вспомнить и элементарные правила. Именно потому мы их и нарушаем, что считаем хорошо известными.

- Человеку свойственно выбирать кратчайший путь.

- Согласен. Но торопливость, Валентин Николаевич, недопустима. Очень соблазнительно сказать себе: вот преступление, а вот и преступник, подобрать к этой гипотезе факты, что-то отбросить, что-то подкрепить, нанизывая все, что пригодно для обвинительного заключения, на один шампур. И следствие продвигается вперед, и все дальше от... истины, и ближе к конфузу, когда на суде все рассыплется, словно карточный домик.

- Вы хотите обвинить меня в необъективности, Дмитрий Иванович?

- Об объективности немного позже, хорошо?

- Хорошо. Но ваши мысли, Дмитрий Иванович, о давних связях Андрея Гущака, которые, мол, выявились теперь и привели к трагедии, еще дальше от истины. Какие бы ни были когда-то у старика знакомства, они никак не могли сразу возобновиться. Прошло-то уже сорок лет с гаком! Рассеем внимание, растратим силы на установление давних связей убитого, еще год будем возиться. И скорее всего - безрезультатно. Ваши соображения не конструктивны, Дмитрий Иванович!

- Я, Валентин Николаевич, никаких версий не выдвигаю и ничего категорически не отрицаю. Я просто призываю и себя, и вас ко всестороннему расследованию.

Валентину Субботе вспомнилось дело художника Сосновского, когда Коваль поверил в версию, которая сама шла в руки и вывела этого опытного оперативника, а за ним и следователя на ложный путь. "Теперь он стал чрезмерно осторожным, - подумал Суббота, - потерял уверенность в себе и перестраховывается, дует на холодную воду".

- Но здесь все ясно, Дмитрий Иванович. Вскоре лейтенант Андрейко закончит знакомство с окружением молодого Гущака, и у нас появятся дополнительные доказательства. Я, например, убежден, что убийца - Василий Гущак, и потому выпустить его не могу.

Коваль развел руками.

- Но предварительное следствие не решает вопроса о виновности. Тем паче, если Андрейко не найдет доказательства для обвинения, а, скажем, установит алиби подозреваемого.

- Потому и выпустить его боюсь. Чтобы не состряпал себе фальшивое алиби.

- Ну, знаете... - Коваль начал сердиться. - Вы поспешили и удовольствовались фактами, лежавшими на поверхности. Не выяснено, сколько лиц принимало участие в убийстве: одно или несколько. Ведь какие-то неизвестные могли и подстерегать старика на станции "Лесной". В этом случае присутствие молодого Гущака в городе потеряло бы свое значение. А вы этим не поинтересовались. Наконец, есть белые пятна и в заключениях экспертизы. Не хочу вас учить...

- Почему же, учите, Дмитрий Иванович, учите... Я с удовольствием, попытался улыбнуться Суббота. - Как там сказано: и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь.

- Шевченко в эти слова иной смысл вкладывал, более глубокий.

- Не имеет значения, Дмитрий Иванович. Хорошее слово в любую песню ложится.

- Ну, коли так, то теперь и об объективности скажу. Вы на меня обиделись, дескать, я вас в предвзятости обвиняю. Но ведь, чего греха таить, случается она и у нашего брата. Иной раз слишком уж много места занимает, как бы это сказать, авторское самолюбие следователя. Или, мягко говоря, - добавил Коваль, заметив, как вспыхнул Суббота, - авторская любовь к выношенной и взлелеянной версии, в которую он поверил. Как у поэта, художника или артиста, создавшего образ. Невольно, незаметно для себя следователь дополняет образ преступника теми чертами, а ход событий теми эпизодами, которых ему не хватает для обвинительного заключения.

Суббота слушал подполковника, уставив взгляд в некрашеный пол веранды.

- Не принимайте моих замечаний на свой счет, - заметил Коваль. - Но кое-что может касаться и данного дела, в частности авторское самолюбие. Это - человеческая слабость, и с нею трудно бороться.

- Товарищ подполковник, следователям такой субъективизм не свойствен. Мы - не поэты. И было бы нарушением социалистической законности...

- Было или не было... - перебил его Коваль, - но бывает...

Суббота подумал, что подполковник снова вспомнил дело Сосновского, в котором ему неожиданно пришлось выступить в роли защитника осужденного, признав и свою ошибку.

- И оперативник, и следователь иногда отмахиваются от всего, что противоречит уже сложившемуся представлению о происшедшем, - продолжал Коваль.

- Предубеждение для следователя - вещь абсолютно недопустимая!

- Как и всякий человек, он не может быть беспристрастным. У него есть свои взгляды, представления, вкусы и полностью избавиться от них невозможно. Да и не нужно, - уверенно произнес Коваль, немало удивив этим Субботу. - Он ищет истину. А без человеческих эмоций нет и не может быть человеческого искания истины. Надо только научиться контролировать свои эмоции, чтобы они не искажали действительность.

Коваль умолк. Он заметил, что Суббота слушает не его, а прислушивается к тому, что происходит в комнате. Оттуда доносились чьи-то мягкие шаги.

- Ежик, - улыбнулся Коваль. - Днем спит, а ночью охотится. Да вот дочка приучила его просыпаться в обед и лакать молоко. Сейчас она в Буче, в пионерском лагере, а он молоко ищет... Но продолжим наш разговор, если он вам интересен... - И, не дожидаясь ответа, сказал: - В нашей работе очень важна объективность. Ни в коем случае нельзя поддаваться недобрым чувствам к отдельным лицам.

Суббота встрепенулся:

- Мне очень досадно, Дмитрий Иванович, что вы... именно вы... могли так подумать. Я...

- Ну, нельзя же так, Валентин Николаевич. Вы ведь обещали не обижаться. Повторяю, не о вас речь. Общие рассуждения. - Коваль положил свою руку на руку Субботы и, пока тот допивал холодный кофе, медленно разминал папиросу. - Меня, например, больше интересует сейчас не Василий Гущак, а его дед.

- Но дед убит, и мы устанавливаем, кто убийца!

Чем больше недоумевал и горячился молодой следователь, тем меньше оставалось в нем самоуверенности и тем больше нравился он Ковалю.

- Меня волнует проблема жертвы, - продолжал подполковник. - И причина, и обстоятельства преступления полностью выясняются только после всестороннего изучения личности потерпевшего. Жертва является одним из участников события. Без жертвы нет преступления. И жертва не только объект преступления - своим неправильным поведением она может благоприятствовать его совершению. - Он снова замолчал, чтобы проверить, какое впечатление производят его слова. - Например, пешеход, перебегающий улицу при красном светофоре. Бывают случаи, когда жертва просто-напросто создает условия для преступления. Я никогда не разберусь в преступлении, пока не установлю, что из себя представляет или представляла жертва и каковы ее связи с окружающим миром.

- Наш "канадец" не собирался устраивать аварию.

- Убежден, что именно через старика Гущака надо выходить на его убийцу. Любые наши предположения и догадки могут так или иначе связать известные нам факты, но они не заменят фактов и ничего не докажут. Я не могу понять, как прокурор согласился санкционировать предварительный арест Василия Гущака. Признайтесь, здорово вы нажимали...

Суббота молчал.

- Я займусь сейчас "археологией", - Коваль дружески улыбнулся помрачневшему гостю, - окунусь в старину и попробую что-нибудь узнать о жертве трагедии - Андрее Гущаке, о его молодости, о том, кем он был, откуда родом, как жил, что делал, почему эмигрировал, - словом, попытаюсь воскресить его образ.

Следователь смотрел на еще короткие тени домов и деревьев и уныло думал о том, как ему не повезло, что при первом же серьезном расследовании пришлось иметь дело с этим упрямым Ковалем. Придется, в конце концов, с ним все-таки поссориться, хотя очень и очень не хочется.

- Ваш лейтенант Андрейко уже собрал сведения о старом "канадце".

- Знаю, - кивнул подполковник. - Только все эти сведения официальные, поверхностные.

- Человек прожил в стране всего две недели, и ваши усилия бесплодны.

- Две недели тоже кое-что значат, - сказал Коваль. - Но я не отбрасываю и тех тридцати лет, которые прожил Гущак на Украине до эмиграции.

- Все это задержит расследование. Мы не уложимся в сроки. И главное ни к чему. Завтра студент сознается - и делу конец. Он уже вчера раскрыл было рот, но что-то его удержало.

- Но ведь, возможно, он что-то совсем другое хотел сказать, иронически усмехнулся Коваль, но, почувствовав, что Суббота снова готов обидеться, перевел разговор на другую тему: - А знаете, Валентин Николаевич, почему я стал оперативником, почему так люблю самый процесс розыска и расследования? - неожиданно спросил он. - Я ведь учился в техническом учебном заведении, должен был механиком стать. Но вот как-то вычитал у Дарвина, что удовлетворение от наблюдения и деятельности мысли несравнимо выше того, которое дает любое техническое умение или спорт...

- Простите, Дмитрий Иванович, - возразил Суббота, - работа механика это не только техническое умение, но и деятельность мысли. То же самое и в спорте.

- Да, конечно. Но надеюсь, вы не станете спорить, если я скажу, что для механика или спортсмена наблюдение все-таки менее важно, чем для нас. Наша деятельность - это прежде всего наблюдение, затем розыск, расследование, умозаключение, эн плюс единица вариантов и версий, гипотез, предположений, и наконец - внезапный луч света в темном царстве неизвестности.

- Обычная умственная деятельность.

- Обычная? Не совсем. Смею вас заверить: наша работа близка к творческой.

Суббота пожал плечами.

- Вы заметили, - невозмутимо продолжал Коваль, - что я немного перефразировал Добролюбова. Неизвестность для нас действительно темное царство. И мы обязаны озарить его лучом истины. Истина, дорогой Валентин Николаевич, для нас дороже всего на свете. Ничто не может с нею сравниться. Она прекрасна. И именно в этом смысле наш поиск близок к поиску научному, и мы испытываем те же муки, что и художник, который ищет образ в мире прекрасного, то есть муки творчества. Потому что мы тоже стремимся к прекрасному, а это прекрасное в нашем деле, как я уже имел честь вам докладывать, - истина. И только она! И во имя истины мы жертвуем всем, решительно всем, тем паче авторским тщеславием. Что же все это означает в практическом преломлении? А то, что завтра же утром я отправляюсь в Центральный архив Октябрьской революции, - Коваль пристально взглянул на Субботу. - Кое-какие любопытные подробности я уже обнаружил в архиве нашего министерства. - И, заметив, как насторожился следователь, добавил: - Выводы делать пока еще рано. Мой поиск находится сейчас на первой стадии и направлен на изучение жертвы. В начале двадцать третьего года велось следствие по делу некоего Андрея Гущака, участника ограбления банка Внешторга. Не тот ли самый?! Естественно, меня это очень интересует.

Суббота безнадежно махнул рукой.

Сперва он радовался, когда узнал, что комиссар подключил к делу Гущака самого Коваля. Потом у него возникли сомнения: столкнувшись с конкретными рассуждениями подполковника, он заподозрил его в педантизме. А теперь ему стало ясно: Коваль просто-напросто затягивает расследование. Можно подумать, оперативник с луны свалился и не знает, что милиция тоже должна соблюдать известные сроки.

- Спасибо вам, Дмитрий Иванович, за гостеприимство.

- Это вам спасибо за помощь в саду.

Скрипнула калитка. Коваль не заметил, как у Субботы заблестели глаза. Во двор вошла Наташа. В коротеньком цветастом платьице, загорелая, со взлохмаченной прической и пионерским галстуком на груди, она была похожа на школьницу.

- Какими ветрами?! - радостно воскликнул Коваль. - Не знакомы? - Он обернулся к Субботе: - Наташа.

- Я на несколько минут. Приехали за настольными играми. Привет, Валентин Николаевич, - она подала гостю руку. - Мы уже давно знакомы, бросила отцу.

- Познакомились на теннисе, - объяснил Суббота. - В нашем клубе.

Подробности значения не имели. Тревожное чувство охватило Коваля. Так вот кто этот неизвестный, которого Наташа не показывает и который скоро станет для нее авторитетом большим, чем отец! Все существо подполковника почему-то запротестовало против этого неожиданного выбора дочери. "Дочь прозевал!.. Впрочем, может быть, так только кажется. В конце концов, неплохой парень..."

- А я думал, куда это вы пропали, - говорил тем временем Наташе Суббота.

- На клубный корт выйду в сентябре. А пока приезжайте к нам в лагерь. Там есть где сыграть, - ответила Наташа, направляясь в комнату. - Буду рада, Валентин Николаевич.

- Я пошел, Дмитрий Иванович, - сказал Суббота, провожая взглядом Наташу.

Так и не объяснив Ковалю, что привело его сегодня в гости, следователь вышел в сад, открыл калитку и исчез. Подполковнику все-таки хотелось думать, что приходил Суббота по делу, чтобы, так сказать, проверить себя...

9

Два дня подряд ездил Дмитрий Иванович на бывшую окраину города, где испокон веку находились штабы, военные училища. Район этот стал теперь как бы ближе: город после войны разросся, старые улицы и площади влились в него и стали полноправными кварталами, оснащенными современным транспортом.

Коваля интересовали не военные учреждения - он ездил в модерновое высотное здание из железобетона и стекла, которое было видно далеко-далеко - зеленоватыми огнями светились его окна во всю стену, - в Центральный архив Октябрьской революции.

В материалах Министерства внутренних дед подполковник нашел только упоминание о каком-то Гущаке, одном из мелких атаманчиков, которые расплодились во время гражданской войны, как мыши в урожайный год. Был ли это тот самый Андрей Гущак или какой-нибудь его однофамилец, установить не удалось. И подполковник возлагал теперь надежды на Центральный архив, где хранилась вся документация тех далеких времен.

Надежды его, однако, не оправдывались. Шел второй день работы в архиве. Коваль просмотрел целые горы подшивок, разных бумаг, пожелтевших и уже таких ветхих, что, казалось, вот-вот рассыплются.

От бумаг этих пахло плесенью и пылью. Казалось, с годами они потеряли всякую связь с жизнью. На многих из них уже выцвели чернила из бузины, отдельные слова было почти невозможно прочесть, и Коваль подумал, что недалеко то время, когда придется читать эти документы с помощью экспертизы.

Бумаги эти были чрезвычайно интересны сами по себе, вне связи с делом Гущака. Коваль с увлечением вчитывался в приказы по главмилиции республики, по губмилициям, окружным и уездным, напечатанные или написанные от руки на клочках оберточной бумаги. Они красноречиво рассказывали о времени, когда не хватало не только оружия или хлеба, но и бумаги, а пишущая машинка со сломанными буквами была только в республиканской главмилиции.

Маленькие эти листки свидетельствовали об отчаянной смелости и неколебимой вере в светлое будущее не очень-то образованных, простодушных, кристально честных парней с милицейской повязкой на рукаве домотканой рубахи. "Захватив в плен милиционера, атаман спрашивал свою жертву: "Коммунист?" - читал Коваль. - И, услышав утвердительный ответ, приказывал: "Расстрелять!"

Картину за картиной развертывали перед Ковалем эти бумаги, статьи из старых газет, волнуя его так, словно и сам он был участником исторических событий.

"26 марта трагически погиб один из наиболее энергичных и самоотверженных работников милиции т. В. Я. Дыдыка. В течение двух дней он выслеживал опасного бандита Василия Ящука, который за ряд тяжелых преступлений был приговорен к расстрелу, но сбежал из-под стражи. На второй день т. Дыдыка заметил бандита среди пассажиров трамвая. Не доезжая площади, напротив гостиницы, Ящук выпрыгнул из вагона. За ним бросился и т. Дыдыка. Бандит и помощник начальника милиции района столкнулись лицом к лицу. "Руки вверх!" - приказал т. Дыдыка, наведя на преступника револьвер. Бандит, который держал руки в карманах, якобы выполняя приказ, выхватил руки из карманов. В правой руке у него был маузер. Одновременно раздались два выстрела. И помначрайона, и бандит были тяжело ранены. Товарищ Дыдыка упал. Ящук пытался бежать, но за ним устремился с оружием в руках постовой милиционер. Убедившись, что деваться некуда, бандит пустил себе пулю в висок.

Погибший т. В. Я. Дыдыка - член партии с 1921 года. Во время деникинщины организовал в своем уезде партизанский отряд. Потом был председателем волревкома, а в ряды милиции вступил в 1922 году. Похороны товарища Дыдыки состоятся сегодня, 27 марта 1924 года".

А вот документы за тысяча девятьсот восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый годы...

Коваль просматривал материал за материалом. Мелькали заголовки:

"Об организации борьбы с бандитизмом".

"Четыре милиционера и семь железнодорожников приняли бой с бандой в пятьсот сабель".

"О борьбе Киевской губернской милиции с бандитизмом с 5 по 20 февраля 1921 года".

"О награждении работников милиции орденом Красного Знамени за мужество и храбрость".

"О ликвидации бандитизма в Одесской губернии".

"Арест шайки "Черная рука".

"Преступное гнездо в подвалах".

"Дело банды Кися".

"О ликвидации банды под Харьковом".

И встали перед глазами подполковника далекие бурные дни...

Черные осенние поля. Глухие хутора на опушках непроходимых лесов. Группа милиционеров, затерянная среди этих полей и лесов, среди похожих на крепости кулацких усадеб с высокими заборами и тесаными воротами, за которыми рвутся с цепей разъяренные псы. Идут молодые ребята - первые красные милиционеры, - идут вылавливать бандитов, взимать с кулаков продналог, хорошо зная, что кто-то из них, а может быть, и все с вырезанной на спине звездой или со вспоротым животом, набитым зерном, навеки останутся в этом жирном черноземе...

Коваль думал о том, какого памятника заслуживают эти скромные, часто неизвестные или просто забытые защитники революционного порядка и закона! Много всяких музеев, а вот такого, который рассказал бы новым поколениям об этих подвижниках, нет. Печать, кино, радио, хотя и пропагандируют деятельность милиции, но эта хроникальная популяризация порой не продумана и вызывает интерес не к милиционеру, а скорее к преступнику. А вот такой музей, с правдивыми, кровью написанными документами, действительно мог бы стать воспитателем молодежи. Подполковник снова и снова просматривал папки с документами.

Когда попадался материал из его родных мест, с зеленой Полтавщины, он чувствовал себя так, словно встретил близкого человека. Даже названия местечек и сел волновали его - ведь слышал он их впервые еще в детстве, на берегах родимой Ворсклы: Белики, Бутенки, Кишеньки, Кобеляки, Маячка, Перегоновка, Вильховатка, Бреусовка, Китайгород... А вот документы двадцатого года об организации на Полтавщине местных ревкомов: Кобелякский уезд, Миргородский, Лубенский, Гадяцкий, Кременчугский, Хорольский... Коваль жадно вчитывался в эти бумаги: что за люди незадолго до него жили на родной земле, чего жаждали, по чьим тропам прошел он своими босыми ногами?..

В архиве министерства фамилия Гущака упоминалась в связи с ограблением банка. Значит, надо заглянуть в реестр, где речь идет об охране социалистической собственности.

"Инструкция по борьбе с кражами соли на промыслах".

"Ограбление магазина Внешторга".

"О приблудном скоте. Постановление Совнаркома".

"Владелец шахты - бандит. Сообщение Донецкого губрозыска".

"Ограбление промбанка в Екатеринославе".

Подполковник Коваль вчитался в это последнее сообщение. Шесть вооруженных бандитов. Захвачено более десяти тысяч долларов, шесть с половиной фунтов стерлингов, семьдесят семь тысяч в советских знаках, облигации хлебного и выигрышного займов...

Разочарованно захлопнул папку. Не то! И фамилии не те, и место действия, время - сентябрь двадцать третьего года, а ему нужен конец двадцать второго и начало двадцать третьего.

И снова папки, подшивки... Но вот - под сообщением об ограблении екатеринославского банка - несколько аккуратных, с сохранившимся золотым обрезом листков довольно плотной бумаги, и на первом из них напечатано прыгающим машинописным шрифтом:

"Дело гр. гр. П. А. Апостолова, Андрея Гущака и других..."

Коваль на мгновенье зажмурил глаза - когда человек чего-то очень хочет, ему может и померещиться - и положил на документы ладонь, словно боясь, что они исчезнут. Потом снова посмотрел на бумаги - пристально, недоверчиво. Нет, не померещилось!

Сообщение об ограблении банка, протоколы допроса жены и дочери председателя правления банка Апостолова, который исчез вместе с ценностями, донесения агентов уголовного розыска, протокол допроса арестованного через некоторое время Апостолова, сообщение командира резервного батальона губмилиции Воронова об уничтожении банды Гущака на хуторе Вербовка...

Дознание вел инспектор губрозыска Решетняк. А постановление о прекращении следствия, поскольку единственный живой участник ограбления Апостолов оказался не в своем уме и был помещен в психбольницу, вынес инспектор Козуб. В левом верхнем углу сохранилась чья-то выцветшая резолюция "Согласен" и неразборчивая подпись.

Коваль пристрастно рассматривал каждый документ, пытаясь найти то, что нужно было ему сейчас из этого забытого дела. Самый достоверный документ не может рассказать больше того, что в нем написано, и все же подполковник должен был увидеть и прочесть нечто, как говорится, между строк.

Он словно родился на свет для того, чтобы видеть больше других. И то, мимо чего люди проходили, не задумываясь, в его памяти непременно оставляло какой-нибудь след. Если представить себе память человеческую как хранилище, где на многочисленных полочках откладывается информация, то в памяти Коваля было таких полочек великое множество. Натренированная годами, она становилась все вместительнее. Ей помогала необычайная наблюдательность и исключительное чутье, которое схватывало и фиксировало именно те подробности, те характерные приметы и особенности вещей и явлений, которые впоследствии оказывались исключительно важными.

Но в деле Гущака одной интуиции было мало. Перечитав документы, подполковник почувствовал, как расширяется круг его поисков. Архивы усложняли следствие, и в какое-то мгновенье Коваль не без горькой самоиронии подумал, что, может быть, в конце концов прав Суббота: не стоит придумывать себе лишнюю работу и рыться в "хронологической пыли". Но это было всего-навсего мгновенье. Оно промелькнуло, и подполковник снова склонился над бумагами.

Несмотря на многолетнюю давность события, он, по своему обыкновению, принялся составлять список участников, или, как он их любил называть, действующих лиц. Первым в этом списке был не Гущак, а председатель правления банка, бывший богач Павел Амвросиевич Апостолов. За ним следовали:

Арсений Лаврик, матрос, часовой, охранявший банк;

Ванда Гороховская, девица;

Апостолова Ефросинья Ивановна, вторая жена Апостолова.

Апостолова Клавдия, его дочь;

и наконец, вожак банды, ограбившей банк, - Андрей Васильевич Гущак.

Что он, подполковник Коваль, знает об этих людях? Немного. Банкир Апостолов сошел с ума, Арсений Лаврик, прозевавший грабителей, расстрелян, Гущак сбежал в Канаду, теперь вернулся и погиб под колесами электрички. А как сложилась судьба остальных? Живы ли они? Ведь с тех пор столько воды утекло и, пожалуй, не меньше - крови...

И внезапно подполковника осенило - словно молния мелькнула в ночи: а почему, собственно, закрыли дело Апостолова - Гущака? Ценности-то так и не были найдены!

И он составил второй список причастных к этому делу людей. Сюда были включены:

Решетняк Алексей Иванович, инспектор губрозыска;

Воронов, командир резервного батальона милиции, полностью уничтожившего банду Гущака на хуторе Вербовка;

Козуб Иван, старший инспектор бригады "Мобиль" Центророзыска...

Иван Козуб... Подполковник Коваль написал эту фамилию и имя на бумаге и вздрогнул... Не тот ли это знаменитый земляк, о котором слышал он еще в детстве?.. Он всмотрелся в подписи на документах. Ну и что? Где они, эти люди, и, если они даже живы и найдутся, что они смогут через столько лет добавить к изложенному в документах? Напрасный труд! Так ничего он и не узнает об окружении атамана Андрея Гущака.

Коваль отодвинул от себя бумаги. В голове воцарился хаос. Только одна мысль оставалась четкой и ясной: почему, почему все-таки закрыли это дело?! Пусть даже погибли грабители, но ведь ценности где-то остались, и колоссальные! Как же можно было их не искать?

Нужно составить схему по своему образцу. Ту самую, над которой кое-кто в управлении подтрунивает, но которая служит отличным подспорьем для интуиции, превосходно выстраивая и дисциплинируя рассуждения и умозаключения.

Схема была такова. Лист бумаги расчерчивался пополам. Левая сторона содержала три графы, правая - две. Первая графа предназначалась для ответов на вопрос: "О чем я узнал?", вторая - "Что это мне дает?", третья - "А на кой черт все это нужно?". Впрочем, третью подполковник только про себя так называл, а на бумаге писал несколько иначе: "Зачем это нужно?" С правой стороны содержались вопросы: "Что мне неизвестно?" и "Почему нужно это знать?".

Заполнялась схема не сразу, а в процессе розыска, и особенно важна была в начальный период. Постепенно появлялись новые вопросы и ответы, и они соединялись стрелками, рядом с ними возникали огромные - красные, синие, черные - вопросительные и восклицательные знаки. А затем, по мере того как разворачивался розыск и план его со всеми разветвлениями закреплялся и укладывался в сознании подполковника, бумажная схема теряла свое значение, и Коваль все меньше заглядывал в нее.

Жизнь сложнее каких бы то ни было предположений. Неведомый воображаемый преступник, воплощаясь во плоть, набирая конкретные приметы, как бы предъявляет свой, достоверный вариант событий и свою схему, которой необходимо придерживаться. И если уже в конце дознания подполковник случайно находил в ящике стола свои первоначальные схематические записи, то часто искренне удивлялся своим предварительным соображениям. Но без этих соображений и гипотез он, пожалуй, так и не встал бы на правильный путь.

Вот и теперь, когда ничего еще неизвестно и не на что опереться, он должен начать со своей привычной схемы. Расчертив ее прямо в архиве, Коваль записал также задания самому себе на ближайшие дни:

1. Выяснить, как сложились судьбы тех, кто были связаны с делом Апостолова - Гущака. С оставшимися в живых - встретиться.

2. Выяснить, как сложились судьбы сотрудников милиции, которые вели это дело либо так или иначе соприкасались с ним. С оставшимися в живых встретиться.

3. Дать задание каждому члену оперативной группы.

...Едва дописав свой план, он услышал легкое покашливание. Поднял голову. Возле него стояла миловидная худощавая девушка - дежурная по читальному залу. Оказалось, что кроме него в зале никого уже нет.

В окна заглядывал поздний вечер.

- Мы закрываем. Прошу вас сдать документы.

Коваль встал и понес подшивки к столику, с которого их брал. На душе у него стало спокойнее. Ему казалось, что он все-таки нашел уже какую-то ниточку. Так, наверно, чувствует себя альпинист, когда на гладкой скале неожиданно нащупывает ногой еле заметный выступ.

10

- Ах, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, дорогой мой земляк, благодушно говорил юрисконсульт Козуб, подперев подбородок рукой. - Вы не представляете себе обстановки тех лет. Сколько вам было в двадцатые? Школьник. Первоклассник. Пожалуй, не помните даже и пана Кульчицкого? Как его судили за то, что пытался поджечь конфискованный особняк! Потом там Народный дом был. А наш Летний сад? Дощатый "театр" с дырами на потолке такими огромными, что даже звезды сквозь них были видны и на спектакли публика приходила с зонтиками... - юрисконсульт заразительно рассмеялся.

- Нет, театр я помню, - сказал Коваль. - Через него прошло несколько поколений.

- В мое время это был культурный центр. Летом там бывали лекции, диспуты, всякие собрания. Да и спектакли. Несмотря на голод, даже из Полтавы и из Харькова артисты приезжали.

- И нас, подростков, тянуло туда.

- Этот театр еще до революции построил какой-то предприимчивый купец. Помню, как мы платили за вход горсть фасоли или стакан пшена, чтобы накормить артистов. А потом, в двадцать втором, я уехал в тогдашнюю столицу - Харьков, но и там пробыл недолго - завертело-закрутило - и по всей стране мотаться пошел... Но отчий край, отчий край!.. Разве его позабудешь! Никогда и нигде! Ворскла, стежки-дорожки детства, отрочества, юности... Любопытно, уцелел ли Летний театр после войны? Я там не был... А вы?

Коваль не ответил. Время от времени возникала у него острая потребность поехать на Ворсклу, в родные места. Порой хотелось просто встать, бросить все, сесть в поезд и за несколько часов возвратиться на десятилетия назад - пройтись по улицам и переулкам, которые навеки запечатлелись в памяти; повидать старых знакомых; сидя на высоком берегу Ворсклы, смотреть и смотреть в бескрайние просторы; слушать, как в детстве, шелестенье облаков над головою и думать о смысле жизни - ведь так хорошо это удается на тропах заветных и родимых, от которых веет неповторимым ласковым теплом.

Но так ни разу и не съездил, не повидал ни старых знакомых, ни Ворсклу. Каждый год давал себе слово - и каждый год откладывал эту встречу. Ну конечно, прежде всего потому, что не мог выбраться. Но еще и потому, что жутковато было возвращаться в отчий край, над которым пролетели не только годы, но и бури, где наверняка уже невозможно было отыскать ни многие знакомые улицы и переулки, сожженные войной, ни тропинки, которые хранили следы его ног (наверно, заросли, протоптаны новые), ни встретить знакомые лица... А к тому же не хотелось еще подводить итог жизни. И он все оттягивал это свидание с детством, как из года в год откладывает писатель написание своих мемуаров.

- В тридцатые годы, - продолжал Козуб, не дождавшись ответа Коваля, жил я в России, работал в суде, некогда было голову поднять. Но время от времени какая-нибудь весточка, газетная строка, место рождения подсудимого или свидетеля напоминали о Ворскле, о Днепре, и становилось на сердце тепло. Я рад, что мы с вами земляки, полтавчане.

Коваль улыбнулся.

- Да, да, - сверкнул глазами Козуб, - наше поколение всего только на одно десятилетие старше вашего, но в наше время история, которая долго ползла, как черепаха, помчалась вперед, как вихрь, и за десять дней перевернула мир. Тогда один год был равен эпохе. Тогда, в двадцатые, я мальчишка - был не последней спицей в милицейской колеснице. Даже в бригаду "Мобиль" попал, созданную при Центророзыске республики для расследования особо важных преступлений. Вот время было какое! Молодое. Молодежь и революцию делала, и новый правопорядок устанавливала. Гайдар в шестнадцать лет командовал полком Красной Армии. Щорс в девятнадцать дивизией. Его сверстник Примаков был членом Украинского ЦИКа. А Юрий Коцюбинский, Руднев, Федько, Якир - им тоже только-только двадцать исполнилось... - Козуб перевел дыхание. - И ошибки были сгоряча - как все в молодости.

- И наше время тоже, пожалуй, не уступит вашему. Полярные экспедиции, перелет через Северный полюс в Америку, Днепрогэс, значки ГТО, наши песни - каждый день что-то новое, захватывающее, воодушевляющее.

- Конечно, конечно, - согласился Козуб. - Однако время, о котором вы говорите, было не только вашим, но и нашим. Мы, старшее поколение, переживали его вместе с вами.

Коваль вспоминал, что он слышал мальчиком об Иване Козубе, когда жил в маленьком захолустном местечке, прижавшемся к Ворскле, как ребенок к матери. Подолгу бывало оно отрезанным распутицей от далекой железной дороги, да и от Днепра - полсотней километров. Пришлых людей мало, все свои, друг друга с дедов-прадедов знали. Коваль много раз слыхал о милиционере Иване Козубе, видел его на лихом коне - весь перетянутый ремнями, с револьвером на боку, в желтых, блестящих, с пуговками крагах, таких больше ни у кого не было, и за них прозвали инспектора милиции "американцем". Все говорили об отчаянной храбрости Козуба и о том, как вздыхали по бравому милиционеру местечковые девушки, а дочь кулака, красавица Оксана Карнаух, из-за него даже приняла яд. Когда грозный инспектор приезжал в родное местечко, ребята ходили за ним по пятам. Коваль улыбнулся: "американец"!.. Помнит ли об этом Козуб? Но не спросил.

- И Решетняк был с вами в бригаде Центророзыска?

- Он работал в губернском. В двадцать третьем, зимой, вычистили его из милиции. Кажется, ошибочно. Впрочем, в конце концов, правильно вышло, засмеялся Козуб, - профессор из него получился настоящий. А остался бы в милиции - выше старшего опера или следователя не поднялся. Такая она, как вы знаете, наша специфика, Дмитрий Иванович, - для роста простора маловато. Инспектор, следователь... - Козуб запнулся, подумав, что зря, пожалуй, говорит такие вещи человеку, имеющему звание подполковника и занимающему какую-то солидную должность в управлении внутренних дел. Но тут же сообразив, что, несмотря на большие звезды на погонах, Коваль сам пришел к нему и, значит, выполняет обязанности рядового инспектора, успокоился и продолжал: - Взять хотя бы меня - кем только я не был: и оперативником, и следователем, и адвокатом, и юрисконсультом небольшой фабрики. Давно на пенсии. Да вот без дела не могу.

- Долго на нашем милицейском хлебе сидели?

- В те же годы перешел в прокуратуру, вернее - перевели. Как только была она создана. А в милиции... какой же там хлеб? Горе, а не хлеб. Ни дня, ни ночи, и все на голодный желудок. Так вот и маялся, пока тыловой красноармейский паек не дали. А вообще плохо жили стражи порядка... Вспомнишь - волосы дыбом встают. И как только могли мы еще жить, работать, воевать! На одном голом энтузиазме держались: голодные, босые, одна винтовка на пятерых, а на нее - всего-навсего десять патронов. Даже мы, в Центророзыске, развернуться не могли. По полгода без зарплаты сидели, без пайка. Вооружение оперативника и следователя: рулетка и неисправный фотоаппарат на треноге. Бумаги не найдешь, чтобы протокол написать. И законодательства нового, советского, практически не было. Пользовались актами и постановлениями того времени. Суд вершили, главным образом, на основе своего революционного самосознания.

- Первопроходцам всегда нелегко, - понимающе произнес Коваль. - Но, с другой стороны, - он добродушно посмотрел на собеседника, - у вас было четкое классовое размежевание: это - наш, а это - не наш. Сытый, нарядный, образованный, дворянин, буржуй, поп - значит, контра; босой, голодный, бедняк или пролетарий - свой. В каких-то аспектах - трудностей, конечно, тоже хватало - это облегчало задачу, - многозначительно улыбнулся подполковник, и Козуб не понял, шутит он или нет.

- Сейчас вспоминаю наши первые шаги и удивляюсь, - продолжал Козуб. И тогда как-то расследовали, ловили преступников. А между тем - тысяча миллиардов рублей! - это не государственный бюджет страны или расходы на первую мировую войну, а долг государства по зарплате милиции в двадцать втором году! По шесть-семь месяцев сидели без копейки - кто у жены на шее, а кто просто-напросто голодал. Представляете себе, Дмитрий Иванович? Положение милиции, скажу вам, было очень и очень тяжелым. Помню, Кременчугская милиция получила из Харькова обмундирование, а выкупить вагон на железной дороге не смогла. Тогда нашли такой выход - взяли в долг у какого-то нэпмана сто миллионов рублей и дали ему обязательство отработать эти деньги на разгрузке барж с дровами. А?! - Козуб схватился за голову. - А права? - воскликнул он. - В то время как в центре милицию считали государственным аппаратом, в провинции, в округах и уездах, местная власть относилась к ней не иначе как к собственной охране. Неудивительно, что принимали в милицию практически кого угодно. Не был бы только классовым врагом. Хотя и такие просачивались. А потом чистили, чистили, чистили... Решетняк подкармливался у родителей на селе, а у меня, как вы знаете, родители служащими были.

Слушая юрисконсульта, Коваль рассматривал его кабинет. Все здесь было для него интересным и важным. Ведь обстановка, любимые вещи выражают вкусы, увлечения и характер хозяина.

Каким же щеголеватым, вальяжным, даже пижонистым стал ты, судя по твоим вещам, инспектор рабоче-крестьянской милиции тех далеких лет, железный следователь, а ныне - защитник интересов одного из предприятий! Вот что волнует тебя на склоне лет, в поздний час твоей большой, беспокойной жизни!

Кабинет Козуба представлял собою домашнюю галерею коллекционера, влюбленного в искусство. На двух стенах, освещенных высокими окнами, висели этюды и малоизвестные картины Шишкина, Айвазовского, Рериха, и Коваль, не будучи специалистом, конечно, не мог определить, оригиналы это или великолепные копии. Но, увидев в специальных, с двух сторон застекленных шкафах скульптуры и старинный фарфор, подумал, что картины эти, пожалуй, тоже редкие и что приобретены они, скорее всего, по дешевке в те тяжелые времена, когда хлеб дорожал, а произведения искусства обесценивались.

- А за что Решетняка вычистили из милиции? - спросил Коваль, решив при случае поближе познакомиться с коллекцией Козуба.

- Кажется, за связь с классовым врагом, - ответил юрисконсульт. Точно не помню. Хотя, подождите, подождите!.. - Он потер лоб ладонью. Да-да, даже смешно... за моральное разложение вроде бы. Что-то там с проституткой у него было. Влюбился. Или просто интрижка. Только начался нэп, все словно обезумели, деньги снова обрели большую силу. Возродился культ сытости, протекционизма, выгоды, даже роскоши. Это было реакцией обывателя на затянувшуюся гражданскую войну, когда деньги обесценились и ничего не стоили. Многих хороших людей совратил тогда нэпманский змей-искуситель. Кто знает, может быть, и оговорили Решетняка, - задумчиво добавил Козуб. - И такое на нашу долю выпадало.

- Кажется, вы у Решетняка незаконченные дела приняли?

- Да, да. Тот, кто оставался после чисток, должен был завершить розыск и следствие. Не рукавица - с руки не сбросишь. Кому-то надо было доводить до конца.

- А помните ограбление Резервного внешторговского банка бывшего Кредитного общества... банка Апостолова? Дело, которым тогда занимались вы и инспектор Решетняк.

- Апостолова... Апостолова... Было что-то такое, было... Но сколько лет! Подробности, пожалуй, не вспомню... - Козуб задумался и вдруг прищурился и спросил, саркастически взглянув на подполковника: - А почему это вас волнует, земляк?

Вместо ответа Коваль задал новый вопрос:

- В ваших протоколах допросов упоминаются Ванда Гороховская, матрос-черноморец Арсений Лаврик, атаман банды под названием "Комитет "Не горюй!" Гущак.

- Матросика я, Дмитрий Иванович, припоминаю. Жаль его было. Жертва времени. Парень молодой, глупенький. Влюбился, оставил пост ночью и проворонил грабителей. Его трибунал расстрелял за измену революции. А девушку эту... не помню фамилии...

- Гороховская, - повторил Коваль.

- Да, может быть. Ее мы в конце концов выпустили. Она ничего не знала, не видела и никакого отношения к этой истории не имела. Да какого, извините, лешего ворошить вам все это? - засмеялся Козуб. - На пенсию собираетесь, что ли? Историю милиции хотите написать?

- Нет, Иван Платонович, на пенсию не уйду, пока меня "не уйдут". Проницательный человек мог бы услышать в голосе Коваля оттенок грусти. Дело в том, Иван Платонович, - медленно, словно раздумывая, говорить или нет, - добавил он, - в том, что вышеупомянутый Гущак снова появился на горизонте. Он не погиб, а сбежал за границу. Жил в Канаде. А сейчас вернулся на родину.

- Гущак - говорите? - Глаза юрисконсульта загорелись, шея вытянулась. - Жив? Инте-ре-сно! Значит, живой... Вон как!.. Сколько же ему сейчас лет? За семьдесят, пожалуй? Ну и ну! Никогда бы не подумал. Теперь понятно, зачем вы старое дело подняли... А с Гущаком и я хотел бы познакомиться. Хоть одним глазком взглянуть. Тогда не удалось, так теперь бы посмотреть на этого неуловимого. Познакомите?

- Не смогу, - Коваль пристально следил за выражением лица юрисконсульта. - К сожалению, не смогу, - повторил он. - Гущака уже нет в живых.

- То есть как?! Вы же сказали - вернулся.

- Вот так и получилось, Иван Платонович. Словно бы вернулся человек, чтобы здесь, на родине, погибнуть. Несколько дней назад под электричку попал.

И Коваль принялся рассматривать стоявшую на столе серебряную статуэтку дискобола, как бы между прочим бросая взгляды на Козуба.

Юрисконсульт сказал после небольшой паузы:

- Да-а... Не повезло старику... Но мне его не жаль... Кто знает, сколько жизней на его совести. А ограбление банка? Нет, значит, родная земля не простила... Зачем он вам? Собственно говоря, даже не он, а его останки? Кому нужен этот обломок старого мира? Да и срок давности, уважаемый Дмитрий Иванович...

Ковалю вспомнились рассуждения Субботы, и он подумал, что, на первый взгляд, и следователь, и Козуб правы.

- Нас не сам Гущак интересует, а то, что было связано с ним. Ценности-то и до сих пор не найдены. А что касается срока давности, то ни одно уголовное дело не считается законченным, пока преступление не раскрыто. И время от времени к нему возвращаются. Это вы должны знать.

- А украденные ценности давным-давно прахом пошли во всяких Канадах.

- Трудно сказать... - задумчиво произнес Коваль. - Это еще требуется доказать.

- Если так, то вам не с архивов следует начинать, а искать знакомых Гущака. К кому он приехал, с кем здесь имел дело? Архивы мало помогут. Даже биографию атамана по старым протоколам не установите. По ним на кого выйдете? - неожиданно засмеялся юрисконсульт. - На меня да на Решетняка, то есть только на работников карательных органов, которые вели дело об ограблении. Командир резервного батальона Воронов, который уничтожил банду Гущака, давно умер. Ну, еще бывшая девица, а ныне старуха Гороховская, если она жива, которая и тогда-то ничего не знала, а сейчас и это позабыла. Об Апостолове еще прочтете, а его тоже давно нет на свете.

- Есть данные, что в решении Гущака вернуться на родину значительную роль сыграла не одна только ностальгия.

- Вам, конечно, виднее. Возможно, он и действительно здесь что-то оставил и теперь вернулся, чтобы забрать, - не мог не согласиться Козуб. А есть у него здесь какие-нибудь родственники, друзья? Или, может быть, у Апостолова наследники есть, дети, например, и Гущак пожаловал к ним?

- После того, как ограбил их отца?

- Вспоминаю, у меня складывалось впечатление, что это была одна компания, одна банда. Очень, очень возможно, что в этой истории замешаны и наследники Апостолова. Да, да... Но, ей-богу, архивы не помогут, только время потратите. Об окружении атамана "Комитета "Не горюй!" в них тоже ничего не найдете. Банда Гущака была под корень уничтожена на хуторе неподалеку от Полтавы. Кто-то сообщил в милицию, что Гущак находится там, и наши ночью атаковали бандитов. И только потом мы узнали, что именно эта банда ограбила банк и вывезла из него ценности. Но было поздно - все, кто знали, где тайник, погибли. Кстати, вспоминаю, в том бою был ранен и Решетняк.

- А теперь и с Гущаком не сможем поговорить, - вздохнул Коваль. - Вот и приходится, Иван Платонович, обращаться к архивам. Единственный источник, если не считать воспоминаний. Без архивов на нынешних знакомых Гущака не выйти. Я надеюсь с помощью старых документов выяснить, почему человек, который наконец-то вернулся на родину, вдруг, ни с того ни с сего бросается под поезд. И - не остались ли все-таки на нашей земле награбленные ценности? Вряд ли Гущаку удалось их вывезти за границу, судя по всему, обстановка для этого была совсем не благоприятной.

- Вы полагаете, это самоубийство? Или просто несчастный случай?

- Экспертиза не дала еще окончательного заключения.

- Трудно вам помочь, Дмитрий Иванович. И я бы лично - с дорогой душой, но... - Козуб пожал плечами. - Обратитесь-ка еще к профессору. Я ведь этим делом недолго занимался. Единственный человек, который мог бы что-то рассказать, - Андрей Гущак, а мы уже считали его погибшим, потому-то я розыск и следствие и приостановил. Все ведь думали, что атаман вместе со своими головорезами сгорел в сарае, который они сами подожгли, чтобы не сдаваться в плен. И концы, как говорится, в воду. А Решетняк дольше занимался этим делом, с самого начала. Досконально изучил жизнь Апостолова и его семьи, и, надо думать, так же и Гущака, и его окружения... Постойте, постойте! - неожиданно вскричал Козуб и встал. Как же я забыл! Вы правы, земляк. Семья Апостолова! Конечно же Решетняк должен кое-что о ней знать: ведь его жена - дочь Апостолова... Не делайте, Дмитрий Иванович, большие глаза. Вспомнил: как раз за это и вычистили его из милиции!

Коваль тоже встал, прошелся по кабинету, с интересом глядя на юрисконсульта, лицо которого даже разрумянилось.

- Мне не очень удобно это рассказывать. Но скажу как коллеге, пусть между нами останется, жена его, то есть дочь Апостолова, в то время сбилась с пути. Ну, понятно: голод, нехватки, такой пассаж после роскошной жизни, психологическая истерия экзальтированной гимназистки, словом, на все махнула рукой. А благородный Решетняк ее из грязи вытащил, потом влюбился и, в конце концов, из-за нее-то и пострадал. Ну, пострадал или нет, а из милиции выгнали, и в деле Апостолова он оставил такой раскардаш, что при всем желании невозможно было разобраться. Потом он на этой Клаве женился.

Жена Решетняка - дочь Апостолова! Совершенно новая ситуация. Множество новых мыслей завертелось в голове у Коваля.

- А теперь, дорогой земляк, если с делами покончено, прошу ознакомиться с моей коллекцией. - И Козуб широким жестом обвел комнату, увешанную картинами и заставленную скульптурами. - А что касается розыска, то имейте в виду: я всегда к вашим услугам.

11

Где бы ни был, что бы ни делал Дмитрий Иванович Коваль, а родную Ворсклу всегда вспоминал с теплотой и нежностью.

Среди бесконечных дел и хлопот воспоминания эти словно ждали своего часа. И когда этот час наступал, достаточно было какой-нибудь малости, чтобы забытые картины сразу всплыли в памяти. Так всплывает на поверхность реки обросшая илом ветка, корень или какая-нибудь щепка, случайно попавшая на дно.

Правда, иногда это происходило в неподходящее время - когда Коваль спешил на место преступления, вел розыск или допрашивал подозреваемого, и он не мог взять в толк, как возникает эта психологическая загадочная связь между такими разными и далекими событиями. Но воспоминания сами выбирали свое время, совершенно не считаясь с желаниями подполковника и руководствуясь чувствами, над которыми не был он властен.

Они могли быть и продолжительными, и мгновенными, целыми лентами и короткими эпизодами или даже одним-единственным словом, звуком, шорохом шагов, внезапным отблеском вечернего солнца в окне или пьянящим запахом сирени. Без какой бы то ни было системы или логической последовательности могли они выстроиться и в обратном хронологическом порядке: сперва, скажем, взволновать весенними тревогами юности, а уж потом вспыхнуть красками детства.

Он не огорчался, если минувшее приходило не тогда, когда надо: прошлое не мешает настоящему, оно даже воодушевляет, неся эмоциональный заряд и возвращая на время потерянный в бурном потоке обстоятельств здравый смысл.

Чаще всего вспоминалась Дмитрию Ивановичу река Ворскла. То широким плесом у мельниц, то прозрачной глубиной у Колодезных круч, то еле слышными всплесками волн на прибрежном песке...

Ворскла... Она всегда была для него не просто рекой, которая веками впадала в Днепр и хранила в глубоких омутах, где ютился старый сом, и на песчаных перекатах, и в густых прибрежных лесах какие-то волшебные тайны. Нет! Из года в год несла она жизнь на истосковавшиеся по влаге сухие земли и с самого раннего детства опекала его, Дмитрия Коваля, ободряя в трудную минуту своей невозмутимостью.

Прошлое замечательно тем, что всегда помогает найти истину в настоящем.

Расследование убийства старика Гущака и встреча с земляком вывели Коваля из состояния полузабытья, и минувшее, словно полноводная Ворскла, прорывалось сквозь запруду памяти. Переполненный этими воспоминаниями, он вернулся домой и до позднего вечера сидел один в своем саду.

Ворскла - не море, как выдолбленная из цельного дерева лодчонка, которую рыбаки называют долбленкой, - не корабль. Но когда юноша мечтает о море, то и три долбленки, болтающиеся у берега, кажутся океанской флотилией. В каждую из них садится гребец, и одна за другой выплывают они на стрежень.

В первой на узком прохладном дне, выложенном камышом, лежит девушка с зеленоватыми глазами, а напротив нее, осторожно, чтобы не перевернуть легонькую лодочку, работая коротким веслом, сидит Митя Коваль. Во второй и третьей - их друзья. Все шестеро дочерна загорели, от их веселых лиц и мускулистых, жилистых тел веет силой и здоровьем. Они хохочут, да так, что вздрагивают, колышутся чуткие долбленки и расходятся по воде концентрические круги.

Девушки плетут из белых лилий венки, а парни закрывают головы от солнца широкими лопухами. Флотилия медленно движется вдоль зеленых берегов...

Никогда не забудет Дмитрий Иванович Коваль, как плавал на долбленке по Ворскле вместе с девушкой, которой, так же как ему, было тогда пятнадцать. Никогда не забудет, что прошла она с ним рядом всю свою жизнь, никогда не забудет Ворсклу, которая всегда была для них с Зиной родной.

Он помнит Ворсклу с младенческих лет. Тогда река была для него неведомым, загадочным миром. Манила вдаль - так хотелось узнать, а что же там, за ее поворотом, а не конец ли белого света? Ведь всему есть конец: столу и скамье, хате и двору, тропинке в саду. А есть ли конец у реки этого Митя не знал. И что там, в таинственной глубине, которая так и манит, так и зовет, когда плещешься у самого берега? Кто там живет - что за рыбы, что за русалки, что за цареены-лягушки и хвостатые чудища?

