"Карл Густав Маннергейм. Мемуары" - читать интересную книгу автора (Маннергейм Карл Густав)

Первые десятилетия офицерской карьеры

Моя служба в царской армии России началась со случая, который оказал решающее влияние на мою жизнь. Я имею в виду отчисление из кадетского корпуса в Финляндии и поступление в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге.

В скромных вооружённых силах, которые могло содержать Великое княжество Финляндское после присоединения к Российской империи, кадетский корпус в Хамина занимал особое место. Только в 1878 году был издан закон о всеобщей воинской обязанности, на основе которого, в дополнение к уже ранее существовавшему гвардейскому стрелковому батальону, в 1881 году были созданы ещё восемь стрелковых батальонов и позднее — драгунский полк. На своей родине эти соединения были очень популярны, а в империи финские стрелки многие годы пользовались прекрасной репутацией. Офицеров для этих соединений готовили в авторитетном учебном заведении, которое было основано ещё при шведах, а с 1821 года носило название кадетского корпуса Финляндии. Многие воспитанники корпуса снискали глубокое уважение за служение своей родине. Некоторые после сдачи выпускных экзаменов переходили на гражданскую службу, но основная часть продолжала обучение на трёхлетних специальных курсах для того, чтобы продолжить военную службу в Финляндии или, если они этого хотели, в царской армии, в которой многие бывшие кадеты проявили себя с самой хорошей стороны.

Мне исполнилось 15 лет, когда в 1882 году я поступил в кадетский корпус Финляндии. Я был первым из трёх поколений Маннергеймов, кто посвятил себя военной карьере. Однако в восемнадцатом веке почти все мужчины моего рода выбирали эту карьеру.

Для кадетского корпуса были характерны усердный труд и железная дисциплина. Малейшие отклонения от правил пресекались драконовскими мерами, в первую очередь лишением кадетов свободы. Дисциплина в младших классах зависела также от товарищеского суда, который был создан из учащихся двух старших классов с правом вынесения наказаний. У каждого младшего кадета был также и так называемый опекун, обязанный следить за его учёбой и поведением. Но атмосфера в корпусе была превосходная, а товарищеские отношения, возникшие в ней, оставались крепкими при любых превратностях судьбы.

Специфичность и особое положение вооружённых сил Финляндии, в том числе и кадетского корпуса, оказывали бесспорное влияние на обучение. Преподавательский состав менялся очень редко, и многие наставники отличались оригинальностью. Руководителем корпуса долгие годы был генерал Неовиус, происходивший из очень одарённой семьи, — хороший воспитатель и администратор, отличавшийся, правда, по временам весьма воинственным темпераментом. В сословном представительстве города Хамина он выражал интересы буржуазии, и кадеты прозвали его «буржуйским генералом».

Когда в 1885 году на смену генералу Неовиусу пришёл генерал Карл Энкелль, крутой и строгий солдат, выслужившийся в штабе генерала Скобелева на турецкой войне, в корпусе повеяли ветры перемен. Кадетам пришлось познакомиться с новыми манерами обучения. В результате я в течение двух месяцев не мог сделать и шага за пределы корпуса — причиной тому были небольшие прегрешения и нарушения распорядка, которые, по мнению современных педагогов, можно считать просто пустяками. Этот арест был для меня нетерпимым, и в один из пасхальных вечеров 1886 года я решил пренебречь запретом. Соорудив из своей военной формы очень правдоподобную, на мой взгляд, куклу, я уложил её на койку и отправился в самоволку. Ночевать я пошёл к одному писарю, жившему неподалёку, — его лысина, густая борода и могучий, как из преисподней, бас до сих пор хранятся в моей памяти. Ранним утром следующего дня я спал у него дома на широкой постели, рядом, на ночном столике, стоял стакан молока, и тут корпусной фельдфебель разбудил меня, чтобы отвести обратно в казарму. Кукла на моей постели была обнаружена, и это вызвало большой шум.

Через два дня пришло лаконичное уведомление, что я исключён из корпуса. Никаких объяснений мне представлено не было. Впрочем, я ожидал именно этого и уже принял решение. При прощании я сказал своим друзьям:

— Отправлюсь в Петербург, поступлю в Николаевское кавалерийское училище, а затем стану кавалергардом.

Мои слова вызвали большое оживление. Все хорошо знали, как тяжело было попасть в этот отборный, первый гвардейский кавалерийский полк России. Хотя я тогда и не понимал этого, но предпринятый мною шаг стал решающим для моего будущего: я вырвался из круга тесных родственных связей и получил возможность сделать карьеру в других, более благоприятных условиях.

Моё решение не вызывало никаких сомнений с патриотической точки зрения, поскольку отношения между Россией и автономным Великим княжеством Финляндским в те времена были хорошими. В основе их лежало доверие финнов к России, порождённое освободительными действиями Александра I. После присоединения Финляндии к России в 1809 году император завоевал сердца своих новых подданных монаршей присягой, а ещё через два года — великодушным возвращением Финляндии (несмотря на только что закончившуюся тяжёлую русско-турецкую войну) Выборгской губернии, захваченной Россией во времена Петра Великого. Последователи Александра I уважали его обязательства. Доверие было подорвано позже, когда под давлением русского националистического движения Николай II нарушил императорскую присягу.

