"Карл Густав Маннергейм. Мемуары" - читать интересную книгу автора (Маннергейм Карл Густав)

Конное путешествие через Азию

Моё пребывание в Хельсинки закончилось довольно быстро. Я получил приглашение прибыть в Генштаб в Петербурге, и его начальник генерал Палицын предложил мне поразительное задание. Надо было проехать на лошадях через всю Центральную Азию от российского Туркестана до столицы Китая. На все путешествие отводилось два года. Наш путь пролегал через Китайский Туркестан и горы Тянь-Шаня в район реки Или, а далее через пустыню Гоби в провинции Ганьсу, Шэньси, Хэнань и Шаньси.

Во второй половине прошлого века Центральная Азия привлекала пристальное внимание России — ведь именно на Востоке русским удавалось компенсировать свои дипломатические неудачи в Европе.

Несмотря на поражение в войне с Японией и внутренние волнения, заинтересованность России в Азии и, особенно в соседнем Китае ничуть не уменьшилась.

Унижения Центральной империи от европейских государств, вторгшихся на её территорию, и поражение от Японии в войне 1894—1895 годов породили в Китае реформаторское движение, которое возглавил молодой император Гуансюй. Его цели не оставили без внимания вдовствующую императрицу Цыси, которая с 1861 года была фактической правительницей Китая. В 1898 году она жестоко подавила реформаторское движение и вынудила императора вернуть бразды правления ей в руки. Только после того, как Цыси обожглась на боксёрском восстании, а русско-японская война открыла ей и маньчжурским мандаринам глаза на второстепенную роль Китая, семидесятилетняя правительница решила открыть дорогу к реформированию общества. Необходимо было укрепить власть центрального правительства, уменьшить огромные привилегии мандаринов, вновь создать силы обороны, а также построить сеть железных дорог. Важным пунктом программы стала борьба с курением опиума — этим недугом был поражён практически весь китайский народ.

Русский Генштаб стремился ознакомиться с обстановкой в Китае, имея в виду именно эти реформаторские тенденции. Необходимо было узнать, в какой мере центральному правительству удалось укрепить свою власть в приграничных районах, а также выяснить, каково реальное отношение мандаринов к столь резким переменам. Другой задачей было изучение почти неизвестных до сих пор малонаселённых районов Китайского Туркестана и Северного Китая. Необходимо было собрать как военные, так и статистические сведения, проверить существующие дорожные карты и составить новые.

Такая задача воодушевила меня, и чем больше я углублялся в изучение архивов Генштаба, тем сильнее она меня привлекала. Результат моих исследований мог быть только один: я дал положительный ответ на приглашение. Возможность изучить таинственные районы Азии разбудила моё воображение точно так же, как незадолго до этого — начало войны с Японией. Мне дали достаточно времени для подготовки к путешествию — отправиться в путь мы должны были только летом — и я обязан был путешествовать с моим финским паспортом, что давало мне более широкие возможности.

Я прошёл краткие курсы фотографии и топографии, получил полную экипировку и 6 июля 1906 года выехал из Петербурга. Проследовал на поезде через Москву в Нижний Новгород, на пароходе доплыл до Астрахани, а затем — по Каспийскому морю, мимо нефтяного города Баку — и до Красноводска. После семимесячного пребывания в европейских условиях я вновь оказался на азиатских просторах. Передо мной открывался незнакомый и пленительный мир.

Свой путь я продолжил на отвратительном поезде, который через каспийские пустыни, Бухару и Самарканд привёз меня в столицу российского Туркестана Ташкент.

Прибыв в Ташкент, я посетил генерал-губернатора, чтобы позаботиться о последних формальностях своего путешествия. В штабе Туркестанского военного округа получил дорожную карту и сведения об условиях жизни в приграничной полосе. Там я впервые встретился с полковником Корниловым, который впоследствии стал одним из командующих русской армии в первой мировой войне. Добавив к своему снаряжению семь винтовок старого образца, чтобы при случае подарить их вождям кочевников, я вернулся в Самарканд, где ко мне присоединились два европейских спутника — казаки Рахимьянов и Луканин, выбранные из 40 добровольцев. Они были бойкими парнями, казалось, что любая задача им по плечу. Их вовсе не пугало, что путешествие может продлиться два года. К сожалению, после семимесячного путешествия на лошадях Рахимьянов совершенно ослаб.