Когда подрос, побывал за одним поворотом реки, за другим, за многими, но Ворскла манила и манила все дальше и дальше, и не было конца-края плесам ее и берегам, отмелям и глубинам. Так и не увидел своими глазами ни конца реки, ни начала. Слышал только, что течет она до самого Днепра, а начало берет где-то далеко, в России.

И когда теперь становился в тупик перед какой-нибудь загадкою или ломал голову над сложным заданием, пытаясь уразуметь тайный смысл деяний человеческих - и добрых, и недобрых, - казалось ему, что поднимается он вверх по своей Ворскле сквозь нетронутый девственный лес и ищет, как в детстве, таинственное начало ее: откуда она и откуда все берется в этой жизни - и добро, и зло.

В детские годы мечтал: вырастет, будет у него огромная лодка, поплывет на ней по Ворскле, а дальше - по могучему Днепру - к самому синему морю.

Не сбылась голубая мечта. Ничего не осталось, кроме маленькой долбленки. Но, быть может, это и к лучшему. Ведь долбленка - не мертвая машина вроде речного трамвая или катера, это - живое существо с живою душой.

Вот она быстро и бесшумно скользит по реке. Пристроишься поудобнее и легкими взмахами весла гонишь свой челнок вперед и вперед. Вот ты - на середине реки и словно сливаешься с ней воедино, чуешь волглый запах ее и дыханье широкой груди. Ты здесь свой, не чужой, даже рыба - и та не боится тебя. Замрешь в камышах, а вокруг серебристо поблескивает мелюзга, выпрыгивающая из воды прямо под твой челнок, чтобы не попасться в зубы прожорливой щуке, а подальше - плотвички и красноперки, играют окуньки, и глубже, прямо под тобою, в прозрачной до самого дна реке, копошатся солидные налимы и важный, чопорный сом.

Нет, не забыть Дмитрию Ивановичу Ковалю своего детства! И, отбросив все мелкое, случайное, он вспоминает о невозвратной и неповторимой поре, как о самой светлой, которая, собственно, и помогла ему выбрать дорогу в жизни. А с годами ему даже начинает казаться, что он не удаляется, а снова приближается к детству. И это отнюдь не старческая сентиментальность, а нечто высокое, окрыляющее и праздничное.

Плывет флотилия долбленок вверх по Ворскле, против течения. На Серебряный берег, притаившийся в лесу, держит курс, и остается за нею на воде бриллиантово сверкающая пенная стежка.

По обоим берегам Ворсклы - лес. От местечка до Серебряного берега, до Колодезных круч, и еще дальше, до самой Полтавы; говорят, что и за Полтавой покрыты берега ее густым лесом. На правом, высоком, у самого местечка, - холм, окруженный осиновой рощею, нареченной Колосниковой. Могучие, высоченные, под самые облака уходят осины, пережившие не одно поколение людей, с черными вороньими гнездами в зеленовато-белых кронах, глядят не наглядятся на себя в зеркало вод. Тишина. Только изредка подует ветерок, затрепещет под ним, заиграет листва, обломится веточка, упадет в воду, нарушит всплеском лесную тишину, встревожит рыбу - и снова тихо.

На том же высоком берегу, у дороги, - развалины старинного замка. Кое-где сохранились еще террасы, опоясывающие холм и нисходящие через напоенную сонным шепотом осин рощу едва ли не к самой реке. Никто сюда не приходит, к этим развалинам, разве только ребята, пасшие овец и не боящиеся гадюк, которые водятся в бывшем дворянском гнезде. На противоположном низком берегу лес не такой густой, но за лугами тянется кажущаяся издали синей полоса дремучего бора, раскинувшего на дальних песках бескрайний шатер.

В свое время ходила среди местных жителей молва:

"Будут строить у нас кирпичный завод. Все для этого есть: и песок, и глина, и вода".

"А железная дорога? Далеко!" - возражали маловеры.

"Все равно построят! - уверяли энтузиасты. - Песок как золото, вода хрусталь, а глина - желток!"

Из года в год все ждали, что будет завод. Молодежи, которая уезжала учиться в большие города, говорили родители: "Окончите ученье возвращайтесь. Завод будем строить". Но только после войны начали строить этот завод.

А тем временем... Плывут долбленки, завороженные тишиной, к которой и сам лес прислушивается, сдвинув над рекою косматые брови свои, девушки забывают о песнях, а парни стремительно, без плеска гонят челноки. Каждый из них норовит обогнать товарища, вырваться вперед. Чаще других первым бывает Коваль - то ли благодаря своим бицепсам, то ли потому, что лукаво щурится, опершись на локоть и глядя на него глазами-виноградинами, Зина.

Стрелами промчались мимо вишневого сада рыбацкой усадьбы, уперлись в берег, под которым словно и вовсе не было дна и с которого свисали ветвистые руки старого леса. И - запели. Куда только девалась хмурая тишь глухой заводи! Пулей вылетели из гнезд и тревожно взвились над головой перепуганные стрижи. Потом - купанье. Выбрались на берег не скоро. Мокрые, посиневшие от холода, бросились на теплый песок.

И пошли нескончаемые разговоры о мире, который они как можно скорее хотели познать: ведь в их возрасте все прямо и непосредственно касалось каждого. Размышляя о своем месте в жизни, рассуждали, что смогут делать в будущем, потому что еще не знали о нем, а очень хотели знать.

- Я уеду из Кобеляк. В Харьков, - говорил долговязый Саша Хоменко. Конечно, есть еще и Москва, Ленинград, Киев, но Харьков - он рядом. Только Харьков. Там техникумов - сколько хочешь. А заводы? Паровозный, электромеханический, тракторный построили. Мне хочется тракторы делать.

- Я тоже поеду в большой город, - сказала белокурая девушка. - Так люблю театры, трамваи, общество! Весело, интересно!

- А нашего общества тебе мало? - грубовато спросил Митя Коваль. И поднял голову, чтобы посмотреть в зеленоватые глаза Зины, которых она не сводила с него.

Зина, казалось, только и ждала этого и приветливо улыбнулась. Чудесная девушка эта Зина!

Над Ворсклою, над обрывом, на самом-самом краю, стоит ее маленькая старенькая мазанка. Вокруг нее все словно волшебное, словно из сказки. Пройдешь по околице в конец улочки - и сразу за белой Зининой хаткой откроется взгляду небо над просторной поймой Ворсклы и глубокий яр, такой глубокий, что старые тополя со дна его не дотягиваются вершинами до твоих ног. А за яром, где синей лентою вьется Ворскла и убегает за холмы белая Колесникова роща, небо вроде бы совсем близко, так и кажется: протяни руку - и коснешься шелковистых облаков. А под вечер видно отсюда, как плывут над рекою сотканные из тучек ковры-самолеты, как темнеет вдали полоска соснового бора и как долго падают августовские звезды.

В этом волшебном краю живет девочка из восьмого "А", имеющая обыкновение смотреть Мите Ковалю прямо в глаза и улыбаться при этом так, что у него кружится голова.

А однажды Зина позвала его к себе, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Митя подошел к мазанке, постучал. Дубовая дверь отворилась, на пороге стояла Зина. А Мите показалось, что открылась музыкальная шкатулка и послышалась чудесная музыка.

Они говорили о чем угодно, только не о предмете, который предстояло сдавать. Митя рассматривал обстановку в казавшемся ему сказочном жилище, освященном дыханием Зины. Он был счастлив и не заметил, как неожиданно надвинулась гроза. Зина поднялась и сказала, что будет готовиться к экзамену одна.

"Зачем же ты меня звала?" Она только засмеялась в ответ.

Рассердившись на себя за то, что наивно обрадовался приглашению Зины, которая вздумала над ним пошутить, он стремглав выбежал вон, хлопнув дубовою дверью.

В детстве мечтал он о море.

Сколько раз снилось ему, как убегает он из родного дома и становится матросом на настоящем корабле. А потом - обветренный морскими ветрами, в синих расклешенных брюках и полосатой тельняшке, широко расставляя ноги, снова появляется на своей улице, вызывая зависть у ребят и слезы радости у матери, которая давно простила его. Кто из нас не мечтал в свое время о чем-то подобном?!

Или так: он убегает из дому, но капитан не берет его в плаванье. Тогда он тайком пробирается в трюм, совершает героический поступок, например тушит пожар, и возвращается домой опять-таки моряком.

Не знал Митя, что никогда не станет моряком, а всю жизнь будет иметь дело с подводными рифами в море житейском, будет заглядывать в души человеческие, которые гораздо глубже любых морских глубин.

...В тот день друзья долго купались, оглашая берега Ворсклы и луга веселым смехом. И только когда солнце село на лесные вершины, стали собираться обратно.

Возвращались домой усталые, голодные, но теперь уже плыли по течению и вскоре были у Колесниковой рощи.

Вытащив на берег челноки с огромными букетами цветов, пошли по тропинке, которая вела через овраг в родное местечко. И вдруг сверху прямо-таки скатился на них бегущий во весь опор соседский мальчишка. Он остановился перед Митей и, тяжело дыша, уставился на него так, словно увидел впервые.

- Ты что, Гриша?

- Беги скорей домой, Митька! Ой-ё-ёй! - И сразу же помчался назад, словно боясь, как бы не начали его расспрашивать. И только уже издали крикнул: - Твоего батьку трактор переехал! Совсем!

И все кругом для Мити вдруг замерло: и повисшее над головой красное солнце, и листва, и люди с округлившимися глазами и открытыми ртами, словно в немом кино. Потом все закачалось и поплыло.

- Я сам, - сказал Митя, когда друзья бросились к нему.

Даже Зине не позволил к себе прикоснуться.

Сделал несколько неуверенных шагов.

А потом ему снова стало плохо, потемнело в глазах, захотелось опуститься на землю. Мысли словно улетучились из его мигом опустевшей головы. Он посмотрел на друзей и не увидел их, хотя они стояли рядом.

Неожиданно услышал тихий плеск речной волны, шелест высоких крон, многоголосый шум вечерней рощи, и показалось, что остался он здесь один на один с могучей природой, и стало страшно.

Попытался представить себе отца - и не смог.

Его пронзило острое ощущение беспомощности и одиночества, и он почувствовал, что ушло из жизни самое значительное, ушло и не вернется.

Собрал последние силы и побежал.

Так началась взрослая жизнь Дмитрия Коваля.

...Забыть детство? Ворсклу? Это значит забыть самого себя.

От воспоминаний детства оторвал Коваля знакомый звук - скрипнула калитка. Потом легко прошелестели босоножки по утрамбованной тропинке. Наташка! Коваль оглянулся. Только сейчас заметил, что уже полночь, и, потирая онемевшую от долгого сидения на скамье ногу, заковылял в дом.

Воспоминания, словно ветром развеянные тучи после дождя, все еще не покидали его. Подумал о Наташе: а будут ли у нее такие вот минуты возвращения в детство и куда она воротится - к асфальту улиц, бегущих между каменными коробками высотных домов?

Наташа соскучилась по отцу, поцеловала его. От нее повеяло сосною, выгоревшими на солнце волосами, травами. Ну вот, а он почему-то об асфальте...

- Наташенька, хочешь, поедем на Ворсклу? Такого нигде не увидишь. Кстати, там твои родители босиком бегали.

- Ха! - засмеялась девушка. - Это неинтересно, Дик!

- А что ты вспомнишь потом из своего детства?

- Что вспомню? У тебя с мамой была Ворскла, а у меня - прекрасный город, его площади, парки, дворцы, широкие бульвары. А наш садик? А Днепр?!

- Ну ладно, ладно, сдаюсь, - сказал Коваль, поняв, что говорят они с дочерью о разных вещах: она - о красоте как таковой, а он - о душе красоты, о живой душе вербы, о черных глазах терпкого терновника, о щеголихе калине, о влюбленных ежевике и боярышнике, нежный шепот которых слышен только в безлюдных местах...

12

Ивану Платоновичу Козубу тоже не спалось в эту ночь. Встреча с подполковником Ковалем взволновала его. Он тоже вспоминал о своей первой любви.

Словно пал на глаза Ивана Платоновича туман, а когда рассеялся, увидел себя старый юрисконсульт молодым человеком, вчерашним "реалистом", на фуражке которого вместо кокарды появился вырезанный из жести черно-белый знак - череп и кости, а на поясе - самодельная бомба. Увидел и весь анархистский отряд во главе с кудрявым матросом - "полоумным Христом", речи которого состояли из одной-двух фраз о боге и о революции и неизменно сопровождались стрельбой из маузера.

А потом молодой Козуб передумал и пошел работать в ревком, чтобы вылавливать своих бывших друзей.

Вспоминались ему ночные бои, неожиданные налеты, берега Ворсклы и шепот ночного леса. И Ярмарковая площадь, и на полпути до станции выселок Колония, где жила Марийка, дочь телеграфиста Триверстова.

Эх, Марийка, Марийка! Из далеких туманов являешься ты, чтобы напомнить о себе, о молодости и о любви, о том неповторимом времени. С каждым годом, с каждым десятилетием все больше забываются черты твоего лица, тает блеск твоих глаз, все глуше слышится твой голос, и ты становишься не просто прекрасной девушкой, не просто первой любовью, а символом молодости.

В памяти Козуба встают нарядные деревянные домики, построенные железнодорожной компанией на крутом берегу Ворсклы, прямые дорожки между ними, посыпанные чистым речным песком и окаймленные выбеленными камешками. Жили в этой дачной колонии конечно же не стрелочники и не паровозные кочегары, а железнодорожные чины, долго служившие компании и вышедшие на пенсию. И, кроме них, лишь несколько инвалидов вроде Марийкиного отца, который потерял обе ноги, спасая от аварии поезд.

Попав в водоворот нового времени, молодой Козуб не забывал также о себе. В глубине души был уверен, что революция совершена и для него, чтобы и он, сын сельского фельдшера, мог сполна познать радости жизни. Революция началась в пору его возмужания, и он чуть не плакал от счастья, что все произошло так своевременно. Это чувство не покидало его ни тогда, когда он был с анархистами, ни когда от них сбежал.

И любовь красавицы Марийки тоже была для сына фельдшера одним из подарков судьбы.

Почти каждую ночь бывал он у своей любимой. Бывшие, как он острил, "одночерепники" не могли простить ему предательства. Наголову разгромленные и превратившиеся в кучку бандитов, они боялись сунуться в местечко и грабили окрестные села и хутора. Ревкомовец Козуб хорошо знал, как опасно ему выезжать в Колонию.

Однажды бандиты застали его там. Окружили домик, выбили окна, ворвались в комнаты. Иван Козуб и Марийка спали. Один из налетчиков первым же выстрелом убил Марийку, а сам "полоумный Христос" с маузером на взводе приблизился к Козубу.

- Ну, предатель! Попался. Теперь мы с тобой поговорим! В бога и в революцию!

- Неужели и меня убьешь, Петр? - испуганно пролепетал Козуб.

- В бога и в революцию! Это уж точно! Но сперва ремни из тебя вырежу!

- Так дай же перед смертью хоть перекреститься, - взмолился Козуб и, перекрестившись левой рукой, правую незаметно сунул под подушку.

Один только миг - и он выхватил наган, ударил атамана огнем в лицо и, воспользовавшись минутным замешательством среди бандитов, выпрыгнул в окно. Во дворе вскочил на коня и, как был, голый, помчался наперегонки с пулями в темную ночь.

Эх, Марийка, Марийка! Из далеких туманов являешься ты, чтобы напомнить о себе, о молодости и о любви, о том неповторимом времени. Так короток был твой век, и в одно мгновенье поселилась ты с сердце Ивана Козуба, чтобы потом исчезнуть навеки...

А жизнь между тем не останавливалась, она била ключом, и молодые силы требовали выхода. У Ивана Козуба от нетерпения, от боязни упустить свой звездный час кружилась голова. Он торопился, он спешил. Успел и повоевать, и отличиться - одним из первых ворвался во врангелевские окопы.

Ну, а потом, в мирные дни, пошел бравый кавалерист Козуб служить в рабоче-крестьянскую милицию.

Клубятся туманы времени и то наплывают на события и людей, то рассеиваются. Не спится старому юрисконсульту - слишком много теней выплывает из глубин давности и толпится у его изголовья.

13

Валентин Суббота неосмотрительно сел в кабинете Коваля в манящее кожаное кресло и почувствовал себя неудобно. Кресло искушало прижаться плечами к мягкой спинке, расслабиться, и, сердясь на самого себя, молодой следователь напрягал мышцы, чтобы не утонуть в нем.

- Современное расследование, Валентин Николаевич, - начал Коваль, казавшийся Субботе высоко-высоко возвышающимся над ним, - ведется не только на основе вещественных доказательств. Преступники научились не оставлять следов. Да и по какой-нибудь потерянной преступником пуговице его далеко не всегда найдешь. Многие носят одинаковую модную одежду: если мини - то почти у всех мини, если узкий носок обуви, то опять-таки почти у всех. Вещественные доказательства надо искать не только для того, чтобы добиться признания. Признание, как известно, нельзя принимать на веру. Необходимы еще и другие доказательства, которые его подтвердят или опровергнут.

- Но без вещественных доказательств признания не добьешься. А оно вершина следствия.

- Ничто не стоит на месте. Юриспруденция тоже. Раньше, добившись признания, следователь считал свое дело сделанным. А теперь надо еще доказать, что подозреваемый по каким-то причинам себя не оговорил. И поэтому не признание - вершина следствия, а доказанность! В этом именно и состоит гуманизм наших поисков истины. Все прочее - не более чем произвольные суждения.

- Ну что ж, Дмитрий Иванович, значит, ваша работа впереди. Вскоре у вас будет признание Гущака, и, если доказательств для обвинительного заключения не хватит, их придется искать. Мы обязаны не только рассуждать, но и делать выводы.

- Но не с предвзятых обвинительных позиций, Валентин Николаевич. Только объективность - с самого начала. И в поступках, и в мыслях. И вера в человека, в то лучшее, что в нем есть.

- При таком прекраснодушии преступника не уличишь и не обнаружишь.

- Но до конца следствия мы не можем знать, кто преступник. Мы ищем. Ищем! Это надо хорошо понять и прочувствовать. Послушаем, что нам сейчас доложит Андрейко. Быть может, что-то и прояснится.

Коваль снял трубку.

Несколько минут спустя в комнату вошел Андрейко - невысокого роста, худощавый, с красивым лицом. Весь вид его, даже шрам через щеку (в детстве упал с яблони), свидетельствовал об энергичности лейтенанта, о его динамической натуре. По-военному подтянутый, в ладно сидящей на нем форме, лейтенант, несмотря на свои тридцать лет, выглядел бы юношей, если бы не напряженная сосредоточенность его пристального взгляда.

- Садитесь, - бросил Коваль. - Начнем оперативку.

Лейтенант Андрейко опустился на край стула, стоявшего у стены, пристроил на коленях темно-коричневую ледериновую папку и положил на нее руки.

- Посмотрим, что у нас есть, что известно и на что надо направить усилия, - с этими словами подполковник достал из ящика стола свою пресловутую схему.

- Схема, значит? - тихонько, как бы про себя, произнес Андрейко.

- Именно она, Остап Владимирович, схема, - строго заметил Коваль, услышав этот полушепот.

- Да я ничего, товарищ подполковник, - занял оборону лейтенант. - Я за. Абсолютно. - Он улыбнулся, забыв, как обычно, о том, что, когда он улыбается, шрам придает его лицу не добродушное, а, наоборот, сердитое выражение. - Я и сам без схемы не могу.

- Докладывайте. Сперва об окружении Василия Гущака. Что выяснили?

- Пока ничего особенного. Учится хорошо. Дружит с парнем, который живет на бульваре Шевченко, - тоже студент, комсомолец, живет с матерью, характеристика положительная. У Василия Гущака во время службы в армии были дисциплинарные взыскания. Трижды за опоздание в казарму после увольнения в город. Один раз сидел на гауптвахте за самовольную отлучку, второй - за пререкания с командиром.

- Он такой, - вставил Суббота, - ершистый, колючий.

- В основном неприятности были из-за девушек. Влюбившись, ни с чем не считается.

- То-то и оно, - снова не выдержал Суббота. - Шерше ля фам, как говорят французы, то есть во всем ищи женщину. Нужны были деньги для разгульной жизни. - Следователь не заметил, как при этих его словах Коваль поморщился. - Вполне возможная побудительная причина для преступления.

- Его девушка не производит такого впечатления, Валентин Николаевич, - укоризненно заметил Коваль. - Наоборот.

- Имеете в виду эту... как ее... Лесю? Я не о ней говорю. У него, кроме Леси, наверно, не одна еще была...

- Пока среди его окружения других девушек не обнаружено. Не так ли, Остап Владимирович? - обратился Коваль к Андрейко.

- Абсолютно. Но будем стараться.

- Остап Владимирович, учтите: необходимо в первую очередь глубоко и досконально изучить окружение Василия Гущака. Безотлагательно. Сроки поджимают. Не возражаете, Валентин Николаевич? Хорошо.

Суббота хотя и кивнул, но не очень-то полагался на схему Коваля. Он по-прежнему упрямо считал, что главное - это признание Василия, после которого можно будет все поставить на свое место.

- Дальше, - сказал Коваль. - По второму заданию. И затем - что дала ваша, Остап Владимирович, поездка в Лесную?

- Гороховская Ванда Леоновна живет на Красноармейской. В Киеве с тридцать пятого года. Семья состояла из нее и младшего брата. - Андрейко заглянул в бумажку. - Решетняк Алексей Иванович и Решетняк Клавдия Павловна, жена. Переехали вместе с институтом. Козуб Иван Платонович...

Суббота перестал слушать. Адреса, годы рождения, краткие биографии людей, которые его не интересовали, он пропускал мимо ушей. Следователь позволил себе расслабиться и с наслаждением утонул в глубоком кресле. Взгляд его скользнул по окнам - липы уже отцвели и не пахли, но все еще нарядно украшали голубое небо своей зеленой листвою. Он, скорее всего, так и проворонил бы в рапорте Андрейко самое главное, если бы ухо его внезапно не уловило в голосе лейтенанта торжествующие нотки.

Суббота повернул голову, глаза его заблестели, и весь он вытянулся вперед, словно готовясь к прыжку: Андрейко достал завернутую в целлофан медную пуговицу с выбитой на ней эмблемой канадской фирмы. Именно такой пуговицы не хватало на куртке Василия, подаренной ему дедом! Именно этого, последнего доказательства поездки Василия в Лесную не хватало следователю Субботе. О, теперь все сделанное им будет оправдано и одобрено до конца, включая и требование предварительного ареста убийцы. Он резко вскочил и, наклонившись над столом, принялся вместе с Ковалем рассматривать пуговицу.

- Ну, отпечатков пальцев на ней вроде бы и нет, - сказал он, не касаясь пуговицы руками. - Разве что пальцы лейтенанта Андрейко.

- Что вы, товарищ Суббота, я не касался. Как положено, брал лопаточкой.

- Вот вам, Дмитрий Иванович, и пуговица, - засмеялся следователь, та самая, которой нам недоставало. А вы считаете, что в наше время пуговицы у всех одинаковые и по ним ничего не найдешь.

- Это исключение, Валентин Николаевич. Канада.

- В каждом деле есть, так сказать, своя Канада и своя пуговица. Узкое лицо Субботы так и светилось от радости. Следователь торжествовал.

- Вы забыли, Валентин Николаевич, что и Андрей Гущак был в тот вечер одет в точно такую же канадскую куртку, как внук.

- Это легко выяснить. Пошлем пуговицу на экспертизу вместе с курткой Василия и узнаем, не от нее ли оторвана. - Суббота присмотрелся к пуговице. - Здесь на дужке даже нитка осталась. По материалу нитки и по разрыву сразу установят.

Он отошел от стола и теперь свободно опустился в кресло. Взгляд его снова заблуждал по стенам, по сосредоточенному, с крупными чертами лицу Коваля, по окнам и верхушкам лип, время от времени победоносно обращаясь к столу, на котором, тускло поблескивая, лежала на кусочке целлофана круглая пуговица.

- Мы еще не дослушали Остапа Владимировича, - сказал Коваль, заметив, что Суббота утратил интерес к оперативному совещанию. - Пожалуйста, дальше, - приказал он лейтенанту. - Где вы нашли эту пуговицу?

- Пуговицу я обнаружил около платформы, за три метра от восточного края. Больше ничего интересного на месте преступления не оказалось.

- Как же вы ее раньше не обнаружили? При первом осмотре места, при втором, - упрекнул Коваль лейтенанта, тут же подумав о том, что и они с Субботой не один раз были в Лесной и тоже не увидели этой пуговицы.

- Пуговица лежала под рельсом, она закатилась в гравий. Во время движения поезда шпалы и рельсы колеблются, камешки перемешиваются, вот они и накатились на пуговицу, засыпали ее. Я шел, носком случайно задел, пуговица блеснула. Вот... - Андрейко положил на стол схематический рисунок места находки.

- Так. Хорошо. Все у вас? - И, не дожидаясь ответа, Коваль обернулся к следователю: - Валентин Николаевич, я, кажется, говорил вам - уже установлено, что атаман банды с веселым названием "Комитет "Не горюй!" Андрей Гущак и репатриант, погибший на станции "Лесная", - одно и то же лицо.

Суббота вяло кивнул.

- Я думаю, следует продолжить изучение людей, которые сталкивались когда-то с этим Гущаком.

- Вам виднее, Дмитрий Иванович, но я остаюсь при своем мнении; сроки подходят, и я буду готовить материалы для обвинительного заключения по Василию Гущаку.

Коваль ничего не ответил, молча кивнул лейтенанту, чтобы он завернул пуговицу в целлофан. Потом встал, потоптался возле стола и сказал, обращаясь к Андрейко:

- Вам еще одно задание. Поинтересуйтесь, не встречался ли кто-нибудь из старых знакомых Андрея Гущака с ним, с Василием или с матерью Василия. И у всех ли у них есть алиби на день убийства.

Лейтенант Андрейко вытянулся:

- Есть! Но разрешите еще доложить, товарищ подполковник, что Решетняки летом живут на своей даче в Лесной, метрах в трехстах четырехстах от станции. Профессор лишь иногда ездит в город, в институт или на опытную станцию. Но в этом году они были на даче только половину июля. Затем неожиданно вернулись в город.

Теперь заблестели глаза у Коваля.

- Почему же вы молчали? Это ведь очень важно!

- Я не успел... - начал оправдываться Андрейко, но подполковник уже спрашивал взглядом следователя - мол, что вы скажете на это?

- Дача в Лесной? Ну и что? - ответил Суббота на немой вопрос подполковника. - Там сотни дач. - И он пожал плечами. - Если экспертиза установит, что пуговица - с куртки молодого Гущака, никакие дачи нам не потребуются.

14

Декабрьская ночь была лютой. Вечером потеплело, и внезапно пошел дождь - унылый, гнетущий. Но потом завыл ветер, и с черного неба посыпались крупный град и колючий снег. Ветер бешено менял направление дул со всех сторон, швырял метельные клочья.

Особенно буйствовал ветер у национализированного особняка бывшего Кредитного общества. Здание стояло на холме, и его нещадно захлестывало дождем и заносило снегом. В густой и вьюжной тьме ничего не видно было и за шаг.

Город тревожно спал в полном мраке. Казалось, ничто живое не может находиться в это время на улице.

Но у подъезда особняка, под навесом, стоял совсем молодой матрос в черном промокшем бушлате и ботинках, которые давно развалились бы, если бы матрос не перевязал их проволокой. Он не выпускал из рук винтовки с примкнутым штыком и в минуты, когда ветер стихал, говорил девушке, которая прижималась к нему и которую он пытался защитить от ветра:

- Буржуев не будет, Ванда, понимаешь, ни одного во всем мире.

- А куда же их денут, Арсений?

- На дырявую шаланду - и в море! Все люди равными будут, свободными.

- А любовь будет?

- Любовь? А как же! Свобода. Хочешь - люби, хочешь - нет.

- И ты бросишь меня?

Она погладила холодными пальцами его мокрое лицо.

- Нет, - сказал матрос. - Никогда! Полундра! - внезапно спохватился он. - Чего ластишься? К часовому даже подходить нельзя!

- Господи, весь промок... - не обращая внимания на его слова, вздохнула девушка. - Пойдем в подъезд!

- Нет! Я должен охранять этого буржуя. Контра засела в нашем штабе, не иначе. Надо мировую революцию делать, а они поставили революционного матроса охранять капиталы. Пустил бы толстопузого на дно, да трибунала боюсь. - И матрос крепче сжал винтовку.

- Ну ладно, ладно, - сказала девушка. - Я пойду. Побыла бы до утра, но раз нельзя...

- Никуда не пойдешь, - сердито проворчал матрос. - В такую ночь прикончат в момент. - Он задумался. - Иди в подъезд. Восемнадцать пустых комнат, и никого не вселяют. - Он подошел к тяжелой двери, отпер ее, потом взял свою подругу за руку и повел в здание. - Выспишься, как в раю. Никто не увидит. Буржуи все спят.

Но матрос ошибался, считая, что все в доме спят. Он стоял с Вандой в темной комнате, уговаривая ее чувствовать себя свободно в этом роскошном жилище, а тем временем в противоположном крыле дома, в квартире бывшего хозяина особняка - председателя правления Кредитного банка, а теперь "совслужащего" - специалиста, который не только заявил о своей лояльности, но даже согласился служить новой власти, - не спали. Не спал сам Павел Амвросиевич Апостолов, не спали его тайные гости, которых провели черным ходом, не спала напуганная метелью и недобрыми предчувствиями дочь Апостолова - ровесница Ванды. Не спала и смерть, притаившаяся в непроглядной темени коридоров особняка, смерть, которая уже избрала своей жертвой молодого матроса Арсения Лаврика.

Просторный кабинет Апостолова, где в лучшие времена случалось Павлу Амвросиевичу принимать влиятельных и даже титулованных клиентов, утопал в темноте. В неосвещенном помещении едва белели запорошенные метелью высокие венецианские окна.

Гости сидели в креслах и разговаривали негромко, но как люди, которые чувствуют себя дома в любой обстановке и только не считают нужным афишировать это.

Хозяин, на ногах которого были мягкие туфли, похаживал по комнате, и его силуэт то появлялся у окна, то возникал рядом с кем-нибудь из гостей.

- Как известно, - говорил он, - при переходе к нэпу денежная система была полностью разрушена. В условиях обесцененной валюты и постоянных эмиссий стабилизировать курс рубля невозможно. Но год назад большевики создали свой Госбанк. А в нынешнем году выпустили деньги нового образца, надеясь укрепить свой рубль.

- Господин Апостолов! - послышался резкий голос человека, который сидел у окна. - Оставьте свои панегирики. Мы пришли по делу, а не для того, чтобы слушать то, что нам самим хорошо известно.

- Понимаю, - отозвался хозяин. - И не стану вас задерживать. Хочу только обратить ваше внимание на обстановку и напомнить, что новая власть, учитывая тяжелое положение с финансами, идет на поклон к ею же проклятому частному капиталу. А это очень важно. В Одессе, например, губплан уже дал разрешение на открытие коммунального банка при условии максимального участия частных акционеров и минимуме государственного взноса. Совнарком разрешил открывать ломбарды и ссудные кассы для населения, по существу частные, хотя и под эгидою государства. И, главное, месяц назад объявлен декрет о свободном обращении благородных металлов и драгоценностей. Это вам, по всей вероятности, тоже известно.

- Уповаете, что вам вернут бумаги, золото, бриллианты, вот этот ваш банк?

Апостолов, остановившись у стола, замер в безмолвии.

- Они затем и взяли вас на службу, чтобы вы не теряли надежды, сказал один из гостей. - Назначили управляющим. Будто бы ничего и не изменилось. И действительно... Ценности лежат там же, где лежали, в ваших сейфах, - как вы их только уберегли при всех сменах власти! И вы, так сказать, при них, вроде бы на старом месте. Но ценности не ваши, - сделав ударение на двух последних словах, заключил гость. - Теперь вы клюете на новую приманку, - видите ли, коммунисты возвращают хозяевам мелкие предприятия, дают в аренду, разрешают обращение золота и драгоценностей. Ничего вам не вернут, уважаемый. Что заграбастали, того из рук не выпустят.

Произнесший эти слова, наверно, и сам не догадывался, что задел в душе Апостолова самые чувствительные струны. Бывший банкир мог жить только рядом со своими ценностями. Собственно говоря, и раньше не все ему здесь принадлежало, а по большей части было положено на сохранение или под залог: и фамильные драгоценности - бриллианты, золотые украшения, и акции, и другие бумаги, часть которых уже обесценилась, и слитки золота, золотые монеты и иностранная валюта. Но он привык видеть все это в своих сейфах, распоряжаться этими сокровищами, и, когда буря революции смела хозяев, он, как это ни странно, уверовал, что все отныне принадлежит ему.

И в самом деле, внешне ничего не изменилось: Апостолов по-прежнему жил с семьею в том же особняке, работал в своем кабинете; внизу, в хранилище, в тех же сейфах, покоились драгоценности. Он сохранял эти богатства, лавируя между калифами на час. Так было и с гетмановцами, и с петлюровцами, и с деникинцами. И даже теперь, когда власть красных стала государственной, Апостолов надеялся на перемены. Пока он возле денег и деньги возле него, не все потеряно. Правда, опускаясь в подвал в сопровождении комиссара - молчаливого чахоточного наборщика, присланного из губисполкома, - он растерянно останавливался у входной двери, ожидая, пока тот откроет ее своим контрольным ключом...

- А нэп - это всего только тактический ход, - продолжал все тот же гость. - Никто этого и не скрывает. Ленин сказал, что отступают для того, чтобы разогнаться и прыгнуть вперед. Хозяин потом и капиталом своим вдохнет жизнь в мертвые машины, и Советы заберут себе тогда уже действующие фабрики. Политика простая. И даже весьма. Только недальновидные люди могут клюнуть на этот крючок. Экспроприация, собственно, уже началась.

- Сколько у вас активов? В наличности? - спросил глуховатый голос из глубины комнаты.

- Около четырехсот тысяч золотых рублей, если считать весь запас. Или двадцать четыре тысячи червонцев.

- Уточните.

Апостолов подумал и ответил:

- Золотой российской монеты - на двести тысяч рублей, золота в слитках - на сто шестьдесят, иностранной монеты - на двадцать три, банкнот английского банка - на двести тысяч фунтов.

- А бриллианты и прочие камешки? - донимал Апостолова все тот же голос.

- Немного, - ответил Апостолов после короткой паузы. - До тысячи каратов. Я их в расчет не принимаю.

- Почему?

Апостолов не ответил.

- Хочу, Павел Амвросиевич, чтобы вы правильно нас поняли. Ценности как таковые нам не нужны. Мы плюем на золото и бриллианты - это продукт развращенного буржуазного общества. У нас к ним интерес сугубо политический. - Человек у окна на мгновение умолк, словно соображая, как лучше растолковать свою мысль. - Вы вчерашние "Известия" видели? Я принес. Жаль, что нельзя зажечь свет. Оставлю вам. Почитайте. Вскоре состоится Всеукраинский съезд Советов. Будут голосовать за создание Союза республик. Понятно? Мы знали, что это готовится. В течение всей осени проходили собрания и митинги, местные съезды Советов. Но мы надеялись, что большевики перегрызутся между собой. К сожалению, пока этого не случилось. Стало быть, нам надо немедленно переходить от слов к делу, действовать надо, Павел Амвросиевич!

- Я вас не понимаю. При чем тут я? Как это связано с банком?

- Прямо и непосредственно. Нам нужно, чтобы крестьяне поверили, что Россия экспроприирует у Украины ее хлеб, ископаемые богатства, банки. И поэтому мы обращаемся к вам, Павел Амвросиевич. Это также и в ваших интересах. Думаете, большевики надолго оставят вас здесь хранителем у вас же награбленного добра?! Так вот: вы передаете нам ценности из хранилищ банка. Спокойно, без шума. Мы их перепрячем. А тем временем пустим слух, что отсюда вывозят ценности. Интеллигенция первой поднимет голос протеста.

- Но это же, простите, провокация! - нервно возразил Апостолов.

- Возможно. Но известно ли вам, что произошло в московском хранилище ценностей, которое на их варварском языке именуется Госхраном? Некий Шелехес с компанией тайно отправил за рубеж несметное количество бриллиантов. В Петрограде Чека раскрыла такое же дело Названова. Начались массовые аресты. Заинтересовалась мировая общественность. Месяц назад Ленин дал интервью корреспонденту английских газет и заявил, что арестовывают в России не просто торговцев, а преступников и контрабандистов, которые вывозят платину, золото и камешки за границу. Таким образом, потери ценностей в России сейчас колоссальные. И это при крайней нищете, при экономической разрухе. Вы знаете, что шахтерам Донбасса нечем заплатить за уголь, бакинцам - за нефть и нынешней зимой страна может замерзнуть. И тогда первой жертвой будет ваш банк, Павел Амвросиевич, поскольку он сейчас не проводит операций, находится в резерве и является, так сказать, всего лишь навсего островом сокровищ.

Человек у окна дал Апостолову возможность осмыслить услышанное. Затем продолжал:

- Они, конечно, могут взять то, что им нужно, и из другого банка. И у нас нет возможности спасти всех. Но банк, возглавляемый вами... Это, разумеется, мера временная. Перепрячем, а когда все успокоится, возвратим.

Голос умолк.

Дико завыл ветер, который не утихал, а крепчал и, швыряя в окна то снег, то град, словно напоминал собравшимся у Апостолова господам, что за толстыми стенами особняка бушует буря и окрыленный революцией трудовой народ не на жизнь, а на смерть борется за свое будущее с теми, кто испокон веков жили за его счет.

- У нас уже печатается листовка о предстоящем вывозе в Москву капиталов вашего банка.

- У кого это "у нас", если не секрет?

- Для вас не секрет. Листовка будет подписана левобережным бюро партии социалистов-революционеров.

- Позвольте, - удивился Апостолов, - эсеры как партия, по-моему, больше не существуют.

- В конце концов, это не имеет значения, - парировал человек у окна, по тону которого чувствовалось, что он - главное действующее лицо.

- Я, грешным делом, подумал сперва, что петлюровцы...

Человек у окна вскочил:

- Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны! Если уж на то пошло, то сегодня все мы - и эсеры, и анархисты, и даже петлюровцы - на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд. Не мешкайте же и вы, Павел Амвросиевич, смотрите, как бы не опоздать к третьему звонку! А коли вы такой уж педант, то считайте, что имеете дело с народно-революционной организацией под романтическим названием "Комитет "Не горюй!".

- Слышал о таком. Но...

- Ну, смелее! Не бойтесь! Слышали как о банде? Да? Но это не банда. Это хотя и небольшая, но решительная и смелая народная организация. Сожалею, что в темноте не имею возможности отрекомендовать вам господина Гущака, который ее представляет.

Из угла комнаты послышалось легкое покашливание, которое должно было удостоверить, что представитель "Комитета" слышит этот разговор и присоединяется к сказанному.

- Мы можем справиться с этим делом и без вашей помощи, - продолжал все тот же голос. - Сил у нас для этого достаточно. Но мы хотели бы провести операцию тихо, чтобы иметь возможность свалить вывоз ценностей на большевиков. Ясно? Им-то зачем грабить? Они здесь и так хозяева. Ну, так что, господин Апостолов? Согласны?

Апостолов молчал.

- Что, все еще не верится, что сокровища принадлежат не вам? Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!

- А о семье моей вы подумали? - спросил Апостолов. - Что будет с детьми?

- Вас, детей ваших и вашу жену - она ведь молодая и красивая! возьмем с собою. На произвол судьбы не оставим. Через некоторое время переправим в Польшу. А оттуда - сто дорог. У вас, кажется, в Берлинском банке кое-что имеется. Не смогли эвакуироваться ни со Скоропадским, ни с немцами, ни с Деникиным. Ныне фортуна дает вам последний шанс. Решайте!

- Вы чрезвычайно информированы, - сухо заметил Апостолов, несколько оправившийся от первого испуга, который был связан с появлением в его кабинете странных незнакомцев. Павел Амвросиевич понял, что они заинтересованы в нем и не посмеют ни ограбить банк, ни убить его самого.

- Такова наша служба.

- Чрезвычайно информированы, - повторил Апостолов, словно не расслышав этих слов, и в голосе его прозвучала ирония. - Однако не совсем точно. Ни с гетманом, ни с Деникиным, ни тем паче с немцами я бежать из своего дома не собирался. Не собираюсь и с вами. Во всяком случае, мне надо еще как следует подумать. Моя цель состоит в том, чтобы сохранить ценности.

- Для большевиков?

- Для своих клиентов.

- Это благородно. Кстати, у вас лежат и бумаги моей супруги. Но вернемся к делу. Какая здесь стража?

- В данный момент небольшая. Только у центрального входа, откуда можно попасть в главный зал и в камеры хранения.

- Ход со двора, которым мы вошли, тоже не охраняется?

- Время от времени часовой осматривает его.

- А со двора можно попасть в подвал?

- Если пройти через мои комнаты до операционного зала. Но на пути металлическая сетка до самого потолка.

- До потолка... до потолка... - проворчал невидимый собеседник. - У вас ведь ключ есть от сетки. При чем тут "до потолка" или "не до потолка"!

Молчание. Только ветер по-прежнему швыряет в окна снег и град.

- Меня удивляет, что так плохо охраняются ценности.

- Банк, как вы знаете, не работает. Раньше это был небольшой банк Кредитного общества. После национализации не функционировал. А теперь его как будто собираются преобразовать во внешнеторговский. Торговля у нас с другими странами мизерная - экспортируем лес, пряжу, кустарные изделия, деревянные игрушки, керамику. И ввозим тоже всякую мелочь, берем, что дают. Советская власть пытается внешнюю торговлю расширить. Для валютных операций нужен на Украине банк с некоторым золотым запасом. Вот и воюют уполнаркомвнешторг - и не выговоришь, черт возьми! - с Советом народного хозяйства - за право распоряжаться этим банком с его активами.

- Пока хозяева дерутся, кот сало съест, - засмеялся человек у окна. Ключи от хранилища, надеюсь, у вас?

- У меня. Но контрольные - у комиссара. Своими открыть подвал не могу.

- М-да... Не хотелось бы двери ломать... А от сейфов?

- Сейфы тоже на контроле. Английские замки я открою, а французские только комиссар.

- Заманить его сюда и... - предложил представитель "Комитета "Не горюй!", названный Гущаком. - Где он живет?

- Нет, - решительно произнес человек у окна. - Никакого шума и никакого насилия!

- Делу можно помочь, - вмешался в разговор глуховатый голос из глубины кабинета.

- Что вы имеете в виду?

- Сидит у меня одна пташка - спец по сейфам, медвежатник. На пятерку тянет даже с учетом амнистии. Организую ему побег и привезу сюда.

- Вот это - дело другое, - одобрил человек у окна. - Следовательно, договорились, Павел Амвросиевич?

- Только если силою заставите, то есть вывезете как заложника или пленного.

- Хорошо. Операция состоится послезавтра в полночь. Ровно в двенадцать мы будем здесь. Полагаю, эта непогодь до тех пор продержится. Смотрите, Павел Амвросиевич, игра у нас честная. Нам, между прочим, и еще кое-что известно. Как, например, появился счет на ваше имя в Берлинском банке. Не за акции ли национализированных заводов юга России, которые вы недорого продали немцам, чтобы они по Брестскому договору предъявили их большевикам как свою собственность и содрали за них баснословные суммы?

- Сейчас, когда Германия отказалась от каких бы то ни было претензий, все это потеряло свое значение.

- Но денежки-то вы тем не менее взяли и положили на свой берлинский счет! Братья Череп-Спиридоновичи по аналогичному делу расстреляны. Всего-навсего государственная измена, милостивый государь!

- Этого никто не может доказать.

- Вам просто повезло, что Чека до вас еще не добралась. Но ведь дело еще не поздно обновить. Имейте в виду: раньше, чем вы донесете или хотя бы подумаете об этом, я буду знать. И куда бы вы ни побежали - все едино наткнетесь на меня или на моих коллег. И тогда сам господь бог вас не спасет.

Матрос остановился, чиркнул зажигалкой, и Ванда увидела огромную, шикарно обставленную комнату. С потолка свешивались упитанные амуры с луками в руках.

На мгновение ей стало страшно, словно она забралась в чужой дом воровать. Матрос понял ее состояние. Не гася зажигалки, он воткнул штык в мягкий диван, чтобы показать девушке, что все здесь теперь принадлежит не господам, а народу.

Она успокоилась.

Заметила на круглом столике серебряную статуэтку дискобола, в мерцающем свете зажигалки казалось, что атлет уже сбросил с себя серебряное оцепенение и толкнул круглый диск в воздух. Ванда залюбовалась статуэткой. Хотела взять себе, но матрос не разрешил.

- Здесь, - объяснил он, - все наше, даже буржуйское золото в подвале. Но брать ничего нельзя. Даже тебе, люба.

Они присели на канапе.

Мокрая одежда стала в комнате тяжелой и липкой.

Матрос дрожащими от нетерпения руками снял с девушки пальто, потом расстегнул кофту...

15

Встретиться с профессором Решетняком было не так-то просто. Только через несколько дней Коваль дозвонился до него по телефону. Член научных обществ, преподаватель института и исследователь, Алексей Иванович Решетняк физически не мог успеть во все места, где его ждали, и поэтому всячески избегал второстепенных дел. В большинстве случаев занимался ими не он сам, а его жена Клавдия Павловна или даже дочь Надя - молодой научный работник.

В городской квартире профессора параллельные телефонные аппараты стояли в трех комнатах из четырех, и звонок одновременно раздавался и в гостиной, и в кабинете Алексея Ивановича, и в спальне, а порой и в комнате Нади, если она переносила к себе аппарат, оснащенный специальной вилкой для переключения.

Сам Решетняк почти никогда трубки не снимал. Сперва брала ее Клавдия Павловна или Надя, которая передавала эстафету разговора матери. Та, в свою очередь, придирчиво расспрашивала, кто и откуда, зачем нужен Алексей Иванович, и чаще всего отвечала, что дома его нет и неизвестно, когда он придет - где-то в институте, в лаборатории или на опытном участке, в поле.

В обычай это вошло давно. Когда-то Решетняк протестовал против чрезмерной опеки, но Клавдия Павловна сумела убедить мужа, что только так можно уберечь его от разбазаривания драгоценного времени и от всяких глупостей. Последние слова имели особый смысл.

Дело в том, что очень давно, когда Решетняк брал еще трубку сам, как-то позвонила одна экзальтированная студентка и провозгласила сразу на три аппарата, что она, так же как и все остальные девушки их курса, влюблена в профессора Решетняка. После этого возражать против контроля жены стало действительно трудно. Решетняк сдался на милость победителя и навсегда был лишен телефонной самостоятельности.

Ковалю пришлось отрекомендоваться все той же Клавдии Павловне. Сперва она не поверила: действительно, какое дело может быть у милиции к ученому Решетняку?! Подполковник напомнил, что свою трудовую деятельность доктор наук начинал с милиции, намекнул, что речь идет о делах давних и что он надеется на помощь уважаемой Клавдии Павловны.

Решетняк спросила, не может ли она заменить Алексея Ивановича, у которого не только работы по горло, но и больное сердце, и его нужно оберегать от лишних волнений. Коваль заверил, что разговор не будет неприятным, просто небольшая консультация, касающаяся старых милицейских дел, а с Клавдией Павловной он непременно встретится, но отдельно и чуть-чуть позже.

Заинтригованная и немного обеспокоенная, профессорша позвала супруга к телефону и, взяв трубку параллельного аппарата в другой комнате, услышала, как подполковник Коваль договорился с ее мужем о встрече на опытной станции.

Едва переступив порог опытной станции, подполковник услышал громовой голос. Пробираясь через две комнаты, забитые мешками с семенами, шкафами с образцами бобовых, ржи и пшеницы, которые стояли не у стен, а загромождали проход, он наконец добрался до двери, обитой запыленным темным дерматином.

Подполковник постучал и, не дождавшись ответа, отворил дверь. Вид кабинета говорил о том, что и это помещение, и те, через которые он прошел, находятся в распоряжении одного и того же хозяина. Здесь царил такой же беспорядок. Письменный стол профессора был завален бумагами, из-под которых высовывались уголки кулечков с семенами. На соседнем столе теснились грязные банки, склянки, пробирки. Стены были увешаны схемами и диаграммами, графиками с надписями: "Почва", "Влажность зерна", "Влияние солнечного света". Коваль мельком взглянул на эти заголовки, а иных прочесть не смог, потому что их наполовину заслоняли другие графики - их на каждом гвозде висело по нескольку штук.

Обстановка кабинета подчеркивала и демонстрировала житейскую несобранность ученого, целиком и полностью сосредоточенного на своих экспериментах и поглощенного наукой. Во всем остальном Решетняк нисколько не был похож на героев романов и фильмов о рассеянных чудаках с учеными степенями. На его нарядный и даже, пожалуй, щеголеватый серый костюм накинут был свежий, тщательно отутюженный халат. Розовощекий, как ухоженный ребенок, хотя и седовласый, с седыми бакенбардами, профессор что-то горячо доказывал молодой женщине в таком же халате. Не обращая внимания на Коваля, остановившегося у двери, он время от времени выхватывал из кучи бумаг, лежащих на столе, какую-нибудь нужную бумажку.

Но вот, резко оборвав себя, он обернулся к посетителю и, наклонив голову, недовольно глянул поверх очков.

- Что угодно?

- Мы, Алексей Иванович, договаривались с вами о встрече. Моя фамилия Коваль.

- А-а, из милиции, - вспомнил Решетняк и засуетился. - Что же вы стоите у двери, как бедный родственник? Садитесь, пожалуйста.