Для поступления в Николаевское кавалерийское училище необходимо было сдать университетский экзамен. В течение года я частным образом зубрил университетскую программу в так называемой школе Беек и весной 1887 года сдал экзамены. Помимо всего прочего, требовалось хорошее знание русского языка, чтобы можно было понимать преподаваемые предметы. В кадетском корпусе Финляндии нас, конечно же, обучали русскому языку, но эти занятия были недостаточными, чтобы выучить язык, совершенно отличавшийся от финского и шведского. Для более глубокого изучения языка я отправился летом 1887 года к одному из родственников, капитану и инженеру Э. Ф. Бергенгейму, который занимал большую должность на крупном промышленном предприятии в Харькове, огромном экономическом центре Украины. Моим сердечным другом и хорошим учителем стал один из казаков-кавалеристов — весьма образованный человек, прошедший военное обучение в Петербурге. Именно его стараниями уже осенью я говорил по-русски достаточно хорошо. Но всё же русский язык поначалу давался мне тяжело.

Здание Николаевского кавалерийского училища по сравнению с кадетским корпусом в Хамина производило огромное впечатление: размеры его были гораздо больше, а архитектура — благороднее. Драгунская форма, утверждённая Александром III, представляла собой следующее: высокие сапоги, синие штаны с красными лампасами, чёрная с золотым воротником куртка и головной убор с меховой опушкой и жёстким красным верхом. Несмотря на красоту, эта форма никогда мне не нравилась, впрочем, при выходе в город позволялось надевать другую одежду. В кавалерийском училище, конечно же, царила муштра, принятая в таких учебных заведениях, что сказывалось на отношениях между курсантами. Так, например, было установлено, что «звери» — учащиеся младших классов — не имели права ходить по тем же лестницам, что и учащиеся старших классов, к которым необходимо было обращаться «господин корнет». Дисциплина была ещё более строгой, чем в кадетском корпусе Финляндии.

В кавалерийском училище было очень много прекрасных педагогов. С особой благодарностью я вспоминаю преподавателя тактики полковника Алексеева, серьёзного и требовательного человека, который во время первой мировой войны дослужился до начальника штаба Ставки и даже стал верховным главнокомандующим. Руководителем училища был доброжелательный и очень образованный генерал барон фон Бильдерлинг, впоследствии командующий армией во время русско-японской войны. Обучение было более широким и планомерным, чем в кадетском корпусе, — сказывались хорошая подготовка преподавательских кадров и возможности для практических занятий. Ведь училище могло принимать участие в крупнейших военных учениях драгунских полков.

Большой отпуск я проводил в Финляндии. Всегда было приятно войти в чистый вагон на Финляндском вокзале Петербурга и отправиться, как тогда казалось, в долгое путешествие в Хельсинки. Однако и возвращение тоже было приятным, так как я предвкушал напряжённую работу в полку — я относился к ней с большим рвением и очень ею гордился. К тому же меня ждал мой верный, хотя и весьма строптивый, друг Нёктор, с которым меня связывала первая любовь всадника. Этим воспоминаниям молодости я верен и поныне. Все вещи, имеющие отношение к кавалерии — выбор лошади, объездка, скачки, — по сей день остаются для меня самыми приятными развлечениями.

Несмотря на языковые сложности, мой первый год обучения прошёл достаточно хорошо, а в 1889 году я окончил училище с отличием.

После получения офицерского звания меня постигло большое разочарование. В кавалергардском полку, где офицерское собрание одобрило мою кандидатуру, вакансий не оказалось, поэтому мне пришлось выбирать какой-либо иной полк. Я был вынужден начать свою службу корнетом в 15-м Александрийском драгунском полку, размещавшемся далеко на границе с Германией — в польском городе Калиш. Кавалеристы полка, где все лошади были чёрными, назывались «гусарами-смертниками» — в память о том времени, когда этот полк был гусарским и офицеры носили доломаны чёрного цвета с посеребрёнными галунами. Это было привлекательно для молодого человека, и я ничего не имел против того, что оказался в Польше, — впоследствии я бывал там много раз. Чем больше я узнавал поляков, тем больше их понимал.

Жизнь в приграничном полку была достаточно монотонной, ничего особенного там не происходило. Однако лошади были хорошими, а работы вполне хватало для тех, кто хотел трудиться. Именно трудиться я и хотел — может быть, даже слишком хотел, как считал командир эскадрона. В те времена одной из его обязанностей было приобретение фуража, для этой цели выделялись средства. Чем меньше лошади трудились, тем меньше им требовалось пропитания. Между мной и командиром эскадрона возникла мирная борьба, и вскоре я понял, почему он всё чаще стал приглашать меня на обед.

Таким образом, я оказался в условиях, которые существовали во всех частях царской армии, разбросанной по огромной территории России. Они резко отличались от условий в гвардейских полках и гарнизонах больших городов. Я научился понимать и уважать русскую военную дисциплину, обладавшую многими хорошими качествами. С новобранцами я не испытывал особых проблем, они легко обучались и были очень выносливыми. Если к ним относились по закону и так, как требовало дело, то они привязывались к своему командиру; эти отношения изменились после революции, когда на военную службу пришли простые люди, не признававшие дисциплины.