11 августа я отправился из Оша в сторону города Кашгар в провинции Синьцзян. Он расположен в 300 километрах за горным хребтом, соединяющим Памир и Тянь-Шань. Перед отправлением к нашему каравану присоединились китайский переводчик по имени Лю, а также один «джигит» в качестве слуги. Ещё мы наняли шесть лошадей для перевозки фуража. Мы двинулись по плодородной провинции в сторону пёстрых гор к перевалу Чыйырчык. Посевы уменьшались, а затем и вовсе пропали.

На второй день мы достигли высшей точки перевала, и перед нами предстала величественная картина. Горные обрывы, которые в вечернем свете казались покрытыми тёмно-зелёным бархатом, спускались вниз, в глубокую и узкую долину, а на юго-востоке её охраняли торжественные снежные вершины. Впрочем, у нас не было времени любоваться этими картинами. До наступления темноты мы должны были спуститься в долину и успеть добраться до юрт, поступивших в наше распоряжение по ходатайству начальника ошского гарнизона.

Из долины мы отправились дальше на юг. Наш отряд поднимался всё выше и выше, и вскоре мы достигли отметки 3500 метров. По пути мы встретили довольно много торговых караванов, иные из них насчитывали сотни верблюдов. Границу мы пересекли в самом отдалённом пограничном местечке российского государства — Иркештаме.

Первая встреча с китайскими официальными лицами произошла в пограничной крепости Улугчат, где иссушенный употреблением опиума шестидесятилетний комендант дружелюбно предоставил нам место для ночлега. Несколько десятков местных солдат тоже, как и их начальник, производили впечатление жертв опиума.

Мы добрались до Кашгара 30 августа. В этом городе переплетались сферы влияния двух великих государств, поэтому в городе расположились два генеральных консульства — России и Британии. Я получил приглашение остановиться в российском консульстве, где мне было оказано чрезвычайное гостеприимство. Генеральный консул Колоколов, прекрасно знакомый с местными обычаями, снабдил меня многими нужными сведениями. Со времён боксёрского восстания в консульстве было негласно размещено около полуэскадрона казаков. Присутствие русских солдат на территории Китая производило довольно странное впечатление, и вряд ли можно было ожидать, что пробуждающийся Китай станет долго терпеть такие нарушения суверенных прав. Генеральный консул Британии, сэр Джордж Маккартни, был также приятным и умным человеком. Он в совершенстве владел китайским языком — его мать была китаянкой. Сэр Джордж Маккартни оказал мне немало услуг, в частности, одолжил очень редкий, огромных размеров учебник китайского языка; к нему прилагался столик, на котором следовало держать эту книгу.

Мы оставались в Кашгаре в течение целого месяца, который я использовал с большой пользой для себя, собирая различные сведения и изучая китайский язык. Одной из причин нашей задержки служил тот факт, что мне следовало дождаться необходимых бумаг для проезда через территорию Китая, а получить их я должен был именно в Кашгаре. Разрешение на проезд для «финна Маннергейма, путешествующего под защитой правительства России», было давно запрошено в министерстве иностранных дел Китая, но ни этот документ, ни какие-либо другие инструкции из Пекина все не поступали, и в столь непростой ситуации генеральный консул посоветовал мне оформить паспорт у фаньтая[1]. Как считал консул Колоколов, две первые буквы моей фамилии прекрасно подходили в качестве первой части китайского имени, и для получения разрешения это могло послужить веским аргументом. В китайском языке иероглиф «ма» означает лошадь, с него начинается уважительная форма имени многих дунганских генералов. По обычаю, китайцы прибавляют ещё два слова, чтобы в совокупности они отражали какую-то приятную мысль. Фаньтай пообещал оформить паспорт. Он немного подумал, а затем красивой кисточкой добавил два иероглифа к первому «ма». Теперь меня звали Ма-та-хан, что означало «Лошадь, скачущая через облака». Это имя вызывало благожелательную реакцию у тех официальных лиц, которые проверяли мои документы.