Он жестом дал понять женщине, что разговор с нею закончен, и она, забрав со стола какие-то бумаги и бросив на Коваля любопытный взгляд, вышла из кабинета.

Подполковник плотно прикрыл за нею дверь и только после этого сел на предложенный профессором стул.

- Я слушаю вас, - сказал Решетняк. - Простите, не знаю имени и отчества.

- Дмитрий Иванович.

- Так чем же могу, Дмитрий Иванович, быть полезен?

Это было сказано тепло, даже немного заискивающе, и Ковалю вспомнились его мытарства, пока ему удалось дозвониться до Решетняка.

Для Коваля не было мелочей, если это касалось дела, и он изучал не только биографию, но и привычки, пристрастия, характер человека. Представление, которое сложилось у подполковника о профессоре, совершенно не совпадало с тем Решетняком, который был перед ним. И, быть может, именно это сразу поразило Коваля и задержало его на пороге кабинета.

Разговор получился долгий. Прежде чем расспрашивать о деле, ради которого он пришел, подполковник поинтересовался работой профессора, и тот, сев на своего конька, с увлечением рассказал об искусственной, то есть ускоренной, эволюции растений, о выведенных им и его коллегами новых сортах злаковых, которые дают не только высокий урожай, но и имеют богатое белками зерно. Он говорил, что главной заботой человечества всегда был хлеб насущный, и в наши дни, когда планета переживает демографический взрыв, просто необходимо позаботиться, чтобы земля давала самое высококачественное зерно. И не только земля. Сейчас он проводит опыты по выращиванию злаковых без почвы. Да, да, не огородных культур, не огурцов или помидоров! И если Дмитрий Иванович желает, он покажет теплицы, где пшеница выращивается гидропонным способом. Мечтает добиться, чтобы растение могло получать питательные вещества непосредственно из насыщенного воздуха. Разумеется, с помощью своей корневой системы...

Поглядывая на оживленного собеседника, подполковник думал о том, что годы, которые очень изменяют человека, лишая его силы, юношеского задора и непосредственности, были милостивы к профессору Решетняку.

Постепенно Коваль направил разговор ближе к делу.

- Ах, двадцатые годы! Да, да! - воскликнул ученый, поблескивая глазами какого-то необычного цвета, - Коваль не мог назвать их ни серыми, ни карими, ни голубыми или зелеными, потому что они одновременно были и серые, и карие, и голубые, и зеленые, и совсем не тусклые, как у стариков. - Двадцатые годы! Нелегкие времена. Но какие прекрасные! Голые, босые, по нескольку дней без крошки хлеба - это правда. Но сила духа, Дмитрий Иванович! С двумя патронами против до зубов вооруженной банды. Впятером против сотни! А слова? Слова какие были! Порох! Милиция красная, рабоче-крестьянская, сознание - пролетарское! Мировая революция! Мировой коммунизм! Да-а-а... Юность революции - юность народа. Как Маркс говорил? Античные греки дороги нам, как наше детство, как рассвет человечества. А у новой эпохи, которая началась выстрелом "Авроры", у нового человечества был свой рассвет. Чем дальше уходим мы от тех событий, тем дороже становятся они. Правнукам нашим семнадцатый год будет казаться таким же далеким и легендарным, как нам баррикады Парижской коммуны.

- Вы романтик, - улыбнулся Коваль.

- Тогда все были романтиками.

- Нет, не все, Алексей Иванович. Обыватель, например. Классовый враг.

Решетняк назидательно поднял палец:

- И там бывали свои "романтики". Да, да! Разочаровавшись в своей любви к России, которую они отождествляли с домом Романовых, кое-кто и под петлюровским трезубцем, и под гетманским шлыком* сражался за свою "правду". Брат на брата шел. Вспомните хотя бы "Всадников" Юрия Яновского. А что касается обывателя, то здесь вы, конечно, правы. Обыватель непоколебим в своей "философии" и именно этим особенно опасен. У него где бы он ни показал свое мурло - в царской России или в фашистской Германии - "романтика" всегда одна и та же - собственное благополучие. Однако мы, кажется, отклонились от темы, - спохватился Решетняк.

_______________

* Трезубец был олицетворением украинского национализма; шлык

конусообразный верх шапки, которую носили приверженцы гетмана

Скоропадского.

- Нет, почему же, - успокоил его Коваль, который давно уже приучил себя терпеливо слушать собеседника - будь то друг, подозреваемый или преступник. - Это очень интересно, Алексей Иванович. А не хочется ли вам по-настоящему помолодеть?

- То есть как? - профессор весело посмотрел на подполковника лучистыми глазами. Мгновение спустя в них вспыхнула и тут же угасла таинственная искра. - Это было бы чудесно! Лет на пять хотя бы. В растениеводстве эта проблема не только не решена, но даже еще и не поставлена в порядок дня. Нам, наоборот, нужны быстрый рост, ускоренное созревание, за которыми неминуемо следуют старение и смерть. А вот биологи, геронтологи - они, полагаю, что-нибудь да придумают.

- Не на пять, а на все сорок пять, Алексей Иванович. Речь идет о том, чтобы вернуться в двадцатые годы, словно на уэллсовской машине времени, и завершить дела, которые остались тогда незавершенными.

- Ничто не останавливается, Дмитрий Иванович. Ничто, как известно, не стоит на месте. Дела, не законченные мною, сделают другие, если только они, эти дела, не потеряли своей актуальности.

- Я имею в виду уголовное дело, над которым когда-то работали вы. Как инспектор уголовного розыска.

- Да, далековато вы забрались. - В глазах Решетняка появилось выражение задумчивости.

- Дело Апостолова - Гущака. Ограбление банка. Помните? Последнее ваше дело.

Ученый облокотился о стол и сжал пальцами лоб.

- Мы возвратимся с вами туда, в двадцатые годы, - сказал Коваль. - Вы снова станете тем Алексеем Решетняком, молодым комбедовцем, который вступил в ряды красной милиции. Конкретные условия нашей сегодняшней задачи несколько иные, чем тогда. Мы как бы изменим ход событий: вас не вычистят из милиции, как это было в действительности, и вы закончите уголовное дело Апостолова - Гущака, доведете его до логического конца. Умозрительно.

- Вряд ли это возможно, - возразил ученый. - Иные времена, иное понимание происходящего, да и сам инспектор милиции - совершенно не тот человек. - Решетняк добродушно улыбнулся Ковалю, глядя на него поверх сдвинутых на кончик носа очков. - А зачем это вам?

- Все расскажу, Алексей Иванович, потерпите немного, прошу вас.

- Дело Апостолова вел после меня инспектор розыска Козуб. Он перешел потом в Центророзыск, перед войной работал где-то прокурором или судьей, а теперь живет в Киеве, кажется, на пенсии.

- Я о нем знаю. Он еще работает. Юрисконсультом.

- Найдите его и поговорите с ним. А у меня, - Решетняк широко развел руки, словно хотел охватить всю комнату с ее мешками, снопами, стендами, банками, диаграммами и бумагами, - а у меня - столько дел! Некогда вздохнуть. Да и далек я от этого всего. Совершенно иное направление мыслей.

- Конечно, не так-то легко от академической уравновешенности возвращаться в то тревожное время, к забытому делу. Но это ведь ваша молодость, Алексей Иванович!

- Это для меня теперь - иная планета.

- Но тот духовный подъем, который сотворил из не очень грамотного комбедовца интуитивно справедливого и умного юриста, надо полагать, еще жив в вашем сердце!

- Еще бы! - улыбнулся Решетняк. - И наука ведь перестает быть наукой, едва появляется в ней, как вы сказали, "уравновешенность". А вы хитрец, товарищ подполковник! - И Решетняк молодо сверкнул глазами.

- Что поделаешь, приходится. Вы когда-то тоже были хитрецом. Вашу супругу зовут Клавдия Павловна? - неожиданно спросил Коваль.

- Да. Вы это знаете.

- А девичья фамилия?

- И это тоже вас интересует? - лицо Решетняка стало серьезным.

- Да так, между прочим, - уклонился от конкретного ответа Коваль. Нам с вами все-таки придется сесть в машину времени и отправиться в прошлое. Там, в прошлом, вспомните, Алексей Иванович, был человек по фамилии Гущак. Андрей Гущак. Он принимал участие в ограблении банка.

- Да... но...

- Но почему мы возвращаемся к этому сейчас? Это вы хотите спросить?

Профессор кивнул. Теперь он как-то нахохлился, и глаза его потеряли радужный блеск.

- Потому что Андрей Гущак снова появился на горизонте. Приехал из Канады, куда он сбежал в двадцать третьем году.

- Гущак?! Тот самый?! - профессор вытаращил глаза. - Но...

Коваль снова закончил мысль за него:

- Какое это имеет отношение к профессору Решетняку и к его жене? Да? Отвечаю. Бывший инспектор розыска Решетняк поможет нам установить старые связи Гущака.

- Вы снова возбуждаете это забытое дело?

- Нет. Дело появилось новое. Но связано оно со старым.

- А зачем Гущак вернулся?

- Это и меня интересует. - Коваль пристально посмотрел на профессора. - Интересует, кто, кроме него, мог знать, где спрятаны награбленные ценности. Миллионы! И почему дело было закрыто, хотя ценности так и не были найдены. Вы никогда не задумывались над этим?

- Нет... Но если подумать... Дело закрыли потому... Да, потому, что все равно никто ничего не нашел бы. Ведь Гущак тоже считался погибшим. А теперь выясняется, что не погиб, а сбежал за океан. И денежки тоже мог с собою забрать.

- Все осталось на нашей земле.

- Гм... А почему вы спросили о жене?

- Она не могла видеться с Гущаком?

- По-моему, она и не знает, что на свете существует некий Гущак.

- И вы тоже только от меня слышите о его возвращении из-за границы?

- Конечно! Почему вы думаете, что Клавдия Павловна могла знать этого проходимца или даже видеться с ним? - перешел в наступление профессор, наклонив голову так, словно намеревался боднуть Коваля.

- Пожалуй, об этом вы уже сами догадались по моему вопросу о ее девичьей фамилии.

- Ах, вот оно что! - глаза Решетняка вспыхнули гневом. - К ней ограбление банка Апостолова не имело никакого отношения.

- А куда девался сам Апостолов?

Профессор пожал плечами:

- Исчез бесследно. Скорее всего, его убили те же грабители, а возможно, и умер своей смертью. Сколько времени прошло! Ему сейчас за восемьдесят было бы. Нет, мы с Клавдией Павловной как уехали в село, так о нем больше ничего и не слышали.

Решетняк уже понял, что инспектор милиции "прощупывает" его, и обиделся. Между тем Коваль, казалось, не замечал этого.

- Не можете ли вспомнить, Алексей Иванович, где вы были и что делали в прошлый понедельник? От шести до десяти вечера? - без всякого перехода спросил Коваль.

Профессор сперва никак не реагировал на вопрос. Потом проговорил сухо и холодно:

- Никому нет никакого дела до моих личных дел. Надеюсь, наша беседа окончена? - и встал.

Коваль жестом остановил его:

- Нам прощаться рано, уважаемый Алексей Иванович. Кто-кто, а вы-то ведь прекрасно понимаете, что если инспектора милиции что-либо интересует, то это не каприз его и не прихоть.

- Я слушаю вас, - Решетняк покорно сел.

- В понедельник, между шестью и десятью вечера? - напомнил Коваль.

- Не помню.

- А ваша жена?

Решетняк ответил не сразу и словно пересиливая себя:

- Тоже не помню. Не следил. Но, наверно, дома. Или на даче. Мы в те дни еще жили на даче.

Коваль не настаивал на ответе. Он, казалось, остался доволен первым знакомством с профессором. Прощаясь с немного встревоженным и рассерженным Решетняком, он крепко пожал его руку, словно благодарил за беседу.

16

Не было у профессора Решетняка такого уж острого желания путешествовать в прошлое. Но после ухода Коваля долго еще сидел он в своем кабинете один. И вспоминал свою молодость.

Усталый инспектор милиции Решетняк поднимался по улице, которая вела к центру города. Электростанция работала с перебоями, и трамваи ходили несколько часов в сутки - перед началом смены на заводах и в конце рабочего дня. Вагоны то и дело сходили с рельс или ломались; когда показывался на линии ветхий трамваишко, он был со всех сторон так облеплен людьми, что о посадке на него не могло быть и речи.

После двух беспокойных ночей, - все милиционеры во главе с начальником Гусевым проводили очередные облавы на грабителей, дезертиров, спекулянтов, освобождая город от всякой нечисти, - Решетняк еле стоял на ногах. Холодный воздух немного взбадривал, отгонял сон.

На улицах быстро темнело. Единственный фонарь - луна и та все время пряталась за тучи. И только на центральных площадях мерцали настоящие фонари, то раскаляясь добела, то тлея багровыми точками.

В холодной каменной постели ежился и тяжело дышал окоченевший большой город. Оборванный, голодный, полный неудержимого энтузиазма строителей новой жизни и вражеского сопротивления. Суетливый днем, он замирал с наступлением темноты, когда открывались двери тайных явок и притонов и на опустевшие улицы, как тараканы, выползали подонки.

Смутные звуки вечернего города волнами накатывались на Решетняка: кто-то с радостным волнением открывал новый закон в науке, где-то плакали от голода дети, кто-то рассказывал завороженным слушателям о прекрасном будущем и о мировой революции, где-то умирали от неизлечимых болезней.

Издали, с моста, невидимого в темноте, донесся женский визг. Решетняк, несмотря на усталость, хотел было свернуть туда, - ведь в глухих местах часто нападали на прохожих грабители, - как неожиданно вплелись в этот визг игривые нотки, и он только покачал головой. Не обращая внимания на холод и мрак, по площади сновали прохожие. Под одним из фонарей собралась толпа.

Решетняк сделал над собой усилие и пошел туда. Сработало чувство ответственности за все происходящее кругом - чувство, которое чрезвычайно обострилось у него за время работы в милиции.

Опять голоса. Выделялись возмущенные: женские и властный мужской. У фонаря под присмотром двух милиционеров сбились небрежно одетые молодые женщины. Некоторые из них что-то с возмущением выкрикивали, другие плакали.

Третий милиционер, пожилой, коренастый усач, хватал на улице других женщин и вел под фонарь, поворачивал их лицом к свету, безапелляционно бросал: "Проститутка!" - и, несмотря на слезы и возмущение женщин, передавал их под охрану своих товарищей.

Когда Решетняк приблизился, усач подвел под фонарь очередную жертву молодую женщину в длинном пальто, сшитом из театральных портьер.

- Как вы смеете! - кричала та, пытаясь вырваться.

Но усач посмотрел на подкрашенные ее губы, перехватил испуганный ее взгляд и, секунду подумав, бросил:

- Не отпускать!

Решетняк назвал себя, спросил, кто разрешил производить эту уличную облаву и вот так позорить людей. Всех женщин приказал отпустить. Милиционер не подчинился. Заявил, что отведет их всех на медицинский осмотр, после чего больных будут лечить, а здоровых отправят на принудительные работы.

- Хватаете всех подряд, - сказал спокойно Решетняк милиционеру. Есть приказ главмилиции, запрещающий массовые облавы на проституток. Да и вообще разве можно вот так, без разбора!

- У меня на них глаз наметан, - самодовольно ответил усач. - Еще со старого режима. Сразу узнаю. Вы не беспокойтесь, товарищ инспектор, искореним эту буржуйскую заразу.

- Лучше проверять и задерживать тех, кто их соблазняет, - и Решетняк кивком головы указал на сытого мужчину, который стоял поодаль и ждал, пока отпустят хотя бы одну из женщин. - Кто за ломоть нэпманского хлеба потешается над нашими пролетарскими девчатами. А за нарушение приказа главмилиции попадете под трибунал, - пригрозил Решетняк.

Эта угроза, а может быть, и то, что незнакомый инспектор решительно передвинул по ремню кобуру, повлияло на усача. При том дефиците на оружие, который все время ощущала милиция, персональный наган красноречивее любого документа свидетельствовал, что владелец его - высокое начальство.

- Отпустите! - еще раз приказал Решетняк и сказал женщинам: - Тем, кого это касается, советуем покончить с позорным прошлым. Революция дала женщинам равные права с мужчинами. Идите на биржу труда. Ну, а кто не послушается, к тем придется применить принудительные меры. Внизу, в конце площади, - диспансер, где можно пройти медицинский осмотр и получить бесплатную помощь.

Произнося эти слова, Решетняк обратил внимание на молоденькую, окончательно замерзшую девушку, которой старый платок заменял и головной убор, и пальто. Где-то видел он эти большие, широко поставленные глаза, это красивое продолговатое личико. И сразу вспомнил: дочь банкира Апостолова, которую он допрашивал. Девушка очень похудела и осунулась, даже при слабом свете фонаря лицо ев казалось белым и словно прозрачным, а глаза от этого - еще больше и темнее. Как же ее зовут?..

Тем временем женщины, освобожденные из-под стражи, порхнули в разные стороны. Милиционер, считавший себя специалистом по массовым облавам, что-то ворчал, обращаясь к товарищам. Его угнетало чувство невыполненного долга: он так и не понял, почему ему запретили вылавливать проституток.

А Решетняк стоял и все еще пытался вспомнить, как зовут девушку в платке.

Она пробыла в камере одну ночь. На допросе сразу выяснилось, что арестовали ее зря - помочь милиции разобраться в ограблении банка она не могла. И Решетняк отпустил ев домой. Потом, работая над делом Апостолова, несколько раз вспоминал ее. Но для дальнейшего расследования она тоже не понадобилась, и он больше не интересовался, как сложилась ее судьба. Неужели пошла на панель? "Клава!" - вспомнил он наконец.

- Клава! - крикнул он. - Клава, подождите!

Апостолова испуганно обернулась. Толстяк, который терпеливо ждал именно ее и теперь поплелся следом за ней, тоже остановился.

- Что вам угодно? - зло бросила Клава, когда Решетняк приблизился.

- Не узнаете?

- Узнаю, - сказала девушка. - Чека.

- Инспектор милиции, - поправил Решетняк.

Она махнула рукою, и это должно было означать, что ей все равно.

- А это кто с вами? - спросил Решетняк, указывая на толстяка.

- Я сосед их, с детства знаю, - заговорил толстяк. - Могилянский. Рад познакомиться, товарищ инспектор. Вижу, схватили ее милиционеры и не пускают. Думал личность ее удостоверить. А вы правильно сделали. Благородно. Разве можно людей обижать? Хватают на улице честных девушек и куда-то тащат. Как при старом режиме.

- Мне холодно. Пустите. Я пойду, - сказала Клава, не поднимая глаз.

- Она - порядочный человек. Из интеллигентной семьи. Да вы, наверно, знаете, товарищ инспектор, раз по имени называете. Дочь известного в городе человека, сочувствовавшего Советской власти.

- Апостолов - сочувствовал? - внимательнее присмотрелся к толстяку Решетняк. - А что вы о нем знаете?

- Ничего, кроме того, что он отвез Ленину все ценности банка. Плохо только, что детей бросил на произвол судьбы.

- Откуда вы это взяли?

- Слухом земля полнится. Но, извините, товарищ инспектор, дела... Мельницу открываю. Паровую. Ленин сказал, что с голодом надо покончить. А для этого мука нужна, мельницы, экономическая инициатива. До свиданья.

Он еще раз посмотрел на Клаву и свернул за угол.

- Как вы попали в эту историю? - спросил Решетняк, хотя сам все видел. Ему просто хотелось заговорить с этой красивой девушкой неофициально.

Она же поняла его по-своему:

- Как все, так и я! Что вам надо? Может быть, то же, что и всем? Все вы одинаковые... все!.. - она с трудом сдерживала ненависть.

- Успокойтесь, прошу вас, - сказал Решетняк. - Я хочу вам только добра. Расскажите мне, пожалуйста, как вы живете, что делаете. - Он взял девушку за руку, но Клава вырвалась и убежала в темноту.

Решетняк лишь покачал головою, ощущая, как после короткого нервного возбуждения усталость еще сильнее навалилась на него, махнул рукой и, тяжело переступая ногами, пошел своей дорогой.

Он буквально засыпал на ходу. И сквозь эту полудрему был в состоянии подумать только о том, что стоит, пожалуй, еще раз допросить дочь Апостолова и вызвать этого... Могилянского.

Но в одно мгновение все смешалось и потерялось в утомленном мозгу скорее бы добраться до дома и свалиться в кровать!

17

Василий поднялся с дощатых нар, еще раз измерил шагами узкую камеру. Через глазок в обитой железом двери в который раз увидел темный коридор с единственной тусклой лампочкой, не гаснувшей ни днем, ни ночью. В конце коридора, спиной к нему, сидел дежурный надзиратель в той же позе, что и два часа назад, и что-то быстро писал. Время от времени он разминал пальцы, поднимал голову и поворачивал ее к открытому, забранному решеткой окну, через которое в душный коридор поступало хоть немного свежего воздуха, и смотрел на пронзительно ясное голубое небо, такое желанное и такое недоступное для Василия.

Чего только не передумал Василий за эти несколько страшных дней в камере. Казалось, вторую жизнь прожил на деревянных тюремных нарах "капэзэ" - камеры предварительного заключения, похожих на лобное место, жизнь, которая так не вязалась с прежней, теперь такой далекой и невозвратимой.

Несправедливость и бессмысленность того, что произошло, никак не укладывались в его сознании, и от этого голова шла кругом, и в сердце закрадывался холод, и было жутко, как в кошмарном сне, когда падаешь с головокружительной высоты прямо в зияющую черную бездну.

Леся, наверно, все уже знает. Мысль о ней была самой тяжкой, самой мучительной.

"Что она знает об убийстве? Следователь, этот въедливый и настырный, этот злой человек, наверно, уже вызвал ее и сказал ей, что я - убийца... Какой ужас! Он оперировал "фактами", "доказательствами". Бедная Леся! К тому же следователь - молодой, Леся может ему тоже понравиться, и он приложит все усилия, чтобы убедить ее, что я - вампир в человеческом облике". И от мысли, что он бессилен, что не может защитить себя, Василий заскрипел зубами.

Тем временем в коридоре послышался шум. Он доносился из какой-то камеры. Это был сдавленный волнением хриплый голос человека, который что-то просил, плакал, ругал и укорял себя, кому-то грозил. А потом началась истерика. Дежурный уговаривал его успокоиться.

- Не могу я здесь больше, начальник, - отвечал ему из камеры тот же хриплый голос, - не мог-гу! Выпусти меня! Сдохну я тут! Пусти на улицу, пусти!

- Ты, брат, не шуми, - спокойно повторял, как видно, ко всему привыкший надзиратель. - Сиди тихо, ты здесь не один. Только нервы людям треплешь. Виноват ты или нет - выяснится. Тогда и пойдешь себе или на улицу, или еще куда. Не маленький, понимать должен - я же тебе не суд, выпустить тебя не имею права.

- Пусти! Хоть ненадолго!

- Замолчи!

- Хоть закурить дай, начальник!

- На, и успокойся! Ох, и надоел ты мне!

- А что мне делать! Сколько уже вою здесь, как пес на луну! А ты, вижу, не злой. Может, пустишь хоть по двору погулять? Пусти, а? Пусти-и-и! - снова однотонно, безнадежно завел он. А потом грязно выругался.

- Тьфу! Шаромыжник! - в сердцах сплюнул надзиратель и пошел в свой угол, к окну.

И снова все стихло...

Слово "убийца" состоит из шести букв. Шесть букв, а сколько страданий, когда из этих шести букв слагают слово и бросают его в лицо невинному человеку! А как доказать, что ты не виноват? Ну как? Как? И что из того, что когда-нибудь разберутся и, может быть, посмертно реабилитируют?

Нет, лучше не думать об этом. Не думать и о том, как милиционеры обыскивали, снимали пояс, забирали все, чем можно лишить себя жизни. Лучше думать, что все уладится, что найдут настоящего убийцу, а перед ним, Василием, - черт бы их побрал! - извинятся, вежливо попросят прощения и выпустят - дышать, радоваться, жить, любить...

А Леся? Что думает обо всем этом она? Неужели верит вздору, нелепице, небылице, этому бессмысленному обвинительному заключению, которое, словно ярлык, наклеил на него следователь? Неужели отвернется, не протянет никогда руки? На душе было тоскливо, когда он думал о том, что Леся может, имеет право отречься от него, хотя он ради нее, именно ради нее, даже под угрозою страшного приговора скрывает свое алиби!

Да. У него есть алиби. Два человека, два свидетеля - Люда и ее мать Евгения Михайловна - могут подтвердить, что в тот вечер он был в Киеве. Но если бы Леся узнала, куда и зачем он ходил перед свиданием с нею! Как нелепо, как ужасно все сложилось!

Нет, все уладится и без алиби, успокаивал себя Василий, и Леся ничего не узнает, и представления не будет иметь о том, что целые полгода их знакомства ему приходилось хитрить, обманывать, мучиться, бояться потерять ее - худенькую девочку с доверчивыми глазами, с тонкими длинными пальцами, которые так беспомощно и нежно ложатся на его руку. Он своими силами пытался выпутаться из этой истории и... запутался окончательно.

Лучше было бы сразу рассказать Лесе о Люде. Но не рассказал. Побоялся, что Леся уйдет от него. А потом было уже поздно...

С Людой он познакомился в спортивном лагере университета, куда ездил к своему приятелю. Это было прошлым летом, год назад. Разве мог тогда знать, что вскоре встретит другую девушку, которую зовут Лесей и которая станет для него смыслом жизни, научит его иначе, чем раньше, смотреть на взаимоотношения с девушками! Понимал, что это не оправдывает его даже в собственных глазах, но хватался и за такую соломинку.

К тому времени, когда в его жизни появилась Леся, с Людой дело зашло так далеко, что уже невозможно было все оборвать. Он начал вертеться, лавировать, чувствуя себя негодяем и перед той, и перед другой, делал все, чтобы Люда ничего особенного не заподозрила, но все-таки осторожно, исподволь пытался дать понять, что не может к ней относиться так, как раньше.

Но Люда ничего не замечала или делала вид, что все хорошо. И, хотя эта связь стала тяжелой и обременительной, Василий каждый раз, когда Люда проявляла особенную сердечность и теплоту, трусливо поддавался ей, уступал, уходя от откровенного разговора, не решаясь рубить сплеча, опасаясь слез и истерики. И - доигрался.

В тот вечер, перед свиданием с Лесей, он наконец-то решился. Шел к Люде, чтобы все сказать. Будь что будет! Люда должна понять, должна простить, она ведь вообще-то добрый, хороший человек. Как он презирал себя в душе, даже ненавидел себя, приближаясь к ее дому!

Да, у него есть алиби. Но ведь на суде, спасая себя, он должен будет сослаться на Люду, Леся обо всем узнает, и измены она не простит.

В тот день, купаясь с Лесей в Днепре, он почувствовал в себе решимость: кончить все немедленно! А тут дед. Нужно было проводить его на поезд. Хотя какой он ему, в конце концов, дед - чужой человек! Конечно, жаль старика. И кому только понадобилось его убивать? Но как же приходится мучиться из-за этого убийства ему, Василию! Лучше бы уж не приезжал: и сам бы жив остался, и внука своего в беду бы не втравил!

Василий снова вернулся мыслями к тому тяжелому разговору с Людой. Она встретила его сияя. Была в ночном стеганом халате. С порога бросилась его обнимать. И он сразу почувствовал, как трудно будет сегодня объясняться. Мать Люды тоже вышла из своей комнаты. Она приветливо улыбнулась Василию. "Так, наверно, улыбаются будущим зятьям", - подумал Василий.

Вскоре Евгения Михайловна куда-то ушла, и они остались вдвоем. "Сейчас все скажу. Потом будет труднее", - думал Василий. Но все еще медлил, мысленно называя себя тряпкой и идиотом. Было чертовски жаль и Люду, и Лесю. А Люда, едва только закрылась за матерью дверь, по-родственному чмокнула его в щеку, сказала, что он сегодня "черная тучка", и побежала варить кофе.

Он сидел в комнате и проклинал себя. Потом поднялся и поплелся на кухню.

- Людочка... - начал он вяло, нерешительно.

- Опять какие-нибудь мировые проблемы? Не надо, Вася, мне не хочется мировых проблем. Мне хочется кофе. Сейчас я налью и тебе, в твою персональную чашечку, и что-то такое скажу...

Пили кофе на кухне - там было уютнее, чем в комнатах.

- Васенька, миленький, я тебя огорошу сразу, - лицо Люды так и засветилось, - прикажи казнить или миловать. Ходила я вчера к врачу. Радость какая! Словом, будет у нас ребенок! Потомство, понимаешь куриная ты лапа!

- Кто? - переспросил он пересохшими губами.

- Как это "кто"? Мальчик или девочка, не слон же! Целуй меня скорее! Да ты, я вижу, от счастья совсем очумел и ничего не соображаешь! Мама уже знает. - Она сама наклонилась и крепко поцеловала его в сухие губы. - А ты кого хочешь - мальчика или девочку?

Голос у Люды - ласковый, мелодичный, она разрумянилась и была похожа на школьницу, которая получила пятерку на самом трудном экзамене.

- Поздравляю, - сказал Василий каким-то не своим, официальным голосом, высвобождаясь из Людиных объятий.

Он встал. И сказал все. Все, что накопилось у него на душе, все, что готовил для откровенного разговора. Говорил, а она испуганно слушала, съежившись, словно на нее замахнулись обухом, но не опустили его. Она только часто-часто моргала и вздрагивала.

Да, он сказал ей все, сказал, что сам он - подлец, негодяй, недостойный ее любви, жалкий трус и еще многое другое, но что он не может жить без Леси и заслуживает того, чтобы они обе прогнали его прочь. Но теперь - поздно. Теперь, если она, Люда, хочет, он женится на ней, но она всю жизнь будет носить в сердце обиду, а он - любовь к другой, и дети у них будут обиженные от рожденья, психи, потому что это будут дети не по любви, а по обязанности. И если она считает, что это будет нормальная семья, то сегодня же - даже немедленно! - он пойдет с нею в загс! Если она этого хочет после его исповеди, то, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Он понимал, что несправедливо обижает ее, но остановиться не мог. Он все стоял и кричал, кричал, словно она глухая. Потом выдохся, прижался спиной к холодной стене и сказал:

- Я знаю, что перед тобой я скотина. И даже не имею права просить прощения за то, что обидел тебя. Я ведь очень тебя обидел.

- Ты обидел себя. Ты свободен. Убирайся вон! Иди и не приходи больше никогда, слышишь! Не приходи и не звони, не смей!

- А ребенок? Люда, как же теперь быть? Что же нам делать?

- Теперь? Нам? Теперь мое дело. Только мое! Что же ты стоишь? Уходи! - Она заплакала и убежала в комнату.

Как все нехорошо, как гадко получилось! Он постоял еще немного на кухне в каком-то оцепенении, погладил теплый кофейник и ушел, не попрощавшись.

Все! Казалось бы, долгожданная свобода - вот она! И Леся ни о чем не узнает. Не узнает, что он в этот день наплевал в душу хорошему человеку, что этим своим поступком, быть может, убил ребенка. Он таки убийца! Настоящий, отвратительный. Но он - свободен! Свободен от гордой Люды. Какая унизительная победа! Свободен от своих слов, обещаний... А от совести?

Весь вечер было тяжело, тяжело и горько. К Коле идти уже не было сил. Да и желания. Он бродил по паркам, по днепровским откосам. Никак не мог успокоиться, но, стараясь держать себя в руках, отправился на свидание с Лесей.

В тот вечер он сделал все, чтобы Леся не заметила его возбужденного, взвинченного состояния. Но это не очень удавалось.

И вот сейчас, в камере предварительного заключения, у него было достаточно времени, чтобы обдумать все, и от этих воспоминаний становилось на душе еще хуже. Он ощущал себя совсем-совсем одиноким. Один во всем мире. Нет, будь что будет, а он не воспользуется этим алиби. И так все выяснится - не могут же, в конце-то концов, засудить невинного... А если могут? Что тогда? В крайнем случае, впереди еще суд, и он сможет в последнюю минуту все рассказать, суд, на который конечно же придет и Леся. Нет, лучше об этом не думать!

Как бы только Коля не сказал что-нибудь Лесе, стараясь его спасти. Ведь Коля и Яковенко - ближайшие друзья - знают о Люде. Коля часто ругал Василия за его подлую нерешительность и, наверно, догадался теперь, где мог быть он, Василий, в тот трагический вечер. Неужели не пожалеет его с Лесей и расскажет?

Василий снова подошел к глазку. Небо над столом дежурного стало темно-серым. Скоро ночь. Еще одна страшная ночь. Сколько их, таких, впереди?

- Начальник, пусти... - заныл, заканючил голос в соседней камере.

Василий подошел к потемневшим от времени нарам, доски которых были гладко отполированы чьими-то телами, и, упав лицом на скрещенные руки, тихо заплакал, дрожа от жалости и ненависти к себе.

18

Председатель правления банка Павел Амвросиевич Апостолов тяжело переживал безвременную смерть жены. Долго болел. За детьми ухаживала Евфросинья Ивановна - хорошенькая молодая гувернантка из института благородных девиц. Апостолов иногда советовался по хозяйственным и житейским делам с Евфросиньей Ивановной и каждый раз убеждался, что она, помимо всего прочего, еще и весьма неглупа.

Когда пришло известие из Петрограда о том, что там взяли власть большевики, Евфросинья Ивановна обратилась к Апостолову с вопросом:

- Павел Амвросиевич, а как вы с детьми - что собираетесь делать?

Апостолов некоторое время молча смотрел на гувернантку. Он и сам думал, как быть с детьми, но из ее уст вопрос этот прозвучал для него как бы неожиданно.

- Что-нибудь придумаем, - неопределенно ответил он, не желая раскрывать свои планы.

- Думать некогда, - с несвойственной ей твердостью сказала Евфросинья Ивановна. - Необходимо срочно спрятать в надежном месте ваши ценности. Все! - подчеркнула она. - Особенно камни! И надо спасать детей. Им нужна мать.

Апостолов уже не раз ловил себя на том, что ему нравится эта женщина. К тому же действительно - дети, Клава и маленький Арсений, и положение вдовца... Почувствовал, что именно этой женщины ему недостает. Охватило чувство благодарности за желание помочь ему в трудное время, и он поцеловал руку Евфросиньи Ивановны. Та в ответ прижалась к его груди.

Новая волна чувств толкнула Апостолова в объятия красивой гувернантки и решила его судьбу. Неделю спустя отец Илиодор обвенчал председателя правления банка с Евфросиньей Ивановной.

Но не повезло молодой жене банкира. Ценности, все, кроме личных украшений покойной жены Павла Амвросиевича, прибрать к рукам она не успела. Банк был национализирован и взят под охрану революционной властью. А после ограбления банка, когда исчез и сам Апостолов, все пошло вверх дном.

Девушка, подогнув острые колени едва ли не до самого подбородка, спала на полу. Спала тревожно, неглубоким сном, как спят издерганные, голодные люди. И когда послышался легкий стук в дверь, сразу проснулась. Евфросинья Ивановна тоже услышала этот стук, тоже проснулась и, кутаясь в шаль и поеживаясь, пошла к двери босиком.

- Кто там?

Она открыла дверь, и Клава увидела в комнате две тени. Вошедшие казались богатырями. Евфросинъя Ивановна зажгла огарок свечи, и робкий огонек затрепетал, причудливо освещая стены, высокий потолок, сломанные стулья, покосившуюся кровать.

Клава сразу узнала гостей - толстого лавочника Могилянского и с ним едва не вскрикнула - священника Благовещенской церкви! Какое-то время все трое шептались между собой, потом Клава услышала, как по полу тащат что-то тяжелое. Не удержалась, приоткрыла один глаз и увидела: Могилянский поставил в угол мешок, а мачеха прикрыла его тряпьем.

Она снова закрыла глаз и попыталась заснуть. Евфросинъя Ивановна, кутаясь в шаль, повела гостей в большую гостиную, где было так же холодно и неуютно, как в спальне, спасаясь от зимы, они с мачехой сожгли уже всю мебель.

Спать в эту ночь Клаве больше не пришлось. И не только от холода. Из-за двери доносились голоса гостей и Евфросиньи Ивановны. Вскоре Клава услышала мачехин смех. Это удивило девушку. Ведь в последнее время мачеха только бранилась и ныла. И никогда не улыбалась. А теперь ее смех звучал в ответ на веселый тенорок Могилянского и рокочущий бас отца Илиодора.

Мешал спать и голод, проснувшийся вместе с Клавой.

С огарком в руке в комнату вошла мачеха. Через открытую дверь донесся дурманящий запах, - кажется, пахло колбасой! Мачеха принесла ей кусочек хлеба с ветчиной. Клава все целиком засунула в рот, стала жадно жевать и подавилась.

- Не спеши, не отберу... - мачеха похлопала ее по спине. - Накинь платьице и иди в гостиную. Там много всего. Наешься. И веди себя хорошо. Будь покорна, слушайся господина Могилянского во всем. Если не хочешь умереть с голоду. Мне кормить тебя нечем. - Она дохнула на девушку винным перегаром и ушла в гостиную.

Свою "вторую мать" Клава не любила, хотя и примирилась с ней. Но теперь, когда Евфросинъя Ивановна осталась единственным близким человеком, Клава, не зная, что мачеха терпит ее и Арсения только потому, чтобы не забрали квартиру, стала относиться к ней мягче.

Две свечи в гостиной показались девушке праздничной иллюминацией. Гости и хозяйка уже изрядно выпили. Евфросинья Ивановна прижималась к богатырю батюшке и едва не тонула в его пышной рыжей бороде, казавшейся чудом на его обычном пиджаке. Гладкий, упитанный Могилянский сверлил Клаву черными, как терен, глазами и ласково улыбался.

Все это увидела она мельком, потому что взгляд ее сразу же приковал стол, на котором лежали нарезанная большими ломтями ветчина, колбаса, сало, хлеб. Прямо как при отце. Подсознательный страх, который на мгновение охватил ее, когда она посмотрела на Могилянского, сразу пропал. Словно вернулась она в безмятежное детство. Ей стало легко и приятно. Вспомнила, как исповедываласъ каждый год перед пасхой у отца Илиодора. И как произносил он нараспев: "Отпускаются грехи рабе божией Клавдии..." А какие у нее тогда были грехи? Смешно!

Клава улыбнулась, сделала книксен и сказала:

- Здравствуйте!

Могилянский крякнул от удовольствия и пододвинул Клаве стул. Отец Илиодор налил водки в большие рюмки - единственное, что сумела сохранить мачеха из отцовской посуды, - и изрек:

- Причащается раба божия... Клавдия, если не ошибаюсь... - Потом весело подмигнул Могилянскому. - А губа у вас не дура, Семен Харитонович, не ду-ра!

Клава отклонила руку Могилянского с рюмкой и потянулась к ветчине. Отец Илиодор добродушно пробасил:

- Да не закусывают не пьющие!

- Пей, - сказала мачеха. - Из рук Семена Харитоновича можно. Веди себя как следует, и сыта будешь, и счастлива.

- Мне холодно.

- Вот и хорошо, - сказал Могилянский, - выпьете - и сразу согреетесь. Пейте, Клавдия Павловна, от всей души говорю. Я для вас... - он запнулся на мгновение, не находя слов, - что угодно сделаю!

Почувствовав на себе настойчивый и словно совсем трезвый взгляд мачехи, Клава с отвращением выпила водки и поперхнулась.

- Великолепно! - сказал Могилянский. - Талант! Раз - и нет. Я вас царицей сделаю. Царицей!

Клава закусила ветчиной, и ей стало легче. Только сейчас она заметила, что на глазах ее - слезы.

- Отпускаю... грехи... и ныне, и присно, и во веки веков... Аминь! басил отец Илиодор, с каждым словом целуя Евфросинью Ивановну прямо в губы, а она при этом каждый раз жеманно повизгивала.

- Я в вас влюбился, когда вы еще совсем маленькой были, - говорил лавочник над ухом Клавы. - Как-то, помнится, приехали вы с папенькой на базар. В роскошной карете, с рысаками. Папенька-то ваш миллионами ворочал! Вышли вы из кареты, мимо меня прошелестели, как сон. Боже мой, сиянье с неба! Облачко белое! Вы меня даже и не заметили, так прошли, словно мимо столба. А я подумал: "Вырастет - королевой будет. Только не для таких простых людей, как я". А за одну ночь блаженства можно ведь и умереть, голову на плаху положить...

- Так Клеопатра поступала, - вмешался отец Илиодор. - Отдавалась кому угодно, только любил бы ее так, что наутро готов был с жизнью проститься. И головы рубила. Сука, прости меня боже!

- А на рождество, помню... - продолжал Могилянский.

Ах, рождество! Перед Клавиными глазами - сияющее виденье рождественской елки. Высокое, до самого потолка, разукрашенное гирляндами и игрушками деревце. В зале уютно, тепло, играет музыка, и от горящих свечей как-то празднично-таинственно. Лапчатые ветви и украшения отбрасывают на стены причудливые тени, в мерцающем свете тени оживают, колышутся, движутся, сменяя друг друга, как в кинематографе.

Малыши, приглашенные в гости к братишке Арсению, взявшись за руки, ведут хоровод вокруг елки под звуки рояля и приятного маминого голоса мама играет и поет. Отец подпевает, а Евфросинъя Ивановна танцует вместе с девочками в разноцветных платьях и пышных бантах.

Затем появляется Дед Мороз с мешком за плечами. Он комично переступает с ноги на ногу, точно так же, как делает это дворник Михаил, когда зовет его отец, и раздает детям подарки. А потом - праздничный стол, на котором много конфет, печенья, орехов. В этот день всем детям разрешается не спать допоздна.

...Отец Илиодор еще раз смачно поцеловал мачеху в губы и проворчал, перекрестившись:

- Прости, господи, прегрешения мои! Аз есмь в грехе зачатый...

Клаве вдруг стало весело. И потому, что опьяневший священник вел себя так смешно, и потому, что Могилянский как бы перенес ее из безотрадной окружающей действительности в счастливое прошлое: стоит только закрыть глаза - и исчезает, как страшный сон, все, что стряслось с нею и с ев отцом. Толстый Могилянский уже казался ей милым добряком - он ведь напомнил, что в ее жизни было счастье, что прошлое - было, было, было! - а значит, когда-нибудь, бог даст, и возвратится. А может быть, стало ей так хорошо от тепла, которое разливалось по всему телу, и она уже не отталкивала руку Семена Харитоновича, а он все время заботливо, с очень сосредоточенным лицом подливал в ее рюмку водки.

После той ночи Клава долго болела. Целыми днями лежала в спальне с широко раскрытыми немигающими глазами. В доме нечего было есть, но она и не просила, а только пила воду. Мачехе в конце концов надоело носить ей стаканы, и она поставила прямо на пол игрушечное ведерко с водою и тяжелую медную кружку.

По ночам у Клавы бывал жар. Она металась, плакала, что-то выкрикивала, кому-то угрожала, не давала мачехе спать. Евфросинья Ивановна отдала бы ее в психиатрическую больницу, но боялась обращаться к властям, да и больницы в городе не работали, только сыпнотифозные бараки. Выгнала бы из дому, пусть идет, куда хочет, но что скажут соседи, вселенные новой властью в бывшие апартаменты Апостолова. Это были многосемейные рабочие с целой кучей детей, и Евфросинъя Ивановна не только ненавидела их, но и боялась, боялась, что донесут в Чека о тайных сборищах в ее квартире. А без этого невозможно было бы жить.

Семен Харитонович несколько раз приходил к Апостоловым, приносил Клаве гостинцы, но она только отворачивалась к стене и натягивала на голову одеяло. Мачеха сама брала у лавочника хлеб или мешочек пшена и благодарила.

- Ах, Семен Харитонович, все с того вечера. Знаете, мала она еще, глупа, - пыталась Евфросинъя Ивановна сгладить невежливое поведение падчерицы. - Не сердитесь и не удивляйтесь.

- Не сержусь, но удивляюсь, - ворчал гость. - Удивляюсь. Тысячи девушек почли бы за счастье, а она... Гимназистка...

Выздоровев, Клава так и осталась молчаливой, по словам мачехи, "немного не в себе". Никогда не вспоминала о той своей страшной ночи, никогда больше не принимала участия в вечеринках, которые время от времени бывали в большой гостиной, когда в гости приходили Могилянский, отец Илиодор и еще какой-то субъект с вытянутым прямоугольным лицом, которого Клава про себя называла Конем. Когда они появлялись, Клава уходила из дому и бродила где придется. Дома не произносила ни слова. Никогда. Казалось, больше ничто ее не касалось, ничто не тревожило.

- Ты что молчишь? - взорвалась однажды мачеха. - Глаза прячешь! Они у тебя такие, будто зарезать кого-то собираешься.

Клава впервые после болезни улыбнулась.

- Не бойтесь. Не вас...

- Ой, Клавочка! - заохала мачеха. - Не осуждай меня! Боюсь я с голоду умереть. И чтобы ты и Арсенчик умерли, тоже не хочу. Страшнее такой смерти не бывает...

После этого разговора Клава исчезла. Ушла вечером и не вернулась. Не было ее день, два, неделю. Мачеха облегченно вздохнула.

Как-то ночью, когда Евфросинъя Ивановна, оставив гостей за столом, уснула в своей спальне, - теперь, когда падчерица исчезла, она почувствовала себя свободнее и разгулялась вовсю, - в дверь постучали.

Вскочила. Босиком, в сорочке подбежала к двери.

За дверью было тихо.

Потом снова раздался стук.

- Кто там? - не своим голосом спросила Евфросинъя Ивановна.

- Это я, Клава. Отворите.

Она не вошла, а почти вползла в дом. Была похожа на кошку с переломленным хребтом.

- Где ты пропадала?

Клава остановилась у стола и молча, со страдальческим выражением на лице, терла руки. "Отморозила, - сердито подумала мачеха. - Не хватало еще инвалида на мою шею!"

Длинные пальцы Клавы покраснели, а лицо было синеватым, и пугали на нем заостренный нос и впалые щеки.

"Покойница, да и только. Хотя бы уже скорее туда или сюда, прости господи. А то и сама не жилец, и другим обуза. И что в ней только Могилянский нашел! Раньше и впрямь хороша была, но сейчас..."

Словно поняв ее мысли, Клава непослушными пальцами расстегнула пальто, которое когда-то считалось весенним и из которого она давно выросла. Вытащила из-за пазухи полбуханки хлеба и положила на стол.

- Так боялась я за тебя! Так волновалась! - заговорила мачеха. Хотела искать. А где - сама не знаю. Ну, слава богу, жива! Ложись спать. Ночь ведь. И мне сон перебила. Да не горюй. Такая наша бабья доля... Только ты уж лучше здесь, дома... По улицам не ходи. А то в милицию попадешь. Лучше всего было бы с Могилянским помириться. Приличный человек. Богач. Сейчас комиссары торговцам дали ход, теперь у него все есть, и мясо, и сало. Даже шоколад "Миньон" приносит.

Клава отрицательно покачала головой. Мачеха поняла ее. Конечно, Могилянский мерзавец. В добрые старые времена она ему и руки бы не подала. Но, в конце-то концов, все-таки лучше, чем панель...

- Они и мне, - провела пальцем по горлу, - вот так. Но ведь нужно, Клавочка... Мы должны. Дитя ведь... - И она кивнула на кровать, где, свернувшись калачиком, спал малыш Арсений. - Боже мой, боже... - и заплакала.

Клава упала на кучу тряпья, которая теперь заменяла ей постель, и уснула раньше, чем мачеха вынесла свечу.

19

Актриса была в саду, когда Коваль отворил калитку. Сперва она наблюдала издалека, из-под развесистой яблони, как незнакомый мужчина в сером костюме, оглядываясь, медленно идет от калитки к дому. Потом двинулась навстречу. Взглянув на нее, Коваль понял, что это именно Гороховская. Ее холеное лицо еще хранило следы былой красоты. Да и в каждом ее движении ощущалось умение владеть фигурой, которая в свое время, когда Гороховская не была еще такой полной, делала ее грациозной и привлекательной.

- Добрый день. Вы - Ванда Леоновна?

- Да.

Она не удивилась. Когда-то ее часто навещали незнакомые люди поклонники ее таланта. Со временем они исчезли, но сейчас старой актрисе показалось, что гость пришел из забытой страны молодости. Она улыбнулась приветливо и снисходительно. Как много воды утекло с тех пор, когда приносили ей роскошные букеты! И теперь ее снисходительность выглядела манерно и жеманно. Коваль сделал вид, что не заметил этого, и лаконично отрекомендовался.

- О, милиция! - удивилась Гороховская. Но игривая улыбка не исчезла при этом с ее накрашенных губ, разве только в карих, не совсем еще поблекших глазах промелькнула настороженность. - Что ж, милости прошу.

Тяжело переставляя ноги, обутые, несмотря на жару, в теплые туфли, она пошла впереди и, медленно поднявшись на крыльцо, отворила дверь. Когда ее массивная фигура вплыла в коридор, вошел туда и Коваль. И сразу споткнулся: под ноги попал какой-то обруч. "Хула-хуп? Неужели старуха еще занимается гимнастикой?"

- Что там? - спросила Гороховская из глубины коридора.

- Все в порядке, - ответил Коваль, осторожно пробираясь дальше, к двери, которую актриса уже успела открыть.

По профессиональной привычке одним взглядом окинул комнату и все в ней увидел: и старенькую мягкую мебель, и засушенные цветы из давних букетов, и пожелтевшие афиши, расклеенные по стенам, и две узенькие металлические кровати под ними.

Гороховской показалось, что взгляд подполковника дольше всего задержался именно на этих кроватях, покрытых одинаковыми розовыми одеялами, которые не гармонировали со старой, истертой и выцветшей, но когда-то пышной мебелью.

"Хорошо еще, что девочки сейчас на лекциях", - подумала Гороховская, - квартирантки жили у нее непрописанными.