Прослужив целый год в Александрийском драгунском полку, я получил приятное известие о том, что меня переводят в кавалергарды. Я считал большой честью оказаться в этом полку, почётным командиром которого была сама императрица Мария Фёдоровна. Я мечтал оказаться в Петербурге, где для молодого офицера было намного больше возможностей.

В кавалергардском полку мне доверили обучение новобранцев в первом эскадроне, и я с удовольствием принялся за работу. В отдельные дни конные учения начинались уже в шесть часов утра. В двенадцать часов они прерывались на завтрак, потом занятия продолжались до четырёх или пяти вечера, после чего я был свободен и мог заниматься своими делами. Дежурному офицеру чаще всего приходилось обедать в гордом одиночестве. Через определённые периоды времени устраивались общие полковые обеды, в которых принимали участие и бывшие офицеры. После русско-японской войны в этих обедах гвардейского полка принимал участие Его величество.

Служба в кавалергардском полку полностью отличалась от той, к которой я привык в драгунском полку. Поскольку казармы находились в городе на берегу Невы, то эскадроны очень редко выводились на открытую местность, так что в основном проводились лишь формальные учения и конные занятия в манеже.

Я с сожалением вспоминал лихие занятия на широких просторах в районе города Калиш. Именно поэтому самыми приятными были выезды в лагеря в Красное Село, которые начинались в мае и продолжались все лето. Когда столицу посещали царственные особы и правители зарубежных государств, их обычно привозили в Красное Село — там, в честь высоких гостей устраивали пышные парады и манёвры, которые демонстрировали мощь Российской империи, а нам это давало возможность отвлечься от повседневной лагерной жизни. Однако самым главным в такой жизни кавалергардов были скачки, на которые прибывало все высшее командование и военные представители других стран.

Иногда в зимнее время офицеры кавалергардского полка должны были нести караул в Зимнем дворце. В эти минуты мне казалось, что я прикасаюсь к частичке истории России. Подобные чувства вызывала и историческая военная форма, которую мы должны были носить: мундир из белого сукна с посеребрённым воротником и галунами, плотно облегающие лосины (между прочим, их надо было надевать мокрыми и высушивать на голом теле), блестящие кожаные сапоги. Эти сапоги были гораздо выше колен, и сидеть в них доставляло большое неудобство. Поверх мундира надевался красный вицмундир с Андреевскими звёздами, вышитыми спереди и сзади. Наряд довершала каска, украшенная двуглавым императорским орлом, который мы, офицеры, называли мирным именем «голубь». Было весьма приятно освободиться от всего этого обмундирования, которое приходилось носить в течение целых суток.

Зимний дворец предоставлял офицерам-кавалергардам и более приятные впечатления. Нас приглашали на всевозможные празднества, большие приёмы и так называемые концертные танцы, а также на балы, которые император ежегодно давал для тысяч приглашённых. Раз в году шеф полка императрица Мария Фёдоровна вместе со своим супругом императором Александром III принимала у себя всех офицеров полка. Императрица, дочь датского короля Кристиана IX, всегда с симпатией относилась к Финляндии, и мы, финны, называли её северным женским именем — императрица Дагмар. Позднее, во время путешествий по странам Центральной Европы, я побывал в Дании, и мне представилась возможность выразить своё почтение Её Величеству, которая проводила в этой стране свои последние годы.

Будучи большим поклонником конного спорта, я всегда с воодушевлением принимал участие в скачках с препятствиями, которые организовывались зимой в огромном, вмещавшем весь полк, Михайловском манеже. А когда мой друг князь Белосельский-Белозерский, после посещения Франции, где он познакомился с конным поло, организовал на Крестовом острове в устье Невы клуб поло, я много часов посвятил этому увлекательному виду спорта.

Среди других развлечений самое незабываемое впечатление производило празднование Пасхи, самого крупного праздника глубоко верующей России, который предварялся семинедельным постом. Вершиной этого святого праздника было полночное богослужение в канун Пасхи, оно начиналось с того, что провозглашалось воскрешение Христа, а верующие совершали крёстный ход с зажжёнными восковыми свечами. Люди обнимались и трижды целовались по старинному русскому обычаю. Традиционная пасхальная пища — пасха, куличи и яйца — освящалась священником, а затем начиналась служба. Церковные песнопения исполнялись прекрасными хорами мужчин и мальчиков. Я больше нигде не слышал ничего похожего на могучие русские басы. Офицеры и чиновники были в парадной форме, женщины из общества щеголяли в праздничных нарядах — все, от низших слоёв общества до высших, надевали самое лучшее.

Пасха также знаменовалась всеобщей благотворительностью, когда щедрая русская натура вступала в свои права и все люди, начиная с царя, подносили подарки близким. С этим праздником связывались целые потоки награждений в виде орденов и медалей, а также повышения по службе. В больших городах царило редкостное и тёплое настроение. Все окна были освещены, весь город на ногах; наносились визиты друзьям и знакомым. Роскошные кареты и коляски быстро мчались по улицам, а около входов во дворцы вельмож стояли лакеи в праздничных ливреях с жезлами в руках. Всю неделю гостей принимали в столовых залах и угощали лучшим, что было в доме, и всё это время звонили колокола.