Моим намерением было проехать в Кульджу до наступления зимы, но поскольку меня уверили, что через Тянь-Шань можно перейти и в зимнее время, начиная с февраля, то я решил сначала отправиться на юг для более полного ознакомления с Кашгаром — прежде всего с городами в оазисах Яркенд и Хотан. В начале октября я отправил казака Луканина, а вместе с ним на повозках основную часть нашего снаряжения, в столицу Синьцзяна Урумчи. Дорога туда вела через Аксу и Карашар. Сам же через несколько дней отправился в сторону Яркенда и Хотана — по прямой это около 400 километров, путь пролегал по западной окраине пустыни Такла-Макан. Перед отправлением я нанял для своего маленького каравана повара и переводчика. Повар Исмаил был невероятно и неисправимо нечистоплотным существом, тем не менее, он оказался настоящим сокровищем. Временный переводчик тоже более или менее справлялся со своими обязанностями.

Наше путешествие в Яркенд можно смело назвать «великим исходом». Мы прибыли туда в середине мусульманского поста — месяца рамазан, поэтому питаться можно было только после захода солнца, когда становилось настолько темно, что нельзя было различить цвет подвешенной к потолку нитки. С рассветом, когда цвет нитки можно было различить вновь, запрет на еду возобновлялся. По ночам люди жадно ели, а между этими пирами молились Аллаху монотонными голосами. В сумерках бородатые мужчины, преклонившие колени на грубом сукне, разложенном во дворах, и возносящие молитвы среди цветочных клумб, выглядели очень живописно.

Во всех уголках Яркенда занимались азартными играми. Профессиональная игра полностью одобрялась. Я мог наблюдать за самыми разными группами людей, увлечённых игрой, — начиная от официальных лиц и кончая заключёнными. Руки и ноги заключённых были прикованы к толстым чурбанам, в иных случаях на шеях у них имелись деревянные обручи. Чурбаны были собраны из лакированных деревянных частей, на которые наклеивались бумажные полоски, поэтому заключённые должны были двигаться очень осторожно, чтобы эти «почтовые марки» оставались в целости. Заключённые были вольны в своих передвижениях, зачастую их сопровождали жены, которые преданно таскали чурбаны, ограничивавшие свободу мужей.

Другим впечатляющим зрелищем были зобы, принимавшие самые удивительные формы. Заболеваниям щитовидной железы, причина которых коренилась в употреблении местной воды, было подвержено практически все население, и зобы считались почти что нормальным явлением, поэтому с ними совсем не боролись. Как здесь шутливо говорили, у по-настоящему «удачливого яркендца» на шее обязательно должна быть приличная струма.

Значительным событием всегда были обеды у фугуаня — районного мандарина. Но самым любопытным было знакомство с местным военным мандарином, который был образцом старой китайской военной касты. Это был семидесятилетний необразованный и глухой старик, по мнению которого организация китайской армии и военное искусство Китая были лучшими в мире. Утверждалось, что он специально держит такой маленький гарнизон, но, по моему мнению, военный начальник имел гораздо большее пристрастие к курению опиума, чем к обороне страны. На солдатах также были видны следы употребления опиума, и они представляли собой жалкое сборище профессиональных игроков, ростовщиков и сутенёров.

29 ноября я прибыл в Хотан, который в Кашгаре мне обрисовали как самый любопытный и привлекательный город. Но уже вскоре я почувствовал, что меня обманули. Город показался мне гораздо более сирым и хуже построенным, чем Яркенд, даже магазины здесь были гораздо беднее. Главный местный мандарин, заранее предупреждённый о моём прибытии, был столь же доброжелателен, как и его яркендский коллега, и предоставил мне большую комнату, устланную красивыми коврами, с двумя широкими окнами во двор. Так же хорошо отнеслись к моим спутникам и лошадям.

В физическом смысле военный мандарин выглядел полной развалиной, а по своему духовному развитию казался просто ребёнком. Он был очень доволен, когда я попросил разрешения его сфотографировать, и устроил в мою честь показательные учения. По этому поводу он облачился в свои лучшие одежды. На учениях было продемонстрировано традиционное китайское фехтование на мечах против невидимого соперника. Мечи заменяли бамбуковые палки. Солдаты сражались так, будто спасали свою душу. Нападая и отступая, они очень оригинально прыгали, то попарно, то собираясь в группу из восьми человек.

Хотан известен своими кустарными промыслами, здесь торгуют изделиями из глины, кожи, бронзы, шелка, а также коврами. Мастерские, как правило, очень маленькие, в них по три-четыре работника, готовые изделия сразу же относят на базар.