Она брала к себе студенток не ради денег, а чтобы хоть немного скрасить свое одиночество. Арсений, которому она заменила мать, имел теперь свою семью, жил в противоположном конце города и с годами все реже проведывал ее.

Гороховская любила рассказ Чехова "Душечка". Не один раз читала его в концертах и всегда думала, как хорошо, когда жена становится тенью своего мужа. У нее самой не было детей, не знала она и семейного счастья. Замуж вышла уже немолодой - за военного, прожила с ним несколько лет, а потом он погиб во время штурма линии Маннергейма.

В прошлом году ее квартирантками были медички, и она разговаривала с ними о больницах, о больных и о болезнях, волновалась за них, когда сдавали они государственные экзамены. Девушки окончили институт и уехали. Теперь она вместе с новыми квартирантками интересуется энергетикой и так же, как они, убеждена, что строить нужно электростанции атомные, потому что, в отличие от тепловых, они не загрязняют атмосферу, воду и почву, то есть окружающую среду.

Она всегда легко сходилась с людьми, умела заражаться их увлечениями. И сейчас с девушками чувствовала себя помолодевшей. Вот только из театрального училища квартиранток никогда не брала, боясь, что возвращение в артистическую молодость станет для нее мучительным из-за ревности к тем, кто пришел ей на смену. Ведь она-то сама не оставила в искусстве заметного следа - словно ушла однажды со сцены за кулисы и не возвратилась.

Подполковник Коваль рассматривал ее комнату, и мысли бывшей актрисы вернулись к нему.

"Странно, если этот седеющий офицер пришел по поводу прописки моих девчушек, - думала Гороховская. - Розовощекий, с непокорными кудрями участковый инспектор часто проходит мимо дома и никогда не проверяет, кто здесь живет. Ладно уж, спорить не буду, уплачу штраф и завтра же отдам паспорта на прописку".

- Вы играли Ларису в "Бесприданнице" Островского, Ванда Леоновна? спросил Коваль, глядя в афишу, которая висела возле старинного трюмо.

- О! - вздохнула Гороховская. - Это было так давно! - И на мгновение закрыла глаза, чтобы легче было вспомнить, как выходила она на сцену. Это была ее коронная роль. Потом началась в ее творческой жизни депрессия. Постепенно перешла на роли второстепенные. Потому-то и дорога ей эта афиша.

- Я вас, кажется, видел в "Любови Яровой".

- Да, - многозначительно произнесла актриса и, видимо по старой привычке, слегка наклонила голову.

- Какая чудесная пьеса! - сказал Коваль. - Как звучала она в минувшие годы! Да и сейчас...

Ковалю удалось найти с Вандой Леоновной общий язык.

- Последняя ваша роль - в спектакле "Платон Кречет"?

- Да. Но откуда вы все это знаете?

Подполковник пытался вспомнить, не видел ли он ее в детстве на сцене Народного дома над Ворсклою. Не она ли покоряла его душу, когда он, спрятавшись за кулисами и немея от восторга, видел на сцене окрыленную человеческую жизнь? Не ей ли он должен быть благодарен за то, что стоило только заиграть духовому оркестру, который по вечерам созывал публику в Летний сад, и у подростка Мити Коваля возникал зрительский зуд, избавиться от которого можно было только посмотрев спектакль или совершив хороший поступок? Впрочем, благодарить надо, наверно, не одну только актрису, поразившую юношеское воображение и казавшуюся богиней, а всех актеров, приезжавших из Полтавы и Харькова, из Киева и Москвы, несмотря на голодные времена.

Вспомнился разговор с Козубом о театре в Летнем саду. О Летний сад и Летний театр! Просторный дощатый балаган. Вместо кресел - доски, прибитые к низеньким столбикам. Вот уже несколько десятилетий разрушается этот бывший театр, а для поколения Коваля все еще остается он символом высокого искусства и духовного очага.

Митя Коваль смотрел спектакли не только из зала, но и сквозь щели между досками, и тогда грозный контролер дядя Клим - старик с испещренным оспинами лицом - за ухо оттаскивал его от балагана. Но Летний сад навевал и воспоминания не театральные. Ведь все, что происходило в жизни местечковой молодежи, так или иначе связано было с ним.

Здесь, в глубине слабо освещенной аллеи, под звуки расстроенного рояля, аккомпанировавшего немому кино, которое крутили в дощатом театре, Митя Коваль впервые признался в любви своей Зине. Здесь, будучи взрослым, повстречался со своим школьным врагом Петром Ковтюхом, жертвой которого стал еще в третьем классе: Ковтюх был на год старше и у него неожиданно появилась потребность доказать свое превосходство в силе.

После уроков, идя из школы по выгону, Митя должен был класть книжки на землю и принимать бой. Однокашники окружали их и с интересом следили за ходом сражения. В конце концов это превратилось в постоянное развлечение для ребят и в постоянные мучения для Мити, которому перепадало еще и от родителей за разорванную одежду и синяки под глазами. Петр Ковтюх стал для него кошмаром, который не покидал его ни днем, ни ночью: он часто видел своего мучителя даже во сне.

Но больше всего терзали мальчика не каменные кулаки Ковтюха, не побои, а его холодная жестокость и обидное равнодушие одноклассников. Кажется, именно тогда и возненавидел Коваль несправедливость, возненавидел всей душой и на всю жизнь.

В один прекрасный день Митя Коваль почувствовал, что не может больше терпеть. Его охватило непреодолимое желание сломить Ковтюха, смять, разорвать, уничтожить, убить - и он первым бросился на него с кулаками. Оторопевший от неожиданности мучитель пытался бежать. Но Митя вцепился в него и бил до тех пор, пока у того из носу не пошла кровь.

Гладиаторские дуэли на выгоне прекратились, а вскоре Петр вместе с родителями куда-то уехал. Только много лет спустя, уже будучи молодым слесарем, встретил его Митя в Летнем саду.

Они обрадовались друг другу. Сели на скамью в аллее, и Петр рассказал, что живет в Донбассе, работает на шахте и приехал к родным. Вспомнили школу, посмеялись над своими боями. Но Петр неожиданно предложил:

- Давай еще разок схватимся!

Коваль не поверил своим ушам.

- Победителем-то оказался ты, - объяснил свое стремление Петр. - А сильнее все-таки я.

Митя почувствовал, что Ковтюх не шутит, но сама по себе мысль о драке показалась ему теперь дикой. Положение спасла Зина, которая приближалась к ним.

- Что ж, если ты так хочешь... - улыбнулся Коваль, стараясь не выдать своего нежелания. - Только я здесь не один, с девушкой. И вообще, мне кажется, мы вышли уже из этого возраста. До свиданья. - С этими словами он поднялся навстречу Зине и пошел с ней по аллее.

Ох, Летний сад! Сколько воспоминаний ты можешь навеять!.. Но нужно вернуться к делу.

- Откуда вы знаете мою театральную биографию? - повторила Гороховская.

Коваль не ответил. Снова оглядел комнату и этим успокоил женщину. "Сейчас спросит, кто здесь со мной живет", - подумала она.

Он спросил:

- Брат не живет с вами?

Волнение снова охватило ее.

- О, давно, лет двадцать. С того времени, как женился. Но зачем вы об этом спрашиваете? С ним что-нибудь случилось?

- Нет. Мне, например, ничего не известно.

- А я уж перепугалась. Арсений человек мягкий, спокойный, но мало ли что...

Подсознательно Коваль почувствовал, что задел больное место.

- И часто он бывает у вас?

- Далеко ему ездить-то. Да и занят он - работа, семья, двое детей.

Коваль поддакивал ей. Гороховскую это не успокоило, и она не выдержала:

- Вы спрашиваете потому, что обратили внимание на кровати? У меня квартирантки живут, студентки. Я еще не прописала их, но завтра же сделаю это.

- Нужно, нужно, - согласился Коваль и внезапно спросил: - Брат у вас - родной?

- Что?! - вскричала Гороховская. - А как же!

- Мне казалось, что вы у родителей были одни.

- Их давно уже нет на свете.

- Бумаги живут дольше, чем люди, Ванда Леоновна.

Женщина схватилась за сердце.

- Вы были тогда в другом месте... - негромко, словно обращаясь к самому себе, произнес Коваль.

- Что вы имеете в виду?

- Дни вашей молодости.

Неспроста ей стало тревожно, едва начала она разговор с этим человеком. Но что они теперь могут ей сделать? Ничего! Ей недолго уже осталось топтать траву. К чему ворошить минувшее? Неужели кому-то стала известна ее тайна? Но ведь даже Арсений не знает...

- Я уже слишком стара, чтобы хитрить. Скажите прямо, чего вы хотите?

- Ничего особенного, - спокойно ответил Коваль. - Я тоже думаю, что хитрить нам нечего. Хочу, чтобы вы вспомнили свои двадцатые годы. Знакомства того времени, кто вас окружал. Занимаюсь сейчас историей ограбления одного банка. Если память вам не изменяет, помогите, пожалуйста. Быть может, у вас и фотографии тех лет сохранились?

- Банк? Какой банк? Какое ограбление?

- Существовал такой банк Апостолова. Его в двадцатые годы ограбили. Это была политическая акция врагов Советского государства, которые хотели подорвать экономику и без того разоренной, голодающей республики, да и просто поживиться. Вас, Ванда Леоновна, вызывали тогда в милицию, допрашивали. Просматривая архивные материалы, я натолкнулся на вашу фамилию. Но в документах немало пробелов и неясностей.

Актриса засуетилась, припоминая, где лежат фотографии. Но вот достала из шкафа пухлый альбом и положила его на стол.

Она торопливо искала какие-то фото, и на столе воцарился беспорядок. Черные, коричневые, пожелтевшие фотографии молодой и немолодой женщины, то загримированной и одетой в костюм какой-либо героини, то снятой в домашнем одеянии, во весь рост, вполроста, крупным планом - только глаза, нос, подбородок заняли весь стол.

С молчаливого согласия хозяйки подполковник внимательно рассматривал все это и невольно думал о том, что даже большая жизнь старого человека помещается в одном-единственном альбоме. Наконец актриса нашла то, что искала. Отодвинула остальные фотографии, а из пачки, которую держала в руке, стала подавать одну за другой Ковалю.

Вот Арсению восемь - фотография старая, ветхая. Это она держит братишку на руках и нежно прижимает его к груди. А вот они у родителей на Азовском море: берег, причал, и они с братом вдвоем.

С сожалением сказала, что фотографии, где они изображены всей семьей - она и Арсений с родителями, - потеряны. Говорила возбужденно - от профессионального умения сдерживать себя и следа не осталось. Подполковник не останавливал ее. Спросил только, как бы между прочим, рассматривая фото маленького Арсения:

- Ваш отец погиб на войне, а мать умерла от голода? В двадцать первом?

Гороховская кивнула.

- Фотографии ваших родителей с совсем маленьким Арсением и быть не могло. Но не это меня интересует. Не запомнилось ли вам, Ванда Леоновна, что-нибудь, касающееся той ночи, когда из особняка Апостолова вывозили ценности?

Она все еще не верила, что неожиданного гостя привела в ее дом эта давняя история. Кому это нужно, какие-то забытые преступления, да и при чем тут она? Просто товарищ подполковник, как настоящий милиционер, хитрит, придумывает какие-то сказки, а имеет в виду что-то другое.

Конечно, кое-что ей припоминается. Зима, мокрый снег, метель, и потом среди дождя и снега - уют, тепло и внезапная вспышка пламени. Матрос чиркнул зажигалкой. Зажигалка пылала, как факел, и Ванда боялась, как бы не загорелось все здание.

"Что я могу сказать этому милиционеру? Да и к чему? Какое я имею отношение к тому, что там творилось? Если бы матрос Арсений Лаврик не погиб, быть может, были бы свои дети. А так - только брат нареченный, маленький Сеня. И взяла его потому, что беспризорного мальчика тоже звали Арсением, - в память о любимом".

Но нужно что-то рассказывать подполковнику. И она рассказала о той зиме, о голоде и мраке, о молодом матросе Арсении, который стоял на часах у особняка.

- Когда вы были там, ночью, грабители вывезли золото, ценные бумаги, бриллианты.

- Нас все это не интересовало. Он мне, вспоминаю, даже статуэтку взять не разрешил. Такой, знаете, атлет, бросает диск. Маленькая серебряная фигурка. - Она мечтательно улыбнулась. - У Арсения, помнится, были очень мягкие, шелковистые волосы. А потом взяли его... - Лицо ее стало печальным. - И меня нашли. Арсения расстреляли. А меня выпустили, как видите.

Гороховская умолкла, посмотрела на гостя. На самом ли деле интересует его то, что она рассказывает?

- Не помните ли, как вас допрашивали? Кто вел допрос? О чем спрашивали? Не припоминаются ли какие-нибудь фамилии?

Из далекого тумана выплыли промерзшие глухие стены подвала, где ее держали несколько дней, какие-то лица. Лица эти что-то ей говорят, о чем-то спрашивают, угрожают, она отвечает. Но что именно? И чьи это были лица? Она даже и лица Арсения не помнит уже! А фамилий следователей она, пожалуй, не знала и тогда. Окоченевшая, онемевшая от страха девочка - что она могла знать? Странно даже, что спрашивают ее об этом через столько лет...

Тревога все еще не покидала ее. Скрывая эту тревогу, рассказывала все, что только могла вспомнить. Помнит себя голенастой, длинноногой, в черном фартуке. Работала в типографии, которая помещалась в подвале. Там было очень душно. Она стояла у наборных касс со свинцовыми литерами. В типографию взял ее дядя Войтех, к которому переехала она после гибели отца. Он был наборщиком. Потом дядя ушел на фронт воевать против Деникина, а дядина жена выгнала ее. Она пошла куда глаза глядят, набрела на какую-то воинскую часть, стала петь красноармейцам, ее одели, обули, и комиссар отвез ее в Одессу учиться петь профессионально. Ей долго еще чудился неповторимый запах типографской краски и хлопанье изношенных машин. Потом все это забылось в суматохе театральной жизни.

- А если бы вам довелось встретиться с теми, кто вас допрашивал по делу Апостолова, - перебил ее мысли Коваль, - интересно, могли бы вы узнать этих людей?

- Боюсь, ничем вам не помогу. Памяти нет совсем. Все стерлось, перепуталось, расплылось. А эта история была очень коротким эпизодом в моей жизни.

- Дело Апостолова?

- Да.

- Но ведь с этим делом была связана история вашей любви. Так вы и сами назвали когда-то свое чувство в разговоре со следователем Козубом.

Коваль не был уверен, что разговор со старой актрисой будет полезным. Но, как всегда, не разрешал себе упустить ни единого, пусть даже самого малого шанса. А Гороховская все думала о своем. Неужели подполковник и в самом деле заявился к ней только ради этой давней истории с банком? Он все время спрашивает о ее молодости, ну и что ж, пусть спрашивает, лишь бы только не касался тайны ее воспитанника Арсения. Целые куски жизни были ею забыты и почти никогда не возникали в памяти. Они не были ей нужны. А если все-таки возникали, она не старалась удерживать их в голове.

Так отгоняла она тяжелые воспоминания и о своей первой любви. И даже песню тех далеких лет, которая неизменно влекла за собой образ матроса, тоже не хотелось вспоминать.

За кирпичики и за Сенечку

Полюбила я этот завод...

Он был не Сенечка, а Арсений, и песню эту услышала она после его гибели, но ей казалось, что песня - именно об их горячей любви.

Удивляло только, почему задетое подполковником прошлое на этот раз не отозвалось болью в душе. Неужто годы сделали ее равнодушной? Или тревога за Арсения заслонила все остальное?

- Вы так взволновали меня своим неожиданным визитом, - сказала она Ковалю.

Возбужденность исчезла, и она ощутила слабость. Коваль не мог не заметить, как изменилось лицо старой актрисы, как угасли ее глаза, углубились морщины.

- Спасибо, Ванда Леоновна, за беседу. Может быть, мы еще встретимся. Если что-нибудь еще вспомните, позвоните, пожалуйста.

Гороховская взяла протянутую ей Ковалем бумажку с его координатами и едва кивнула ему. Нет, думала она, то, что она знает, уйдет вместе с нею в небытие. Есть вещи, которые касаются только ее.

Она не поднялась, чтобы проводить подполковника, и, откланявшись, Коваль сам выбрался из коридора на солнечный двор - словно в иной мир. Внимательно осмотрел двор, сад.

Что же все-таки скрывает от него старая актриса?..

20

Инспектор Алексей Решетняк возвратился в свою каменную келью среди ночи промерзший до костей. Захотелось, несмотря на смертельную усталость, выпить горячего чая. Хорошо еще, что выдали керосин. Зажег керосинку, она вспыхнула синеватым пламенем, выхватывая из темноты высокие стены и его фигуру.

Поставив на огонь алюминиевую кружку, Решетняк сел на кровать и начал стаскивать мокрые сапоги. Размотав влажные портянки, растер окоченевшие ноги. Ожидая, пока закипит в кружке вода, сунул ноги под одеяло.

За окном хлобыстал дождь, перемешанный со снегом, от которого у Решетняка все еще горело лицо. Пальцы не отходили, тело пронимала дрожь. Да и как уж тут согреться, если дома было почти так же холодно, как на улице. Но там инспектор был распален выслеживанием вооруженных грабителей, которые, едва только на город опускалась ночь, выползали из своих укрытий, заброшенных подвалов и притонов, словно тараканы из щелей, на притихшие улицы и под дулом револьвера раздевали одиноких прохожих, насиловали женщин.

Сегодня Решетняк принимал участие в преследовании шайки "Черная рука", за короткое время совершившей несколько дерзких квартирных ограблений. Губрозыску удалось установить, что грабители часто бывают на окраине города, в доме бывшей воспитательницы института благородных девиц, и общаются там с проститутками.

Умело организованная облава была внезапной и обошлась без жертв среди милиционеров, хотя грабители были хорошо вооружены. Но Решетняку пришлось долго сидеть в засаде, в сыром подъезде, где безжалостно дули снежные сквозняки.

Вода закипела. Обжигая губы, Решетняк глотнул кипятку. Сразу стало теплее и показалось, будто в комнате посветлело, хотя керосинка по-прежнему высвечивала своим синеватым пламенем одни только силуэты предметов.

Напившись кипятку, инспектор поставил кружку на ночной столик, который неведомо как перекочевал сюда из барской спальни. Согревшись, Решетняк ощутил, что голод стал не таким острым и колючим, как раньше, а неприятности, которые весь день терзали душу, забылись на время.

Инспектор думал о том, что теперь на земле все перевернулось вверх тормашками. Миллионы людей подняла революция на своих могучих крыльях к самому солнцу, подняла их к новой жизни, в то же время сбрасывая на холодную жесткую землю малодушных и растерявшихся. Именно с этими, выбитыми из колеи, озлобленными, потерявшими себя, искалеченными в вихре событий, а часто и просто несчастными людьми, должен был иметь дело инспектор милиции Решетняк. И ему приходилось бороться не только против бандитизма, преступности, несправедливости богатых к бедным, сильных к слабым, на которой раньше держалось общество и которая после революции стала преступлением; его душа восставала и против новых несправедливостей и правонарушений, которые возникали в беспощадной борьбе классов и проявлялись также внутри самого класса - из-за неопытности, излишней экзальтированности, предубежденности или как следствие старых представлений, предрассудков и привычек. Многое еще оставалось в жизни от разрушенного революцией мира, сорной травой прорастало на новом поле, а вчерашний деревенский парень Алексей Решетняк должен был все это понять и осмыслить, во всем разобраться, потому что он представлял Закон.

Долго стояла перед глазами недавняя облава на Нагорном кладбище. Разве можно забыть, что среди проституток и карманных воров, пойманных там, были подростки и даже дети? Вспомнилась и встреча с дочерью Апостолова, когда бестолковые милиционеры, вместо облавы на проституток хватали на улицах всех женщин подряд.

Да и Апостолов с его банком вот уже сколько времени не выходит из головы молодого инспектора. Не было еще у него такого, как с этим делом: только найдет ниточку, а она сразу же выскользнет из рук или оборвется. Ни одного подозреваемого: кто погиб, а кто исчез, и никак не выйти на грабителей. Попробуй, если никаких следов не осталось - опытные работали медвежатники, да и не без помощи самого Апостолова.

И еще одно ощущение, которое не покидает его ни на минуту: все кажется, что кто-то следит за ним, ходит по пятам. Оглянется - нет никого. А на душе все равно неспокойно.

И снова подумал о дочери бывшего банкира. Хотя и к враждебному классу принадлежит эта глазастая и голенастая девушка, но он, Решетняк, жалеет ее всей душой. Враг-то ее отец, а не она. Да, она жила в роскошном доме, училась в гимназии. Но это была не ее вина. Родителей не выбирают. И все богатство, в конце концов, принадлежало отцу, а не ей. А лакеи? Лакеи были! Прислуживали и ей. Она не отказывалась от них.

Решетняк окончательно запутался в своих рассуждениях, и его мысль переключилась на милиционеров, которые вопреки приказу главмилиции проводили запрещенную облаву в центре города. А что если это делалось с провокационной целью? Надо было потребовать у этих милиционеров документы. Бывает, встретишь в милиции и приспособленца, и дезертира, и бывшего полицейского. Пробираются специально для того, чтобы скомпрометировать милицию.

Потом подумал о своем жилье. Пора уже перейти в общежитие губмилиции, которое называют "Комсомольской коммуной". Там веселее, хорошее общество, вместе и питаются. А он - словно барсук в норе. Надо доложить начальству, выбрать подходящую минуту и попроситься в "коммуну".

Вытянув ноги, Решетняк положил голову на подушку. Подумал, что в комнате не так уж холодно - согрелась вода, стало теплее. Вот как-нибудь достанет дрова, натопит буржуйку до белого каления и подсушит стены.

Всплыла в утомленной голове далекая маршевая песня. Гремят тачанки по мощенке, и топает по дороге милицейский полк резерва. Все в новых сапогах, только и слышно: топ-топ, топ-топ!

Что это ему померещилось? Кажется, уже засыпает, согревшись. Надо погасить керосинку. Поднялся на локтях, прикрутил фитиль и дунул на огонь. И в ту же секунду грохнул выстрел.

Пуля просвистела так близко от головы, что опалила волосы. Решетняк бросился на пол, нащупал в кармане галифе наган и подполз к окну, в стекле которого на фоне ночного неба виднелась аккуратная дырочка.

Больше не стреляли.

Прижимаясь к стене, Решетняк осторожно поднялся и глянул на улицу. В темноте ничего невозможно было увидеть. Он выглянул смелее. Никто не стрелял. Было как-то особенно тихо. Чадила погасшая керосинка. А может быть, выстрела никакого и не было? Просто почудилось? Но тогда откуда же дырочка в стекле?

Решетняк накинул шинель, вышел в коридор. Постоял, вдыхая затхлый запах прихожей, загроможденной каким-то хламом, до которого никак руки не доходят, прислушался к мышиной возне и писку под полом. Никого.

Почувствовал, как заледенели босые ноги, вернулся в комнату и тихо, в темноте стащил постель на пол, укрылся шинелью и попробовал заснуть.

Кто же стрелял?..

21

Вот уже почти две недели Василий в тюрьме. А Леся?

Она исхудала, осунулась, как после тяжелой болезни, и казалось, одни только глаза живы на ее изможденном лице. Все бродила и бродила по городу - лишь бы не оставаться дома, где с ума можно сойти в одиночестве.

Девушка исступленно смотрела на раскаленные солнцем дома, размягченный асфальт, на людей, которые целыми потоками спускались к Днепру, устремлялись в парки, чтобы уйти от безжалостной жары в благостную прохладу.

Хотя бы ниточку найти, хоть что-нибудь, что-нибудь такое, что могло бы помочь Василию. Со стороны она была похожа на человека, который потерял веру в себя и в жизнь и опустил руки. На самом деле это было не так. Она ждала. Чего же именно? Чуда!

Да, Леся ждала чуда, потому что ни на что реальное уже не надеялась. Если бы не каникулы, она обязательно пошла бы в университет, где после армии вот уже второй год учится Василий. И нашла бы там человека, который видел его в тот день или хоть сказал бы, с кем он мог встретиться.

Старалась вспомнить имена или фамилии людей, которых Василий когда-нибудь упоминал, кого он встречал на улице, когда бывал вместе с нею. Но все, все вылетело из головы. Как назло. Впрочем... Напрягла память, и судьба неожиданно вознаградила ее - Витя! И в самом деле - Витя Яковенко!.. Но как его найти? Не уехал ли он на лето?

Видела его всего один раз, в апреле, в центральном гастрономе, куда они с Василием пришли за шампанским ко дню ее рождения. Они столкнулись с Виктором в очереди в кассу, и Василий, обрадовавшись, громко приветствовал друга. Когда выбрались из толчеи, он познакомил Лесю с этим высоким черноволосым парнем в замшевом пиджаке и в таких же брюках. Издали казалось, что он зашит в грубый водолазный костюм цвета какао. Втроем гуляли они по Крещатику.

Она вспоминала разговор Василия с приятелем, но так и не могла припомнить что-нибудь такое, что могло бы пригодиться для его спасения. Кажется, Витя жаловался, что надо опять чинить мотоцикл, потому что мотор все время барахлит так же, как прошлым летом, когда он отдыхал в университетском лагере. Василий тогда поехал к нему, и, вместо того чтобы купаться и рыбачить, они две недели возились с этой дурацкой тарахтелкой.

Если Василий ездил к Вите в университетский лагерь, то скорее всего, и Витя учится в университете! Но на каком курсе, на каком факультете?

В университете работала только приемная комиссия. С Лесей разговаривать никто не хотел. От нее отмахивались и, когда она начала настаивать, раздраженно сказали:

- Да вы понимаете, девушка, что вы хотите? Мы по горло завалены работой, вы что - не видите? Это не наше дело, обратитесь в адресный стол. Идите, идите, не стойте здесь, вы мешаете...

В адресном столе она назвала фамилию и имя Виктора. Отчества она не знала, возраст обозначила "на глазок" - двадцать один или двадцать два.

- Милая девушка, мы не можем так искать, по таким неполным данным. Яковенко - фамилия очень распространенная.

- Но поймите, речь идет о спасении человека! - и Леся заплакала от отчаяния.

В конце концов над ней сжалились, дали ей несколько адресов и телефонов и напутствовали словами: "Ищите. Желаем удачи!"

Разменяв двадцать копеек на двухкопеечные монеты, она вбежала в ближайшую телефонную будку и начала звонить. В руках у нее была бумажка с шестью номерами телефонов и десятью адресами. Ничего! Спасение в действии. Под лежачий камень вода не течет. Леся решительно набрала первый номер и с замирающим сердцем попросила Виктора.

- Вити нет дома, - ответили ей, - уехал в Крым. Будет через неделю. Что ему передать?

- Он должен явиться в университет, как только приедет.

- В университет? Но к университету он не имеет никакого отношения.

- Простите. Это квартира Яковенко?

- Да. Но причем здесь университет?

Второй Виктор хотя и был дома, но опять-таки оказался не тем. Он сразу сообщил, что кончает электромеханический техникум и, если она будет настаивать таким приятным голосом, поступит в университет. А кстати, не согласится ли она вечером поговорить с ним на эту волнующую тему не по телефону?

Леся с досадой повесила трубку.

Третий Виктор был... он!.. Сперва Леся даже не поверила, что такое бывает: когда уже ничего не ждешь и действуешь по инерции, наугад, вдруг чудо! Впрочем, то самое чудо, на которое она только и надеялась.

Витя сказал, что помнит ее, что через три часа будет свободен и они смогут поговорить.

Они встретились около кафе "Красный мак" и пошли по Владимирской горке в лиловатую предвечернюю синь. Тени от деревьев и людей разыгрывали под ногами сказочный спектакль. Этот волшебный театр теней включил в свою труппу и Витю с Лесей, и их тени, совершая причудливые движения, поползли вверх по аллее. Они сели на одну из одиноко стоящих скамеек, подальше от пенсионеров.

Леся рассказала Вите о беде, которая стряслась с Василием, и о своих переживаниях и теперь ждала, замирая от страха, что и Витя откажется помочь. Выслушав Лесю и наморщив лоб, он довольно долго молчал, словно взвешивая то, что услышал.

- Я знаю одну девушку, - выговорил он наконец. - Не уверен, что она видела Василия, но чего на свете не бывает. А вдруг? - "Только почему же Василий сам не скажет об этом, если он был у нее", - подумал Виктор про себя. Но отступать было уже поздно. - Она на моем курсе учится. Люда, рассеянно закончил Виктор.

Он не знал, что можно и чего нельзя говорить этой сероглазой девушке, которая жадно слушает его, подавшись всем телом вперед. Но понимал, что речь идет не о каких-то личных счетах Леси с подругой Василия, а о жизни товарища. Хотел помочь. Ни словом не обмолвился о взаимоотношениях Василия с Людой.

- Точного адреса ее не знаю. Живет в новом массиве, где-то в Дарнице. Фамилия ее Шпакова. Люда Шпакова.

- Опять, значит, в адресный стол, - почти простонала Леся, - и опять с неточными данными. Да и кто знает, видела ли она Василия в тот день. Скорее всего, нет.

- Дело в том, что встречал я их вместе, и к тому же недавно, нерешительно произнес Витя. - С ними, правда, еще какие-то парни были, их я не знаю, - поспешно добавил он. - Все-таки Люда, может быть, и могла его видеть. Все уехали на лето, а она, я слышал, в Киеве осталась. У нее и телефон дома есть, жалко, я его не знаю. - И вдруг он воскликнул: - Ну и дурак же я! Костя, мой друг, наверняка ее телефон знает! Живут они рядом и к сессии вместе готовятся! Ты подожди здесь, я сейчас ему позвоню!

И он оставил Лесю одну, а она все думала, что и эта новая знакомая ничего полезного не скажет. И еще думала Леся о том, что многих знакомых девушек называл ей в разговорах Василий, а вот Люды среди них не было. Нет, такого имени не слышала она ни разу. Или она забыла, не обратила внимания? Но зачем гадать? Все, что происходит с нею сейчас, - это лотерея. И нечего думать. Если выиграет ее билет, значит, чудо свершилось! Надо ждать, спокойно ждать.

Минут через десять прибежал запыхавшийся Витя, радостно размахивая бумажкой.

- Вот тебе телефон и адрес Люды! С тебя магарыч, не забудь. Еле дозвонился. Тебе везет. Надо только сначала узнать, дома ли она.

...Трубку сняла Люда.

- Люда, это вы?

- Я. Слушаю.

- Здравствуйте. Вы меня, наверно, не знаете. Меня зовут Леся.

- А... Леся... Ну, здравствуйте, Леся. Что же вы от меня хотите, Лесенька?

Леся была удивлена тоном, которым были произнесены эти слова. Откуда было ей знать, что звонит она женщине, не только знающей ее имя, но и считающей ее своим злейшим врагом. Соперницей, отбившей у нее ее любимого. Заставившей ее целые ночи напролет плакать и рыдать над своей судьбою. К тому же Люда была убеждена, что Леся тоже знает все и смеется над нею, а теперь еще и набралась наглости звонить. Но она ответит ей как следует!

- Почему же вы молчите? Я спрашиваю, что вам еще нужно от меня?

- Еще? Я вас не понимаю. Мне нужно знать только одно: видели ли вы Василия Гущака десятого июля?

- Ах, вот оно что! А вам какое дело? Спросите у него - пусть сам и расскажет. Вы слишком любопытны.

- Люда, это не просто любопытство. Но, извините, я не понимаю, чем заслужила такой тон. Я вас не знаю, вы меня, очевидно, тоже. Может быть, вы меня с кем-то путаете?

- Нет, думаю, что не путаю. Не понимаете, почему такой тон? Странно. А на какой вы рассчитывали? Ну ладно, приезжайте. Если вы этого хотите, я вам все объясню. Адрес дать?

- Адрес у меня есть. Но только, умоляю, одно слово - вы видели Василия в тот день? Вы помните - десятого, в понедельник?

- Этот день я очень хорошо помню. На всю жизнь запомнила. Да. Видела его, отчетливо видела обоими глазами и даже очень хорошо слышала. Но приезжайте, приезжайте... если хотите...

В трубке послышались короткие гудки.

Почему разговор был таким трудным? Словно переговаривались через глухую стену. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что было услышано! Леся выскочила из телефонной будки, уткнулась носом в плечо Вити, захныкала - то ли смеясь, то ли плача, но так, как могут хныкать только очень, очень счастливые люди.

- Да ну тебя, Леся! Скажи, что там?

- Видела! Ви-де-ла! Спасибо тебе, Витенька! Ты приносишь счастье.

- В таком случае с тебя, по моим скромным подсчетам, уже два магарыча! - засмеялся Витя.

- Двадцать два! Сорок четыре! Тысяча! Я еду к ней! Хотя она очень странная девушка, сперва вообще со мной разговаривать не хотела. Впрочем, какая разница! Она ви-де-ла, и за это я заранее прощаю все ее чудачества! А Василий, можно считать, уже снова с нами. Я же говорила! Я же знала!

От счастья она захлебывалась словами, ей уже не казалось неимоверным, что все так просто разрешилось, - к счастью быстро привыкают, быстро и легко! - и в ее бурной радости сразу утонули все те слезы, все те мучительные поиски, тяжкие думы, которые так угнетали ее столько дней и ночей. Все как-то сразу переменилось.

- Проводишь меня до метро? - крикнула она Вите, который не поспевал за нею и все время натыкался на встречных прохожих. - А там, от метро, наверно, еще на чем-нибудь ехать надо? Автобусом? Трамваем? Не знаешь? Слушай, у меня осталось только двенадцать копеек, на обратную дорогу может не хватить. Дашь пятак?

- "Где эта улица, где этот дом?" - пропел Витя. - Не представляю. И ты заблудишься. Езжай на такси. На тебе пять рублей. А дорогу обратно найдешь - Крещатик все знают, даже если по ошибке в Африку заедешь. Я бы с тобой поехал, но у меня через полчаса свидание.

- Нет, нет, не надо, доеду одна.

- Но ты позвонишь - что и как? Хорошо? Если сегодня меня допоздна не будет, то обязательно завтра. А к Василию можно туда сходить? Или хоть передать что-нибудь?

- Не пускают. Но уже и не надо. Он завтра будет на свободе.

Пока ловили такси, Леся понемногу собралась с мыслями и успокоилась. У нее появилась уверенность в победе над теми, кто не поверил Василию, кто посмел заподозрить его в страшном преступлении. Она уже заранее торжествовала при одной только мысли о предстоящем разговоре со следователем Субботой и подполковником Ковалем, когда сможет прямо посмотреть им в глаза. Что они тогда скажут?!

Но какой же странный был разговор с Людой! Словно говорили на разных языках. Что она хочет еще объяснить? Но, в конце концов, это не так важно. Главное - Василий теперь спасен, и вскоре они вдвоем будут смеяться над ужасами, которые остались позади и больше никогда не вернутся, или просто-напросто позабудут всю эту нелепую историю, как страшный сон.

Леся вбежала на четвертый этаж, заранее думая, какими словами она выразит свою благодарность Люде.

Люда, однако, открыв ей дверь, всем своим видом дала понять, что собирается разговаривать только официально. Подчеркнуто вежливо, исподлобья рассматривала она Лесю опухшими от слез глазами: вот, мол, какая ты! Но чем же ты лучше меня?! И была похожа на раненого ежика, который во все стороны выставил иголки, предупреждая, что никому не позволит к себе прикоснуться.

Из-за этого Лесины благодарные и теплые слова так и не были произнесены, и, войдя в Людину комнату, она сказала:

- Я - Леся, вы теперь уже знаете. Хотите вы этого или нет, а должны помочь Василию, с которым случилось несчастье. Это в силах сделать только вы. Он не может обойтись без вашей помощи.

- Вот как! А мне помочь уже не может никто, даже вы, Леся. Никто! Да ладно, садитесь уж, раз пришли, поговорим откровенно.

Их беседа была прервана только один раз. Настойчивым телефонным звонком. Звонил Коля. Он тоже хотел узнать, был ли Василий у Люды вечером десятого июля, чтобы как-то помочь другу и следствию, не впутывая в эту историю Лесю.

Люда сказала ему:

- Да. Был у меня. Но не беспокойся за своего друга и за меня. Я все знаю. От кого? От Леси. Не веришь? Она сейчас у меня. Ясно тебе?

Кажется, на другом конце провода не ждали такого поворота событий и растерялись.

- Что же ты молчишь, Коля? - закричала Люда. - Что же ты теперь молчишь?

Коля, видимо, что-то бормотал в ответ, но Люда с силой швырнула трубку.

Леся вышла из дома Люды раздавленной.

Два часа говорили они с Людой. Поплакали. Сколько слез пролила Леся в последнее время, но они не были такими горькими, как эти, самые обидные за всю ее жизнь. Расстались подругами. Люда обещала вместе с матерью прийти в милицию и засвидетельствовать алиби Василия.

А Лесе уже ничего не хотелось. Она добрела до станции метро "Дарница", села в вагон и забыла, куда и зачем едет. Ей было много легче, когда она искала это проклятое алиби, чем теперь, когда она его нашла. В ушах все еще звучали слова Люды: "Я ненавижу его теперь, и люблю еще больше, и терзаюсь этим, презираю себя за это. Но я не хочу и не стану унижаться. Будь что будет..."

- А ребенок? - спросила Леся растерянно, словно и она была виновата перед этим еще не существующим человечком. - Ты его оставишь?

- Лесенька, я его не убью, он будет жить, не пропадет без отца - я сильная. Маму только жалко, совсем извелась за эти дни, но молчит, не вмешивается, хочет, чтобы я сама все решила. Она у меня умница. Меня ведь тоже без отца вырастила, но он умер, когда я уже родилась. А ты будь счастливой, если только сможешь. Ему не говори, что все знаешь. Он тебя любит, я чувствую. Знаешь, как он о тебе говорил, какие у него глаза тогда были!

- Любит? Быть счастливой? Нет! Никогда! Я сделала то, что должна была сделать. Теперь я ему ничего не должна. Теперь - все!

Обе чувствовали себя очень несчастными, одинаково оскорбленными и поэтому близкими друг другу, едва ли не родными.

Леся и не заметила, как доехала до конечной станции. Вышла. Перешла на противоположную платформу и, уже твердо решив, как поступить, поехала назад, в центр.

Над городом стояла тихая ночь. Лишь изредка случайная машина, шум катера на Днепре или торопливые шаги запоздалого прохожего нарушали тишину, но после этого казалась она еще более глубокой.

Леся шла по узенькой аллее мимо магазина головных уборов, мимо серой арки пассажа и освещенного гастронома, машинально срывала мелкие тугие листочки с подстриженного кустарника, сминала их и бросала в рот. Листочки были горькие, и на душе от всего пережитого было тоже горько, но Леся уже не плакала.

22

Клава проснулась днем. Потягиваясь, вспомнила неожиданно оборвавшийся сон: она танцует вальс в очень теплом зале, и легкое платьице веером играет у ног... Когда это было? Когда она танцевала последний раз?

Еще не совсем прояснившимся взглядом осмотрела комнату. Высокий, с лепными херувимами потолок, влажные стены, прикрытые старыми олиографиями, шаткий круглый столик, потрескавшийся умывальник с разбитой деревянной спинкой, проржавевший эмалированный таз... Вот и все, если не считать широкой, занимающей полкомнаты деревянной кровати, на которой она лежала.

Было холодно. Мадам, как прозвали хозяйку "меблированных комнат", позволяла разжигать печи только перед самым приходом "клиентов". Клава села, натянув на себя видавшее виды ватное одеяло.

За тонкой фанерной перегородкой, отделявшей ее комнату от соседней, пела женщина, которую все называли Коко. Возможно, это была фамилия, давно уже ставшая именем, а скорее всего - прозвище.

Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской,

Как печально камин догорает...

Голос у Коко был нежный, и Клава никак не могла понять, как же он сочетается с таким неприятным внешним видом этой всегда пьяной женщины.

Как в нем яркое пламя то вспыхнет порой,

То печально опять угасает...

Коко была уже немолода, "клиенты" ею не интересовались, но, несмотря на это, Мадам не только держала постаревшую красавицу в своих "меблирашках", но и терпела ее бесконечное ворчанье и, казалось, даже побаивалась ее. Они были знакомы давно - еще с того времени, когда Мадам хозяйничала не в бедных "меблированных комнатах", где тайком от власти держала "барышень", а в фешенебельном увеселительном доме, известном всему городу.

Вчера, когда после обеда барышни не знали, куда себя девать, Коко разучивала с ними свой романс, и они с мучительным наслаждением, безжалостно растравляя себе душу, тянули эту печальную мелодию. И, только доведя себя до слез и выплакавшись, немного успокаивались. Так бывает: когда болит зуб, человек согласен лучше испытать мгновенную резкую боль, чем терпеть тягомотную и ноющую.

Как ни куталась Клава в одеяло, теплее не становилось, и вдруг она поняла, что холодно ей не оттого, что остыли за ночь стены, а оттого, что лед у нее на сердце. С того дня, когда изнасиловал ее Могилянский. Потом всплыло воспоминание о минувшей ночи, и по телу пробежала дрожь. Она отогнала это гнетущее воспоминание. Надо думать о чем-то хорошем, светлом.

О чем же? Вот хотя бы о том, как последний раз танцевала вальс "На сопках Маньчжурии", когда была вместе с родителями в гостях.

На весь зал звучала граммофонная музыка, и она танцевала с Антоном. Купалась в волнах счастья. Эти теплые волны исходили от Антона. Странное чувство все время охватывало ее. Это был не просто юноша, а тот самый юнкер, который, встречая ее на улице, целый год провожал взглядом и стыдливо краснел так же, как она. Где он теперь? Вспоминает ли ее?

Какой это был танец! Разве можно забыть! Сердце замирало, она видела только его влюбленные глаза и капельку пота на усиках, которые у него едва пробивались. Потом Антон исчез. Говорили, что юнкеров отправили на фронт, а когда началась революция, его видели в форме офицера белой армии.

Где же он теперь? Вернется ли? А если и вернется, то с презрением пройдет мимо нее.

Клава вытерла слезы уголком пододеяльника. И опять всплыла в памяти минувшая ночь, когда пришел Могилянский.

Мадам не разрешала девушкам капризничать и привередничать, они должны были делать все, что приказывала "кормилица" и что требовали "клиенты". Но до вчерашнего дня Клавы это не касалось. Несколько дней жила она в "меблированных комнатах" и сама не знала, почему хозяйка с ней миндальничает. Тешила себя надеждой, что Мадам даст ей какую-нибудь работу по дому или на кухне. Но вчера явился Могилянский, и Мадам отправила ее в зал...

Клава отодвинула подушку, отвернула угол перины и удостоверилась, что длинный нож, который она незаметно взяла на кухне, сама еще не зная зачем, на месте. Потом бросила взгляд на подоконник, где положила газету, которую вчера подобрала в зале, протянула руку и взяла ее.

Сколько уже времени не видела она ни книг, ни газет! А как любила носить в кабинет ежедневную почту отца: десятки писем и целую пачку газет и журналов!

Читать комиссарскую газету не хотелось - слова какие-то чужие, непонятные. Разве только объявления. Вот они, на последней странице.

"Пятьдесят долларов получит тот, кто сообщит, где находится Алексей Ярош родом из Галиции или что с ним случилось. По слухам, он с 1919 года живет в Подольской губернии, под Винницей. Его разыскивает мать по делу о наследстве".

"Украинский махорочный трест продает курительную и нюхательную махорку".

"Тов. Николаенко, не забывайте о своих обязательствах и пришлите свой адрес. Издательство".

"Красный суд. Дело инженера Дубицкого".

А вот и театральная колонка:

"Укргостеатр" - "Гайдамаки", "Новый театр" - "Поташ и перламутр".

Кино:

"Ампир" - немецкий фильм "Смертельный прыжок".

"Мишель" - "Трагедия любви". Серия вторая (последняя). С участием Миа-Май и В. Гайдарова.

"Миньон" - "Бриллиантовый корабль".

"Маяк" - "Приключения Фортуната".

Кто-то дернул дверь - раз, другой, третий. Вместе с дверью зашаталась вся фанерная перегородка.

- Клава! - это громкий голос Мадам.

Пение в соседней комнате прекратилось.

- Сейчас! - Клава отбросила одеяло, вскочила, подбежала к двери, открыла ее.

Полная хозяйка с трудом вошла в узкую дверь. Она молча осмотрела Клаву, которая еще не успела спрятаться под одеяло, и, видимо, стройная фигурка понравилась ей, толстый слой пудры на щеках шевельнулся, ярко-красные от помады губы растянулись в улыбке.

- Как спала?

- Спасибо.

- У тебя опухли глаза, деточка моя. Умойся холодной водой, и к вечеру пройдет. Опухшие глаза портят даже красивую женщину.

Мадам села на стул. Клава укрылась и молча ждала, что скажет хозяйка. А та высвободила руку из-под шали и протянула Клаве конфеты, которые делали из жженого сахара кондитеры-кустари.

Клава взяла, поблагодарила, но есть конфеты не стала, а положила их на подушку.

- Плакала? Почему? - строго спросила Мадам, и ее бесцветные глаза стали острыми как гвоздики.

Клава молчала.

- Я не хотела бы, чтобы в моем доме были заплаканные женщины. Мужчины любят веселых. А плачут теперь только голодные. Но разве я плохо тебя кормлю?

Клава отрицательно покачала головой.

- Тысячи людей голодают. И взрослые, и дети. - Мадам сделала паузу. Ты ведь не хочешь оказаться среди них? Не хочешь, я знаю. Ты еще, конечно, не забыла, как умирала, когда Семен Харитонович тебя привел?

Клава вздрогнула.

- Да, да... Именно он. Если бы ты это забыла, то тебя можно было бы назвать неблагодарной. Еще бы! Ты должна всю жизнь молиться за него, потому что эту жизнь вернул тебе он! А? Ты сама-то как думаешь?

Теперь Клава поняла, зачем пожаловала Мадам.

- На первый раз, - глаза Мадам стали строгими, - на первый раз будем считать, что ты не вышла на работу, и сегодня не будем тебя кормить. Но если это повторится...

Клава знала, что Мадам умеет расправляться со своими рабынями. В первое время после революции она притихла, закрыла заведение, но едва начался нэп, снова взялась за свое. С помощью бывшего "клиента", а ныне компаньона Семена Могилянского, открыла "меблированные комнаты" под видом частной гостиницы. О том, что происходит в ее гостинице, власть пока еще не знала. У ее представителей, чрезвычайно занятых борьбой с бандитизмом, голодом, разрухой, далеко не до всего доходили руки. К тому же Могилянский заверил Мадам, что имеет связи в милиции и поэтому никто ее не тронет.

И действительно не трогали. Но, хотя "живого товара" в голодном городе было сколько угодно, широко разворачивать свою деятельность Мадам не решалась и взяла для начала трех красивых девушек, а недавно Семен Харитонович привел еще и Клаву, заявив, что имеет на нее свои планы.

Вчера он снова пришел, и Клаву чуть не вытошнило от отвращения, когда он касался ее своими короткими и подвижными, как ящерицы, пальцами. Не подпускала к себе, в конце концов укусила его за руку.

- Я поражена его терпением! - отчитывала Клаву Мадам. - Он ведь мог убить тебя, и никто не узнал бы, - добавила она и встала. - Не смей больше так себя вести!

- Нет, нет! - вскочила с кровати Клава. - Я не впущу его! Ни за что! Кого хотите. Я согласна на все. Только не его!

Она стояла босая на холодном полу, в короткой нижней сорочке и вся дрожала от нервного возбуждения.

- Идиотка! - прошипела Мадам. - Посмей только! Сразу вышвырну на улицу!

Теперь она уже не выплыла из комнаты, а словно выпала, и так хлопнула дверью, что чуть не сорвала ее с петель.

* * *

Он все же пришел в эту ночь. Вместе с Мадам. Поставил на столик бутылку вина, развернул бумагу, в которой было два пирожных, и сел. На пальцах его Клава увидела большие коричневые пятна от йода. Мадам, изо всех сил стараясь казаться добродушной, улыбнулась Клаве:

- Если ты голодна... Я не кормила ее сегодня, Семен Харитонович, за вчерашнюю неинтеллигентность. Если хочешь, я скажу, чтобы тебе принесли ужин...

Клава молчала, чувствуя, что ее снова начинает трясти.

- Что вы! - возмутился Могилянский. - Разве можно! Принесите, пожалуйста, все самое лучшее. Чего бы тебе хотелось?

Клава не ответила.

- Конечно, ты виновата, - сказал Могилянский, когда Мадам вышла. - Ты меня очень обидела. Но не кормить - это все-таки свинство.

Клава, одетая в короткое открытое платье, сидела на кровати, не глядя на него. Могилянский умолк и с видом обиженного ребенка уставился на нее своими черными глазками.

Тем временем Мадам сама принесла бокалы, хлеб, две тарелки жареной картошки и сливочное масло.

Лавочник остался этим недоволен.

- Я не вижу ни шоколада, ни вообще чего-нибудь путного. Что вы, Мадам! Я же сказал - для Клавы ничего не жалеть!

Мадам снова вышла, и через несколько минут маленький круглый столик был весь уставлен самыми вкусными вещами. Выполнив волю компаньона, хозяйка улыбнулась Клаве и ушла, плотно прикрыв за собою дверь.

Могилянский встал, запер дверь на крючок, откупорил бутылку, налил в бокалы вина. Пододвинул свой стул поближе к кровати.

- Клава!

Она не шевельнулась. Смотрела на лавочника и снова вспомнила вчерашний вечер. Вчера он пил с друзьями в большом зале. Клава и Коко подавали и убирали со стола. Один из собутыльников Могилянского, тот, которого Клава называла Конем, рассказывал о Торговом кооперативном обществе, разрешенном большевиками, и обещал лавочнику большие прибыли. Другой, железнодорожник, предлагал вагоны. Могилянский убеждал их обоих, что вкладывать деньги в кооперативное дело сейчас рискованно, потому что власть, несмотря на объявленную новую экономическую политику, еще не потеряла вкуса к экспроприациям и остается на стороне не частника, а голодранцев. Она способна одним махом забрать все назад.