В моей личной жизни в это время произошли перемены: в 1892 году я сочетался браком с госпожой Анастасией Араповой. Её отцом был генерал-майор Николай Арапов, входивший в Свиту Его величества. В прошлом он также был кавалергардом.

В 1894 году скончался могущественный император Александр III, а вскоре в Москве состоялось торжественное коронование Николая II и императрицы Александры Фёдоровны, куда на весь месяц были командированы и все кавалергарды.

Несколькими днями ранее царственная пара прибыла в Кремль из Петровского дворца, находившегося за пределами города. Было очень приятно наблюдать за их прибытием. Перед императором на коне и его блестящей свитой гарцевал первый эскадрон кавалергардов, где я исполнял обязанности командира первого взвода. Обе императрицы ехали в изумительных праздничных экипажах, запряжённых восьмёрками, за ними следовали двадцать карет, запряжённых шестью и четырьмя лошадьми. Балконы над улицами были заполнены празднично одетым народом. Всё выглядело неописуемо красочно и величественно.

То же самое я могу сказать и о самой коронации. Однако это была самая утомительная церемония из тех, в которых мне пришлось участвовать. Я был одним из четырёх кавалергардских офицеров, которые вместе с самыми высокопоставленными лицами государства образовали шпалеры вдоль широкой лестницы, что вела от алтаря к трону на коронационном возвышении. Воздух от ладана был удушающим. С тяжёлым палашом в одной руке и «голубем» в другой мы неподвижно стояли с девяти утра до половины второго дня. Наконец коронация завершилась, и процессия отправилась в сторону царского дворца. В горностаевой мантии, с короной на голове Его величество шествовал под балдахином, который несли генерал-адъютанты государя, а перед ним и следом попарно маршировали четыре кавалергардских офицера с обнажёнными палашами.

Император и императрица в тяжёлых коронационных одеяниях должны были ещё принять участие и в традиционной трапезе, и мне посчастливилось увидеть это событие. На возвышении в красивой Грановитой палате был накрыт стол для царственной пары и вдовствующей императрицы, их обслуживали преимущественно самые высокопоставленные лица двора, люди весьма престарелые. Трясущимися руками они подносили закуски и напитки на царский стол, вокруг которого в почётном карауле стояли офицеры-кавалергарды с обнажёнными палашами. Отойти от стола можно было, только сделав несколько шагов назад, а на скользком паркете это представлялось довольно сложной задачей. То был один из редких случаев, когда высочайшие чины в буквальном смысле собственноручно выполняли свои официальные обязанности. Звучала музыка в исполнении всемирно известных музыкантов.

Однако праздничная коронация получила ужасное продолжение. Через два дня кавалергарды были подняты по тревоге.

Они должны были проскакать почти через всю Москву на Брестский вокзал, находившийся на западной окраине города. Едва эскадроны построились, мимо нас проехала парная коляска с императором и императрицей, лица у них были бледные и серьёзные. Далее следовала свита в том же порядке, что и на коронации. Что случилось, мы пока не знали, но по тому потрясённому виду, который был на лицах безмолвного общества, можно было заключить, что произошло нечто ужасное.

Вскоре случившееся получило своё объяснение. Мимо нас проехал большой караван открытых телег, из-под покрывал свешивались безжизненные руки и ноги. На близлежащем Ходынском поле произошло ужасное несчастье. Толпы людей устремились к палаткам, где раздавали прохладительные напитки и маленькие сувениры. Началась паника, людей сбивали с ног и затаптывали насмерть. Говорили, что погибло около двух тысяч человек.

Катастрофа на Ходынке стала как бы пророчеством для несчастного правления Николая II. Это сравнимо лишь с фейерверком в честь обручения Людовика XVI и Марии Антуанетты, который также привёл к многочисленным жертвам.

Когда в 1901 году командир кавалергардов генерал фон Грюнвальд был назначен главным конюшим дворца, он предложил мне очень интересное назначение в императорские конюшни. Хотя мои дела в кавалергардском полку складывались удачно, я всё же не мог отказаться от соблазна потратить какое-то время на своё пристрастие — лошадей, а в императорских конюшнях их было около двух тысяч! Для бедного молодого офицера также много значили жалованье полковника и собственная квартира в одном из самых престижных районов столицы.

На положительное решение повлияло и то, что в мои официальные обязанности входила также покупка лошадей, для чего надо было совершать длительные поездки за рубеж. Благодаря этим поездкам, одновременно поучительным и приятным, я смог побывать в Германии, Австро-Венгрии, Бельгии и Англии. В одном из коннозаводских племенных хозяйств Венгрии, где я гостил, я встретил своего брата Йохана. Он занимался разведением лошадей на созданном с помощью Швеции коннозаводском хозяйстве, так что увлечение лошадьми, по всей вероятности, было в нашей семье в крови.

Во время одной из поездок в Германию я получил серьёзную травму. Главный конюший Пруссии граф фон Ведель пригласил меня в императорские конюшни в Потсдаме, и там я получил удар в колено от одной из личных лошадей императора. Личный врач императора профессор Бергман сокрушённо качал головой. Коленная чашечка раскололась на пять частей, и нога в колене не могла больше сгибаться, но врач утешал меня: «Хотя вам будет трудно вести вперёд эскадрон, вы всё же прекрасно сможете командовать полком, и ничто не помешает вам стать генералом!» Последовали два месяца вынужденного безделья. Благодаря растираниям и физическим упражнениям колено понемногу поправлялось, хотя оно осталось слабым на всю жизнь. Человек, занимающийся лошадьми, не может избежать таких ударов, но из тех тринадцати случаев, когда я ломал себе кости, это происшествие было самым ужасным.