В Хотане много «мавзолеев» — мест погребения святых людей, которые служат местами поклонения. Деяния этих людей описаны в старых рукописных документах. Преодолев определённые трудности, я смог приобрести у мулл несколько образцов таких документов.

К новому, 1907 году после тягот трёхмесячного путешествия я вернулся в Кашгар — мне казалось, что я попал почти что в цивилизованное общество. В течение нескольких недель я начисто вычерчивал составленные мною карты, проявлял фотографии, проверял снаряжение и приводил в порядок материалы по истории и народному творчеству, чтобы отправить их в Финляндию.

Отправляясь на лошадях из Кашгара 27 января, я был в довольно праздничном настроении, полагая, что наконец-то началось моё настоящее путешествие. Ближайшей целью был город Аксу, очень важный с военной точки зрения: он стоит на перекрёстке главнейших дорог и находится в 400 километрах к северо-востоку от Шёлкового пути.

Учтурфан, куда мы прибыли 18 февраля, был первым живописным городом, который я увидел в Синьцзяне. Долина, окружённая высочайшими горами, выглядела изумительно. Необычайно красивы скалы, которые отвесно спускаются почти к самому городу, а восточный уступ упирается прямо в китайскую крепость, выстроенную у основания горы. Прямые линии её стен чётко выделяются на прихотливом фоне скал, что необычайно сильно воздействует на наблюдателя.

2 марта я прибыл в Аксу — довольно чистый город, если в этих местах вообще можно говорить о чистоте. Вместительные казармы показывали, что китайцы вполне осознавали стратегическое значение Аксу. Но в тот период гарнизон подвергся значительному сокращению. Следы курения опиума на лицах солдат производили удручающее впечатление.

Визиты вежливости к официальным лицам провинции протекали традиционно, по уже известному мне протоколу. Военный мандарин в чине бригадного генерала выгодно отличался от военачальников, встретившихся мне ранее. Он был бодрым и крепким шестидесятилетним мужчиной, очень интересовался социальными проблемами, но в основном говорил, конечно же, о своей профессии. Генерал был уверен в том, что китайской армии необходимы коренные преобразования в японском духе. По его словам, армия Южного Китая была уже абсолютно современной. На учениях генерал добивался, прежде всего, точности стрельбы. Традиционное китайское фехтование он из программы вычеркнул.

Самым значительным событием во время моего визита в Аксу был праздник, организованный генералом в мою честь: играла музыка, было разыграно театральное представление, устроено соревнование по стрельбе. Там же я познакомился с наиболее значительными людьми города. После чая, во время которого солдаты, одетые в корейскую одежду, на специальном помосте представили театральную постановку, генерал предложил гостям поупражняться в стрельбе по цели. Так и было сделано, и мы по очереди стреляли из старых ружей, заряжавшихся со ствола. Даже во время этих соревнований не был забыт этикет. Участники маршировали группами с ружьями на плечах, останавливались по стойке «смирно» перед генералом и приседали, касаясь земли пальцами правой руки. Хозяин вставал, за ним поднимались другие мандарины, и только после этого гости выходили на огневой рубеж. После стрельбы вся церемония повторялась. Я также выполнил эти требования, что было очень приятно всем присутствующим.

В конце марта я снова отправился в путешествие, которое, по подсчётам, должно было продолжаться семнадцать дней. Путь лежал через покрытый снегом Тянь-Шань, отдельные вершины которого достигали семи с лишним тысяч метров, и я мог только издалека восхищаться ими. Мне нужно было преодолеть Тянь-Шань через перевал Мужар и добраться до города Кульджа, находящегося в 300 километрах от Аксу. Проблема состояла не только в пересечении одной горной гряды, нам необходимо было, напрягая все силы, пройти около двухсот километров по гористой местности, где перемежались горные гряды и долины. Официальные лица оказали нам помощь, так что нашу поклажу довезли вплоть до ледника на Мужаре.

В Кульдже я получил присланное из Пекина разрешение на путешествие, где моя фамилия выглядела как «Ма-ну-ор-хей-му». В ряде случаев было довольно трудно объяснить то обстоятельство, что «фен-куо», финский господин, путешествовал с двумя паспортами, это привлекало к моей затее пристальное внимание официальных лиц. Я также получил от посла России в Пекине газетную вырезку — автор статьи обращал внимание на два моих паспорта и задавал вопрос, кем же в действительности был этот иностранец, который фотографировал мосты, наносил на карты дороги, замерял высоты и, как правило, останавливался в местах, важных с военной точки зрения.