- Где бы взять денег? - продолжал Могилянский. - Были бы деньги, я мельницу бы пустил. И занять негде. Когда-то были банки. - Он замолчал и пристально посмотрел на Клаву, сидевшую в углу и не сводившую глаз с железной буржуйки, на раскаленных стенках которой возникали и гасли синие, розовые, золотые змейки.

Гости еще долго спорили, но Клава не прислушивалась. Коко сильным голосом затянула песню, и подвыпившие мужчины подхватили.

В это время Клава, как ей казалось, незаметно выскользнула на кухню. Но Могилянский побежал следом за ней и начал ее обнимать. Она не выдержала, укусила его за руку и убежала в свою комнату. Там заперлась, легла на кровать и сжалась в комок.

Могилянский стучал в дверь, ругался, угрожал, что сорвет крючок. Мадам тоже прибежала на шум, тоже кричала, угрожала выбросить на улицу, но Клава не отвечала. В конце концов от нее отстали.

На этот раз у лавочника было какое-то сдержанное, непривычное для Клавы выражение лица. В глазах его была не одна только похоть.

- Клава, ну что ты? - примирительно сказал он. - Давай выпьем, не сердись. Я ведь у тебя единственный на свете близкий человек. - Он хотел сказать "родной", но не решился. - Матери у тебя нет, отца тоже, а я тебе почти... - Он помолчал, подбирая слово. - Почти муж...

Если бы это не Могилянский сказал, Клава, наверно, только улыбнулась бы, но на него глянула она зло и враждебно.

Коко никак не могла закончить свою песню, и за стеной, словно на испорченной граммофонной пластинке, повторялось:

Ты поверь, что любовь - это тот же камин,

Где сгорают все лучшие грезы,

А погаснет любовь - в сердце холод один,

Впереди же - страданья и слезы...

Могилянский залпом выпил свой бокал, а со вторым подошел к Клаве.

- Я все время думаю о тебе. И тебя, и меня обидели. Мы должны, Клавочка, вместе держаться. А главное - я люблю тебя! Представь себе!..

Он взял бокал в левую руку, а правой обнял ее за плечи. Клава оттолкнула его так, что он выронил бокал. Вино, которое делали тогда из подкрашенного спирта, красными струйками потекло по стене.

- Ну и черт с тобой! - рассердился Могилянский, стряхивая брызги с брюк. - Думал забрать тебя отсюда. Нашли бы квартиру, кормил бы тебя, поступила бы на какие-нибудь курсы, образование-то есть. А там, с богом, и поженились бы. Но ты, я вижу, с ума спятила. Зачем мне такая? - Он обернулся к столику и снова налил себе вина. - Сиди, сиди здесь, у этой Мадам, пока нос не провалится.

- А не вы ли меня сюда привели? - с ненавистью глядя на него, закричала Клава. - В этот сифилис? Не вы? А кто же? Отвечайте!

- Ты с голоду умирала...

- Спаситель! - с презрением бросила она.

- Я привел тебя всего на несколько дней и просил Мадам, чтобы никого к тебе не пускала. Сам не знаю, что со мной творится. Ночами ты мне снишься. И все такою, какой в первый раз тебя увидел, когда приезжала с отцом на ярмарку, когда белым облачком с неба спускалась - из кареты на землю. Сейчас все меняется, большевики людям предприятия возвращают. Может быть, и твой отец объявится. Поженимся тогда. Не беспокойся, все будет законно, как полагается.

Клава вспомнила, как жаловался накануне Могилянский, что негде взять денег на мельницу. "Неужели это правда, неужели и в самом деле все вернется, и дом, и семья? Но ведь он-то, Семен Харитонович, наверно, знает! Неужели правда, неужели возможно?" Она посмотрела на Могилянского уже не отчужденным, мертвым взглядом, а с живой искоркой интереса. Лавочник сразу заметил это и обрадовался.

Но не о нем думала Клава.

"Мне-то, мне-то прошлое уже ни к чему - рассуждала она. - Не будет мне места в том мире, в котором жила беззаботная девочка Клава. Да и самой-то девочки нет больше на свете. Для меня было бы невыносимо, если бы все вернулось. Я переступила такой рубеж, через который назад нет дороги: не возвращаются души мертвых через Стикс. Суждено мне навечно остаться в мрачном царстве Мадам. Так не лучше ли сразу из жизни уйти, умереть, чтобы все исчезло - и что было, и что будет?.."

Ты поверь, что любовь - это тот же камин,

Где сгорают все лучшие грезы...

По щекам ее текли и текли слезы, но она их не ощущала.

Она задумалась, прислушиваясь к печальному пению, и, казалось, утихомирилась. Могилянский решил, что пришло его время. Прикоснулся к безвольно склоненным под платком плечам.

- Отстаньте! - глухо произнесла Клава. - Отойдите, Семен Харитонович!

Он не отступался.

- У меня сифилис! - Она оскалила зубы и стала страшной. - Из-за вас заразилась, подлец!

- Врешь! - набросился на нее Могилянский, перестав притворяться добрым. - Врешь, врешь! - повторял он, сжимая ее в объятиях. - Выдумала! Ты просто ненавидишь меня! - пыхтел он. - Но я заставлю!

"Кричать? - подумала Клава. - Но здесь ведь никто не обращает внимания на женские крики и стоны!" И, словно в ответ на эту отчаянную мысль, из соседней комнаты донесся вопль Коко, которым резко оборвалась песня.

Клава вырвалась, выхватила из-под перины нож и, закрыв глаза, замахнулась на Могилянского. Он успел перехватить ее руку и вывернул ее так, что Клава закричала.

В дверь резко забарабанили. Не обращая на это внимания, взбешенный лавочник продолжал выкручивать Клавину руку, пока, теряя сознание от боли, она не выронила нож и не упала на пол.

Фанерная стена вместе с дверью дрожала, как во время землетрясения, посыпалась штукатурка и полетел на пол сорванный с двери крючок. Дверь распахнулась. Могилянский отпустил Клаву и наступил ногою на нож.

У нее не было сил, чтобы встать. С пола все казалось призрачным, ненастоящим: чьи-то ноги в сапогах и галифе, военная шинель. За сапогами стояла Мадам, как игрушечная матрешке, поставленная вниз головой.

- Что здесь происходит? - строго спросил военный. - Поднимите ее!

Могилянский взял нож, положил на стол, потом помог Клаве подняться.

Теперь она увидела лицо военного. Это был инспектор милиции, который расспрашивал ее об отце. За спиной Решетняка она увидела еще каких-то людей. "Облава!" - и она опустилась на кровать.

- Что здесь происходит? - кивнув в сторону Клавы и Могилянского, еще раз гневно спросил Решетняк.

- Товарищ инспектор... - забормотал Могилянский.

Решетняк отмахнулся от него.

- Снимает комнату... - сказала Мадам. - Кажется, курсистка, приезжая. А зачем мужчина пришел, не знаю. За всеми не уследишь.

- Ах, вот оно что! - презрительно произнес Решетняк. - Девочка! Марш домой! Чтобы ноги твоей здесь не было!

Могилянский тоже хотел уйти: "Помогу ей одеться, она совсем слаба...", но Решетняк остановил его.

- Вы когда-то за ее соседа себя выдавали, - напомнил инспектор. - О ваших соседских делах мы с вами еще поговорим. В милиции. А Клава без вашей помощи обойдется. - И, обернувшись в сторону Мадам и выглядывавших из-за ее спины "клиентов" и "барышень", добавил: - Это и к вам всем тоже относится.

23

Юрисконсульт позвонил Ковалю в конце дня и сказал, что у него есть новость.

Через полчаса подполковник был уже на квартире у Козуба.

- О, вы так оперативны! - приветливо встретил его хозяин. - Заходите, земляк, сюда, пожалуйста, в кабинет.

Он взял из рук Коваля его форменную фуражку и аккуратно пристроил ее на специальной полке в прихожей. Потом засновал по комнате, пододвинул гостю кресло и, сбегав на кухню, вернулся оттуда с большими матовыми фужерами и охлажденным сифоном газированной воды, который в тепле сразу запотел.

- Итак, дорогой подполковник, так вот сразу я вам ничего не скажу. Помучаю немножко. И хочу, чтобы сперва вы поделились своими успехами.

Худощавое лицо юрисконсульта светилось доброжелательством. Казалось, человек радостно предвкушает, как преподнесет гостю сюрприз.

Коваль кивнул и, опустившись в кресло, откинулся на спинку. Он был утомлен жарой и огорчен неприятным разговором с комиссаром.

Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Просто начальник управления вызвал его и спросил о результатах розыска убийц Гущака, а он, Коваль, ничего определенного ответить не мог.

Кабинет у комиссара был почти такой же, как у него, только немного больше и лучше обставленный, с селектором; такие же окна на тихую улицу, где стояли развесистые липы и каштаны; та же старая липа, вершина которой виднелась из его окон, шелестела и здесь, и доносилось снизу то же самое урчанье автомобильных моторов и шорох шин по асфальту. Но воздух в этом кабинете был иной - он словно был наэлектризован.

Широкое лицо комиссара не выражало никаких эмоций. Только в глазах его, когда он поднимал голову и смотрел на Коваля, был холод.

Они начинали службу вместе, молодыми офицерами, и Коваль совершенно спокойно относился к тому, что бывший его товарищ опередил его и по службе, и по званию. Комиссар, в свою очередь, уважал Коваля и никогда не позволял себе повысить на него голос, даже под горячую руку, но иногда подполковнику казалось, что начальник управления, как и многие люди, не любит свидетелей своего продвижения и роста. Как-то в дружеской беседе комиссар сказал ему: "Нет, Дмитрий Иванович, начальник управления - это не старший сотрудник, не просто начальство - это уже политический деятель. Он своими действиями и решениями влияет на ход государственных дел. А вам нужно думать о делах практических".

Коваль не мог с этим согласиться, потому что считал, что каждый работник милиции, от рядового и до комиссара, является представителем государства и в силу этого делает политику, но возражать не стал, понимая, что комиссар хочет поставить его на место.

На этот раз снова зашла речь о политике, и начальник управления заметил, что убийством репатрианта интересуется общественность и что уже вроде бы за границей все стало известно, и поэтому от него, Коваля, ждут результатов в кратчайший срок.

Сидя у Козуба, подполковник на несколько секунд смежил веки, как бы отгоняя неприятное воспоминание.

- К сожалению, Иван Платонович, ничего утешительного.

- Тогда, может быть, отложим разговор. Вид у вас утомленный.

Подполковник отрицательно покачал головой.

- Малость подзаправитесь?

- Спасибо, нет. Так что у вас за новость?

- Одну минуточку. Диву даюсь, как только сохранилось... - Козуб принялся рыться в старых папках. - У меня свой архив, персональный - и вдруг... глазам не поверил!.. - И юрисконсульт протянул подполковнику листок папиросной бумаги, на котором расплылись жирные буквы типографского шрифта.

Это была листовка партии социалистов-революционеров, где, в частности, говорилось, что из Резервного банка бывшего Кредитного общества большевики вывезли все ценности.

- М-да-а, - протянул Коваль, прочитав листовку и выбирая глазами место на столе, куда можно было бы ее положить, будто боялся запачкать полированную поверхность. У него даже появилось желание вымыть руки. Он достал носовой платок и обтер им пальцы - словно после прикосновения к трупу.

Юрисконсульт внимательно следил за каждым его движением.

- Время было чрезвычайно сложное, - сказал Козуб. - Без объединения рабочих и крестьян, а также всех республик невозможно было создать надежную экономику, избавиться от разрухи и голода, оградить себя от притязаний мировой буржуазии. Помню популярную тогда притчу об отце, который перед смертью созвал своих сыновей и предложил им сломать веник. Когда никто из них не смог этого сделать, отец посоветовал развязать веник и каждый прутик сломать отдельно. Словом: союз серпа и молота и союз республик. А врагам все это, естественно, не нравилось.

- Как эта листовка у вас сохранилась?

- Можно сказать, чудом. Затесалась между бумагами, попала под скрепку и пролежала столько лет! И так же случайно нашлась. Словно специально ждала своего часа, - улыбнулся Козуб.

- А почему же к делу об ограблении банка ее не приобщили? Это ведь не единственный экземпляр.

- Конечно, не единственный. Таких листовок эсеры напечатали много.

- Странно, странно... - продолжал Коваль. - Этот документ придает делу совершенно иной оборот.

Козуб воспринял эти слова подполковника как обращенный к нему вопрос.

- Почему не приобщили? Мне сейчас трудно сказать - почему. В то время я, наверно, не все еще понимал. Во всяком случае, в большой политике не очень-то разбирался. А сейчас подробностей вспомнить не могу - как и почему. Кажется, какое-то начальство не захотело придавать этой истории такого значения, а решило ограничиться розыском банковских ценностей. Ну, а ценностей, как вы знаете, мы не нашли, потому что либо погибли, либо эмигрировали все участники преступления. Вот и закрыли дело. И сейчас, боюсь, вы ничего не найдете. Во всяком случае, мне лично так кажется. Деньги эти давно уже пущены по ветру во всяких Канадах.

Вечерело, но еще жаркое солнце заглядывало в кабинет, и юрисконсульт пригласил гостя на просторную веранду, заросшую диким виноградом.

Коваля листовка озадачила. Когда новое событие, новый факт или предмет хоть немного изменяют установившийся ход мыслей, к которому человек привык, необходимо какое-то время для переоценки ценностей, и в голове происходит увязка старых и новых представлений. Что-то в этом роде ощутил и Коваль, хотя листовка и не перечеркнула его предыдущих умозаключений, а лишь придала им более определенное и точное направление.

Представил себе свою схему, над которой засиживался вечерами. Листовка не уменьшала число неизвестных. Наоборот. Но она пробуждала новые вопросы, которые могли натолкнуть на решение главной задачи: кто и зачем убил Андрея Гущака.

В голове подполковника вопросы эти выстраивались и систематизировались, и он чувствовал, что разгадка словно витает в воздухе. О чем бы он ни думал: о том, почему так внезапно сошел с ума Апостолов, или почему банда Гущака была уничтожена полностью, кто навел на нее милицию, или о том, почему инспектора Решетняка не отдали под трибунал за связь с врагом - это было бы вполне естественно, время-то было суровое, и такое не прощалось никому, особенно когда речь шла об интересах государства! - ответы, казалось, бабочками порхали перед глазами: только руку протяни - и хоть одну, а непременно поймаешь или она сама, в конце концов, опустится на твою ладонь. Но стоило подполковнику попытаться положить ключ от тайны в карман, как тут же выяснялось, что ключа-то и нет, а есть только мираж, фата-моргана.

Козуб вежливо молчал, давая Ковалю возможность углубиться в себя.

"Но чего-то не хватает, чего же, чего же, чего?.." - думал подполковник.

- Иван Платонович, - заговорил он наконец, - вы хорошо помните год двадцать второй?

- Да.

- Я знаю то время только по литературе и кино.

- В жизни бывают нюансы, которые при отображении теряются. Никакое произведение не передаст полностью аромата времени хотя бы потому, что это всего-навсего произведение. Во всяком, если можно так выразиться, сотворенном творении есть заданность и искусственность. Ни запаха, ни вкуса не пересказать. Помню дух подъема и экзальтации, царивший в те годы. С одной стороны - холод, голод, развалины, сыпняк, смерть; с другой просветленные лица, вера, благодаря которой черный сухарь кажется белым караваем, а раны, полученные в боях с классовым врагом, почетны, как ордена. Много было создано знаменитых песен: "Варшавянка", "Марсельеза", "Наш паровоз", "Смело, товарищи, в ногу!" - в этой песне есть слова, которые очень точно передают настроение тех лет: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!" Фанатизм был такой, что даже смерть за идеалы воспринималась как награда. "И как один умрем в борьбе за это!" Для кого же тогда "новый мир строить", если все умрут? Алогично? Но именно в этой алогичности и заключалась вся логика!

- Ограбление банка Апостолова произошло перед Всеукраинским съездом Советов. Листовка распространялась в эти же дни?

- Да.

- А вы во время съезда где были?

- О! Тоже на съезде. Конечно, не делегатом, а в охране. Но имел доступ в зал.

Глаза Коваля говорили о том, что усталости он совсем уже не ощущает. И о чем-то еще. Но Козуб не мог понять, о чем именно.

- Поделитесь, Иван Платонович, своими впечатлениями.

- Гм. - Козуб протянул руку и сорвал виноградный лист. - Молодой, глупый был, Дмитрий Иванович, не понимал, что нахожусь на высоком гребне истории. - Юрисконсульт смял лист и выбросил его за окно. Помолчал. - Зима была неустойчивой - то мороз, то оттепель, то метель. Около театра, где должен был проходить съезд, несмотря на холод, с самого раннего утра толпились люди. Много пришло представителей рабочих собраний, бедняцких союзов. Одни пожимали делегатам руки, другие провожали их восторженными взглядами. Делегаты держались с достоинством, но просто. В зале не было пышных украшений. Обстановка была деловая. Открыл съезд председатель ВУЦИКа Григорий Иванович Петровский. Потом стоя пели делегаты "Интернационал" и "Завещание" Шевченко. Доклад о деятельности правительства УССР сделал Михаил Васильевич Фрунзе. Я стоял за сценой, почти что рядом с президиумом, и хорошо видел его энергичное лицо. Некоторые цифры меня поразили - до сих пор помню: в двадцать первом году голодало на Украине пять губерний, тридцать восемь уездов, а уже в двадцать втором году голод пошел на убыль. Запомнилось из доклада уполномоченного наркомфина, что экономика республики крепнет, в октябре этого года Украина получила от РСФСР помощь в размере двадцати четырех триллионов рублей. А вот в этой гнусной листовке, - он приподнял листок и снова бросил его на стол, - говорилось, что не мы получаем помощь из РСФСР, а наоборот... Вот и все. Больше по этому делу добавить не могу ничего.

- Записано с ваших слов верно, - произнес подполковник фразу, которой обычно заканчивается протокол допроса, и оба рассмеялись.

- Вы все-таки устали, - сказал Козуб, - а я вас политикой пичкаю. Давайте немного отдохнем. Вспомним нечто другое. Я, знаете ли, познакомившись с вами, как-то особенно остро ощутил, что значит землячество. Ночь не спал - все вспоминал и вспоминал. И обидно стало, что так незаметно, уйдя в дела, ни разу не оглянулся на свое детство, на молодость. Сейчас уже нет ничего для меня на Ворскле: родители умерли, в доме нашем чужие люди живут, друзей разбросало по белу свету. Только и всего, что прочтешь родное название где-нибудь в книге или в газете. Ох, и взволновали же вы мою душу, Дмитрий Иванович, - продолжал юрисконсульт, всколыхнули во мне множество воспоминаний. Даже песни слышатся. Помните: "Ворскла - рiчка невеличка, тече здавна, дуже славна, не водою, а вiїною, де швед полiг головою". - Козуб вздохнул. Помолчав, добавил: - Но все воспоминания обрываются на гражданской войне, на нэпе... Примерно до двадцать шестого я хоть раз в год домой ездил. А с того времени не был совсем. Говорят, немцы сильно разрушили наше местечко, захирело оно.

- Процветает, - возразил Коваль. - Теперь это не только сельскохозяйственный район, но и промышленный. За Ворсклой кирпичный завод построили. Нефть нашли. Новостройки. Вот только Колесникову рощу в войну на дрова порубили. Жаль.

- Вспоминаются некоторые фамилии. Как сквозь сон. Был такой аптекарь Краснокутский. Учителя из бывшего уездного коммерческого училища Пузыренко, муж и жена, он химию преподавал, а она - язык и литературу. Потом темноволосый, высокий, завшколой, фамилии не помню...

- Терен, - сказал подполковник. - Хотите, расскажу вам о его сыне Ярославе, танкисте?

- Сына не знал. Помню, что жил этот завшколой недалеко от моих родителей, у Красных казарм. А сына не припоминаю.

- Я с ним в одном классе учился, - сказал Коваль. - Это был близкий мой друг.

- Был?

Подполковник Коваль рассказал историю Ярослава Терена, который погиб, освобождая от фашистов родное местечко. Солнце тем временем спряталось за дома, и на веранде сплелись, перепутались тени.

- Дмитрий Иванович, - торжественно произнес Козуб, - уж коли земляки мы с вами и одними тропинками сызмалу ходили, рассчитывайте на меня. Особенно в этом деле. Если что нужно, чем смогу - помогу.

Коваль внимательно посмотрел на него.

- Что ж, спасибо, - сказал он. И, немного подумав, добавил: - Если вы не возражаете, давайте соберем у вас всех причастных к этому делу. И поговорим откровенно. Пожалуй, пришло уже для этого время.

- А потом вырвемся наконец и махнем на Ворсклу. На недельку хотя бы.

Коваль только вздохнул, и это можно было понимать по-разному.

24

Алексей Решетняк возвращался из губернского управления уголовного розыска в хорошем настроении. На прошлой неделе ему посчастливилось поймать атамана банды "Черная рука", которая терроризировала окраины города, а сегодня начальник отделения зачитал перед строем приказ главмилиции об объявлении ему благодарности.

В воздухе висела холодная мгла: и дождь не дождь, и снег не снег, только завеса из мелких капель, смешанных со снегом, похожая на белесый туман. До чего противная изморось - походишь целый день под нею, длинная шинель так намокнет, что висит на плечах пудовым одеялом и сырость пронимает до костей. Но Решетняк словно и не замечал этого - на душе у красного милиционера было солнечно.

В горькую окружающую жизнь вернуло его знакомое зрелище: на крыльце какого-то каменного здания увидел он груду грязных лохмотьев. Когда проходил мимо, лохмотья зашевелились, и выглянуло из-под них замурзанное мальчишечье лицо. Не по-детски печальным взглядом скользнул мальчонка вокруг и снова спрятался в свое тряпье. Беспризорный, один из тех, кого голод лишил родителей и выбросил на улицу.

Радостное настроение исчезло. Подумалось о голоде, душившем молодую республику, о том, что в южных губерниях снова неурожай. Алексей Решетняк и сам хорошо знал вкус голода - по нескольку месяцев не платили зарплату, а пайковой осьмушкой не наешься. И все же сегодня на собрании решили каждый милиционер пожертвует голодающим свой однодневный паек. Что еще мог сделать он, Алексей Решетняк? Хотя бы для этого одного осиротевшего мальчонки на каменном крыльце? Не говоря уж о сотнях таких же, как он.

Решетняк еще раз посмотрел на кучу лохмотьев и, горько махнув рукою, пошел прочь.

На следующий день под вечер он возвращался домой тем же путем. Уже не висела в воздухе белая мгла. Похолодало. С самого утра шел снег. Седые холодные сумерки сгустились, на улицах стало темно, старая ветхая электростанция задыхалась, как женщина с больным сердцем; не хватало угля, фонари включались редко и на короткое время.

По своему обыкновению, Решетняк смотрел по сторонам, удерживая в сознании все, что замечали глаза и схватывали уши, в том числе молчаливые, наглухо закрытые окна, темные подворотни, прохожих, которые спешили спрятаться в домах, торопливый стук женских каблуков, нервный цокот подков загнанного извозчиком рысака и шелестенье резиновых шин.

Но вот взгляд его остановился на знакомой куче тряпья. Оттуда слышался плач.

- Ты что, здесь и живешь?

- Здесь. - Лицо мальчика высунулось из-под лохмотьев. В полутьме оно было плохо видно. Только тлели, как угольки в пепле, заплаканные глаза.

- Как звать-то?

- Арсений.

- Сколько лет?

- Семь.

- Откуда ты?

- Отсюда.

- А родители есть?

- Мама умерла, а отец пропал.

Мальчик снова заплакал.

- А где живешь?

- Нигде.

- А где жил? С родителями? На какой улице? Ну, чего плачешь?

- Есть хочу.

Инспектор нащупал в кармане краюшку хлеба - паек, который нес Клаве Апостоловой. Но она-то уже большая, а он - пацан.

- На!

Мальчик подумал, что его дразнят, и заплакал громче.

- Да бери же, говорят!

Беспризорный обеими руками схватил хлеб и, всхлипывая и икая, жадно вцепился в него зубами.

- Жуй, не торопись, не глотай кусками. Не гусь! - сдерживал его инспектор. - Весь твой, не отберу.

Подождав немного, Решетняк снова принялся расспрашивать мальчика. Но мальчик не помнил, где он жил раньше, а только рассказал, что была у него сестра, но и она куда-то подевалась. Он уже в трех милициях ночевал. А сегодня утром его отпустили и сказали: "Иди проси, кормить тебя нечем".

Решетняк приказал мальчишке идти с ним рядом. Привел в ближайшее отделение, попросил дежурного, чтобы тот разрешил мальцу переночевать, а утром отвел бы в какой-нибудь детский дом, - может быть, и возьмут.

Возвращался Решетняк домой ночью. Вспомнил о маленьком нищем. Детские дома переполнены, в коллекторах, куда направляет беспризорных милиция, тоже давно уже нет мест. А разве не ради таких детей разрушен старый мир, пролито столько крови? Разве для того взяли в свои руки власть пролетарии и крестьянин-бедняк, чтобы погибали их дети?

У Решетняка кругом шла голова от таких мыслей. Он прошел мост и оказался у входа на самый большой базар города - Благовещенский. Сейчас тут было тихо, и в ночной темноте едва виднелись пустые длинные прилавки. Где-то в глубине базара прячутся по ночам медвежатники, фармазонщики, домушники, урки и всякая прочая нечисть, дерутся и режут друг друга, деля награбленное.

Решетняк глянул в черную пасть базара. Нет, ночью сюда не суйся! Он хоть и ходил один против целой банды, сейчас не отважился бы пройти через базар. Сколько раз устраивала милиция ночные облавы - и всегда натыкалась на вооруженное сопротивление.

Алексей Решетняк остановился, еще раз посмотрел на таинственно настороженную, переполненную дикими страстями базарную площадь. Вспомнилась Клава Апостолова, и, думая о ней, он медленно двинулся дальше. Конечно, она - дочь классового врага и контры. Но сама-то она не враг. Отец - одно, она - другое. Несколько дней назад Решетняк едва спас ее здесь, на базаре, от самосуда.

Он шел утром по базару с двумя патрулями. Вдруг крик, погоня. Впереди, перепрыгивая через препятствия, бежала растрепанная девушка с огромной паляницей в руках. За нею гнались несколько мужиков, а в рядах хохотали, свистали, улюлюкали - забава!

Какой-то мужик побежал наперерез, и воровка, натолкнувшись на него, с разбегу шлепнулась на землю. Паляница выпала из ее рук, покатилась, кто-то мгновенно подхватил ее, а к девушке подбежали преследователи, начали бить ногами. Решетняк сообразил: убьют! Бросился в толпу, засвистал в свисток. С большим трудом он и еще двое милиционеров разогнали озверевших пекарей. Поднял девушку с земли. Лицо было в крови, но он узнал ее: Апостолова! В который раз попадается на его пути эта несчастная дочь бывшего банкира!

Утихомирил мужиков, которые все еще жаждали крови и никак не могли угомониться, и приказал патрулям вести ее в милицию. Свидетелей не взял, потому что вещественного доказательства не было - кто-то где-то уже доедал золотистую паляницу. По дороге сказал милиционерам, что доведет девушку сам, а их отправил обратно на рынок.

Думал зайти на какую-нибудь фабрику, на одну из тех, которые уже начали восстанавливаться, и попросить, чтобы взяли ее на работу. Но кто же ее возьмет в таком виде? Да и вообще берут на работу только через биржу труда, где тысячные очереди, а нарушать порядок ему не к лицу.

- Ну, куда тебя девать? - сказал сердито. - Вечно путаешься под ногами. Иди-ка ты домой!

Она только глянула на него исподлобья и сразу отвела глаза. Но этот короткий взгляд, эти сгустки запекшейся крови на волосках девичьих бровей, это опухшее от голода, грязное, но по-детски нежное лицо и бессильно опущенные худые руки вызвали у него какое-то странное, ему самому непонятное чувство.

- Чего молчишь? - спросил он, чтобы не выдать себя.

- Нет у меня дома, - ответила она, не поднимая головы.

- Мачеха выгнала?

- И мачехи нет. В больнице. Сифилис замучил.

- А квартира пустая осталась?

- Кого-то вселили. Ваших пролетариев.

Из последнего прибежища - "меблированных комнат" - он выгнал ее сам.

- Пошли!

- Куда?

- На кудыкину гору.

Она не тронулась с места.

- Ко мне пойдешь. Временно. Приведешь себя в порядок, найдем тебе работу и жилье.

Зыркнула враждебно и зло:

- Не пойду!

- Дура! Я не трону.

Привел ее домой, показал, где стоит вода, где дрова, чтобы разжечь буржуйку, отыскал немного пшена на кулеш; сказал, чтобы сварила и поела, а сам опять пошел патрулировать.

Вернулся поздно ночью. В лицо ударил теплый и влажный запах выстиранного белья, которое сушилось над буржуйкой. Клава спала. Собрав сухое тряпье, постелила себе на полу. Укрыв ее шинелью, лег, не раздеваясь, на кровать. Что делать? Было жаль девушку. Думал не о том, что это дочь классового врага, который служил контрреволюции, а о том, сколько горя выпало на долю такой молоденькой девушки. Ходил на биржу труда, чтобы записать ее. Но специальности нет, будет ждать работы, пока не поседеет. Теперь ведь и мастера высокого разряда пол готовы мыть. Долго ворочался на кровати и, так ничего и не придумав, заснул.

Прошло несколько дней. И вот сегодня опять не выходит из головы Клава. Отвести домой, в бывший банковский особняк? Но он ведь конфискован, и в него действительно вселились рабочие механического завода с семьями. Вселить ее в одну из этих квартир? В квартиру - можно, но как вселить в семью? Рабочие ведь и сами голодают.

Решетняк не заметил, как подошел к своему дому, где жил в комнате с подслеповатым окном, которая когда-то служила хозяевам кладовкою. Мелькнула чья-то тень. Клава!

Девушка прошмыгнула с ведром в сени, а когда Решетняк переступил порог, в комнате зажегся свет. Он замер на месте. И не потому, что Клава раздобыла где-то огарок свечи. Даже в слабом мигающем свете было видно, какой чистой и приятной стала его запущенная каморка. На стенах и в углах не было больше паутины. Затоптанный черный пол был выскоблен ножом и добела вымыт. Небольшое оконце, впервые освобожденное от пыли, весело поблескивало.

Решетняк улыбнулся и пожалел, что отдал кусочек хлеба мальчику и Клава останется голодной. И вдруг услышал:

- Садитесь ужинать.

- Лапу сосать?

- Кулеш.

- Какой же кулеш, если вчера последнее пшено доели?

- Раздевайтесь, сейчас подам.

- Где взяла? - спросил строго.

- Не бойтесь, не украла. У соседей одолжила.

Он посмотрел в ее вымытое лицо, в ее глаза, которые показались ему детскими и такими же чистыми, как все кругом. И хотя над бровью ее по-прежнему расплывался синяк, неожиданно подумал - или, скорее, не подумал, а почувствовал, - какая красивая девушка! Рассердился на себя за это, проворчал:

- Я сыт. Завтра пойду с тобой на фабрику, как-нибудь устрою, так не годится...

Потом бросил на пол свою шинель:

- А ты ложись на кровать, от земли холодом тянет, простудишься.

"Нужно поскорее отдать эту комнату коммунхозу, а самому к ребятам перейти", - окончательно решил он и, успокоившись, начал прислушиваться к вою ветра в трубе и к отдаленному завыванию голодной собаки.

Он долго ворочался с боку на бок. Перед глазами все еще стояла Клава. Ее большие глаза, бледное лицо и худенькие детские руки. Что-то необыкновенное было в этой совсем молоденькой девушке, и даже не верилось, что жизнь бросала ев в самые глубокие ямы. Казалось, никакая грязь к ней не пристала, и, вопреки всему, осталась она чистой, будто наново родилась.

Всплыло в памяти далекое детство. С трепетом смотрел маленький Алексей из окна хаты, как клонит ветер к земле тоненькую веточку. Вот-вот сломается. Но какая-то неведомая сила оберегала деревце. После каждого порыва ветра оно выпрямлялось и снова становилось стройным и казалось даже выше ростом. "Так и Клава", - думал Решетняк.

Долго спать в эту ночь ему не пришлось. Вскоре загрохотали по улице чьи-то шаги, потом кто-то подбежал к окну и постучал:

- Товарищ Решетняк, тревога! Срочно в управление!

- Бегу!

Он мгновенно оделся, тихонько прикрыл за собою дверь и помчался бегом по улице. Только теперь подумал, что, наверно, надо было разбудить Клаву и сказать ей, что его срочно вызывают. Но полчаса спустя ему удалось мимоходом заехать на свою улицу.

Конь храпел, вставал на дыбы, молотил передними ногами воздух, насквозь пробивал лежавший на мостовой снег и высекал копытами искры. Алексей Решетняк с силой натягивал вожжи.

- Тпру, бандюга!

На крыльцо выбежала Клава, едва различимая в ночной темноте.

- Не беспокойся. Вернусь дня через два.

Хотела крикнуть: "А фабрика?" Но промолчала. Ее охватила тревога за него.

Он словно угадал ее мысли.

- Ничего не поделаешь, Клава. Нужно. Никого не бойся. Жди.

Хотела сказать: "Будьте осторожны, Алексей Иванович!" Но промолчала. Не могла вымолвить ни слова.

Жеребец танцевал под всадником. Решетняк совсем недавно отобрал его у арестованного главаря банды. А где украл необъезженного скакуна бандит этого Решетняк не знал. Может быть, прямо на племзаводе. Только один Решетняк согласился взять этого коня - остальные милиционеры даже и подойти боялись к нему.

Луч далекой зари упал на морду вздыбленного коня, и девушка увидела сверкающий, злой, вытаращенный глаз. Она еле слышно вскрикнула: ей показалось, будто бы это не конь встал на дыбы и топчет яростными копытами обледенелую улицу, а сама земля поднимается, и взнузданный мир, сопротивляясь могучей силе, которая направляет его на трудный путь, топчет под собою все без разбору - так же, как растоптал жизнь ее семьи.

Она испуганно закрыла лицо руками. Решетняк все-таки укротил жеребца, и тот, покорившись, прыгнул вперед и исчез со своим укротителем в непроглядном мраке. До ее слуха долетело только: "О-а-ай!" "Прощай", поняла она. Копыта процокали по мостовой, как пулеметная очередь, и снова стало тихо и тревожно.

Огромные, вконец обледеневшие звезды еще ниже опустились над спящим городом.

"Какая сила погнала его в ночь, под пули? Зачем это все? Почему мир такой неугомонный и почему все в нем так страшно изменилось?" Клава не знала, как ответить на эти вопросы. Она плотнее запахнула на себе половик, который накинула на плечи, выбегая из комнаты, постояла минуту недвижимо, все еще прислушиваясь к чему-то и смутно надеясь, что все вдруг преобразится, как в сказке, и она снова услышит цокот копыт и увидит всадника, который на этот раз окончательно вернется домой.

Но было тихо. И она вошла в комнату, где предстояло ей ждать своего нового защитника - инспектора Решетняка.

25

Клавдии Павловне подполковник Коваль назначил встречу на свежем воздухе. Мог, конечно, пригласить ее в управление. Но хотелось поговорить не в серых казенных стенах, а на природе, которая настраивает человека на искренность и откровенность и среди которой любая фальшь особенно заметна.

Профессорша согласилась прийти в парк над Днепром. С момента первого звонка из милиции она потеряла покой. Рассказ мужа о Ковале и о его посещении опытной станции не только не успокоил ее, а еще больше растревожил: кто знает, почему и зачем копается милиция в прошлом ее семьи. К добру это не приведет!

О прошлом Клавдии Павловне вспоминать не хотелось. Она стояла на земле твердо, ее целиком и полностью устраивало настоящее, а прошлое, если и вспоминалось при случае, казалось странным, будто бы и вовсе не относящимся к ней, а известным из какого-то романа или из фильма. И она смотрела на молоденькую Клаву Апостолову как на постороннюю и не очень понятную личность.

В узком кругу Клавдия Павловна не раз говорила, что люди больше всего любят заглядывать в чужую жизнь, и если им этого не позволяют, приходят в уныние. Это, по ее мнению, даже способствует развитию искусства. Кино, театр, как и литература, по убеждению профессорши, дают возможность рассматривать чужую жизнь через допускаемую общественной моралью широкую замочную скважину. И именно поэтому люди так любят их. А что касается такого государственного органа, как милиция, то ей просто-напросто вменено в обязанность копаться в чужой душе, и тут уж ничего не возразишь, с какой бы оскорбительной дотошностью это ни делалось.

Нервничая, как девушка, которая спешит на свидание, Клавдия Павловна отправилась в назначенное место задолго до того утреннего часа, о котором договорилась с Ковалем. Вот и фуникулер над Подолом, а справа от него старинный парк. Днепр, наполовину закрытый деревьями, растущими на склоне, уже весело играл темно-синими блестками, а здесь, вверху, еще царило раннее утро и тени деревьев едва колыхались на легком ветру.

К удивлению Клавдии Павловны, Коваль пришел первым и ждал ее на скамье, которая стояла под развесистым ореховым деревом, недалеко от входа. Знакомая с подполковником только по телефону, Клавдия Павловна с нескрываемым разочарованием рассматривала очень скромно и даже заурядно выглядевшего седоватого мужчину. Почему-то совсем не таким представляла она себе видного сотрудника уголовного розыска.

Коваль, в свою очередь, тоже внимательно посмотрел на нее, улыбнулся одними глазами (впрочем, ей, быть может, это только показалось) и сделал едва заметный жест рукой, приглашая профессоршу сесть рядом. Внутренне съежившись от этого властного жеста, Клавдия Павловна опустилась на скамью, не сводя с подполковника глаз.

- Вы - товарищ Коваль? Здравствуйте!

Он кивнул, и ей показалось, что она не произвела на него сильного впечатления. Во всяком случае, подполковник продолжал молча смотреть в заднепровскую даль, над которой стояли белые кудрявые, как ягнята, облака и которая была окутана утренним маревом.

Возмущенная неучтивостью Коваля и ожидая вопросов, Клавдия Павловна сидела в напряжении и готова была дать резкую отповедь этому невеже милиционеру, если только он посмеет разговаривать с нею бестактно.

А Коваль все еще молчал. Наконец, повернувшись к ней лицом, как-то доверительно и очень задушевно произнес:

- Благодать какая, Клавдия Павловна! Сколько раз все это видел, а ведь каждый раз - новые оттенки, новые краски. Малейшее изменение освещения, цвета листвы или синевы неба - и пейзаж становится неподражаемым и уникально самобытным!

Профессорша растерянно посмотрела на Коваля. Да что он ей голову морочит, в самом-то деле! При чем здесь пейзаж? Но подполковник продолжал как ни в чем не бывало:

- Вот, Клавдия Павловна, воспользовался случаем, посидел здесь немного, и вспомнилась мне другая река, с иными берегами. Но с такими же облачками над нею и с таким же подернутым дымкой тумана горизонтом. Это река моего детства.

Она растерялась окончательно. Не знала, как реагировать на это, как себя вести. Всего ждала, чего угодно, ко всему готовила себя, но только не к разговорам об облаках и берегах. Не для того ведь пришла! Искоса посмотрела на подполковника. Коваль поймал ее взгляд. Действительно, могла ли представить себе профессорша, которой работник милиции казался человеком назойливым, по должности своей обязанным сделать ей и ее мужу какие-то неприятности, что подполковник все утро обдумывал, как говорить с нею о вещах не очень приятных, о прошлой ее жизни, в которой были не одни только взлеты, но и падения; как построить беседу, чтобы не обидеть старую женщину.

- Я вас слушаю, товарищ Коваль, - сухо проговорила она. - У вас, насколько я понимаю, дело ко мне, и неотложное?

Коваль кивнул, еще немного помолчал и вдруг спросил тем же мечтательным тоном:

- А вы, Клавдия Павловна, вспоминаете когда-нибудь свое детство, отрочество, юность?

- Конкретно, что вы хотите?

- Расскажите, пожалуйста, о вашей юности.

- Что именно?

- То, что вы сами чаще всего вспоминаете.

- Я не все хочу вспоминать. Юность у меня была тяжелая. Вам, как я понимаю, это известно.

Коваль наклонил голову.

- И все-таки, - поднял он глаза, - придется, Клавдия Павловна, кое-что вспомнить.

В глазах профессорши темными птицами промелькнули беспокойные мысли.

- Ваша девичья фамилия - Апостолова?

- Да. Объясните, почему вы интересуетесь моим прошлым? Что дает вам право допрашивать меня? В связи с чем?

Коваль пристально взглянул на собеседницу. Одетая в легкое платье из какой-то неизвестной подполковнику красивой ткани, с граненым обручальным кольцом и еще двумя драгоценными перстнями на пальцах, с миниатюрными медальонными часами на шее, морщинистость которой подчеркивала белизну лица, выхоленного в косметических кабинетах, она сидела с высоко поднятой головой, старательно изображая оскорбленное достоинство.

Подполковник понял ее по-своему. Большой опыт давал ему возможность видеть душу человека и ее истинные движения сквозь туман искусственных страстей, притворных чувств, какими бы естественными ни казались они на первый взгляд.

Нет, нельзя было сказать, что профессорша возмутилась неискренне. У нее, жены известного ученого, есть, конечно, достаточно влиятельных знакомых и друзей, она давным-давно забыла, что такое неприятности и беспокойства, и вот сейчас не хочет, не намерена, не желает раскрывать душу перед каким-то там милиционером! А если разобраться, то и на самом деле, что дает ему право повергать ее в эти тяжелые для нее воспоминания? Глаза Клавдии Павловны смотрели гневно, и казалось, из них вот-вот брызнут колючие искорки.

Но подполковник Коваль видел в глубине ее глаз еще и страх. Тщательно спрятанный, сдерживаемый силой воли, но все-таки именно страх. Тот самый, знакомый ему на протяжении многих и многих лет милицейской практики страх, который свидетельствует, что у человека не все в порядке и в глубине души он чего-то боится и что-то попытается скрыть.

Он все должен видеть, все понимать, все учитывать, подполковник Коваль. И то, что профессорша согласилась на это полуофициальное свидание в парке, хотя могла бы и отказаться от него, и то, что она торопилась сюда и нервничала по дороге, а сейчас ковыряет острым концом зонтика твердую, утоптанную землю аллеи, и даже подчеркнутую независимость ее позы, не говоря уже о беспокойстве, которое ей так и не удалось подавить.

Он сказал:

- Семья, в которой вы росли, состояла из отца, матери, вас, младшего брата вашего Арсения. Мать давно умерла, с вами мы сейчас ведем беседу, а как сложилась судьба вашего отца и брата?

- Вы знаете эти времена, - профессорша посмотрела на него прищурившись, словно определяя его возраст, - если не из собственного опыта, вы еще человек молодой, то уж, во всяком случае, по мемуарам и художественной литературе. Голод, холод. Отец исчез вместе с банком. Наверно, грабители увезли его и убили. Я жила с братишкой и с мачехой. Как жили! Не стану об этом говорить. Мачеха спилась, ее забрали в больницу, там она и умерла. А куда девался брат, не знаю. Не одну нашу семью разбило, разбросало. Сейчас даже трудно представить себе, как страшно было тогда.

Коваль сочувственно помолчал. Наблюдал, как начинают укорачиваться тени, как скользит солнце по синим водам Днепра, как плывут белоснежные катера и полнится светом весь парк.

- Когда вы последний раз видели отца?

- Отца? - Клавдия Павловна снова прищурилась. - Не припоминаю. У меня тогда все дни и ночи перепутались в голове.

- Приблизительно.

- Это было зимой. Зимой двадцать второго года. Незадолго до ограбления банка.

- А точнее сказать не можете?

- Нет.

- Та-ак... - Подполковник забарабанил пальцами но скамье, взглянул на недвижимую листву, затем поднял указательный палец, словно пытаясь с его помощью определить направление ветра. - Вы не разрешите мне закурить? обратился он к профессорше. - Ветер от вас.

- Пожалуйста. Я тоже курю. Конечно, не на улице.

Коваль достал свой "Беломор".

- Последний раз вы виделись с отцом днем или ночью?

Профессорша подняла брови.

- Не помню. Да и какое это имеет значение?

- Вы жили в здании бывшего банка?

- Да.

- До революции этот особняк принадлежал вашему отцу?

- Нет. Кажется, Кредитному обществу. Этому же обществу принадлежал и сам банк. У отца была там казенная квартира, из которой нас с мачехой потом выселили.

- А о брате с того времени у вас никаких вестей?

- Да.

Внимание Коваля привлекла маленькая девочка, которая, вырвавшись из материнских рук, бежала по аллее, чудом держась на неустойчивых ножках. Потом возникли старички в выгоревших дырчатых шляпах. Прогуливаясь, они горячо обсуждали какие-то дела и очень напоминали "пикейные жилеты" из Ильфа и Петрова.

- Вы не пробовали его искать? Никуда не обращались?

Клавдия Павловна пожала плечами. Напрасный труд!

- А вы попробуйте!

Дырчатые шляпы продефилировали мимо них и сели на соседнюю скамью.

- Из протоколов, которые хранятся в архиве, видно, что в ту трагическую ночь вы были дома, спали и ничего не слышали. Теперь, когда прошло столько времени и страсти утихли, скажите, пожалуйста, вы и на самом деле ничего не слышали, не знали?

- Если даже что-то и знала, то давно забыла бы. Сколько лет! Нет, не припоминаю ничего. - Она живо обернулась к нему: - Между прочим, а как вас зовут? Вы не нашли нужным представиться.

- Простите, пожалуйста, Дмитрий Иванович.

Дырчатые шляпы закончили свой разговор и уставились на Коваля и его собеседницу.

- Иной раз на расстоянии лучше видно, чем во время самого события, особенно ошеломляющего. Человек находился в нервном потрясении и не мог собраться с мыслями. А потом, по прошествии времени, вспоминает. Войдите в комнату, где несколько человек оживленно беседуют, остановите их и спросите, о чем они только что разговаривали. Не вспомнят сразу.

- Нет, нет, это вы напрасно, Дмитрий Иванович.

- Ваша дача - в Лесной? - неожиданно спросил Коваль.

- Да, - профессоршу удивил этот внезапный вопрос.

- Близко от станции?

- Метров триста - четыреста.

- Говорят, воздух там необычайно целебный.

- Называют украинским Кисловодском, - впервые довольно улыбнулась жена Решетняка.

Дырчатые шляпы, казалось, слишком уж заинтересовались чужой беседой.

- Может быть, лучше нам немного погулять, Клавдия Павловна? предложил Коваль и, встав, помог подняться и ей.

Профессорша смотрела на него уже не так сердито, как раньше, даже, пожалуй, благосклонно: в конце-то концов милиционер оказался не таким уж страшным. Они медленно пошли по аллее, и, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это супруги, хотя муж и выглядел значительно моложе.

Пустые аллеи простреливались солнцем по всей длине. Лишь одинокие фигуры маячили где-то в глубине парка, казавшегося необычайно просторным. Высоченные деревья как бы упирались прямо в небосвод. Это был час дырчатых шляп, потертых полотняных брюк с широкими манжетами, нянь с малышами и породистых собак на поводках.

- Летом вы постоянно живете на даче?

- Почти постоянно. Я в город не езжу вообще. А Алексей Иванович только по неотложным делам - в лабораторию, на собрание. Но и на даче сиднем не сидит. Все в поле, на опытном участке, который, как вы знаете, находится совсем недалеко от Лесной.

- В этом году вы почему-то раньше обычного вернулись в город. В такую жару.

Клавдия Павловна бросила на подполковника острый взгляд.

- Вас и это интересует?

- Не очень. Больше - тот период, когда вы были еще на даче. Точнее десятое июля. Вспомните, не ездил ли Алексей Иванович в тот день в город?

- Нет, Дмитрий Иванович, не ездил.

- Вам запомнилась эта дата? Вы так категорически утверждаете. Почему?

- А потому, - нахохлилась профессорша, - что именно об этой дате вы расспрашивали Алексея Ивановича, спрашивали его, где был он десятого. Неужели вы думаете, муж не рассказывает мне о таких событиях, как ваш визит?

- Не думаю, - отделался шуткой Коваль. - Действительно, я спрашивал его об этом, - продолжал он уже серьезно. - Но ответа не получил.

- Он был дома. То есть на даче.

- И вечером? Скажем, от девятнадцати до двадцати одного часа?

- Ну конечно. В девятнадцать он ужинает, и я не помню случая, чтобы он нарушил свой режим. К тому же он плохо себя чувствовал.

Они свернули к высокой металлической беседке со скамейками, поставленной так, что нависала она над Подолом и над поймой Днепра. В беседку, как в старинную часовню, вели ступени.

У перил, спиною к ним, стояла худенькая девушка. Что-то знакомое почувствовал подполковник в согнувшейся, словно под непосильной ношей, спине, в опущенных руках. Девушка обернулась, и Коваль увидел Лесю Скорик. Но она или не узнала его, или ей было не до него - скользнула по нему, затем по его спутнице равнодушным, как бы слепым взглядом, не поздоровалась и снова повернулась лицом к Днепру.

Коваля задело поведение Леси, и он нахмурился. Беда с этой милицейской обидчивостью! Даже он, Коваль, человек, который за долгие годы службы привык ко всему, не мог избавиться от нее. Хотя и в самом деле обидно: когда горе случается - зовут на помощь, а как только все утрясется, даже поздороваться при встрече забывают.