За несколько дней до возвращения в Петербург я получил приглашение на обед к германскому императору. Хотя я немного и побаивался скользкого паркета из-за своего колена, мне было всё же очень приятно побывать во дворце. Благожелательное отношение императора Вильгельма II к такому молодому офицеру, каким был я, произвело на меня очень сильное впечатление. Его супруга также почтила обед своим присутствием. Императрица появилась буквально за несколько секунд до того, как открылись двери в банкетный зал, перед ней шла главная придворная дама, на которой по дворцовым правилам была длинная чёрная вуаль. Император вёл бойкую беседу, что не мешало ему есть очень быстро, и как только он заканчивал с каким-либо блюдом, у всех остальных тотчас меняли тарелки.

Всё же моей целью была настоящая военная карьера. Вскоре после получения в 1903 году звания ротмистра я написал прошение о переводе меня обратно в армию. Кавалергардский полк вряд ли мог дать мне что-нибудь новое. Мою просьбу удовлетворили, и я получил назначение в Петербургское офицерское кавалерийское училище, где стал командиром так называемого образцового эскадрона. Для меня это была желанная должность, поскольку у командира эскадрона было почти независимое положение, а права и жалованье — как у командира полка.

Офицерское кавалерийское училище представляло собой технико-тактическое учебное заведение, им руководил кавалерийский генерал Брусилов, который и тогда уже был очень известен. Впоследствии генерал Брусилов снискал себе славу на полях первой мировой войны. Он был внимательным, строгим, требовательным к подчинённым руководителем и давал очень хорошие знания. Его военные игры и учения на местности по своим разработкам и исполнению были образцовыми и донельзя интересными.

Мою службу в офицерском кавалерийском училище прервала русско-японская война, на которую я записался добровольцем. Генерал Брусилов не одобрил мой поступок. Он считал совершенно бесполезным участие в такой незначительной войне и уговаривал меня отозвать прошение. Ведь скоро, считал Брусилов, начнётся реальное противоборство, которое, возможно, перерастёт в мировую войну, именно поэтому мне следовало поберечь себя. Однако я не сдался, поскольку прочно решил попробовать свои силы в настоящей войне.

Начало войны для народа России было полной неожиданностью. Но всё же она была логическим продолжением событий того времени, и потому имеет смысл вернуться к ним, чтобы лучше понять современное соперничество между великими державами. С позиций сегодняшнего дня особенно ясно видно, как русские и японцы, за счёт Китая, по очереди стремились подчинить своему влиянию богатейшие районы Дальнего Востока.

В конце девятнадцатого века внешнеполитическое ведомство России возглавлял князь Лобанов-Ростовский, стремившийся стабилизировать политическую ситуацию, как в Европе, так и на Дальнем Востоке. Территориальное расширение Японии, которая оккупировала Южную Маньчжурию, представляло реальную угрозу, и в 1895 году Россия, вместе с Францией и Германией, потребовала восстановления суверенных прав Китая на Маньчжурию. Японские войска были вынуждены покинуть страну и отойти в Корею. Вознаграждением за это стала концессия, по которой Россия получила возможность построить и начать эксплуатацию Южно-Китайской железной дороги — она пролегала через Северную Маньчжурию и соединяла Сибирь с Владивостоком. Однако после того как на посту министра иностранных дел князя Лобанова-Ростовского сменил граф Муравьев, внешняя политика России претерпела крутой поворот.

В 1898 году Китай был принуждён сдать в аренду России сроком на 25 лет конечный пункт Южно-Маньчжурской дороги — город Порт-Артур — для создания там военно-морской базы. Китай должен был также согласиться на присоединение упомянутой линии к только что построенной Южно-Китайской железной дороге. Отношение китайцев к подобному диктату ясно демонстрирует боксёрское восстание 1900 года, которое было направлено против всех иностранных интервентов. Подавление этого восстания дало возможность России полностью оккупировать Маньчжурию. Правительство России пообещало постепенно освободить эту территорию, но, поскольку ничего такого не произошло, Япония заподозрила Россию в разработке планов нападения на Корею. Разногласия усиливались из года в год. Японским нотам не придавалось никакого значения, российское правительство не обратило особого внимания и на то обстоятельство, что в 1902 году Англия, опасаясь вторжения России в Индию, заключила союз с Японией. Россия жила с верой, что дипломатические успехи, легко достигнутые за последние годы, будут сопутствовать ей вечно.

В конце декабря 1903 года, когда император Николай II с семьёй находился в охотничьем замке Спала в Польше, полномочный посол Японии в России вручил министру иностранных дел ноту, в которой повторялось предложение Японии о разделе сфер влияния на Дальнем Востоке: Маньчжурия — России, Корея — Японии. Ответ на ноту требовалось представить не позднее 7 января. Министр иностранных дел граф Ламздорф решил сразу же отправиться в Спалу, чтобы представить ноту императору. Однако эта поездка была отложена — пришло известие, что у цесаревича ухудшилось состояние здоровья в связи с гемофилией. В таких обстоятельствах попасть на аудиенцию к государю было очень сложно, практически невозможно.