4 апреля я снова отправился в путь в направлении Карашара. Этот город, расположенный в 500 километрах к юго-востоку от Кульджи, находится вблизи Шёлкового пути. Таким образом, нам вновь предстояло преодолеть Тянь-Шань.

24 июня мы достигли Урумчи, где нас встречал Луканин и гостеприимный российский консул Кротов.

Одной из моих задач было нанести на карту некую горную тропу, которая тянулась на сто километров к югу от Тянь-Шаня до города Турфана. Значит, нам вновь нужно было преодолеть высокий хребет. Основное снаряжение, которое было нагружено на две арбы, я отправил по «арбовой дороге», а сам с другими спутниками отправился по горной тропе; все необходимые в пути вещи везли шесть ослов. Этот переход через Тянь-Шань был гораздо короче и не таким тяжёлым, как прежние, но картины, открывавшиеся перед нами, были все столь же величественными. Ровно через неделю, 24 сентября, мы прибыли в Турфан, находящийся поблизости от Шёлкового пути.

Одно из самых приятных воспоминаний, оставшихся от тех дней, — это военное учение, организованное для городского гарнизона Турфана. Его солдаты также выглядели преждевременно состарившимися. Приказы голосом не отдавались — учение проводилось с помощью флажков и барабанного боя. Действо очень сильно напоминало балет, все упражнения выполнялись очень точно и производили на зрителей прямо-таки театральный эффект. Стрельба по мишеням из допотопных ружей, заряжавшихся со ствола, была по любым оценкам ниже всякой критики.

Следующий отрезок пути вёл по северному склону Тянь-Шаня в сторону Барке ля и составлял 300 километров.

На одном из привалов мне удалось побеседовать с двумя молодыми китайскими офицерами и несколькими солдатами о реформах, необходимых для китайской армии. Военные совершенно не понимали их и считали, что последствием реформ может быть только усиление влияния иностранцев. Вдовствующую императрицу они считали умной женщиной, и, по их мнению, она непременно победила бы, если бы за Юань Шикаем не стояли другие страны. Я уже слышал подобные рассуждения от людей такого же образовательного уровня.

Посетив город Хами, который сотни лет был опорным пунктом в военных действиях против монголов, мы пустились в монотонное путешествие через пустыню Гоби. Местами она представляла собой совершенно невыносимую для глаз ровную, гладкую плоскость, местами возвышались холмы, где вряд ли могла вырасти хотя бы одна травинка.

Наше путешествие продолжалось при сильном морозе и пронизывающем ветре, который добирался до тела даже сквозь шубу и валенки. С трудом одолев занесённые снегом дороги, в мороз, который порой достигал двадцати градусов, после восьми тяжёлых суток пути мы, наконец, приехали в провинцию Ганьсу. Под величественными воротами Великой китайской стены я проскакал собственно в Китай.

Великую китайскую стену я представлял себе более солидной, чем она оказалась на самом деле. Моим глазам предстал незначительный глиняный вал с башнями на некотором расстоянии друг от друга; вряд ли китайцы по-прежнему считали, что эта стена может защитить государство.

Как только мы проехали под воротами, в чистом зимнем вечернем воздухе раздалась музыкальная мелодия, которая призывала приличных граждан поспешить домой. Через мгновение я услышал, как в Китайском государстве закрылись пять железных ворот. Теперь мы все сидели взаперти!

1 января мы прибыли в город Сучжоу, который находится на полпути между Кульджой и Пекином.

В Сучжоу мы жили как в военном лагере. Город был заполнен недавно призванными солдатами, отправляющимися в Кульджу, их усиленно муштровали офицеры и унтер-офицеры. Здесь я впервые увидел ощутимые результаты военной реформы.

29 января 1908 года мы вышли к широкой Хуанхэ, или иначе Жёлтой реке, на берегу которой виднелся город Ланьчжоу. Уже по суете на берегу я понял, что мы приближаемся к большому городу. Понтонный мост ремонтировался, и через реку сновали судёнышки, на которых копошились люди в чёрной или синей одежде.