Но на этот раз дело было не только в этом. Вчера Леся пришла к нему, спокойная, строгая, совсем не такая, как обычно. Сесть не захотела. Стоя, назвала людей, которые могут засвидетельствовать алиби Василия Гущака. Все это было уже известно Ковалю от лейтенанта Андрейко, который тоже раскрыл тайну молодого Гущака. Подполковник сказал, что, очевидно, уже завтра Василий будет дома, но она может и сегодня, здесь, повидаться с ним.

Леся сухо поблагодарила, от свидания отказалась и ушла.

Сейчас подполковник решил не травмировать душу девушки, самим своим появлением напоминая ей о новой беде. Молча тронул за локоть Клавдию Павловну и увел ее от беседки.

- Значит, вы с Алексеем Ивановичем в тот вечер были дома, то есть на даче. И никуда не выходили. А к вам приходил кто-нибудь?

- К нам? - сдвинула брови Клавдия Павловна. - К нам? - повторила она. - Нет, никто.

- Может быть, гость, кто-нибудь из соседей?

- К нам не ходит "кто-нибудь". Я не признаю таких гостей, которые от скуки шатаются по чужим квартирам. У нас бывают только по делу.

- Значит, десятого вас никто не навещал, - резюмировал Коваль и спросил: - А известно ли вам, Клавдия Павловна, кто ограбил банк в двадцать втором? Фамилия Гущак ни о чем вам не говорит, не напоминает?

- Впервые слышу.

- И Алексей Иванович ничего никогда о нем не рассказывал?

- Нет.

- Странно. Десятого июля этот человек ездил на станцию Лесная.

- Я не понимаю, Дмитрий Иванович, какую связь имеет поездка в Лесную этого Пущака...

- Гущака.

- Какая разница! Какое отношение имеет все это к нашей семье, к Алексею Ивановичу?

- Видите ли, Гущак - это единственный человек, который мог бы что-то сообщить о судьбе вашего отца, а быть может, и брата. Вот меня и интересует, не встречался ли он с вами или с Алексеем Ивановичем и не рассказывал ли что-нибудь...

- А почему это должно вас интересовать?

- Хотя бы потому, что Гущак - единственный, кто знал не только, куда исчез ваш батюшка, но и куда девались вывезенные из банка ценности. А в частности и в особенности - где они спрятаны.

- О! - Глаза женщины сузились.

- И вы утверждаете, что Алексей Иванович, который в то время работал инспектором уголовного розыска и вел дало об ограблении банка атаманом Гущаком, никогда о нем не вспоминал?

- Ах, атамана, - смущенно улыбнулась женщина, - атамана, конечно, вспоминал, я просто забыла его фамилию. Но Алексей Иванович говорил, что атаман был убит.

- Он сбежал в Канаду и в прошлом месяце вернулся сюда.

- Так его и спросите!

- Его спросить нельзя. Он погиб.

- А-а-а! - Клавдия Павловна сокрушенно покачала головой.

- Десятого июля. Приехав в Лесную.

Профессорша вздрогнула и невольно оперлась на руку Коваля.

- Извините, но я устала. Сядем.

Коваль оглянулся, ища глазами ближайшую скамейку. Заметил, что возле беседки знакомой худенькой фигурки уже нет.

Они сели на скамейку. Профессорша перевела дух.

- Вот что, Клавдия Павловна, - задумчиво проговорил Коваль. - По нашим данным, Алексея Ивановича десятого июля на даче не было. Не ночевал он и на городской квартире. И не только десятого, но и девятого, и одиннадцатого. - Коваль хорошо помнил подробности оперативного донесения лейтенанта Андрейко. - Где он был в эти дни, мы еще не знаем, думали узнать об этом у вас. Надо ведь установить его алиби. Но поскольку вы уверяете, что он был на даче, да еще плохо себя чувствовал, значит, наши сведения ошибочны, и придется кое-кому дать нагоняй.

- Да, плохо себя чувствовал... - эхом откликнулась внезапно побледневшая профессорша, пряча глаза. - А вы что? - ослабевшим голосом спросила она. - В чем-то нас с Алексеем Ивановичем подозреваете?

- Ни в коем случае! - воскликнул Коваль. - Я только прошу помочь в решении задачи, которая стоит передо мной. С приездом Гущака появилась возможность найти сокровища и вернуть их государству. Не успели мы взяться за это дело, как Гущак отправился в Лесную и на этой станции попал под электричку. Была у нас задача с одним неизвестным, а получилась со многими.

- Да, да, - кивнула профессорша. - Я понимаю. Но чем, чем же я могу вам помочь?

- Постарайтесь, уважаемая Клавдия Павловна, вспомнить ту ночь вашей юности, когда гущаковцы орудовали в банке, вынося оттуда золото и деньги. Какая-нибудь подробность, какое-нибудь воспоминание, глядишь, и рассеется туман полувека. О том же самом будем мы просить и Алексея Ивановича. Чем раньше вы с ним что-нибудь вспомните, тем лучше.

Женщина медленно встала. Встал и Коваль.

Профессорша всеми силами старалась держаться спокойно, уравновешенно и даже, по своему обыкновению, с превосходством. Но удавалось ей все это плохо. И жесты, и глаза, и голос свидетельствовали о ее взволнованности, а самой ей казалось, что дрожит у нее каждая жилка. Коваль еще раз бросил взгляд на опустевшую беседку, словно все еще надеялся увидеть Лесину фигурку, и повел Клавдию Павловну к выходу из парка.

Около управления внутренних дел, мимо которого должна была пройти Решетняк по дороге домой, они остановились. Коваль попросил передать привет Алексею Ивановичу и предупредил, что вскоре снова побеспокоит обоих.

Клавдия Павловна была встревожена и перепугана еще сильнее, чем до этой встречи.

26

Проснувшись, Клава сразу посмотрела на пол, словно надеялась, что ей просто приснился страшный сон. Но Решетняка и на самом деле не было.

Долго лежала, вспоминая эту ночь. Потом встала, оделась. Еще совсем недавно считала Решетняка своим врагом, а теперь не знала, что и думать о нем. Не кто-то другой, а именно он спас ее от самосуда. И от Могилянского тоже. А дома грозный инспектор все чаще превращался в мальчишку, особенно когда ворчал на нее или смотрел исподлобья.

Но ведь он же и допрашивал ее в милиции! Обещал устроить на работу, в общежитие, а уже который день где-то пропадает, так и не сделав этого.

Клава не находила себе места, ждала с минуты на минуту возвращения Решетняка, прислушивалась к малейшему шуму на улице. Вспоминала, как впервые увидела его.

Арестовали ее ночью, взяли прямо из теплой постели. Она вырывалась, как дикая кошка. Покусала руки милиционеру, за что назвали ее озверевшим классовым врагом. А утром повели на допрос.

- Кто бывал в вашем доме из чужих людей? Где и у кого бывал отец? спрашивал ширококостный молодой человек с всклокоченными кудрявыми волосами.

Она только пожимала плечами в ответ.

- Советую отвечать.

Она ненавидела "босяков", как называла новую власть Евфросинья Ивановна, - из-за них все беды и несчастья! - и не желала с ними разговаривать.

- Знаете ли вы, что произошло ночью в вашем особняке?

Она ничего не знала, но, вспоминая подслушанный ночной разговор, могла думать все, что угодно. Боялась за отца. Тяжкий камень лег на сердце...

Клава убрала в комнате, села на кровать. В последние дни у нее снова появилось желание думать. Ведь после того, что стряслось в ее жизни, она на какое-то время потеряла способность размышлять. Это произошло неожиданно и было ужасно. Голову заполнили ощущения голода, страха. Ни о чем, решительно ни о чем не могла и не хотела она думать ни на старой квартире, в особняке, который стал кладбищем ее семьи, ни в городских трущобах, ни в "меблированных комнатах".

А потом пропало и чувство страха, осталось только отвращение ко всему, что видели ее глаза, что ложилось на душу. Улицы стали не теми, по которым она ходила и ездила в детстве, воздух перестал быть чистым и душистым, даже днем казалось не светло, а темно, а люди - люди стали чужими, словно не они жили здесь раньше. Все вокруг казалось холодным, тяжкий камень на сердце все лежал и лежал. И она исступленно смотрела на улыбающихся работниц, которые с удовольствием пели новые песни о "кирпичиках" и "желтых ботиночках", которые "зажгли в душе моей пылающий пожар", удивляясь им, как пришельцам с иной планеты.

А когда попала сюда, в эту подслеповатую комнатенку милиционера, с нее словно спало оцепенение. Начали возвращаться и мысли. Это было мучительно: сердце словно размораживалось, и при этом так же, как когда согреваются замерзшие пальцы, ощущалось покалывание - было приятно, но больно, и именно поэтому она иногда бессильно и, как думал Решетняк, беспричинно плакала.

В том, что снова обрела она способность думать, вспоминать, что увидела теперь яму, в которую столкнула ее жизнь, был повинен Решетняк. Сердилась на него - заботы инспектора вызывали у нее сначала только злобу. Хотела сбежать от него. Но куда? Опять в эту же скользкую яму? Нет, на это она не могла решиться.

Теперь то и дело вставал в памяти тот первый в ее жизни допрос, который вел Решетняк:

- Где вы были в эту ночь?

- Как - "где"? Спала в своей спальне. А потом мучилась здесь, в милиции.

- Так, так. Когда легли?

- Как всегда, в десять.

- Читали ли вы на ночь, не читали?

Пожала плечами. Какое может быть чтение, если керосин выдают только банковской страже, и то не всегда. Несмотря на серьезность обстановки, вопрос инспектора милиции показался ей не только глупым, но и смешным особенно по интонации, напоминавшей: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" Впрочем, этот лохматый, наверно, понятия не имеет о Шекспире.

Как же здесь все было ей противно: и слова, и манеры этих людей, и обмотки на их ногах, длинные мешковатые шинели, тяжелый и устоявшийся запах махорки, хриплые голоса и глаза фанатиков.

- Отца вы вечером не видели вчера?

Клава не так зло, как раньше, взглянула на следователя. Он или лишен элементарного слуха и поэтому не чувствует в своих вопросах интонации Отелло, или действительно не знает, кто это такой.

- Вчера вечером? Видела. Приходила к нему, чтобы, как всегда, пожелать ему покойной ночи.

- Что он сказал вам?

- Как всегда, поцеловал и пожелал покойной ночи.

- Вы не заметили ничего необычного в его поведении?

- Нет.

- В одежде?

- На нем была, как всегда, его любимая меховая куртка. У нас ведь всегда теперь, - она подчеркнула это слово, - холодно.

Он не обратил на это внимания.

- Так, так. Значит, ничего особенного не сказал?

- Нет.

- И вы ушли от него сразу в свою спальню? Больше не заходили никуда?

- Нет.

- Где была в это время ваша мачеха?

- Наверно, в своей спальне.

- А брат?

- Он боится спать один. Евфросинья Ивановна берет его к себе.

- Вы не слышали какого-нибудь шума в доме или во дворе, когда лежали в постели?

- Кроме сильного ветра, ничего.

- Сразу уснули?

- Наверно, через полчаса. Лежала и прислушивалась, как воет ветер, как дрожат стекла в окнах под дождем и снегом.

- Среди ночи не просыпались?

Клава побледнела.

- Меня разбудили и вытащили из постели ваши хамы.

У молодого инспектора терпение оказалось завидным.

- А перед тем, как к вам пришли?

- Я сплю одетая. Согрелась и крепко спала.

Так допрашивал ее Решетняк.

А теперь, сама не зная почему, волнуясь, ждала она его, своего врага, одного из тех, кто перевернул и сделал несчастной всю ее жизнь.

Его не было.

Наступил вечер. Сумерки вползли в комнатушку и словно одеялом укрыли лежавшую на кровати с открытыми глазами Клаву. Настала ночь. Решетняка все не было, и Клава уснула, думая, что он появится завтра.

Ночью ей снилось продолжение допроса.

- Ваша спальня далеко от конторы банка и хранилища? Покажите вот здесь, на плане.

- Между нашей квартирой и банком - железная сетка, которая на ночь запирается на ключ.

- И в эту ночь она тоже была заперта?

- Меня это не интересовало.

- А кто обычно ее запирал?

- Наверно, отец. Кто же еще!

- А до национализации?

- Не знаю. Тогда было много служащих, а меня дела отца не касались.

Клава старалась держаться спокойно, но ей это плохо удавалось. Брошенная среди ночи в камеру, она и на мгновение не сомкнула глаз. При мысли, что ей придется пережить еще одну, а может быть, и не одну еще такую ночь, ее начинало трясти. И она с ужасом думала о безжалостном инспекторе. Когда Решетняк умолк и, сдвинув брови, уставился на нее, она опустила ресницы, осмелилась спросить:

- А отец мой здесь? А брат? Он ведь совсем еще ребенок.

- Брат ваш дома. За ним присмотрят. Мачеха у нас. Хотите увидеться с ней?

Клава покачала головой:

- Я спрашиваю об отце. Где он?

- Об этом мы хотели спросить вас.

Она молчала.

- Ваш отец - враг революционного пролетариата и трудового крестьянства. Вместе с неизвестными бандитами он ограбил доверенный ему банк, украл ценности, которые принадлежат народу. И сбежал, оставив на произвол судьбы собственных детей. Но рука красного правосудия...

- Нет, нет! - закричала Клава. - Это неправда!

И потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела в комнате еще несколько милиционеров. Решетняк стоял над нею с кружкой воды.

- Домой сами доберетесь или довезти?

- Дойдет! - услышала она чей-то голос. - Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!

Она ухватилась за край стола и встала.

- Где мой отец? - спросила еле слышно.

Решетняк поставил кружку на подоконник, развел руками:

- Ищем. Вы можете нам помочь. Да, да... Все, что услышите или узнаете об ограблении банка, рассказывайте нам. Придете сюда, спросите меня, Решетняка. Понятно?

Она кивнула и вышла на улицу.

...Проснулась Клава под утро от настойчивого стука в окно. Открыла дверь, даже не спросив, кто. Какие-то люди, обвешанные пулеметными лентами, поддерживали под руки Решетняка. На левой ноге его вместо сапога была перевязка.

Ни о чем не спрашивая, она бросилась назад в комнату, сорвала с постели одеяло. Товарищи помогли инспектору снять шинель и лечь.

- Отдыхай, Леша, - сказал один из них. - Приведем к тебе доктора. А пока - не шевелись.

Когда эти люди ушли, Клава внимательно посмотрела на него. Лицо его было белым как мел. Под глазами - глубокие тени. На относительно чистых тряпках, которыми была перевязана нога, все увеличивалось кровавое пятно.

- Что с вами? - прошептала она.

- Ничего страшного, - ответил он, пытаясь улыбнуться. - Пить хочется.

Она бросилась к ведру, набрала полную кружку и протянула Решетняку. Но он только пошевелил пальцами руки, а поднять ее не смог. Клава приподняла ему голову и осторожно напоила. Словно крылом взмахнуло перед глазами прошлое: смерть матери, больной брат, возле которого она сидела день и ночь. Теперь таким же беспомощным казался ей Решетняк. Снова захолонуло сердце - вспомнился юнкер Антон, и она горько расплакалась.

Плач не утихал и постепенно перешел в истерику. Она опустилась на пол. Решетняк не знал, как успокоить ее. Наконец она выплакалась и села на полу.

- Что с тобой, Клава? Не надо. Все пройдет. Через денек-другой снова прыгать буду.

Она отчужденно взглянула из-под опухших век и ничего не ответила. Да разве из-за него она плакала? И сама-то не знала, почему потекли слезы, почему острой болью зашлось сердце и заставило ее рыдать над своей исковерканной судьбой.

Вытерла слезы рукой.

- Простите, Алексей Иванович. Вам очень больно?

Он снова попробовал улыбнуться.

- В ногу ранили. И немного в плечо. Но до свадьбы заживет.

- Кто же это вас так?

- Бандиты, - нахмурился Решетняк.

Хотела спросить какие, но побоялась. Она-то ведь тоже классовый враг, как те, которые ранили его. Впервые в жизни почувствовала себя как бы виноватой в своей классовой принадлежности. Но тут же подумала, что, может быть, Решетняк стрелял в таких юношей, как Антон. От этой мысли словно окаменела, ощутив, как снова вспыхивает ненависть. И только через некоторое время постепенно превозмогла себя и уже опять спокойно посмотрела на раненого.

- Боже мой! - неожиданно всплеснула руками. - У меня ведь еще немножко кулеша осталось! Сейчас подогрею.

Разожгла печку, но, пока возилась, обессиленный Решетняк уснул. Будить его она не решилась.

Он еще спал, когда явились милиционер с врачом. За окном рассвело, и в сером свете лицо раненого показалось Клаве осунувшимся и чужим. Врач попросил согреть воду, а милиционер молча положил на стол мешочек с пшеном, небольшой кусочек сала, сахар, круглый хлеб.

Когда врач коснулся руки Решетняка, чтобы прощупать пульс, тот застонал и открыл глаза. Клава увидела, как сжал он зубы и как на бледном лице его выступили капли пота.

После перевязки врач сказал, что кость пулей не задета, только много потеряно крови, и больному надо лежать, пока рана не затянется. "Покой и питание, - заключил он, обращаясь к Клаве, - и все будет в порядке". Она сперва пожала плечами: мол, почему врач говорит все это ей. Но потом спохватилась и закивала головой.

На следующий день Решетняку стало легче, он даже пробовал шутить, а ночью снова метался в жару, кричал, приказывал стрелять в контру, ругался, и Клава не знала, что делать.

Прошла неделя. Клава самоотверженно ухаживала за раненым. Когда приходили из милиции, она старалась не показываться на глаза, уходила на улицу либо забивалась в угол. Радовалась, если на нее не обращали внимания. Но однажды стройный командир в коротком тулупчике, отороченном по бортам серым каракулем, весь перетянутый ремнями, неожиданно обернулся к ней и пристально заглянул в глаза.

- А ты кто такая? Красотка! Где-то я тебя видел...

Клава растерялась и густо покраснела.

- Отстань от нее, - сказал Решетняк.

Командир помахал ему рукою и ушел.

- Кто это? - ощущая какую-то подсознательную тревогу, спросила Клава. Ей показалось, что она где-то уже слышала этот голос. Не он ли сказал тогда в милиции: "Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!"?

- Инспектор Козуб, - ответил Решетняк. - У нас его называют Маратом. За непримиримость к врагам революции. Обиделась на него?

- Да нет... - ответила Клава, а сама подумала: "Не удивительно, что его называют Маратом. У него такой пронизывающий взгляд. Милиция! Все они такие. Разве только Алексей Иванович... Но это вообще странный человек..."

Когда Решетняку становилось легче, она садилась рядом с кроватью и, пока он не засыпал, пересказывала ему прочитанные книги. К удивлению Клавы, инспектор милиции интересовался не только сказками и солдатскими притчами. Его увлекли, например, приключения Одиссея, и он по нескольку раз просил повторять эпизоды, которые ему особенно понравились.

Клава открыла ему незнакомый мир. От нее услышал он о древней Элладе, о семи чудесах света, о бесстрашных амазонках и о Римской империи, о гладиаторах и о восстании рабов. В представлении молодого инспектора все это волшебным образом переплеталось с реальной жизнью, с тем, что сегодня окружало его. Здравый смысл искал аналогий, и бывший крестьянин-бедняк находил объяснение героизма Спартака в своей революции, словно и он сам ходил на белых в когортах Спартака. Изумлялся и радовался, узнав, что борьба за свободу, в которой теперь победили трудящиеся, потрясала всю землю еще тысячелетия назад.

Зачарованно смотрел на Клаву - худую, изможденную, с глазами, которые наполнялись светом, когда говорила она о своих любимых героях. Казалось Решетняку, что есть у нее неисчерпаемый волшебный ларец. Ведь всё новые и новые люди и события оживали в ее рассказах, все новые образы поражали его воображение: и трое друзей-мушкетеров, и граф Монте-Кристо, и князь Андрей, и Платон Каратаев. И он не мог понять, как могла такая умная девушка попасть в болото. Кто в этом виноват? Не раз хотелось спросить об этом ее самое, но он боялся ее растревожить, боялся, что воспримет она такой вопрос как продолжение допроса, и решил подождать, пока она сама пожелает раскрыть ему душу.

А когда Клава рассказывала о Наташе Ростовой, Решетняк не мог избавиться от ощущения, что это не Клава, а Наташа очутилась в омуте вздыбленного войной и революцией мира, который подхватил ее как щепочку и завертел, закрутил, то затягивая на самое дно, то выбрасывая вместе с пеною на поверхность. Не укладывалось в голове, как только после всего пережитого сохранила Клава чистую душу, так и светившуюся в глубине ее глаз.

И внезапно осенило его: ведь и сам-то он с нею рядом становится другим. Не встретил бы ее, прошла бы мимо него изображенная в книгах жизнь далеких народов, незнакомых людей, о существовании которых он и не догадывался, и не подозревал. Ведь его-то в церковноприходской школе еле научили читать и писать. Когда еще добрался бы он до таких книг!

Как-то раз, сидя у окна и ловя последние отблески зимнего солнца, читала Клава книгу, найденную в сенях. Решетняк, притворившись спящим, наблюдал за нею. Он почти совсем уже оправился от ран, вскоре должен был приступить к работе и переселиться в общежитие. Но дал себе слово прежде всего позаботиться об этой несчастной девушке, чтобы и она нашла себе место в новой жизни. И внезапно какое-то незнакомое чувство охватило его. Он не сразу понял, что же это. Любовь? Нет, не может быть. Любви он еще не знал и не представлял себе ее как любовь к женщине. Его любовь была более емкой: преданность революции, трудовому народу, классовой борьбе.

Поглядывая на Клаву, которая склонилась над книгой, на ее локон, что по-детски беззащитно и смешно свисал над тонкой шеей, он неожиданно для самого себя понял это чувство. Оно возникало в нем постепенно. И тогда, когда он впервые допрашивал ее и она потеряла сознание, и когда отправил ее домой во время облавы, и когда вызволил из "меблированных комнат", и, наконец, когда спас от самосуда.

Это было чувство ответственности за девушку, за ее судьбу. Словно и он сам был виноват в ее злоключениях.

На следующий день Клава вызвалась прочесть найденную книгу вслух, сказав, что книга эта не только интересная, но и пойдет ему на пользу.

Это был роман Достоевского "Преступление и наказание". Решетняк слушал затаив дыхание. Он был так потрясен, что, казалось, потерял дар речи.

Особенно поразил его Порфирий Петрович. Он и восхищался им как следователем, и одновременно видел в нем врага, служившего царскому самодержавию. Казалось ему, что Раскольников, который поднял руку на процентщицу, достоин сочувствия, потому что он оспаривал право старой скопидомки сидеть на сундуке с деньгами в то время, когда трудовые люди умирали с голоду. И пытался втолковать это Клаве, которая никак не понимала, что такое классовая борьба и экспроприация экспроприаторов.

Клава же доказывала, что Порфирий Петрович хотя и страшен своей неотвратимой проницательностью, но человек честный и благородный, потому что борется со злом. Ни о какой классовой борьбе слышать она не хотела.

Как-то во время разговора на какую-то отвлеченную тему Решетняку посчастливилось вызвать Клаву на откровенность.

- Расскажи что-нибудь о себе, - попросил он.

Хотя она давно ждала этого вопроса, но прозвучал он все-таки неожиданно. С чего, собственно, начать?

- С детства начни, - сказал Решетняк.

Она закрыла глаза, запрокинула голову, и розовое марево поплыло перед ее глазами: смутные образы, полузабытые эпизоды такого близкого и такого далекого, милого детства. Она глубоко вздохнула и раскрыла глаза.

- Слушайте, - сказала она. - Я вам, Алексей Иванович, все расскажу. И не о детстве. А о том, что вас больше всего интересует. Помните, как вы допрашивали меня в милиции?

Решетняк кивнул.

- Нет, вы не помните, вы не обратили внимания, как стало мне плохо, когда вы спросили, не просыпалась ли я ночью... - Она на миг задержала дыхание, а потом, склонившись над Решетняком, словно боясь, что их кто-нибудь услышит, проговорила: - Я не спала! Я слышала!

- Ну, ну... - ласково ободрил ее Решетняк, делая вид, что теперь это его уже не очень-то волнует.

- Они назвали отца "мальчиком с бородой". Это так меня поразило! Сказать такое моему отцу, который не позволял разговаривать с собою неуважительно даже министрам!

- Успокойся, Клава, - он погладил ее по руке, которой она опиралась о кровать. - Рассказывай все по порядку. Кто? Когда? Кто его так называл?

Она растерянно пожала плечами.

- Это было в ту ночь, когда тебя забрали в милицию?

- Нет. За два-три дня до этого.

- Так, так. Рассказывай!

- Проснулась ночью. Я правду сказала, что обычно крепко спала. Согреюсь под одеялами и засыпаю до утра. А тут проснулась. Темно. За окном воет метель, ветер стучится в окна, словно не ветер, а человек. Мне стало страшно. Раскрыла глаза - чудится, какие-то тени сплетаются на черном окне, плывут по комнате, дышат мне в затылок... Сон пропал совсем. Голова стала ясной, как днем. Подумала, сколько сейчас людей пропадает на холоде, мокнет под дождем, замерзает в снегу. И мое уютное гнездышко показалось таким ненадежным. Вот ударит чуть сильнее - и посыплются стекла со звоном, и злой ветер вместе с черною мглой ворвется ко мне. Может быть, впервые в жизни с особенной нежностью подумала об отце - единственном человеке, который оберегает меня от невзгод. И вдруг стало страшно за него. Не помня себя, вскочила, побежала по коридору к его спальне. У меня было какое-то предчувствие беды. Возможно, оно-то и разбудило меня. Но за дверью спальни было тихо. Я постояла немного, мне стало совсем холодно, и, успокоившись, хотела уже вернуться к себе, когда услышала голос отца. Голос его был приглушен воем ветра, и почудилось мне, что говорит привидение из ночной темноты. Я растерялась и едва не закричала от страха. Потом сообразила: разговаривают не в спальне, а в кабинете, в другой, служебной, половине дома. Почему отец оказался там? С кем он разговаривает среди ночи? Чем так взволнован? Голова у меня закружилась. И все-таки на ощупь, опираясь о стену, пошла я в непроглядную темень по коридору, пока не натолкнулась на металлическую сетку. Помните, Алексей Иванович, вы спрашивали, была ли она заперта, и я ответила, что не знаю. Я сказали неправду.

Решетняк улыбнулся.

- Я это чувствовал, Клава. Да, да. Ну ладно, рассказывай дальше.

- Сетка не была заперта, Алексей Иванович! Она даже была немного раздвинута, и я прокралась к двери кабинета. Сердце билось громко и часто, но я не боялась уже темноты - мне было страшно за отца. Мне казалось, что его схватили и мучают, хотят убить. Я готова была ворваться в кабинет, чтобы его защитить. Подумала, что надо бы позвать матроса, который стоит у входа, но тут снова услышала голос отца, уже более спокойный, и немного успокоилась сама. Он говорил что-то о левых эсерах, еще о каких-то националистах. Что именно - этого действительно уже не помню.

Решетняк от волнения приподнялся, оперся на локоть.

- Ну, Клавочка, ты моя хорошая, ну, подумай, вспомни, это ведь очень, очень важно!

Она выпрямилась, беспомощно развела руками.

- Вдруг кто-то, перебив отца, сказал хриплым басом: "Знаете что, мальчик с бородой! Не будьте чересчур любопытны?.. Сегодня все мы - и эсеры, и анархисты... - на одном вокзале и садимся в один и тот же поезд..." Я этой фразы не поняла. Да и некогда было вдумываться, потому что голоса стали приближаться к двери, и я убежала в свою спальню. Слышала только, что кто-то повторил: "Мальчик с бородой! Хи-хи-хи!" Через несколько минут послышались шаги в коридоре, вероятно, отец провожал гостей к квартирной двери. Потом он вернулся, и я, окончательно успокоившись, заснула. На следующее утро, проснувшись, я долго лежала в постели и припоминала то, что было ночью. За дверью слышны были голоса мачехи и брата. Ночное приключение казалось мне теперь страшным сном. Во время завтрака я внимательно наблюдала за отцом. Лицо его, похудевшее и постаревшее, казалось спокойным, хотя все время было сосредоточенным. Он был погружен в свои мысли и рассеян. Вместо ложки взял вилку и опустил ее в тарелку с супом. Днем я хотела выбрать подходящую минуту, чтобы спросить его, что за люди были у него ночью. Но каждый раз, когда я к нему подходила, у него было все то же сосредоточенное и даже строгое лицо, и я так и не решилась спросить. Очень жалею теперь об этом.

Решетняк молчал.

- Ты очень важные подробности рассказала, - произнес он наконец. Жаль, что мы не знали всего этого раньше. Вот выйду на работу, займусь расследованием вплотную. Хотя, может быть, там уже и без меня все сделали.

- И может быть, мой отец уже нашелся?

- Откуда я знаю! Я ведь не работаю сейчас, а мои товарищи, которые приходят ко мне, о делах ничего не рассказывают. Подожди еще немного, все выяснится.

- Алексей Иванович, - проговорила Клава задумчиво, - тот голос, который хихикал и повторил "мальчик с бородой", где-то я уже слышала. Но где - не вспомню никак...

- Жаль, очень жаль. Это ведь так важно, Клавочка! Постарайся вспомнить.

27

Чувство свободы! Какое оно? Трудно передать его словами. Открываются обитые жестью двери, и сырой и темный прямоугольник, который много дней словно сжимал со всех сторон и душу и тело, остается за спиною и сразу становится нереальным и далеким, как тяжелый утренний сон.

Над городом стояла августовская жара. Василий Гущак сделал несколько неуверенных шагов по мягкому асфальту, оглянулся на небольшую, не очень приметную дверь в массивной стене, на ту самую дверь, из которой только что вышел, и двинулся к синей тени каштана, невольно ускоряя шаг подальше отсюда!

Теплый ветер обдавал свежестью и словно выдувал из онемевшего тела тяжесть и сырость, гладил, ласкал лицо, успокаивал. Василий улыбался городу и миру. Снова воля, снова жизнь!

Это чувство, как ни странно, было знакомо ему, когда мальчиком после долгой болезни вышел он из двери больницы и побежал, задыхаясь и плача от радостного ощущения простора, воздуха, света, и мама никак не могла его догнать.

Сегодня Василия не встретил никто.

У ларька "Пиво" изнемогала страждущая очередь, автоматы с газированной водой тоже были окружены народом. Стаканов не хватало, хотя пили почти все залпом. Земля в сквере потрескалась. У фонтана с четырьмя разинутыми львиными пастями с криком бегали дети, зачерпывая воду ладонями, чтобы плескать ее друг в друга, подставляя головы под падавшие сверху мелкие брызги.

Всеобщая жажда захватила и Василия. Он встал в конец безнадежно длинной очереди за пивом, посматривая, как впереди счастливчики уже слизывают с кружек холодную и словно звенящую пену.

"Вот смотрят они на меня, - думал он, - и не подозревают, из какого чистилища я вырвался и что там испытал. На первый взгляд я такой же, как все". И эта мысль, что он похож на всех людей и что ничем от них не отличается, переполняла его счастьем.

Понемногу мысли пришли в порядок, стали более уравновешенными, более последовательными. И изо всего хаоса, который царил в его сознании, выделился один главный вопрос: "Куда я иду?"

Направился к Коле. Надо было узнать, что произошло за это время, как Леся, знает ли, что он изменял ей столько времени, и что сейчас она думает о нем?

Коли дома не было. Как всегда! Наверно, на пляже. Домой идти не хотелось. К Лесе, ничего не узнав, соваться нельзя.

Купив сигарет, Гущак сел на скамью, стоявшую прямо на бульваре, напротив Колиной парадной двери, - на ту самую, где недавно горько плакала одинокая Леся, и с наслаждением закурил. Так просидел он довольно долго может быть, час, а может быть, три, пачка сигарет таяла на глазах. Вставать и нарушать свое сладкое оцепенение не хотелось, не хотелось ни о чем и думать. Но вот он поднял голову и увидел человека, которого хотел видеть больше всего на свете и которого больше всего боялся. Дыхание перехватило.

Снизу по бульвару поднималась Леся. Рядом с нею шел Коля.

Он съежился, не зная, вскочить или прижаться к скамье. Впрочем, ему и не надо было ничего знать. Какая-то неведомая сила, не дожидаясь его согласия, сорвала его с места и понесла навстречу друзьям.

Он мчался, широко улыбаясь и высоко поднимая руки над головой.

У Леси вздрогнули губы и стало пунцовым лицо. В следующее мгновенье она выпрямилась и, овладев собою, пошла дальше. Она смотрела на Василия, но так, словно его не было. Словно он состоял из воздуха и был невидимкой. Быстрым шагом прошла мимо растерявшегося парня и решительным жестом отбросила со щеки непокорную прядь.

Коля переступал с ноги на ногу, не зная, что делать: бежать за Лесей или остаться с Василием. Потом подошел к Василию и протянул ему руку:

- Привет... - Голос у него был какой-то неуверенный, хриплый. Он впервые попал в такое положение и не мог сориентироваться в сложной для него ситуации.

Василий не подал ему руки, а спрятал ее за спину.

- Предатель! Все это ты? - процедил он сквозь зубы. И, не дождавшись ответа, бросился следом за Лесей, которая уходила все дальше.

Коля устало опустился на скамью. Какой же он предатель! Разве такими словами бросаются! А по отношению к нему это более чем несправедливо.

Догнав Лесю, Василий загородил ей путь. Она смотрела себе под ноги.

- Дай пройти, - тихо проговорила она, не поднимая глаз, из которых, казалось, вот-вот брызнут слезы.

- Лесенька, миленькая, что случилось? - говорил он, задыхаясь. - Что с тобой? Почему ты убежала? Скажи! Все ведь хорошо - меня выпустили. О многом нужно поговорить, слышишь? Давай поговорим. Я все тебе объясню. Ну, Лесенька, ну, пожалуйста!

Леся медленно обошла его. Потом, сорвавшись с места, быстро побежала по бульвару, рассыпая дробь изящных каблучков. И - скрылась за поворотом.

- Так... - сказал сам себе Василий. - Все ясно.

Он вернулся к Коле, который сидел на лавочке, угрюмо рассматривая подстриженный куст, и сел рядом.

- Она все знает, - глухо произнес Коля. - Но я не предатель. Она сама нашла Люду через твоих университетских друзей.

- Вот оно что! Ладно... - И Василий с силой хлопнул себя по колену. Пусть будет так.

- Ты сам виноват. Это подло, - сказал Коля. - Не трогай ее. Она уже все решила.

- Хорошо. Извини меня за "предателя". Я пошел. Пока.

Они встали оба и, не глядя друг на друга, молча разошлись. Но, пройдя несколько шагов, Коля обернулся и крикнул:

- Люду хоть поблагодари, слышишь? За то, что на воле. Она уже две недели подряд только и делает, что плачет все время.

Василий остановился. Потом побрел к метро "Университет". Шел, нехотя переставляя ноги. Через двадцать минут вышел на станции "Дарница".

Леся стояла на балконе и через прозрачную занавеску на окне видела, как бабушка накрывает стол. Внизу, во дворе, несмотря на вечерние сумерки, мальчишки гоняли мяч и какой-то упитанный мужчина в тенниске выбивал висящий на веревке ковер.

- Иди, все уже готово, Леся! - позвала бабушка.

Последняя слезинка упала с балкона.

- Иду, - Леся вошла в светлую комнату, как в новую жизнь.

28

Старший инспектор Центророзыска Козуб медленно поднимался по старой мраморной лестнице в свою двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Сегодня был у него день сравнительно легкий, и он возвратился домой пораньше, намереваясь хоть мало-мальски навести у себя порядок.

Каменный дом, в котором он жил, принадлежал когда-то богатому коммерсанту, занимавшему первые два этажа под магазин и жилье, а третий и четвертый сдавая квартирантам. Теперь же этажи коммерсанта, которого сдуло ветром революции, были разделены перегородками на небольшие квартирки для "подвальников", на третьем и четвертом кое-где остались старые жильцы, а в освободившиеся квартиры по ордерам коммунхоза въехали новые.

Инспектор Козуб не очень-то присматривался к своим соседям. Увлеченный работой, днюя и ночуя в милиции, он редко бывал дома. А если и встречался с кем-нибудь на лестнице, равнодушно проходил мимо. Сосед же, в свою очередь, чтобы не мозолить глаза, прижимался к стене, уступая дорогу. Иной раз именно это и привлекало внимание инспектора милиции, и Козуб краем глаза все равно замечал и оценивал такого перепуганного обывателя, считая, что он-то уж наверняка чем-то провинился перед пролетарским законом и советской властью.

Ловя на себе взгляды из-за неплотно прикрытых дверей, из окон, он и сердился и вместе с тем испытывал некое удовлетворение, потому что это было как бы признанием его превосходства над растревоженным человеческим муравейником. Гулко выстукивая самодельными подковками сапог, инспектор Козуб рос в собственных глазах, с удовлетворением ощущая, что теперь все, даже старорежимная лестница, служит опорой новому хозяину.

Проходя мимо квартиры, расположенной как раз под его комнатами, Козуб услышал громкие голоса. Не зная, кто там живет, он тем не менее подумал, что пора устроить облаву и очистить дом от подозрительных элементов.

Едва войдя в свою квартиру, он услышал какой-то грохот от падения тяжелого предмета в квартире над ним. Беспардонность верхнего обывателя, выражавшая неуважение к нему, инспектору, возмутила Козуба.

Он поднялся наверх и постучал. Дверь тут же отворилась, словно его ждали. Не успел и рта раскрыть, как хорошенькая, немного подкрашенная молодая женщина с длинными, почти до самых плеч золотыми серьгами, радостно воскликнула:

- О-о-о! Оч-чень приятно! Пожалуйста, милости прошу! Вы, кажется, мой сосед?

Она грациозно коснулась меховой оторочки на рукаве его тулупчика и игриво увлекла за собой.

"Посмотрим, что за люди", - подумал Козуб, входя.

- А я уж решила, что вы нелюдим, - щебетала тем временем соседка, не давая гостю и слова вымолвить. - Вижу иногда, как возвращаетесь домой - и все один, всегда один.

Глазам Козуба предстала картина Лукуллова, по тем временам, пира: хлеб, селедка, мясо, несколько бутылок.

Что могло хоть в какой-то степени примирить инспектора с этим роскошеством недобитой буржуазии? Разве только то, что еда лежала не на фарфоре, а на каких-то бумажках, обрывках театральных афиш, хлеб красовался прямо на голом столе и что ели руками.

- Жрецы искусства и представители свободной мировой культуры! отрекомендовала присутствующих соседка.

Перед инспектором сидели и стояли какие-то молодые и не очень молодые мужчины и женщины, хмурые, худые, с бледными лицами и голодными глазами. Кое-кто из "жрецов" перестал есть и нагло уставился на Козуба. Увидев на его ремне наган, все притихли.

- А это, - кивнула женщина на инспектора, - мой сосед, можно сказать, герой нашего времени. Гроза бандитов и рыцарь нового мира. - Она сделала многозначительную паузу.

Воспользовавшись этим, Козуб возразил, что никакой он не рыцарь и не герой, а просто-напросто инспектор милиции Иван Козуб.

Из-за стола поднялся длинноволосый юноша в очках и, вытягивая руки вперед, прогнусавил:

О, загнанный мой конь,

Покрытый шерстью брат мой!

- Я пришел узнать, что у вас здесь за шум, - сказал Козуб, обращаясь к хозяйке. - Прошу ваших гостей вести себя спокойнее.

- Ну что вы! Это все - культурные люди: артисты, поэты, художники. Я рада, что своим шумом они привлекли вас сюда, - обаятельно улыбнулась хозяйка. - Меня зовут Терезия. Мы вас не отпустим. Очень прошу, оставайтесь!

- И верно, чего нам не хватало, так это милиции! - выкрикнул из угла какой-то юнец.

Козуб на всякий случай зафиксировал в памяти остроносое лицо нахала.

- О темпора, о морес!* - пробасил пожилой человек, одетый в клоунский балахон, по всей вероятности позаимствованный из циркового реквизита, театральным жестом поднимая указательный палец. - Растолкуйте мне, гомо новус**, - Терезия назвала вас рыцарем, - по какому праву вчера в подъезде ваши коллеги и продотрядовцы конфисковали у трудящихся артистов муку и крупу, которые мы купили во время гастролей для собственного пропитания? У кого забрали? Позор! Мы кто - контра? Мы - мастера искусства, сливки интеллигенции, без которой никакое цивилизованное общество существовать не может. У меня голова идет кругом от таких порядков. - Он снова сделал патетический жест. - Смотрю и боюсь: сам начинаю думать, что нормальная закупка необходимых человеку вещей или продуктов - преступление! С ума сойти можно! Скажите же, о гомо новус, не можете ли вы своей властью возвратить бедным артистам незаконно экспроприированное?

_______________

* О темпора, о морес! - О времена, о нравы! (лат.)

** Гомо новус - новый человек (лат.)

Козуб терпеливо выслушал этот монолог. Он с удовольствием проверил бы сейчас документы у этих "сливок интеллигенции", но приказом начальника главмилиции действовать в одиночку запрещалось. Да и не хотелось нарушать покой соседки, которую он, прожив в этом доме почти полгода, увидел впервые и которая поразила его своей красотой.

- Оставьте, Юпитер, - сказала оратору хозяйка. - Дайте человеку отдохнуть.

Она настойчиво пыталась усадить гостя на свободный стул, но Козуб еще не решил, как вести себя дальше.

Пожилой артист сел и перестал обращать внимание на инспектора.

Козуб почувствовал, что вся эта непонятная богемная компания для него неподходяща. Это унижало его в собственных глазах и вызывало острую враждебность к гостям соседки Терезии, и особенно к насмешливым патлатым юнцам и к их бледным экзальтированным девицам.

В углу, в ободранном до пружин мягком кресле, сидел с подчеркнуто равнодушным видом очень худой юноша. Черные нечесаные волосы его падали на плечи. Он держал в руках инкрустированную перламутром гитару и, небрежно пощипывая струны, напевал нечто очень тоскливое и неразборчивое, напоминающее псалом. "Жизнь человека так крайне мгновенна..." - инспектору удалось понять только эти слова.

Вся эта обстановка напомнила Козубу дела разоблаченных подпольных организаций - эсеровских и петлюровских, связанных с вражеской эмиграцией и иностранными разведками, готовивших восстание против Советской власти. Некоторые из подсудимых тоже называли себя "сливками интеллигенции", кричали о своих революционных заслугах, но под тяжестью улик сознавались в своих неблаговидных деяниях.

Козуб решил воспользоваться приглашением миловидной соседки, как ему казалось, именно для того, чтобы присмотреться к ее гостям. Он сел.

"В жизни все временно..." - пел юноша.

Кто-то передал хозяйке две рюмки, и одну из них она протянула Козубу.

- Нет, нет, спасибо. Я не пью, - сказал инспектор.

- На службе. Но сейчас, у меня в гостях...

- Я всегда на службе.

- Ах, революция! Кровавая красавица! Она забирает себе всех самых лучших мужчин, ничего не оставляя нам, обычным женщинам. Я начинаю ревновать вас к ней, - хозяйка чокнулась с Козубом. - Во имя нашего знакомства и, смею надеяться, будущей дружбы отступите сегодня от ваших правил!

Терезия открыто посмотрела гостю в глаза и так приблизилась к нему, что он ощутил на себе ее теплое дыхание. Козуб для приличия пригубил свою рюмку.

"Слышен звон бубенцов издалека, - запел чистый женский голос, и гитарист, позабыв псалмы, начал аккомпанировать певице. - Это тройки знакомый разбег..."

"Нет, это все-таки артисты, а не заговорщики", - решил Козуб. Ему даже стало смешно, что он мог подумать такое о голодных артистах, которые не оставляют своего искусства и в это трудное время. От этой мысли гости Терезии стали ему даже симпатичны. А после второй рюмки он уже начал им подпевать.

В тот вечер инспектор Козуб потерял голову и с тех пор зачастил к обольстительной соседке, пока однажды ночью не застукали его там сотрудники Чека. Как выяснилось, первое впечатление не обмануло Козуба: прелестная Терезия прятала в ящиках с театральным реквизитом эсеровские листовки, призывавшие к антисоветскому мятежу.

Козуба арестовали вместе с нею. Но на следующий же день выпустили, переведя на домашний арест. А на третий день его вызвал в наркомат внутренних дел один из руководящих работников. Для совершенно неожиданного и, как выяснилось позже, сугубо конфиденциального разговора.

29

Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.

- В истории болезни подлинная фамилия не значится, - докладывал по дороге лейтенант Андрейко, - значится "Апостол", затем "тринадцатый", а рядом - большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.

- А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?

- Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.

Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.

Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.

- Апостол, - сказал врач, - нельзя рвать траву.

Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.

"Одуванчик", - подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.

- Ты который апостол? - спросил врач.

- Тринадцатый, - ответил умалишенный тоненьким голоском.

Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!

- Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, - попросил Коваль врача. Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.

Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.

- Попробуйте сами с ним поговорить, - врач поднял старика и усадил на скамью.

Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими - никогда... И вдруг его осенило:

- Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.

- Клава, Клава! - старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.

- У вас какие-нибудь стеклышки можно найти? - спросил подполковник врача.

Увидев стеклышки, которые ослепительно играли на солнце, как настоящие драгоценные камни, старик весь затрясся. Бросился к Ковалю с жалобным выражением на лице, стал просить их. Подполковник дал одно.

- Это от Клавы, - сказал он. - Но они фальшивые. А где настоящие? Мы с Клавой никак их не можем отыскать.

- Ах-ах, ох-ох! - горько запричитал Апостолов, оглядываясь по сторонам, словно что-то ища. И внезапно бросил на Коваля, как тому показалось, совершенно осмысленный взгляд. - Нет их, нет... Бог дал, бог взял... Ах-ах, ох-ох! - И, воровски зажав стеклышко в кулаке, он опять принялся хлопать себя по бедрам.

Коваль остановил его.

- Павел Амвросиевич, в двадцать втором году банк, которым вы управляли, был ограблен, - начал он вполне серьезно, словно разговаривая со здоровым человеком и стараясь поймать взгляд Апостолова, который тот упрямо отводил в сторону. - Во время строительства оросительной системы закопанные в землю сокровища были найдены и возвращены государству. Так что каких бы то ни было претензий к вам давно уже нет. Но вот беда: бриллианты в тайнике оказались фальшивыми, и никто не может взять в толк как же это могло случиться? Куда девались настоящие?

Апостолов, который вроде бы внимательно слушал, вдруг засмеялся и стал подбрасывать стеклышко на ладони.

- Павел Амвросиевич, знаете ли вы, где настоящие бриллианты?

- Я - апостол, ты - апостол, он - апостол, - ткнул он пальцем в сторону врача. - Я - апостол тринадцатый. Са-та-на, - и поднял указательные пальцы обеих рук над головой, как бы наставив себе рога.

Коваль посмотрел на врача. Тот пожал плечами, мол, я ведь говорил вам. Но подполковник достал из кармана еще несколько стеклышек. Апостолов жадно потянулся к ним.

- Где настоящие? Зачем вы хранили в сейфах фальшивые?

- Где настоящие? Где настоящие? - Старик поднял бровь и снова вполне осмысленно посмотрел на Коваля. - Ах, где же настоящие? Ах-ах, ох-ох! - И он сделал попытку выхватить из руки подполковника стеклышки.

Заинтересовавшись разговором, который приобретал все больший смысл, и реакцией больного, которого впервые видел в таком возбужденном состоянии, врач сам взял стеклышки и спросил Апостолова:

- А может быть, это - настоящие?

Бывший банкир сморщил лоб и зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. И казалось, это "что-то" то выразительно вырисовывалось в его слабом сознании, то снова расплывалось. Но вот морщинки на лбу разгладились, и он, загадочно улыбнувшись, покачал головою:

- Фальшь!

- А где настоящие?

- Каждый король имеет своего двойника, - медленно проговорил старик, - стреляют в короля, - он сделал жест, словно прицеливается, - а попадают в двойника. Хи-хи! - И вдруг заговорил скороговоркою, захлебываясь словами, словно его мысль прорвалась наконец сквозь завесу тумана: - У Наполеона был двойник, у римских императоров были двойники... А мои бриллианты разве хуже?.. Ах-ах, ох-ох! Вы не думайте, что бриллиант - это камешек. - Он поучительно провел указательным пальцем перед лицом врача. - Это - живая душа. Только вот говорить не умеет. И каждому имя дано, как и апостолам. Были у меня Иоанн, Матвей, Симеон, Павел, Марк... Ах-ах! - Он опять засмеялся и, повернувшись к Ковалю, подозрительно, исподлобья посмотрел на него. - А вы думали, что это мертвые камни! Я - тоже апостол. Тоже - бриллиант. Я - живой! У меня и прадеды были апостолами. Все двенадцать. А куда они делись? - Он беспомощно, бессильно оглянулся, и столько было тоски в его взгляде, что у Коваля сжалось сердце. - Нет... нет... Вот тут они... - Больной сделал попытку найти бриллианты в кармане халата, но кармана не оказалось, и он горько заплакал.

Врач посадил его ближе к себе и нащупал пульс.

- Пусть поплачет. Это просто чудо, что делается сегодня с ним. Переворот какой-то. Осмысленная речь! Мы-то ведь не могли догадаться, что потрясение связано у него с ценностями, то есть с бриллиантами.

- Я - тринадцатый апостол. Чертова дюжина. Без сатаны нельзя, бормотал сквозь слезы старичок.

- Ему надо отдохнуть, - сказал врач. - Приходите завтра.

- Хорошо, приду, - ответил Коваль. - Привезу и его дочь, которая навещает его инкогнито. Возможно, он ей что-нибудь захочет сказать.

- Не возражаю. А сейчас не забирайте у него стеклышко. Пусть успокоится. Заодно проследим, что он будет с ним делать.

Коваль вернулся домой, когда солнце спряталось за высокие дома, которые вплотную примыкали к его небольшому участку.