Проходили недели, в Токио нарастало нетерпение. Только в феврале министр иностранных дел смог доложить императору обстоятельства этого дела. Ответная нота России носила, по всей видимости, такое содержание, что Япония посчитала себя вправе взяться за оружие, и в ночь на 9 февраля 1904 года, без объявления войны, японские корабли блокировали русскую эскадру в Порт-Артуре. Теперь японские войска и снаряжение могли беспрепятственно транспортироваться морем из Кореи в Маньчжурию, а русские войска там были слишком слабыми, чтобы угрожать этому прочному мосту.

События в Порт-Артуре полностью выключили из игры русский тихоокеанский флот. Флагманский корабль адмирала Макарова «Петропавловск» напоролся на мину и унёс с собой в пучину самого одарённого российского флотоводца, а вместе с ним почти тысячу матросов. Одним из оставшихся в живых был двоюродный брат царя Великий князь Кирилл. Его удивительное спасение, по общему мнению, было промыслом высших сил, которые якобы избрали Великого князя для выполнения особого предназначения в Российском государстве.

Хотя поражение в Порт-Артуре и вызвало большую горечь у всех слоёв населения, тем не менее, народные массы были настроены воодушевлённо и патриотические настроения нисколько не убавились.

Следует отметить, что генеральный штаб России, как потом выяснилось, недооценил военную мощь Японии и характер японского народа. Так, за несколько лет до начала войны военный атташе России в Японии отмечал в своих рапортах, что «пройдёт не одно столетие, прежде чем японская армия достигнет такого морального фундамента, на котором базируется европейская армейская организация, и сможет оказаться на уровне самой слабой европейской армии».

Прошло не так много времени, и российское правительство осознало: события на Дальнем Востоке начинают обретать угрожающий характер. Стало ясно, что на театре военных действий, находящемся на расстоянии восьми тысяч километров от столицы, нет той армии, которая требовалась бы для осуществления задуманной внешней политики. Теперь в Маньчжурию необходимо было перебрасывать войска и снаряжение по одной-единственной железной дороге — с технической точки зрения весьма слабой. Ко всему прочему, эта железная дорога прерывалась озером Байкал. В летнее время его приходилось пересекать на судах, что было совсем не простой задачей, так как ширина озера достигала пятидесяти километров, а погрузка и разгрузка занимали очень много времени. Зимой поезда могли идти по колее, проложенной прямо по льду. В самом конце войны железнодорожный путь в обход Байкала всё же был построен.

С самого начала войны русские войска на Дальневосточном театре военных действий были лишены самого необходимого — подкреплений, боеприпасов и снаряжения. Бездеятельность оказывала разрушительное влияние на моральное состояние войск. В то же время у японцев была полная свобода действий. Русские не смогли добиться этого за всё время военных операций. Они испытывали неудачу за неудачей, начиная с поражения на реке Ялу, которую японцам удалось форсировать, и заканчивая разгромом при Мукдене. Несомненно, главным козлом отпущения стал пассивный и неуверенный командующий войсками в Маньчжурии генерал от инфантерии Куропаткин, однако ещё большей помехой для военных действий было отсутствие единого командования. Не было никакого разграничения в деятельности командующего войсками и наместника на Дальнем Востоке — адмирала Алексеева. Каждый постоянно вмешивался в действия другого, и оба обвиняли друг друга перед императором. Между прочими командирами также возникали несогласия, интриг хватало с избытком.

Почти все задуманные операции исполнялись недостаточными средствами, и любая из них с самого начала была обречена на неудачу. Отличительной чертой ведения войны Россией было произвольное сведение в одно большое соединение небольших разнородных войсковых групп. До начала любой операции командование — по всей вероятности, для собственного успокоения — формировало новые соединения, неизменно разбивая старые. Это был явный самообман, ведь такие импровизированные объединения оставались без взаимопонимания и сплочённости, и совершенно ясно, что подобная организация боевых действий ослабляет армию. В этих условиях многие опытные и известные своей храбростью командиры были обречены на поражения. Моральное состояние армии падало, участились пьянки. Лень, безразличие и всевозможные злоупотребления были характерны для всех войсковых подразделений, что ещё больше добавляло расслабленности.

В период с 25 декабря по 8 января я в качестве командира двух отдельных эскадронов принимал участие в кавалерийской операции, которую проводил генерал Мищенко силами 77 эскадронов. Целью операции было прорваться на побережье, захватить японский порт Инкоу с кораблями и, взорвав мост, оборвать железнодорожную связь между Порт-Артуром и Мукденом. Мы, участники этого сражения, ещё не знали, что Порт-Артур уже находится в руках японцев, а армия генерала Ноги устремилась на север в сторону расположения войск генерала Куропаткина.

Важная наступательная операция протекала очень вяло. Мищенко придерживал основные силы для подавления незначительных укреплений противника, вместо того чтобы направлять туда небольшие войсковые подразделения, а крупные кавалерийские части бросить против Инкоу. На всё это ушло очень много времени, и когда мы, наконец, увидели Инкоу, противник уже приготовился к обороне. Началось сражение. В самом разгаре его мы увидели, как мимо проехал военный состав из Порт-Артура — из открытых вагонов нам махали руками японцы и кричали «Банзай!».