20 июня я отправился в путь на северо-восток, где моей целью был город Утаи. Там находился в изгнании далай-лама, уехавший из Тибета, так как он считал невозможным вступать в переговоры с китайским правительством. Ведь в 1907 году Россия и Англия признали господство Китая в Тибете и объявили, что эта область не находится в сфере их влияния.

После пяти дней путешествия на лошадях я увидел монастырь. Чтобы испросить аудиенцию у Его святейшества, я посетил одного из приближённых далай-ламы и из разговора с ним понял, что китайские власти внимательно наблюдали за деятельностью ламаистского первосвященника.

Около каменных монастырских ворот, весьма удалённых от храмового дворца, стояли два караульных китайских солдата, а на полдороге от ворот до входа во дворец дежурил тибетец. Я знал, что вход в монастырь охраняла большая группа солдат, но видно её не было, словно охраны вообще не существовало. Судя по тому, что китайские чиновники выделили мне сопровождающего, говорившего на ломаном английском языке, мой визит вызывал у властей немалые подозрения.

На следующий день далай-лама принял меня. Около огромных ворот в почётном карауле выстроилось подразделение китайских солдат, а возле входа стоял мой «сопровождающий», облачённый в праздничные одежды. Он с трудом сдержался, когда услышал, что я попросил пропустить только двоих — меня и моего переводчика. Войдя внутрь, я заметил, что «сопровождающий» безуспешно пытался проникнуть во дворец вслед за мной.

В маленькой комнате у дальней стены имелось возвышение, покрытое коврами, и там, в кресле, похожем на трон, сидел далай-лама. Ему было лет тридцать. Свободный, спадающий складками красный халат, под ним — жёлтое шёлковое одеяние, видны рукава с голубыми обшлагами. Под ногами у далай-ламы была низкая широкая скамеечка. На боковых стенах — красивые картины, развёрнутые из свитков. Рядом с возвышением, по обе стороны трона, стояли, склонив головы, два безоружных человека в светло-коричневых одеяниях — пожилые тибетцы с грубыми чертами лиц.

На мой низкий поклон далай-лама ответил лёгким кивком. Он спросил меня, из какой страны я приехал, сколько мне лет и по какой дороге прибыл. Переводчиком был тот самый старый лама, которого я посетил накануне. Он переводил мои слова шёпотом, наклонившись к своему господину и не поднимая на него взгляда. После небольшой паузы далай-лама поинтересовался, не передавал ли Его величество император России какое-либо сообщение для него. С явной заинтересованностью он ожидал перевода моих слов. Я сказал, что, к сожалению, перед отъездом у меня не было возможности нанести визит императору. Далай-лама подал знак, и в комнату тут же принесли кусок красивого белого шёлка, на котором были тибетские письмена. Он попросил меня вручить этот подарок царю. Когда я спросил, не передаст ли Его святейшество какое-либо устное послание помимо этого подарка, далай-лама поинтересовался моим титулом. Услышав, что я барон и собираюсь назавтра покинуть монастырь, он попросил меня задержаться ещё на один день — к нему должны поступить некоторые сведения, и, возможно, он попросит меня об услуге.

Далай-лама сказал, что ему довольно хорошо в Утае, но сердце его находится в Тибете. Многие посещавшие монастырь жители Тибета просили его вернуться в Лхасу, что он, возможно, и сделает. Я заметил, что, когда Его святейшество посчитал необходимым покинуть свою родину, симпатии русского народа остались на его стороне и за прошедшие годы эти симпатии не уменьшились. Далай-лама слушал мои заверения с искренним удовольствием.

В конце аудиенции я попросил позволения продемонстрировать браунинг, который собирался вручить далай-ламе в качестве подарка. Когда я показал, что пистолет одновременно заряжается семью патронами, далай-лама заразительно рассмеялся. Этот подарок весьма прост, сказал я и посетовал, что не могу преподнести что-нибудь получше, ведь за долгое путешествие у меня, кроме оружия, ничего не осталось. С другой стороны, времена такие, что даже святому человеку чаще требуется пистолет, чем молитва.

Далай-лама показался мне живым и умным человеком, сильным духовно и физически. Во время приёма было ясно видно, что по отношению к Китаю он настроен весьма прохладно. Далай-лама дважды проверял, не было ли за занавесками кого-нибудь, кто мог подслушать наш разговор. Он ни в коей мере не производил впечатления человека, который хотел бы вручить Китаю часть своей любимой родины.