Прежде всего он отправился в самодельный душ из железной бочки, поставленной между яблонями. Потом взобрался с ногами на широкую скамью под старым ореховым деревом, и, отдыхая, как бы беззаботно наблюдал, как из глухих уголков сада выползают сумерки.

Между тем, только со стороны могло показаться, что подполковник любуется садом. На самом же деле в голове его шла та лихорадочная работа, которая следовала за сделавшей свое интуицией и при которой крайне перегруженный мозг напряженно искал точные данные, могущие либо подтвердить, либо отвергнуть ощущения и предположения, умозаключения и гипотезы.

Так обычно бывало, когда подполковник приближался к разгадке тайны. Подсознательная деятельность мозга, которая начиналась в период изучения нового дела, впоследствии подталкивала его к неотвратимым выводам. Эта невидимая глазу работа не приостанавливалась ни на мгновенье, совершалась и днем и ночью, чем бы Дмитрий Иванович Коваль ни был занят. Словно для нее выделен был специальный участок мозга, который не загружался никакими другими делами. Оплодотворяли этот участок и чувства Коваля, и воспоминания, и фильмы, на которые он случайно попадал в это время, и цвет травы, которую рвал в больнице старик Апостолов, - все, решительно все, что видели его глаза, слышали уши, что приходило на память и ложилось на сердце.

Охватывало при этом такое чувство, какое появляется, наверно, перед извержением вулкана, когда легкие толчки и сотрясения земли только еще напоминают о грозном бурлении лавы, готовой вырваться наружу. Столкновение полярно противоположных мыслей вело к единому выводу, который вот-вот должен был народиться, и подполковника уже волновало его близкое присутствие.

Здесь, под ореховым деревом, в голове оперативника снова возникла известная схема. Все, что держал он в памяти, по его обыкновению, раскладывалось по полочкам, менялось местами в поисках своего единственно и исключительно закономерного, как в периодической системе элементов, места.

Если бы мысли Коваля были бы записаны, то записи имели бы примерно такой вид.

Первое. Ценности найдены. Еще перед войной, во время строительства в Лесной оросительной системы. На поспешно зарытые грабителями железные ящички, ларцы и шкатулки натолкнулись землекопы. Об этом известно тем, кто ведет сейчас следствие - Ковалю, Субботе, Андрейко.

А знают ли об этом другие причастные к делу люди? Клавдия Павловна? Решетняк? Козуб?

Если кто-нибудь из них знает и молчит, - милиция имитирует поиск клада Апостолова - то что же это молчание означает?

Впрочем, в печати о находке не сообщалось. Кто же знает о ней и каким образом узнал?

Второе. Кто, кроме умалишенного Апостолова, может знать, что в раскопанном в Лесной тайнике все бриллианты - фальшивые?

Третье. Куда девались настоящие? В банковском хранилище, надо полагать, не стеклышки лежали! Кто мог их подменить? Когда? Куда дел? А что, если подмена произошла еще в банке?

Четвертое. Как попала серебряная статуэтка из особняка Апостолова в кабинет Козуба? Если, конечно, это та самая статуэтка.

Подполковнику Ковалю казалось, что ответы на эти вопросы автоматически дадут ответ и на главный вопрос: кто убил Андрея Гущака?

Но как найти эти ответы?

Голова подполковника гудела. Он встал и побрел по садовой тропинке, шлепая разношенными домашними туфлями и выделывая странные фортели: то останавливался, резко жестикулируя, то снова двигался, то обламывал с деревьев сухие веточки и жевал их, время от времени выплевывая в измочаленном виде, то присаживался на корточки и что-то чертил на земле, потом стирал свой рисунок ногой и снова возвращался на скамью, которая как бы служила исходной позицией.

Если бы кто-нибудь посмотрел на выражение лица Коваля, да еще знал бы при этом, что подполковник только что был в психиатрической больнице, то наверняка подумал бы, что на него повлияло хотя и краткое, но все же пребывание там. Он все время гримасничал, что-то шептал, усмехался, разговаривая с самим собой, удивленно поднимал брови и кусал губы. Тем временем его напряженная мыслительная работа шла по двум направлениям: наряду с углублением и развитием схемы он как бы составлял своеобразные, в виде вопросов и замет, характеристики на действующих лиц - так называл он участников трагедии, разыгравшейся не на сцене, а в жизни.

Первой шла Клавдия Павловна Апостолова-Решетняк.

Было ли ей что-нибудь известно о выкраденных из банка ценностях? Почему скрывает она не только от общества - это можно понять, - но и от собственного мужа, и от дочери - своего умалишенного отца? Почему пыталась скрыть от следствия, что у профессора нет алиби? Догадывалась ли, где он был десятого июля? Впрочем, для ответа на последний вопрос подполковник уже имел кое-какой материал, полученный с помощью лейтенанта Андрейко.

В тот вечер, десятого июля, так же, как и девятого и одиннадцатого, Алексея Ивановича Решетняка ни на даче в Лесной, ни на городской квартире, ни на работе не было. Профессор загулял! Уважаемый человек - ученый, патер фамилиа* - исчез на целых три дня!

_______________

* Патер фамилиа - отец семейства (лат.).

Иногда, правда довольно редко, после завершения большой работы, когда переутомленный мозг, нервная система и весь организм ученого жаждали разрядки, он позволял себе неожиданные поступки. Толчком к этому могла стать одна-единственная рюмка водки, которая на непьющего профессора действовала фатально. То есть влекла за собой вторую и третью. После третьей Решетняк не возвращался домой, а начинал скитаться. Чаще всего садился в какой-нибудь пригородный автобус. На конечной остановке выходил и шел куда глаза глядят, охотно знакомился с первыми встречными, где-то развлекался, где-то выпивал, где-то ночевал, целиком и полностью забывая, что он профессор Решетняк, и всюду представляясь просто Алексеем. Не было автобуса - ловил такси или садился в какую-нибудь другую машину, даже в самосвал, и ехал в любом направлении, высаживаясь прямо среди дороги или в глухом селе.

Когда-то Клавдия Павловна сбивалась с ног, разыскивая мужа, звонила его приятелям, потом в институт, в Ботанический сад, в подшефный колхоз, бегала по всему городу, разве только в милицию не заявляла. Потом убедилась, что муж в конце концов всегда сам возвращается домой - тихий, растерянный, виноватый. Он никогда не мог вспомнить, где и с кем был, сколько истратил денег, и покорно ложился в постель с холодным компрессом на голове и валидолом под языком, как малый ребенок, давая обещание, что "больше не будет".

И когда Клавдия Павловна это уразумела, она сочла за благо делать вид, что смирилась и терпеливо ждет его возвращения, беспокоясь только о том, чтобы не попал он в беду. Профессорша, естественно, никому ничего не рассказывала и всем, кто звонил в такие дни по телефону, говорила, что профессор болен.

Все эти сведения собрал лейтенант Андрейко. Но где именно пропадал профессор с девятого по одиннадцатое июля, установить не удалось. Коваль решил, что пошлет лейтенанта к Василию Гущаку с вопросом, был ли его дед дома накануне гибели, девятого числа.

А что же все-таки сама Клавдия Павловна Решетняк? Чего можно ждать от нее, чего следует добиться? И подполковник понял: надо прежде всего выяснить, почему скрывает отца и не догадалась ли, разговаривая с ним, в каких тайниках спрятаны бриллианты? Не могла ли она тайно от мужа связаться с Гущаком? Волевая, решительная женщина. Право же, бывает: ищешь одно - находишь другое.

"Кви продест?" Кому выгодно? Все время возникает в сознании Дмитрия Ивановича Коваля это классическое изречение древней юриспруденции. И стоит вспомнить Клавдию Павловну, как эти слова словно выныривают на поверхность. Неужели в самом деле ей выгодно, именно ей? Нет, пожалуй, если следовать классическим канонам, то наибольшую выгоду принесла смерть Андрея Гущака все-таки его внуку - единственному наследнику. Однако вечные законы дают в наше время осечку - Василий категорически отказался от дедовских долларов.

Не до конца разобрался он, Коваль, и с Вандой Гороховской. Кстати, тут - еще одна незадача. Гороховская, которая когда-то, будучи сама голодной девчушкой, взяла и вырастила беспризорного мальчика, вызывала у подполковника глубокое уважение. Он прекрасно понимал, что Арсений для одинокой и престарелой женщины - единственный близкий человек, и потерять его было бы для нее страшным ударом.

С другой стороны, скрывать от Арсения, что его настоящая фамилия Апостолов и что родная его сестра не Ванда Леоновна, а Клавдия Павловна Решетняк, которая живет в том же городе, подполковник не имел права.

Правда, возможно, что сам Арсений Павлович не придаст этой новости такого уж большого значения. Ведь не та мать, которая родила, а та, которая вырастила. Но есть такое понятие, как "голос крови". Что этот "голос" подскажет Гороховскому-Апостолову, какие слова, какие поступки? Не обидит ли Арсений Павлович человека, посвятившего ему всю свою жизнь?

Инженер Гороховский произвел на Коваля приятное впечатление. Похожий на Клавдию Павловну не только характерной седловинкой на переносице и овалом лица, но и еще чем-то неуловимым, он казался покладистее, мягче, чем его единокровная сестра. Нет, он не обидит, пожалуй, и своей нареченной сестры Ванды, для которой был не только братом, но и, можно сказать, сыном.

А сама Ванда Леоновна? Какой удар для нее!

Коваль остановился под сиреневым кустом и, чтобы отвести душу, с силой тряхнул его. Вверху заколыхались ветви, посыпалась сухая листва.

Сейчас главное для него, конечно, не Арсений Гороховский, а загадка Ванды Леоновны, связанная с этой статуэткой дискобола. Как она оказалась у Козуба?.. Козуб, Козуб, Козуб...

Впервые довелось подполковнику вот так повстречаться с земляками. Ведь и Решетняка тоже может он считать своим земляком, хотя профессор - из Харьковщины. Но на Полтавщине есть районы, которые много дальше от Ворсклы, чем, скажем, харьковская. Зацепиловка или днепропетровская Царичанка. Наверно, надо определять землячество не только по административному делению.

Чего же не хватает Решетняку? В чем чувствует он себя ущемленным, несмотря на интересную работу, ученое звание, материальные блага и всеобщее уважение? Почему вот так время от времени срывается? Что угнетает его? И что кроется за этим?

Вопросы, вопросы, вопросы... Так их много, как пчел в улье. И такие же они назойливые, и так же жалят, как пчелы. Не отмахнуться от них, не уйти!..

С Козубом - ясно. Служака и карьерист. В свое время взлетел высоко, потом сорвался. Знающий, опытный, искушенный в делах юрисконсульт, который, несмотря на годы, не хочет отходить от активного участия в жизни. И страстный коллекционер произведений искусства. Серебряная статуэтка дискобола, которая стоит у него на столе, - пожалуй, самая ничтожная вещь в его богатой коллекции. Но как же все-таки она попала к нему, будучи собственностью Апостолова? Ни по каким документам старого следствия не проходила. А не в ней ли, черт побери, - разгадка всей тайны?!

Ох, земляки дорогие, на кого же вы похожи, кем, в конце концов, окажетесь - такими, как герой-танкист Ярослав Терен, как друзья детства партизаны Великой Отечественной, или кто-то из вас - убийца? Коваль тряхнул головой, словно надеясь вытряхнуть эту неприятную мысль.

Он снова вспомнил Клавдию Павловну. Эта профессорша, о чем бы он ни думал, не выходила из головы. А как она отнесется к новоявленному брату? Нужен ли он ей, коль скоро спрятала она даже отца? Кажется, не очень-то она горевала без брата, не часто тревожили ее воспоминания о нем. А ведь для того, чтобы иметь близких людей, самому надо быть человеком...

Мысли Коваля прервал голос Наташи, донесшийся с улицы. Коваль только сейчас заметил, что уже темно и что в окнах соседних домов ярко горит электрический свет. Вот так засиделся!

- Пойдем кофе выпьем, - сказала кому-то Наташа.

- Нет, нет, спасибо, в другой раз.

Коваль узнал голос Валентина Субботы и насторожился.

- Отца дома еще нет, - игриво проговорила Наташа. - В наших окнах темно.

Суббота промолчал.

Коваль встал, вошел в дом и включил свет.

Через несколько минут вошла Наташа. Она была в легком цветастом платье, и в косу ее была вплетена темно-красная роза. От нее пахло цветами и сухой травою.

- Я тебя давно не видела, Дмитрий Иванович Коваль! Я соскучилась. А ты опять похудел, осунулся, - сочувственно добавила, всматриваясь в его лицо. - Опять эта работа? Сто тысяч загадок и тайн? - Она улыбнулась и прижалась к нему. - Бедный Дик!

- Самая большая загадка для меня - это ты, щучка!

- Вот как! - и Наташа звонко рассмеялась.

"Как похожа она на мать! - тепло и вместе с тем с легкой печалью подумал Коваль. - Такая же доверчивая, простодушная, непосредственная".

- Ты снова задумался, Дик? Я голодна, и ты, конечно, тоже. Прочь все дела и мысли! На кухню, на кухню! - И, схватив отца за руку, она потащила его за собой.

30

Просторный актовый зал бывшего церковно-епархиального училища был полон людей. Сюда принесли из классов парты, скамьи, которые были привезены для школьников из особняков и кулацких усадеб, но их не хватало, и люди терпеливо толпились в проходах, стояли вдоль стен. Здесь должна была состояться чистка милиции от тех, кто примазался к новой власти. Каждый работник милиции, независимо от должности, представал перед гражданами молодой рабоче-крестьянской республики, перед жителями своего города или односельчанами, чтобы вместе с комиссией по чистке услышать все, что скажут о нем люди.

На чистку пришли и рабочие с городской окраины, и крестьяне-бедняки из ближайших сел, и сочувствующие, и враждебно настроенные обыватели. Немного было только интеллигенции - несколько почтовых служащих и учителя. Под ногами взрослых сновали заразившиеся всеобщим возбуждением малыши, кое-где пристроились за партами старшие школьники, которые восторженно разглядывали вооруженных милиционеров, не очень-то понимая, что же это происходит в их школе. Несмотря на громкие ребячьи голоса, на болтовню кумушек, которые швыряли подсолнечную шелуху прямо под парты, в зале была атмосфера и языческого праздника, и суда, и торжественного зрелища.

На сцене, наскоро сколоченной из горбылей, в отличие от приподнятого настроения зала, царило строгое спокойствие. За столом, накрытым красной скатертью, вполголоса переговаривались, листая бумаги, члены комиссии. Наконец председатель Колодуб, одетый в новую военную гимнастерку, поднялся и, взяв в руку школьный звонок, потряс им над головой. И сразу стало так тихо, словно все почувствовали себя школьниками.

Чистка началась.

Алексей Решетняк сидел в углу, посматривая в зал и на сцену. За себя был он спокоен. Происхождение - бедняцкое, с малых лет батрачил, непьющий. Люди? Люди ничего плохого не скажут. Разве только те, которых брал он к ногтю. Но это ведь или кулаки, или уголовные преступники, классовый враг, который права голоса не имеет. С работой вроде бы справляется. Хотя и не учился почти, а самой жизнью научен разбираться, где красное, а где белое. В облавах, в бою за чужие спины не прятался...

Одно беспокоило: оторвали от работы, когда каждая минута дорога. Не думал, что банда, две недели назад окруженная и целиком уничтоженная в глухой Вербовке, окажется той самой шайкой грабителей, которая долго выскальзывала из рук. Из трех десятков бандитов, которые отчаянно защищались и, не рассчитывая на пощаду, дрались до последнего, не осталось в живых никого, кроме одного, мертвецки пьяного. Он признался, что принимал участие в ограблении банка, но в ту же ночь был убит при попытке к бегству, и концы загадочной истории снова ушли в воду.

Очень уже подозрительным представлялось это полное уничтожение банды, которая все время так ловко скрывалась, и что даже единственного человека, который случайно уцелел и наверняка кое-что знал, - может быть, и место, где спрятаны вывезенные сокровища, тоже не удалось сберечь.

Утром инспектору Решетняку сообщили, что в Коломаке пойман Апостолов, но он вроде бы не совсем в себе: ходит раздетый по селу и поет песенки. При задержании сопротивления не оказал и сегодня будет доставлен в город. А тут - "чистка"!

Решетняк с надеждой посмотрел на соседа, как всегда щеголеватого и подтянутого инспектора Козуба. Те полмесяца, пока Решетняк лежал раненый, товарищ занимался делом ограбления банка, разыскивал Апостолова и бандитов. Не терпелось поскорее самому вернуться к этому делу. И хотя Решетняк следил за тем, что присходило на сцене, хотя и слышал, что рассказывали о себе проходившие чистку, но мысленно он уже вел допрос Апостолова, обдумывая ключевые вопросы.

Тем временем перед комиссией предстал милиционер, которого журили за пристрастие к спиртному. Это была колоритная фигура: в широких галифе, похожих на шаровары, в расстегнутой на груди косоворотке, подпоясанный витым поясом с кистями, длинноусый, он немного покачивался, хотя ноги его были широко расставлены, и почему-то напоминал всадника, привязавшего своего скакуна к коновязи и как бы между прочим, на одну минуту забредшего на сцену.

- Значит, выпиваете? - строго спросил председатель комиссии. - А разве к лицу представителю рабоче-крестьянской милиции пьяным ходить? Ваша задача бороться с этим злом, которое осталось от капитализма. Кулаки спаивают самогоном бедняков, чтобы потом пьяных продавать мировой буржуазии. А сколько пудов хлеба, сколько картофеля, свеклы, сахару уходит на сивуху!

- Да разве я пью? Раз в год. Да и не самогон, одну монопольку, оправдывался милиционер.

- Не имеет значения! - выкрикнула перетянутая ремнями бывшая политкаторжанка, член комиссии от губпарткома, Леонтьева.

- Как так "не имеет значения"? - искренне возмутился милиционер. - А доход государству? На оборону! Против всяких Антантов! Вы не пьете, я не куплю, дохода не будет. А зачем же ее тогда выпускают? Я не жалею своей пролетарской копейки.

В зале засмеялись.

Решетняк подумал, что если он докажет участие Апостолова в ограблении, то, скорее всего, удастся узнать и где спрятаны ценности. А ведь там - золото, твердая валюта. Сколько голодающих можно будет спасти от смерти, сколько детей! Из подпольной листовки известно, что это не просто грабеж, а провокация, направленная на подрыв доверия советских народов друг к другу и осуществленная совместно эсерами и украинскими националистами. И надо, чтобы это стало известно людям. Со слов Клавы он знает, как начиналась эта акция, знает о тайной ночной встрече в банке.

Клава! Он все время думает о ней и хотя и ненавидит бывшего банкира, но, когда будет его допрашивать, небось не раз вспомнит, что это Клавин отец. Если бы сама Клава помогла добиться от преступника правды!.. Решетняк вздохнул. Он так глубоко задумался, что не услышал, как назвали его фамилию.

- Заснул на чистке? - толкнул его в бок Козуб. - Тебя вызывают!

Слегка опираясь на палку, Решетняк поднялся на сцену, обвел взглядом зал. Странно, как он раньше не заметил: в первых рядах сидело несколько бывших подследственных и их родственники. Вот - Журбило, отбывший год в тюрьме за конокрадство, рядом - спекулянт Карамушкин, чудом спасшийся от суда, а подальше - брат нэпмана Могилянского, того самого, которого Решетняк разоблачил как хозяина "меблированных комнат", тайного гнезда разврата, и который тоже получил срок. Ну, в конце концов, чистка открытая, кто угодно может прийти.

Он начал рассказывать свою биографию. Теперь вылетели из головы и Апостолов, и Клава, и все, о чем он только что так сосредоточенно думал. Теперь он словно остался наедине с самим собою, заглянул в себя. На самом деле, все ли в нем правильно, по-рабочекрестьянски, по-революционному? Наверно, чистка для того и бывает, чтобы повнимательнее посмотрели на тебя товарищи. Со стороны-то виднее. Говорил неторопливо, каждое слово взвешивал. Хоть и успокаивал себя - все равно волновался.

О работе, о служебных делах председатель комиссии Колодуб не спрашивал - работа милицейская не такова, чтобы в нее на людях вдаваться. Только поинтересовался:

- А дело, которым сейчас занимаетесь, до конца доведете?

- Обязательно, - твердо ответил Решетняк. - Как известно, это не только грабеж, а акция классового врага. Имею новые данные, которые позволят найти конкретных участников преступления. - Колодуб одобрительно кивнул.

Члены комиссии - женщина из губпарткома и начальник милиции Гусев тоже интересовались не столько работой, сколько биографией, более подробно, чем он рассказал, поведением в быту и заявлениями присутствующих. И неудивительно: начальник-то о работе Решетняка знал сам, а Леонтьева, весь чахоточный вид и лихорадочный блеск глаз которой свидетельствовали о том, что она, как факел, сама горит в пламени событий, сидела прямо, строго, как неумолимая Фемида, и, по всей вероятности, думала только об одном - о преданности революции.

Все шло хорошо. Нервное напряжение у Решетняка спадало, и он уже готов был вернуться на свое место, когда неожиданно из передних рядов спросили:

- А ты расскажи, как печенки в пролетарской милиции отбиваешь!

Слова эти повисли в воздухе над самой головою Решетняка, в тишине, которая, как показалось ему, сразу сгустилась. Успел глянуть на того, кто спрашивал, и отметить про себя: "Журбило...", выкрик все еще висел над головою, как дамоклов меч.

- Это правда, - поднялся с места Карамушкин, - есть жертвы, есть свидетели.

Мгновенное оцепенение зала исчезло. Кругом зашумели, закричали. Кое-кто с любопытством уставился на Решетняка.

Звонок в руке председателя ножом рассек шум.

- Тише! - И, обращаясь к Журбиле, председатель попросил: - Расскажите комиссии все, что знаете.

Худой светлоглазый парень с медленными движениями и тихим голосом вроде бы и не похожий на конокрада - поднялся и, стыдливо озираясь в зал, произнес:

- Бил. Когда поймали. И на следствии. Не так скажешь, как ему хочется, - сразу в ухо. Или в печень. Если пролетарий, беззащитный, значит, и отлупить можно. Как при старом режиме.

Журбило и сейчас чего-то боялся, это было видно по тому, как бросал трусливые взгляды то в зал, то на сцену, а на Решетняка не смотрел.

А у того горло свело. Ложь, злые козни, особенно когда сваливаются они на человека как снег на голову, имеют в первую минуту такую силу, что и богатыря с ног свалят. Хотел Решетняк крикнуть на весь зал, что не только Журбилу, а и вообще никого и никогда пальцем не тронул, а этот конокрад, отсидел год, а теперь мстит. Но не смог не то что крикнуть, а и сказать-то громко не сумел, только едва пошевелил губами:

- Неправда.

Его услышали.

- Ох и брехун этот Володька Журбило! - закричал кто-то из зала.

- У меня свидетели есть. И справка. До сих пор печень болит, завозился Журбило, ища бумажку.

- Да не слушайте его, товарищи комиссия! - поднялся пожилой человек. - Ему печенку еще при царе за конокрадство люди отбили.

- Мы обязаны принимать во внимание заявление каждого, кто не является классовым врагом. А там разберемся, - ответил Колодуб и спросил: - Есть ли еще заявления, вопросы?

- Спросите представителя художественного класса, как над ним Решетняк издевался. Об этом даже газета писала! - подлил масла в огонь Карамушкин. - Вот он, здесь, пролетарский художник Иващенко!

Решетняк почувствовал, как лицо его покраснело. Иващенко вскочил сразу, - теперь был он не в сандалиях и римской тоге, которая когда-то сбила Решетняка с панталыку, а в обычном костюме, сшитом из материи, похожей на брезент.

- Безобразие! - закричал Иващенко. - У меня нет никаких претензий к гражданину Решетняку. Это провокация!

Его успокоили. Решетняк знал, что и на самом деле газета писала, как он задержал полураздетого художника, изображавшего древнего римлянина. Но имелась в виду всего только анекдотичность этого случая.

- Есть вопрос, - поднялся с передней скамьи брат Могилянского.

Решетняк смотрел в зал и уже не мог различить отдельные лица. Все подернулось зыбкой пеленой, которая покачивалась перед глазами, то отступая от какого-нибудь лица или фигуры, то снова застилая весь зал. Наверно, сказалась большая потеря крови, которую нелегко было компенсировать голодным пайком, да еще разделенным на двоих.

- Пусть скажет, сколько у его отца, Ивана Решетняка, батраков, за что его отца голоса лишили и как он сам в милицию пролез.

Это был запрещенный удар. Решетняк поднял руку, пытаясь сдержать шум. Он все понял: на него организована атака. Атака внезапная и стремительная. Но он ответит ударом на удар.

И вдруг он снова увидел всех. Увидел лица. Лицо брата Могилянского, которое, казалось, уже торжествовало победу. И почувствовал, как становится сильнее, как напрягается все его тело. Словно перед боем.

- Это атака классового врага, - бросил он в зал громко и четко. - Но враги не выбьют меня из седла. - И обращаясь к комиссии: - У нас полсела Решетняки. И само село тоже Решетняки называется. Иванов Решетняков пятеро. Но мы не родственники, а чужие. Есть и лишенец Иван Решетняк, он мельницу имет, батраков. Он - Иван Фомич, а моего деда Николаем звали, отец мой - Иван Николаевич. Это проверить очень легко...

- Как вы попали на милицейскую службу? - спросил председатель комиссии.

Решетняк рассказал, что сначала в самообороне села был назначенный комбедом его отец, а потом на собрании и его самого выбрали. После ликвидации выборной милиции пошел служить в уезд.

Кто-то с места начал хвалить Решетняка, вспомнил о его смелости и решительности в бою, о ранениях, но Леонтъева, сверкнув глазами, остановила оратора:

- Здесь не ангельские крылышки раздают, а чистят!

- А что касается заявления товарища Решетняка об атаке классового врага, - поднялся председатель комиссии, - то мы разберемся, кто классовый врага, а кто нет, кто служит врагу по несознательности, а кто просто-напросто примазался к рабоче-крестьянскому делу. В этом наша задача.

- По-моему, нэпманов Могилянских и так видать, разбираться тут нечего, - не удержался Решетняк.

- А мы сейчас не Могилянских чистим, а вас, - строго заметил председатель.

Решетняк умолк, чувствуя, как обида застилает туманом глаза, как снова дурманится голова и исчезает зал. И вдруг сквозь белую мглу, сквозь круговращение лиц услышал:

- Не будьте мальчиком с бородой!

Он встрепенулся. Кто это сказал? Или ему послышалось, показалось? С трудом сдержал дрожь в руке, которой опирался на палку, - теперь уже не легко, а тяжело, напрягая зрение, обвел полупрояснившимся взглядом зал, словно высматривая нужного человека, потом оглянулся на комиссию.

Ближе всех к нему сидела Леонтъева. Нет, голос был мужской. Потом Колодуб, который уже сел и что-то отмечал в списке. И наконец - худощавый, с запавшими от постоянного недосыпания и недоедания щеками, нервозный начальник милиции, Гусев.

В зале снова начался шум, и Решетняк, хромая, сошел со сцены.

Инспектора Решетняка из милиции вычистили. То ли потому, что Журбило представил медицинскую справку о своей "отбитой" печени, то ли из-за поступившей на Решетняка анонимки об аморальном поведении и связи с дочерью классового врага, подследственного Апостолова, хотя он, Решетняк, жил уже в коммуне, оставив Клаве свою комнатушку (кстати, и это тоже было поставлено ему в вину), но как бы то ни было - вычистили.

Он еще два дня ходил на работу, передавая дела инспектору Козубу, рассказал ему, что знал от Клавы, поделился своими подозрениями, а потом уехал в село, к родителям.

31

Это была странная встреча. В кабинет Козуба, где благодаря беспорядочно собранным произведениям искусства царило хаотическое смешение имен, стилей и эпох, явилась в этот вечер еще одна эпоха - эпоха революции и классовой борьбы. Она входила вместе с людьми, которые переступали порог, и с каждым новым человеком атмосфера все больше насыщалась дыханием того неповторимого времени.

Актриса Гороховская, которую Коваль привез на машине, приютилась в углу кабинета, стараясь как можно глубже утонуть в глубинах старинного кресла и как можно меньше привлекать к себе внимание. Из этого своего укрытия рассматривала она застекленные полки и стеллажи с книгами, картины, фарфор в специальных шкафах, время от времени бросая косые взгляды то на хозяина кабинета - лысого мужчину с продолговатым и хотя морщинистым, но не по-старчески энергичным лицом, пытаясь представить его молодым инспектором милиции, который много лет назад допрашивал ее, или останавливала взгляд на молодом человеке, почти юноше, с гладко причесанными волосами и пробором, которого подполковник назвал следователем.

Чета Решетняков опаздывала. В ожидании их мужчины оживленно беседовали о чем-то своем, а Ванде Леоновне вскоре стало скучно и оттого вроде бы спокойнее на душе.

Но вот зазвенел мелодичный звонок. Козуб вскочил, чтобы открыть, однако Коваль, стоявший ближе к двери, опередил его. Из передней послышались голоса, и вот все увидели супругов.

Невысокий, коренастый, с седою шевелюрой, с розовыми - то ли от постоянного пребывания на свежем воздухе, то ли от склеротичности сосудов - щеками и с седыми бакенбардами, изящно контрастировавшими с этими щеками, профессор вошел в комнату как-то бочком и наклонив голову.

Клавдия Павловна вплыла в кабинет медленно, настороженно оглядываясь по сторонам, как лисица, остерегающаяся капкана.

Решетняк и Козуб сразу узнали друг друга: "Вижу бравого инспектора грозу бандитов и мировой буржуазии!", поохали, повздыхали, что время-де неумолимо, обменялись комплиментами: "а все-таки...", "да и ты почти не изменился, это точно...", "если бы не твоя седина", "и не моя лысина"...

Клавдия Павловна несколько жеманно познакомилась с Субботой и Гороховской. Козуба не узнала. А он поцеловал профессорше руку и едва не расшаркался перед нею, как перед старой знакомой.

- Как же, как же, помню вас прекрасно! - сказал он, чем сразу же вызвал ее неудовольствие: она, видимо, боялась, что помнит он то, что не надо. - Впервые видел вас на допросе, а потом на квартире красного милиционера Решетняка, когда он раненый лежал после Вербовки. Вспоминаю, славная такая, голенастая девчушечка была. Он вас сначала арестовал, а потом решил, что лучше жениться на вас.

Козуб хихикнул, а Клавдия Павловна молча подняла бровь и села на мягкий диванчик. Того, о чем говорил Козуб, она вспоминать не хотела. Делала вид, что ничего такого не помнит. Начался общий разговор, натянутый, вынужденный, и хватило его всего на несколько минут.

Коваль внимательно следил, как прощупывают друг друга острыми взглядами участники встречи. Могло показаться, что он смакует напряженность, которая воцарилась в кабинете, слагаясь из откровенной настороженности женщин и подчеркнутой оживленности мужчин. Но вот, как по команде, все умолкли и повернулись к нему.

Подполковник ждал этой минуты.

- С вашего разрешения, - произнес он, окинув взглядом своеобразное общество, - я буду сегодня тамадой.

Юрисконсульт встал и вышел из кабинета. Спустя мгновение вкатил небольшой столик на колесиках - такой, на котором в ресторанах развозят мороженое и сигареты, - на столике стояли откупоренная бутылка вина, блюдечко с кружочками лимона, конфеты, фрукты. Видно было, что Козуб заранее приготовился к встрече.

- Простите, что так скромно. Обо всем самому приходится заботиться.

- Мы с гостеприимным хозяином этого дома, - продолжал Коваль, решили пригласить сегодня вас, людей, которые так или иначе и хоть немного были связаны с делом Апостолова - Гущака. Надеюсь, никто из вас не откажется помочь дознанию.

- Господи! - прошептала Клавдия Павловна.

- Прежде всего, уважаемые друзья, - продолжал Коваль, по-своему поняв вздох профессорши, - позволю себе обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Незаконченных дел не бывает. Все, что происходит, рано или поздно находит свою развязку. То, чего не заканчивают люди, довершает время. То, что мы бросаем на полпути, совершенно независимо от нас обретает свое завершение, которое может быть спокойным и незаметным, но и может оказаться бурным и трагическим. Перед нами - дело Андрея Гущака. На первый взгляд кажется оно законченным и, возможно, именно поэтому когда-то было закрыто. Действительно, все участники ограбления погибли, место, где спрятаны сокровища, неизвестно, не исключено даже, что их вывезли за границу. А сейчас выясняется, что один из главных персонажей - сам Гущак все эти годы жил да поживал в Канаде. Стало быть, мои предшественники и коллеги несколько поторопились закрыть дело...

- У нас иного выхода не было, - сказал Козуб, разливая по бокалам вино.

- Я читал протокол, подписанный вами, - ответил на его реплику Коваль. - Юридически грамотно. Заключение как будто мотивированное, а на поверку - ошибочное. Как же так - махнуть рукой на колоссальные ценности, признать их "без вести пропавшими"?! Дело закрывать не следовало. Ведь можно и нужно было день за днем, месяц за месяцем разыскивать, искать и не сдаваться. Какая-нибудь деталь, подробность, случай, еще что-то, глядишь, и ухватились бы за ниточку.

- Не было для этого аппарата такого, как сейчас. И денег. Горячие дела, по свежим следам, не успевали распутывать. Кто хоть половину преступлений раскрывал, считался милицейским асом, а подразделение такое на руках носили. Ну, а кое-что приходилось и закрывать, так и не найдя того, кто виновен.

- Я говорил с каждым из вас в отдельности, - сказал Коваль, на этот раз почему-то оставив замечание юрисконсульта без ответа. - А теперь проделаем такой эксперимент. Пусть каждый представит себя инспектором розыска и выскажет свои соображения, какими бы странными они ни казались. Потом обменяемся мнениями. Я уверен в успехе, тем паче, что среди нас не только бывшие инспекторы розыска, - он кивнул в сторону Решетняка, - но Иван Платонович - ныне практикующий юрист. Прошу простить меня за многословие. Не повезло вам сегодня с тамадой.

- Так провозгласите же какой-нибудь тост - за здравие или за упокой! - улыбнулся Козуб.

Однако предложение его повисло в воздухе. Никто не притронулся к бокалам.

- Еще древние говорили, - добавил подполковник, - что надо искать, "кви продест?" - кому выгодно? Вот и нам сегодня необходимо выяснить главное - кому нужна была смерть старика Гущака.

- Как так "нужна"? - спросил Козуб. - Установлено ведь, что это несчастный случай. А коли так, не было, значит, насилия, не было и "корпус деликти" - состава преступления.

Взгляды присутствующих скрестились на Ковале. Но он не спешил с ответом.

Словно выставив вперед любопытный, с характерной седловинкой нос и сохраняя высокомерно-недовольный вид, воззрилась на него Клавдия Павловна. Надулся Решетняк, которому, судя по всему, история эта совсем не по вкусу. Утомлена и напугана Гороховская. Удивлен Козуб.

- Н-да, - заговорил наконец подполковник, - до сих пор мы с Валентином Николаевичем, - он кивнул в сторону Субботы, который сидел рядом с актрисой и тоже внимательно наблюдал за лицами, - действительно считали, что с Гущаком произошел несчастный случай. Но теперь экспертиза окончательно установила, что это - убийство. Гущак был оглушен нанесенным ему ударом по голове и после этого брошен под поезд.

Коваль заметил, как побледнела Гороховская, как судорожно вдохнула воздух открытым ртом.

- Нам нужно найти людей, которые знали Гущака и с которыми имел он какие-либо контакты, отношения, общения, связи после приезда. Хотелось бы послушать и ваши соображения. Это поможет найти убийцу, а быть может, и ответить на вопрос о местонахождении сокровищ.

Каждый из присутствующих посмотрел на остальных. И у каждого, вероятно, возникли какие-то свои чувства и мысли, которые пока не решался высказать.

- Я думаю, - нарушил тишину Козуб, - что стоит начать с рассказа уважаемой Клавдии Павловны. Я не ошибся - Павловны? - повернулся он к профессорше.

- Почему это с меня? - возмутилась Решетняк, всем своим видом показывая, что не позволит над собой издеваться.

- Вам, Клавдия Павловна, это дело было когда-то ближе, чем кому бы то ни было, - объяснил свою точку зрения юрисконсульт, - так сказать, по семейным соображениям. Ведь часть ценностей, хранившихся в банке, принадлежала вашему отцу, господину Апостолову, который оставался председателем правления банка и при Советской власти. А по закону наследования после смерти отца все его имущество должно было бы перейти в собственность именно вашу, Клавдия Павловна Апостолова-Решетняк. Если бы, конечно, не было экспроприировано революцией.

- Так и не о чем говорить! - сердито бросил Решетняк. - Какое там наследство!

- Я осталась тогда голой и босой, - сказала Клавдия Павловна. Но вдруг улыбнулась Козубу, и в глазах ее появилось нечто вроде алчного любопытства. - Простите, Иван Платонович, - с неожиданной предупредительностью обратилась она к юрисконсульту, - хочу вас спросить: неужели, если бы ценности нашлись, я считалась бы законной наследницей?

Профессор укоризненно посмотрел на жену.

- Конечно, нет, - ответил юрисконсульт. - С момента национализации ценности уже не принадлежали ни вашему отцу, ни акционерам, ни бывшим вкладчикам. Оставлены могли быть только личные украшения, ну, скажем, обручальные кольца, серьги, какие-нибудь камеи, колье.

Клавдия Павловна снова насупилась и бросила на Козуба уничтожающий взгляд.

- Я же сказал "если бы не было экспроприировано", - как бы извиняясь, развел руками Козуб.

- Клавдия Павловна, - вмешался Коваль, - а давайте и в самом деле порассуждаем не с позиций нашего законодательства, - он заговорщически подмигнул Козубу, - а с точки зрения репатрианта Гущака. Наши моральные критерии, наше право вряд ли представлялись ему безупречными. И он мог, например, считать революционную экспроприацию незаконной, а единственной законной наследницей считать вас, Клавдия Павловна.

- Приехав, он решил открыть дочери Апостолова местонахождение тайника, - торопливо вставил Козуб. - И, разыскивая вас, угодил в Лесную, где вы живете летом.

Заметив, что профессорша готова, как разъяренная кошка, выцарапать Козубу глаза, подполковник сразу же успокоил ее, сказав:

- Клавдия Павловна, вы не волнуйтесь, пожалуйста, и не возмущайтесь. К такому заключению никто не пришел и не придет. Мы просто немножко фантазируем. Делаем прикидку - и так и сяк... Все наши рассуждения как бы предваряем словом "допустим". Так вот, допустим, что у Гущака и действительно были такие намерения. Хотя он, конечно же, должен был понимать, что на нашей земле действуют только советские законы и что он тоже подпадает под советскую юрисдикцию.

- А что для Гущака законы? - заметил Козуб. - Мог вбить себе в голову, что раскроет тайник наследнице, за которую он принимал Клавдию Павловну, и никто ему не воспрепятствует.

- А мотивы? - наконец не выдержал профессор. - Да, да! Зачем ему все это?

- Возможно, хотел искупить свой грех.

- Перед кем?!

- Ну уж... - вздохнул Козуб, - перед кем! Столько лет, прожив в Канаде, он почти наверняка стал набожным. Особенно под старость.

- Почему "стал"? - спросил юрисконсульта Коваль. - А раньше, в молодости, разве не был он верующим?

Козуб замялся. Потом улыбнулся.

- Откуда мне знать, каким был он в молодости? Сами посудите, Дмитрий Иванович! Но полагаю - вряд ли был верующим, если верховодил в банде. А что касается передачи клада по своему выбору, то это для Гущака вполне логично и с моральной точки зрения, и с практической.

- Вы так рассуждаете, словно я вообще не человек! - не могла успокоиться Клавдия Павловна. - Кто посмеет утверждать, что я приняла бы от Гущака такой подарок? Эти ценности я не считаю своими!

- Гущак не знал ваших взглядов, - возразил подполковник.

Клавдия Павловна пожала плечами, мол, какие же у нее еще могут быть взгляды?

- Гущак не встречался с вами, не разговаривал?

- Нет, конечно.

- А то, какой он вас помнил, - поспешил на помощь Ковалю юрисконсульт, - давало ему повод надеяться. - И, увидев, что профессорша окончательно взбешена, немного отступил: - Имею в виду ваше происхождение, богатых родителей, гимназическое прошлое. Все это позволяло Гущаку думать, что вы примете наследство, а заодно и поможете перепрятать его долю. По крайней мере, не обидитесь и не выдадите его.

- А на вас вот обижаюсь! - выкрикнула Клавдия Павловна.

- Что вы, ну что вы! - очень уважительно и как бы защищаясь, произнес Козуб. - Вы совершенно неправильно меня понимаете. Я так же, как подполковник, всего-навсего пытаюсь рассуждать, так сказать, с позиций бывшего атамана.

- Нет, Иван Платонович, мы все-таки не по-джентльменски поступаем. И в самом деле, напали на бедную женщину со всех сторон, - заступился за профессоршу Коваль. - А кстати, у вас, Клавдия Павловна, был брат Арсений. Мы его тоже разыскиваем. Интересно, знал ли о его существовании Гущак? Коваль сделал паузу и снова посмотрел на каждого из присутствующих. Итак, Клавдия Павловна, что бы вы еще хотели рассказать?

- Ничего. Вам все известно, товарищ подполковник, - профессорша жеманно повела бровью, и Коваль констатировал, что смутилась она при этом мало, хотя он фактически уличил ее во лжи.

- Ну что ж, - тоже не давая воли эмоциям, сказал он, - в таком случае послушаем людей, которые непосредственно занимались этим делом. Кто первый? Вы, Иван Платонович? Алексей Иванович?

- А почему, собственно, мы связываем возвращение Гущака и его гибель с забытым уголовным делом? Может быть, здесь все гораздо проще? неожиданно спросил Коваля профессор.

- И верно, - подхватил Козуб. - А был ли Иван Иванович? Помните, у Назыма Хикмета пьеса есть с таким названием?

Все вопросительно посмотрели на Коваля.

- Нас интересует любая версия. Верно? - обратился подполковник к Субботе, и тот в знак согласия наклонил голову.

- Тогда разрешите мне, - сказал юрисконсульт. - Относительно гибели Гущака. Это было обыкновенное ограбление хорошо одетого старика. - Козуб по глазам Субботы понял, что эта версия следователю по душе, и повторил: Обыкновенное ограбление. И поэтому, мне кажется, "дела давно минувших дней" следует оставить в покое.

- А откуда вы знаете, что Гущак был хорошо одет? - поинтересовался Суббота.

- Ну... - юрисконсульт на мгновенье запнулся, но тут же ответил: Приехал человек из Канады. Значит, и одежда соответствующая. Всякие этикетки, молнии, никелированные пуговицы - все то, что производит магическое впечатление на некоторых нестойких юнцов. Могли предположить, что и в карманах не пусто. Вот и соблазнились. А старичок-то оказался крепким, или что-то помешало, одежду снять не успели, вытряхнули карманы и под поезд!

Козуб закончил и перевел взгляд на Коваля.

- Версия вполне вероятная, Иван Платонович, - сказал тот после краткого размышления. - Но все-таки нет, не ограбление. В карманах все цело. Даже бумажник. Очень красивый, новенький, кожаный, с целой системой застежек и с довольно внушительным содержимым.

- Другой раз преступление не имеет видимых мотивов. Они есть, но скрыты, не выражены, - продолжал юрисконсульт. - Могло иметь место банальное хулиганство, приведшее к непредвиденным последствиям - к смерти старика. И тогда его сунули под поезд.

- И тут - банальное? Даже хулиганство бывает банальное? - не к месту вставила профессорша, которая уже немного успокоилась, и все сделали вид, что не расслышали ее слов.

- Вы не согласны с такой версией? - обратился Козуб одновременно к Ковалю и Субботе.

- Мы разрабатывали много версий, - уклончиво ответил следователь.

- Эта - самая вероятная, - еще раз заверил хозяин кабинета. - И какие тут могут быть связи с той старой историей, притянутой, простите, за уши? Кстати, у Гущака какие-то родственники здесь оставались. Их-то проверили?

- Валентин Николаевич сказал, что разрабатывалось много версий. Была и такая. Не подтвердилась.

При упоминании о родственниках старого репатрианта Суббота поморщился. За необоснованное содержание Василия Гущака в тюрьме его ожидали неприятности.

Не зная, чем вызвана гримаса молодого следователя, Козуб не развивал больше подобных соображений.

- Простите, что допытываюсь. Я понимаю, не все можно рассказывать. Но примите во внимание мои слова. Как убит Гущак? Если не секрет. Ножом, финкой, кастетом или каким-нибудь другим оружием такого рода? Если да, то это исключительно хулиганы или грабители.

- Ах, не говорите, пожалуйста, о таких вещах! - запротестовала Гороховская, которая до этой минуты молчала и слушала или не слушала разговоры, но внимательно присматривалась к присутствующим, особенно к профессору Решетняку: не тот ли это человек, который арестовал ее ночью вместе с матросом и допрашивал в милиции? Она тогда возненавидела его, считая виновником гибели Арсения. А теперь никак не могла представить себе седовласого и почтенного ученого в роли неумолимого милиционера.

- В конце концов, это не имеет значения, - ответил подполковник Козубу. - Так сказать, хулиганская версия тоже не подтвердилась. Все-таки убийство совершено либо по политическим мотивам, либо из корыстных побуждений. И я убежден, что оно несомненно связано со старой историей.

- Я нашел и отдал вам, Дмитрий Иванович, эсеровскую листовку, сказал Козуб. - Но я далек от мысли о прямой связи между ограблением банка в те годы и гибелью Гущака в наши дни. Ограбление банка действительно было акцией политической, а гибель старика, скорее всего, происшествие случайное. Здесь могли сыграть трагическую роль разве что деньги в его карманах, на которые позарились грабители; кстати, вполне возможно, что у него, кроме бумажника, были и еще какие-нибудь ценности, и бумажник умышленно оставили, чтобы имитировать несчастный случай. Экспертизе трудно установить - толкнули старика под колеса или сам он упал. Если бы его ударили ножом, дело другое. Травма заметная, происхождение известное...

- Простите, Иван Платонович, - перебил его Коваль. - О характере прижизненного ранения Гущака я не говорил. Почему вы считаете, что там не было удара ножом?

- Вы не сказали прямо, но из ваших слов я сделал такой вывод.

- Несколько поторопились... Ну ладно... Один вопрос присутствующим. Начнем с Клавдии Павловны. Вы с Гущаком не встречались теперь и раньше никогда не виделись? Да?

- Ни раньше, ни теперь.

- А что говорят об этой трагедии жители Лесной?

- Не знаю. К чужим разговорам не прислушиваюсь.

- А вы, Алексей Иванович? Вы тоже с ним никогда не виделись? Тогда от следствия он сбежал. А теперь?

- Я уже говорил вам обо всем на опытном участке.

- Там мы разговаривали вдвоем, а здесь беседа общая. Так что, Алексей Иванович, кое-что приходится и повторить, чтобы довести сегодня до логического конца то, чего вы не сделали в двадцатые годы.

- Не по своей вине, кстати, - проворчал Решетняк.

- Вас вычистили из милиции, и вы передали дело Ивану Платоновичу. Знаю.

- Верно говорят, нет худа без добра, - засмеялся юрисконсульт. Иначе не было бы у нас такого замечательного ученого. И розыски Гущака были бы бесплодны, и ученого не было бы.

- Это уже софистика, - усмехнулся Коваль и снова обратился к Решетняку: - Когда мы с вами разговаривали на опытном участке, я поинтересовался, какие еще люди имели отношение к этому делу. Вспомнили кого-нибудь? Ведь перед чисткой вы были близки к раскрытию тайны.

- Я вспоминал, да, да, пытался вспомнить, - ответил профессор. - Но ни фамилий, ни фактов... - Он посмотрел на жену. - Разве только вот... Я возлагал надежды на одну фразу, которую Клава услышала в ночь перед ограблением. За два-три дня... Кто-то из тайно приходивших к Апостолову во время разговора в кабинете назвал его "мальчиком с бородой". Казалось, что это - ниточка к розыску. Во всяком случае, я догадался, что ограбление банка было делом не только банды Гущака, а более широкого круга людей. И вот почему. Во-первых, голос этот Клаве показался знакомым. Во-вторых, эту же фразу, произнесенную, скорее всего, этим самым человеком, я услышал и во время чистки. И - растерялся. Мне показалось, что это сказал кто-то из членов комиссии. Оглядываясь теперь на прошлое и связывая это преступление с провокациями эсеров и украинских националистов, я могу делать далеко идущие выводы... Но тогда... тогда я просто растерялся...

- И больше ничего не узнали?

- Нет. Уехал в свое село.

- Оставшись в милиции, Алексей Иванович тоже ничего не раскрыл бы, сказал юрисконсульт. - Ниточка слишком тонка. Кстати, если бы рассказал мне тогда хотя бы то, что рассказывает сейчас, я дела не закрыл бы. Почему же, Алексей Иванович, вы утаили от меня такую подробность?

Клавдия Павловна хотела что-то сказать, но профессор остановил ее:

- Мне кажется, я вам что-то такое говорил, Иван Платонович. Да, да!

- Хе-е! - засмеялся юрисконсульт. - Если бы! Склероз у вас, дорогой. Забыли. Вы были обозлены и расстроены. После чистки бросили эту апостоловскую папку, и делай что хочешь. А сами уехали. Но, Дмитрий Иванович, - обратился он к Ковалю, - зачем травмировать наши и без того склеротические сосуды? Вас, очевидно, интересует главное: кто убил Гущака. Замечу: если он действительно убит. Не могло ли это произойти не на самой станции, а рядом с ней, в лесу? А? Как вы, Алексей Иванович, думаете?

- Вполне возможно, - согласился профессор. - Ведь на станции-то у нас почти всегда люди.

- Но ведь донести его на плечах потом было бы, наверно, нелегко, усомнился Козуб.