Показательным было и то, каким образом генерал Мищенко планировал взорвать железную дорогу в Маньчжурии где-нибудь к северу от Порт-Артура. Я вызвался выполнить эту операцию, но её доверили выполнить другому, более молодому офицеру. Поскольку командование знало, что генерал Ноги передвигается на север, то на такую операцию необходимо было обратить больше внимания, чем на захват Инкоу, и сосредоточить для неё значительные силы. Вместо этого были поспешно собраны шесть слабых эскадронов из различных полков, и это временное формирование отправили взрывать важнейший на данном этапе военных действий железнодорожный мост! Произошло то, что и должно было произойти, — попытка провалилась.

В январе наш полк принимал участие в известном наступлении под Сандепу — им руководил мой соотечественник Оскар Гриппенберг, известный со времён туркестанской войны. Таким образом, я получил возможность участвовать в единственной в своём роде широкомасштабной военной операции — единственной в том смысле, что, по крайней мере, её начало было многообещающим. Нам следовало вклиниться в левый фланг противника и разведать возможности для крупного удара по оборонительным укреплениям японцев. Несмотря на успешное начало, главнокомандующий, вмешавшись в операцию, принялся отзывать один батальон за другим, собирая вокруг себя все больше новых полков, и, таким образом, сделал всё, чтобы дальнейшее наступление стало невозможным.

Мне пришлось удостовериться, как прекрасно японцы использовали рельеф местности и насколько они были незаметны в своей форме цвета хаки. В русской армии тогда ещё не было полевой формы. В тактическом отношении артиллерия противника сильно превосходила нашу. Японцы использовали замаскированные артиллерийские позиции, в то время как русская артиллерия вела огонь с открытой местности.

В середине февраля стало ясно, что противник, получивший подкрепление в виде армии генерала Ноги, вскоре будет достаточно силён для того, чтобы начать наступление на южном фланге русских войск около Мукдена. Меня с моими двумя эскадронами подчинили Сибирскому армейскому корпусу — этот корпус, под командованием генерала Гернгросса, образовывал правый фланг русских войск. В мои задачи входило проводить разведывательные операции в западной стороне, не вступая при этом в длительные перестрелки.

Однажды мы натолкнулись на японский кавалерийский отряд. Последовала небольшая перестрелка. Нам удалось определить, что отряд состоял примерно из двух-трёх эскадронов, а на вооружении у противника было несколько пулемётов. Развернувшись в сторону нашего левого фланга, я вдруг почувствовал, что мой конь Талисман зашатался, с него полетела пена. В ногу животного попала пуля, но Талисман успел выполнить свой долг: прежде чем мой конь пал, я справился с возложенной на меня задачей.

После этой вылазки я отправил верховному командованию рапорт, в котором содержались сведения о передвижениях японских войск, стремившихся нас окружить. За несколько дней до описанной стычки противник начал наступление на фронте шириной до 150 километров. Это наступление было отражено только на левом фланге — частями, которыми командовал генерал Линевич. Ответным шагом главнокомандующего был приказ об общем отступлении. На правый фланг приказ поступил с большим опозданием, поэтому он был выполнен абсолютно бездарно. Войска на фланге, оказавшемся под угрозой, не были отведены под покровом ночи — они простояли до утра, после чего началось практически беспорядочное отступление. Японцы преследовали наши части небольшими подразделениями, каждое из которых было вооружено несколькими орудиями. Умело используя холмистую местность, противник нанёс нам большие потери, что привело уже просто к паническому бегству.

Однако японцы всё же не смогли использовать достигнутые успехи для одержания решительной победы. Линия фронта установилась в 170 километрах к северу от Мукдена. После всех этих событий генерала Куропаткина отстранили с поста главнокомандующего, а на его место назначили генерала Линевича, который за короткое время смог привести армию в боевое состояние. Военные действия на суше завершились с разгромом русской армии при Мукдене.

Я получил воспаление среднего уха и некоторое время находился на излечении в финском походном госпитале в Гунчжулине, а когда выздоровел, то принял участие в нескольких разведывательных операциях. Весной 1905 года я с двумя сотнями китайских хунхузов далеко углубился на территорию неприятеля, пройдя в обход его правого фланга. Надо сказать, что японцы активно использовали хунхузов в качестве шпионов, а также для пополнения своих регулярных частей. В этом они весьма преуспели, так как смогли найти с хунхузами общий язык. По примеру японцев русские тоже собрали несколько таких сотен, но их боеспособность была незначительной. Несмотря на нежелание хунхузов подчиняться дисциплине, мне удалось выполнить задачу: я собрал разведданные о группировках противника и даже сумел вырваться из окружения, куда нас загнало одно из японских кавалерийских подразделений.

За разгромом на суше последовало и морское поражение. В мае 1905 года у островов Цусима японский флот полностью уничтожил вторую русскую Тихоокеанскую эскадру. В начале июня российский император принял предложение американского президента Теодора Рузвельта о посредничестве. Было крайне необходимо начать мирные переговоры, поскольку массовые волнения в России вполне могли перерасти в революцию.