На следующий день далай-лама прислал мне 12 метров тонкого красно-коричневого тибетского сукна и пять связок благовонных палочек. Вместе с тем он передал, что ещё не закончил то письмо, которое хотел передать через меня, — ожидавшиеся им сведения пока не поступили. По всей вероятности, далай-лама передумал посылать со мной сообщение. Однако он известил, что обязательно примет меня в Лхасе, если я совершу ещё одно путешествие по Азии.

В том же году далай-лама вернул своё высокое положение на Тибете, поклявшись в верности Китаю. Впрочем, прошло не так много времени, и отношения между Центральным государством и его вассалом снова оказались разорванными. На этот раз китайцы напали на Тибет, и в 1910 году далай-лама опять вынужден был бежать — теперь уже в Индию; А ещё через два года, после китайской революции и свержения маньчжурской династии, он объявил Тибет независимым.

Из Утая мой путь лежал в сторону города Сопингфу, расположенного по другую сторону стены. Стена в этих местах выглядит гораздо крепче, но всё же она довольно сильно разрушена. Следующей целью был город Кьехуа на границе с Монголией — довольно крупный торговый и транспортный центр, населённый в основном монголами. Именно там я отметил двухлетие с моего отъезда из Петербурга.

Из Кьехуа я отправился на юг — в сторону города Татунгфу, куда прибыл 14 июля. Татунгфу знаменит своими красивыми женщинами, которые были даже предметом вывоза. Многие мандарины и богатые китайцы приезжали сюда, чтобы купить себе жену.

По ужасным дорогам я продвигался в направлении Калгана и, наконец, 20 июля 1908 года прибыл в этот город. Калган был конечным пунктом моего путешествия на лошадях. Из всего запланированного оставалась только поездка по железной дороге в Пекин.

Прибыв в Пекин, я почувствовал себя несказанно счастливым, когда смог поселиться в большом отеле. В течение месяца я писал отчёт, систематизировал собранные материалы, начисто чертил карты, обрабатывал метеорологические и другие научные наблюдения. Полномочный посол недавно скончался, и всеми делами посольства занимался советник Арсеньев — очень хороший дипломат, мы довольно быстро стали друзьями. А военным атташе был полковник Корнилов, которого я встречал ранее в Ташкенте.

Я распустил мой отряд и поблагодарил всех за верную службу. Славный Луканин отправился в Россию на поезде через Маньчжурию. Повар Чанг и переводчик Чау пока ещё не знали, куда они поедут.

Когда отчёт был готов, я воспользовался возможностью и отправился в двухнедельную туристскую поездку в Японию. Там, помимо прочего, я посетил города Симоносеки и Киото.

В Петербург я вернулся по уже знакомой со времён русско-японской войны железной дороге через Владивосток и Маньчжурию. Начиная с Харбина, дорога была точно такой же, как и три года назад, единственным отличием было то, что везде царили мир и порядок.

Прибыв в Петербург, я сразу же объявился в Генштабе и вскоре получил приглашение к императору для рассказа о своём путешествии.

Я спросил, сколько времени мне будет уделено, и услышал, что двадцати минут будет достаточно. Поскольку император не собирался садиться, я спросил, можно ли начинать, на что он утвердительно кивнул. Я докладывал стоя. Вопросы императора показывали, что он слушает мой доклад очень заинтересованно. Подарок далай-ламы он принял в соответствии с традицией — на вытянутые руки. Взглянув на настольные часы, я заметил, что прошло уже не двадцать минут, а час двадцать, и тут же попросил извинения, объяснив, что не заметил, как прошло время. Его величество улыбнулся, поблагодарил за интересный рассказ и сказал, что он тоже не заметил, как пролетело время.

Прощаясь, Его величество поинтересовался моими планами. «Я надеюсь в ближайшее время получить возможность командовать полком, Ваше величество, ведь на время моего отсутствия я был уволен из армии», — сказал я. Император ответил, что эта проблема не должна меня тревожить. Мол, покомандовать полком я ещё успею, а вот возможность выполнить такое поручение, какое досталось мне, выпадает немногим. Позднее я понял, что Его величество был прав.