- Да разве он такой тяжелый, Иван Платонович? - с невинным видом спросил подполковник, вспоминая найденные в вещах убитого фотографии Гущака - невысокого, худенького старичка.

- Я его не видел и не взвешивал. Но труп всегда тяжелее живого человека...

- Ох! - Гороховская всплеснула ладонями и закрыла глаза.

- Но как Гущак мог оказаться в лесу? Что он искал? Вообще зачем туда попал?

Юрисконсульт пожал плечами. Откуда ему знать!

- Хотел погулять, подышать воздухом.

- Для этого не обязательно ехать в Лесную.

- А может быть, там клад зарыт, - засмеялся Козуб.

- Станция наша хорошо освещена, рядом шоссе, - сказал Решетняк. Тащить человека из лесу на станцию? Маловероятно.

- Если не в лесу, так в пристанционном парке, - не сдавался Козуб. Там его оглушили, а потом бросили под поезд. Деревья и кустарники близко подходят к полотну железной дороги.

Ведя этот довольно-таки динамичный разговор, все позабыли о Гороховской. Актриса молча сидела в кресле и только время от времени охала или ахала, когда речь заходила о смерти, трудах и крови.

Но вдруг Коваль почувствовал, что со старой женщиной творится что-то неладное. Его настороженное ухо уловило прерывистое дыхание Ванды Леоновны. Подполковник взглянул на нее и заметил, что взгляд ее прикован к стоящей на столе фигурке дискобола - небольшой статуэтки из серебра, которая потемнела от времени и обрела благородный вид старинной вещи. С этой минуты незаметно для остальных участников разговора Коваль включился в непрерывное наблюдение за актрисой. Она тоже этого не замечала, она вообще ничего не видела сейчас, кроме статуэтки.

Козуб, который во время разговора взял статуэтку в руки и машинально вертел ее во все стороны, и не догадывался, что каждым вращением ее, сопровождающимся тусклым блеском старого серебра, вызывает у старой женщины что-то похожее на еле слышный стон. Коваль не знал, что именно привлекло ее внимание, но по тому, как судорожно сжимала женщина подлокотники кресла, понял, что она сильно взволнована.

- Ванда Леоновна, - обратился он к актрисе, - скажите, пожалуйста, что думаете об этой истории вы? Что-нибудь вспоминаете интересное?

В ответ Гороховская закашлялась, отрицательно закачала головой. Подполковник сразу же оставил ее в покое, и актриса снова перенеслась в далекую молодость, из которой так неудачно попытался вырвать ее Коваль.

...Она снова стояла рядом с любимым, прижимаясь к его холодному, набрякшему дождевой и снежной влагою бушлату, и разъяренная вьюга нещадно хлестала и хлестала их своими ледяными хлыстами. Но за нависшими непроглядными тучами они видели звезды. Эти звезды горели в них самих, вспыхивая и угасая и снова вспыхивая, и сами они тоже словно становились звездами, поднимаясь в невыразимо чарующую бесконечность. И верили, что так будет вечно, пока существует мир.

А потом одна звезда внезапно погасла.

Она никак не могла прийти в себя и опомниться. Ее водили на допросы, и она молчала, как испуганный зверек. И в конце концов ей поверили, что она ничего не знает, ничего не видела, не слышала и никак не причастна к грабежу и к пропаже того буржуйского золота, которое охранял ее Арсений.

Здесь, в кабинете юрисконсульта, она все-таки распознала понемногу в благообразном профессоре с седыми бакенбардами того всемогущего милиционера, который ее допрашивал и которого она боялась и ненавидела. Припомнила постепенно и Козуба. Ведь после первых допросов инспектор Решетняк куда-то исчез и кто-то другой (теперь она знает: этот самый Козуб) похлопал ее по плечу, выпуская на волю.

Кажется, она еще где-то видела этого человека с продолговатым лицом и широко расставленными глазами. А не тот ли это милиционер, который ходил к актрисе Терезии, взявшей ее в свою гастрольную труппу?

Когда она вышла из тюрьмы, Арсения не было уже в живых. Взошла ее собственная одинокая звезда, печально озирая тоскливую землю. Долго бродила по темному небу и, так и не найдя себе пары, угасла. И лишь изредка возгоралась в одних только воспоминаниях да в тревожных снах. С годами все реже и реже. А со временем стало казаться, что ничего в жизни и не было, что все это пригрезилось или чем-то навеяно. А у нее и был и есть только один Арсений, Сеня - исхудавшее от голода беспризорное дитя, которого нашла она в подъезде и который взволновал ее изболевшееся сердце.

Она назвалась сестрою, хотя мальчик и говорил, что есть у него другая сестра, взяла его к себе, и постепенно маленький Арсений стал для нее смыслом жизни, вытеснив полузабытый и поблекший образ своего тезки.

И вот сейчас подполковник милиции задался целью ворошить ее прошлое и вытащить его на люди, а попутно вынуждает ее все пережить заново. А зачем это ей? Право же, нет ей никакого дела до какого-то старика, убитого на какой-то станции!

Когда подполковник явился к ней и начал задавать "наводящие" вопросы, ей показалось, что она снова очутилась в холодном подвале и что снова продолжается то давнее следствие. Слушая Коваля, пыталась вспомнить и те разговоры, и те обстоятельства, и тех людей, но память отказывалась служить ей. И только сейчас, увидев серебряного дискобола...

Так было и тогда. Фигурка дискобола, освещенная вздрагивающим пламенем матросской зажигалки, казалась в ее руках ожившей. Статуэтка поразила ее тогда красотою мускулистого тела атлета, который, играя недюжинной силой, посылал диск в полет. Она хотела спрятать статуэтку в карман своего пальто, но Арсений взял ее и поставил обратно на стол.

"Здесь, - строго сказал он, - все наше, даже буржуйское золото в подвале. Но брать ничего нельзя. Даже тебе, люба".

И такое это было теплое слово "люба", что и сейчас, в кабинете бывшего следователя, потеплело старое, утомленное сердце, рассеялся туман далеких лет и звезда, заветная звезда любви, внезапно вспыхнула и возгорелась, да так ярко, так зримо, что встал перед глазами уже не дискобол, а сам революционный матрос Арсений Лаврик с винтовкой в руке.

Подполковник Коваль догадался о том, что взволновало старую актрису. И, сделав вид, что ему надоело сидеть на одном месте, встал, выпрямился и, продолжая разговор, зашагал по комнате. Вот он остановился у стола, взял в руки статуэтку, которую хозяин поставил на место. Тоже повертел ее, рассматривая, и в какой-то момент свет так упал на дискобола, что диск словно вырвался из его руки и сверкнул в воздухе, как молния перед дождем. Коваль перевел взгляд на Гороховскую и быстро поставил статуэтку на стол.

Ванда Леоновна полулежала в кресле, отбросив голову назад. Коваль налил воды и подал ей стакан. Она открыла глаза.

- Что с вами?

- Сама не пойму. - Она попыталась улыбнуться, но только печально изогнулись ее губы.

- Ничего, ничего, - успокоил актрису Коваль. - Сейчас вылечим.

Юрисконсульт торопливо накапал в рюмку валерьянки. Актриса выпила, улыбнулась, поблагодарила. И тогда Коваль сказал, обращаясь ко всем:

- Кажется, мы переутомили прекрасную половину человечества. Посмотрел на Клавдию Павловну. Та величественно наклонила голову. Отдохнем!

- И немножко подкрепимся, - напомнил Козуб и снова взялся за бокалы.

- Нет, нет, что вы! - Клавдия Павловна решительно отказывалась от угощения. - Нас с Алексеем Ивановичем во внимание не принимайте. У нас режим. - И она забрала у профессора бокал и поставила обратно на столик.

- Ну, а фрукты, виноград - это можно? Яблочко, например, из собственного сада?

- Я вас провожу домой, не беспокойтесь, - говорил Коваль актрисе, которая пришла в себя и прятала глаза.

Некоторое время в кабинете Козуба шел общий разговор, и Коваль попросил присутствующих собраться еще раз, пообещав через несколько дней назвать убийцу.

Угощение так и осталось нетронутым. На душе у всех было муторно - у каждого по-своему.

Коваль и Суббота провожали старую актрису пешком: ехать на милицейской машине Ванда Леоновна отказалась. Тем более, что до ее дома было недалеко. Свежий вечерний ветерок, неспособный рассеять духоту, едва овевал лицо. Каменный город еще дышал дневным жаром. Шли медленно.

Молчание нарушил Коваль:

- Ванда Леоновна, скажите, пожалуйста, что так взволновало вас сегодня? Вам что-нибудь напомнила статуэтка?

- Нет. Очень душно было в комнате.

Она ничего не желала рассказывать. У нее снова появилось ощущение тяжести, когда руки и ноги, все тело наливалось теплым свинцом и клонило ко сну, и она погружалась в полудрему. Мысли тоже становились при этом сонными, убаюкивающими. Бескрайний мир, исполненный страстей и борьбы, мир шумных улиц и тихих лесов, весь пестрый мир давно уже стал для нее суживаться и, в конце концов, ограничился домашним кругом. Она принадлежала теперь Арсению, его семье, отчасти - временным квартиранткам. Ничто иное больше не интересовало ее и не беспокоило, тем паче - давние грабежи и убийства, а вместе с ними эта статуэтка...

Она ничего не желала рассказывать. Ей было тяжко и физически, и морально.

- А мы, Ванда Леоновна, нашли брата профессорши, Арсения Апостолова, - как бы между прочим проговорил Коваль. - Вы знаете, о ком речь? О вашем нареченном...

Гороховская остановилась и, хотя до ее дома оставалось всего несколько шагов, села на скамью.

- Прежде чем объявить об этом, советуемся с вами. Итак, расскажите, как вы взяли к себе Арсения, когда он был беспризорным мальчиком. И о сегодняшней статуэтке - тоже. Она похожа на ту, которую вы когда-то видели в особняке?

И старая актриса, собравшись с силами, рассказала обо всем, что скрывала и знала, и даже о том, о чем только догадывалась...

Уже было поздно - на небе появились первые августовские звезды, когда Коваль и Суббота простились с Гороховской, пообещав, что дадут возможность ей самой открыть тайну Арсению.

Когда Коваль и Суббота остались вдвоем, подполковник сказал:

- Я всегда считал, Валентин Николаевич, что расследование чем-то напоминает хирургическое вмешательство. Неприятно, больно, но необходимо.

Следователь понимающе покачал головой.

- Надо, Дмитрий Иванович, - задумчиво произнес он, - взяться за Козуба. Как попала к нему эта статуэтка из особняка Апостолова? Скорее всего, не без помощи Гущака. Мне это ясно...

Суббота хотел этими словами не только высказать то, что действительно думал, но и подчеркнуть мастерство Коваля, которое тоже стало для него очевидным.

Но Коваль - всегда Коваль.

- А мне ничего не ясно, Валентин Николаевич, - отрезал он.

- Неужели и статуэтка вас не убеждает?

- Нет. Пока не доказано, что это та самая. Эмоции и соображения Гороховской - это еще не доказательства. Возможно, у Козуба такая же. Мы не можем утверждать, что дискобол был создан в единственном числе. Хотя, вообще говоря, тут есть, конечно, над чем поломать голову.

- А впрочем... - заколебался Суббота. - Бывший работник милиции и суда. Правда, его уволили за какие-то там ошибки... Нет, все равно не могу понять...

32

На вторую встречу у юрисконсульта Коваль пришел не с Субботой, а с лейтенантом Андрейко. То, что он не пригласил Субботу, а взял с собой лейтенанта, одетого в форму, входило в план задуманной им психологической атаки.

Уже перед самым концом рабочего дня он отпустил Клавдию Павловну, которая просидела в управлении около двух часов, сначала презрительно фыркая, а потом, когда он припер ее к стенке фактами и вынудил во всем признаться, умоляюще поглядывая на него.

По дороге к Козубу подполковник вспоминал этот разговор.

- Так почему вы скрывали своего отца? Помимо того, что стыдились его болезни?

- Из-за мужа. Боялась испортить ему карьеру. Алексей Иванович способный научный работник. И именно тогда, когда он рос буквально на глазах, когда написал первую диссертацию, я узнала, что отец мой жив и находится в психиатрической больнице. А в анкетах аспирант Решетняк по моему совету никогда не писал, что у него есть родственник - бывший банкир. Собственно, какой он ему родственник?

- Гм, как-никак это же ваш отец!

- Поэтому и переехали сюда. Чтобы порвать все связи с прошлым.

- А как относился к этому ваш муж?

- Я от него скрыла.

- Почему?

- Со своим характером он сразу побежал бы в институт, в партбюро.

- Выходит, Алексей Иванович не знал причины переезда?

- Нет. Просто я настаивала. Институт переезжал, но он хотел остаться в филиале.

- А как ваш отец оказался в здешней больнице?

- Мне удалось добиться перевода с помощью знакомого врача.

- Нелогично. Сначала вы убегали от отца, а потом перетащили его поближе к себе.

"Интересно, - думал Коваль, вспоминая бледное, словно сразу постаревшее лицо этой женщины, - придет она на встречу или нет?"

Как он и рассчитывал, все уже собрались, когда они с лейтенантом вошли в квартиру юрисконсульта. Пришла и профессорша. Подкрашенная и нарумяненная, она все же не могла скрыть своего смущения.

Да и не она одна - и Решетняк, и юрисконсульт были какие-то осунувшиеся. Казалось, в самом воздухе висит нечто приводящее каждого из них в смятение. Только у Гороховской, которая еле передвигалась, полыхали глаза, и видно было, что она готова вступить в бой.

Коваль представил присутствующим лейтенанта Андрейко, назвав его своим талантливым помощником, отчего тот прямо-таки по-девичьи зарделся.

Сделав над собой усилие, подполковник заставил себя забыть об усталости и, окидывая взглядом комнату и всех присутствующих, дружелюбно улыбнулся. Сегодня ему нужно было быть уверенным, бодрым и приветливым, ни в коем случае не выдавая того внутреннего напряжения, которое им владело. Он думал только о том, выдержит ли то, что предстоит, старая актриса. Гороховская была возбуждена, и это произвело на Коваля глубокое впечатление. Вот что делает с человеком материнская любовь! Надеясь заслужить благодарность подполковника и уговорить его, чтобы он не открывал Арсению тайну, она словно помолодела.

Но с разговором о статуэтке Коваль не спешил. Он поудобнее уселся в кресло, стоявшее у двери на веранду, и достал свой неизменный "Беломор".

- Если дамы разрешат...

- Может быть, нам лучше расположиться на веранде? - предложил хозяин, который на этот раз забыл выкатить столик-самобранку.

Заранее продуманный план Коваля мог провалиться. Ведь статуэтка дискобола, которая стоит в кабинете, должна была сыграть главную роль. Мозг подполковника лихорадочно работал. Пряча под опущенными веками блеск глаз, Коваль спокойно произнес:

- Хорошее предложение, Иван Платонович. Но не хотелось бы, чтобы наш разговор стал достоянием улицы.

- Что ж, - развел руками юрисконсульт. - Как угодно.

Все смотрели на Коваля, ожидая от него первого слова.

- Сегодня, - начал он наконец, - у нас будет немного иной разговор, чем предполагалось. Дело в том, что ценности, которые много лет назад спрятала банда Гущака, найдены.

Как и рассчитывал Коваль, это оказалось новостью для одной только Гороховской. Правда, и юрисконсульт тоже так искренне удивлялся, что подполковнику пришлось повторить свое сообщение.

- Но, - добавил он, - произошло это не сегодня и не вчера, а перед войной. - И он рассказал историю отыскания клада, которую Клавдия Павловна уже знала из его уст. - Таким образом, вроде бы отпадают наши предварительные соображения и классическое "кви продест?" - кому выгодно?

- М-да, - сказал Козуб. - Что же тогда остается?

- Остается одно, - неожиданно резко и твердо произнес подполковник, поскольку Гущак убит, предъявить счет убийце.

- А ценности найдены все? - поинтересовался Козуб.

Коваль не спешил с ответом.

- Да... - бросил он после паузы.

- Ох, ошибаетесь, уважаемый Дмитрий Иванович, - улыбнулся юрисконсульт. - Не все. Но не огорчайтесь. Криминалисты с мировым именем и те ошибаются.

- Что вы хотите сказать?

- А то, что одна ценная вещь Апостолова у меня. - И Козуб коснулся пальцами статуэтки дискобола. - Серебро высокой пробы. - Он взял статуэтку в руки, погладил ее. - Она мне очень дорога. Она, собственно, и положила начало всей антикварной коллекции. - И он широким жестом обвел комнату.

Коваль понял, что хитроумный план его провалился. Вскользь глянул на Гороховскую - не предупредила ли Козуба? Актриса сидела ни жива ни мертва, вытаращив глаза на юрисконсульта и сжав губы, словно боялась выдать себя каким-нибудь невольным восклицанием.

Козуб предвосхитил вопрос Коваля:

- Как эта великолепная вещица попала ко мне? Расскажу. - Он положил фигурку себе на колени. - Производили обыск у Апостолова. Вы помните этот обыск, Алексей Иванович? Вы ведь тоже принимали в нем участие. - Решетняк пожал плечами. Он не помнил. - Так вот. Статуэтка валялась на полу, под столом, в столовой. Поскольку она серебряная, я подумал, что ее потеряли грабители, и решил приобщить к делу как вещественное доказательство. Ну, а потом, когда вещественным доказательством ее не признали, положил ее в ящик стола. Там она провалялась какое-то время, я о ней забыл. Как-то наткнулся на нее случайно. Кому отдать? Некому. Так и осталась у меня. Конечно, Дмитрий Иванович, это с моей стороны преступление, - улыбнулся Козуб подполковнику. - Могу и статью назвать. Но, надеюсь, не арестуете. Срок давности.

Он еще раз улыбнулся и, встав, преподнес статуэтку профессорше.

- Мне остается только просить прощения, Клавдия Павловна. Но сейчас я с величайшим наслаждением возвращаю эту чудесную статуэтку ее истинной владелице. Прошу принять во внимание смягчающие обстоятельства: я хранил это произведение искусства в течение многих лет, возил его во время войны в эвакуацию.

Клавдия Павловна скользнула взглядом по статуэтке, потом внимательно посмотрела на Козуба.

- Нет, нет, благодарю. Она принадлежит вам. Вы и действительно заслужили ее, храня столько лет. Кстати, еще неизвестно, в самом ли деле была она собственностью отца.

- Я тоже видела ее в особняке, - тихо сказала Гороховская.

Пришла очередь удивляться Козубу и Решетнякам. Они вообще не могли понять, зачем подполковник пригласил на их беседы женщину, которая никакого отношения к делу Гущака не имеет.

- Как же это вы видели? - спросила профессорша.

Ванда Леоновна покраснела:

- Зайдя в комнату.

- Но это ведь было ночью, - с недоверием произнесла Клавдия Павловна. - Как же вы могли что-нибудь видеть в полной темноте?

- А у Арсения, - ответила актриса дрожащим голосом, - была зажигалка. Разрешите мне на минутку, - обратилась она к юрисконсульту, протягивая вперед обе руки.

Козуб дал ей статуэтку, и старая женщина несколько секунд ощупывала и гладила ее пальцами так, как делают это слепые.

- Ну, если уж Клавдия Павловна отказывается, - сказал Козуб, - то с ее разрешения, а также с разрешения всего уважаемого общества во главе с Дмитрием Ивановичем я подарю эту статуэтку товарищу Гороховской. В знак уважения к ее таланту и в память о молодости.

Все одобрительно улыбнулись. А Коваля этот жест юрисконсульта насторожил. Ни оперативный работник, ни следователь не имеют права поддаваться симпатиям или антипатиям к тому или иному человеку, судьба которого зависит от результатов расследования, и, взяв себя в руки, он подавил в себе это чувство.

- Разрешите мне продолжить, - сказал он после того, как возбуждение улеглось. - Должен проинформировать: выяснив, что ценности давным-давно найдены и что в связи с этим гибель репатрианта Гущака приобретает иной характер, мы уже смогли кое-что установить. - Коваль сделал многозначительную паузу и медленно произнес: - Например, что среди присутствующих в этой комнате есть человек, причастный к убийству.

Коваль произнес эти слова совсем тихо, но они произвели впечатление разорвавшейся бомбы.

- То есть как вас понимать? - после длительной паузы выдавил из себя Решетняк, который, как и на прошлой встрече, был молчалив, сосредоточен и выглядел так, словно все время что-то вспоминал или обдумывал. - Да, да! Как вас понимать? - гневно повторил он, не дождавшись ответа подполковника.

- Понимать, как сказано, - заметил Коваль. - Убийца среди нас.

Каждый невольно оглянулся и по-новому посмотрел на лейтенанта милиции со шрамом на щеке, который недвижимо сидел в углу, словно ожидая приказа, и по-новому оценил его присутствие на встрече. Первой мыслью у каждого, конечно же кроме преступника, было: "Это не я". Эту мысль каждый охотно высказал бы, если бы не считал такую реакцию преждевременной и бестактной.

Следующей мыслью было: "А кто же?" Но на это пока никто еще не осмелился бы дать ответ. Все были поражены и молчали, бросая взгляды то на Коваля и лейтенанта, то друг на друга. Актриса дышала тяжело, словно поднималась в гору.

- Вы что же - всех подозреваете? - снова загремел Решетняк.

- Если говорить серьезно, дорогой Дмитрий Иванович, то это незаконно. Вы, конечно, пошутили, - произнес юрисконсульт доброжелательным тоном, с некоторым оттенком превосходства по отношению к своему явно заблуждающемуся коллеге по профессии и усмехнулся сразу всеми своими многочисленными и глубокими морщинами и морщинками. - Но не стоит так шутить.

- Упаси боже, я подозреваю не всех, - ответил Коваль. - Только одного-единственного человека. Хорошо помню и о презумпции невиновности*. Официальное обвинение будет выдвинуто позже и только против истинного убийцы.

_______________

* Презумпция невиновности - положение в праве, по которому

подозреваемый считается невиновным до тех пор, пока его вина не будет

доказана в установленном законом порядке.

Произнося эти слова, Коваль внимательно наблюдал за своими собеседниками. Подполковник пребывал сейчас в несколько нервозном состоянии, но радовался этому: обычно он именно так чувствовал себя перед самым разоблачением преступника. Из многолетнего опыта знал, что, когда у него от какого-то подсознательного упоения, словно на морозе, немеют кончики пальцев и внезапно покалывает сердце, значит, развязка близка.

После первой встречи в кабинете юрисконсульта, когда Коваль почувствовал легкое волнение и его мозг как бы начал обмениваться магнитными импульсами с кем-то из присутствующих, прошло несколько дней. Но теперь это чувство усилилось - теперь передавалось ему уже не волнение, а тревога убийцы. И, прощупывая взглядом всех, он в то же время мысленно обращался и к нему:

"Скрывайся, скрывайся, далеко не уйдешь. Я буду преследовать тебя, пока не настигну. Мы с тобой оба имеем дело с истиной. Только ты пытаешься утаить ее, а я ищу, чтобы все уразуметь, то есть разоблачить тебя. Каждый человек - искатель и творец: художник ищет и создает красоту, изобретатель - новые приспособления, старатель - золото, а я преступников. И я настроен на тебя, как миноискатель на мину. Моя голова, мое сердце - все во мне настроено на тебя. Конечно, не очень-то приятно копаться в грязи. Но ведь кто-то же должен и этим заниматься. И я доведу свое дело до конца!"

А вслух подполковник Коваль сказал:

- Мне осталось уже немного, чтобы все доказать. Надеюсь, у этого человека хватит мужества признаться.

- Что же это получается, черт побери! - Вконец разгневанный профессор Решетняк вскочил и забегал по комнате мелкими шажками. - Убийца среди нас! Вы думаете, уважаемый, что говорите?! Да за такое можно и к ответственности привлечь! - Он остановился напротив Коваля, напряженно наклонив голову. - Мы и сами когда-то работали и знаем эти милицейские штучки-дрючки! Да, да! Кто же, по-вашему, убийца - Козуб или я? Больше некому. Или, может быть, вы с лейтенантом?!

- Вы еще не приняли во внимание двух дам, Алексей Иванович, - натужно улыбаясь, вставил юрисконсульт. - Клавдию Павловну и Ванду Леоновну.

Коваль поднял руки.

- Успокойтесь, пожалуйста. Я повторяю: убийца среди нас, но официального обвинения пока не выдвигаю. И тем, кто не виноват, обижаться не следует. Андрей Гущак оказал убийце сопротивление. Найдена пуговица с его куртки, вырванная "с мясом". Значит, убийца в этой борьбе тоже оставил на месте преступления какое-нибудь вещественное доказательство. Мне остается найти этот предмет, и тогда сразу все встанет на свое место.

От внимательного взгляда Коваля не ускользнуло, как юрисконсульт невольно провел рукою по борту своего белого полотняного пиджака, словно проверяя, все ли пуговицы на месте.

- Но ловлю вас на слове, Дмитрий Иванович, - спокойно, во всяком случае по сравнению с Решетняком, сказал Козуб. - В разговоре со мной и с Алексеем Ивановичем вы совершенно справедливо заметили, что в наши дни, в отличие от прошлого, не одни только вещественные доказательства разоблачают преступника. Очень важным является изучение его психологии, окружения, образа жизни. По оторванной пуговице преступника не найдешь. А вы, судя по вашему заявлению, только на нее и надеетесь!

Коваль чуть не заулыбался, несмотря на напряженность обстановки. Его предположение подтверждалось, о чем никто из присутствующих, в том числе и Андрейко, не догадывался.

- Совершенно верно, - ответил он юрисконсульту, - по одной только пуговице ничего не найдешь. Но если пришить эту пуговицу к психологии?! А? - Подполковник был очень доволен разговором. - Учтите, у репатрианта Гущака пуговицы были нестандартные. Канадские. - И Коваль, чувствуя, как все нарастают в нем импульсы, напоминающие о присутствии убийцы, вдруг ощутил легкий толчок, как от электрического разряда, - створки захлопнулись, охотник поймал опасного зверя. До предела возбужденные нервы могли не выдержать, и, чтобы дать себе разрядку, подполковник засмеялся очень громко и неестественно. Этот его смех произвел неприятное впечатление на всех, даже на лейтенанта Андрейко, который все еще сидел с каменным лицом.

- Простите, - сказал Коваль, оборвав себя. - Такая чепуха: человек не может понять, что наши и заграничные пуговицы неодинаковы. Вот я и не выдержал.

- Ничего смешного, - пробормотал Козуб.

Профессорша вдруг оживилась и с надеждой в голосе спросила Коваля:

- Дмитрий Иванович, вы, наверно, все время шутили?

- К сожалению, нет, - вздохнул Коваль. - Ну ладно, - сказал он поднимаясь. - Сегодняшнюю свою задачу я выполнил. Фамилию убийцы вы узнаете из материалов суда. Благодарю за помощь, - закончил он, ни к кому персонально не обращаясь. - До свиданья.

- И всем можно идти? - робко спросила профессорша, искоса поглядывая на лейтенанта Андрейко.

- Конечно, можно.

Коваль вместе со всеми приглашенными вышел на улицу. На душе было необычайно легко. Он смотрел на все новыми глазами, не узнавая домов, улицы, потемневшего небосвода, лиловых сумерек.

- Товарищ подполковник, - произнес Андрейко, когда они остались вдвоем. - Вы считаете...

- Я не считаю, а знаю, - перебил его Коваль.

Лейтенант не осмелился спросить, кого он имеет в виду.

- Может быть, нужно наблюдение?

- Он никуда не убежит, - не по-начальницки весело, даже озорно ответил подполковник. - Он никуда не убежит, друг мой. От самого себя не убежишь. Завтра первым утренним поездом едем в Лесную.

Лейтенант Андрейко не отрываясь смотрел на Коваля. Невозможно было молчать под этим испытующим взглядом.

- Я начал его выкуривать. Тебе не приходилось в детстве выкуривать из нор сусликов? А тарантулов? А мне приходилось. Мы привязывали на нитку шарик воска и опускали его в глубокую норку. Ядовитый тарантул в ярости бросался на него и увязал всеми лапами. Тут-то мы его и вытаскивали. Коваль улыбнулся. - В эту ночь он не сомкнет глаз, а едва только забрезжит рассвет, появится на станции. Чтобы найти потерянное во время схватки с Гущаком "вещественное доказательство". Сейчас, почуяв опасность, он боится, что именно оно его и уличит. Не знает ведь, что мы с тобою все уже нашли.

33

Коваль и лейтенант Андрейко приехали в Лесную ранним утром, оба в штатском. На территории дома отдыха нашли беседку, из которой хорошо видна была станция, и особенно та часть железнодорожного полотна, где погиб Андрей Гущак. Немного посидели вместе, внимательно вглядываясь в людской поток, возникавший на платформе после прибытия каждой электрички из города, а потом Коваль послал лейтенанта на станцию чтобы там, пристроившись в укромном месте, Андрейко незаметно встречал поезда, находясь рядом.

Лейтенант ушел. Подполковник остался один в беседке, заросшей диким виноградом и плющом.

Дом отдыха начал понемногу просыпаться. Заиграло радио. Шесть часов. Из расположенной неподалеку от беседки кухни послышались женские голоса и звон посуды.

Когда человек надолго остается наедине с самим собой, в голову лезет всякое - и толковое, и бестолковое. Подполковник вспомнил сперва рассказ Клавдии Павловны о вьюжной зимней ночи перед ограблением банка, о странном разговоре, подслушанном ею у двери отцовского кабинета. Это заставило его снова копаться в архивах, и он нашел материал о замаскировавшемся эсере Колодубе, который в двадцатые годы возглавлял комиссию по чистке милиции...

Время шло. Ничего интересного на станции не происходило, и подполковник стал думать об удивительном сне, который видел минувшей ночью. После этого сна проснулся Дмитрий Иванович внезапно, будто от толчка. Так случалось обычно, когда ночевал он в управлении или бывал в командировке, а сегодня толкнуло его дома, на старом диване, где привык он спать с тех пор, как умерла жена.

Раскрыл глаза и не сразу понял, где он: едва заметные в предрассветной мгле предметы имели очертания причудливые и вроде бы незнакомые. Но вот различил он книжные полки, контуры письменного стола, кресло, а в прямоугольнике окна, словно картину в раме, - старое ореховое дерево.

Душа его еще не освободилась от совсем иного, от какого-то волшебного мира, где побывал он во сне. Что же снилось ему? Напрягая память, Коваль четко и ясно представил себе какую-то очень знакомую мощеную улицу, а на ней - дом, прижавшийся к холму, крыльцо, сложенное из двух плоских камней. Откуда же он так хорошо знает этот дом, эту улицу и каждый камень на ней? Он ведь не был здесь никогда.

Только во снах, которые повторяются время от времени, ходил он по этой улице как хозяин, отворял двери в дом и, самое удивительное, встречал людей, которые, как это неизменно оказывалось, хорошо знали его и которых он тоже знал, хотя никогда в жизни не видел! Эти люди ждали его, будто бы всего несколько минут назад был он в их обществе...

Говорят, что сон - зеркало реальной жизни, темное, зыбкое отображение человеческих мыслей, ежедневных волнений, чувств, настроений. Говорят еще, что сон - это прошлое. И не только прошлое. А еще и провозвестник грядущего.

Но это только научные и фантастические гипотезы, а кроме того просто-напросто суеверный туман. Во сне можно необычайно и непредсказуемо чувствовать, знать, понимать, переживать: запросто терпеть нестерпимую боль, видеть то, что скрыто от глаз, слышать, как разговаривают травы и цветы, наблюдать, как меняют свои свойства обычные вещи; сражаться с чудовищами; превратиться в йога, в чародея или даже обернуться птицей и рыбой.

Впрочем, кто не видит снов? Снов, в которых отражено и прошлое, и настоящее? Но самым большим чудом этого иррационального мира были для Коваля все-таки не зыбкие картины и феерические ощущения, а вот эти знакомые незнакомцы. Он встречался с ними как с давними друзьями и каждый раз делал немалые усилия, чтобы вспомнить, где же видел их раньше, кто они, как их зовут; точно так же, как пытался постигнуть, откуда он знает этот дом с крыльцом из каменных плит, эту мебель, эти вещи в комнате.

Возможно, это переплетение далеких первых впечатлений, которые идут из раннего детства, когда человек многое видит, но мало осознает.

Первые впечатления! У каждого человека свои: у одного - печь, разрисованная синими и красными цветами и петушками, у другого - живой петух, красавец, гордо вышагивающий по двору, у третьего - лес подсолнечников, вишневый садик за хатою, шмель в бархатном камзоле, длинные отцовские усы или теплое прикосновение материнской руки.

На Митю Коваля самое первое яркое впечатление произвела родная улица. Длинная, пестрая, с домами, словно нарисованными на фоне голубого неба, улица поразила, еще не окрепшую, крайне впечатлительную детскую душу и навсегда врезалась в память. Может быть, именно тогда и увидел он где-то на этой улице домик с крыльцом из каменных плит, который теперь вот видит во сне? И правда - самая большая в местечке улица действительно была вымощена.

"Удивительно все-таки, что сон так взволновал и запомнился, - думал подполковник. - А не приходит ли он тогда, когда я переутомлен, когда нервы напряжены и организм требует отдыха?" Потом, пощипывая сорванный листок, Коваль подумал о "щучке" Наташе, но, когда рядом с ней появился в его мыслях и Валентин Суббота, он сразу же предпочел вернуться к делу, к расследованию, к атаману Гущаку и его убийце.

Коваль был уверен, что убийца все равно придет, должен прийти и... "финита ля комедиа"*. Он, подполковник Коваль, как всегда в конце розыска, ощутит непреодолимую усталость и, когда все будет кончено, с разрешения комиссара два-три дня не будет появляться в управлении, а уедет на рыбалку или возьмется за садовые дела...

_______________

* Финита ля комедиа - комедия окончена (франц.).

Но почему же убийца не идет?

Утреннее солнце поднялось еще выше, в беседке стало тепло. В доме отдыха закончился завтрак, и отдыхающие шумно играли в волейбол.

Убийцы все не было.

Коваль пытался представить себе его ощущения. Не иначе, как пребывает он в шоковом состоянии, и у него, как у загнанного зверя, действует только один инстинкт самосохранения. Покорясь этому инстинкту, он, вопреки логике, будет кружить вблизи места убийства. Не успокоится, пока не найдет потерянную вещь, которая может явиться уликой против него. Он должен, должен появиться!

Но он не появлялся. Сомнения начали закрадываться в душу Коваля. Он вышел из беседки и отправился на станцию.

Приехать раньше, чем они с Андрейко, преступник не мог: ему ведь необходим дневной свет. А что, если он отложил свой приезд на завтра? Или все-таки побывал здесь ночью с фонарем? Нет, все это из области фантастики. Он придет, он должен прийти!

И все-таки его не было. Неужели в расчет Коваля вкралась ошибка? Сперва лейтенант Андрейко нашел возле рельса пуговицу, вырванную "с мясом", как выяснилось - с куртки Гущака. Это свидетельствовало о борьбе убийцы с жертвой. После этого появилось убеждение, что и от убийцы на месте преступления тоже что-то должно было остаться. И Андрейко снова искал, осматривал все кустики и ямки возле дороги, пока не нашел горлышко от бутылки со следами крови и волос убитого...

Нет, он придет, он не может не прийти!

На станции Коваль отпустил лейтенанта поесть в маленький, почти игрушечный ресторанчик, а сам ограничился стаканом газированной воды. Он позвонил в управление и попросил отвечать по телефону, что находится на совещании.

Потом снова дежурили. До обеда. Невыспавшиеся, изнемогающие от жары, по очереди пообедали. В том же ресторанчике. Коваль прочел по лицу лейтенанта, что тот считает: пора убираться отсюда, все равно ничего не высидим.

- Он придет, - уверял подполковник своего молодого помощника, непременно придет, Остап Владимирович. И обязательно сегодня, пока светло.

Но он не приходил.

Уже солнце зашло за высокие кроны сосен, когда Коваль увидел, как вдоль железной дороги идут два человека. Сердце почувствовало толчок, словно что-то ударило в грудь. Но их было двое, а не один! Решетняк и Козуб! Они прошли мимо станции, немного постояли на тропинке, пожали друг другу руки, и Решетняк пересек шоссе. Вскоре его невысокая фигура исчезла за оградой санатория.

Козуб постоял несколько секунд, а потом оглянулся и быстрым шагом пошел вдоль колеи. Он прошел немного, остановился и принялся раздвигать высокую траву, кусты, отделявшие железную дорогу от поселка.

У Коваля застучала в висках кровь. Может быть, после целого дня изнурительного дежурства повысилось давление. Он внутренне напрягся, словно перед прыжком, и не спеша пошел вдоль колеи туда, где находился юрисконсульт.

Лейтенант Андрейко, который тоже заметил Козуба, следил за подполковником и, когда тот махнул ему рукой, последовал за ним.

Коваль почти вплотную приблизился к лихорадочно суетившемуся и шарившему руками по земле юрисконсульту. Тот внезапно обернулся и замер.

- Ищем? - спросил Коваль.

- Ищем, - автоматически ответил юрисконсульт.

- Не стоит, - сказал подполковник. - Мы уже все нашли.

Козуб тяжело перевел дыхание и сердито спросил:

- Чего вам от меня нужно?

- Небольшого вознаграждения за терпеливость, мы ведь целый день ожидаем вас. Ответьте на один только вопрос.

Юрисконсульт все еще не мог опомниться.

- Зачем вы это сделали?

Козуб побледнел и опустил голову. Потом поднял на подполковника полный ненависти взгляд, и глубокие морщины на его лице словно углубились и стали похожи на шрамы.

- Я не убивал.

- Зачем вы его убили? - спросил Коваль.

Юрисконсульт, заметив лейтенанта Андрейко, проворчал:

- Нельзя ли без свидетелей?

Коваль отошел с ним на несколько шагов.

- Этот старик, когда увидел, что тайник раскопан, совсем обезумел, сказал Козуб. - Я объяснил, что это случилось давно, случайно, когда копали оросительные траншеи. Но он и слушать не хотел, орал, что это моя работа, как будто я знал, где закопан клад. Он бросился на меня, вцепился в горло, я еле его оторвал. А тут электричка. Старик плохо держался на ногах в упал. Воздушной волной затянуло его под колеса.

Подполковник вздохнул.

- И все-таки: за что вы его убили?

- Слушайте, Коваль, на кой черт вам вся эта морока, вы ведь все равно ничего доказать не сможете.

34

Человек, напротив которого сидел за столом инспектор Козуб, был без знаков отличия, хотя занимал высокое положение в наркомате внутренних дел. По всему было видно, что привык он приказывать, распоряжаться. Козуб пожирал его глазами. А тот не смотрел на Козуба, и инспектор уголовного розыска, хотя и сидел в удобном кресле, чувствовал себя стоящим навытяжку.

- Ваше анархистское прошлое не внушает доверия, - сказал начальник.

- Какое там прошлое, - попытался оправдаться Козуб. - Без году неделя. Мальчишкой был.

- Все равно. Это ставит под сомнение ваше заявление, что вы оказались на эсеровской квартире случайно. - Начальник перешел на шепот. - За участие в эсеровской боевой группе, хранение и распространение контрреволюционных листовок вы, бывший анархист, пробравшийся в органы милиции, под трибунал пойдете, и высшая мера революционной защиты вам обеспечена.

- Но ведь... - Инспектор никак не мог справиться с пересохшим языком. - Это неправда!

Начальник словно пронзил Козуба своим немигающим взглядом.

- Я верю документам, которые лежат передо мной! - он кивнул на красную папку.

В этом немигающем взгляде инспектор прочел свой приговор, и у него похолодела, казалось, вся кровь, словно был он уже неживой.

Нет, смерти Иван Козуб не боялся: той боли, которой сопровождается уход человека из жизни. Слишком часто он видел, как быстро и просто это происходит.

Беспокоило другое. То, что его жизнь, жизнь Ивана Козуба, так глупо обрывается, что он еще не надышался воздухом, не налюбовался солнцем, не насытился любовью, не насладился гордостью, что все его усилия, вся неутоленная жажда выбиться в люди оказались мышиной возней. И жизнь так вот легко обрывается из-за дурацкого стечения обстоятельств.

- Но, наверно, вы родились в рубашке, - неожиданно заявил начальник.

Козуб встрепенулся.

- Запомните, - многозначительно произнес человек, державший в руках его судьбу, - никакой облавы у вашей соседки не было, и ничего у нее не нашли. В архивах об этом не останется никакого следа, и эти бумаги, - он опять кивнул на красную папку, - будут уничтожены. Вы случайно, как кур в ощип, попали в дело, в которое не имели права совать свой нос. В таких случаях, как правило, бесследно исчезают. Но вы, повторяю, родились в рубашке. Ваша задача пока что будет простой и легкой - тоже обо всем забыть. Ясно?

Под холодным оценивающим взглядом начальника Козуб съежился, затем вскочил. Нет, он не откажется от своего шанса! Он еще выбьется в люди! Тем более что от него так мало требуют. Забыть! Забыть, не знать всегда легче, чем вспоминать, знать и действовать.

Хозяин кабинета и судьбы Козуба внимательно следил за выражением его лица и разгадал его душу.

- Я знаю, - сказал он, - вы не трус и заслуживаете большего, чем достигли. Вы меня поняли? Вы еще понадобитесь. Даруем вам жизнь не за красивые глаза. Домашний арест ваш закончился. Собственно, его и не было. Будем считать его недоразумением. Вы выполняли особое задание и потому не являлись в Центророзыск. Я туда позвоню. Можете идти.

Козуб нерешительно кашлянул.

- Что еще?

- Я хотел спросить о своей соседке... - начал было инспектор и тут впервые увидел, как появилась на губах начальника, зазмеиласъ насмешливая улыбка.

- Вы о Терезии? О ней не беспокойтесь. Это она побеспокоилась о вас.

35

Юрисконсульт Иван Козуб был уверен, что Ковалю при всей его дотошности никогда не удастся узнать об этом давнем разговоре. А также и о том, кто стрелял в инспектора Решетняка через окно и в бою под Вербовкой. Эта мысль успокаивала даже сейчас. Хорошо, что бывают тайны, которые известны одному или двум человекам и которые вместе с ними уходят в могилу.

А Коваль, в свою очередь, думал о том, что многого никогда не узнает преступник. В частности, что выйти на него помог бывший милицейский инспектор Решетняк, который только накануне так рьяно нападал на Коваля в кабинете юрисконсульта.

- Вы, наверно, помните Колодуба, - сказал подполковник. - Он принадлежал к числу тех эсеров, которые неразоружились до самого конца. И даже был одним из вожаков.

- Колодуб работал в наркомате внутренних дел.

- И больше ни о чем не говорит вам эта фамилия?

Козуб пожал плечами. Взгляд его все еще скользил вдоль рельсов, по кустам, словно он и до сих пор не потерял надежду найти то, что потерял.

- Колодуб был председателем комиссии по чистке милиции в двадцать третьем году?

- Какая вам разница! - вырвалось у юрисконсульта.

- Вы тоже проходили у него чистку. И остались. А куда он девался потом?

- Я не биограф этого Колодуба.

- Ладно. Не будем спорить. Скажите, кто, кроме вас и Гущака, присутствовал на ночном совещании в кабинете председателя правления банка Апостолова?

Козуб только глазами сверкнул.

- В декабре двадцать второго года, накануне ограбления, - уточнил подполковник.

Юрисконсульт сник.

- Тот же Колодуб?

Длинные тени от Коваля и Козуба падали на рельсы. По этим теням, взревев сиреной, промчалась электричка.

Подождали, пока стихнет грохот. Когда поезд прошел, Коваль снова спросил:

- Так зачем вы убили Гущака?

- Старые счеты... как вам теперь известно... - очень тихо ответил Козуб.

- А точнее?

- Он не имел права приезжать. Я уже не тот Козуб, который наделал когда-то ошибок. Я не хотел их повторять.

- А он принуждал? - Коваль не смог скрыть иронию.

- Ему не надо было приезжать, - упрямо повторил Козуб.

- Вы его боялись?

- Бояться не боялся.

- Он много знал?

- Не очень.

- Достаточно, чтобы разоблачить вас. Знал все перипетии этой истории. Пока он жил в Канаде, вы здесь хитрили, прикидывались честным человеком, сделали карьеру. В конце концов, вас раскусили, выгнали из партии, но о вашем участии в ограблении банка никто не знал, и вам удалось притаиться юрисконсультом на маленькой фабрике. Теперь репатриант Гущак мог и эту вашу тихую заводь разорить. Наверно, пригрозил, что расскажет, как по заданию эсеров вы прикрыли дело и помогли ему бежать за границу.

- Это был бандит, - жалобно проговорил Козуб. - На его совести не одна человеческая жизнь. И если этот палач получил по заслугам...

- Вы знаете, что не имели права чинить суд и расправу.

- Он приехал, чтобы раскрыть тайник и получить от Советской власти отпущение грехов. Но когда увидел, что он давно разрыт, буквально взбесился, набросился на меня, будто бы это я виноват. Жалко, не обратился тогда к врачу - такие синяки были! А тут - поезд, ну и затянуло его. А может быть, и сам бросился - уже стемнело, я не присматривался, не до того мне было - руки и ноги дрожали. Зачем он только приехал сюда, где столько крови пролил, столько вреда причинил!

- Раскопанный тайник Гущак увидел за четыре километра отсюда, а взбесился и вцепился в ваше горло здесь, на станции? - усмехнулся подполковник. - Долго же раскачивался!

- Французы говорят: "Кто справедлив, тот жесток". Я не убивал. Это несчастный случай. Поверьте мне как земляку, как человеку, который в детстве одну воду с вами пил, своими ногами стежки-дорожки вам протаптывал!

- Да, - вздохнул Коваль. - Ваше детство тоже будет судить вас, Козуб. Оно всегда с нами, оберегает нас и судит от имени нашего поколения. Оно постоянно спрашивает, зачем, для чего ты родился на свет. Наше детство и отчий край. Мне очень досадно, что вы мой земляк. Хотя земля и хлеб родит и сорную траву.

- Боже мой, какие сантименты! Какая пустопорожняя болтовня в устах матерого милицейского волка! Я все время слушал ваши тары-бары и удивлялся. Думаю так, гражданин Коваль, - с неожиданной твердостью заговорил юрисконсульт, - раз уж мы не договорились, разойдемся и будем считать, что корпус деликти не установлен. Доказать противоположное все равно не сможете.

- Где вы стояли с Гущаком?

- Ну, скажем, вот здесь, где сейчас стоим.

- Проведем следственный эксперимент на этом месте, проверим, может ли воздушная волна втянуть под колеса трезвого взрослого человека.

- Никакие эксперименты вам не помогут.

Подполковник обернулся. Уже стемнело, и станционные постройки едва угадывались в свинцовом полумраке. Даже лицо лейтенанта Андрейко, прогуливавшегося в нескольких шагах от них, расплывалось бледным пятном.

- Вы задержаны, гражданин Козуб, - сказал Коваль.

В нем все уже перегорело, улеглось, определилось, позади остались и волнения, и боль, и он видел сейчас перед собой только преступника, которого должен доставить в управление.

- Вы не смеете! - вскричал юрисконсульт.

- Не кричите, - утомленно произнес подполковник. - Пожалуйста. Мне противно и тяжко вас слушать. Лейтенант Андрейко нашел здесь осколки бутылки, которой вы ударили Гущака. На ее горлышке были отпечатки пальцев. Мы долго не могли догадаться, где искать этого человека. Но сейчас остается только взять отпечатки пальцев у вас...

Где-то вдали, меж лесистых холмов, нарастал шум электрички. А здесь, рядом со станцией, еле слышно зазвенели рельсы.

- Вы сильно сжимали бутылку. После того как ударили Гущака, в вашей руке осталось горлышко, и вы забросили его в кусты. У вас действительно дрожали руки и ноги, и вы помчались отсюда без оглядки, совсем позабыв о разбитой бутылке.

Козуб стоял, закрыв глаза и покачиваясь.

А рельсы звенели все сильнее и сильнее. Рокот нарастал, приближался, заглушая этот звон. И вот из-за поворота выскочила невидимая в темноте электричка - словно вспыхнула в черном небе новая заря. Потом могучий прожектор золотым языком лизнул рельсы у ног Коваля и Козуба и сразу разукрасил все небо и всю землю ослепительным, неправдоподобным светом.

Тени Коваля и Козуба, сначала едва обозначенные, стали четкими и длинными, легли на рельсы, а потом сразу укоротились и метнулись в сторону. Машинист электропоезда заметил людей вблизи колеи и дал предупредительную сирену.

При свете прожектора Коваль взглянул на часы.

- Это та самая электричка - девять пятьдесят, - сказал он юрисконсульту, - под которую вы столкнули оглушенного вами Гущака. Идемте.

Козуб закрыл лицо руками. Плечи его вдруг сгорбились и затряслись, и респектабельный юрисконсульт, словно в волшебной сказке, превратился в жалкого гнома.

Коваль смотрел на этого человечишку, над которым сам он стоял как неумолимая судьба, и ему стало так нехорошо, словно нечаянно наступил на скользкую жабу и раздавил ее.

Козуб отнял руки от лица, и глаза его в свете прожектора сверкнули каким-то нечеловеческим огнем.

Электропоезд надвигался на них.

Козуб что-то выкрикнул, но подполковник услышал только: "Экспериментов не будет!"

Козуб рывком натянул на голову пиджак и, опустившись на колени, нырнул под колеса электрички.

Вагоны легко, словно пританцовывая, промелькнули мимо Коваля и Андрейко. Последний качнул красными огнями, и снова воцарилась темнота, едва рассеиваемая светом станции.

- Экспериментов не будет, - произнес Коваль непонятную лейтенанту фразу. - Бегите, Андрейко, на станцию, возьмите сержанта, пусть организует охрану трупа и позвоните в управление. Придется на время остановить движение поездов.

Киев, 1971 - 1972 гг.