Последствия войны с Японией ожидались очень тяжёлыми. Но по мирному договору, подписанному 5 сентября 1905 года в Портсмуте, Россия потеряла довольно мало. Единственным территориальным приобретением Японии стала южная часть острова Сахалин. Россия, со своей стороны, отказалась от прав на Ляодунский полуостров с городами Порт-Артур и Дальний и от концессии на железную дорогу в Южной Маньчжурии. Права на использование Южно-Китайской железной дороги Россия сохранила. Корея была признана сферой влияния Японии. Никаких претензий на компенсации предъявлено не было.

Поскольку я отправился на войну добровольцем и потому не числился проходящим службу в полку, а потребности в штабных офицерах сократились, то в ноябре 1905 года я был отправлен обратно в Петербург. Я ехал вместе с тремя молодыми офицерами, следовавшими в отпуск. Путешествие через неспокойную Сибирь заняло около тридцати суток, и мы прибыли на место лишь в конце декабря.

За время нашего путешествия легко было прийти к выводу, что армия находилась на грани развала. Новообретённая «свобода» воспринималась очень просто: военные полагали, что могли делать всё, что им заблагорассудится. Революция распространилась по линии сибирской железной дороги вплоть до Дальнего Востока. Вокзалы и железнодорожные депо находились в руках бунтующих солдат. Само слово «свобода» в эти дни служило паролем. Коменданты вокзалов были беспомощны, а тех, кто пытался навести порядок, расстреливали. Когда поезд прибывал на ту или иную станцию, не было никакой гарантии, что он будет в состоянии двигаться дальше. Ведь паровоз могли отцепить и передать какому-нибудь воинскому эшелону. Все хотели поелику быстрее добраться до дома.

Непосредственно на театре военных действий порядка было заметно больше — скорее всего, потому, что пока ещё не существовало «солдатских советов»: они возникнут только 12 лет спустя. Впрочем, и там, во фронтовой зоне, не было уверенности в том, что в один прекрасный день солдаты не примут участия в этих волнениях.

Когда мы прибыли в Петербург, ситуация там по-прежнему оставалась неспокойной. Царский манифест от 17 октября 1905 года, названный «манифестом свободы» и обещавший более широкие гражданские права и либеральную конституцию, конечно же, не смог предотвратить революционную волну, которая прокатилась по всей стране. Но порядок, во всяком случае, удалось навести, и монархия была спасена — в Петербурге и Москве с помощью гвардейских полков, не принимавших участия в войне, а в других районах страны — с помощью кавалерийских частей.

Только после революции 1917 года стало известно, что за день до объявления «манифеста свободы» император Николай II решил было отречься от короны в пользу своего брата Великого князя Михаила, но в последний момент отказался от этого намерения. Остаётся только гадать, что могло произойти в будущем, если бы император освободился от непосильной для него ноши. Двенадцать лет спустя Николай II сделал это, но — слишком поздно.

Русско-японская война была первой из пяти моих войн. Я отправился на неё, чтобы испытать свои силы в ратном деле, и эта надежда сбылась. Тот, кто хотел видеть и слышать, теперь, после окончания войны, мог понять, как следовало и как не следовало вести боевые действия, и разобраться в том, что важнее — предвоенная дипломатия и боеготовность или стратегия и тактика самой войны. Но что самое главное, военные действия в Маньчжурии гораздо ярче, чем все предыдущие военные столкновения, показали: война — дело не только армии, это удел всей нации. Если посмотреть именно с этой точки зрения, то японцы продемонстрировали всему миру блестящую картину единомыслия и жертвенности.

Поражение России и последующие волнения, которые поколебали основы царской власти, решительным образом повлияли на всю мировую политику. Одним из важнейших последствий было то, что девять лет спустя руководители Германии недооценили своего восточного соседа и ввязались в войну на два фронта.

В связи с сильным ревматизмом, полученным на войне, я получил длительный отпуск и, к моему счастью, смог съездить на родину. В Финляндии тоже были новые веяния. Революция в России дала моей родине передышку в борьбе против национального гнёта. На переломе столетий это угнетение проявилось во введении противозаконной военной обязанности, русификации учреждений и других насильственных действиях. Следует вспомнить и о том, что Финляндии было запрещено иметь собственные военные силы. В это трудное время российский император — Великий князь Финляндский — отменил часть ненавистных решений по русификации, и финское общество получило возможность осуществить те реформы, которым до сих пор препятствовала государственная власть России. Основной из них была реформа института представительства, что означало отказ от сословного представительства времён шведского правления (в Швеции от него отказались ещё в 1866 году) и замену его на народное представительство.

В качестве старшего представителя баронской ветви нашего рода я принимал участие в последнем сословном представительстве 1906 года, когда решался вопрос о народном представительстве. По предложению сената избирательное право предоставлялось всем мужчинам и женщинам, достигшим 24 лет. Обсуждение этого вопроса продвигалось довольно медленно, что было связано скорее с методом работы сословного представительства, чем с какими-либо разногласиями. Когда стали обсуждать вопрос об объединении финского народа в рамках автономии под защитой западного правопорядка — автономии, унаследованной от наших отцов, — все сословия быстро пришли к полному согласию. Они решили отказаться от своих привилегий и единодушно поддержали это предложение.

Был ли финский народ готов к таким резким переменам? Ответ на этот вопрос был получен одиннадцать лет спустя, и он был отрицательным.