"Дворец и лачуга" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

Глава третья Сатана и семейство Иова

Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.

— Это, верно, тот господин!.. — шепнула дочь.

— Из дворца… — прибавил Гофф.

— Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…

— Тьфу! — сплюнул старик и поднял воротник сюртука.

В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:

— Слава Иисусу Христу.

Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:

— Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!

— Пан Лаврентий, — пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.

— Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! — продолжал гость.

— Я только забыла налить… — ответила Констанция, умоляюще складывая руки.

— «Я забыла налить святой воды», — говорил пришелец, — хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: «Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся». Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.

— Ваш слуга, — отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.

— Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?

— Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.

Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:

— Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?

— Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? — крикнул Гофф, делая шаг вперед.

Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:

— Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил!

— У Костуси было кровотечение? Когда? — спрашивал Гофф в страшном беспокойстве.

— Да вот уж дня четыре… — ответил гость. — Ну, да ничего, легкие очистились… и если бы доктор…

— Дитя мое, несчастное дитя! — шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. — О, моя машина! Сколько она уже стоит! — прибавил он.

— И все еще до конца далеко! — ввернул пришедший.

— Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. — повторял Гофф и принялся ходить по комнате. — Ни гроша нет… Никакого заработка!..

— Так у дочери все еще нет работы? — спросил гость, стоя посреди комнаты.

— Машина испорчена! — ответил Гофф. — Швейная машина испорчена! — повторил он несколько раз.

— В самом деле? Так вы ее еще не починили?

— Что не починил?

— Да швейную машину.

Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил:

— Не починил… не починил!..

— В самом деле? — удивился гость. — Такое простое дело!

— А?

— Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником — и все. А все же несколько рублей бы сэкономили.

Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:

— Отдай челнок!

— Батюшка! — простонала Констанция.

— Слышишь? Отдай челнок!

Гость слегка коснулся его плеча.

— Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.

— У меня есть такой.

— Нет!.. Тут надо еще тоньше.

— Сейчас куплю.

— Жалко денег…

— Слесарь больше возьмет. Давай челнок.

— Успокойтесь, батюшка, — умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. — Сударь, — обратилась она к гостю, — успокойте же отца… Элюня!..

— Вы же видите, что я его успокаиваю, — ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.

— Отдай челнок! — крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.

— Пан Гофф, дорогой пан Гофф, — говорил гость, хватая его за плечи. — Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?

— Напильник я сейчас куплю. Давай! — крикнул он, топнув ногой.

— Батюшка! — умоляла дочь, протягивая к нему руки, — в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?

— Я этого хочу?.. — воскликнул несчастный безумец. — Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!

— Успокойтесь, дорогой пан Гофф! — снова ввернул гость.

Глаза Констанции сверкнули.

— Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..

— Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, — сдерживал ее гость.

Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:

— Отдашь или нет?

— Не отдам! — решительно ответила она.

Старик стиснул ее пальцы.

— Не отдам! — крикнула она, рыдая. — Пустите меня, батюшка!

— Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, — шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.

Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.

— Пустите меня, отец!

— Не пущу!

— Ну, возьми! — молвила она, доставая челнок из кармана. — На, сожри нас всех!..

Старик схватил челнок и прибавил:

— Где деньги?

Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.

Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.

— Пан Фридерик, а шапка? — напомнил гость.

Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.

— А! Дурная дочь! — пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.

Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:

— Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!

И принялся кусать ногти.

— О боже! За что ты так караешь нас? — говорила, рыдая, бедная женщина.

— Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: «Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения». Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.

— Уж, кажется, нет людей несчастней нас.

— Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.

— Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.

— Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…

— Что? — крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.

Глаза ее мгновенно высохли.

Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:

— Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.

— Значит, его выпустили? — спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.

Гость флегматично понюхал табак.

— Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.

Губы Констанции побелели.

— Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест — уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.

Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.

— Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.

Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.

— Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: «Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице».

— «Дражайшая жена!..» — Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?

— Прочтите, сударь! — ответила она тихо.

— Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?

Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:

— Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..

Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:

— Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.

Женщина вздрогнула.

— Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! — раздался на улице гнусавый голос. — Покупаю, продаю, меняю!..

— Надо позвать старьевщика, — сказала, вставая, женщина.

Пан Лаврентий вскочил с места.

— Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.

В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.

— Пани Голембёвская, ну что это, зачем? — уговаривал ее гость.

Еврей вошел и зорко оглянул комнату.

— Какая порывистая женщина! — пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.

Констанция опустила руки и молчала.

— Может, старые платья? — спрашивал еврей.

— И зачем это нужно? — разговаривал сам с собой гость.

— Старая обувь, старое белье, бутылки?

— Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.

— Может, мебель или постель?

— Постель, — ответила Констанция.

Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.

— Какая постель? Где она? — спрашивал еврей.

Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.

— И сколько за это?

— Пятнадцать рублей.

— Стоит того, — ответил покупщик, — только не для меня.

— А сколько вы дадите?

— Шесть.

— Не продам.

— Ну, зачем в торговле сердиться… А последнее слово?

— Пятнадцать.

— Не могу, чтоб я так здоров был!

— Двенадцать.

— Я вам дам шесть с полтиной… верьте совести!

— Постыдились бы вы, старозаветная душа, — вмешался гость, — так торговаться с бедными людьми!

— А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!

— Одиннадцать, — сказала Констанция.

— Да не торгуйтесь вы, добрый человек! — уговаривал гость. — Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.

— Ну-ну! — ответил еврей с улыбкой. — Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, — я дам вам шесть с полтиной и… еще двадцать грошей. Гут?

Констанция молчала.

— Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше… Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!

— Не могу, — ответила Констанция.

За открытым окном, казалось, кто-то стоит.

Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.

— Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?

— Десять, — шепнула женщина.

— Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..

— Твои, пархатый, твои! — раздался хриплый голос.

Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.

— Гевалт!.. Что это такое? — закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.

— Ендрусь! — крикнула женщина, бросаясь к ребенку. — О, боже мой! Элюня!..

Ребенок захлебывался от плача.

— Ах, ну кто же так делает! — сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.

— Мои деньги! Мои семь рублей! — кричал еврей. — Я в полицию пойду…

— А подушки ты не получил, свиное ухо, а? — спросил из-за окна оборванец.

Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.

— Фи! — негодовал пан Лаврентий. — Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!

— Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? — говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал еврей пана Лаврентия.

— Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, — был ответ.

Рыдания Констанции раздирали сердце.

Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.

— Гут морген, старый труп! — закричал оборванец.

Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.

— Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?

— Этот каторжник на свободе? — словно про себя пробормотал старик.

— Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! — просил Лаврентий.

— На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!

— Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! — вставил гость.

— A-aa! — простонала Констанция.

Гофф кинулся за ширму.

— Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?

пел за окном негодяй.

— О боже праведный! — воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. — Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..

— Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, — шепнул пан Лаврентий.

— Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.

Сказав это, негодяй шлепнул старика по голове и через мгновение исчез между заборами…

Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий, унося с собой в кармане расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.